Кажется, что бесконечно сложное переплетение людских cудеб и событий состоит из одних и тех же немногих ( а может одного?) поющих узоров, которые в своём движении меняются местами, переливаются новыми оттенками, приходят и уходят отдельные человеческие лица с неповторимыми палитрами их чувств, из которых и складываются эти узоры; вдруг сверкнут они отдельными гранями, которые до этого не были видны, как грани прекрасных бриллиантов под ярким солнцем. Но в своём постоянстве узоры жизни с течением времени усложняются, оставаясь, однако, в своей сути теми же; они постепенно вырастают, как росли бы чистые, поющие кристаллы, переливаясь всеми оттенками цветов и звуков. В какой-то момент человек может потеряться в симфонии жизни, состоящей из бесконечного числа музыкальных инструментов, где каждый отдельный звук имеет свой цвет и запах. Тогда жизнь покажется ему утомительной и бессмысленной какофонией, душащей его чувства, и он постарается ослепнуть и оглохнуть. Но тот, кто смотрит на мир внимательным и дружеским взором, находит безошибочно изначальные, сперва едва различимые формы реальности, которые всё более и более проясняются для тех, кто хочет их разглядеть и приучается наслаждаться волшебством их простого и изящного танца , где и сам он только едва слышная нотка, одна из мириад, в этой общей симфонии, только без любой такой нотки всё потеряло бы смысл и разрушилось, но ничто и никогда не может потеряться в этом мире, потому что Бытие неделимо.

И, повторяя изначальный узор в новом танце, снова пускается в плавание молодой Одиссей, чтобы разглядеть сквозь время и пространство, через причудливые образы жизни и смерти волшебство своей любви к Пенелопе, и вновь принимается в его ожидании за свою пряжу Пенелопа, плетя всегда новые и более сложные кружева своей любви к Одиссею. И пусть уже не ветер надувает тканые паруса деревянного судна Одиссея, а всё более могучие силы приводят в движение его всё более чудный корабль из неведомых кристаллов, но плетут они с женой один и тот же вечный узор, который с течением времени становится только сложнее и загадочнее... .

И вновь упирает в туманный сумрак свой безумный взгляд Родион Раскольников, пытаясь разглядеть собственный путь, но вновь тяжёлая петербургская сырость обволакивает его сердце и лишает сил видеть и слышать... .

И вновь бурлит Сорочинская ярмарка, и бредут по случайным дорогам философ Хома, богослов Халява и ритор Тиберий, обдумывая свои мысли... .

Студент юридического факультета Халява и студент философского факультета Хома сидели в под навесом корчмы на берегу Днепра и задумчиво смотрели на играющие блики волн, прихлёбывая пиво "Оболонь" из высоких стаканов. Высокий, мощного сложения юрист и стройный, изящной внешности философ походили друг на друга светлыми волосами и тёмными глазами, как братья. Приближающийся закат навевал меланхолию, смягчённую солодовым напитком.

-Как ты думаешь, Халява,- проговорил Хома, не отрывая взгляда от световой пляски на воде, - где теперь наша смерть ходит?

Халява потянулся за стаканом, хлебнул изрядно, не ответил, а стал смотреть под ноги, где серая с тёмными полосами кошка доверчиво обнюхивала его ботинки на толстой подошве.

-Понять иногда хочется,- продолжал Хома задумчиво, - за каким чёртом мы гонимся в жизни, ежели смерть неизбежно сотрёт эту реальность. А в то же время страшно становится её потерять. И вот думаешь временами, откуда она придёт, когда придёт, какое обличье примет! Ежели Господь создал нас по образу и подобию своему, ежели он повелевает каждый раз родиться отдельно взятому человеку, то и смерть не может быть явлением, отделённым от Него. Значит и смерть наша - Его прямая воля. Почему мы не задумываемся о загадке своего рождения? Почему обдумываем только свою смерть? Слухай, Халява, а может Господь и сам всякий раз рождается вместе с каждым человеком, живёт с ним и умирает вместе с ним? И с травой, и с деревьями, и с птицами, и зверьём... . И вместе с ними страдает. Это ж какая немыслимая широта охвата! Умереть же Он не может. Значит и страдать Ему приходится со всеми, кто живёт, одновременно. Боже ж мой, какие немыслимые должны быть Его страдания - одного за всех! Но и счастье - со всеми сразу!

Хома, дивясь результату своих размышлений, озадаченно уставился на Халяву, которого обычно занимали более приземлённые вещи, и теперь он обдумывал, как бы улизнуть из корчмы, не заплатив ни шиша.

-Вот если бы моя мать вышла замуж за другого батьку или вышла замуж на год позже, родила бы она сынка - так это был бы я или не я? Была бы у меня другая судьба или бы я был таким же? Может я бы был более счастливым? А если бы она совсем не вышла замуж и не родила, появился бы я на свет, как Я, или нет? Мне всё кажется, что я один страдаю, тоскую и не знаю, зачем живу. А другие люди живут себе спокойно и знают, зачем они живут.

Хома замолчал, а Халява, отслуживший в армии старшиной роты на Дальнем Востоке, не обнаружив путей к бесплатному отступлению из корчмы, озабоченно подсчитывал в уме сколько придётся заплатить буфетчице за пиво и кое-какую снедь, которой они закусили. Он повернулся к Хоме:

-Э-э-э, брат, да ты и есть философ. А вот скажи ка, сколько у тебя денег в кармане? А то, брат, поиздержался я утром, всего около 3 гривен осталось.

Хома пошарил по карманам и извлёк две мятые бумажки по 5 гривен. Халява недовольно покачал головой и оборотился к румяной девице за стойкой, пытаясь понять, возможен ли договор с ней. Оборотился и Хома. Среднего роста, при теле, на вид лет около 30, буфетчица внезапно пронзила его в упор необыкновенным светом зелёных глаз из под тёмно-каштановой чёлки, отчего у Хомы похолодало внутри. Вдруг почудилось ему, что отрывается он от земли и несётся над зелёными полями с ужасающей скоростью, а буфетчица плотно обхватила его белыми ногами и погоняет громким криком. И сладость от бешеной гонки, и страх, и ещё чёрт знает что стали втекать холодом в низ живота Хомы. Челюсть философа отвалилась вниз, и он неподвижно застыл вперившись в сумасшедшие очи буфетчицы.

Тут бывалый Халява крякнул, сгрёб со стола деньги, подошёл к стойке и стал что-то тихо гудеть, наклонившись к уху женщины. Она слушала его, сделав неприступный вид, упёршись горящим взором вдаль и взглядывая время от времени на огромного, как гора, Халяву. Тот продолжал басить, то кивая большим пальцем на Хому, то похлопывая себя по карманам. В ходе этого шмелиного монолога буфетчица стала с любопытством поглядывать в сторону философа. Наконец она напряжённо расхохоталась, приговаривая:

-Ай да хлопцы! Ай да черти полосатые! Им ещё и горилки подай!

Часа через два трезвеющий Хома обнаружил себя шагающим между Ганночкой, так, выяснилось, звали буфетчицу, и Халявой вдоль крашеного голубого забора на окраине города. Из глубины тёмных яблонь выплыла свежевыбеленная хата, под которой громко верещал сверчок. Ганночка ощутимо жалась к левому боку Хомы, обдавая его жаром, а справа неутомимо гудел Халява, отчего женщина хохотала и повизгивала. Хома шагал на непослушных ногах, не смея повернуться к её лицу, и снова холодок стал проникать в низ его живота. В хате пахло травой, свежей стиркой и чем-то ещё, отчего Хоме захотелось немедленно пуститься в пляс, но ноги не слушались. Студенты сели за стол, покрытый белой полотняной скатертью, а буфетчица захлопотала вокруг расставляя на столе солидное угощение из соленых грибочков, огромных ломтей мясистых красных помидоров, пупырчатых огурчиков, уютных кругов домашней колбасы, розоватого сала с прожилкам, золотистой рыбы копчёной и ещё чёрт знает чего. Не забывала она нечаянно прислоняться к Хоме разными своими заманчиво выпирающими частями, отчего тот сидел окаменевший, хотя и не были ему в новинку разные женские прелести. Халява с настоящими слезами на глазах через каждую минуту поздравлял друга и брата родного Хому с именинами и бережно выливал в своё бездонное горло крепкую горилку с перцем. Оглушённый происходящим, философ своим именинам не подивился, хотя и приходились они на зимнюю стужу.

Потом Халява исчез, и снова провалилось мутное сознание философа, и очнулся он уже скачущим жуткую скачку с оседлавшей его Ганночкой. Огромная кровать ходила ходуном, а ведьма дико взвывала и хохотала, сжав Хому белыми коленями и вонзая хищные когти ему в грудь. Дикая страсть захлестнула Хому и утопила в себе и похмельную жажду, и жжение в желудке, и головную боль. Философ закрыл глаза и понёсся в страшном и упоительном полёте над зелёными полями, сверкающими реками и тёмными лесами. Он кричал и плакал, умоляя ведьму неизвестно о чём. А то вдруг, преисполнившись дикой ярости, резко выворачивался наверх, вскакивал на дьяволицу верхом, хватал её за толстый пучок волос на затылке и торжествовал, продолжая сумасшедшую скачку. Перед восходом солнца изнеможённый Хома упал в беспокойное забытье, а буфетчица поднялась и, чуть расставляя ноги, медленно пошла из хаты к бочке с водой во дворе у колодца, долго плескалась, смеясь временами низким грудным бесовским смехом, от которого философ во сне вздрагивал.

Очнулся он уже на закате от знакомого гудения Халявы и грудного похахатывания буфетчицы, в котором Хоме послышался звериный рык. С тоской ощутил он, как до тошноты болит голова, желудок рвётся к горлу и бешено стучит сердце. Пошатываясь, он вошёл в горницу, где только что вернувшиеся Ганночка и Халява на пару накрывали стол, обсуждая между делом человеческие достоинства философа Хомы.

-Тончайшей души человек,- ревниво каламбурил Халява, - несмотря на тонковатую фигуру, гигант мысли, истинный философ. Брат родной!

-Тонковатая фигура, да не дура, - загадочно порыкивала ведьма.

Халява, узрев друга, мгновенно оценил его состояние, налил большую стопку горилки и почти насильно влил её в горло Хоме. Тот застыл, балансируя между отвращением ко вкусу сивухи и необходимостью избавиться от болезненного состояния. Наконец горилка победила и потекла огнём по внутренностям, приятно обжигая свой путь. Вначале она огненно заструилась где-то на уровне груди, постепенно спускаясь к желудку, где разлилась большим уютным теплом, источая истому и приятность по всему телу. Спустя немного времени Хоме захотелось есть, но откусив маленький кусочек рыбы, он вдруг почувствовал себя сытым. Между тем вечерняя трапеза разгоралась, и Хома снова опьянел до помутнения сознания. И снова очнулся он ночью в безудержной гонке с ведьмой верхом на себе. И снова он ощутил испепеляющую страсть и страх перед чем-то неведомым, что бездонной пропастью открывалось перед ним. Маленьким пятнышком оставшегося сознания Хома видел себя со стороны бешено кричащего и стонущего, с оскаленным ртом. Где-то очень глубоко внутри Хома вдруг ясно понял гибельность собственного состояния, но не было сил остановиться, потому что тело ему больше не подчинялось, а было целиком во власти колдовского вожделения. Маленький лучик сознания бессильно уменьшился до бессознательности, и на восходе солнца Хома снова впал в бредовое забытье. И виделись ему невероятные чудовища разных размеров, которые тянули к нему когтистые лапы и истекающие слюной пасти. А над ними парила голая Ганночка, такая желанная, что даже страх перед чудищами утихал перед вновь пробуждающейся звериной страстью и чудища недовольно отступали.

Очнулся Хома, когда солнце опять склонялось к горизонту и тут же раздались голоса Халявы и Ганночки в горнице. В теле философа не оставалось ни капли желания жить, страх сжимал сердце, которое рвалось из груди то ли в голову, то ли вообще наружу, и через каждых несколько его толчков в голове взрывались огненные ядра, оставляя в глазах оранжевые круги. Хома поднялся с кровати и тут же упал от головокружения. Пытаясь подняться, он нащупал рядом лавку, а, подняв голову, увидел на ней заботливо поставленную стопку горилки и тонко нарезанную колбасу с несколькими кусочками хлеба. Осторожно, трясущимися руками поднёс Хома к губам стопку и судорожно опрокинул её в рот. Горло сжал спазм, поднимающийся из пищевода и вытолкнул водку обратно в стопку. Хома отчаянно и быстро снова опрокинул стопку в рот, но такой же спазм опять вылил её назад. Философ почувствовал себя настолько плохо, что впал в полное безразличие. Он в очередной раз, уже автоматически, поднёс горилку ко рту и неожиданно легко её выпил и посидел выжидая, что теперь случится. Дурнота прошла, но безразличие осталось, Хома неспешно поднялся и побрёл в горницу. Увидев его на пороге, Халява застыл, не донёсши ко рту огурец, потом положил руку на стол и недоверчиво ухмыльнулся.

-Э-э-э, брат, да ты поседел! Ей-бо поседел,- сделал он попытку пошутить, но шутка на лету остекленела, неловко упала на стол и рассыпалась. Ганночка нервно хохотнула и метнулась к Хоме, усадила его за стол и налила всем по стопочке, одновременно приговаривая что-то о дне рождения, который только раз в году. Всё это она проделала так молниеносно и ловко, что студенты, не успев опомниться и перекинуться парой слов, уже выпивали по третьей стопке. Хоме захотелось петь, и он затянул "... рэвэ та й стогнэ Днипр шырокый...". И вот уже втроём они тянули о сычах и ясене, который "скрыпыу" и ненужные вопросы утонули сами собой. В этот раз Халява необычно запьянел, затревожился, засобирался и вскоре тихо ушёл, кинув перед уходом на Хому долгий неясный взгляд. Хома же, наоборот, сохранил большую ясность сознания, несмотря на уже привычно большое количество выпитой горилки. Но, когда он решил, что нужно молча подниматься и уходить, ноги не стали его слушаться и понесли к кровати, тогда как руки нежно и страстно обхватили ведьмину талию и крепко прижали к телу. С ужасом понял Хома, что не владеет собой, и яростное вожделение уже бушевало и рвалось наружу, втягивая его в безумие испепеляющей гонки. Ясность быстро покидала его, и философ сдался, бессильный противостоять гибельной страсти и только последним проблеском сознания отчаянно крикнул то ли "ура", то ли "спасите", то ли ещё что-то, что всё равно потонуло в общем вопле из бездонной пропасти, куда он уже неудержимо летел с последним восторгом.

Сидел однажды Халява в "Рюмочной" на Крещатике с каким-то первокурсником и, пригорюнившись, вспоминал Хому.

-Господи!- думал рослый юрист, не слушая верещание первокурсника, который ради престижной компании со старшекурсником вызвался угостить Халяву,- и где теперь душа бедного Хомы? И верно, ходят между нами ведьмы, губят души честных людей. На всё твоя воля.

Но вскоре развеселился, подошёл к кудрявой барменше и стал ей что-то гудеть на ухо, кивая большим пальцем на первокурсника.