Мы подъезжаем к брестской таможне со стороны Польши. Длинная вереница машин. Объезжаем колонну, не пристраиваясь в хвост. Это не нужно. Вова - наш главный, он местный, свой. На таможне, знает все лазейки. За метров сто до терминала останавливаемся и прижимаемся к обочине, то есть к стоящим в ряд машинам. Водители косо поглядывают на нас но не беспокоятся, судя по их лицам, вклинится нам не дадут, да и не надо. Вова уходит.
Мы всегда умудряемся приехать к таможенной пересменке, вот всегда. Как это у нас получается? Непонятно. Но так постоянно. Очередь тихая, спит. Нет тревожных перегазовок и рывков, чтобы полуметра не проморгать, чтобы носом к багажнику впереди стоящей, тютелька в тютельку. Здесь свой зверинец. Водители, кто развалился, откинув сиденье, кто, насупившись что-то вычисляет на калькуляторе. Из распахнутых окон и приоткрытых дверей музыка.
С восьми до девяти вечера "тихий час". Все ждут. Больше всего убивает, что вон там, за забором светятся фонари твоего города, пусть ты в нем и не живешь, но твоего, твоей территории. И дорога проделана немалая, часть Германии и Польша, и получасовой сон в дороге, и усталость, и грязь, впитавшаяся в руки и под ногти, и такая подлая, оторвавшаяся заусенца, которую не откусить. Противно.
А за забором - твоя страна, твои улицы, понятный язык. И Вова отсюда, из этого города. А у него горячий душ, и крепкий чай, и то, что довольная хозяйка поставит на стол, а у нее есть, что ставить всегда есть. Вова не дает иссякнуть этому всегда. И бутылочка американского "Смирнова" и немецкое пиво, и много того, что он везет из Германии сейчас. Но последнее не про нас, это про спиртное. Нам перекусить, найти по канистре бензина, чтобы дотянуть еще триста пятьдесят километров до дома. Нам выпить позже, когда кругом сплошная ночь. Когда город заснул и видит сладкие сны, готовясь к новому дню, и ты один расписываешь его светом фонарей свой машины. У Вовы отдохнуть, сделать передышку для последнего рывка. Идут вторые сутки пути.
Вова возвращается, хитро кивает головой и мы, под неодобрительные взгляды ожидающих устремляемся вперед.
- О! Блатные поехали, - слышим вдогонку.
Польский пограничник убирает временный знак стоп, запускает нашу тройку, и ставит знак обратно. Мы уже не видим той очереди, тех сердитых взглядов. Мы за чертой их досягаемости, под долгожданным навесом, и скоро наш поток, который был временно приостановлен оставшимся сзади "стопом", вольется в застывший рядом поток.
В девять начинается движение. Появляются таможенники, пограничники, поляки. Очередь оживает. На старые машины не обращают внимания. Этот хлам их не интересует. Бегло заглядывают в салон. Где пусто, где, железо и всякая рухлядь.
- Едь, шибко, - говорит, человек в форме, протягивая документы с отметкой, и уже следующему, - Далей.
Мы потихоньку катимся, вливаемся в соседний поток. Здесь уже люди культурные, пропускают сразу три машины. Они ведь не знают, что мы свежачки, не простоявшие и часа. Они думают, что мы такие же страдальцы.
На нашей стороне яма, прямо перед таможенной будкой. Для новичков это испытание, но и опытные стараются держать ухо востро. Кто-то из таможенников помогает, видя неуверенные действия. Видно им влетает, если кто-то попадает из колеи. Но, в основном, лица, отрешенные, бесцветные, хотя только что заступили на суточное дежурство. Они устали давно, может после первого месяца работы, но не бросают.
Перед нами семерка "Жигули". Вылизанная, кожаные сиденья, салон набит аппаратурой и всякими магазинными пакетами, такими здоровыми, из суперов.
Он россиянин, говорит, откуда-то с севера, то ли Мурманск, то ли Архангельск. Рассказывает охотно, курит дорогие сигареты. Весь чистенький - джинсики, фирмовая курточка, ремень, казаки. Золотая цепь на руке, возможно и на шее, только не видно. Коротко пострижен, лощеный и важный.
- Хотел взять импортную, - делится он, чувствуя родственность душ, понятную речь, - Но решил, что добротная семерка будет поинтересней.
Во всем поведении сквозит снобизм и превосходство. Мы, на его фоне смотримся, отвратительно. Грязные куртки, покрасневшие от бессонницы лица, суточная щетина. Машины тоже не очень - две "копейки" и одна "двойка". Салоны до крыши завалены бэушной резиной, запчастями, даже заднего обзора нет. Ездим исключительно по "ушам".
Он осматривает наши машины, ударяет первую по капоту, и авторитетно говорит:
- Тоже ничего.
Мы соглашаемся. Ведь таких мы пригоняем в месяц по одной, иногда и больше. А он, вроде, как впервые. Он турист, а мы на работе. У него праздник, у нас будни.
Из будочки появляется таможенник, до этого он усиленно, что-то писал сидя за столом, но, наконец, решил выйти. Им спешить некуда.
- Ваша машина? - интересуется, обращаясь к россиянину.
- Да, - слегка небрежно отвечает тот.
Здесь же свои. Здесь можно и расслабиться.
- За сколько приобрели, - интересуется таможенник, заглядывая через стекло в салон.
- Полторы тысячи марок, - как по заученному отвечает владелец.
"Полторы", усмехается Вова.
- Такая по году выпуска и состоянию от трех будет, никак не меньше, - еле слышным голосом комментирует он покупку.
- У вас задекларировано две тысячи марок и триста долларов.
- Да, - отвечает человек, ощущая некое напряжение.
- Эта машина стоит никак не меньше трех тысяч.
Таможенник тоже спец и глаз у него набит, с кого можно сорвать, какую курочку пощипать.
- Нет, что вы, я купил ее за полторы тысячи. Вот купчая, не моргнув, отвечает хозяин.
- Ну, ну, - хитро говорит таможенник, - А аппаратуру на остальные пятьсот?
В глазах человека растерянность.
- Пройдемте за мной, - неприятно произносит таможенник.
Они прячутся в будке.
Ну и повезло с этим русским, думаем мы. Нам хочется домой, а не пустых разборок, когда все так уже близко.
- Сейчас разденет, - говорит Вова.
Мы тоже это знаем, но говорить лень. Внутри нетерпение и раздражение. Курим.
Через минут десять появляется русский. Волосы растрепаны, видно разбросал рукой. При нас закуривает, еще несколько раз тревожит пятерней прическу, потом обращаясь к невидимому собеседнику, будто молится:
- Б...дь, твою мать, б...дь, б...дь.
Мы молчим. Это не наша грусть, а сочувствие пижонам не входит в наше расписание. Но ему и не надо нашего сочувствия.
- Всю Германию проехал, Польшу, а свои раздевают. Свои!
В голосе вся земная скорбь, злость вперемешку с разочарованием от открывшейся действительности.
Ну, про своих он загнул. У таможенников только те свои, кто такие же таможенники, знакомые, друзья знакомых. Остальные, как обычно, по конвейеру.
Он курит, приседает на корточки, потом опять встает, смотрит в точку, потом опять опускается на корты. Созревает. Таможенник тоже это видит, не явно, краем глаза. Им нужно понять, когда клиент будет совершенно готов. И чтобы не перезрел. Зачем человека мучить. Они ведь тоже, эти самые, люди.
Когда безысходность достигает апогея, открывается будочка и спокойный голос говорит:
- Зайдите.
Русский скрывается за дверью.
Когда появляется, на лице улыбка и праздник.
- Все мужики, все круто! Йесс! Йессс!
Он переходит на английский, а потом, более тихим голосом шепчет:
- Триста бакинских.
Мы киваем головами, в знак понимания, желаем счастливой дороги и с удовлетворением отмечаем, что ни одна из наших машин не куплена за столько.
- Счастливчик, - с веселой иронией говорит Вова.
Нам весело, будто хорошим анекдотом кто-то поделился.
Счастливчик бьет по газам, и его габаритные огни теряются в лабиринтах терминала. Он свободен.
Таможенники не торопятся, видно прячут добычу. Наконец появляется, другой, не тот, что в будке. Здоровается с Вовой и лениво спрашивает:
- Твои?
- Мои, - отвечает он.
Он, не глядя, ставит штампы и безразлично говорит:
- Давайте.
Мы хлопаем дверьми, которые гулким эхом отзываются в закрытом пространстве, газуем что есть мочи. Даем, летим вперед, к выходу. Вот, немного, еще чуть-чуть.
Город погружен в дрему, спокойный. Рыжий свет фонарей кажется таким родным. Хочется обнять эти дома и улицы, эти фонари. Мы дома. Мы дома.