Сразу за поворотом дорога круто забирала в гору, и лошадь, часто перебирая копытами, тащила телегу, застревающую колесами в грязи. Потянулись кривые изгороди вдоль обочины, череда подгнивших амбаров, серые избы. Лошадь всхрапнула, прядя ушами, а он приподнялся, высматривая, когда появится на горке его добротный, крытый тесом дом.
В деревне он слыл богатым, справным мужиком. Хозяйство большое - лошадь, три коровы, свиньи, а домашней птицы без счета. Сыновья все как на подбор, непьющие, работящие. И дочери удались, дородные, бойкие, ухватистые. А младшенькая ни на кого не похожа, словно чужая. Белокожая, тонкая, с гладкой косицей. Глаза огромные, прозрачные, носик точеный, на подбородке крохотная ямочка. Самая красивая невеста в деревне.
Очень он ее баловал, ничего поделать с собой не мог. Сарафаны, расшитые узорами, привозил с ярмарки. Рубашечки она носила батистовые, какие господа покупают на крестины младенцам. Когда она, приподнимая подол, чтобы не запачкать, ступала маленькой ножкой, не мог взгляд отвести. Не лапти дочка носила, а настоящие туфельки, с острым носом, каблучком и латунной пряжкой. Он провожал ее взглядом, когда она шла с коромыслом, изогнув стан, любовался украдкой, когда полоскала белье в ручье, опустившись на колени. Не мог взять в толк, как уродилась такая в их деревне, среди покосившихся домов и бурьяна, словно кружевная былинка в тени кряжистых сорняков.
Он возвращался от жениха - нашел подходящего в торговом селе, за десять верст. Село богатое, дома каменные, в два этажа, улицы сплошь подводами заставлены. У жениха дядя кабатчик, амбары грядой стоят у реки, отец торгует мукой и пенькой, мешок за мешком тягают работники, он со счета сбился, пока по рукам ударяли со сватами. Жениха осмотрел придирчиво. Парень уважительный, волосы подстрижены в скобку, проворный, к водке не приучен. Только ростом не удался, пожалуй, что и пониже невесты будет. Ну да не в этом счастье.
Он обошел дом, где будет жить его младшенькая, поднялся в мезонин, потопал сапогами, не подгулял ли пол, во все углы заглянул. Перины пуховые пощупал. Золовки как будто не злые, веселые, да и мать жениха, хоть руки на груди скрестила, смотрит приветливо.
Он, довольно улыбаясь, похлопал по колену ладонью, обнялся с будущим сватом, сватья поднялась из-за стола, накрытого по случаю узорчатой скатертью, мелко закивала: "Наслышаны о вашей красавице, хороша невеста, скорей бы увидеть". А что на нее смотреть? Каждый знает, что красивее девки не найти.
Он возвращался довольный, поторапливая лошадь. Решал, что расскажет дочери про жениха. Столы в его доме скатертью накрывают, а на заливных лугах скирдов, скирдов понаставлено, без счету. А что ростом жених мал... Он причмокнул, лошадь повела ушами. Захочет ли дочка стоять под венцом на полголовы жениха выше? Захочет, решил он, отец прикажет, прекословить не будет, главное, чтобы старики не обижали, а у молодых стерпится слюбится.
До деревни оставалось всего ничего, он сощурился, вглядываясь, не стоит ли у плетня его любимица. Он всегда привозил ей подарок, платок, пряник или бусы, но тут загостился у сватьев, не успел.
Он огляделся по сторонам, не выпуская поводьев, и вдруг увидел цветок, красоты такой, что дух захватило. Цветок распустился на пригорке, алый как кровь, а откуда взялся непонятно, не растут такие в их краях, пылает багрянцем, а лепестки с чайное блюдце. Хотел сорвать для дочки, но одернул себя. Совсем забаловал ее, не дело это. Чай, отец он ей, а букеты пусть женихи дарят.
Совсем уж проехал мимо, но больно красив цветок, так и горит на пригорке, манит к себе. Не выдержал, натянул поводья, лошадь послушно остановилась. Он соскочил с телеги и пошел, ступая по кочкам и мягкому ковру мха, болотце невесть откуда появилось, всегда сухостой был.
Цветок казался живучим, упрямым, с гибким сильным стеблем. Пытался обломать - не вышло, упругий, словно обод. Он рассердился, дернул изо всех сил и вырвал с корнем. Покрутил в руках брезгливо. Корень заскорузлый, шишковатый, кривой, и свисают с него белые худосочные плети. Подземное уродство, обрубить да выбросить. А красоту оставить. Он осторожно потрогал лепестки - бархатные, как платье, какое только принцессам носить, за пазуху спрятал.
Вернувшись домой, подозвал дочь, протянул ей цветок: "На вот, сорвал тебе". Дочь зарделась, поблагодарила, поставила цветок в кувшин и села, головку на плечо склонила. Старшие сестры за коровами ходят, а она все мечтает. Хотел и ее послать, пусть как все спину гнет, да пожалел, наработается еще, как замуж выйдет.
Утром она ушла по ягоды с подружками. Собирались со смехом, шутками, и даже она, всегда молчаливая и затаенная, разрумянилась. Девицы ушли чуть свет, перекликаясь весело, их голоса долго звенели вдали. Он вышел за околицу, глядя, как стайка девушек свернула в рощу, мелькнул меж березок ее сарафан - красным огоньком, как вчера цветок на болотной кочке. Принцесса моя, подумал, чудо дивное среди заскорузлых ладоней, кривых ног, конопатых рож. А теперь и жених у нее есть. Он довольно крякнул, вспоминая вчерашний разговор. Ни в чем нужды знать не будет. Развернулся и пошел в дом, укоряя себя, что разнюнился как баба. Подарочки таскает, от работы стережет, вот и провожать вышел к плетню, виданное ли дело. Осерчав на себя, схватил колун и рубил дрова до полудня, пока солнце не начало жечь спину сквозь рубаху.
- Пора бы уж воротиться дочке, - сказал он жене, принесшей ковшик студеной воды, жадно сделал глоток, отер губы ладонью.
- Какое там, - жена отмахнулась, - благодать сейчас в лесу. Не жарко, ветерок свежий. Должно, сели на опушке, венки плетут да пересмеиваются, а может, и задремали, коли разморило.
К вечеру солнце заволокло облаками, он ходил туда-сюда по дороге, потом не утерпел, запряг лошадь, поехал в сторону рощи, куда ушли ягодницы. Лошадь шла медленно, пощипывая траву, довольно фыркая, а он извелся, то и дело спрыгивая с телеги и всматриваясь вдаль, не идет ли дочка. Проехал краем леса, повернул обратно, и подъезжая к дому, увидел стайку разноцветных сарафанов.
Отлегло у него на сердце, пришла любимая, эх, отругает сейчас ее, будет знать, как по лесам до темноты шататься. Он вбежал во двор, рывком распахнув тесовые ворота, силен был как медведь. Удаль молодецкая играла, даром что сорок лет, а статен и красив, бабы-вдовушки заглядывались. Но ему никто не нужен, все мысли о дочке.
Распахнув ворота, встал как вкопанный, а жена с опухшим красным лицом бросилась к нему с воем. Он, остолбенев, переводил взгляд с нее на девок, глаза у всех испуганные, губы дрожат, а лукошки брошены, ягоды высыпались на дорогу.
- Что воешь, как по покойнику, - он взял себя в руки, грубо отпихнул он жену. - Случилось что?
Девки заговорили разом, прячась друг за дружку, а чего боялись, бить он, что ли, примется их.
Пропала дочка, не маленькая уж, приглядывать некому. Собирали малину, притомились, сели отдохнуть, развели толокно. Поели, задумали хороводы водить да через костер прыгать. Шутили, аукались, она легконогая, кружилась больше всех, за руки взявшись, а потом оглянулись, а ее и нет.
- Все переискали, под каждый лист заглянули! - оправдывалась самая бойкая из девиц, теребя сарафан. - Только пропала она. Была и нет.
- Ничего мы не видали, ничего не слыхали! - набычилась вторая. - Как в воду канула.
Он обошел их, вглядываясь в лицо каждой - щербатые рты кривились, готовые зареветь. Ряска болотная. Валежник.
Он махнул рукой, вошел в дом. Вернулся с обрезом, перекинул за спину, девки с визгом врассыпную, жена бросилась на грудь: "Ты что удумал, не виноватые они!".
- Молчи, дура, - в сердцах оттолкнул жену. - Сдались они мне. Женихов пусть так ищут, как мою дочку. Сам лес обойду.
Он проходил несколько дней кряду, ночевал в лесу, разводя костер, чутко прислушивался, как шумит ветер, забрел в самую чащу, искал хоть малый след, хоть что-нибудь, платок, обрывок сарафана, туесок, но ничего. Дочь и впрямь исчезла бесследно. Он наклонялся к сухому песчанику, отпечаткам кабаньих копыт, лисьим строчкам, пытаясь вызнать ответ - но лес молчал.
Он вернулся измученный, сгорбленный, будто постарел сразу на двадцать лет. Молча поставил ружье в угол, сказал как отрезал: "Все. Забрал лес дочку". Мать заголосила, сестры шмыгали носами, подружки жались к плетню. Он пошел в церковь, долго стоял на паперти, шевеля непослушными губами, шептал молитвы, за грехи ведь это наказание, за грехи.
Жених, как обещался, приехал с родней, осмотрели амбары и хлев, он согнал старших дочек, словно кобылиц, может, взглянет. Сваты прошлись, задрав носы, и уехали, не сказав ни слова. Не понравилось им, значит. Он сжимал жилистые кулаки, уставившись в одну точку, глаза пустые. Жена и дочки тенью хоронились по углам, боялись ему на глаза попадаться. Пил по-черному.
Наливал стакан и вспоминал дочку, как ждала его у плетня и бежала навстречу, раскинув руки, он обнимал ее горячее тело, гибкое и ладное, сдавил бы от любви сквозь овчинный полушубок, так и дух вон. Он отвернулся, слезы подступили к горлу. Все цветок чертов. Поднявшись, оглядел горницу страшным взглядом и давай крушить все, горшки бить, ухваты в стену. Тряслась изба. А этот цветок горит огнем, будто дразнит. Разбил кувшин вдребезги, а его за окошко выбросил. Корова прошла, раздавила копытом, потом жена сгребла вилами и бросила гнить на помойную кучу. Не гореть, не тлеть теперь ему.
В первую февральскую оттепель он поехал в село, вглядывался в заснеженные поля с проталинами голой черной земли, не мелькнет ли где, а что мелькнет, сам не знал. Сидел в телеге сгорбившись, потом, вскинувшись, вдруг оборачивался, все чудилось, она следом бежит, сейчас обхватит, глаза ладошками закроет, а он ее притянет к себе, и поцелует в губы.
Лошадь шла стылым промозглым лесом. Не любитель он баб целовать, на жену и смотреть-то лишний раз не смотрел, а вот дочка другое дело. Сейчас бы прижал к груди, а руки под тулупчик, под кацавейку, под узорчатый сарафан, под батистовую кофточку. И добрался до губ, так и выпил бы их солоноватую сладость, не сводя взгляда с ее запрокинутого лица, тонкой пелены на глазах, отчего они прозрачными казались, а на щеках соленые следы. Он мотнул головой, отогнал морок, лошадь послушно перебирала ногами, его выводила из себя эта покорность. Однажды вскочил ночью и принялся хлестать клячу по впалым бокам. Стегал, пока сам из сил не выбился, жена разбуженная выскочила следом, так и стояла на пороге, хотела оттащить, да побоялась подойти. А он хлестал, страшный, жилистый, с лохматой бородой. Забрал лес дочку. Пропала.
Весна в том году началась дружно, снег быстро стаял, ручьи резво побежали по склонам, береза возле дома зазеленела. И он вышел на крыльцо как после спячки, тяжело ступая и пошатываясь. Солнечные лучи били в лицо. Сыновья катили по двору пустые бочки, от громыханья закладывало уши, дочки лузгали семечки, сидя на завалинке, парни из соседней деревни шли по улице с баяном, девки пересмеивались, толкая друг друга локтями.
Парни шли веселой ватагой, в ярких косоворотках, картузы на затылке, вихры развеваются. Он зачерпнул ковш студеной воды, поднес ко рту, да и замер. Присмотрелся - позади парней кто-то бредет. Вроде парнишечка, но ростом неудалый, скособоченный, ковыляет, на одну ногу припадая. Замерло у него сердце, уж не зная зачем, вышел за ворота. А этот последыш приближался, на комариных тонких ногах, и ясно стало, что не парень это вовсе, а девка, вся замаранная, в изодранном сарафане, волосье спутанное, лица не видно.
Хромоножка еле ковыляла, опустив голову и прижав к груди битый горшок. Поравнявшись с домом, она подошла к калитке и подняла лицо, шевеля губами, будто молясь или читая по писаному. Выбежала на крыльцо жена, завыла, обхватив балясину, сползла на ступени.
Старшие сестры подхватили под руки мать, а сестрицу завели в дом. В дверях она уперлась, озираясь затравленно, втянула голову в плечи. Попробовали горшок отобрать, но не смогли разнять пальцы. Села не к столу, а на пол, подобрав босые ноги, сгорбилась ощерясь.
Он смотрел на торчащий сквозь грязный сарафан хребет, рубашку всю в прорехах, платок измочаленный, будто стадо по нему прошло, волосы в колтунах. Мать опустилась рядом, гладила ее по голове и рыдала, а она сидела недвижно и что-то бормотала. Слов не разобрать. Он подошел ближе, наклонился к самому лицу.
- Где ты была, дочка? - спросил.
- У лешего, - одними губами прошелестела она, крепче прижимая к животу горшок.
Мать поставила перед ней тарелку, налила щей, положила любимую ложку с зазубриной. Дочка поднесла ложку к глазам, словно не понимая, что это, и отложила, а миску схватила обеими руками и принялась жадно есть, запрокинув голову, щи потекли за ворот, а она все глотала судорожно, пока не поперхнулась закашлявшись.
Мать со слезами положила ей на пол картошку, краюху хлеба, стол и лавку она не признавала. Он смотрел, как она скребет ногтями картошку и нечищеную кладет в рот, зубов уж половины нет, губы растрескались, глаза в гнойных струпьях. Ворот рубахи сполз, выпростав плечо, он заметил сломанную ключицу, плечо криво срослось и казалось одно выше другого.
Новость о том, что первая красавица деревни провела почти год в полоне у лешего, разнеслась по деревне. Бабы шушукались, любопытные караулили под окнами. Только от дочери толку не добиться, все твердила как заведенная: "Леший, леший", закрывая лицо руками. Ночью не спала, а сидела в углу под образами, качаясь и прижав к животу битый горшок.
Он, лежа на полатях, свешивался вниз и смотрел, как она глядит невидящими глазами перед собой, и задремывает лишь под утро, закрываясь от зари рукавом. Рубашки дочка не давала менять и носила одну, не снимая, неделями. От нее несло прелым кислым запахом, она ходила босиком, ступая не глядя в грязь и навоз, а колтуны на голове не позволяла никому ни остричь, ни расчесать.
Сестры зажимали нос, и ее перевели жить в хлев, где она сидела в яслях с коровой, прижимая к себе битый горшок, с которым не расставалась. Мать, плача, каждое утро оставляла ей кринку молока, сдобренного хлебом, молча поставив у ног, как скотине. Взглянув затравленно, дочка спешно принималась есть, заталкивая в рот куски.
Он приходил к ней, но редко. Тяжело опускался рядом на примятое сено, дочка больше не пахла душицей и луговой свежестью. Вдыхал кислый запах коровы, мерно жующей сено. Приносил ей гостинцы, пряники или конфеты, она молча принимала из его рук и жевала безучастно. Однажды он ссыпал ей в подол леденцы, заставив поднять горшок, и увидел, что она на сносях.
"Беда, мать, беда", - рассказал он жене, та ойкнула, закрыла руками лицо. "Кто обидчик, кто же, господи", - запричитала. Он тяжело отвернулся, глядя в окно, залитое дождем. Жена тихо всхлипывала. "Кто обидчик, кто обидчик, вот заладила, дура", - рявкнул он на жену. - "Известно кто, леший".
Скоро ее торчащий живот стал заметен всем. Но она словно не смыслила ничего, быстро съедала все, что ей оставляли, иногда ластилась, подползала, прижималась к его ноге, как собачонка, он дергал ногой, уходил, потом долго стоял за воротами, курил самокрутку. Мальчишки свистели и швыряли камни через забор: "Эй, лешего невеста, в кухарках, поди, у него жила? Всего-то и приданого дали за тобой битый горшок! Зато в кузове принесла!".
Старухи говорили, что ребенка, прижитого от лешего, нельзя оставлять в доме. Они твердили, что это обменыш, такие дети рождаются уродливыми, большеголовыми, ничему не учатся, а едят прорву, не успеваешь подносить. Коли не успеешь вовремя наварить каши, такой оборотень и тебя съест, и семью. Старшие сестры верили, шарахались от нее, умоляли отца что-нибудь сделать, пока не поздно.
- А вы, тятенька, как родит она, - жарко шептала старшая, давно заневестившаяся, румяная и дебелая, - посадите ее в телегу да отвезите в лес. Пусть возвращается, откуда пришла. Из-за нее нас замуж не берут!
Мать причитала и падала на колени перед иконами.
- Верните, тятенька, лешему его кралю, - злобно скалясь, говорили дочки, наступая на него, уперев руки в крутые бока. - Верни! Верни!
- А ну цыц! - стукнул он кулаком по столу.
- Отвези ее на погибель. Брось в глухом лесу, чтобы дорогу домой не нашла. И сразу с ребенком, обменышем. Может, им там и лучше будет, с лешим-то, - нашептывал ему голос в голове.
Он свернул самокрутку, посмотрел на небо, звезд высыпало, к холодам. Он поежился, поднял ворот, вернулся в избу. А на следующий день дочка родила.
Она страшно кричала, катаясь по сену в хлеву, они с женой заперли двери на засов, подняли отяжелевшее тело, перенесли на лавку, под образа. Она каталась в исступлении, словно терзал ее то ли бес, то ли леший. Повитуха, до черноты древняя старуха со скрюченными пальцами, пользовавшая всех баб в деревне, пришла нескоро, когда все уж почти было кончено. Дочка металась в бреду, разжав пальцы, битый горшок раскололся на черепки, ударившись об пол, а руки плетями свесились с лавки.
"Должно, отходит", - сказала повитуха, наклоняясь над ней с лампадкой. Сестры и мать отступили, мелко крестясь. Его не хотели пускать, но он все равно подошел, глянул на дочку поверх голов - ее лицо на мгновение стало прежним, молочной белизны лоб, закатившиеся огромные глаза. Она раскрыла искаженный судорогой рот, как рыба, выброшенная на берег. Он зажал уши руками, будто она кричала, но не было ни криков, ни младенческого писка, одна звенящая тишина. Он так и простоял в сенях за дверями, закрыв уши, не в силах двинуться из-за судороги, которая свела тело.
Дочка родила мертвого, но не уродца, зря их пугали обжорством и большой головой. Младенчик был маленький, синий, ножки и ручки как лягушачьи лапки, разок вздохнул и помер. Повитуха и заниматься им не стала, рукой махнула: "Не жилец". Его положили на лавку, завернув в тряпицу, а дочка, прометавшись неделю в бреду, выжила.
"Вот бы наоборот", - прочитал он на лицах жены и дочерей. Она бы развязала всех, а мальчишечку оставили, чай, родная кровь, был бы работник, вырастили бы и оженили.
Родив, она перестала спать в хлеву, а перебралась в избу, правда не к сестрам в светелку, а сидела, поджав ноги, в чулане на сундуке, где хранилось ее приданое, только кому оно теперь. Мать откинула крышку, перебрала холстины да раздала сестрам.
А через год поздней осенью из города приехала новая власть. С револьверами, а у него ничего кроме обреза нет, не прогонишь. "Реквизиция", - выкрикнул незнакомое словцо один, горбоносый и колченогий. Словно лихой кавалерист спрыгнул с лошаденки. - "Экспроприация имущества в пользу советской власти". Он ничего не понял. Ему показали пожелтевшую газету, где напечатан указ про это, оттеснили несмотря на бабий вой, начали выводить скотину. "В Сибирь поедете, кулацкое отродье", - скомандовал другой, видать, старший.
Он подошел вплотную, фасонистый, в кожанке и портупее, с волчьим взглядом. "Закончилось ваше время, мироеды. Собирайте, что в руках унесете и сгружайте на подводу. А в твоем доме правление колхоза будет". Он оторопело попятился. Жена выбежала, расхристанная, обеими руками держа самовар, ну не дура ли. Старшая дочка за ней, роется в сундуке, вытащила перину, а куда перину в Сибирь.
Конвойные захохотали, щеря рты. Согнали и младшую с заветного сундука. Вышла, руки пустые, ничего нет, даже горшка битого, послушно бредет к подводе, замотанная в шаль.
Поравнявшись с начальником в кожанке, она вдруг остановилась, будто в землю вросла. Мать уронила самовар, и он покатился по мерзлой земле. "Леший! Леший!" - вдруг завизжала дочка, указывая пальцем на главаря конвойных. Он втянул голову в плечи, достал револьвер.
- Ну не ори, - прикрикнул. - А то мигом в расход.
- Пожалей ее, миленький, - запричитала жена. - Сама не знает, что говорит. Блаженная она у нас, умом тронулась, снасильничали ее, вот и не взыщи.
- Леший! Леший! - не унималась и пронзительно верещала дочь, пока ее силой усаживали на подводу. Он обнял ее за плечи, как в те времена, когда она была его любимицей, балованной белоручкой. А сейчас она рвалась, вновь став сильной и гибкой, какой ходила в невестах у выгодного жениха. Лицо ее вновь стало осмысленным, когда она дрожащим пальцем указала на гвоздику в петлице старшего конвойного. Он узнал проклятый цветок, год назад сгнивший на навозной куче, а она все кричала: "Леший! Леший!".
Он выпростал руку из кармана, где спрятал нож, уже зная, в чью спину воткнет его, когда подвода тронется. Когда-то, сидя на этой телеге, он жалел, что под рукой не было ножа, а теперь он есть, и есть кому перерезать и горло, и стебель. Но сначала он выпростал ладонь и крепко зажал дочери рот. Она захлебнулась: "Леший!", крик оборвался, а конвойный усмехнулся и поправил гвоздику в петлице.