СНЫ, РАССКАЗАННЫЕ МАЛЬЧИКУ

Так весело стало, когда я представил себе: вот ты сидишь на краю моего
старого дивана и смотришь на меня. Это все для того, чтобы видеть твои
глаза, то, как ты ищешь мой взгляд, я нарочно смотрю в угол, и чудо
твоего присутствия только самым краем задевает сетчатку, привыкшую не
ждать ничего хорошего в хрусталиковых преломлениях - пустая работа: все
серое, все комом, все похоже на сломанный трехколесный велосипед в углу
за шкафом.

I

Мы встретимся. Я буду знать, что ты - это я, ты едва ли узнаешь меня,
нет, лучше сказать, что ты узнаешь себя во мне не сразу. Пусть это
произойдет ночью, ночью августа, ночью зимы - в конце ноября. Я буду
путаться в складках времени (года, суток).

II

Здравствуй. Ты спишь на жестком диване, укрытый дедовским серым
солдатским одеялом. Мать сказала, что оно - из чистой шерсти, поэтому
ты спишь под ним, холодно, батареи, впрочем, горячие. Кроме того, ты
вытащил это темно-серое одеяло из кладовой, где оно лежало на сейфе с
охотничьим ружьем шестнадцатого калибра, на нем гладили белье и
одежду, брошенная, отправленная доживать свой век вещь, прожженная в
нескольких местах, издающая слабый запах горелой шерсти спустя
несколько лет с тех пор как... Значит, ты спас брошенное
животное-вещь, тварь, без глаз, но она слышит, наверное, теплая тварь
из чистой шерсти, кусачее немного, придется надеть на ночь футболку, -
эта привычка сохранилась до сих пор. Ты уже заснул, я помню - это
нелегко, ветер воет на углу улицы, дует в трубу телефонных проводов,
автобус ползет в гору - к цепи курганов, в порту слышен туманный горн
буксира, полоска света из-под двери, пробиваясь к влажной поверхности
глаз сквозь абсолютную тьму - ту, что сама создала в четырех стенах,
дает знать - там есть там, о нем можно подумать. Это отнимает время,
принимая форму бессонницы, остается только представить себе себя в
теплой каюте идущего по фарватеру буксира, после вахты, одного,
придется вообразить себя капитаном, иначе невозможно представить себя
одного в каюте, никто не даст мне своего угла на такой маленькой
посудине. Поможет? Собственно, уже помогло, ты спишь. Я снюсь тебе,
мальчик, пусть это будет хороший сон.

Теперь я сяду у спинки дивана, положу руки на подбородок, нечаянно
вдохнув запах простыни - запах "Шанели номер пять", пробочка (золотой
пластмассовый шар) неплотно закрывается, я помню, там что-то треснуло,
теперь все вещи из шкафа выносят на себе этот резкий запах - пугающе
женский запах сирени, цветущей не иначе как "в истерике", - так я
называл его. Я называл вещи, право давать имена?! И я расскажу тебе
сказку о короле и королеве - как это и должно быть. Только у них не
было никакого королевства, поэтому они жили на яхте, и чаще всего они
швартовались у пропахшего рыбой причала в Чегене, королева не страдала
морской болезнью, они не боялись крутой мелкой зимней азовской волны -
вот почему яхту даже зимой можно было увидеть у южных азовских берегов.
Белый кораблик ты часто видел в проливе, они уплывали в Мраморное
море, чтобы пополнить запасы кофе, они покупали кофе только в Турции,
они были королями, богами, покровителями, ты называл так должность,
похожую на лоцмана и на смотрителя маяка одновременно, жаль, что так не
бывает, я помню, так вот, они были покровителями этих маленьких теплых
внутренних морей, они зажигали огни на бакенах в обоих фарватерах, -
красно-зеленая дорожка, уводящая взгляд вдаль, прочь - к лучшим
берегам. Тебе двенадцать лет - судя по тому, что тебе были нужны лучшие
берега, этого берега явно недостаточно, чтобы достойно заблудиться. Что
там? Наверное, там не идет бесконечный холодный дождь, и не поет свои
зимние песни ветер, не болит горло, там не школ, а если и есть школы,
то ты - единственный школьник, там на песке пляжей лежат раковины, там
тепло, и солнце ложится спать в тихую воду, сквозь которую видно
акулу-няньку, подплывшую к самому берегу.  Акулы - с ними ты знаком по
оскаленным пастям и разрисованным водной краской чучелам с
пластилиновыми глазами, - музей в мамином институте, мимо акул нужно
было пройти на второй этаж. Но прежде тебя встречала МАНТА с
таинственными рогами на голове, это существо долго и по праву владело
твоим воображением, но я отвлекся, я продолжаю рассказ. Но нечестно
было бы забыть о рыбе-пиле, о логгерхеде и о кожистой черепахе, о
зеленой черепахе, и нужно перечислить акул: синяя акула, она же -
акула-лисица, акула-нянька с маленькими подслеповатыми бабушкиными
глазами, серая акула, страшная и стремительная, счастье, что маленькая,
о! еще каменный окунь - глупый ротастый чешуйчатый дедушка в этом
пантеоне, маленьком пантеоне для мальчика, который поднимается в
библиотеку - разглядывать картинки в третьем томе "Жизни животных",
значит разглядывать рыб.


Видимо, сегодня получится сон о рыбах, без портового запаха: мазута,
рыбной муки, еще чего-то далекого - просто сон о рыбах в темной
глубокой воде - там, куда не проникает волнение моря, где не властен
ветер, что удивительно - совершенная неподвластность ветру в глубинах,
но, ты помнишь, - есть ведь течения, с которыми придется считаться.
Будем думать, что король уплыл прочь, скрылся из виду - с горизонта
твоего, нет нашего с тобой, сна. А там, где глубоко, где холодно и
абсолютно тихо, там -в скользком шелке стекла (так неподвижна там
вода!) висит, едва шевеля плавниками, рыба-луна, сегодня полнолуние,
тоска просачивается в спящее сердце мальчика - слишком глубоко, слишком
одиноко, прости, я не хотел рассказывать грустных историй, ты сам
смотришь в эту воду. А ты лучше спи, спи без снов, до утра. Пока. Я
ухожу в свое время - жить.

III

Мне снилось сегодня море, и огромные рыбины в глубине, я немного
испугался даже. Идет дождь, зонтика нет, до звонка - десять минут, если
опоздать еще минут на пять, то можно успеть выпить стакан чая послаще и
съесть кусок серого хлеба, никак не привыкну к этой солоноватой воде
из-под крана, чай получается неприятный на вкус, и хлеб здесь странный,
какой-то пресный, черствый, почти без хлебного запаха - ни к чему не
зовет. Ботинки грязные, черт! Что там первым уроком? Тоска, математика.
Дневник. Куда я тетради запихал вчера?  Заболеть бы, лучше скарлатиной,
недели на три, сидеть дома, фига!  скарлатиной я уже болел - больше
такого счастья мне не выпадет, - иммунитет, что за штука? Пошел бы
лучше в центр, побродил по набережной, зашел бы к матери на работу.
Ладно, пора идти. Коту песок нужен чистый - потом принесу.

IV

Мальчик вбегает на крыльцо школы, он, конечно, опаздывает. Быстро
переодевает сменку, просовывает голову в приоткрытую дверь класса,
Входи! Почему опоздал? Дай мне свой дневник... и так далее, - это
привычно, в дневник все равно кроме мальчика никто не смотрит - пусть
себе пишет, а вот за домашнее несделанное можно и "пару" получить.
Так проходит первая половина его дня - в заботах и тревогах, маленькие
заботы? но и сам он маленький человек, его пугают красно-черные,
теперь я сказал бы - страшные, утрированные настолько, что ничего,
кроме ужаса, не вызывают, портреты Ленина, слова "ПАРТИЯ", все, что
намалевано на стендах по стенам его большой переполненной школы, под
стендами нехорошее слово, оно не нравится ни мне, ни мальчику -
молодец! Его, по правде говоря, тошнит - от голода, во-первых, от всей
это тоски школьной, во-вторых. Котлета и кусок хлеба за пятнадцать
копеек - в столовой, если монетку не отберет какой-нибудь
восьмиклассник на первой же перемене.

Он идет домой, он не торопится, ему надо зайти в магазин игрушек,
посмотреть на машинки, на авторучки и тетради - все это его мир
необходимых вещей. И я не сказал бы: "маленький мир", нет, что
маленького в его мире? что ненастоящее? рыбы, буксиры, сейнеры,
игрушки, ручки, клеенчатые обложки общих тетрадей, пахнущие почему-то
светом неоновых трубок, музей, конверты, он часто, каждую неделю,
пишет письма - отцу, бабушке, еще одной бабушке, тетке иногда.
Все-таки он зайдет домой, чтобы разогреть суп, пообедать и отправиться
в центр на автобусе, надо еще разжиться парой рублей, вот это уже
проблема. Он выйдет на остановке у музея, пройдет по набережной и у
института свернет на Театральную улицу, зайдет в универмаг, в
"Спорттовары", в "Детский мир", слопает пару пончиков, повернет назад,
а может быть, дойдет даже до любимых "Канцтоваров", купит еще одну
ручку (он просто рекордсмен по количеству купленных авторучек, спустя
десять лет мальчик назовет это "невротической реакцией", жаль, что
легче ему от этих двух длинных слов не станет). Что дальше? Если
останутся деньги на кино, то неизбежен фильм с Луи де Фюнесом, если
денег останется в обрез, то на обратном пути можно зайти в музей. Но
об этом надо рассказывать по порядку, не торопясь, стараясь не
расплескать его день словами невнимания и равнодушия к его пульсу, к
тому, как часто бьется сердце ребенка, когда он смотрит на грустный от
ржавчины траулер, ведомый буксирами в порт - после полугода скитаний,
нет, просто работы. Деньги можно стащить у матери - все равно ей все
равно, можно обойти любимые магазины, поежиться, представив себя в
мокром гидрокостюме с аквалангом, стоящим над водой у борта, можно
позавидовать тому, кто позволит себе безинерционную катушку или вон
тот спиннинг, можно купить пленку и отправится завтра на Митридат -
поснимать город сверху, только как ни крути, а город все одно -
выходит девять на двенацать, мутный и серый, и его границы
всегда пропадают на фото в грязном тумане, так, наверное, глаза горожан
привыкли не замечать этой вечной грязно-липкой дымки - воды или пыли,
смотря по времени года. Без толку.

Сегодня мы зайдем в музей, на обратном пути, сам факт обратного пути к
дому - повод для грусти, а то, что ему предстоит в десятый раз
рассматривать сквозь пыль витрин - еще грустней, - это время, это
страшные следы времени. В эпохе палеолита люди, видимо, впервые
научились оставлять многочисленные следы жизней, научились как-то
вмерзать в его глыбу насекомыми в янтарности света костра, что-то
похожее. Низкие лбы, страшные лица, оскаленные, звериные, и вдруг -
чудесная глиняная статуэтка, бусины, горшок, разрисованный волнистым
точечным орнаментом, он не верит, что этот зверь сделал эти вещи, так
ли это? не спрашивай, не знаю. Дальше, минуя скуку мезо- и неолита,
все те же камешки, - скифы с их неуютной степной страстью к блеску
золота, с их курганами, вечной войной, повозками, суетой, кочевьем.
Только их звериные сны не пускают, держат, возвращаются ночью -
зелеными тенями якобы по краям сетчатки якобы глаз, но может и нет,
переплетение тел, шерсть, кожа, оленьи рога, закинутые на спину в
яростном беге охоты, летящие в дымку расстояний сквозь время всадники,
мокрая струящаяся по бокам шерсть у коз, пасшихся в урочищах еще до
рассвета. Три мира, сплетающихся в странном сладострастии
неслиянности, невозможности, несоответствия, но, мальчик, - это
несоответствие касается только меня, это не заразно.

Напоследок, прибереженное на потом, - настоящая жуть, скелет
скифского воина под стеклом, прах в ветхом рассохшемся деревянном
ящике, как будто в нем воина и похоронили, рядом с ним - ржавчина
меча, рассыпающийся череп, оскал черных зубов, кости - пыль, серая
пыль. Вот это да! я тоже стану таким, предмет опасливого любопытства
для другого мальчика, а что между нами - во времени - что? Какое-то
нехорошее слово подступает к горлу как тошнота - это страшное для
мальчика слово: ОБЯЗАТЕЛЬНО. И все однокоренные, переднекоренные -
это зубы тупого чудища, жующего человеческие тела как траву, ну и
напугал ты меня, малыш, я было подумал, это лошади. Греки, те, из
учебника для пятого класса, тонкое стекло, металлический налет
старости на стекле, лишенном прозрачности, дорогое стекло за стеклом,
амфоры - этим здесь кого удивишь? у мальчика дома в углу комнаты лежат
две таких пузатых, может еще и получше, чем музейные. Монеты -
неинтересно, торговля. Наверх не пойдем, вся эта война с немцами и
ржавое оружие победы - не надо нам. Пора домой, хочется есть. Все еще
ноябрь, короткие южные сумерки, окна темнеют за витринами. Пирующий
Геракл. Лежать на камне - неприятно, впрочем, сделано для покойника.
Точно, пора.

В гардеробе надеть клетчатое пальто с коричневым цигейковым
воротником, достать из кармана кожаный летный шлем, щелкнуть кнопкой на
ухе, чтобы не отстегивалось, постоять у витрины, где продаются
поддельные древности - крошечные амфорки, масляные лампы, подсвечники
из пористой, пропускающей воду глины, или амфоры побольше, покрытые
глазурью с черным рисунком - люди на войне. Все на войне - это год
выдался такой, видимо. Ждать автобуса на крыльце музея на ветру,
нащупывая в кармане монету или автобусные талоны, если есть, конечно.
Подходит "пятерка", давка - как всегда в шесть часов, теперь уж все -
придется возвращаться домой, идти одному пешком мимо больницы и порта
страшно. Он выпрыгивает из китового икарусового брюха, топает домой,
сердце болит, правильно, ничего хорошего его не ждет, самое скверное
дома время суток - вечер. Почему? Об этом мы пока промолчим, это тема
для другой - страшной истории. Мальчик носит коричневые туфли, не
такие, как у его одноклассников - у них высокие черные ботинки, его
обувь в грязи - противной липкой жирной бурой глине, здесь всегда
грязно осенью и всюду эта бесстыжая глина, крем в ящике на лестнице в
коридоре, тупые носки ботинок ободраны, мальчик неаккуратно носит
обувь, носки мокрые, брюки внизу тоже все заляпаны глиной, он чистит
свое серо-сизое оперение, свои бедные одежки, городская птичка,
испуганная темнотой, очередями к кассе, встречными пьяными, испуганная
ковчегом, прячущем прах, запахом музейного билета, обнаруженного в
кармане пальто. Он уже понял - завтра наступит завтра, этого не
избежать, можно только приготовиться к завтра, собраться, чтобы
пережить, чтобы стерпеть, чтобы не заплакать, впрочем, он никогда не
плачет, он знает почему так, наверное знает.

Ужин - "картошка на плите", копченая скумбрия, переливается на столе
маслянистой радугой боков, пахнет холодом, чай и хлеб с медом, уроки к
черту. Спать пора, уснул бычок, ничего не стану делать, и письма писать
не стану, залезу в кровать - буду читать Линдблата. Животные. И другие
слова, магия зоологии, разрешить себе сосредоточиться на тварях, на их
мелких, для него, успокаивающе мелких, неприятностях, говорить с ними,
точно зная, что они не говорят с тобой, не понимают смысла сказанных
слов, он мал еще - он считает, что есть смысл, тот, что он находит для
них в словаре Ожегова, помимо него - аберрации для взрослых, он не
принимает золоченое стекло их заботы за чистую монету, так пусть лучше
слова расходуются на тех, кому все равно не понять ни слова. Чтобы
стать взрослым, но они надтреснуты, их речь неуклюжа и ложное тепло, у
которого они греются - одинокие, мальчику не по себе рядом со
взрослыми, сломанные куклы детства. Больные игрушки. Он так думает, он
не умеет прощать, точнее, прощает все, кроме взрослости - ввиду
неизбежности будущего, вытекшей на стол из истории, я не хотел сказать
"из учебника истории". Иди спать.

V

Полоса лампового света из коридора играет тенями на стенах,
оживляя разводы на обоях, в их зарослях таится СУЩЕСТВО, но если
укрыться с головой, то - в ветхом домике ткани, где пахнет старым
давно не стиранным пледом - ты защищен. Мне придется еще много сказать
о полосах света, просачивающегося из-под дверей в комнату, где под
одеялом свернулся мальчик, это важно для нас обоих. А сегодня я
расскажу тебе сон о городе, в котором ты оставил себя, не сердце -
память, наверное. Ты живешь на улице, знакомой тебе с самого-самого
детства, теперь осень, еще бывают теплые дни без ветра и без дождей,
небо еще бывает синим, многие вещи в этих краях - другие: глубокое
небо, в него можно смотреть долго-долго, в него хочется смотреть, хлеб
здесь пахнет вечером, ты помнишь, ты любил стоять в темноте на
тротуаре у пекарни и смотреть, как за большими окнами пекут хлеб - на
завтра для тебя, для других, здесь все родное, я ничего не могу
поделать - тебе все равно будет грустно, но это все же добрая история,
послушай.

Ночь смотрит на тебя желтыми светофорными глазами, вот их тонкий
пунктир по краю мокрого черного плаща, в складках его греются фонарным
светом улицы, по которым ты идешь в порт, спускаясь все ниже по
ступеням детских кварталов, где все прошлое окутано дымкой, похожей на
ту, что здесь мешает тебе фотографировать, требуя домысливать,
досматривать что-то там - в неуловленном фотослоем далеке. Ты идешь на
запах порта, что находится по ту сторону реки, на том берегу ты не был
ни разу, от этого река кажется еще более черной, странной, и ты
представляешь ее себе с удивлением ужаса - текущую в бесконечную даль,
что, впрочем, заканчивается морем, все равно - морем, только другим -
холодным, несущим частые дожди, совсем другим морем. На этом берегу -
луны молочного стекла фонарных шаров в сквере у проходной на какой-то
завод, обманные цветы вечера в венце из жестяных листьев, крашенных
тоскливой зеленью, расцветающие в теплые ночи лета, на этом берегу
высятся корпуса морских буксиров, доков, потрепанных солью траулеров у
плавмастерских, поблекшие под ветром брандвахты, катера на подводных
крыльях, но, главное, чудный бег фонарей вдоль складок водяного шелка,
игра бакенового света с бортовыми огнями и тусклыми монетками звезд на
празднике электричества и воды, черной маслянистой воды, пахнущей
сероводородом, днем в ней видны плавающие лохмотья цианофитовых
колоний, грязная вода города.

Грусть - это от пятен на кнехтах, от причальных столбов, от щербатых
рядов бревен, вколоченных в дно лет шестьдесят назад - останки
деревянных причалов для парусных сейнеров, ловивших треску, речных
барж, для всего, к чему воображение непременно прибавляет мятую
капитанскую фуражку, крепкий табак, брань и неторопливость мужской
сноровки. Большие железные строения, качающиеся на мелкой речной воде -
в их цвете много от ржавчины, она - обязательная часть палитры и
излюбленный цвет, что делать, если железо ржавеет, а мир вокруг - из
железа, все-таки железный век, значит, - век ржавчины, огромные здания:
элеватор, пакгаузы, мастерские, построенные из кирпича, цвет которого
за полсотни лет стал не иначе как венозным, и правда, цвета запекшейся
крови, на стенах также потеки ржавчины, здесь, в порту, ко всему
примешивается запах мокрого железа, и все же здесь торжествует бегство,
остановленное землей, здесь ясно, как в серый день осени в неласковых
краях ветра и воды, - здесь дом, здесь причал, остановка в долгом
странствии в поисках лучших берегов, все равно здесь, и они знают это -
те, кто спускаются по трапу, уходя в город, растворяясь в нем, унося с
собой неизбежность возвращения в расставание, чтобы снова вернуться, и
так было всегда, пока есть люди, плавающие по морям, те, что ни живы,
ни мертвы. Но главное для твоих глаз, что сквозь них проникает в
глубину тебя свет фонарей, цепи ограды, порванные там, где сорвалась в
воду машина, скрипучий настил причала, запах, да, все-таки запах, его
нельзя напомнить словами, он же способен вызвать из слепой глубины, где
лежит прошедший перед рассеянным взглядом в рассеянном свете мир, из
памяти прошлого - сотни слов, картинок, проплывающих тенями на заднике,
в театре с единственным представлением во все сезоны - дождь и железо
под дождем.

Обернись назад, где дом спрятался в кронах яблонь, там осколки
черепицы лежат на земляной дорожке к дверям, к ним - бежать бегом,
спасаясь, испугавшись рева вечернего поезда, проходящего под мостом.
Это просто дизель, но как страшно! почему? до сих пор не знаю, не смогу
объяснить тебе, мальчик. Смеюсь над собой, но не знаю почему.  Правда.
Где ты оказался? В собственном доме, большом и темном, тени в комнатах,
двери занавешены шторами, на кухне урчит, наевшись огня, котелок, скоро
тебя отправят спать в кабинет, где тени яблоневых ветвей всю ночь
заклинают ночь, отгоняя сон, ты читаешь их танец на серой стене
сумерек, полутьма от фонаря и звезды, что на самом деле - мачта в
порту, пусть она останется звездой, мне так лучше. В книгах ночью -
шорохи, это слова шепчутся со сверчком. Корешки их тускло блестят - все
готово к бессоннице, коснуться руками ковра на стене, спрятать лицо в
подушке, обдумывая удушье, вдыхая чистый запах льна, но спать на нем
все равно неуютно, что же - придется. До утра. Я говорю тебе: спи,
мальчик, ты здесь один, и деревья вовсе не хотят ворваться в наш дом,
они привыкли молча смотреть в окна, не так уж им нужна наша с тобой
жизнь, просто они любопытны, как все дикие звери, приходящие к
человеческом огню. Спи.

VI

Была осень. Мне снилось, как он ходил в порт, и почему он не испугался
идти в порт в темноте? он взрослый, он стоял над водой реки - такой
черной, страшной, манящей водой, он смотрел на суда, он вспомнил, как
мальчиком боялся шума вечернего дизеля, возвращавшегося с побережья, он
взбежал наверх по лестнице, ступени ее выщерблены тысячами шагов, среди
которых есть мои. Шажки, точнее, я был совсем маленький тогда. Теперь я
намного старше, я почти взрослый, а иногда я чувствую себя старше
настоящих взрослых, но это, наверное, я ошибаюсь.  Можно ошибаться,
когда чувствуешь? Им-то все можно, только они ничего не хотят, зачем
нас отучают хотеть смотреть и видеть, - это чтобы мы стали настоящими
взрослыми? Я часами могу задавать вопросы - некого спросить, на самом
деле все, что я говорю, - это разговор с самим собой, с ума сойти, зато
сегодня воскресенье, и спешить некуда. Поеду на рынок - посмотрю на
рыбок. В прошлый раз я видел шпорцевых лягушек, но мне их не купить ни
за что, где я возьму столько денег? Блин, если бы я был богатым, у меня
было бы сто тысяч, нет, два миллиона, я бы купил себе дом в степи под
горой, сделал бы специально комнату для аквариумов, и еще бы у меня
была черепаха, ящерицы и большой террариум для жаб. Вот что, можно жаб
посадить в пустой аквариум хоть сегодня вечером - наловить, когда они
выберутся на охоту часов в десять, у них шкура как у десантников, буду
кормить их тараканами, если не станут ничего есть - выпущу. Я читал,
что они могут долго обходиться без пищи, ничего им не будет, даже если
пару дней не поедят. Вот если бы они переловили всех комаров в комнате,
класс, здесь столько комаров - уснуть невозможно, всю ночь пищат, гады.
Да еще духота, второй месяц - ни одного дождя, листья на
средиземноморских акациях в лесополосе стали совсем желтыми, стручки
страшно чернеют среди обгоревшей листвы, жуть.

Скорее бы ночь. Почему летом снится осень, а зимой - лето? Он будет
ждать позднего вечера, времени для гостей - для картинок игры теней на,
для тишины, когда ОНИ все спят, когда можно забыть о НИХ и остаться
одному в безопасности одиночества, которое не будет прервано до утра.
Это радостное одиночество для птиц с перебитым крылом, а он похож на
них - на тех птиц, что часто приносил зимой в комнату, они оставались
до весны, обычно это чайки, один раз - болотная курочка, чудная нежно
оливковая птица, прятавшаяся за подставкой с музыкальным центром,
приручаться она не желала вовсе, и вообще отличалась застенчивостью -
не то, что наглые и прожорливые чайки. Итак, он ждет, когда солнце
переползет на ту сторону земли, о ней он только читал, и представляемая
недоступность той ее стороны делает ее существование в глазах мальчика
чем-то нарочито, утрировано бравурным, назидательным географическим
солдафонством, дурацкой выдумкой, чтобы было о чем мечтать и было чего
бояться. Его день тянется медленно, его день:  книжка Брауна, ловля
головастиков на озере - на самом деле он ходил туда, надеясь поймать
болотную черепаху, однажды ему подарили такую - старое зеленое чудище,
как она красива! она - чудо. Черепаха отказывалась от любой еды,
прозрачно намекала на свое категорическое нежелание плавать в желтом
эмалированном тазу, уползала под диван от кошачьих брюзгливых
обнюхиваний (не закусить ли после очередного рыбного дня?), через
неделю ее пришлось выпустить. Он вынес во двор и сфотографировал ее в
чахлой летней траве, потом взял в руки, ощутив странную прохладу ее
тела, а ведь все вокруг измучено жарой, наверное, ей все время зябко,
отнес к озеру и отпустил, наказав никогда никому больше не попадаться.
Потом мальчик еще несколько раз видел свою знакомую в руках пацанов,
как только они умудрялись ловить все время одну и ту же черепаху?!

Солнце превратило нижнее озеро в лужу, караси сбились в центре ее, воды
осталось так мало, что рыбы, лежа на дне, выставляют на солнце спины,
скоро им придется впасть в спячку под твердой корочкой засохшего ила -
до сентября, до первых дождей. Птенцы лысух уже большие и скоро смогут
летать. Лох только да амброзия не боятся зноя, наполняя низину, где
озера, запахом степи - горьким запахом полынного серебра, сладким
запахом серебра лоха. Их листья, когда их вспугнет легкое прикосновение
бриза, дрожат, отбрасывая на стену тростника блики - как пустынная
сухая вода августа, что нагоняет сон, глаза пьют ее - вечная жажда,
привычка человеческих глаз подолгу смотреть в огонь, вспоминая свет,
видимо так: вспоминая о свете.  Ящерица каплей зеленой ртути стекает
под камень, и правильно, поскольку иначе ты можешь стать добычей
мальчика, а он - большой любитель природы, следовательно, тебе придется
несладко, он будет перетаскивать тебя из террариума в клетку, в банку,
в старый аквариум и обратно, предлагать тебе всяких несъедобных
насекомых, заветренные, пахнущие мухами кусочки мяса, выпустит он тебя
не раньше, чем убедится в твоей твердой и непреклонной воле - не жить в
его банках, террариумах и прочих неволях, но гордо умереть от голода и
презрения, в общем, слушай меня, все живое на планете: не попадайтесь
этому парню в руки - он залюбит вас до полусмерти.

Вот, он уже жалеет, что не взял с собой сачок, да, ты прав,
действительно эти голубянки, перламутровки, углокрыльницы и подалириумы
прекрасны, но ты не взял сачок. Впрочем, сачок он берет, только когда
уходит далеко от домов, он боится, что его засмеют мальчишки,
приходится прятать орудия лова под одеждой и прятаться самому - в
дальних лесополосах, да там и насекомых больше. Там есть такие классные
пауки-паучищи, зато здесь есть паучьи норы, вот бы принести домой,
только он ведь ядовитый, каракурт, - как тяпнет! лечись потом,
опять-таки, засмеют. ЗАСМЕЮТ - главное, что должен преодолеть в себе
будущий великий первооткрыватель и вообще натуралист. Все, иду домой.

Остаток дня, самое жаркое, неподвижное и противное время - то, что
после обеда, хотя обеда никакого и не было - в эту жару только мухи
могут обедать, впрочем, абрикосы не считаются, буду лежать на диване
под двумя вентиляторами, читать Сервантеса и грызть кукурузные хлопья.
Хотя этот "Дон Кихот", так, что ли, он пишется? страшная скука. Скучнее
его только Чехов - я пробовал, а скучнее Чехова может быть только
учебник математики, а вот хуже математики еще ничего не встречал.
Чтение, ужин, поход в универсам, а это довольно-таки далекий поход за
грузинским чаем высшего сорта, как гласит черно-красная траурная
почему-то пачка, лимонадом и шоколадкой на вечер, ее придется положить
в холодильник.  Мальчик садится за раскладной стол, придвигает
микроскоп, начинается большая вечерняя охота на стилонихий. Как это
делается? Очень просто:  нужна сухая трава, нужна банка с водой и
родительское терпение, поскольку из банки на третий день начнет
разноситься по всему дому изрядная вонь. Для пущего эффекта можно
кинуть в котел кусочек яблока, все это гниет, развиваются бактерии, ими
питаются парамециумы, а вот уже ими, наверное, - стилонихии и прочая
крупная добыча. Так думает мальчик. Ему очень хочется увидеть хоть раз
живьем амебу, но в такой среде их не найдешь, а набрать морской воды он
не догадывается.

Подоконник его комнаты уставлен банками и колбами разного калибра - с
водорослями и вонючей водой с инфузориями. Протозоомания. Просидев за
микроскопом часа четыре, до рези в глазах, мальчик счастливый идет в
ванную мыть всю, как он говорит, "колбасню" - колбы, стекла и банки то
есть. Подведем итог и отправим его в постель: день прошел сравнительно
спокойно, родителей он не видел, ничем химическим не занимался,
значит, никакие предметы домашнего обихода не стали его жертвой,
тварей никаких он домой не притаскивал, бабочек на булавки не
накалывал, составлением твердотопливных смесей не занимался, в
попытках отнитровать вату замечен не был, короче говоря, все остались
живы, ртуть из термометра не извлекал. Не ребенок - чудо. Сегодня соседи
могли не опасаться пожара, взрыва, наводнения, только они об этом не
знали и, надо полагать, на всякий случай опасались. А зря, вот он уже
идет спать.

VII

При свете твоего дня я могу позволить себе немного улыбки, но
наступает ночь, и мне пора рассказать тебе сон. Я сижу на ковре, пусть
я буду причудливой тенью, складками небрежно брошенной одежды, игрой
луны в пыльном оконном стекле. Так легче, я не хочу быть узнанным. Вот
он - ты, загнанный в угол, сам себя обыгравший. Один. Это внутри, и
никого, тогда кому ты говоришь то, что говоришь? Мальчику. Ты хотел
этого или ты боялся этого? Теперь все есть так, как есть. Теперь
сейчас, в котором никто не волен ничего изменить. Только слова придают
происходящему вид смысла, свободы, действия, совершаемого ТОБОЙ. Если
бы я мог замолчать.

Этот reccuring dream, ты знаешь, что это такое, станет твоим, как
сон об огромной луне, висящей над городом, готовой свалиться со своих
нарисованных небес от звука стали трамвайных колес, разгоняющего
облака, если они есть. Но вот он - сон. Дождь, погода для ночных
прогулок, удаляющих тебя за две тысячи километров от себя,
свернувшегося в каменной коробке, снабженной стеклом, пропускающим
свет внутрь, ты - зритель дождя, падающего на чешую Западного вокзала,
на этот раз ты не убежишь, не испугаешься, потому что ты взрослый.
Подходит поезд, ты садишься в вагон, чтобы доехать до Южного вокзала и
отправиться в кафе - кофе и кюрасо. Возвращение домой, но задержимся
снаружи, вокзал освещен единственным фонарем того тоскливого цвета
замерзших губ, произносящих слова оправдания, я знаю - этого делать
нельзя. Глухая толпа, глухая стена, прости, прости, прости, никто не
подарит его на день рождения, но есть свет - мороженый рыбный свет,
привлекающий мух водяных капель, их работа - падать, твоя - не знаю, в
чем она. Тогда все сменяется заемным теплом подвала кафе, музыка,
медленное уплывание после третьей рюмки, словно есть куда идти, кто
ждет тебя, если слова - все, что ты сможешь подарить, если обнаружишь
там праздник?

Привыкни сейчас к тому, что ничего кроме слов ты не сможешь подарить им
- блестящей боками платья невесте, или краснорожему имениннику - все
равно, я имею ввиду праздник у них, не так уж они и глухи, и когда тебе
становится невмоготу - ты все равно, зная, чем это кончится, идешь на
их электрический свет - больше некуда, мы за стеной. Еще рюмку, пора
переходить на коньяк, следующая остановка - безразличие. Внутри тепло.
Безмыслие. Тихо-тихо. Проходит время. Наступает пора. Пора идти домой,
далеко, там, где старое продавленное кресло ждет тебя. Чтение книг. Так
закончится день, который называется выходной. Церковь близнецов -
мокрая жесть, рыба дождя, жаберная дихотомия реки, - бетонные рукава,
неизменность, невозможность жеста - для воды, скованность, ПОРЯДОК. Она
течет вниз, пожалей воду, она умеет падать, она не умеет иначе. Разве
что петь тебе, если ты хочешь. Мосты горбятся под струями воды, а над
струями воды - опреснение тишины, где-то там - в ее истоках. Для тебя и
для меня. Кто видит?  Призраки времени бродят вокруг Кафедрального,
потревоженные стены, говорящие камни во рту Демосфена. Переходи на
северный берег, не оглядываясь, - домой, все время на север, мимо
озера, мимо еврейского кладбища, к драному креслу: читать буквы в книге
с обложкой из ледяного жженого сахара. Знаешь, это плохой сон, ты спишь
беспокойно, тебе не нравится выпивка, ты не хочешь быть таким -
возвращающемся в полное одиночество как домой. Я расскажу тебе о
другом.

- Человеке?

- Спи, я тебе только снюсь.

- Кто ты?

- Ты.

- Я?

- Да, спи.

- Почему ты приходишь? Это страшно? Мне страшно. Зачем ты здесь?

- Просто ты не видишь меня в темноте, безлуние, тишина - ничего
страшного, есть мой голос, может быть неприятный, прокуренный, не
хватает дыхания, он срывается на шепот, может быть он нехорош, но
ничего страшного, даже сон, от которого ты проснулся. Весело не
получается - недостаток.

- А ты теперь какой стал?

- Много больше ростом, чем ты сейчас. Но все еще пытаюсь оспаривать
неоспоримое. Вот.

Мальчик садится в кровати, завернувшись в одеяло, от которого идет
теплый запах постели.

- А ты добрый?

- Нет.

- А ты что, много куришь теперь?

- Да, получается.

- А почему? Тебе плохо?

- Да, только... вообще-то я хотел рассказать тебе сон про Калининград,
только ты его не узнаешь - это будущий город, он изменился, прошедшее
в будущем, это так бывает.

- А у тебя теперь есть дети?

- Сын, похож на тебя, только ему не так плохо. Он тебя любит.

- Это правда? А я буду помнить все это, когда проснусь?

- Не знаю, это не так важно, все равно ты сделаешь все, о чем я
расскажу тебе, и время замкнется в кольцо, и ты спросишь меня:

- А ты можешь умереть, если будешь курить. Сколько тебе лет сейчас?

- Двадцать пять.

- А мне тринадцать только что исполнилось.

- Я знаю, я ведь помню тебя. Все-все.

- А ты еще приснишься мне?

- Если захочешь.

- Захочу. А ты, расскажи мне про корабли. Я люблю читать. А ты любишь?

- Да я люблю читать.

- У меня много книг есть. Где ты живешь?

- В Калининграде, на Шиллера.

- Ну расскажи, а ты счастливый, а в кого ты влюбился, а у тебя жена?

- Да, да, все так, я хотел тебе рассказать.

- А ты биолог или штурман?

- Ни то, ни другое. Я биофак закончил, а занимаюсь торговлей,
таможней, точнее, еще транспортом, вот, стал лекции по этому поводу
читать недавно, не ожидал?

- Ой-ой-ей, а как же? А почему ты не стал?

- Давай потом, мне скоро пора - светает. Засыпай, я расскажу тебе...

- Не, не надо, лучше давай поговорим еще, так удивительно, я все равно
не усну теперь, мне завтра не надо рано вставать. Разве это возможно,
чтобы ты? Наверное, это мне снится, я все равно не хочу, чтобы сон
кончился, но странный какой сон. Я хочу его запомнить.

- Там, где я живу, начался ноябрь: голые деревья, пасмурное небо,
низкое, как потолок, дожди и ветер, ты знаешь. Недавно я ехал в
грузовике по пустому шоссе - по окружной дороге, я видел летящие в
лобовое стекло скелеты крон - черно-зеленые, патиновые, закругленные
кроны, неподвижные ветви. Я увидел: Земля вцепилась в воздух небес
корнями древесных крон, чтобы напиться света, чтобы удержаться и не
упасть. Земля, где всякая даже самая маленькая вещь, мелочь, пылинка -
висит на прозрачно дрожащей нити Его любви, силой ее мир стал быть и
есть теперь, в каждом догорающем сейчас. А после работы я писал тебе,
чтобы ты прочел это, пусть даже с опозданием на двенадцать лет.
Поверь, это правда. Ты и сам увидишь. Но мне пора, до свидания.

- Пока, приди еще. Я хочу посмотреть на тебя.

- Пока, как-нибудь в другой раз посмотришь.

Ты рассказываешь сам себе о мальчике, и только ты знаешь, что есть
правда, а что нет. Но, все-таки, даже ты сам, рассказывающий себе о
себе, угадываешь эту правдивость по косвенным признакам: так ли передан
трепет, биение его сердца, его ли это грусть, или привнесенная тобой из
далекого от него зимнего вечера в брюхе каменного парохода, плывущего
из здесь и сейчас в темноту завтра, навстречу серому дню с этикеткой
"еще один день".

Его мелочи, небрежно выдуманные мной действительные обстоятельства его
жизни, и снег идет. Я думаю: вот он - там, в глубине времени, он там
все еще жив, обреченный каждый день на серый пасмурный день,
приговоренный жить в том времени. И мне становится стыдно за свою
небрежность, мои игрушки - его жизнь, его навсегда застывшая в аду
прошедшего времени жизнь.

VIII

Нехорошо, теперь он знает, кто я. Но он - ребенок и сам себе не верит,
принимая меня за причудливый сон, он будет думать над ним, и решит, что
я ему приснился. Он - скептик, позитивный бритвенный прибор от "Оккама
и Ко", он сомневается в себе, так что мне, скорее всего, не приходится
рассчитывать на честь быть. Обидно немного даже, только не пытайся его
переубедить, настойчивость утвердит его во мнении, что ты - не
вписывающаяся в мир ошибка восприятия, причиной тебе - темнота ночи. Да
и не этом была цель, чтобы быть узнанным.

Я хотел рассказать ему о городе - о том, который и без моей подсказки
снится ему, снятся запахи, шум, троллейбусный гул, возвещающий час
ночи, когда его не заглушает автомобильный рев и резиновое шуршание,
скрип, ночной грохот по эту сторону реки.  Мои рассказы о его городе
однообразны, просто  квинтэссенция.  Сменим пластинку.

IX

Рефлексия - муравьиная кислота электрического бесцветного бега
импульсов или тонкая аниматорская работа - струение радуги вдоль
позвоночника, но если невозможно стало любить, если нечем и некого,
если душа пересохла, если потаенная влажность ее - как готовность
раскрыться и впустить в себя... если... Ночь щурится в окно сквозь
жалюзи. Ночь не войдет ко мне. Если... и смыслы замерзают в пустынном
воздухе одинокого сердца, кровь превратилась в пыль, вода превратилась
в пыль, распад - отчаяние, бегство, взгляд, брошенный на ненужное тело
- соляной столп. Все. Так я говорил себе, сгорбившись над столом,
заполночь, повернувшись спиной к спящей жене, она устала, я - нет,
машины не устают, - они ломаются. Если... сказать об этом мальчику,
сможет ли он спасти меня от? Он идет к пропасти себя с широко
открытыми глазами, опасаясь отнюдь не острых краев, нет, - лишних
сущностей, отбрасывает их от себя подальше носком ботинка, он любит
себя, и теперь я знаю, как много от него зависит: я хочу, чтобы ты
спас меня, мальчик. Я прошу тебя: остановись, поверни обратно, и я
буду жить долго и счастливо и умру в один день и так далее. Как в
смешной сказке о рыбаке и рыбке или о рыбаке и девушке, которая ждала
его etc... и сия пучина поглотила ея в один момент. Иногда мне жалко
его: он несчастен и не рад, он боится и ему очень одиноко и страшно
ночами, если приснится что-нибудь нехорошее - он лежит до утра без
сна, укрывшись с головой и дышит противным жарким воздухом своего
дыхания в страхе найти глазами в углу ЕГО, кто пришел за ним. Больше
он боится дня и людей, которые ходят на двух ногах, как он, только
несовпадение с ними все отчетливее, и в этом кроется опасность,
осознанная мальчиком как опасность, - его убьют за это, он знает. Не
бойся - все равно убьют, бойся - все равно убьют.

X

Ты встал, - половина первого, зенит, жара, не раньше, чем через
полтора часа белое чудище, великий и ужасный Гудвин, переползет на ту
сторону шиферной крыши - с глаз долой. Голова болит, есть охота. Я
говорил, спать надо было ночью, а не задавать мне дурацкие вопросы.
Все равно ты думаешь: болит голова, странный сон, я его хорошо
запомнил, каникулы кончились, осталось два дня в запасе, можно поехать
на море, вопрос: куда именно? Жаль лета, такое стремительное, каждый
день тянулся как целый осенний месяц, а все равно: конец,
неожиданность, школьная каторга, три месяца дождей и ветра, холода,
гриппа, тоска, настоящая зимняя тоска. Но это тогда, а пока я хочу
есть и пить. Телевизор все равно намертво засвечен солнцем. Лежать у
его ножек как дохлый тюлень и, по-собачьи высунув язык, дышать,
выпучив глаза от жары. Не-еет! Поеду на горпляж. Старая кожаная сумка,
полотенце, коврик. Лимонад и булка будет куплена по дороге. Автобус
полон, толпа пахнет потом, липнет, толкается, толпится, мешается,
возится, автобус ползет медленно в горку, переваливает через цепь
курганов, сваливается в низину, - остановка, выход, асфальт, к
которому прилипают подошвы сандалий. Спуск, у начала длинной крутой
лестницы миндаль, орехи поедаются зелеными с тайным опасением
отравиться, видимо, не успевают созреть в наших краях. Сверху пляж
виден на километр, лежбище! узкая полоска грязного ракушечного песка
почти не видна - ТЮЛЕНИ, толстые и не очень, КОЛБАСА, поджариваются,
блин. Мальчик зол - в такой каше только и загорать, ничуть не лучше
автобусной парилки. Спрашивается, на кой люди валят на юг летом, чтобы
вот так валяться на грязном песке, который они по неопытности
принимают за настоящий черноморский пляж, пока не хватит солнечный
удар, или не обгорит кожа до волдырей. Идиоты, я присоединяюсь к вам,
идиоты. И мальчик направляется на щелястый скрипучий пирс для СЧС-ов,
средних черноморских сейнеров, - это крошечная ржавая посудина для
ловли хамсы, тюлки или керченской сельди, кошельковый лов.

Мальчишки ныряют в воду, дедок какой-то странный ловит бычков, все
порядочные бычки, дед, в этих краях давно уже попались, а те, что не
попались - такие, должно быть, хитрые сволочи, что их и есть страшно -
в больницу попадешь. Прыгать головой вперед здесь кажется ему опасным,
он осторожен у воды, все-таки дней десять назад здесь у него на глазах
утонули два близнеца, им лет по десять было, очень просто: плавали на
надувном круге метрах в десяти от берега, перевернулись, хорошо еще,
что их быстро хватились искать, один остался жив - откачали, мать в
больнице с инфарктом теперь, один - тоже в больнице, другой - в
потресканной и каменной от засухи земле. Бледная синева губ,
блевотина, хриплый детский плач, истерика женщины, обморок, белая
машина "скорой". Ладно, прыгаю. Тьфу, какая все-таки здесь грязная
вода! Нагонный ветер взмутил ее, обрывки водорослей, просто плавающая
на поверхности грязь, вылезаю, к черту. Мальчик сидит на краю причала,
смотрит на рыбаков, на вытаскиваемую из воды рыбешку, на поплавки,
оценивает спиннинги, грузила, леску. Плечи горят, пора домой, так и не
загорел за лето: настоящий керчанин не загорает - это свинство.

Солнце ползет над водой, после обеда часам к пяти приходит прогулочный
катер, на нем можно попасть прямо в центр - он причалит на городской
набережной, да это же, блин, классно. Билет - 10 копеек, плыть - час.
В проливе свежо, он стоит на баке, свесившись глядит на волны,
разбегающиеся от бортов, дельфины, часто их видно возле мыса, оседлали
волну, народ вывалился на палубу: смотри, смотри, дельфины! К ним
никто не привыкает, они всегда собирают зрителей. Серый раскаленный
набережный бетон наплывает, земля! Послеобеденная эпоха невеликих
географических открытий.

XI

Он ложится в постель, он лежит, долго лежит с открытыми глазами, он
слушает. Он представил себе путешествие, путешествие как цель,
паломничество ни к чему. Никуда. День оставил на коже налет солнечных
ожогов и соленого зуда от морской воды, больно плечам. Тело горит, по
привычке, по инерции дня, лето кончается, близятся дожди, прожорливая
осенняя серость и тьма, оттого еще слаще замирание последних дней
лета. И так вечернее время впадает в черную воду ночного озера, их
тела в тысячах комнат, в смешных пародийных саванах простынь, тела,
покрытые остывшим в прохладе вечера потом, также щиплющем обожженную
кожу, их тела вплывают в озеро сна. Они становятся другими, может
быть, - сами собой, начинается ночная жизнь, о которой, впрочем, они
ничего не помнят по утрам. И не надо. Мальчик уцепился за тростник в
вечерней воде, уловка! они там, а он все еще здесь - наедине с собой,
они уже спят, а он все еще прислушивается к музыке улиц, отделенных по
старой больничной привычке от него стеклом оконной решетки. Липкая
сладость плодов, дрозофилы, низкое солнце, долгий вечер у телевизора,
все, как и все в конечном итоге, если он когда-нибудь наступает, все
сменяется тишиной. Он уснет на пару часов, будильник поставлен на
четыре утра. Рюкзак собран. В пять надо быть на автовокзале. Настоящий
поход. Тридцать пять километров.

Опук - меловой, известковый холм на юго-востоке Керченского
полуострова, высота - сто восемьдесят девять метров, на вершине -
обширное плато, поросшее ковылем, склоны, обращенные к морю страшно
обрываются вниз, образуя длинное ущелье поросшее кизилом. Место чудес и
редких видов птиц. Такова цель. Средства: линялый брезентовый рюкзачок,
термос с чаем, помятая алюминиевая фляга с водой, консервы, хлеб,
помидоры, яблоко, нож, салфетки, фонарик, спички, часы и полотенце,
ложка, фотоаппарат, блокнот и ручка, карта полуострова, дедовская
жилетка.

Подъем. Ему и мне было не до снов. Завтрак через силу, слишком рано,
чтобы есть, ну вот, зубы почистил, кеды одел, деньги в заднем кармане
джинсов. О.К. Пошли. Самая страшная и самая интересная часть похода: по
маршруту дом - автовокзал, сквозь все чудеса ночного летнего города.
Навсегда, если так можно сказать о мире, о котором точно с детства
известно - ты в нем смертен, ты в нем - на некоторое время, да и со
временем, - его (времени) все больше, то есть ты узнаешь, что не ты
один, но и весь мир - "на некоторое время". Так вот, навсегда, от этих
детских путешествий осталось: город обретает красоту, чудесность
смысла, когда ОНИ спят, собственно, они потому и ОНИ, что их отсутствие
возвращает красоту в ими же построенный город, ИХ город превращается в
живущий сам-в-себе город красоты южной ночи, чуда тишины, совершенной
музыкальной тишины, жизнь просыпается здесь ночами, показывается,
выглядывает, дышит, жизнь возвращается на улицы, и не улицы это вовсе,
а мир, ЦЕЛЫЙ мир в мире с собой. Это самое прекрасное время в городе,
жаль, что никто не видит этого, в том и грусть красоты и чуда города -
любое подглядывание исключает возможность увидеть, принять; и частью -
маленькой, трепещущей от радости и удивления частью, маленьким
мальчиком, пусть даже в страхе, можно войти в ночной мир города. Это
ничуть не царствие небесное, но даже здесь и даже детям пришлось бы
"стать как дети", чтобы увидеть.  Только кому? для чего? в мире силы, в
мире злом и оттого несчастном, в мире, где... ну да это всем известно.
Он думает так, вернувшись, он запишет в тетрадь в клеенчатой обложке об
этом, а после, спустя несколько лет, он же станет рвать свои тетради и,
злясь на ленивое пламя, бросать листы в камин, чтобы это стало прошлым,
чтобы это стало прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это стало
прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это стало прошлым, чтобы это.
После. А пока. Как повод продолжить, продлить радость, что есть редкий
гость в его сердце, редкий, и только гость.

Радость обретения, участия, гордость того, что и он принят в мир ночи,
в самый нежный, самый нежный, самый осторожный и чуткий мир, ему нужен
именно он, он рад, просто счастлив быть принятым, он узнан, ему
сказали: "входи!", он - свой. И вот кто ему теперь отец и мать: белизна
акациевых цветов, стрекот летучих мышей, неслышный шелест листвы,
густой недвижный воздух, напитанный запахами растений, чистый, без
пыли, без примеси бессмысленного шума, все, о чем я не сумею
рассказать, вам нужно просто увидеть это самим, ЭТО вне слов об этом.
Ведь кто наши отец и мать: те, кто принимают тебя. Кому ты свой. Такой
какой ты есть, кто только один и может открыть тебе: какой ты есть и
есть ли ты. Так мальчик узнал себя, так он нашел себя, потому что так
он нашел своих родных, сродственных ему, свой мир, так он узнал, что он
есть. Только полюбив, ты узнаешь о себе: я есмь. Старые прописи, но им
они прочтены впервые, значит, он открыл их, и никто не вправе не
радоваться этому.

Ловцы ставриды, по всей видимости, провели на набережной всю ночь -
под светом лампы, привлекающей мелочь серебряной рыбьей монеты в
таинственно-зеленой воде, лето, лето, все еще лето, все еще радость,
благодарность, благодарность, кому? кому? Мальчик, мальчик, к тому
времени, когда ты узнаешь, кого благодарить, к тому времени, когда ты
выучишь его имена, что останется от твоей благодарности? Мне грустно,
мне невесело от этой мысли, но он благодарит его, и пусть его зовут
"ночь", пусть его зовут "мир", пусть его зовут "природа", даже если он
не откликнется ни на одно из имен, данных ему сердцем мальчика, все
равно это - твое, это - тебе, даже если ты не узнаешь об этом, но, и
так говорит мне мое знание, ты ДОЛЖЕН узнать в его благодарности
обращение к тебе по имени. Его сердце поет, его сердце поет гимн. Его
сердце. Так он узнает о своем сердце. Ночь, время сна, для него - время
пробуждения к жизни, той, в которой ты уже знаешь, что ты есть. И
правом к тому - радость быть, единственная песня.

Он открывает свет: свет неоновых фонарей, и (снова навсегда) это
станет для него светом, он узнает тишину, ту, что предшествует всякой
музыке, он знает теперь: музыка рождается из тишины, он полюбил город
за то, что.

Позволь, я скажу от себя. Я хочу сказать, пока грусть еще бережно
держит мое сердце в ладонях памяти. Мальчик, мальчик, я так и дальше
буду обращаться к тебе, все равно, пусть тебе не нравится; мальчик, ты
не сможешь отделаться от себя, и сколько ни жги тетради, сколько ни
пытайся забыть, придется тебе, сколько сил ты потратишь, чтобы понять!
придется тебе принять все как есть и все как БЫЛО, с радостью, с
благодарностью, со "спасибо" (со всеми смыслами это чудного слова),
принять, тебе придется принять себя, впустить себя в свой дом, в дом
своего сердца. Вот за тем ты и пишешь все, что пишешь, ты понял, давно
понял, пора.

Он приходит на автовокзал, ложится на скамью, ждет автобуса.

Без четверти пять.

И звезда, отбившись от стада, чертит по небу линию сердца.

                                             ноябрь 1997 - январь 1998