Лопата, мешок. Второй мешок. В нем жестяной фонарь с огарком, запасная свеча, драгоценные спички. Разбитые солдатские сапоги, которые Аня выпросила в придачу, когда меняла щегольские ботиночки на муку. Старые отцовские брюки под юбку. Сама эта юбка бабы Агаши, заношенная до потери цвета - ничего, обойдется Агаша, все равно потом Аня постирает. Что еще... Темный платок. Такой же для Лизы. Мамина шаль... вздохнув, она отложила ее в сторону. Отдаст Агаше, когда они с Лизой вернутся.
Сестра давно поглядывала в ее сторону, но молчала. Аня же вновь и вновь мысленно перебирала нужное, прикидывала, когда же лучше выйти - днем на окраине можно наткнуться на нежелательных свидетелей, вечером по домам загоняют скотину, ночью тишина и в тишине собаки... Она знала, что делает: оттягивает момент. Тянет и тянет, не решаясь сделать первый шаг, после которого все пойдет само собой, должно пойти.
Как она поначалу боялась рассказать Лизе, не зная, что лучше - взять ее с собой, или все-таки пусть посидит с отцом. Ни тот, ни другой выбор не радовал. Одной ей было идти страшно до обморочной слабости. Взваливать этот страх еще и на сестру, делить с ней ответственность за ее отчаянный замысел было мучительно стыдно. Но оставлять девочку с больным отцом и плохо соображающей старухой - здесь, где на их семью посматривали с нехорошим интересом... нет уж, лучше пусть сестра будет при ней, на виду и под защитой. Хотя какая из нее защита.
Против ожиданий Лиза, выслушав ее, согласилась как-то легко и даже не без любопытства. Аня давно чувствовала, что сестра проще и лучше нее приспосабливается к новым временам. Может, потому, что младше. Или просто характер другой - не мамин, не отцовский, не ее. Другой.
- Ладно, - она поднялась с лавки. - Идем. Только к отцу зайду.
Отец лежал на чистой половине за ситцевой занавеской. Когда Аня подошла, он вроде бы даже узнал ее.
- Анечка...
- Да, папа.
- А где Наташа...
Аня помолчала, прежде чем ответить. Вопрос этот уже не заставлял ее вздрагивать, но все еще отзывался тупой болью.
- Мама уехала, папа. В город.
Отец вздохнул.
- Мы с Лизой сейчас уйдем ненадолго, с тобой баба Агаша посидит, хорошо?
- Уйдете? К маме?
Все-таки она вздрогнула.
- Нет, мы тут недалеко. Ты поспи, хорошо? Поспишь, а мы и вернемся.
Аня быстро отошла от кровати и задернула занавеску. Переглянувшись, сестры разобрали поклажу, повязали платки и вышли из избы.
Баба Агаша по обыкновению сидела на завалинке, сложив на коленях руки.
- А куда это вы? - без особого интереса спросила она.
- Кипрея накопаем.
- А чего ж с утра не пошли?
- Да не собрались.
- А чего это ты в моей юбке?
- Баба Агаша, мне же надеть нечего. Я постираю. И шаль еще вам отдам, я уже отложила. Только вы присмотрите за отцом, хорошо? Мы, может, поздно вернемся.
- Кипрей-то копать по темноте, ага... Ну ваше дело.
Она отвернулась и вновь тускло уставилась во двор, где ходили куры.
Аня надеялась, что сплетничать баба Агаша не станет, пока они хоть чем-то платят ей за жилье. Да и вообще старуха была необщительна. Короткий этот разговор утомил ее едва ли не больше, чем Аню, которую уже подгоняло нетерпение.
На свою удачу они никого не встретили, пока добирались до околицы. Аня решила, что вначале они действительно пойдут коровьей тропой в направлении заросшего кипреем мокрого луга, а когда скроются из виду огороды, свернут и двинутся через лес, по широкой дуге обходя село.
Она довольно скоро поняла, что измучается в громадных сапогах, увязая в грязи. Грязь налипала на них тяжелыми пластами. Внутри сбился тряпочный ком. Агаша показала ей, как наворачивать портянки, но что-то Аня сделала неправильно. Едва сойдя с раскисшей низинной тропы и поднявшись по заросшему кустарником небольшому откосу, за которым начинался настоящий лес, Аня бросила мешок и лопату, села прямо на траву и принялась высвобождаться из сапог. Лиза подошла и присела рядом, обломанной веточкой очищая обувь.
- Ты ноги натерла.
- Ничего.
Она пошевелила пальцами, морщась. Потом заново и поплотнее перемотала портянки, и влезла в сапоги.
- Пойдем. Темнеет.
Когда-то давно, лет пять назад, в забытой прошлой жизни лес был для нее чудом и праздником. Он распускался весной свежей зеленью, серый плотный покров палой листвы пронизывали молодые ростки, прозрачный ковер густел, небо над головой застилали лиственые кроны, наступало лето, разморенное жарой, а в лесу таилась зеленая прохлада, на прогалинах пахло земляникой и стрекотали кузнечики, а в сырых мшистых низинах из-под ног выпрыгивали коричневые лесные лягушата, вилась мошкара, ткали кружевные сети пауки, и по утрам роса превращала эти сети в прозрачные бисерные занавеси... А потом осень с ее разноцветьем, дождями, острым земляным запахом грибов и подступающей под горло печалью... а потом зима и белый глубокий сон, укрывающий жизнь до весны.
Но этот лес, сейчас и здесь, был просто частью дороги, которую предстояло одолеть.
Сумерки постепенно сгущались, воздух меж деревьями серел, темнел, теряя краски, тесня дыхание. Аня, с детства привыкшая чувствовать направление, и сейчас не потеряла этого чувства, шаг за шагом продвигаясь вперед. Однако идти было тяжело. Под сапогами хрустел старый валежник, скользила и путалась в ногах цепкая трава, продавливался влажный мох. Беспокоясь за непривычную Лизу, Аня несколько раз оглядывалась, но сестра в маминых ботах шла за ней след в след молча, не жалуясь, только придвигаясь поближе по мере того, как темнело в лесу.
Хорошо, а как же будет зимой? - подумала Аня про их с сестрой обувь. Надо будет раздобыть валенки. Если все получится... Лекарства отцу... или все-таки попробовать увезти его в город? Да, но валенки все равно нужны. И теплое белье. Господи, теплое белье!
- Когда Иван Викентьевич заплатит?
Задумавшись, Аня пошла медленнее, и Лиза поравнялась с ней, задев лопату.
- Я не спрашивала...
- А как же вы договорились?
- Да ведь надо, чтобы он увидел, за что платить. Как я спрошу, если мы еще ничего не достали?
Лиза хмыкнула.
- Я бы спросила.
Она теперь старалась держаться совсем рядом с сестрой, кутаясь в платок. В лесу совсем стемнело, от земли поднимался туман. Тянуло холодной сыростью.
- Может, фонарь зажечь?
- Нет, тогда будет видно только освещенный круг. Потерпи, глаза приспособятся.
- Темно же совсем... Где мы сейчас?
- Уже недалеко. Когда увидим муравейник, повернем налево.
- Как его тут увидишь...
Они шли и переговаривались тихонько, поддерживая связь. Это им было необходимо - чувствовать, что ничего странного не происходит, что это совершенно естественно - две девочки в темном лесу идут по своим делам с мешками и лопатой. Что в душе у них мир и спокойствие, что позади они не оставили больного отца в нищете чужого дома, что прошлое их безмятежно, а будущее светло и ясно, и что впереди их не ждет испытание бесстрашия и отчаяния.
- Аня, ой... Смотри!
Туман вокруг, достигший густоты молочного киселя, вдруг пошел волнами, слегка рассеялся и расступился. Перед ними, внезапно и совсем близко, возникла темная гора.
- Что это?
- Муравейник. Я же говорила.
Аня узнала его задолго до Лизы. Ей был виден и сам огромный спящий муравейник, и стволы окружавших его деревьев, а там, где они расступались, она увидела давно заросшую, но все еще заметную старую тропу. Она бы увидела и больше, краем глаза уловив слабое свечение в тумане, но сейчас это было нельзя. Не сейчас. Нельзя.
- Теперь налево. Уже скоро.
И действительно, совсем скоро кроны деревьев над головой поредели, потом и вовсе открылось над ними небо ранней светлой ночи со звездами в туманной дымке. Под ноги попадались какие-то поваленные жерди, трухлявые брусья, бугорки, ямы, проминался мягкий мох.
Ограды в этом месте не было, или она давно упала и сгнила, и люди сюда не приходили.
Сзади ее ухватили за руку. Она обернулась. Лиза смотрела на нее огромными круглыми глазами.
- Не бойся. Уже пришли.
Аня показала на продолговатое углубление в покрытой мхом земле.
- Ну что ты. Представь, что мы картошку копаем. Вот мы две такие деревенские бабы, пришли копать картошку, а лопата одна на двоих. Ну что делать? Берет одна баба лопату, а вторая берет фонарь и свечку зажигает... Потому что картошку они копают на чужом поле, пришли ночью с мешком и фонарем, негодяйки такие...
Кажется, помогли ее бессвязные успокаивающие речи. Лиза расслабилась, принялась рыться в мешке, достала фонарь.
- А если увидят?
- Никто сюда не заглянет. Никому это не нужно среди ночи. А если и заглянет - сам первый убежит.
Лиза хихикнула. Вот и славно.
Аня осторожно подрезала лопатой слой мха, отвернула его на сторону. И мысленно выругала себя. Рукавицы она забыла, их обязательно надо было взять! Во что руки превратятся...
Она с размаху вогнала лопату в мягкую землю.
Туман светился. Мелкая водяная взвесь дрожала и переливалась, дробя отсветы огонька, горевшего в жестяном фонаре. Прозрачное световое пятно раздвинуло тьму, ограничив зыбкими туманными стенами крохотный участок поросшей мхом почвы, укрыло и спрятало в тишине глухой стук лопаты, шорох осыпающихся комков, потрескивание коптящей свечи, прерывистое дыхание. За пределами освещенного круга медленно перемещались волны холодных испарений, собирались в призрачные плети, колыхались в мертвой глубине темного кладбища, растворялись и таяли, доползая до крайних изб не видного отсюда спящего села.
В лесу туман скапливался гуще, неясно мерцал точно собственным, не привнесенным светом. Колеблющаяся стена с этой, лесной, стороны изгибалась полукругом под нависающими кронами, вытягивала отростки справа и слева. Они обнимали клочок земли с могилой в центре, точно два светящихся белых крыла. Лес за ними темнел и молчал.
Аня копала все медленнее. Дыхание ее сбивалось, лопата выворачивалась из усталых рук. Порой она поглядывала на Лизу, кутавшуюся в Агашину юбку, влажную от осевших водяных капель, но не решалась просить ее о помощи - сестра и без того намучилась за дорогу. Аня вздыхала, сменяла опорную ногу и продолжала копать. Яма постепенно углублялась.
Не надо думать. Не надо спешить. Надо делать нужное дело размеренно и спокойно. Так лисы роют свои норы, так разгребают землю кабаны, ища корешки, так выклевывают червей лесные птицы. Они не думают. Они живут просто, боятся простых вещей, ищут простые радости, помнят и забывают так же легко, как помнит и забывает их жизнь. Они часть этой жизни, мгновенная капля - вот она собралась в шарик и светится, а в следующее мгновенье растекается и переливается в другие, новые капли, и забывает предыдущую форму и обретает новую, но все та же в ней вода, все та же жизнь. Когда-то и я была частью этой жизни...
Почему - была? Девочка сидит в развилке дубовых ветвей, покачивает грязными босыми ногами, слушает чириканье и шелест, эта девочка с тетрадкой тайных стихов - разве уходила она из своего чудесного леса? Она и сейчас в нем, стоит только вернуться, поняв, что выбрала не тот путь...
Куда вернуться? В сожженную усадьбу? К могиле матери? В старый мир, который необратимо исчез, рухнул и рассыпался, оставив по себе злую память? И - с чем вернуться? С кем? Она не одна на свете, от нее зависят другие, она несет за них ответ...
Брось. Это чужая жизнь, не твоя, ты и сама знаешь. Твоя - здесь, в лисьих норах и палой листве, в запахе трав и древесных соков, в светлом ночном тумане... Видишь? Ты видишь? Пойми - ты видишь!
Аня вдруг осознала, что действительно видит в темноте глубокой ямы, хотя фонарь наверху давно погас. Под лопатой вязко хрустнула и подломилась гнилая доска.
Она подняла лопату и застыла - внезапно накатила паника. Не хочу, ой, не хочу...
Помоги мне, - попросила она. Дай мне забыть.
Лисьи лапы разрыли прогнивший прах, лисий нос сморщился от земляного смрада, лисьи глаза разглядели в мешанине трухи и расползшегося тряпья продолговатые... кости, всего лишь старые кости. Вот этот ребристый округлый короб - всего лишь пустая клетка, в ней ничего нет. А вот это выпуклое, белеющее в гнезде спутанных волос, с отвалившейся челюстью и черными дырами на месте...
Ее сотряс мгновенный озноб, и так же мгновенно она запретила себе видеть _этими_ глазами. Лиса. Просто лиса вырыла нору в земле.
С трудом разогнувшись, она подняла череп и поставила на край земляного отвала, придерживая его дрожащими руками. Дело не окончено, теперь все это надо собрать и упаковать.
- Лиза!
На тихий ее шепот никто не откликнулся. Аня позвала чуть громче, выглянула из ямы - и увидела, что Лиза спит, натянув на себя все тряпки и мешки.
- Да Лиза же! - нога ее соскользнула, она поехала вниз по отвалу, уронив череп - и тут Лиза завизжала.
Тонкий пронзительный визг поднялся высоко, разрезая тишину ночи. Аня рванулась, вылетела на поверхность и бросилась к сестре. Та визжала не переставая, зажмурившись изо всех сил. У ее ног лежал скатившийся череп.
В селе залаяли собаки.
Аня схватила Лизу, прижала к груди и держала, не давая вырваться, гладила по плечам и спине.
Собаки замолкали одна за другой. Хозяйский окрик заставил стихнуть последнюю. Искры погасли. Село погрузилось во тьму. Она выдохнула.
- Ну все, все. Ничего не бойся. Я с тобой. Посиди, я соберу...
- Аня, не уходи!
- Я тут, тут. Ты молодец, умница, смелая. Ладно, давай посидим еще немного...
Они сидели, обнявшись. Аня покачивала сестру, как маленькую, напевала ей чуть слышно что-то ласковое. Ее саму обнимал сон, ходил кругами, то смежая веки, то отдергиваясь, когда она вздрагивала, и во сне старые сгнившие останки не беспокоили ее, они были сухой шелухой, которая никому не нужна и которой незачем бояться.
В какой-то момент она поняла, что тьма слегка посветлела.
- Лиза, пора. Посиди тут, я сама.
На этот раз сестра промолчала, только поджала под себя ноги, отодвигаясь от черепа.
Кость за костью Аня вытащила на поверхность весь скелет, обшарила землю в могиле, стараясь сохранить целостность кистей и ступней, растолкала по мешкам тяжелые тазовые кости, ребра и распавшийся на части позвоночник. Это было не так уж трудно - она была ночным зверьком, была вороной, трудившейся над падалью, муравьем, собирающим соломинки. Я справлюсь, думала она, я справлюсь.
Оба мешка пришлось волочь ей самой - сестра не отказывалась помочь, просто ее губы задрожали, а глаза налились слезами.
Дотащив мешки до муравейника, Аня стала прокапывать в нем ямы с боков, засовывая под хвою одну за другой части трупа. Разбуженные муравьи вяло суетились. Потом они облепят кости, счистят лишнее. Аню шатало.
В селе мычали коровы.
Могила не зарыта, вспомнила она.
Сестры вернулись домой среди бела дня. Лизе хватило сил войти в избу, но тут ее ноги подогнулись, она рухнула на лавку и мгновенно уснула сидя. Аня так и стояла, покачиваясь, опираясь на лопату.
- Ну и где кипрей? - спросила баба Агаша.
Стертыми в кровь руками Аня подняла мешок и вывалила на стол небольшой спутанный ком жестких корней.
Агаша хмуро посмотрела, хмыкнула, перевела взгляд на Аню.
- Много ты на себя взяла, девка. Ой, много.
Осенью Аня ходила в лес почти ежедневно. Ходила по дождю и холоду. Приносила корзины грибов, отдавала Агаше сушить. Приносила вязанки хвороста, складывала под навесом. Под грибами и в толще вязанок прятала очищенные муравьями кости, брала помойный котел, уходила за покосившийся сарай и вымачивала их в зольном щелоке. Отмытые прятала там же в сарае, заваливала старьем. Руки ее вспухли и покраснели, она чесала их непрерывно.
Лиза сидела в избе и поила отца отваром кипрейного корня. Баба Агаша раз за разом ничего не замечала и ничего Ане не говорила.
В последней корзине она принесла череп.
Дольше тянуть было нельзя. Похолодало так, что сестры мерзли, даже натянув на себя всю оставшуюся одежду. Платить за постой Аня перестала, попросив у Агаши отсрочки. Та недовольно ворчала, но согласилась подождать. Едой она с ними все еще делилась, но Аня понимала, что вечно это продолжаться не может. Когда Агаши рядом не было, Лиза все чаще заговаривала об отъезде. И отцу становилось все хуже.
Ранним утром Аня вышла со двора, закинув на плечо тяжелый мешок, и отправилась на другой конец села, туда, где в доме при сельской больнице жил доктор Иван Викентьевич.
Уличную грязь прихватило ночными заморозками, под ногой хрустела ледяная корка. По сторонам тянулся жухлый бурьян, серые плетни, за ними огороды. Брошенный участок. Неглубокая балка. Дальше - Миронов дом и двор, обнесенный новым крепким забором. Дорогу ей перегородила телега, сыновья Евдокии стаскивали с нее набитые чем-то тюки и заносили в дом. Старший, обернувшись, увидел Аню.
- О, барышня!
Он подался к ней, здоровый, раскрасневшийся, в одной жилетке поверх рубахи. От него валил пар.
- Куда идем, барышня?
- К доктору. - Аня постаралась ответить как можно спокойнее.
- А что несем?
- Вещи.
- Что ж ты неласковая такая, барышня! Тяжело небось тащить, давай помогу! - он протянул руку. Аня побелела.
- Семен!
Парень отшатнулся, услышав резкий оклик матери. Евдокия, грудастая крепкая тетка средних лет, скользнула по Ане взглядом и скрылась во дворе. Вслед за ней ушел сын. Аня заторопилась, оскальзываясь по мерзлой грязи. Мешок перекосился и бил по боку.
Село жило своей жизнью. Но Аня старалась пройти мимо этой жизни как можно незаметнее, опустив взгляд, надеясь, что и ее больше не заметят, не приблизятся, не коснутся.
На повороте к церкви слух ее зацепил чей-то шепот: "...помоги... Господи, помоги..." Местная юродивая, кривая Фекла, мелко крестилась, кланялась, бормотала себе под нос. Аня обошла ее стороной.
Господи, помоги...
- Анна Егоровна, голубушка! Давно же вы не заходили! Как отец?
- Жив.
Аня со стуком опустила тяжелую поклажу на пол приемной.
- Что это вы принесли?
- Иван Викентьевич... Помните, вы говорили, что хотели бы поставить в кабинете скелет, но сейчас его ни за какие деньги не достать, так что...
- Что?!
- Ну да. Вот. - Аня развязала мешок, раздвинула горловину.
- Вот.
Доктор молчал.
Аня торопливо заговорила:
- Понимаете, нам нужны деньги. Или не деньги, но... Еда, одежда, у нас ничего нет. И надо поехать в город, вдруг там будут лекарства для отца... Или вообще его туда отвезти, найти жилье, работу... - она говорила, не поднимая глаз. Доктор все молчал.
- Понимаете, мы больше тут не можем. Это... не наше, не наша жизнь. Мы... не здешние. Мы тут не можем больше...
- Анна Егоровна... Анечка...
Она наконец набралась решимости и посмотрела ему в лицо. Он глядел на нее со смесью ужаса и еще какого-то чувства, Аня не поняла.
- Анечка, - доктор вздохнул. - Послушайте меня. Да, я говорил... - он прервался, подошел к окну, поглядел на улицу поверх белой занавески. Пошел к двери, задвинул железную щеколду. Вернулся к ней, обойдя мешок.
- Господи, да сядьте же вы, на ногах ведь не стоите...
Аня села на жесткий стул. Доктор остановился перед ней.
- Анна Егоровна. Я действительно мечтал о хорошо обставленном кабинете, с хорошей библиотекой, свежими европейскими изданиями, с пособиями и инструментарием для исследований... Мечтал о хорошей практике - вы же сами знаете, с чем мне приходится возиться. Коротко говоря, я мечтал о хорошей жизни, прежней жизни. Да, мечтал. - Он с силой подчеркнул слово "мечтал".
- Но это были только мечты, Анечка! Поймите, прошу вас! Разве только ваша жизнь была разрушена этим вселенским катаклизмом? Нет, рухнуло все! Вся жизнь, все мечты, все надежды! Остались только мы сами и то, что мы успели спасти... и сохранить.
Теперь молчала Аня.
- Да, и к слову о пособиях. - Доктор присел над мешком, поворошил содержимое. Кости постукивали и шуршали.
- Скелет для медицинского кабинета... Его не так просто подобрать. Нужен качественный материал и качественная обработка. А здесь вот, смотрите... - он поднял череп, повертел в руках. - Зубов недостает, видите? - Он опустил череп, вытащил одно из ребер. - А здесь перелом, криво сросшийся. А здесь - видите? - Твердые его пальцы перебирали желтоватые костяные звенья. - Позвонок разрушен. О, и еще один... При жизни этот человек не мог разогнуть спину...
Аня сидела не шелохнувшись, гоня от себя мысли. В голове стоял едва слышный звон.
- И позвольте спросить... Промывали чем-то едким? - он покосился на ее руки. - Господи, что вы с собой сделали! Но, Анечка... Кости стали хрупкими. Их надо пропитывать укрепляющим раствором. И все равно из этого материала не получится нужного результата.
- То есть... вы не заплатите?
- За что платить, Анна Егоровна! - Он сделал движение, как будто собирался всплеснуть руками. - Вы проделали огромный труд, но... О чем вы думали?!
Аня не ответила. Она ведь уже сказала ему, о чем думала. Вот только сейчас ей казалось, что все перечисленные ею причины были отговорками, маскировкой, скрывающей истинную цель. Что-то она от себя прятала, что-то более сильное, более темное...
- Иван Викентьевич, нам ведь больше нечего продавать.
- Анна Егоровна... Понимаю, что обманул ваши ожидания. Но увы, я сказал вам чистую правду.
Он снова подошел к ней, сидящей на стуле без движения. Осторожно коснулся ее плеча.
- Вы зря думаете, что в городе вам было бы лучше. Там сейчас голодно. И снимать жилье выйдет куда дороже, чем здесь. А насчет работы... Какую работу вы имели в виду?
- Я могла бы учить детей...
- Каких детей? Чьих? Вот этого вот победившего... - он проглотил слово. - Анечка, да поймите: вы, с вашими знаниями, с вашей интеллигентостью, тонкостью... Вы им не нужны! Вы там никому не нужны!
- А здесь?
- Здесь...
Он присел перед ней, взял в свои ладони ее распухшие руки.
- Здесь вам становится просто опасно, Анечка. Вы ведь знаете, как на вас смотрят местные мужики. И бабы. А вам всего... семнадцати ведь нет еще? Шестнадцать? А Лиза - она младше вас на два... нет, три года? И живете на отшибе. Вас не трогают пока... но что будет дальше?
Она смотрела, как шевелятся его губы, подрагивает острая, клинышком, аккуратная бородка, в которой серебрятся нити седины. Пока, сказал он. Пока жив отец, не договорил он.
- Вам непременно нужна защита. Одна вы не вынесете. Что до Лизы - у нее другой характер... но ведь она еще так молода!
- Иван Викентьевич, почему вы заговорили об этом, когда я сказала, что нам больше нечего продавать?
Доктор резко отпрянул от нее, встал.
- Анна Егоровна, подумайте, что вы говорите. Просто подумайте. И о моих словах тоже.
- Прощайте, Иван Викентьевич.
Она отодвинула щеколду и вышла, оставив мешок с костями на полу.
Воздух поздней осени - прозрачный, чистый, морозный. В домах протапливают печи, в безветрии встают над печными трубами клубящиеся столбы, уходят в небо, затянутое белой пеленой. Запах дровяного дыма щекочет ноздри, оставляет горьковатый вкус на языке, заполняет легкие при каждом вдохе.
Аня вздыхает полной грудью. Она чувствует легкость и странное опустошение, как будто сбросила тяжелый груз. Да ведь она и правда сбросила тяжелый груз, думает Аня. Вдруг эта мысль кажется ей смешной, но улыбаться трудно, губы кривятся, лицо дрожит. Внутри как будто распускается крепко затянутый узел, и что-то, стянутое этим узлом, высвобождается, подступает к горлу, к глазам... Спохватившись, Аня останавливает это что-то, загоняет поглубже, с жестким усилием выпрямляет спину.
По улице ходят люди, смотрят на нее. Надо идти.
Ей не хотелось сейчас думать, что она скажет Лизе, Агаше. Хорошо, что ничего не надо говорить отцу. Не получилось, ладно. Ничего. Ничего не получилось.
Почему-то она довольно быстро оправилась. Наверное, в глубине души она и не надеялась на успех. Наверное, она придумала и сделала все это ради чего-то другого...
Огромный труд, сказал он. Оглядываясь назад, она и сама изумилась.
Да. Этим своим страшным трудом, этим преодолением мыслимых и немыслимых душевных и телесных пределов она выстраивала стену между собой и черным провалом ужаса, в который невозможно было заглянуть. Доказывала себе, что может справиться со смертью.
Как бы теперь справиться с жизнью...
На повороте к церкви все еще топталась кривая Фекла, задирала лицо к небу, распяливала губы в бессмысленной улыбке, ловила на язык редкие снежинки. Вот и снег пошел.
Дорогу по слякоти присыпало свежей крупкой. Анины сапоги вдавливали ее в грязь, и за ней тянулась цепочка черных следов.
Да, но куда же теперь идти? Что еще сотворить, какой хитрый замысел измыслить? В город... так ведь доктор прав, не ждет их в городе никто. А может быть, сразу в Москву? К сестрам Булычевым и брату их Владимиру, который сейчас... где? Где сейчас красавец юнкер Владимир Булычев?
Там же, где и девочка с книгой из отцовской библиотеки, девочка со старой фотографии - в кружевном платьице, в белых чулочках, с ниткой бус вокруг тонкой шейки... в разбитых солдатских сапогах и с руками, зудящими от щелока.
Не осталось ничего от прежней их жизни...
Ничего. Она все-таки справилась. Значит, справится и дальше.
Ворота Миронова дома были заперты наглухо. Телега уехала, оставив колеи в чавкающей грязи да кучу конского навоза. Когда Аня проходила мимо, за забором лениво тявкнул пес.
А почему обязательно надо уезжать? Живут же и здесь люди. Руки у нее есть. Есть Агашин огород, наполовину заросший бурьяном. Есть крыша над головой. Вон она уже виднеется, а за ней темнеет осенний засыпающий лес, и остроконечные зеленые вершины елей над бурой полосой лиственных крон...
Не заходя в дом, она прошла за сарай и встала там, прислонившись к дощатой стенке. Покопалась в потайном кармашке, достала маленький кисет и бумагу, неловкими пальцами свернула папироску и закурила, морщась. Тут же закашлялась. И кашель этот прорвал-таки внутреннюю преграду, ее сотрясло, заколотило, она уткнулась в стенку сарая и давила, давила в себе слезы, давила низкий, грудной бабий вой, а он все рвался из ее груди и не мог вырваться.
Наконец отпустило. Она стояла, вдыхая мокрый запах старого дерева.
Росло оно когда-то в лесу... Срубили его, распустили на доски, собрали из него то, что нужно было людям. Не спросили, не попросили прощения. Умерло дерево.
Но лес по-прежнему живет. Засыпает на зиму, просыпается весной. Растит новые деревья, принимает на них птичьи гнезда, дает кров и пищу зверям, расстилает земляничные и черничные поляны, пронизывает землю корнями и грибницами, живет... И что бы ей не уйти туда насовсем, как она мечтала когда-то? Стать частью его, прорасти папоротником, земляникой, лесной лягушкой затаиться во мху, совой в дупле дождаться ночи... Напитаться его силой. Раствориться. Забыть.
Да сила ли это, Аня? Или ты попросту хочешь спрятаться от своей слабости? Стремишься ли ты навстречу жизни или убегаешь от смерти? Нельзя убегать, Аня! Убегающего догонят и съедят, лес не только добр, он жесток к слабым, чудесный лес из твоей детской сказки.
Нет, ее не съедят. Не срубят. Она чувствовала, что в ней крепнет внутри что-то, та самая опора, которой так недоставало ей сейчас в мире. Что-то жесткое, твердое, как... кость. Высохнет, облетит, рассыпется все мягкое, уязвимое, недолговечное - а это останется. Что бы с ней ни случилось. Как бы ни обернулось. А если все же... но нет, тогда злой судьбе достанутся лишь мертвые доски и сухие кости, не она сама. Ее там не будет. Она растворится.
На землю пали сумерки, снег повалил гуще. За снежной завесой скрылось село, скрылся где-то там доктор с мешком костей, скрылась безумная Фекла с ее беззубой улыбкой. Аня смотрела, как одевается пеленой снега темный лес. В какое-то мгновенье взгляд ее уловил в сгущающейся тьме короткую светлую вспышку - словно там, в дальней глубине, взметнулись и погасли чьи-то белые крылья.