Мудрая Татьяна Алексеевна : другие произведения.

Ташкентец

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Для конкурса ВНЛ.
    Упоминаемые в тексте картины даны в приложении. Техника исполнения большинства из них - дерево и темпера. Стихи - первый вариант, пока только в аннотации.

    РОНДЕЛЬ УСТО МУМИНА

    Надменные черты, уста как лепесток
    И медресе заброшенного арки
    Он принял как судьбы шальной подарки,
    Не думая, куда несёт через песок

    Конь бледный жениха. Тому и невдомёк
    Взор смоляной и нестерпимо жаркий:
    Надменные черты, уста как лепесток
    И медресе заброшенного арки.

    Когда без права переписки долгий срок
    Ему соткали лагерные парки,
    То мириадой солнц пылал ему восток:
    Прозрачней льда, загадочней футарка -
    Надменные черты, уста как лепесток.

ТАШКЕНТЕЦ

  
  Я не очень соображаю в современной терминологии, но, похоже, это слово - мем прошлых и позапрошлых времён. Со времён завоевания среднеазиатских пространств с городом Ташкент во главе и с учреждением Туркестанского края, а также с лёгкой руки Салтыкова-Щедрина, создавшего серию гротескно-сатирических очерков, этим словом именовались русские, кто пришёл сюда пастись на вольных хлебах и тучнеть на плодах грабительского "цивилизаторства". Собственно, Ташкент, как и "господа ташкентцы" - понятие собирательное.
  Куда более памятен нам Ташкент - город хлебный: туда едут, спасаясь от нищеты и голода, и привозят дай бог чтобы скудную надежду наладить жизнь дальше, не более того. Увесистый мешочек с посевным зерном.
  В любом случае, много или мало, от реальной беды или вымышленной, но туда едут, оттуда берут и присваивают.
  Мне хочется рассказать о том, как отдавали.
  В двадцатые-тридцатые годы прошлого века, когда многим советским гражданам стало неуютно в родных землях, волна их покатилась всё дальше на Восток, нигде толком не укореняясь и мечтая лишь о том, чтобы отхлынуть.
  (Моя семья сама из таких. Маршрут следования: Саратов - Ершов, городок на Волге, Бухара, Алдан в Якутии, Маго, мелкий посёлок в Хабаровском крае, Николаевск-на-Амуре. Дальше катиться было уже некуда, разве что прямо в Тихий океан...)
  Но это присказка. Сказка будет впереди.
  Примерно в двадцатые годы народная власть обеспокоилась тем, что памятники культуры мирового масштаба, которые находятся в Средней Азии, приходят в упадок. И решило послать туда большой отряд живописцев с наказом оценить масштаб разрушений, снять копии с богатейших изразцовых орнаментов, а заодно внедрить в тамошний быт передовое и прогрессивное социалистическое искусство. Парадокс был в том, что передовым и прогрессивным на весах истории оказалось лишь то искусство, что процвело в относительно вольные годы после утверждения советской власти, когда партия и правительство ещё не налегли на большой идеологический винт. Футуризм, конструктивизм, супрематизм и прочие "измы" русского авангарда. В общем, все мы понимаем, что имеется в виду. Благодаря этому Государственный музей искусств имени И. В. Савицкого в Нукусе, столице Каракалпакии, обладает редкостной коллекцией шедевров, спасённых от забвения и просто уничтожения трудами самого Игоря Витальевича. Второй в мире после русского Музея, а это кое-что.
  Впрочем, это снова присказка.
  А вот вам и сказка. Нет, не сказка. Легенда.
  Благодаря сложному букету обстоятельств однажды в Самарканде, величественном, разрушающемся, разграбленном, появился необычный русский. Ученик знаменитых художников, последним в их череде был Казимир Малевич.
  Александр Васильевич Николаев. Имя такое обыкновенное, что с первого раза и не запомнить.
  И вот с тощим вещевым мешком, главная ценность которого - краски и кисти, Николаев стоит на базарной площади. Глаз его ослеплен буйством красок и кипением звуков. Он делает первые шаги по незнакомой, пылающей от солнечной ярости земле, не подозревая ещё, чем она станет для него в скором времени.
  Немного погодя он поселится в одной из келий медресе Шир-Дор, что на площади Регистан. Это в наше время площадь - воплощение земного и небесного величия, а тогда...
  Прах былого. Руины. В самой келье тоже. Неровный каменный пол, на полу циновка, керосиновая лампа на шатком столе, к столу придвинута дряхлая табуретка, железная солдатская кровать застелена одеялом времён Очаковских и покоренья Кр... простите, края. Туркестанского. Вода в хаузе, то есть в пруду, еда - где добудешь, известные удобства - практически везде.
  (Моя бабушка ещё поминала совершенно архаическую пыль и жутко въедливую пендинку, которая возникала от дурной воды, - болячки на лице и теле, от которых оставались неизгладимые шрамы.)
  Неказисто, правда? Однако лик древнего города, коим он повернулся к художнику, в одно и то же время мудр, загадочен и чарующе молод. Бровь вопросительно приподнята, из наитемнейших глаз смотрит сладчайшая бездна, в которую так и тянет провалиться...
Когда я увидел Самарканд [Усто Мумин]

  Этот черно-белый графический лист так и назван - "Когда я увидел Самарканд".
  Из приезжих художников, архитекторов и археологов составилась дружная артель, которая сняла старый дом с изобильным садом и куском земли, почти не имеющим пределов. Коллеги по ремеслу - и он с ними - спасались этим от голода, причём весьма изобретательно. Выращивали овощи, собирали фрукты, от которых иной раз гнулись ветви. Виноград-кишмиш в сушёном виде претендовал на звание местной валюты - им выдавали зарплату, его можно было запасать в неумеренных количествах. Артельщики питались сами и продавали излишки на базаре, полушутливо называя себя "Колхоз имени Поля Гогена" (тоже беглеца в мир экзотики)- должно быть, он тоже улыбался шутке.
  Приезжие делали копии орнаментов, составленных из голубых и белых изразцов - строгий геометрический "гирих", расцветший травной арабской вязью "ислами", - его копии были как нельзя более близки к совершенству. В свободное от заботы время рисовали - звучно, ориентально, декоративно. Набирались идей - Туркестан и Ташкент (и Самарканд с Бухарой, разумеется) славились особенной аурой, благотворной для людей искусства. И, в конце концов, творчески обогатившись, подарив городу и миру плоды своих трудов, уезжали. Снова дружной компанией.
   Николаев остался. Он вёл себя совсем иначе - был тихим и любил одиночество. Мог на несколько дней исчезнуть: нет, не в прежней келье, в одном из домов заброшенного квартала, где он всякий раз подметал двор, наполнял водой огромные кувшины и садился на айване (такая крытая галерея или комната без одной стены) со скрещёнными ногами. В позе, которую он позже изобразит на лучшей из своих картин...
  Тишина, к которой стремился живописец, имела лик, который, возможно, явился ему во сне, нарисовавшись на фоне полуразрушенных стен Шир-Дора: юноша-чалмоносец со слегка надменным взглядом узких глаз и устами, подобными алому бутону цветка. Душа этих мест и их колдовство. Символ того священного покоя, который стоит между колонн мечети и именуется по-арабски "рибат".
  (Крошечная картинка впервые попалась мне в книге о советском искусстве. Просто "Портрет юноши". Там практически ничего не было об авторе, да и снимок был скверный - но уже тогда меня потрясло лицо. Позже, уже узнав о художнике больше, я встретилась с оригиналом снимка в московском Музее искусства народов Востока. Разумеется, название было иное, поточнее - "Портрет юного суфия". Отсюда и одухотворённость облика, и чалма, и арки медресе за спиной. Так что я знаю, о чём говорю.)
Портрет молодого суфия [Усто Мумин]

  Художник принимал не одно возвышенное, но и всецело всё, что его окружало. Изразцы крутых куполов и стрелы минаретов, оплывшие глинобитные дувалы и аисты в гнёздах, тополя и арыки с зеленоватой водой, седобородые старики в чалмах и просторных одеждах, женщин и девочек в праздничном хан-атласе, босоногих мальчишек со смуглой кожей, под которой уже играли мускулы.
  Магия ширилась. Подобные лица и фигуры, не такие идеальные и возвышенные, то и дело попадались ему просто на улице - и легко ложились на живописную доску. Пастухи, водоносы, ловцы перепёлок и продавцы гранатов - то были вовсе не ученики дервишей: последнее было запретным полностью, их же наилучшее ремесло - лишь отчасти. Исполнители женских танцев, запретных для противоположного пола в точности так же, как и открытые девичьи лица да гибкие фигуры, не задрапированные паранджой.
  Ибо женщина, закрытая от посторонних глаз, есть слово и знак: прекрасной тайны, не зависящей от возраста. Отрок в тюбетейке с розой за ухом - тоже символ перепутья между юностью и зрелостью, цветущим бытием и печальной смертью. Художник так и изобразил его в "Дороге жизни".
  Без мальчиков-"бачи", непревзойдённых певцов, танцоров, дутаристов, не обходился ни один местный праздник. Но это длилось, пока цвела их безбородая молодость - как и гейшам, им приходилось уповать на то, что сыщется богатый покровитель. Естественно, радикальный ислам видел в таком положении вещей повод для разврата. Советская власть в этом была с ним более чем солидарна.
  А вот некто Николаев был против. По стечению разных обстоятельств, он всё чаще стал носить узбекскую одежду: халат и тюбетейку дома, чапан с чалмой - для важных визитов к мастерам тонких ремёсел и духовным лидерам. Выучил узбекский язык - в тридцатые годы знание это дошло у него до совершенства - и стал читать по-арабски Коран: даже, как говорят, стал мусульманином по всей форме. Общался с простыми людьми, зарабатывал себе на жизнь, украшая рисунками детские люльки. Принял новое имя, которым стал подписывать картины, - Усто Мумин.
  (Тут я слегка отвлекусь. Позже, когда в годы войны его арестовали, он объяснял это сочетание слов как "Кроткий мастер". Вполне извинительное в его печальном положении плутовство: "Мумин" - в самом деле по-арабски значит "кроткий", "смиренный", но и "уверовавший". А если отвлечься от чисто человеческого контекста - это одно из Прекрасных имен Аллаха, выведенных узорным шрифтом на странице бытия...)
  Почти на всех его вещах царят прекрасные мальчики с тонкими чертами лица: танцуют ли они, отдыхают, беседуют ли друг с другом на изысканные темы - они не бездельники, вовсе нет: истинный артистизм всегда стоил упорных трудов, да и отбор на этой стезе был жесточайшим. Это искусство стоило крови и пота, но пахнуть ими не имело права. Как и любое воплощённое, отточенное до предела совершенство. Самая последняя из подобных картин (исчезнувшая?) так и должна была называться: "Венец творения": отрок в небесно-голубом халате, таинственно улыбающийся и с босыми ногами, протягивал тому, кто на него смотрит, пышную розу.
  Праздный лукавец, который взывает к покровительству?
  "Розы небесные не ткут и не прядут, но и царь Соломон во всей славе своей..."
  Сокровенная тайна улыбки, что подобна играющей на губах Джоконды Леонардо?
  По словам Вазари, "...в этом ("Мона Лиза". - Т.М.) произведении улыбка дана столь приятной, что кажется, будто бы созерцаешь скорее божественное, нежели человеческое существо".
   Впрочем, в отсутствие самой вещи Усто (или моей невозможности её идентифицировать) все слова и сравнения остаются чистой воды домыслом. Иное дело, что подобная "небесность" изливается буквально изо всех картин Усто периода двадцатых - тридцатых годов.
  Практически все подобные его произведения получали громкий отклик и в недолгом времени становились культовыми - как самаркандские, так и - впоследствии - ташкентские.
  Любопытно, задумывались ли тогда его соратники, насколько произведения мастера изобличают в нём чужака?
  В мусульманском мире не существовало крупных изображений живых существ, в особенности человека. Традиционным искусством была миниатюра - изысканные книжные рисунки, поначалу будто вырастающие из линий строгого куфи, кудрявого насхи или насталика. Они воплощали идеал, но о портретном сходстве речи быть практически не могло.
  Творения Усто выглядели и ощущались натуральным продолжением старинного стиля и духа. Однако не следует забывать, что корни его живописного умения были конструктивистскими, то бишь западными. К примеру, "Чайханщик" - мудрое лицо пожилого человека, молодые глаза, неизменный цветок за ухом - выплывает прямо на зрителя из призрачной череды рамок и объектов причудливой конфигурации.
  В дальнейшем своего рода реплики искусства, лежащего много западней, и аналогии с ним можно отыскать во многих вещах Усто.
  На картине "Жених" белый конь, лукаво косящий на зрителя тёмным глазом, увлекает вдаль хрупкого юношу в белых одеждах, который отнюдь не сопротивляется, скорее ликует. В одной руке роза, другая еле поддерживает повод - можно сказать, очередное похищение Зевсом Европы.
   "Дружба, любовь, вечность", ныне ставшая своего рода символом Узбекистана. Двое юношей в чалмах - лицо, подобное луне четырнадцатого дня, и точёный профиль, изогнутые луком брови, белая роза в тонких пальцах. На заднем плане - два благообразных старца, возможно, они же в будущем, любующиеся тем, что когда-то было в самом зачатке. И, словно в стрельчатом окне, аист над куполообразными крышами мазаров, знак восточного города, перетекания смерти в рождение и бесконечного пространства. Плоскостное, как в иконе, совмещение времён и планов. В искусствоведческой критике не однажды говорилось, что для среднеазиатского авангардного искусства то была вторая "Мона Лиза" - родник вдохновения, предмет многочисленных перепевов и подражаний. Впрочем, реплики, как часто бывает, скользят по поверхности, как бы не замечая сложности и глубины аллюзий, присутствующих в оригинале.
Дружба, любовь, вечность [Усто Мумин]

  Наконец, уникальное подобие иконы с клеймами - "История юноши Гранатовые Уста" - двойное, если не многократное кощунство, живописная повесть о трагической любви и освящённого брака двух юношей-бачи, что начинается с продажи гранатов, продолжается мусульманским браком-никох и свадьбой, а кончается двойной гробницей-мазаром святых. Именно там (о чём упоминалось) отрок в центре похож на Будду с ногой, опущенной вниз, словно вот-вот снизойдёт к нашим горестям.
  Чужое? Всё-таки нет: хотя иное, однако вросшее в эту землю всеми корнями. Всей ризомой, мог бы сказать постмодернист.
  Ибо в своём смешении традиций и в самой дерзости это чистейшей воды суфизм - бунтарская, изменчивая по своей природе, но тем не менее официально признанная часть ислама, в которой человеческие отношения были слепком с отношений между человеком и Всевышним, а любовь суфия к Аллаху часто изображалась в виде любовного тяготения к юноше-виночерпию, который ведёт героя ввысь. Возможно, для Усто - одному и тому же, чьё лицо варьируется от изображения к изображению, воплощаясь в различных ипостасях.
  Ибо лишь в исламе отношения человека с Всевышним настолько личностны, что как бы прирастают одухотворённой плотью: ведь "Аллах ближе человеку, чем его яремная жила".
  Следует также помнить, что и классический суфизм, и на свой особый лад - Усто искусно использовали язык многослойных иносказаний, когда реально видимое было скорлупой для внутренних переживаний философских смыслов. В восточной классике вино было символом духовного опьянения, заплаты и прорехи нищенского рубища выражали стремление сбросить с плеч ближний мир, пылкое чувство к отроку служило метафорой духовных исканий.
  Однако на сниженном уровне все подобные картины - воспевание фанатизма, порока, "любовных девиаций" и "маргинальных связей" между людьми, столь противных любому авторитаризму.
  Тем более в Средней Азии. Там новая власть ломала традицию по живому, не считаясь с тем, как это отзовётся и на женщинах, чьи покрывала летели в огонь на центральной площади, и на юношах, которым запрещали заниматься своим искусством. Не хочется упоминать здесь о том, что позор, которому - вольно или невольно - подверглись освобождённые женщины Востока, почти неизбежно кончался их смертью, а запрет на искусство бачи не уничтожал их рабство, но делал его грубее, пошлее и безжалостней.
  В том же Музее народов Востока несколько месяцев назад была выставлена картина Усто Мумина "Бай". Все благие символы здесь обретают у художника обратный знак и страшный смысл. Толстяк в центре картины хищно подносит к губам перепёлку (касание губами её клюва - признание в любви). Хрупкий, смущённый мальчик в розовом (бачи, подобный юной розе) зажат между его рукой и коленом - не упорхнуть. Ибо нож уже взрезал гранат, лежащий на переднем плане картины, - взлом кровоточащего сердца, пагуба насильственного соития.
  Нет, всё он понимал, святой и кроткий. Оттого надо верить, что и лучезарность большинства его живописных вещей периода расцвета - не самообман, а нечто, по крайней мере угадываемое зрячей душой...
  Удивительно ли, что во времена повальных репрессий нашему Усто попадало за всё и со всех сторон? Каждая из его картин ещё в двадцатые годы (Самарканд и Ташкент) вызывала переполох во стане правоверных и предержащих. Раздражение от тихого и кроткого непослушания нарастало так резко, что не могло в конце концов не вылиться в преследование - неважно, по какому поводу. Не желает участвовать в строительстве нового мира, цепляется за старый - значит, контрреволюционер, настроен против революции в быту - заговорщик и террорист.
  Он пытался убежать - прижиться в Ленинграде, отлично сознавая, что как там ни хорошо (и учиться можно, и работать), но сердце его на Востоке. Старательно и неумело корёжил себя, подделываясь под соцреализм, малюя идеологически и конструктивистски выверенные плакаты и картинки для детским книжек. Работал для ВСХВ - был главным художником Узбекского павильона, того, наикрасивейшего, где сквозные колонны, изразцы и крытый фонтан перед входом.
  Не убежал, не поверили: в 1938 году, в той же Москве, буквально во время работы, его арестовали и посадили в тюрьму - вначале он сидел в "Матросской Тишине", затем в Ташкенте. Рисовать вначале запретили, памятуя про воспевание "феодального эротизма". Собственно, как-то у него получалось выводить карандашом нечто мрачное и зашифрованное - портреты и подписи в тюремном дневнике. Неожиданно, в самый разгар войны, мастера выпустили и подвергли умеренному славословию. Дали заслуженного деятеля искусств Узбекистана. Позволили воссоединиться с семьёй: жена выжила, дрессируя служебных собак для армии, старший сын погиб на фронте, дочь подросла.
  Нельзя сказать, что в кое-как реконструированной жизни не было творческих радостей, хотя и малых.
  Создание Уйгурского Театра, работа над декорациями оперы "Улугбек", написанной другом, иллюстрации к произведениям великих суфиев-правдолюбцев, награды и почести от государства и правительства, умная жена и талантливая дочь, тоже рисовальщица...
  И, кажется, ни одной восточной вещи в квартире и вообще в быту. Словно погас тот немеркнущий лик, умалилось сияние, померк источник не одного вдохновения - самой жизни, и не стало самоцветной призмы для преломления образов. Интерес к Средней Азии сохранился, но какой-то этнографический, холодный.
  А ведь раньше, в то короткое десятилетие между старым и новым конструктивизмом, был... не побоюсь сказать, блеск того горнего света, который называется по-арабски "нур": гармония чистых красок, с лаконичным изяществом очерченные силуэты, неиссякаемая радость, в которой не виделось гнетущей скорби - лишь чистая грусть и изредка - такой же чистейший гнев.
  Мастера донимало вконец подорванное здоровье: бесконечные головные боли, ночные кошмары. Гнетущее покровительство НКВД - кажется, его сделали доносчиком не по доброй его воле. Рассудочность существования, плавно переходящая в безумие. Смерть, настигшая в любимом городе как своего рода избавление и разрешение.
  Место, где похоронен Усто Мумин, до сих пор не найдено - в те времена плохо было с "документированием мест захоронения". Известен лишь город: его милый Ташкент, куда он пришёл однажды и откуда он уходил, лишь чтобы вернуться. Невелика беда, что так вышло с могилой: - прах великого Леонардо да Винчи тоже словно рассеялся по ветру.
  Усто Мумин начал с того, что отдал своё искусство. Кончил тем, что всецело отдал самого себя.
  Кажется, ещё древние греки понимали, что тело святого страдальца благословляет землю, в которой оно упокоилось.
  Картины мастера известны всему миру. Сам он навечно соединился с тем, что было некогда временным приютом взыскующего странника, стало - новой отчизной.
  Можно глядеть на весь мир как на чужбину, подобно Пушкину, а можно - на чужбину как на твой личный, выпестованный мир.
  Ибо истинное отечество художника - там, где расцвело его сердце.
  
  
© Мудрая Татьяна Алексеевна
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"