Это был мой выбор - иногородняя жена. Ни папа, ни мама, ни друзья, только я. Что она не из города знал сразу и все равно, не поддался сомнениям. Был такой, самоуверенный, типа, без предрассудков. Это сейчас, своему сыну - только на городской, в противном случае - через мой труп. А тогда - пригород, тридцать километров по трассе. Близко, почти рядом. Ну и что, что частный дом. Участок. Но зато свинки, курочки, норку разводили, парное молоко. И были они не очень деревенские, то есть из деревни, но с огромной тягой к городу. А хозяйство - старая привычка - ни минуты без забот и дела. Теща так и умерла, кося траву на нашей даче, с огромным давлением в тридцатиградусную жару, несмотря на запрет. Возраст был уже за восемьдесят. Так сказать, последний вздох в бою.
Но в ту пору будущая жена нравилась. Мы вообще не знаем, почему нам нравятся собственный выбор, особенно когда двадцать лет. Знаем точно, почему не нравятся, но уже позже. И что ждет впереди, какие ошибки лучше не совершать, это тоже потом.
Новая родня не были антисемитами, но будущая теща, находясь в гостях, когда свояки только знакомятся, осторожно так, листая домашний альбом, интересовалась у дочери, не еврей ли их предстоящий зять. Это жена мне потом рассказывала, смеясь.
- Да нет, беларус. Вот и глаза, нос.
- Карие, - говорила теща. - Сейчас черт всех поймешь. И родители, вроде не похожи. Мама чернявенькая. Ну, да и ладно. Евреи предприимчивые.
- Да не евреи они.
- А отчество, Моисеевич?
- Это шутки у него такие.
- Ну и бог с ним, вам жить.
Сыграли свадьбу, как все люди, по осени. Рожи кислые у обоих, ругались беспрерывно. То костюм не тот, то на платье наступил, то гости не очень, которых много, особенно с моей стороны, то танцуешь не так, то громко смеешься, то кислый, ну-ка улыбнись, люди смотрят. В тот вечер я впервые задумался - происходит что-то не то, что ошибка какая-то происходит, поторопился что ли, но отступать не в моих правилах. Упрямый. Потом, правда, все выровнялось, в обычной жизни, опасения схлынули. Ну и ладно. Так и прожили на мелководье много лет, ни тепло, ни холодно, как все.
Конфликтов крупных не было, а по мелочам, как схватимся, воздух накаляется, словечки всякие нехорошие, унижения, потом пару матюков припечатать, а после быстро отходим, миримся. Любовь, все-таки. Лишь когда приползал, по ее выражению, на бровях, иногда с сослуживцами, после работы - святое дело, тогда скандал покрупнее. Книги из секции перемещались в коридор, пока гора не образовывается, пока не пройти.
-Я покупал. Мое.
И на шее жилы наливаются. И сына несу в коридор, укладываю на книжную гору. Шатаюсь, осторожно укладываю. Он смотрит раскрытыми глазами, молчит. Потом одежду в сумку, его и свою.
- Не трожь сына. Он не твой, - визжит жена.
- Нет, мой. Ты с подругами на кухне, праздники постоянные. А я с ним в комнате. Тебе не до него.
- Верни ребенка обратно.
- Сейчас вызову такси и уедем. Это конец.
Квартира в центре - ни уму, ни сердцу, не лучшее приобретение. Можно было полгодика подождать и полноценную двушку в новостройке урвать, но жена уперлась.
- Бери, или вообще обманут. Ты для них никто, пустое место.
И шипит ежедневно и мозги сверлит. Деревенские хитрые, хваткие. Попало в руки, считай все, не упустят. И характер такой. И к начальству с животом наперевес, для убедительности, моему естественно. Стыдно, до кончиков ушей. Ее же не остановить - таран. И уговоры про исполком, про очередь, про закон - никак.
В итоге - однокомнатный хрущ. И сразу подруги. В ЦУМ там или филармонию, центральный рынок, кино или просто проезду по проспекту, тоже повод и сразу к нам. Со звонком или без. Знают, что дома. Ребенок маленький, куда уж им, то есть нам.
- Проезжали мимо, решили заскочить, Посмотреть, как вы? - говорят после приветствия. Веселые такие, праздничные.
Вы - это моя жена, немножко ребенок. Я так, вроде мебели - привет - привет.
И эти слова, про мимо. Проспект режет город на две половинки, как задницу, а мы в самой серединке. Все дороги сводятся сюда, в эту точку.
И трепотня на кухне с перекурами и кофе, который превращается в черную, ароматную реку до полуночи, пока последний транспорт. А бывает до такси. Иногда с чем-нибудь покрепче.
- Муж, рюмку будешь?
Меня вспомнили.
- Нет.
Пьют всякую дрянь, что мне нельзя. Кислятину всякую не для моего гастрита.
Время крутится медленно. Я за няньку - ни туда, ни сюда. Квартира маленькая, как ловушка. Проклятый хрущ.
Сентябрь в нашей семье - самый неприятный. И дело не только в тучах, приносящих дождь. Зонтики всякие, куртки, и этим мокрым зонтикам нет места ни в метро, ни в автобусе и дома занимают полкоридора, пока приходят в себя и спицы чинить и зашивать разрывы. В конце сентября всем семейством на уборку урожая. Помощь родне.
- Там и себе возьмем, - говорит жена, так без особого настроения. Ее тоже достало, знаю. Но родители - святое.
"Да пошло оно все к черту, эта картошка, это ракостояние", - бурчу я, но так, чтобы она ничего не слышала, про себя. Не обижалась.
Помочь надо, хотя смысла в этом нет. За выходные могу прилично захалтурить, на бас-гитаре, что стоит за шкафом. Хватит и на картошку и на мясо и в земле этой ковыряться не надо. Но не я придумал это. Женился вот так неудачно. Они захотели такое дерьмо - хозяйство, помощь детям, лабуда всякая. Могли бы в город перебраться, кооператив построить. Но нет. Осенью, все силы в кулак и раком - отсюда и до заката. То есть мы помогаем им, чтобы они помогли нам. Круть.
Утро серое, песок от росы цепляется за резину сапог, поле бескрайнее, серое, как и предстоящий день. Врезаюсь в землю музыкальными пальцами, а они подтрунивают. Хихикают. А я стараюсь, копошусь, делаю вид, что не слышу, жена рядом. Они ее жалеют, передохни, говорят, доченька. А мне:
- На тебе пахать можно, лось здоровый, - и снова улыбаются.
Ну я и старался, пахал. Но с каждым разом внутри что-то угасало. Зачем все это, мне? Вот, мне, зачем? И такой пинг-понг с этим - зачем. Особенно к вечеру, в воскресенье, когда без машины в последний автобус. Туда не влезть, поскольку он последний, а желающих, таких же помощников-"горожан" стена выстроилась и всем на работу завтра. И бывало, идешь, после всего этого жертвоприношения, когда не поместился в последний, три километра до электрички. Потом, час на ней - вот эти тридцать километров, как черепаха. Потом еще до дому, на автобусе. Приезжаешь, а уже темным-темно, одиннадцать и в ванну сил никаких нет, и ногти ободраны и заусенцы ноют и рожа горит небритая. Благо ребенок у них остался.
Потом лес валили, пасли коров, пахали, собирали урожай с далекого поля, косили, потом снова к картошке. Природа с утра до вечера, аж в глазах рябит и их родственное внимание:
- Зимой отдохнешь.
В общем, лет через пять, я сказал все, что по этому поводу думаю. Что картошку их люблю, что она настоящая, в отличие от магазинной. Что люди они нормальные, но нахрапистые и наглые. И сельское хозяйство все говно и лучше реже пересекаться, чтобы не набить друг другу морды.
В итоге теща меня презирала, за те слова, что не люблю их труд. Что не такой, что мысли паскудные, и даже вредные. И наглый, как танк. Сначала нет, добрый был, а потом - как подменили. Я отвечал взаимностью. И говорил им по телефону - пусть конь пашет или дурак, а в жизни есть иные интересы, она, эта жизнь, для другого, что им этого не понять.
Успокоились все, уравновесились, когда появилась собственная дача и я, наконец, оказался при понятном им деле, а не на "балалайке по свадьбам".
А брат жены продолжал терзать землю. По этой причине даже развелся. Бывшая не приняла его, такого природного, натурального, с корнями, зовом предков. Философия у него гнилая - говорила симпатичная блондинка. Мы соглашались, но уточняли, может не гнилая, а не для всех, на любителя.
- Да мне пофиг, - говорила она.
И я понимал, что мы из одного теста, что похожа на меня. Зачем ей весь этот энтузиазм?
Он же продолжал, доказывал, упирался, как конь. Пахал, сеял, заводил быков-производителей, держал коня, разводил собак, сеял зерно, кукурузу, делал прожекты - отдых, туризм, торговал яйцами и творогом в ближайшем городке. Думал мир перевернуть, хотя бы свой.
Потом сдался. Открыл шиномонтаж у дороги. Потом плюнул, устроился инженером в местную райсельхозтехнику.
- Говно все это, никому не нужно, - сказал он, когда мы однажды заскочили к нему, что-то забрать, - Родители жизнь положили и я корячился.
Я не спрашивал о чем он. Было и без этого понятно. И жена молчала.
- Ты поедешь в Очаков? - спросила она его.
- Да, собираюсь.
- В каком месяце?
- Скорее всего, в августе
Мы еще немножко постояли, так для приличия.
- Темнеет, - сказал он, потом крепко пожал мою руку и произнес на прощанье, - Говно все это.