Мудрая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

G E O R E

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Приходится помнить много разного.
    Моих учителей музыки, чету Рихтеров из Семипалатинска.
    Отвагу и хрупкую прелесть Мадонны Сикстинской капеллы и Мисси "Берлинского Дневника".
    Двадцать тысяч евреев, погубленных фашистами в одном лишь Гродно.
    Фару Витовта, преступно взорванную в хрущевские времена.
    Моих подруг - русских немок, католичек и протестанток, которые говорили, что Екатерина и Фридрих силком переселили их из родных мест в холодную и неприветливую страну, "потому как императрице хотелось, чтобы соотечественники по России бегали".
    Это про них.

GEORE

   Сначала Вероника Рудольфовна настаивала, чтобы коляску принайтовали к перилам кафе: в конце-то концов знаменитыми на всё Гродно жареными пельменями можно угоститься и без отрыва от сиденья. Но внук настоял на своём - вместе с двумя официантками и распорядителем подхватил инвалидное кресло и легко перенёс по ступенькам в уютный подвал. Объяснять Станику, что она боится показать вовсе не телесную немощь, а самый натуральный ужас, баба Вера не захотела. Ну разумеется, все тут знают, что в здании при оккупации была таможня, а в таможне - помещения для допросов. Но для молодых это всё поросло быльём, а если начнёшь описывать свои личные впечатления, очень нестандартные, то как бы тебя не обвинили в немощи умственной. Ты мол, баба, тогда совсем девчонкой была - мало ли что тебе привиделось на девятом десятке.
   А вот не привиделось. Просто к концу жизни стираются иллюзии зрелых лет и встаёт перед твоими глазами то, что было на самом деле. Во всей необыкновенности. И нет более страха.
  
   Город - не Гродно, а Гартен, хотя так не говорил почти никто. Улица - не Советская, а Гинденбурга. Но дом тот же самый. Положим, в сорок третьем году её, прилично одетую барышню, повели вовсе не в подвал. Один из таможенников крепко ухватил под локоток, другой, ухмыляясь, тащил добычу в потёртом кожаном саквояже.
   Офицер даже навстречу встал:
   - Отто фон Лах. Старший таможенный инспектор. Что там у вас на эту фройляйн, Шульц?
   Тот, сделав постную мину, раскрыл сумку, вытянул наружу тряпки:
   - Обнаружены двадцать упаковок табака, два литра самогона. Самогон первоклассный, местные называют его "перватш" или "гарэлик".
   - Какая ерунда. Конфисковать, выдать квитанцию, наложить штраф. Сами потреблять не смейте.
   - Герр старший инспектор...
   - Да?
   Зачем-то старший из мужчин направил свои очки не на говорящего, а в сторону девушки, хотя та молчала.
   - Вашим служащим не полюбилось, как я чисто говорю, - сказала Вера вместо таможенника. - Сначала отчего-то решили, что я еврейка из гетто.
   - А вы не еврейка.
   - Их же всех выселили в Белосток. Или дальше в Треблинку, не знаю.
   - И с тех пор, как сказали, вы живёте одна и нуждаетесь.
   Кажется, он подслушивал разговор с расстояния в несколько километров, что отделяют рынок от таможни. Хотя все пойманные за полу незаконные торговки оправдываются одинаково. "Дурная голова", выругала себя девушка. Нет, ну надо же было в первый раз - и так бездарно попасться.
   - Имя, фамилия?
   - Вероника Гернгросс.
   И, чуть погодя, зачем-то добавила:
   - Рудольфовна.
   Над чёрной оправой взлетели брови. Тонкой двойной дугой - очки будто раздвоились.
   - Вот как. И под чью опёку вы приехали в город, Вероника Гернгросс? Ру-доль-фовна...
   "Ну вот, сразу увидел, что не отсюда и несовершеннолетняя".
   - В тридцать девятом году сюда перебрались мамины друзья, а в сороковом я окончила седьмой класс. Отлично сдала выпускные экзамены и в награду решила посмотреть город.
   - Друзья как раз и были евреи.
   - Да. Но ведь само по себе это не грех?
   Таможенник чуть скривил губы:
   - Выражаетесь вы прямо как в девятнадцатом веке.
   - Так говорят у нас в Энгельс... В Саратове.
   - О. Фольксдойче?
   Вера кивнула, но ответила более или менее решительно:
   - Этническая немка. Мы в Поволжье со времён Екатерины Великой.
   Вера боялась, что офицер начнёт допытываться, с чего она так бедствует и почему не пользуется спецпайком. Но вместо этого он кивнул своим подчинённым - можете быть свободны.
   И, оставшись в одиночестве, спросил:
   - Значит, в твоей квартире нет иудеев. Адрес?
   - Елинка... То есть Летзенер-штрассе, пять. Это дом.
   - Да ещё и от прежних таможенников. Бывший владелец - некто Кугач. Там хоть чисто? Жить можно?
   - Водопровод и электричество восстановили после падения бомбы. Насекомые заводятся от людей и тепла, когда они есть. Но да, пока там чисто.
   Против ожиданий, он не выказал недовольства, напротив, рассмеялся как мальчишка. А он и в самом деле не так стар, как другие, поняла девушка. В управлении самое малое пятидесятилетние работают, но этот...
   - Ты очень сдержанна, Вероника. Это от одинокой жизни, так? В твоей норке не пожелал ютиться ни один житель фатерлянда. А я вот никак не могу найти достойную квартиру с тех пор как сюда прибыл. Старики заняли всё более или менее подходящее.
   - У меня нет ничего достойного герра старш...
   - Я пошлю посмотреть, - прервал он. - Учтите, моя фройляйн, таможня платит за аренду хозяевам здания - более ста пятидесяти рейхсмарок, если не ошибаюсь. И я также, поскольку здесь ночую. Так что если поладим, ты сможешь без труда вернуть убыток. Пожалуй, с тебя даже не возьмут штрафа, напротив, возместят конфискованное. В смысле - то, за чем ты пересекала границу. Не переживай. Так здесь многие делают, верно?
   Девушка с самого начала видела: в подобных диалогах кое-что важное остаётся за кадром. И убедилась в том, когда её собеседник сказал под конец:
   - Я хотел бы звать тебя Ника. Это классическое имя. А ты меня - Отто. Естественно, без свидетелей.
  
   Управление таможни имело под началом хороших мастеров. Они приехали на следующий день, укрепили брандмауэр, порушили то, что осталось от соседней половины дома, и разровняли слой битого кирпича. Осталось разве что земли насыпать и разбить клумбу, как на тюремном дворе: Вера слышала, что так прятали могилы расстрелянных, наверное, дяди и тёти Бельских тоже.
   На следующий день те же люди отладили сантехнику, упаковали провод в некое подобие свинцовой трубы, протёрли стены и пол чем-то едким, перетряхнули мебель, оставив самую крепкую и нарядную, и выбросили немногочисленные вещи. Кстати, девушку на время ремонта отселили со всем личным барахлом в сарай, там и ночевала. Думала возмутиться от лица единственной в городе фольксдойче, но удержалась.
   Всеми этими производимыми от его лица действиями Отто как бы намекнул, что и самой "Нике" желательно спрятать и оставить нежеланные контакты. "А, может быть, это всё - моя личная паранойя".
   Впрочем, назад в дом её пустили, разве что настойчиво попросив вымыть как следует полы после... хм... ремонта.
  
   Отто фон Лах явился после двенадцати, когда она уже заперлась у себя и начала задрёмывать. Деликатно постучал в дверь:
   - Простите, фройляйн Ника. Вы наверное, считали, что мы прибудем на следующее утро? Я велел порученцу раздобыть пирожных и бутылку хорошего немецкого вина. На новоселье, понимаете. И если айсвайн вполне можно оставить на завтра, то выпечка будет не такой свежей.
   Вера спала одетой - привыкла за эти нелёгкие годы. Только что во всём чистом и простыня на матрасе была белейшая, хозяйская - кружевной подзор стелился по полу.
   Кажется, он понял с полувзгляда.
   - Завтра вам не на службу, в отличие от меня, - сказал он. - Вы перебиваетесь случайными заработками. Теперь этого не понадобится, ручаюсь. Мой Гуго раздобыл вам и платье, уверяет, что хоть на глаз, но впору. Гродно (так и сказал - не Гартен какой-нибудь) всегда славился портными.
   Еврейскими, хотела она подумать, но даже этого себе не позволила. И так на лице все мысли отпечатались...
   - Я хотел бы убедиться в том, что выбрал правильно, - добавил Отто после небольшой паузы.
   Поблагодарила, взяла на руку (ну конечно, и кружевная комбинация к платью здесь же, и фильдеперсовые чулки с поясом, и туфельки), отправилась в ванную.
   Чудо остаётся чудом, несмотря на грустные обстоятельства. В зеркале с потускневшей амальгамой отразилась белокурая и сероглазая красотка в роскошном синем панбархате. Немного отойдя, можно было получить полный вид: шов и стрелки на чулке стройнили ногу, туфельки с каблучком - лелеяли. Веселили, как говорила Долли Облонская, подруга школьных лет.
   За внезапным ужином Отто ловко выдернул пробку - а уж если вино раскупорено, приходится его пить. Пока пригубливали - всё распространялся перед "Никой", до чего вино редкое, виноград собирают побитый заморозками, весь в инее, чтобы стал слаще. Гуго сервировал кушанья - именно кушанья, не еду: породистая колбаса и хлеб тончайшими ломтиками, два сорта сыра, пирожные на плоском блюде. А вот кофе не было.
   И когда, уже ближе к утру, кавалер подхватил сильно захмелевшую даму на руки и упал вместе с ней на ту самую простынь с подзором, это было словно так и надо. Сильные, требовательные руки снимали платье, как кожуру с апельсина, рвали сиротское бельё, с того ей вмиг стало душно, тошно и абсолютно всё равно...
   А когда некий раскалённый штырь внедрился ей между ног и стал, поворачиваясь, ходить взад-вперёд, она даже не поняла. Только закусила губу, чтобы не орать, когда её рвали на части бешеными лошадьми.
   ...Отто приподнялся, бессмысленно глядя на кровавые разводы и потёки внизу:
   - Ты что - чистая девушка? Боги Вальгаллы, я думал - шлюха, которая держит себя недотрогой. Да сколько же тебе лет?
   Наверное, от мук в голове у неё чуть прояснилось. Ответила:
   - Семнадцать. У вас что - нет такого в бумагах?
   - Мы не боги, чтобы всё фиксировать. Чёрт, я ведь хотел прикрыть соотечественницу, чтобы не пошла по рукам. Этот поганый шнапс, самодельное курево. Позорящие контакты. Жизнь непонятно на какие средства и в непонятной развалюхе.
   Вера еле удержалась, чтобы не кивнуть на соседа по улице: признан благонадёжным, в больших летах, и подкармливает не её одну. В том-то и дело, что не одну. Хотя на самом деле не так питает, сколько укрывает, было дело - она сама добывала им и пищу, и лекарства. Но - "контакты"? Отто ведь не зря обмолвился?
   Ответила уклончиво:
   - До недавних пор мне хватало на обмен. После знакомых не всё забрали и конфисковали.
   - То есть ты пользовалась своей национальностью?
   - Получается, что да. Немного.
   - Фройляйн - очень гордый человек, - заметил Отто с какой-то буквально величественной интонацией. - И не оставляет старому холостяку никакого выхода, кроме как предложить ей руку и всё достояние.
   - Что вы... - пролепетала она, пытаясь укрыться в одеялах, в скомканной сорочке. - Нельзя ведь по закону.
   - Я завтра же пошлю письмо матушке. Она живёт в Дрездене - славный тихий город, почти такой же красивый, как Гродно. Союзникам нечего обстреливать, в отличие от Берлина и Гамбурга. Без согласия моей муттер ничего не стану предпринимать. Родители же самой фройляйн...
   И тут Вера сказала такое, чего не ожидала от себя:
   - Их вместе со всеми нашими немцами выслали в первые же дни войны. Кажется, в Казахстан.
   Отто рассмеялся:
   - А вы не думаете, что это деза берлинского производства? Грязной воды пропаганда?
   Говоря так, он машинально цеплял на переносицу очки - совершенно гиммлеровские по виду. "Тоже намёк. Хотя главный враль, по слухам, Геббельс. А московских газет мы тут и вовсе не получаем даже в клочках и Левитана не слушаем".
   - То не деза, герр старший инспектор. То записка от моей личной муттерхен, - коротко ответила она.
   В том, что такие бумажки пересекали границу, не было ничего особо криминального - та же контрабанда. И куда как похвальней, потому что чернит советскую власть.
   Тут её собеседник справился с проушинами и, очевидно, с темпераментом. Поднялся с места:
   - Я бы очень желал обоюдно перейти с фройляйн на "ты", потому что она с этого дня - моя невеста. И будет спать не здесь, но в куда лучшей комнате на отдельной кровати.
   И прибавил отчего-то:
   - Говорят, что на русском Востоке иное законодательство - браки можно заключать с шестнадцати лет. И что там уже устраивают лагеря для военнопленных - начиная с разгрома армии Паулюса.
   - Но они ведь все погибли, - ответила она. - В котле.
   - В той же мере, как твои родители, - пожал он плечами. - Не стоит повторять каннибальские шуточки.
   Вера так и не поняла - ни в тот день, ни до самого конца, - иронизирует Отто или говорит без затей: и о чём знает, а о чём даже не догадывается. Всякий раз на донышке их отношений оставалось недосказанное, некий странный осадок.
   Такой же непонятный для неё, как аббревиатура, вырезанная утром на кирпиче дома: GEORE 1961. У соседа уже год как стояло GEORE 1438. Знак чистоты, благонадёжности и того, что в помещении живут завоеватели.
   Однако слово своё фон Лах держал, не обращая внимания, нравится это Веронике или нет. Вёл себя чинно, как с нареченной, даже в постель к ней не забирался. Зато каждый свободный вечер заставлял наряжаться в один из краденых нарядов и выводил на прогулку, поддерживая за локоток левой рукой - предъявлял городу свою новую собственность, полагала она. Ординарец на всякий случай нёс за ними шинель и тёплый шерстяной жакет - весна была ранняя, тёплая. Взгляды многих останавливались на этой паре: хрупкая, словно белёсая девушка и очкастый пожилой одёр чистейших прусских (или там саксонских) кровей. Так с грустью иронизировала Вера в душе.
  
   Маршрут их не отличался разнообразием, хоть и был довольно-таки путаным: с Летзенер-штрассе на Гитлерштрассе, мимо Старого Парка и наполовину разрушенного деревянного домика почитаемой всеми в городе писательницы. Вокзал, который разбомбили в то воскресенье самым первым, разглядеть они не пробовали: секретный объект. Потом оба поднимались до места работы кавалера, огибали площадь, захватывая Кёнигсбергштрассе и оставляя впереди двуглавый костёл Франциска Ксаверия. Возвращались мимо изящного монастыря бригиток. Иногда Вероника бросала краткий взгляд на пожарную каланчу и величественную руину синагоги. Еврейское гетто вокруг последней уже с год как очистили, только по-прежнему на бывших его улицах сновали люди в форме с двуногими ищейками из местных. Говорили, что в подвалах ещё прячутся, за каждую иудейскую душу обещали хорошие марки. Вопиющих развалин по пути не встречалось: город, как и дом Вероники, успел кое-как залатать нанесенные бомбёжками раны и несмотря ни на что, был трепетно красив.
   Но как ни крутил, ни плутал Отто фон Лах, как бы стараясь предъявить свою даму городу,вплести нитью в его полотно, впечатать во все попадающиеся навстречу глаза, - вершиной путешествия была знаменитая фара Витовта. Огромный неф с закруглённой кормой, прямые, с мощными вертикальными контрфорсами, борта, ростральная колокольня вместо вырезанной фигуры божества - всё в ней напоминало диковинный корабль. В фаре не было прихотливости, обычной для храма, время слущило с неё все изыски, оставив голую основу. Вере она казалась подобной городу и её здешней обители. Все три составляли тождество: старинный особнячок - костёл - Гродно. Все три горели и возрождались до бесконечности, меняли форму и материал (дерево, кирпич, камень), прирастали, умалялись и прирастали снова.
   Фон Лаху фара тоже нравилась, он даже объяснил Веронике происхождение слова: фарре на их общем с Отто языке означало церковный приход. Можно подумать, она сама не догадывалась...
   Тогда девушка с лёгким раздражением ответила:
   - Вот ты кто - протестант или католик? Или в тысячелетнем рейхе веру в Бога насовсем отменили? Если я захочу с тобой венчаться, то прямо здесь. У готического алтаря в средокрестии.
   Полная чепуха, особенно насчёт формы здания, и означала лишь "никогда", Но он принял это серьёзно: а серьёзным был и вообще до занудства.
   Вероника была тоже по преимуществу невозмутимой. Словно покойник.
   Даже не смела показать тревогу, когда сосед, дядюшка Наумюк, немо покачал головой на вопрос об Ионе. Вроде как нет и не было никого в потайном чулане, и не ходи, девочка, к нам с расспросами. Жильца немецкого потревожишь.
   После того как отметился на улицах, Отто стал забредать с нею в холмы и парки. Вернее, на крутые, без лестниц, травянистые склоны и заросшие дубами пустыри, как тот, что остался на месте Нового Замка, и на берега большой и малой рек.
   Тут началось новое испытание. Спутник Вероники ринулся в откровенности: давал секреты сомнительного качества в обмен на её грошовые тайны? Подкупал грязноватыми параллелями?
   - Что тот тиран, что этот, - вздохнул однажды. - Если не поняла, в древнегреческом смысле. Ненаследственный владыка. Наш фюрер обещал германскому народу вечный рейх. Ваш Сталин сотворил единую и великую Россию.
   Вероника молчала.
   - У нас - евреи, которые подгребли под себя всё золото Нибелунгов.
   "Проклятое, - сказала сама себе. - Мама прятала партитуры Вагнера, оттого я знаю. Но понимаешь ли ты, что сейчас сказал?"
   - ...Цыгане без родины и корней. У вас - калмыки, ингуши, чеченцы, корейцы, лица немецкой национальности. Есть различие?
   Тут она не выдержала:
   - Сталин такое приказал на время войны. И не убил - переместил.
   - В места отдалённые, - это прозвучало на ломаном русском. - Ника, ты считаешь одно притеснение нации лучше другого? Уж для чего-чего, а для геноцида всегда отыщется предлог.
   Кажется, Отто употребил иное слово - геноцид изобрели, когда Вероника давно уже стала взрослой.
   Обескураживал, то есть лишал остатков куража, он её всё чаще и больше.
   Говорил:
   - Фюрер в кругу близких выражает недовольство своей дщерью. Германская нация, считает он, недостойна великой судьбы, что он ей уготовил, - так пусть она сгинет. Союзники обрушивают на нашу землю мегатонна за мегатонной, а он укрыт в безопасном Логове Волка. Подземный бункер.
   - Не надо меня провоцировать, - возразила Вероника. - Ты, собственно, не боишься, что предам?
   - А хоть бы и предала. Но кто ж тебе поверит?
   И, похоже в отместку, добавил.
   - Твоего секретного иудея мы арестовали на улице. Что там ему понадобилось - неясно. Сбежал и, по-моему, теперь в партизанском отряде. Чисто еврейском: ты знаешь, что его соплеменников в другие не берут?
   - Зачем ты его отпустил?
   - Что, не надо было? Да чтобы на тебя, глупую, не легло клеймо. Через того старого господина - тоже. Слишком ты жалостлива по малолетству. Хотя, надо сказать, скрипач из парня выйдет хороший. Традиционный промысел, верно?
  
   В общем, в словах и поступках Отто имелось так много странного, что легче было поверить ему, чем нет. Держал свою Нику он прочно - и не одним шантажом, не одной непрестанной пикировкой. Загадочностью - вот чем, на самом деле.
   И хотя ненависть ко всей "фашистской немчуре" плотным неповоротливым комом стояла у девушки в желудке, метастазами извергалась в сердце и мозг, было её так много, что на долю спутника почти не оставалось.
   А в дополнение ко всему она раздвоилась. Вера попусту негодовала, благородные порывы сотрясали тонкое девичье тело: в городе остались одни старинные камни, людей - едва ли половина от прежнего, все иудеи стали чёрным дымом, а ведь до войны, ещё точнее - до тридцать девятого года почти каждый второй был гражданином синагоги. И вообще унижение следует за унижением, хоть бы в партизаны сбежать. Юные годы не помеха - но для чего? Для смерти и славы, утверждала Вера. Как те юные еврейские мальчики и девочки, которые и в гетто хотели воевать с фашистами. И были убиты.
   Только вот Ника... Что было Вере делать с Никой? Что могла она сама?
  
   Началось лето. Отто всё чаще приходил из своей конторы пьяный, и наносило от него уж не благородным вином, а грубой деревенской выпивкой. Ни для кого не было секретом, что его управление считалось второй половиной гестапо: именно таможенники вели учёт беглецам, руководили их отловом и допросами. Ника с ним за столом не сидела - помогала ординарцу приводить в порядок пол и ковёр, протрезвлять самого хозяина. Как ни странно, зарок по отношению к ней он соблюдал неукоснительно. Верно, что ли, говорят, что спиртное дразнит желания, но губит возможности?
   Только однажды ближе к вечеру, когда Гуго отправился добывать выпивку, опохмел или закуску, - Отто приподнял голову с подушки и почти трезвым голосом сказал:
   - Ника. Я не хотел говорить раньше совсем, а при других людях сейчас. Подойди.
   Она послушалась. Его кровать была старинная, даже не кровать - софа или кушетка, вся мягкая, лазурный велюр, с изножьем и широким подголовником. И вот на этой густой, нарядной голубизне - бледный, как снятое молоко, профиль. Взгляд, уставленный в потолок.
   - Я вот что должен...
   Он чуть запнулся, но сумел продолжить очень твёрдо:
   - Меня сюда сослали за дружбу с такой девушкой Мисси. Из нашего Министерства иностранных дел, полиглот, русская эмигрантка. Княжна Мария Васильчикова. То есть ничего страшного - просто круг юных шалопаев, в котором я был старшим. Теперь она в подчинении Адама фон Тротта. Солнечное дитя. В ней всегда было нечто, позволяющее парить высоко-высоко над всем и вся. Она привязана ко всему русскому, но для неё не существует генетического понятия "немцы", "великороссы", "союзники". Для неё существуют только люди. Порядочные и достойные уважения - и непорядочные, уважения не достойные. Я был из первых. Пока я говорю тебе то, что известно всем немцам в Гродно. Теперь включая и тебя саму.
   Повернул голову в её сторону:
   - Я хотел таким и остаться по мере сил. Не получилось, да...А вот теперь то, что я хотел спрятать. Меня не сослали, а отослали. Решили, что вдали от Берлина и Вольфшанце я буду полезен делу, а, может быть, хотели уберечь от его последствий. До конца не понимаю. Само дело, по крайней мере, идёт к завершению. Те два имени, которые я назвал, оттого не стоит повторять ни перед кем. Либо слава, либо гибель. Мне удалось написать не одной маме, но и Мисси - о тебе, моей сердечной помощнице. Я даже зашифровал на всякий случай, но она поймёт. Наш озорной жаргон, словечки золотой молодёжи, да.
   Ника не понимала этой околесицы - он это видел.
   - Мы тут, можно сказать, спим, а русские наступают, - сказал Отто куда решительней. - Мои друзья готовят большой заговор против главного шефа. Тебе будет трудно при русских, если уцелеешь. Таких подружек вы зовёте "немецкими овчарками", я знаю. Во Франции их стригут наголо, если поймают. Но если ты отсюда выберешься, а мои друзья победят, - тебе будет хорошо с ними. В любом случае, надеюсь, тебя найдётся кому принять на моей родине.
   Он употребил слово хаймат, а не более жёсткое фатерлянд. И отчего-то прибавил:
   - Не мсти мне за того мальчика, Иону. Он в такой безопасности, какой захочет сам. Ты его любила?
   - Нет, - ответила она. Неожиданно на внезапный вопрос. Долговязый застенчивый юнец, жутко талантливый, вызывал у неё отчётливо материнские чувства. В точности как у тётушки Эсфирь.
   И тут же поняла, что ответить надо совершенно иначе.
  
   ...На сей раз всё развивалось нежно, неторопливо и с лёгкой печалью, как тема для скрипки с оркестром. Губы скользили по губам и всему телу, для пальцев не было тайн, а глаза, даже открывшись, не различали обликов. Никто не побеспокоил их ночью, и они спали до рассвета.
   В полумраке Ника повернулась к своему любовнику - и негромко вскрикнула. Лицо, линии которого были безупречны и благородны, сильные плечи над простынёй, рука под затылком, другая, рядом с нею, повёрнута ладонью кверху. Нездешний покой в позе и чертах, мраморная кожа...
   "Я сплю рядом с греческим памятником, - подумала она спросонья. - Или надгробием". Решила было, что ей привиделось, и снова задремала. Ещё не раз открывала глаза, чтобы убедиться, - но юный полубог никуда не уходил до того мига, когда солнце заиграло на веках и занавесях.
  
   Кажется, она продолжала спать, когда появился Гуго, когда Отто срочно вызвали на работу. И все остальные дни напролёт. И в тот день, когда все заговорили о том, что русские на подходе и Гродно собираются уничтожить почти весь. И тогда, когда Отто поднял невесту ещё в кромешной темноте и сказал:
   - Одевайся поплотнее. Мы снова идём на прогулку.
   Сам проверил все петли и пуговицы - зачем, ночь стояла тёплая! И сказал странное:
   - Тебе, возможно, придётся себя защищать. Сумеешь справиться с "вальтером"? Держи. Не бойся, пистолет на предохранителе.
   Достал свой из кобуры, втиснул ей в руку и прижал всеми своими пальцами:
   - Это P 38. Спуск у него плавный, отдача небольшая по сравнению с мощью. Ну, вот именно этот - не для тебя, конечно...
   Она снова не поняла, похоже, но ответила:
   - Такое вообще не для меня.
   Мужчина удовлетворённо рассмеялся, вернул оружие обратно:
   - Да уж, Ника, напрасно я это затеял. Вот тебе куда более подходящее.
   И протянул игрушечный с виду револьвер:
   - Фонарик-динамка. Пока жмёшь - светит. Тебе пригодится там, куда мы идём.
   - Отто, а зачем нам куда-то идти?
   - Ты ведь не хочешь видеть, как взрывают и бомбят твой город? - ответил он вопросом на вопрос. Вручил ей ещё и мешок, угловатый и довольно тяжёлый, сам вскинул на плечо огромный замусоленный рюкзак.
   Непонятно как, но Вероника сразу догадалась, куда они двинутся. К фаре Витовта. Оба почти бежали по улицам, где не светили даже июльские звёзды, пока не выросла прямо перед ними громада костёла. Мужчина повозился у боковой двери - кажется, ведущей в ризницу. Отворил:
   - Хорошо. Теперь выйти в неф - и под хоры, там крипта.
   У него оказался фонарик на батарейках, которым действовал так же ловко, как до того ломиком. Ника даже хихикнула над неожиданным сравнением, но тут же перестала.
   Внизу пахло сыростью и могильной землёй. Глыбы старинных гробниц окружали обоих.
   - Сон, - проговорила Вероника, - такой сон.
   - О чём ты?
   Она рассказала.
   - Мне тоже кое-что тогда виделось, - ответил Отто. - Говорят, в первую по-настоящему брачную ночь молодых посещают вещие знамения. Хотя я не верю - и ты не верь.
   Он замялся.
   - Понимаешь, мои друзья собирались начать примерно через неделю. Взорвать бомбу прямо в бункере. У них и раньше получалось похожее, но на этот раз дичь куда крупнее.
   - Сам Гитлер. Верно? - прошептала она.
   - Да, только я видел его живым, и он любовался фильмом. О том, как моих друзей вешают на стальной струне, чтобы мучились дольше. Это было мерзко и сделало меня пустым.
   - Это не будущее, - так же тихо ответила девушка. - Просто картинка такая. Продолжение того, о чём ты уже знаешь.
   Отто улыбнулся в темноте.
   - Да ладно.
   Осветил вертикальную плиту за одним из саркофагов.
   - Стефан Баторий. Или его тень. Надеюсь, мы её не потревожим.
   Плита отодвинулась со скрипом - будто от звука его голоса.
   - Иди туда. И не бойся - я всё уже проверил, разметил даже. Главный ход ведёт к тюрьме, хотя есть и боковые. К берегу Нёмана и Коложе, например.
   Вручил Нике рюкзак:
   - Консервы, вода, посуда, одеяла, бензиновая зажигалка. Дрова и печь уже имеются. Даже факелы. В скаутские походы ходила? Ах, в пионерские, конечно. Вот и представь похожее. Гул войны здесь слышен, земля хорошо передаёт звуки. Когда совсем затихнет - выходи, но не назад, а вперёд. Сзади я закрою.
   Чуть помедлил:
   - Знаешь, на кладбище в навозной яме прячутся евреи, целая семья. Им куда хуже приходилось, чем будет моей невесте, но они, можно сказать, уже выжили.
   И ещё через паузу:
   - Не отвечай, пока не спросят. Не говори, пока не узнаешь, о чём и как надо. Документы у тебя хорошие. Прощай, моя Победа.
  
   В темноте время измеряется твоей усталостью. Низкие своды и разветвлённые коридоры, пол под ногами, то земляной и влажный, то кирпичный и сухой. Центр мироздания, куда возвращаешься всякий раз, - печь с надписью "сделано во Франции". Об неё можно греться, на чугунной плите даже кипятить хорошую воду из бутылей и готовить. Плохая вода сочится по стенам, ритмично капает. Клепсидра.
   А ещё время меряют сотрясениями земли.
  
   Когда Вероника рискнула выйти наружу в каком-то дохлом скверике, засыпанном осколками кирпичей, её почти сразу задержали наши. Очень дружелюбно - просто вид у неё был слишком замученный и голодный, вот и решили справиться, отчего.
   В комендатуре, где ей предложили чаю с баранками, Вера узнала о себе много нового. В том числе, что она активно сотрудничала с партизанским отрядом имени Реблёва Пражского (что за странная кличка, подумала Вероника) и выполняла разнообразные поручения. Например, переправила на освобождённые территории несколько десятков лиц белорусской и еврейской национальности. Последним заданием было - уничтожить одного из палачей, штурмбаннфюрера Отто фон...
   Тут она ослепла и оглохла, но, по счастью, не упала в обморок. Хотя слабость легко списали на голод и беременность.
   - Небольшая, и месяца нету, - констатировала вызванная в кабинет медсестра. - У меня глаз намётанный.
   Несмотря на это, Вера спросила, отчего они так уверены, - не в её состоянии, вовсе нет.
   - Пальчики ваши, - пояснил энкеведешник. - Обильные. На том пистолете, которым этот дурной Отто Лах официально застрелился числа примерно двадцать второго, когда оказалось, что Гитлер выжил. Не верите в сохранность отпечатков - можно ещё сличить. Немцы удивительно дотошны - хоть трава под ними не расти. Нам после них и делать нечего: хоть с гражданами мира, хоть со своими инородцами. А уж пунктуальны до чего! Истина уже не имеет смысла, над головой само небо рушится, а они проводят дознание и ещё наводят тень на плетень.
   Сам посмеялся над случайным каламбуром.
   - Так что вам нечего бояться, милая дамочка. Документ немецкий мы вам сменим на отечественный, а вот представить к медали будет, правду говоря, затруднительно. Вы же не по заданию работали и фамилия у вас такая... ненастоящая, что ли.
   - Извините, сегодня какое число? - перебила его девушка.
   - Двадцать девятое июля.
   - Его уже похоронили?
   - Кого?
   Но Вера уже вполне опомнилась.
  
   Она разгребала завалы и восстанавливала Гродно. С удивлением и радостью убедилась в том, что Великая Фара высится невредимо, только черепица с крутой крыши пооблетала.
   Весть о неудаче однорукого фон Штауфенберга передавали по радио. Тому самому, что всегда пряталось у деда Андрея в каморке. О Марии Васильчиковой в вестях не было сказано ни слова, но её начальник и прочие заговорщики погибли в точности так же, как предсказывал Отто. Постепенно Вероника проникала в суть той грандиозной "дезы" местного значения, которую с таким тщанием оформил её жених. Все свои добрые дела вместе с жестом последнего отчаяния отослал к ней, заранее документировав их с привычной немцу дотошностью. Похоже, в таможне у него были помощники, возможно, друзья, которые поспособствовали, чтобы даже тень этой благой лжи не дошла до гестапо - лишь до русских, кому и была адресована. Единственная "шуточка висельника", которую Вера поняла, уже когда укорять не было смысла: отряд, в самом деле какое-то время существовавший, носил имя легендарного пражского каббалиста, Ребе Льва, отца глиняных истуканов с бумажками во рту. Отметина в знак скрытой недостоверности.
   Еще Вероника поняла, что и в Саратов, и в другие большие города ей дорога закрыта. Как и в Дрезден, который стёрли почти дочиста вместе с мамой Отто: ходу туда не было и подавно. Хоть и советская зона, и ГДР, и восстановлено. Хорошо хоть на "Сикстинскую мадонну" Вера съездила полюбоваться в пятьдесят пятом.
   Поселилась она хоть не в столице, но не так уж далеко от неё. В небольшом подмосковном посёлке под названием Салтыковка жили друзья покойных родителей по Семипалатинску. Вольф Германович и Анна Филаретовна Рихтеры не были, конечно, родичами знаменитого пианиста, но какое-то время Вера теснилась в одной из комнат вместе с их дочерью Ленхен, Леночкой, годом себя старше и удивительно талантливой в смысле игры на музыкальных инструментах. Наперекор родительскому роялю она в конце концов выбрала виолончель, и с шести утра до двенадцати ночи дом сотрясался от великолепной музыки.
   Наверное, оттого и собственная дочь Веры Аночка потянулась к скрипке. А вот Станислав и Нильс, Нилька, её собственные мальчишки и внуки Вероники, стали много позже один математиком, как бабушка, другой, в полном соответствии с именем, атомным физиком. Все трое не такие уж таланты, но всяк на своём месте.
   В шестьдесят первом году Фару Витовта подорвали в рамках кампании по борьбе с религиозными суевериями. Это прошло незамеченным всеми, помимо гродненцев, настоящих и бывших.
   В семьдесят шестом году смертельно больная Мисси, уже тогда мировая знаменитость, гостила в Ленинграде, городе своей молодости. Веронике удалось перекинуться с нею буквально двумя словами.
   После того как в девятьсот девяностом сокрушили Берлинскую стену, Вероника Рудольфовна побывала на исторической родине. Но через полгода вернулась: родственники-то нашлись, да сказали примерно то же, что тогда жених. Язык позапрошлого века, психология типичной старой "осси", если не какая похуже.
   Но в Гродно Вероника осмелилась вернуться только сейчас. Когда Станик, Станислав почти силком загрузил её на заднее сиденье "фольксвагена амарёк", бабу-маму Аню - на переднее, коляску в полном сборе - назад. И тронулся без дальнейших проволочек. Подумаешь, Беларусь, мы и Парижу не удивимся!
  
   Город стал неузнаваем - словно вырос подобно широколистому дереву. Подслеповатые глаза с неким трудом различали силуэт, вечно скрытый под наслоениями праха и вечно цветущий. Словно прорезалось иное зрение - иногда это ужасало, иногда обескураживало, но чаще выбивало слёзы восторга.
   Пикап они оставили у знакомых, где и жили, - прабабуся пожелала кататься на своих колёсах, тем более какие уж тут расстояния. Весь Старый город пешком пройти можно. Особенно если внук за ручками экипажа стоит.
   Всё-таки было в городском пейзаже нечто удивительное: двоился, троился, хитрил, переливался незнакомыми красками.
   И что - ошиблись они все? "Деза", вспомнила Вероника словечко. Вовсе древнюю фару не сносили. Высится себе на площади напротив новой.
   - Стани, её успели построить заново? Разговоры по инету такие шли, - невнятно пробормотала старая женщина.
   - Баб, тебе плохо стало, что ум за разум заехал? - внук наклонился к её плечу, поправил косынку. - Кого - её? Жарко тебе, наверное: тридцать градусов в тени.
   Она было хотела сказать, что нет, разве что теста переела. Ещё драники эти с утра наумюковские... или наумючные?
   Но фара затмила все слова и мысли. Она, как и всё, была вся в радугах и доставала до самого неба. В высоченных окнах горели витражи, на крыше, в том месте, где находился алтарь, вспухало подобие мыльного пузыря из жидкого золота. Стены были чисто белые, от них даже под закрытыми веками щипало. А вот надпись над порталом - чёрная и всё равно сияла альпийским лугом. Сначала Ника прочла только прописные буквы:

G E O R E

   Потом удалось ухватить и строчные - потихоньку, понемногу.

Gott. Entschuldigt. Ohne. Reiche. Erklãrungen.

Gott entschuldigt ohne reiche Erklãrungen.

   - Ой. Что-то мне кажется, в фашистских буковках такого смысла не было.
   - Баба Вера, да что с тобой? - еле донёсся до неё голос. - Глянь на меня, бабуль, ну же?
   - Поняла, - сказала она или только подумала, что сказала. - Господь прощает, не требуя долгих объяснений. Вот что это значит, майн либер Отто.
   - Баб, ты хоть прямо сейчас не помирай!
   Она хотела возразить, что вовсе не умирает и не собирается даже. Eщё чего!
   Но тут услышала так явственно, будто голос зазвучал во всём юном теле:
   - А теперь мы, наконец, можем повенчаться, моя Победа?
© Мудрая Татьяна Алексеевна
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"