Лицо становится серьезным. Начальник кладет трубку, быстро подхватывается. Возле настенного зеркала расчесывает непослушные кудри, смахивает с плеч перхоть. Чуть расставив ноги, ловким движением достает из ягодиц застрявшую ткань и мягко, по-кошачьи исчезает за дверью. Ах, да, напоследок говорит, обращаясь к хрустальной люстре:
- Если что, я у руководства.
Почему они ходят туда на полусогнутых, на цыпочках. Начинают прямо от стола, странно подкручивают бедрами. И в коридоре так, и в лифте. Будто включается специальная камера.
Сотрудники переглядываются и с облегчением извлекают из тайников, кто книжку, кто журнал, кто вязание.
- Вечно трусы из жопы достает, - говорит Элла.
Она эстетка, пухленькая эстетка. Всегда в строгих костюмах, прозрачных колготках и безупречных туфлях. Мама работает здесь же, в этом здании. В столовой Совмина. Должность, не лишь бы какая. Кушать всем надо - простым смертным и персонам, достигшим определенных высот. Физиология временно объединяет, очеловечивает, потому что мелкий чиновник, и министр едят одинаково - вилкой, ложкой и ртом, а губы вытирают бесплатной салфеткой. Начинала мама официанткой. Сейчас при связях и продуктах. Одни пайки чего стоят - судак копченый, дичь, колбасы с красивыми названиями и прочее, и что самое обидное, за копейки. Даже хлеб особенный. Откуда знаем? Элла рассказывала. Туда простых не пускают. И обслуге прилетает вкусное и полезное, не только съедобное. И всякие министры, управляющие, замы с ней на вы и по имени отчеству. А это, сами понимаете.
- А что делать, если в жопу залазит, - подливает Славик.
- Фу, - говорит Элла.
Морщится.
- Если застряли в жопе, то как? - настаивает Славик.
Ему нравится слово жопа. Романтично закатывает глаза.
Это от безделья, позлить. Они с Эллой друзья, хотя, нет, круче - не враги. Здесь любят закладывать. Сидишь, мечтаешь и вдруг, тебя на ковер и интересуются - заходят то с боку, то с тыла, не говорят прямо. Следователи, мать их. После интересуешься, ведешь личное дознание, кто и почему.
- А вот здесь петлю как? - говорит Вера Ивановна.
Тоня наклоняется, заголяет изумительные ровные ноги. Все любят ее ноги. У мужчин выпячиваются губы - лицевая разминка после зимнего застоя, крутятся зрачки, Аркадий Семенович кряхтит и смотрит поверх золоченой оправы куда-то в никуда. Ему конкретно нельзя, возраст.
- А еще эта перхоть, - говорит Элла. - Трудно, что ли, шампунь специальный купить.
- А зачем? - говорит Славик.
- Ну, да, зачем, - соглашается Элла. - И хозяйство поправлять при всех острая необходимость.
- Как это? - говорит очнувшийся Вадим. До этого "спал" подперев голову.
Он любит ночную жизнь с уличными фонарями, мальчиками, девочками, громкой музыкой, такси. И конечно - виски всякие, джины.
- Вот так. Сидит и начинает оттягивать штаны в интересном месте, поворачивает что-то там, укладывает. Я же сбоку и все видно. Только, что ширинку не расстегивает. А ему, хоть бы что. Натуральное хамство.
- В институте не преподают, как правильно чесать, - говорит Славик.
- А надо бы, - возмущается Элла.
- А может он тебя это... Соблазняет, - говорит Вадим с паузой. - Мы же не видим. Только ты.
Смеется.
- Спасибо, ешьте сами с волосами, - говорит Элла
По радиоточке утренняя гимнастика.
- Хорошее дело, - говорит доктор. Крутит ручку громкости.
Элла встает и начинает делать что-то под музыку. Радио говорит: присели - раз, два, встали, вытянули руки... У Эллы своя программа - орудует руками крест-накрест, потом опускает в талию и медленно вращает головой. Не любит приказной массовки.
- Молодец, - говорит доктор.
- Присели, протянули ноги, - дразнит Славик. - Смотри, чтобы голова не открутилась.
- Ты это брось, - говорит доктор.
Без начальника легкость и понимание, доброта и справедливость. Солнца лишь мало. Иногда проскакивает сквозь тучи. И окна не мешало бы помыть. Всегда так делаем после зимы. Но это женщины. Наше - притащи, отнеси, подай - склад в другом здании или похоронить очередного долгожителя - мухомора.
- На улице весна, - говорит Тоня.
У женщин сплошная весна в голове.
- Может, чайку? - предлагает доктор.
- Рано еще, - говорит Элла, крутит эротично бедрами.
И непонятно что рано, чай или весна.
- А как здесь? - говорит Вера Ивановна. - Ты не отходи, а то запутаюсь.
Тоня снова заставляет мужчин напрячься.
На весну подключается Славик. Облокотился на подоконник, смотрит. Седьмой этаж. Люди мелкие, деревья не дотягиваются. Впрочем, у одной липы чуть получилось. Серое небо. Городской шум. Вороны в черных лохмотьях. Зябко.
- Смотрите, тот чудак снова в одной рубашке, - весело говорит Славик.
Все к окну. Любопытно. Видели не раз, но в чем сейчас? Та же рубашка с коротким рукавом. Белая, неестественная на фоне позднего снега, серого в черных пятнах. Брюки, дипломат. Бицепсы. Идет широко, не обращая внимания на застывших граждан.
- Качок, - говорит Вадик. - И в возрасте. Приятный мужчина.
- Я бы с таким..., - мечтательно говорит Элла.
И все представляют, что и как она с таким.
- И куда он так ходит, - говорит Вера Ивановна, не отрываясь от вязания.
- К любовнице, - театрально вздыхает Вадим.
- К любовнице?! - вскидывает брови Вера Ивановна. - А если у него жена, дети?
Она все воспринимает всерьез. Почти все. Потому к ней прилипло - бабушка Нинила. Почему Нинила, никто не знает. А бабушка? До пенсии год. Везет некоторым.
Доктор с чайником уходит.
- А знаете, наш начальник не всегда был таким, - говорит Славик.
- Это понятно, - потягивается Вадим. - Старые люди не молодые.
- Что понятно?
- Что был не таким.
- Нет, послушайте, пока доктора нет.
Того опасаются. Старый коммунист. Хитрый. Предприимчивый. Умеет. У партийных с закладками строго. Даже если не хотят. Вдруг другой заложит и окажется, что тот, кто должен первым, вовсе не первый, а присутствовал при событии. Как бы, по сути обстоятельств, скрыл. Опасно. А там очередь на квартиру. В следующем году по плану, если все хорошо. А еще дети, внуки. Про них душа болит.
- Однажды на картошке, когда Павел Сидорович был еще как мы, мелким специалистом, в одиночку выпил припасенное на вечер общее вино. А там не одна бутылка.
- Как это?
- Вот так, взял и выпил.
- Сука, - говорит Вадим.
- Не без того, - соглашается Славик.
- Вы это, кончайте, осторожно, - говорит Аркадий Семенович. - За такие разговоры...
Что за это бывает никто не договаривает. Простор для фантазий. Но поверили. Зачем балансировать на неприятностях. Проще сменить галс, пролететь на легком ветре возникшее препятствие.
- Скорее бы лето, - говорит Элла. - Мы на юг.
Юг, это Крым. А куда еще. Пансионат от министерства не только нашего, союзного и путевки льготные от профсоюза за двадцать пять процентов. Хоть здесь ясно, за что каждый месяц трагедия. Это вам не комсомол. И с партией понятно. Там тоже выгода. Начальник планового так и сказал однажды, в шутку - "хлебная карточка на подходе". Потом песочили, склоняли, но карточку выдали. Пожалели. Молодой, мол, горячий. Не приобрел нужной строгости и дисциплины. Предупредили. Пусть пользуется, становится в ряды строителей светлого будущего.
- Я в прошлом году был, - говорю.
Время послеобеденное. Трудное. Каждый в своей нирване. По-хорошему, опрокинуть бы голову в нежные руки, чуть забыться, заснуть. И чтобы там в другом мире все красивое, доброе - домик в лесу, девушка на берегу, обнаженная, смеется и не дается, капельки на возбужденной коже. Кормят здесь отменно. Но эта операция крайне опасная, можно не вернуться вовремя в суровую реальность.
- Скоро восьмое марта, - говорит Элла. - Интересно, разрешит наш или нет?
Она любит праздники. Новый год, восьмое марта, дни рождения, отпуск или повышение по службе. Только Элла приглашает всех на свои дни рождения домой, в квартиру, что недавно получила. То есть, получила мама, но, как главный "квартиросъемщик", осталась в старой трёшке, что в центре. А молодым, молодое. Другие по случаю приносят конфеты, торт или бутылку прямо сюда, на работу. А после союзных реляций про трудовую дисциплину и прочее начальник как отрезал - никаких отмечаний, имейте ввиду, с последствиями.
- Не люблю старую квартиру, - говорит Элла. - Шумно, выхлопы. Загазованность
Мнения расходятся. Одни за чистый воздух и тишину. Другие о том, что центр обжит и спокоен, что нет там приезжих, тех, кто недавно стал с ордером и пропиской.
- Ну, в центре живут, такие же колхозники, как и везде, правда, чуть обтесавшиеся, - говорит Вадим.
- Весь город колхозники, за малым исключением, - говорит Славик. - Понаехали.
Смеется.
- Кто бы говорил, - говорит Элла. - У нас на старой квартире напротив дом, там озабоченный жил. Хоть его не надо видеть. То есть, он и сейчас живет. Только мы с подругами на балкон. А Лену помните? Работает в комитете, с бюстом четвертого размера.
Про бюст, это да. Кто же Ленку не помнит. Фигура что надо, ноги длиннющие, от самого этого, двойного верха - мужики наповал. И красивая. Что удивительно. Не подкатишь за трояк. Это ж так кому-то повезет, все в одном экземпляре. С ней здороваемся, потому что подруга нашей подруги. А это удовольствие для мужчин иметь такую подругу даже через подругу. Для настоящих мужчин. И привилегия. Тогда обращают внимание и на сопутствующий вожделению товар.
- Когда летом выходили на балкон покурить - я, Ленка и Наташа, - продолжает Элла. - Он замечает нас, резко убирает общий свет, включает настольную лампу, достает хозяйство и теребит.
- Окна напротив?
- Нет, на два этажа ниже. Все видно. Нарочно.
- Что значит, теребит? - говорит Слава.
Он понимает, но требует публичного уточнения методики манипуляций из дамских уст.
- Дрочит, - резко говорит Элла, смущается. - Чтобы мы видели.
- Такие бывают?! - удивляется Аркадий Петрович.
Он вроде не слушает, что-то пишет усердно.
- Да, бывают, как видите.
С поворотом дверной ручки легкость исчезает, нервная дрожь эфиром струится в воздухе. Позвоночники выпрямляются, как у прямоходящего вида, глаза строгие, вопросительные. Будто чем-то неприличным занимались, как то дядя двумя этажами ниже, впрочем, занимались. Черные птицы за окном срываются с веток самого высокого дерева. Делают круг, хлопая крыльями. Переглядываются.
Шеф идет по комнате с загадкой палача на красном лице. Оно у него часто красное от любых событий, приятных или не очень. Тайно выпитое вино покоя не дает. Карма. Потом останавливается, смотрит на меня.
- Умер Иван Игнатьевич, - говорит.
Мне это настолько необходимо, что спина становится влажной.
- Вы его не знали. Бывший начальник управления.
Мы - это все мы, но смотрит на меня.
Зачем нам это, а мне особенно? Так, для информации? Тем более не застали. Земля пухом. Мало ли людей уходит в почтенном возрасте.
А он гордится, видно, личное в памяти оголилось, как чудесные ноги Антонины. Смотрит пристально, до иголочек на коже.
- Завтра похороны. От нашего отдела пойдешь ты.
Для убедительности наставляет палец пистолетом прямо в мой лоб, чтобы понятно кто и зачем. Чтобы не перепутали.
Я, так, я, соглашаюсь я. Нам не привыкать. Я этот, самый крайний.
- Эх, - говорю.
Коллеги торжественно грустят.
- Уже можно? - говорю?
- Что?
- Ну, это. Готовиться к процедуре?
Глаза шефа вращаются. Слово "процедура" не укладывается в его трагическом настроении.
- Иди, но завтра не опаздывай. Сбор на первом этаже возле бухгалтерии.
Собираю вещи. Касаюсь подоконника что справа - примета хорошая. А там весна. Самое начало. На свободе ручьи, лужи с прозрачной корочкой, лед, тающий в руке, рябь от ветра. И зябко. Умирать в такую погоду не очень правильно. Холодно еще.
- Прощайте, братцы, - говорю. - Не поминайте лихом.
Начальник наклоняется, качает укоризненно головой - что-то ищет в столе.
Осеняю невидимым крестом вождя мирового пролетариата кисти неизвестного мастера, что на самом почетном месте. Делаю всем "аминь". Демонстративно достаю брючную ткань из жопы. Это для Эллы.