Аннотация: Сколько человек вы встретили за сегодня? Мы подсчитали, 2019. Что сложнее узнать: кто эти 2019 людей или кто вы? Известно одно, все мы - горожане.
Я кошка. Три килограмма инстинктов, хотя в противоречие правилам меня хочется измерить в литрах, так плавно-текуче мое тело, так журчаще-переливчат голос, когда я мурлыкаю. В себе я ношу прошлое. Спрятавшись глубоко в моих костях, нетронутое прошлое выплескивает в мои вены темноту, населенную теплом спящих птиц и шуршаньем сухого листа на земле, и смешанная с кровью живая темнота несется сквозь мое сердце.
Во мне много любви. Напряжение неподвижности и бешенство скорости, прелюдия затаивания и экстаз прыжка, подчинение чужой трепещущей плоти себе и подчиняемость львам своей породы. Я кошка. Но. Я городская кошка.
Нет для меня длинных темных ночей с шорохом травы - кто там?, и трепетом листьев, хлопающих как крылья. Нет для меня наслаждения бега, когда насквозь тебя летит очищающий ветер, а на каждом скачке тело, кажется, зависает в воздухе, освобождаясь от земного притяжения. Нет для меня первых зорь, высвечивающих рассвет на одной стороне поля, когда другая еще погружена в ночь, и молочный туман охлаждает горячее, горящее тело.
Мне остались только дремотные полдни, беспробудная полудрема изо дня в день. Нерастраченная моя любовь выплескивается наружу. Ласкаюсь об ножку стула, о чью-то руку. За это меня кормят, сыпятся в миску сухие кубики корма. Жую, дремлю.
Но что это я? Увлеклась, простите великодушно. Хватит о кошках. Я молодая москвичка, всю жизнь свою горожанка. Меня не должны удивлять ни двухчасовой переезд десятиминутного отрезка дороги, ни незнакомая мама, везущая коляску с ребенком вдоль этого самого отрезка дороги. Я наблюдаю за запыленной коляской, сидя в машине, надежно отгородившись от дымного, нервного внешнего мира закрытыми окнами и громкой музыкой. Я вижу все, но ничего не слышу. Для меня эта улица катит сейчас свои суетливые воды в полном молчании. Коляска опередила нас и скрылась впереди. Скучно. Скучно. В кипящем городском бульоне не хватает специй. Выключаю радио и приоткрываю окно. Тут же заползает запах чего-то горелого, шелест шин помноженных на сотни, стук неизвестной стройки, плач сирены. Закрыть окна плотней и прибавить громкость радио. Я в безопасности, я в безопасности.
Говорят, что жители отдаленных республик за всю свою жизнь встречают меньше людей, чем мы за один день в городе.
Я пробовала прикинуть цифру лиц, спин, походок, замеченных и незамеченных за день. Утром по дороге на работу, на улице (30?), в переполненном в утренний час пик вагоне метро (300?), затем в оживленной конторе - в лифте, на этажах, в кабинетах (еще 300?). Потом в обед снова улица (+100), пристала нищенка (1), на тротуаре сложно разминуться, прерываешь беседу со своим спутником, между вами вклинился случайный прохожий, толкнули тебя, толкнул ты... В кафе приходится подождать, все столики заняты (накинем полсотни?)... После обеда снова метро (час пик схлынул, только 150), надо успеть на деловую встречу (в уме полдесятка). В вагоне свободней, только соприкасаешься с кем-то локтем, можно обдумать предстоящую рабочую встречу, но отвлекает неприятный запах, так и есть, вон он, бородатый кожвендиспансер дремлет в углу (1)... Вечером кино (из 450 человек только одного ты лично знаешь, того, с кем пришел). Потом дорога домой (см. начало, приплюсуй сам).
Подытоживая, округлим. Скажем, за сегодня нам встретилось две тысячи человек. Не будем даже сейчас говорить о том, какова вероятность появления среди двух тысяч людей заразного больного или агрессивного деликвента. Поговорим сейчас совсем о другом.
Сегодня мы можем встретить тысячу человек, выйдя на улицу, и сотню тысяч, вернувшись домой. Телевизор и интернет сделали соперничество Эллочки Людоедки с заокеанской миллионщицей ежедневным и вполне реальным. Среди этих тысяч необходимо каким-то образом остаться собой... или хотя бы кем-то, потому что вопрос о себе оказывается в условиях этого жизненного часа пик слишком сложен.
Кто я? Ты меня не знаешь? А ведь когда-то, "на деревне", мы жили среди родных, соседи знали нас с самого рождения... Всем было известно, что я лучше всех девчат пою про любовь, что деду Михею нет равных в тачанье сапог, а про тебя знали, что хулиган, конечно, но работа в руках горит, а земля горит под ногами, когда пляшешь.
В каждом селе была своя певунья, свой удалой плясун, а если кто хорошо тачал сапоги, все знали его дом. Что же таланты перевелись? Да нет, по-прежнему все дети однажды вундеркинды. Только вот раньше лучшая певунья выбиралась из десятка девиц, а плясун из десятка парней, а теперь нам надо найти свое место между многими тысячами. Тысячами, встреченными сегодня в городе. Тысячами, объединенными мобильной, спутниковой, интернет связью. И к ним приладившимися тысячами из прошлого - вечно живая конкуренция на телеэкранах и страницах журналов.
И мы, вундеркинды, певуньи и плясуны мечемся среди тысяч, тысяч лиц, тех, кто уже прыгнул выше, нарисовал красивее, заработал больше... Среди них мы уже не вундеркинды, мы поем хуже, чем она, и вот он, и они, мы пляшем не так как... да мы вообще не поем и не пляшем, потому что мы не входим в труппу, не имеем сертификата, не подтверждены профкомом общества деятелей искусства.
Ты красивая гибкая девочка-тростиночка, которая не ходит - порхает, танцует - любо-дорого смотреть? Не нужна! Вот, мы примем тебя в специальную секцию, выучим движеньям, таким, чтоб у всех одинаковые, изогнем, изорвем, изломаем тебя по всем правилам, замучаем, превратим ручки-крылышки в инструменты, а танец - в работу, тогда да. А пока ты просто жизни радуешься, пока душа танцует, ты никому не нужна, за это, извините, не платят.
Из таких вот плясунов да певуний, оказавшихся вдруг никем, кто-то сдается, обменивает свою жизнь и свои песни на жизнь в телевизоре, на чужие, профессиональные, сертифицированные-лицензированные, документально-заверенные (чужие!) песни.
А кто-то карабкается, машет руками: "Вот я! Я есть! Я живой!". Так художник приклеивает на холст ободок от унитаза и выставляет его под названием "пятая симфония Баха" (хорошо, что не пятая точка). Правильно! Если бы он просто написал портрет своей любимой дочки, как морщится она перед смешком, или нарисовал пейзаж из своего дачного окна - тот, где между озолоченных закатным солнцем сосен уходит вдаль песчаная дорога, - никому до не него и дела бы не стало. А ободок от унитаза принес и заметку в газете, и выставку, и деньги.
А главное, принес ему то самое чувство "я есть", которого так не хватает в невидящих глазах прижатых всем телом к тебе незнакомых попутчиков в автобусе, а бывает, и почти таких же незнакомых попутчиков в кровати.
Я есть! Я! Я.
Но чу. Что-то есть общее, основное, объединяющее во всем сказанном. Автомобильные заторы на дорогах и человеческие заторы в транспорте. Гарью затянутые улицы и играющие рядом бледные дети. Искусство, превратившееся в тяжелый труд. Обезличенность личности...
Что же сводит это воедино?
Неужели... нет, не может быть... разве это то самое, простое, усложненное, опошленное и заштампованное желание: за-ра-бо-тать? Неужели это оно ведет нас, заставляет тесниться в грязных городах (было бы чисто у вас в квартире, если бы вы пригласили пожить по десять человек в каждую комнату, и еще сотню попросили бы ежедневно навещать вас?), дышать гарью и чужим дыханием, растрачивать свою человеческую жизнь на пререканья в толпе, на одиночество в толпе. Зачем?
Заработавшие много возвращаются в города, чтобы заработать еще, вырубить еще один сквер, построить еще один торговый центр. Не заработавшие едут в города, потому что в строящемся торговом центре можно приработать.
Я не поленилась и нашла данные - знакомые нам по устойчивому выражению бараны в своем стаде соблюдают большее личное пространство, чем мы в наших вагонах, автобусах, ночных клубах и жизнях.
Но пока в городе растут многоэтажки и суициды, прибавляются люди, автомобили и опухоли, где-то далеко художник любуется ребенком, танцующим как движимый ветерком цветок, свой невыученный танец, танец детства и радости быть. Быть собой.