- Отвернитесь. Пожалуйста, не смотрите! - он умолял её, пытался схватить за руку и отвести. Она отмахнулась, промолчала, но смотрела вниз.
Внизу лежали люди. Кто как и кто в чём. В основном они были обнажены. Люди, которых она знала и не знала. Люди, которых похоронили Время и Цивилизация, и пережитки мирового кризиса. А кого-то - обычное саморазрушение. Но главное, что их похоронили те самое люди. Люди - повсюду. Женщины, мужчины, дети, старики. И они не дышали. Такое вот кладбище под открытым небом... Братская могила братьев по несчастью.
Она смотрела, и, кажется, понимала. Могла обнять всю Вселенную в целом, утешить и пожалеть её - она тоже чувствовала усталость. Даже от этих громких просьб у неё за спиной: "Не смотри!". Всех пугает смерть, тем более - чужая и настолько близко. Но не до такой же степени, чтобы сразу от неё убегать? Тем более, когда смерть находится повсюду, везде. В концлагерях иначе не бывает.
Она села на край - всё так же молча. И всё ещё смотрела, пресекая любые его старания её оттуда выманить. Перед глазами мелькала кадрами история - нашествия, набеги, цари-палачи своих рабов - населения, многочисленные войны. Люди не умеют жить в мире друг с другом, потому что есть иерархия. Они всегда хотят большего, хотят быть независимы и поэтому так фанатично стремятся к власти... Комплексы неполноценности должны как-то регулироваться уровнем тестостерона и адреналина в крови, а агрессия не должна задерживаться долго, иначе разъест изнутри. Заживо. Уж лучше умереть от боли и пуль, да хотя бы от сердечного приступа - чем методично себя убивать, прекрасно зная, что делаешь это самостоятельно и без чьей-либо помощи. И, что самое интересное - никак не можешь остановиться.
Но никто ведь даже в этом не поможет, не захочет остановить твои мучения. То им всем ли хочется, чтобы мучился дольше, то ли обычные благие намерения, по дороге из которых все - опять же - ровным строем идут в ад. О Рае никто никогда не думает. Очень хочется верить в худшее - чтобы лучшее оказалось, как минимум, сюрпризом. Мы ведь все любим чудеса, правда?..
Над котлованом стоял запах смерти. Не разложения, не разрушения, не крови - а именно смерти. Она смотрела вниз, сидя на краю, и думала о том, что Вечность могли придумать только люди. Потому что только человек способен придумать название тому, что нематериально, что неизвестно до конца и что непонятно. Вечность - как некая постоянная, застопоренное настоящее, которое должно было означать, что Время над ним не властно - ведь вечное всегда вечно. Только в мире нет этого Вечного, потому что мы - не вечны, что-то всё равно ускользает неуловимо, течёт сквозь пальцы - детали, которые, может быть, могли быть ответами на все уже давно заданные вопросы. Просто тогда это было очевидным, а сегодня никто не обратил внимания - так и теряется великая народная мудрость, по крупицам. Только люди могут верить в то, что есть что-то, что остаётся неизменным, вечным. Хотя никто не доживёт до этого "вечно", никогда.
Потому что есть смерть, которую она сейчас видела перед собой. И она сильнее, чем что-либо другое. Смерть - как переход от одного к другому. Потому что люди тоже не могут верить, что всё может закончиться просто так - умерли, и всё. И нет никакого Рая, нет никакого Ада - есть только сырость земли и пустота. Ты засыпаешь навсегда и никогда уже не увидишь снов. Что тела? Бесполезная груда мяса, лежащая на такой же груде, как сейчас, полезное, может быть, удобрение - только и всего. Существование вот так и заканчивается - поплачет кто-нибудь, и хватит. Потом будут весело пить на поминках, петь песни и рассказывать анекдоты - и такое бывает. И наутро только вспомнят, что, оказывается, человека-то нет. И не будет никогда - с ним не поговоришь, не повеселишься, не порадуешься и не поплачешь. И минутная тоска всё-таки сожмёт сердце. Но людей на свете, всё-таки, много. Незаменимыми, на самом деле, бывают только родственники - второй матери никогда не будет, второго отца - тоже. И именно поэтому очень страшно, когда думаешь об этом - те, кто мог тебя защитить, уйдут. А маленькие, но ощутимые трагедии вокруг себя переживать всё равно приходится одному.
Есть смерть тех, кто тебе действительно дорог и любим. Смерть как травма. Вот только у тех, наверное, кто постоянно сталкивается с ней, не бывает с этим проблем. Мало-помалу существование с ней бок о бок учит относиться к ней философски - как к неизбежности. Да, бывает больно, но ведь ко всему привыкаешь, не так ли?.. И к живому человеку - такое же отношение. Мы все тут временно застряли, нам надо уходить на переработку - как мусор. Поэтому с таким спокойствием выбрасывают трупы, таскают тела по коридорам. Всё-таки, какая-никакая, но это работа. Такая же, как и у всех. Жестокая, беспощадная, в чём-то - бесчеловечная, но работа. Ведь есть те, кто мусорит, а есть те, кто убирает мусор. И такое отношение помогало пережить всё, что связано со смертью - оно меньше давит, меньше угнетает и помогает как-то с этим жить - с тем, что ты всаживаешь пулю или ведёшь в газовую камеру людей, виновных лишь в том, что они родились на этом свете. Но вот те, кто отдаёт подобные приказы, те, кто дорвались до самого верха и уверены в том, что они - на вершине мира, - вот они настоящие трусы. Им не приходилось наблюдать, как убивают женщин, как умирают дети - на глазах, от истощения или пуль особенно жестоких командиров. Не приходилось видеть каждый день их боль, их страдание, они не были с ними рядом, и поэтому не чувствуют никакой ответственности. И никакого страха, потому что у них есть власть, а значит - весь мир у их ног...
Концлагеря - это не самое страшное. Выживали. Всеми правдами и неправдами дышали, как-то не попадая под всеобщий гнёт нацистов, и сумели бежать. Везение?.. Случайность?.. Никто не может ответить на этот вопрос точно. Она взяла за аксиому: просто кто-то умирал в газовых камерах, кого-то расстреливали заживо в линейках - по десять-двадцать человек. А кого-то почему-то не трогали. Страшно смотреть в глаза тем, кто тебя убивает, и... видеть в них тот же животный страх. Который, правда, тупеет со временем, но где-то внутри всё равно скребётся чёрными когтями неизвестности. Она его видела. И видела дрожащие руки. Они - все до одного - боялись, тряслись, сами до конца не верили в то, что делали. Но мы все боимся того, чего не знаем.
А иногда даже не знаем, чего боимся.
И всё-таки, она не боялась смерти. И смотрела на всё более-менее спокойно. Не могла смотреть только на детей - они были слишком беззащитны перед теми, кто их убивал. Никогда не участвовала в отборах и всегда уходила, когда начинался расстрел. Или отворачивалась. Опять же - не потому, что боялась, а потому, что было больно. И слышать выстрелы было больно. Но ничего нельзя поделать - приказ. И этот приказ она должна была дрожащим голосом отдать убийцам невиновных - не для того, чтобы спасти себя, но для того, чтобы спасти семью. Именно тех, кто так дорог, и смерти которых боишься больше всего.
Она постоянно чувствовала этот груз на своих плечах. Но отдавала - день за днём - приказ за приказом. Потому что так было нужно. Кому-то надо, чтобы умирали другие. Наверное, за них. Чтобы они - эти убийцы - могли жить вечно, забрав чужие жизни. Стальные решётки, коридоры, одинаковая форма - всё такое чёрно-серое, как небо над головой, настолько одинаковое... Множество одинаково бледных, истощённых лиц, и почти постоянный детский плач. От него особенно внутри всё разрывалось, всё застывало, и, казалось, даже её кровь, которая текла по венам слишком быстро - была холодной даже на ощупь, когда она резала пальцы, сжимая в руке бритву. Чтобы отрезвляло. Чтобы не отменять приказа. Иначе она сама оказалась бы в ловушке, из которой не выбралась бы никогда. Но, кажется, выхода и так уже нет. Она сидела на краю котлована с теми, кого, кажется, убила. Убила так поэтично - одним словом. Или предложением? В сущности - не имеет значения.
Конечно, до конца было больно. До конца ничего не хотелось - из-за усталости. Но, кажется, война уже проиграна. Или вот-вот будет проиграна. Так что терять, в сущности, было нечего. Она написала всё, что хотела, и отправила письмо родственникам - маленькой дочке, сыну и матери, которые находились в безопасности. Она знала, что где-то там, в таком же концлагере, мечется от той же боли, тоски и усталости её муж. Наверное, у него тоже отчаянно болит голова от выстрелов, криков и щёлканья затвора "Карла Цейса"...
- Не смотрите! Отойдите! - кстати, вот и он. Любитель свежей падали.
Наверное, ему тоже было страшно. Но линза объектива словно бы говорила о том, что это как бы и не реально всё. Понарошку. Она отдаляла непосредственно от места событий и заставляла думать, что всё именно так, как нужно. И что... ну, неживые они. И сам снимок делал их даже ещё более мёртвыми, чем они были на самом деле. Она могла его понять. Она могла всех понять. Вот только сил на это практически не осталось.
Ей было всё равно, и именно от этого сейчас ей было страшно.
- Пойдёмте отсюда! - фотограф всё ещё пытался её увести. Ей вдруг стало смешно - почему же не смотреть? Она видела это каждый день.
Пистолет, зажатый в руке, оказался как нельзя кстати. Надоедливый, суетливый - он никогда ей не нравился. Она носком ботинка даже как-то слишком легко подтолкнула его тело ближе к краю.
Перчатки обтягивали её пальцы, стояла промозглая осень.
- Прости. - Сказала она ему, и закрыла ему глаза. Это был первый и последний человек, которого она убила собственными руками.
А затем она снова села на корточки у края котлована. Приставила пистолет к виску, холодная сталь обожгла кожу.
Где-то вдали слышались чьи-то крики, голоса, шаги, смех. Затем пробили часы, по радио дали какое-то сообщение, очередная партия заключённых добровольно готовилась к смерти. На неё никто не обращал внимания - да никому это и не было нужно. Колючая проволока блестела бурым от крови, темнела от ржавых пятен, собаки - кажется, впервые в её жизни - не лаяли, а мирно спали в клетке. Ещё несколько минут, и всё окончательно стихло.