Возникни однажды пространство между жизнью и нежизнью, зал ожидания в Лимбе, точно такой моросью проросло бы, как тут. Угол развёрнутый, безымянный. Низкое, вот-вот падёт и придавит, небо. Трава, невеста Бореева, будто графитом посыпана. "Я знаю, - могу озвучить, да кто услышит, - почему шум, глубокий, страшный, глотаешь сутками. Месяцами, годами глотаешь, по доброй воле. За шумом не различить мыслей; с каждой минутой они слабеют, истончаются, пока не погаснут совсем. Тогда внутри возникает шум, идентичный шуму снаружи, язык Его священнодействий, коему толкователя не найти".

  Но язык вёльвы, по следам которой ступаю, - это язык птиц и созвездий. Вёльва поёт колыбельную, беспокойство глубин усыпляя. Скоро, через сорок тысяч, через много тысяч лет, слетятся к ней, волчице, шторма, рассядутся у кострища кости греть. Очень скоро, но не сейчас. Вторит вёльве потонувший чаячий остров: "Отчего, отчего?" От чего на чаге чай, не от чаяний ли.

  Хлипок по берегу лес, не сдержать горемыке ветров. Замирают деревья, жалкие, упрямые, у обрыва, а то и кроной вниз висят, гибель вблизи рассматривая.

  Море седое, мутное, много там песка и чудовищ. Запечатлены они в рисунках пены. Запечатлены, смыты, утоплены. Запечатлены, запечатаны. Я помню: камень, горбатый валун, лежал в прибое со времён Ледника. Теперь шевельнулся, стряхнул волны, пошёл прямо сквозь них, словно не останавливался никогда. Язык вёльвы - язык возможностей. Она поёт для камня "иди" - и камень идёт.

  Едва намеченный, почти не осязаемый, лишённый мелодичности, шуршит напев фасолью в плошке, провожая до самой ограды. Вижу, куда стремится вдоль неё ручей, тёмных, перевёрнутых осин рассадник. Слышу, о чём скрипят над тропой ветки. Оставь, стихни, убери с плеча костистую длань свою, не заставляй обрывать снежноягодник.

  Припорошило нас, вёльва, декабрём, тебя и меня. Мягко чертог устелен был, да фирнов лишь хруст за душами, твоей и моей. Прощай, вёльва, прощай. Если умеешь.