В ту пору пошел снег. Большой, с крупными, частыми снежинками и ветром, который всегда приносит перемены. Казалось бы, ничего удивительного - зима, середина декабря, но до этого за пару дней все было тихо и неподвижно, будто погода прицеливалась, замерла, и декабрь давненько не баловал февральскими картинами. Природа помешалась.
Собака не ела уже несколько дней. Шатаясь, подходила к двери, делала лужу. На дорогу обратно, в гостиную, где находился ее диван, на котором обычно спала с самого краю, сил уже не было. Она не сопротивлялась помогающим рукам, лишь виновато смотрела, словно говорила: "Извини, не знаю, что со мной, ничего не могу поделать. Ты уж потерпи, брат, и не злись. Я выздоровею и стану, как прежде, хорошей".
Был доктор. От него пахло неизвестностью, и тем, что привносило последнее время - тревогу, соединяясь в тонкую нить, которую предстоит пройти. Был он стремителен. Собаку, которая любила гостей, даже совсем незнакомых, спешила встречать в коридор, крутила обрубком хвоста и улыбалась, высунув язык, в этот раз трясло. Он быстро ощупал ее узлы на животе, погладил по спине, от чего она еще сильнее вздрогнула, и отрезал, словно выстрелил:
- Рак.
Несмотря на подступившую сухость во рту, хотя все это уже предполагалось, спросил:
- Сколько еще?
- Может месяц, а может три. Кто его знает. Вот рецепт, там лекарства для отвода вод и обезболивающее.
- Если сильно болит, разве поможет?
- У них низкий болевой порог. Начинается шизофрения.
От слова шизофрения передернуло. Слово то, какое, неуютное.
- Это как? - с тревогой поинтересовался я.
- Перестает узнавать окружающих, погружается в свои боли, может идти куда-то, но уходит только туда. Но не надо о грустном.
Куда "туда", было понятно. И про грустное. Она, эта грусть, уже давно поселилась в доме.
Я решил непременно переждать зиму. Вот переждать и все. Всеми силами, желаниями, отбрасывая тревожными мыслями, которые прятал от нее, когда гладил по голове. В холод умирать неправильно.
Все по инструкции - таблетки, питание, выгул... Выгул это условно, сил на улицу больше нет. Ничего, что и на диване, по-маленькому. Главное, что есть надежда и всегда, привычное - а вдруг? А вдруг стремительный человек с запахом обреченности ошибся? Вдруг откроется нечто и начнет побеждать болезнь, ведь случаются чудеса? Хотя бы до весны, еще месяц, два, чтобы погрелась на последнем солнце, залетающем в квартиру. Чтобы земля мягче, приветливее. И заклинания - только выздоровей, только выздоровей.
Через две недели она уже не вставала. Немножко пила, чуть ела. Лежала на диване и грустно смотрела перед собой. О том, что в ней теплится жизнь, говорили глаза, которые оживали при виде меня. Она приподнимала голову, смотрела, зачем пришел. Если вопросы не касались процедур, укладывала обратно на лапы и, причмокнув, прикрывала веки, погружаясь в дрему.
В последний день она съела много каши с мелко нарубленной печенкой. Печенка - ее слабость. Ела, не вставая, прямо на диване, запуская голову в миску, которую держал в руках. Жадно глотала, словно что-то крупное, и всякий раз смотрела на меня. Что может быть лучше хорошо поевшей больной собаки. Только радоваться. Потом ее вырвало, и она, причмокнув, вновь опустила голову на лапы.
О том, что умирает известил глухой удар. Он был из той комнаты, где поселилась болезнь. Грузно будто полный мешок. Там ничего не могло упасть, кроме... Она лежала на полу, вытянув лапы, часто дышала, вздымался бок, но уже не реагировала на окружающее.
Знаешь, что это случится, но всегда паника и растерянность. Всегда неожиданно. Засунуть несколько таблеток в рот - безуспешно. Челюсти сжаты, словно тиски, а в зрачках мольба - не мешай, поздно, страшно и поздно, непонятно, хочу одна, все, что мог уже сделал.
Она на полу, глаза смотрят в бездну, а мне вдруг комок к горлу. Я ушел. Ушел, чтобы не видеть, как исчезает жизнь. Позже винил - смалодушничал, испугался, нужно было остаться, принять, помочь, а тогда просто ушел, потирая лицо руками, будто прятался от самого себя. Мешать умирать глупо и вечный укор - что мог сделать? Дальше сцепление с космосом. Это сильнее человека, это таинство, природа.
Она пролежала до утра, неподвижно, с остекленевшим взглядом. Холодные непослушные веки, которые пытался прикрыть, непривычно холодные губы. Я лишь вытер выступившую пену и накрыл быстро остывающее тело, как будто это имело значение. Больше от страха, чтобы не видеть, отгородиться. Странно - жизнь зарождается месяцы, а исчезает за полчаса.
Глядя во двор, думал о стремительно пришедшей зиме, со стужей и небывалым снегопадом. И что собака умерла не вовремя, не дождавшись весны, первого солнца. И машины во дворе завязли в сугробах. И что моя в самом тупике, в окружении других "подснежников", подпертая спереди и сзади.
Похоронить на даче - самое правильное. Там спит уже один друг, в маленькой могилке, украшенной обычными булыжниками. Рядом выкопать небольшую ямку, присыпать, а по весне все обустроить.
Сосед, который постоянно проживает там, посочувствовал. Он не из тех, кто, выпрыгнув из нищих штанов задирает голову. Он обычный, нормальный, несмотря на дом и машину.
- Я паяльной лампой прогрел землю и выкопал дорожку, - сказал он, когда я позвонил во второй раз.
- А спуск? Крутой спуск? Его чистят?
- Чистят, но всю ночь падал снег, и опять будут лишь под вечер.
- Значит там не спуститься?
- Трудно. Но можешь подъехать с другой стороны.
Легко сказать, подъехать. Еще раз выглянул в окно, будто что-то могло произойти за это время. Снежный плен. Где спецтехника, трактора? Никому нет дела. Глупо кого-то обвинять.
Первый друг, которому сообщил, посочувствовал и вздохнул:
- То же самое, машина завалена и никак.
Следующий, который таксовал, вроде согласился, но потом, что-то взвесив сказал, что навряд ли подъедет к даче. Вот, навряд ли и... дальше - сомнения, оправдания, причины. Я поблагодарил, и, полистав блокнот, понял, что бесполезно. Эта непогода не для знакомых или просто друзей, она для настоящих, тех, кто в огонь и в воду.
Уже проскакивали странные мысли, что может на лоджии, до хорошей погоды, а может и до весны, чем черт не шутит. Ведь зима, уже настоящая зима, если открыть окна, то неплохой холодильник. Ведь в холодильнике все лежит, не портится, долго не портится. Да и лоджия эта не нужна, особенно зимой. Стоит без дела.
Дурные мысли от безнадеги, в которую входит земля, делая оборот вокруг оси.
Приехавшие из городской ветслужбы были в темных спецовках и немногословны. Принесли холод, ощущение чужеродности, неуюта. Их шаги, слова - последний эпизод в длинной истории, растянувшейся на двенадцать лет. Я вспомнил, как с сыном на базаре, увидели прекрасных щенков в большой коробке и он сказал: "Папа - хочу". Уже прошло два года после смерти предыдущей собаки и какая-то пустота в доме. И это хочу и пустота и желание кого-то любить, отдавать тепло и получать. И эта рыжая девчонка, длинноногая, с белыми пятнами на груди и мордочке, задорными глазами, она бесподобна. Еще неделя, и дорога за сто километров. Забираю нового члена семьи. Дорога длиною в двенадцать лет...
Чужаки откинули покрывало, чтобы убедиться - там именно собака. Больше их движение ничего не объясняет, потом подгибая суставы, запихали тело в полиэтиленовый черный мешок. Рыжая исчезла. После деньги, квитанция, росписи. Удалились. Закрыта парадная. Звук движущего лифта. Я стоял у окна, отодвинув занавеску. Уже возле машины, открыв заднюю дверцу, один из них небрежно бросил "груз" в темноту будки.
Это было неправильно, не от любви, понимания или сочувствия. Для них работа. Но могли бы подождать, сделать вид. Еще одна история подошла к концу.
Я не люблю писать о животных, о смерти. Эти истории вызывают жалость. Человек почему-то больше сочувствует им, братьям меньшим. Людям тоже, но животным без каких-либо ограничений, условностей. Без деления на красных и черных, правильных и неправильных, хороших и плохих. Тема скользкая, удобная для писак. Но я про другое. Про дружбу, которая заставила тронуть эту струну. Жизнь продолжается.