Аннотация: Зачем Сталин боролся с генетикой? Может быть...
РАЗВЕДКА БОЕМ, ИЛИ МАХАЙРОДУС
Рассказ
Отворив утром дверь своей сторожки, Тимофей Грушин (когда-то известный как Тим Извольский) обнаружил, что в гости к нему пожаловал зверь, похожий на тигра. Шкура белая с черными пятнами, как горностаевая мантия, а клыки - сантиметров пятнадцать, хотя пасть и закрыта.
Первая мысль у Тима была: а не слишком ли бурно мы с Ефимом и Силантием отмечали поимку и продажу очередного тигренка? Он основательно протер глаза, но тигр остался на месте. Сидел себе спокойно, как на тумбе в цирке, обвив хвост вокруг передних лап.
Неимоверным усилием воли Тимофей взял себя в руки: в конце концов, если бы этот зверь хотел им позавтракать, то кинулся бы сразу, едва приоткрылась дверь. Он шагнул на крыльцо, рядом с которым, под навесом, хранились дрова, и тут зверь точно сказал (хотя и не раскрыл пасти): "Хочу есть".
- Сейчас, - откликнулся Тимофей, - сейчас я тебя покормлю!
В кладовой у него хранилась задняя нога изюбра, ее-то он и отдал тигру. Тот накинулся на мороженое мясо так, что кости затрещали. А Грушин стал думать, что же это за чудо природы?
Ответ вроде бы сам напрашивался: саблезубый тигр. Да, но саблезубые тигры, пещерные львы и прочие ископаемые давно вымерли... А может быть, еще не все, может быть, еще бродят по уссурийской тайге? Много страшных историй рассказывают бывалые таежники, не разберешь, где правда, где выдумки.
Как бы то ни было, а этот зверь существует, думал Грушин, и я первый, кто его увидел. Прославлюсь теперь... Из Москвы будут приезжать брать интервью.
Тимофей вдруг помрачнел и, кинув последний взгляд на зверя, ушел к себе в сторожку с охапкой дров.
Он машинально растапливал печь, заваривал чай, а мысли неслись стремительно, лихорадочно... Одно было ясно: нельзя привлекать внимание, нельзя, чтобы о нем заговорили, даже как о первооткрывателе саблезубого тигра. Это единственный шанс уцелеть: сидеть не высовываясь, как крот в норе.
Тимофей происходил из довольно старой, но не очень-то знаменитой цирковой династии. Его отец был заурядным цирковым борцом. Но ему повезло, когда двоюродный дядя, укротитель, взял к себе ассистентом.
То было славное время! На афишах красовалось: "Жан и Тим Извольские! Аттракцион! Тигры и львы!" Тимофей носил вышитые золотом куртки, у него просили автографы, заработков вполне хватало на безбедную холостяцкую жизнь. Он никогда не интересовался политикой и не задумывался о том, что происходит в стране.
Благодаря чему и вынужден был потом стать тигроловом.
Выпив чаю, Тимофей снова выглянул на двор. Саблезуб и не думал уходить: сытый, он играл, катаясь по снегу. Потом зевнул, показав весь набор своих зубов, и начал умываться.
Тимофей понял, что, во-первых, зверь еще молод, а, во-вторых, его клыки-кинжалы годятся только для охоты на очень крупную добычу. Для человека он не опаснее, чем обыкновенный тигр. Впрочем, тигр может ударом лапы переломить хребет лошади. Но и Тимофей был не слаб: он мог оглушить тигра или льва ударом в переносицу.
Между тем саблезуб умылся, причесал резцами свою великолепную шерсть (как будто его одолевали блохи!), подошел к Тимофею и, кажется, улыбнулся. Ерунда. Кошачья порода вообще не умеет улыбаться. Тимофей слегка погладил зверя по голове и почувствовал под ее густой и мягкой шерстью шрам от пули.
Интересно... Выходит, он уже встречался с людьми, и встреча это кончилась плохо?
- Как же мне тебя назвать? Ты у нас - царь зверей, куда уж до тебя каким-то там львам, так будешь ты, пожалуй, Эмир, -
сказал Тимофей и несколько раз повторил вслух: - Тебя зовут Эмир.
Саблезуб тряхнул головой и замахал хвостом - будто все понял. Как и его дядя, Тимофей был сторонником школы Дуровых, то есть считал, что с животными надо обращаться по-хорошему, изучать их "язык", искать контакт, а уж бить зверей - это вовсе последнее дело. И теперь он думал: или я последний идиот, или этот зверь - самый умный на свете.
Потом Тимофей снова ушел в избушку: в холостяцком хозяйстве работы много. Правда, занимает она в основном руки, оставляя голову свободной для посторонних мыслей. И он размышлял...
Был март одна тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Несколько дней тому назад, когда Тимофей вышел из избы Ефима и Силантия проветрить немного от хмеля свою голову, он неожиданно для себя выдохнул в сумерки:
- Черт подери, когда же все это кончится?
Он, естественно, не ждал ответа, но получил его:
- Через два года, - отозвался с завалинки незаметный в сумерках древний старик Сосипатр, которого даже Силантий помнил только старым.
Сосипатр умел предсказывать будущее, и вес всегда сбывалось. Войну с фашистами он тоже предсказал. Но Тимофей не верил, будто хоть что-нибудь может измениться. Колосс, раздавивший его жизнь, словно орех, казался незыблемым и вечным.
Почти десять лет назад Извольский оставил тигров и львов, ушел на фронт добровольцем - как же иначе? К сорок четвертому году он был капитаном, командиром роты армейской разведки. Но неожиданно загремел по статье "антисоветская агитация и пропаганда" за анекдоты, которые любил рассказывать. Его боевые заслуги, видимо, смягчили наказание, и все же штрафбатом он не отделался: целых пять лет строил какой-то секретный объект на берегу студеного моря где-то между Владивостоком и Магаданом.
Когда Тимофей отбыл срок, бывалые зэки посоветовали ему не возвращаться в столицы. Да там никто и не ждал: родители умерли в блокаду, на фронте погибли брат и сестра. Помотавшись по тайге, он познакомился со старым тигроловом Силантием Кержаковым. у которого война отняла всех сыновей, кроме младшего, Ефима; а тот не вышел ни ростом, ни силой. Оно, конечно, охотнику ум и ловкость важнее силы, но ведь и она в тайге - не последнее дело. Тимофей был поначалу удивлен, что эти не отесанные с виду мужики знают о тиграх такое, чего и сам он не слыхал. Впрочем, ему тоже было чем их удивить. Они поладили не вдруг, но достаточно быстро, и стали ловить тигрят вместе.
Тимофею не хотелось жить в деревне, вообще хотелось видеть как можно меньше людей, и тигроловы показали ему эту заимку. У каждого мужика в те годы, даже у инвалида, что пел песни в электричках, была баба, у многих и не одна, и только у Тимофея, здорового, красивого, неглупого и неленивого, женщины не было. Многие деревенские красотки строили ему глазки, и он уж было совсем остановил свой выбор на фельдшерице Варваре, двоюродной сестре Ефима, да вдруг узнал, что ее муж был расстрелян как власовец. Саму Варвару не тронули, потому что она не была расписана с ним официально. Тимофей мучился от стыда и все же начал избегать Варвару. Она, кажется, все поняла правильно: ведь у нее подрастал сын.
Однако до чего же тоскливо бывает одному! С Ефимом и Силантием можно поговорить об охоте и тиграх, и морошке и картошке - но вряд ли о чем-то еще. К тому же они в деревне, а он здесь. Собак он (как и многие люди, привыкшие к кошачьему семейству) не любил. Была мыслишка найти котенка дикой лесной кошки, приручить.
И вот из лесу пожаловал - всем котам кот!
Впервые за несколько лет Тимофей спал спокойно всю ночь, не просыпался и не прислушивался к дыханию тайги, стараясь и боясь различить звуки человеческого вторжения. Он знал: у тигра слух куда тоньше... Человеку, не боящемуся явной опасности и предпочитающему встречать врагов лицом к лицу, особенно невыносимо жить, опасаясь удара в спину... или визита группы захвата (которой очень трудно было бы найти его заимку).
Утром Тимофей с утра пораньше выбрался из избушки: надо было идти на охоту. Саблезубый тигр увязался за ним. Грушин знал: египетские фараоны любили охотиться с прирученным львом, но даже у них не было такого помощника. Тем интереснее было увидеть его в деле.
Между заимкой Тимофея и деревней лежала невысокая холмистая гряда, тогда как в противоположной стороне местность была относительно ровной. Туда-то он и направился. Ему очень нравилась приморская тайга, где встретились юг и север и где, кажется, даже зимой кипела и буйствовала жизненная сила. Глядя на ствол кедра, обвитый чем-то похожим на виноградную лозу, он думал, что в этом краю вовсе нет смерти, и если у кого и возникнет мысль о самоубийстве, то тут же и заглохнет как совершенно нелепая и неуместная.
Солнце еще не тронуло снегов, но чувствовалось, что мороза больше не будет. Утихли сухие, но леденящие ветры с материка; сырого ветра с океана следовало ждать только через два или три месяца. Бежать на лыжах было легко и приятно. Саблезуб не держался возле Тимофея, но бегал туда-сюда и все обнюхивал.
Неожиданно он замер, подняв голову подле старого и толстого дерева, названия которого бывший укротитель не знал. Его усы зашевелились, а хвост начал мести снег. И вдруг Тимофей увидел, что в этом дереве есть дупло, а в дупле спит медведь... точнее, белогрудая медведица с медвежатами. Еще точнее, - картина эта - медведица и детеныши - возникла в его голове, хотя видеть сквозь дерево он не мог.
- Нет, - сказал Гущин как можно мягче, - нет, Эмир, не надо их трогать! Оставь их, пускай живут!
Видно, саблезуб обиделся: стукнул пару раз по снегу хвостом, а потом и вовсе пропал из глаз. Тимофей уже устал удивляться.
Пройдя по лесу еще немного, он застрелил двух птиц размером с мелкую курицу (их название он забыл, но помнил, что довольно вкусны). Эмир, пожалуй, мог бы проглотить такую целиком, не жуя. Чем же его кормить?
И тут до Тимофея донесся весьма знакомый звук: тигриный рев и возня, означающая схватку. Он рванулся на лыжах через лес, уверенный, что других тигров, кроме Эмира, поблизости нет. Но споткнулся о присыпанную снегом корягу и кувыркнулся в сугроб...
Выбравшись, наконец, на небольшую прогалину, он увидел картину, которая показалась не совсем незнакомой. Эмир стоял над тушей зарезанного им огромного лося. Именно зарезанного, а не загрызенного, так как его зубы-сабли располосовали мясо лучше, чем нож мясника.
Зверь поднял морду: с клыков его капала кровь, но ярость уже прошла, и слегка отпрянул в сторону, И опять он сказал, не произнеся ни звука:
- Возьми себе мяса. Сколько надо, столько возьми.
- Да ешь ты его сам, - громко и раздельно произнес Груґшин, - для меня это мясо невкусное. Жесткое.
И тут он вспомнил... В одном музее среди костей древних животных была картина: саблезубый тигр задрал гигантского оленя. А теперь он увидел ее вживе.
"Впрочем, я сам уже почти что этот... как его?.. неандерталец, что ли?" Подумав так, Тимофей забрал себе лосиную печень и язык. После этого охотники отправились домой, причем Эмир без видимых усилий тащил тушу лося.
Тимофей лег опять с привычным уже ощущением того, что его жизнь наконец-то изменилась к лучшему, появилось нечто, похожее на теплоту и... любовь. Любовь? Нежность? Он давным-давно не произносил этих слов, и сейчас они не возникли в сознании. Просто ему было хорошо, как бывало хорошо в натопленном бараке после целого дня работы на морозе.
Потом он заснул, и ему стало плохо. Его одолевали кошмары. Сначала он увидел берег студеного моря. Мрачные серые камни, среди них ели и стланик, безнадежно больные пеллагрой. Бесплодный и безрадостный, совсем не подходящий для жизни край. Но люди забрались и сюда (уж будто Россия им мала?).
Некий объект за высоким забором, вышки по углам. Но не зона, для зоны маловат будет, думал во сне Тимофей, но проснуться не мог. Внутри несколько бараков и еще что-то непонятное. А в бараках не только люди, но и звери. Разные... Тоже узники.
Шарашка.
И люди в белых халатах... что они делают? Колдуют над микроскопами, возятся с непонятными инструментами. И чувство тревоги, разлитое в воздухе, будто слышишь свист летящего снаряда.
Шарашка.
У тигрицы рождается единственный детеныш, белый с черным крапом. Потом у него прорезаются клыки - не такие, как у всех тигров. Он растет, играет с другими детенышами, и все они пока что добродушные и забавные, неуклюжие и ласковые, как все малыши. Но вот его начинают дрессировать. Его учат быть злым. Идиоты! Вам же будет хуже!
Сначала ничего не выходит. Все звери агрессивны ровно настолько, насколько это необходимо для выживания. Если вдуматься, люди куда как злее. Только человек охотится на себе подобных.
А потом - бунт. Подросший Саблезуб проламывает лапой загородку вольера. И кидается к воротам, которые как раз открыли пропустить какую-то машину.
Часовой стреляет в зверя из автомата, но разве тигра легко убить! В прыжке Саблезуб задевает чекиста лапой, ломая шейные позвонки. И ныряет в ворота за секунду до того, как их успели закрыть.
Свобода!? Тайга...
Тимофей проснулся в испарине, и в то же время его била дрожь. Нет, кошмары ему были не в диковинку, но бывает ли сон таким фантастичным и одновременно таким логичным? Бывает ли?..
Грушин сел в постели. Крохотное оконце заимки было серого цвета умирающей ночи: луна не светила. Саблезуб за стенкой не издавал никаких звуков - должно быть, спал. A в голове крутилось незнакомое слово: махайродус.
Постепенно Тимофей успокоился, хотя и понимал, что больше не уснет. Мысли неслись, как облака и бурю, проносились и тут же забывались.
Махайродус. Нотариус. Архивариус.
Чушь какая-то.
И все же, каким образом Саблезуб наслал на меня этот сон? А каким образом мы с ним вообще разговариваем? Черт побери, этот зверь не просто очень умен: он р а з у м е н. Как человек?
Не как человек. По-другому?
Выходит, эти ученые на шарашке, если они мне не приснились, вывели не просто новую породу, а новый разум, превосходящий человеческий?
Чепуха. Они просто вывели суперхищника, и трудно ли догадаться, зачем?
Махайродус. Охотник на людей.
Хотя для этого сгодился бы и обыкновенный тигр. Либо пантера. Да просто крупные и свирепые псы.
Но Тимофей чувствовал, что есть тут что-то еще, нечто такое, чего он не заметил. Как детская картинка: дерево с густой кроной, а в сплетениях ветвей спрятано какое-то животное, котенок или там белочка. А на первый взгляд - дерево и все.
Тимофей встал, вышел во двор, почесал Эмира за ухом но ни о чем не спросил, потому что не знал, о чем спрашивать. И к а к?
Потом заварил чаек покрепче и сел завтракать.
Вот за чаем-то он и припомнил, что в райцентре, в Синеглазово, живет один ссыльный профессор, нераскаявшийся менделист-вейсманист-морганист. Пообщавшись с зеками, среди которых были интереснейшие люди, Тимофей узнал много нового и полезного для себя, например, то, что народный академик Лысенко - безнадежный идиот. Несомненно, если кто и мог растолковать смысл происшедшего за последние двое суток, так это представитель "буржуазной лженауки".
Тимофей отправился в деревню, где жили Ефим и Силантий: через нее проходила дорога, и можно было поймать попутку. Но попутка не появлялась, зато появился Ефим.
- Ты к нам?
Из кармана Ефимова полушубка торчало горлышко бутылки, облитое сургучом. Но все равно Тимофей сказал:
- Нет, в Синеглазово... По делам.
- Да ну, брось! Какие дела? Сегодня масленица, мать блинов напекла.
Тимофей еще поотказывался, но в конце концов сдался, когда Ефим сказал, что у него у самого есть весьма важное дело.
Несмотря на свою фамилию, отец и сын Кержаковы старообрядцами не были, а Ефим даже курил папиросы, ругался матом и не верил в бога. Дом у них был высокий, просторный, но и семья большая. А в этот день пришли еще и гости, в том числе Варвара и ее мать.
Однако места за большим, незатейливо сколоченным столом хватило всем. Грушина частенько удивляли обычаи деревенских жителей, например, такой: родственнику или близкому человеку, одним словом, "своему", они могли сказать все что угодно, прямо в глаза. Но чужому - не дай бог. Однажды Тимофей, изрядно упившись, свалился, не раздеваясь, прямо на белоснежную постель с кружевными подушечками - и то ему ничего не сказали. Хотя, как потом выяснилось, на этой койке вообще никто никогда не спал, ее держали просто для красоты. А спали на полатях и лавках.
В этот раз Тимофей, осушив первую стопку, опрокинул се кверху донышком, и опять никто как будто не удивился. А бывший укротитель налег на блины, соленые грибки и домашний квас.
За столом не чувствовалось напряженности, но разговор все время перескакивал с одного на другое, как будто каждый что-то знал да скрывал. Варвара спросила Тимофея:
- А вы читали книгу Ажаева "Далеко от Москвы"?
- Пробовал. Гадость. (То есть Тимофей хотел выразиться покрепче, он ведь матерился куда лучше Ефима, но при женщинах сдерживался).
- Я не про то. Мне и самой не очень... Но говорят, он сидел!
- Кто, Ажаев этот?
- Да. А вот выпустили - и в гору пошел.
И тут Тимофей сообразил наконец-то, почему именно с ним завела Варвара этот разговор. Трое суток назад он бы твердо сказал, что Ажаев, должно быть, родился под очень счастливой звездой, хотя совести у него нет совсем, а вообще-то людям не следует искушать судьбу, но теперь... Теперь он уже не был уверен во всем этом.
Он уже хотел распрощаться и уйти, но заговорил Ефим:
- Слушай, Тимоха, говорил я давеча с одним мужиком. Ему позарез нужны котята леопарда. Обещал хорошо заплатить, больше, чем за тигрят.
- А не обманет?
- Нет, наверное. Мужик городской, солидный, из органов...
Тимофей не стал спрашивать, как Ефим догадался, что имеет дело с гебистом. Скорее всего, тигролов не смог бы внятно ответить на этот вопрос, но его догадка, конечно, была верна.
- Я сказал ему: сейчас не время, прошлогодние уже выросли, а новые не народились. Вот через два-три месяца можно попробовать. Ты пойдешь?
- О чем разговор! - но тут же Тимофей подумал, а не зря ли он согласился.
Поев еще блинов, Тимофей распрощался, даже чая не стал ждать.
Едва выйдя на большую дорогу, он поймал попутку и уже через час был в Синеглазово. Менделиста-вейсманиста-морганиста, он помнил, звали Николаем Петровичем, а фамилия была нерусская, незапоминающаяся, но не еврейская, скорее, не французский лад.
Дверь открыла женщина одних примерно лет с Тимофеем, и он не в первый раз подумал, что село названо как будто в честь нее. Это была подруга Варвары, акушерка Лидия.
- Да. Коля дома, проходите.
Николай Петрович был настоящим интеллигентом. Он всегда чисто брился (а вот Тимофей только раз в пять-семь дней), одевался так аккуратно, что бедность казалась почти незаметной, и целовал женщинам руки. Тимофей всегда им восхищался, но до этого дня избегал.
- Что такое махайродус? - спросил Грушин, едва сел на дореволюционный стул с гнутыми ножками.
- Так по научному называется саблезубый тигр, - был спокойный ответ.
"Так я и знал!"
- А где вы слышали это слово, позвольте спросить?
И Тимофей подробно рассказал обо всем. Он почувствовал облегчение, избавившись от своей тайны.
А что почувствовал профессор, для него осталось загадкой: этот человек не выставлял свои эмоции напоказ.
Они сидели в большой, с русской печью, комнате, служившей одновременно кухней, гостиной, чем угодно. Ласково урчал самовар. Потом Лидия достала красивую старинную чайницу с двойной крышкой и заварили чай. Тимофей подумал, что эта вещица, должно быть, одна из немногих, что профессор привез с собой, здесь ни у кого такой не было.
- А вы уверены, что хотите знать истину? Говорят же: Не буди лихо, пока оно тихо!
Пахло чаем и вареньем из лесной клубники, и вообще было гак уютно, что казалось, на свете нет ни заснеженной тайги с голодными волками, ни лагерей, ни тюрем, ни шарашек, из которых убегают саблезубые тигры. Такой уют мог создать для себя и Тимофей. Мог бы...
- А правда, что страус, когда чего-нибудь испугается, то прячет голову в песок? И если правда, то неужели это помогает?
- Ясно, - сказал Николай Петрович, - а я-то думал, вы опасаетесь нового ареста. Как же я заблуждался.
- Так вы можете объяснить, что и как?
- Пока только в общих чертах: я же не видел вашего зверя. Как вы знаете, на сессии ВАСХНИЛ генетика была заклеймена как буржуазная лженаука, но вы не знаете, для чего это было сделано.
- Для чего же?
- Видите ли, народный академик Лысенко считает, кукушка не подкладывает свои яйца в гнезда других птиц. Он утверждает, что кукушонок самопроизвольно заводится в чужом яйце, и называет это "изменчивость". Если стать на эту точку зрения, то обыкновенная тигрица вполне может родить саблезубого детеныша. Это тоже называется изменчивостью.
- Бред сивой кобылы это называется.
- Хорошо. Слушайте то, что никто другой вам не расскажет. Нашему государству нужно оружие, разное, в том числе биологическое. Но создать любое оружие, - тут нужна настоящая наука, - лысенковшина - не наука. Однако настоящие ученые - люди упрямые и с разными непонятными этическими комплексами. Кроме того, наша партия почему-то думает, что великие открытия успешнее всего делаются на шарашках... Ну, тут она, конечно, заблуждается. Так вот, эта пресловутая сессия нужна была, чтобы выгнать настоящих ученых с кафедр и загнать в шарашки. Заодно - сломать, запугать, сделать покладистыми.
- А вас почему не посадили, а только сослали?
- Да ведь я ботаник. Но не исключено, что скоро и мне прикажут скрестить баобаб с росянкой.
- Зачем?
- Чтобы росянка кушала не комаров, а людей. Можно, конечно, просто отказаться и отправиться в лагерь или на тот свет. А можно согласиться для виду... и еще поработать. Сделать что-то полезное. Как те, кто вывел вашего саблезуба. Да вы пейте, пейте чай.
Тимофей отхлебнул чаю, который изумительно пах незнакомой ему травкой, попробовал варенье. Лидия принесла блюдо вареной картошки и домашний хлеб. Больше у профессора не было ничего, но он переносил невзгоды и нищету спокойно, считая все это не более чем житейскими неприятностями. Он, как лебедь, которого хоть помоями облей, - чистым останется.
Тимофей знал, что сам он таким свойством не обладает. Видно, аристократом можно только родиться.
- А вы можете объяснить, как они его вывели?
- В общем, я это представляю. Но сначала мне бы хотелось посмотреть на этого зверя. Вот что, оставайтесь-ка вы ночевать: уже поздно. А завтра, если не возражаете...
- Но ведь от деревни до моей заимки нет дороги! Можно только на лыжах.
- А я умею ходить на лыжах. Не думайте, что я совсем уж немощный и больной.
- Я не думаю, - не совсем искренне ответил Тимофей. (Профессору было лет пятьдесят или около того.) - Что ж, лыжи достать нетрудно, а я и сам хочу, чтобы вы поглядели на Эмира.
Лидия постелила Тимофею в другой комнате, которая называлась не то светелка, не то горенка. Прежде, чем заснуть, он подумал: а что будет, если профессора освободят из ссылки? Неужели он возьмет эту женщину с собой - в квартиру на Литейном или на Арбате?
Но вряд ли его скоро освободят. А вот забрать на шарашку - это да, это запросто, но тогда не поздоровится и Лидии. И как она может любить, зная, что в любой момент... И она не походила на человека, стоящего на краю пропасти: она казалась гораздо счастливее Варвары, которой было нечего терять. Конечно, Лидия не решилась бы войти в клетку с тигром, и многое другое, чего не боялся Тимофей, ей не по силам, но все же он - укротитель, разведчик, тигролов! - по сравнению с ней чувствовал себя трусом.
На следующий день Тимофей с профессором долго ловили попутку, и в деревне они оказались только к полудню. Тимофей зашел к Кержаковым попросить лыжи для Николая Петровича, и вот тут Ефим его и огорошил:
- Слушай, ты куда вчера пропал? Я сегодня уже был у тебя, и знаешь, что я увидел? (Тут Тимофей стал краснее вареного рака.) - Вокруг твоей избенки ходит огромный тигр!
- И ты... видел его?
- Нет, но следов он оставил ой-ой-ой сколько!
- Ничего, - сказал Тимофей, - если он до сих пор там, то я как-нибудь справлюсь. Двуногие тигры куда как опаснее.
Вообще-то Тимофей уже понял, что об Эмире придется рано или поздно рассказать, но сейчас он еще не хотел этого.
Профессор и в самом деле оказался неплохим лыжником. Впрочем, погода была благоприятна для ходьбы на лыжах: тепло, но не тает, ветра нет, снежок свежий. И вскоре они добрались до избушки Тимофея.
Помахивая хвостом, Эмир выбежал им навстречу, но замер на месте, когда увидел незнакомого человека.
- Свои, друзья, - несколько раз повторил Тимофей вразбивку.
Профессор внимательно рассматривал незнакомого зверя, опасаясь его не больше, чем какого-нибудь древовидного папоротника.
- Эмир, дай лапу, - попросил Тимофей.
Зверь сел копилкой и спокойно протянул большую круглую лапу со спрятанными когтями, и снова Тимофею показалось, что он улыбается.
- Ну, это еще не настоящий махайродус, - заметил, наконец, Николай Петрович. - У него есть кое-что от обыкновенного тигра.
- Так теперь вы знаете, как они его там на шарашке вывели? - спросил Тимофей.
- Пожалуй... И попробую вам объяснить.
Потом Тимофей жарил на большой чугунной сковородке лосиную печенку, а профессор неторопливо рассказывал:
- Каждый из нас имеет неповторимый набор хромосом, которые характерны только для его вида. У близкородственных видов и хромосомный набор похож. Теоретически в ископаемых останках можно найти сохранившийся генкод. Если его пересадить в яйцеклетку ныне существующего близкородственного вида, то родится вымершее животное.
- И вы думаете, они на шарашке именно это и сделали?
- Похоже на то. К а к они это сделали - я сказать не могу. Конечно, это великое открытие, сравнимое с открытиями Дарвина и Менделя...
- Или радиоактивного распада.
- Вы совершенно правы - великое открытие, но опасное в нечестных руках. Но ведь человеческую мысль нельзя остановить. Сначала в руки проходимцам попали лук и стрелы, затем железо, затем порох. Так, видимо, будет всегда. Но вы теперь слишком много знаете.
- Как и вы. Настучит если кто, - вместе загремим.
- Вместе с тем, кто настучит. Потому что этот зверь - часть сверхсекретного проекта, и всем, кто его видел, не поздоровится.
Все эти слова профессор произносил без пафоса, просто и буднично. Тимофей был вполне с ним согласен, но не понимал его спокойствия: в его душе все кипело.
Лосиная печень все-таки пригорела. Но Николай Петрович ел не без удовольствия, а вот у Тимофея аппетит совсем пропал. Пропало и желание разговаривать. Он почти молча проводил профессора до деревни и помог сесть на попутку. А потом направился к Ефиму и Силантию вернуть лыжи.
К этому моменту мысли Тимофея несколько успокоились, и он уже было начал составлять план действий. Но неожиданная мысль вспыхнула в его голове, и он даже присел на первую попавшуюся скамейку. Зачем я вообще живу на свете?
Об этом он не задумывался ни в лагере, ни после: инстинкт самосохранения оберегал его, а иначе он, не найдя ответа, мог бы бросится на проволоку под током. Но теперь инстинкт самосохранения замолчал, и вопрос возник во всей своей беспощадной ясности.
В самом деле, зачем? Потому только, что родился и еще не умер? Человеку в жизни должна быть радость, а другим от него - польза. Ну какая мне радость жить в постоянном страхе - это ясно, что же до пользы... У Силантия и Ефима семья, у профессора - наука, а у меня нет никого и ничего.
Тимофей посидел еще немного и сам себе сказал: "Я враг всем, кто делает подобные штучки. Даже если это советская власть. Я не был ей врагом, когда она за то, что я ее защищал, отправила меня в лагерь, но теперь я антисоветчик и все такое прочее".
Еще Тимофей подумал, что хорошо бы найти агента иностранной разведки и все ему рассказать, да где его найдешь? Придется действовать самому.
Что ж. по крайней мере, я могу быть уверен, что все будет так, как я считаю нужным.
Тут из темноты почти неслышно выплыл Ефим.
- Слушай, Тимоха, - заговорил он нервно, - что вообще с тобой такое? Побаивались мы с батей, ты сопьешься, но не говорили тебе - не наше это дело... А теперь и вовсе какой-то смурной... Или ты так боишься чеки, что умом тронулся?
- Умом тронулся не я, я кое-кто другой, - отрезал Тимофей, про себя подумав, что Ефим почему-то именно сейчас начал относиться к нему как к "своему". - А что происходит, это я, конечно, расскажу, потому что мне нужна будет помощь. Тебе и твоему отцу, а больше никому знать не надо.
- Слушай, что скажу... Если котелок у тебя хорошо варит, ты подумай: надо ведь как-то жить? Бери Варвару, она баба серьезная, обстоятельная... Книжки, правда, ужасно любит, но хозяйственная.
- Я бы с удовольствием, но не могу. Пойдем к вам.
В избе Тимофей покосился на белоснежную кровать и вдруг подумал, есть ли такая же в доме у Варвары. Потом он шагнул в боковушку Силантия.
Выслушав Грушина, Силантий сказал, по своему обыкновению покручивая кончик бороды, серой от седины:
- Ну, товарищи Сталин и Берия, мать их Бог любил, что еще удумали! С саблезубыми тиграми на людей охотиться! Страха божьего не стало, а совести у иных людей и вовсе не было. Вот и начали творить такое, что чертям тошно. Ты, Тимофей, прав: нельзя этого так оставлять.
- Слыхал я, задумчиво произнес Тимофей, - что в деревне у вас иные мужики лосося динамитом глушат.
- Есть такое! - усмехнулся Ефим.
- Надо будет купить. Заначка у меня есть: не все еще пропил.
И тут Грушин заметил, что оба охотника стараются не встречаться с ним взглядами, отводят глаза. И понял, в чем дело.
- Искать ту шарашку пойду я один, - заявил он. - Вам еще детей поднимать надо, а это поважнее. Нет смысла всем вместе пропадать. Кроме того, - добавил он. - если останусь жив, мне может понадобиться алиби.
Но охотники никогда не слышали такого слова.
- Вы будете свидетельствовать, что я все время был здесь и никуда не уходил.
После этого Тимофей ненадолго заглянул в домик Варвары. Но там обстановка была более современной, чем у Кержаковых, и ничейной белой кровати он не увидел. И ощутил непонятное облегчение.
- Варвара, - сказал он, - мне нужна пара белых простыней. Хотел купить, а в сельмаге нету. Я рассчитаюсь.
Из простыней он собирался сшить маскировочный халат. Женщина как-то пятнисто покраснела и принялась рыться в комоде. У Тимофея зажглось, запылало что-то в груди, захотелось поднять Варю, прижать к груди, спрятать лицо в спутанных светлых волосах. И плевать, что она в линялом домашнем платье и фартуке, - она нравилась ему любой.
"Не смей", - прикрикнул Грушин на себя. "На верную смерть ведь идешь! В разведку боем... А если черт пошутит, и ты вернешься, то все успеешь. А если нет, то лучше ей и не знать, что ты ее любил".
Варвара подала ему, отводя глаза, пару не новых, но очень чистых простыней. Тимофей кашлянул несколько раз, пытаясь придумать, что сказать, но лишь выдохнул "спасибо" - и пошел прочь.
Вернувшись, наконец, домой, Грушин потрепал Эмира по загривку, почесал за ушами и сказал печально:
- Тебе не повезло, малыш.
Саблезуб скосил зеленые глаза: он ничего не понял.
- Тебе не повезло, потому что такие звери, как ты, жили давным-давно, а сейчас их уже нет. Тебя создали, чтобы ты помогал одним людям убивать других, чтобы сеял страх вокруг себя. Но нельзя, чтобы это было так. Мы должны остановить зло.
Тут Тимофей сообразил, почему зверь не понимает его высокопарной речи: его уму были недоступны абстрактные понятия. Почему-то Грушину от этого стало стыдно, как будто он собирался обмануть ребенка.
Тогда он мысленно нарисовал шарашку, какой она была в его сне, и спросил, может ли Эмир найти ее. И тот ответил, что может. В этом Тимофей и раньше был уверен.
Путь на север оказался тяжелым. Рюкзак с динамитными шашками оттягивал плечи. Из еды Тимофей взял только сухари да чай с травками, которые Николай Петрович называл тонизирующими. Эмир добывал мясо.
Ночевал Тимофей у костра, который называется "нодья": он греет всю ночь. С другого бока его грел Эмир.
Тимофей не берег силы, как не бережет их лосось, спешащий на нерестилище в верховья Амура.
И вот он наяву увидел кошмар своих снов. Было начало апреля, но весна не торопилась в этот проклятый богом и людьми гиблый край. Увидев контуры шарашки, Тимофей облачился в маскировочный халат.
В эту ночь на вышке дежурил молодой солдат Алеша Карасев. И спустя годы он в большом подпитии любил рассказывать один и тот же случай.
- Луна полная светит, а я, как всегда, у пулемета сижу, охраняю, стало быть, а что именно - и сам тогда не знал. И вдруг вижу - лезет. Прям по вышке, значит, карабкается, и высоко уже! Чудовище огромадное. Белое с черными пятнами. Морда - во! Зубы - во! Лапы... А глазищи зеленые тик и сверкают. Я просто как паралитик стал. А он уже лапу положил на ограждение, и тут я с вышки сиганул в снег. И ничего не сломал, только отключился малость. Прихожу в себя, а тут как грохнет! Пролом в заборе образовался. И из этого пролома, мать честная, как рванутся всякие чудища! Ну как во сне, когда кошмарики снятся. И бегут они все в тайгу. А на зоне уже тревога - сирены, стрельба, все бегают туда-сюда и никто ничего не разберет. Так эти чудовища и разбежались. А я легко отделался: взяли подписку о неразглашении да в другое место служить перевели.
Не дожидаясь результатов своего теракта. Тимофей сразу же после взрывов бросился обратно в тайгу, в крепь. Вскоре к нему присоединился Эмир. Грушин не жалел, что не пришлось увидеть всех монстров, выведенных учеными. Сейчас главным было унести ноги.
Они остановились перевести дух на крошечной поляне. Далеко позади осталась шарашка, и даже пущенные по следу овчарки не скоро нашли бы их. Тимофей скинул халат и полушубок: было жарко.
Однако он знал, что еще не все кончено, так как за надо платить настоящую цену. Он даже настолько свыкся с мыслью о смерти, что вообще перестал строить планы на отдаленное будущее.
Видно, придется сном привыкать к нормальной жизни.
И тут на поляну огромными прыжками вылетел... неизвестно кто, похожий на гигантского серого льва без гривы. Из глотки этого зверя вырвалось рычание пополам с воем, и Тимофей понял, что, видимо, ученым не удалось обмануть чекистов. Или среди них оказалась продажная шкура?
Тимофей схватил свою двустволку, заряженную жаканом, но выстрелить не успел: мощным прыжком Эмир сбил хищника на землю. Они катались с диким ревом, сплетая лапы, и Грушин не решался выстрелить.
Он чувствовал себя таким же беспомощным, как неандерталец, наблюдающий схватку двух гигантов.
Наконец клубок распался надвое: серый зверь (вероятно, пещерный лев) остался лежать неподвижно, а Эмир кое-как поднялся. Его клыки и шерсть были в крови.
"Я убил его, - молча сказал Эмир, - но он меня покалечил".
Тут Тимофей заметил, что у его друга сломана задняя лапа. Он похолодел. Ночь кончалась, и в любой момент овчарки, учуяв запах крови, могли привести погоню на эту поляну.
Эмир принялся зализывать раны, а Грушин срубил пар молодых елей и разорвал свой халат на полосы. Получилась шина. Но Тимофей понимал, что это только уменьшит его другу боль, но бежать быстро, как раньше, тот уже не сможет.
Эмир покорно позволил перевязать себя.
Зверь не скулил, не подвывал, но в пепельном свете настающего утра Тимофей видел, что его глаза стали печальными. Грушин покосился на свою двустволку. Одну пулю ему, другую себе? Иначе он не сможет. Нет, рано еще, с этим всегда успеется.
- Я не оставлю тебя, Эмир, ведь ты мой самый лучший друг. Ты - как те ребята, с которыми я ходил в разведку. Правда, и среди них оказался предатель, но ты-то никогда не предашь. Зверям это не свойственно. И мы спасемся вместе, вот увидишь.
Тимофей не задумывался, понимает ли его четвероногий друг. Он сел рядом и погладил тигра по голове. И тот опять беззвучно сказал: "Надо все-таки уйти отсюда".
- Верно, не ждать же здесь смерти!
И они медленно пошли еще дальше в таежную крепь. Тимофей думал, что у него кончились сухари и что южнее весна уже пришла - ни пешком, ни на лыжах не пройти. Но в конце концов, быть бы живу, а там что-нибудь придумаем.
А, может быть, через пару лет и правда что-то изменится? Теперь он понял, что колосс давно и насквозь прогнил. Но эту пару лет надо еще прожить.
Между тем пепельное утреннее небо просыпалось на землю последним весенним снежком - легким, как дымок, мягким, как беличья шкурка. В Москве и Питере, помнил Тимофей, такой снег идет чаше всего под Новый год. Некрупные звездочки-снежинки, лишь слегка подгоняемые ветерком, засыпали их следы, давая надежду.