Январь. Метель. Руки в карманах, снег заползает и туда, прячется в складках. Шапка нахлобучена глубоко, ноги скользят. Гриша не слышит, как следует машина.
Остановилась. Вышли двое. Скрип снега. Он не понял - удар в спину. Упал лицом в сугроб, так и не успев достать спрятанные от холода руки.
Поднялся, сбросил с ресниц прилипшую зиму.
- Ваши документы,- говорит сержант в тяжелом бушлате и мышиной шапке.
Гриша молчит. Во-первых - пьян, во-вторых, ничего не понимает. Лишь мысли - к Жанне сегодня не попаду. Эти, не отпустят.
Эти на, самом деле не отпускают. Крутят руки, забрасывают в милицейскую буханку. Внутри еще один - водитель и больше никого.
- Что в карманах,- спрашивает более щуплый.
- Ничего,- бурчит Гриша.
Служивый берет за кисть и ловко выламывает большой палец, делает мини шпагат. Палец на самом деле достает запястья.
- Ааааа, - воет Гриша.
Второй шарит по карманам, достает последнюю десятку, палец вырывается из гимнастического этюда.
- Куда его? - спрашивает водитель.
- Давай на Кабушкина.
- В отдел?
- Нахрен там нужен. В вытрезвитель.
Буханка движется по пустынной улице, подпрыгивает на ухабах. Щетки разгребают густой снег, что летит в лобовое. Фонари освещают вечернюю окраину, утопающую в природной подушке середины зимы. Гриша лежит на полу, пытаясь понять - есть у него палец или нет.
В приемнике щупает поврежденный орган - вроде на месте, не опух. Или это позже, но ноет, сил нет.
Его уже передали под роспись, дежурному. Эти в кителях, без шинелей, но в зимних шапках. Ходят вяло и вроде не замечают его.
- Фамилия? - говорит дежурный
- Ершевич.
- Имя, отчество?
- Григорий Петрович.
- Год рождения, место жительства?..
Вопросы звучат серо, под цвет стен и потерявшего цвет кафеля.
Потом звонит, уточняет. С кем-то перебрасывается словами.
Грише все равно.
- Так, встал - по коридору, налево, - говорит.
Гриша поднимается и плетется куда сказано.
Там тоже стол и другая фигура с лычками.
- Ботинки снять, - командует тот, - На скамейку.
Указывает.
Забирает ботинки и слегка толкает так, что Гриша проваливается в специальное углубление. Лавка сделана колесом, чтобы даже трезвый не мог подняться. А выпивший или пьяный - подавно. Ощупывает рельеф, первый раз столкнулся с такой хитрой конструкцией.
Сержант встает, щелкает засовом, приглашает в камеру. Культурный. Дверь со стоном закрывается. Снова лязг железа.
В помещении тишина. Тусклый свет. С десяток коек, несколько занято.
Один спит, накрывшись с головой, другой на спине, похрапывает. Третий смотрит в потолок, лишь слегка повернул голову при виде вошедшего.
Все бесполезно, думает Гриша. Выпил, чуть больше нужного. В сознании, но прилично врезал, еще с утра. Доказывать что-то не имеет смысла. И так, чуть не сломали палец, вытащили последние деньги. Значит, устроили по полной, чтобы с концами, не выступал, чтобы все по правилам, по их правилам.
Гриша разбирает свободную постель, отбрасывает казенное одеяло, не раздеваясь, ложится. Простыня сырая, будто только отжали. Черт с ним, думает. Больше тревог об испорченном вечере, о Жанне, о накрытом столе с домашними пирожками. Она ждала. Ведь предупредил, за десять минут до случившегося, набрал из встретившейся телефонной будки.
- Привет, - сказал он, - Как дела?
- Ты выпивший? - спросила.
- Так, чуть-чуть, - соврал Гриша.
- По голосу не чуть-чуть, - сказала она.
- Не думай, это мороз, ног не чувствую, - успокоил Гриша.
- Ааааа!- протянула она.
- Тогда загляну?
- Да.
- А что у тебя?
- Пирожки
- С чем?
- Мясом и капустой.
- С мясом - это серьезно, - сказал Гриша и добавил, - Взять чего?
- Возьми, - сказала.
И вот сейчас, она ждет, поглядывает на часы, по комнате плывет запах домашних пирожков, работает телевизор. А он здесь, в серо-зеленом склепе, с потолком в побелке, за металлической дверью с небольшим окошком. И простынь, сырая, как вселенская скорбь.
И почему поплелся по той улице, шел бы центральной, не пристали, а так - сократил. Сам виноват. Сам. Знал бы, где упадешь, соломки подстелил.
Тот, что под простыней, начинает разговаривать. Некоторые слова понятны, другие из иного мира. Угрожает. Видно крепко забирает. Интересно, думает Гриша, холодный душ будет?
Он не знает, сколько сейчас, только чувствует. Часы тоже отдал. Кажется, пролетает вечность, но сон не идет. Свет под потолком, бред соседа, храп, мокрая простынь, которая не сохнет, и вообще, мысли странные - вроде пустота, а глубже обида - на себя, на этих, крыс, что тараканы. И вообще, последние дела, нестыковки событий, что выстраивались в цепочку, а это логический результат. Вот, докатился до вытрезвителя. Проза жизни или уровень пикирования? Все равно пропасть и то и другое, решает он.
Дверь поет металлическую песню, на пороге следующий. Гриша и от злости закрывает глаза. Все смогу, перетерплю. И обиды.
Вошедший слегка буйный, такое бывает от водки. Сходу бьет ногой по кровати, та гудит пружинами, будто причина. Плюхается с размаху. Поза вульгарная - лежит - нога на ногу, носок дырявый, насвистывает. Как поэт. Потом срывается, ходит. Нервно так. Туда - сюда, туда - сюда, от зарешеченного окна до лязгающей двери, швейной машинкой.
Сука, не даст, думает Гриша. Потом говорит:
- Если не упокоишься, двину.
Тот не реагирует, мечется, как и прежде.
Гриша нехотя встает, берет новичка за воротник, бьет кулаком по шее. Нервный падает удачно, на постель и умолкает.
Опять наступает спокойствие. Вроде подсыхает простынь. Мысли возвращаются, становятся грустными, как и прежде. Вот она, сука жизнь, думает. Завяжу. Непременно. Вот выйду, опохмелюсь и в завязку.
Сквозь сон слышит, как поет железом дверь, как приводят новых - тихих и не очень. И в коридоре слышны голоса, даже война. Разгар работы. А эти, что прежде, уже уважают, шепчутся.
И непонятно. Те люди, что приходят - во сне или наяву. Чистые зомби.
Утром бумаги, слушает наставления. "Иди к черту" - говорит про себя, глядя в лицо прилизанному понаехавшему. Палец опух. Десятки, что оставлял на потом, нет. Суки, они и в Африке суки, забрались даже в задний карман.
Возвращают обувь, верхнюю одежду, часы. И непонятно, что важнее - маленький приборчик со стрелками, или бокал пива, пусть даже разбавленный водой. А все потому, что человек живет во времени. Нет хронометража, будто улетаешь в параллельный мир, где все чужое, как в том мужском монастыре, где провел ночь.
Но главное свобода.
На уши шапку, молния не сразу поддается. Тот палец был бы кстати. Дверь.
На крыльце еще двое. Стоят, в нерешительности, как звери, что отпускают в живую природу. Словно не верят, что вот она, родная стихия.
- У тебя будет закурить, - спрашивает один из них.
Гриша нащупывает мятую пачку, протягивает.
- Можно две, - спрашивает незнакомец, указывает в сторону товарища.
Они такие же, несчастные, окрепшие морально, осознавшие.
- Бери, - говорит Гриша.
На улице солнце, такое, что режет глаза. Отражается от острых кристаллов, окутавших землю, и режет до боли. Изо рта пар. Дышится легко, будто ершиком прочистили легкие. День хороший, в такой начинать что-то новое. Обязательно начинать. Потом думает, что природа, как циферблат, где зима - это полдень, лето - шесть вечера, осень - девять, а весна - три. И месяцы, тоже там, в вертикальной плоскости, и почему-то зима на самом верху земных часов.
В карманах мелочи на один талон. Придется зайцем на перекладных. И Жанне позвонить, извиниться. А в голове пирожки с мясом, душистые, домашние. Гриша сплевывает, поднимает воротник и идет к остановке.