Любимая сказка Любы - "Гадкий утенок". Она перечитывает ее часто-часто и всегда плачет над всеми бедами утенка, и особенно плачет в конце сказки, когда тот превращается в прекрасного лебедя. Люба знает про себя, что она - гадкий утенок, но не верит, что когда-нибудь станет лебедем. Нет, такого счастья с ней не случится...
Люба редко выходит во двор, чаще она смотрит на детей из окна или с балкона. Правда, когда она была помладше и поглупее, то, не замечая, как над ней смеются, все-таки лезла в гущу ребят, которых любила, - она любила всех, весь белый свет, все живое, все зеленое, все, что цветет, плавает и ходит.
Особенно она любила Люсю Петрову. Это была не девочка, а чудо. Ее звали Мальвиной за ее кудрявые волосы и синие глаза. Синева глаз была такая, что, казалось, и от волос идет голубое сияние. Люба готова была как зачарованная часами смотреть на живую, ловкую и подвижную красавицу. Но Люся не понимала Любиного восхищения. "Закрой рот, - неожиданно зло и больно толкала она Любу в бок, - ворона, ты больше не будешь играть с нами. Ни мяч поймать, ни увернуться не можешь, из-за тебя только и проигрываем!" Люба, кроме того, что была некрасивой, была еще и неповоротливой. Мама говорила ей, что это от родовой травмы, со временем это пройдет. Но, подрастая, Люба поняла, что она всем мешает, и лишь изредка выходила во двор.
В последнее время ей уже не хотелось, как раньше, быть поближе к ребятам, так как Люся однажды, когда Люба пропустила совсем низкий мяч, разозлилась и начала с ненавистью повторять: "Раз-з-з-зява, раз-з-з-зява!" Все ребята присоединились к ней и стали наступать на Любу, которой очень трудно было пятиться, и она в конце концов упала и расшибла локти. Но никто не подошел и не помог ей подняться. Она с трудом встала и медленно поковыляла домой. Люба тихонько поплакала, когда смывала грязь и кровь, но маме ничего не сказала - мама всегда так переживала за нее, что ей потом бывало плохо с сердцем.
...Вот уже неделю Люба не видела Люсю за окном. За ужином мама сказала, что Петровы попали в автокатастрофу и у девочки перелом позвоночника. Еще не известно, будет ли она ходить. О, как плакала тогда Люба! Ведь Люсе не надо было превращаться в лебедя, она с рождения была прекраснее всякого лебедя. Как несправедливо!
Во дворе и без Мальвины все так же шумно и весело играли ребята. А Люба постоянно думала о том, как лежит бедная Люся одна в своей комнате. И вот однажды она решилась и, взяв с собой свои любимые книги, позвонила в 27-ю квартиру. Дверь открыла Люсина бабушка и очень обрадовалась. "Проходи, деточка, проходи, - проговорила она, фартуком промокнув глаза, - а то никто к ней не зайдет". В первую минуту, увидев Любу, Люся разочарованно протянула: "А-а-а, это ты". Но потом на ее хорошеньком лице возникла виноватая улыбка, и она подвинулась и показала на кровать: садись, мол, рядом со мной. Целый вечер Люба что-то рассказывала, у нее даже получалось весело и остроумно пересказать то, что она видела во дворе. Правда, когда Люся спросила, что же там поделывает Вовка Волков, Люба не сказала, что он теперь крутится вокруг Светки.
Каждый день Люба ходила в 27-ю квартиру. Иногда Люся хандрила, и тогда Любины глаза светились заботой, тревогой и такой лаской, что жизнерадостной по природе Люсе становилось стыдно, и она придумывала какую-нибудь игру, чтобы Люба перестала беспокоиться.
Однажды в школе началась эпидемия гриппа и Люба заболела.
Только через десять дней она пришла к Люсе. Люся встретила ее чужим и равнодушным взглядом.
- Что, - спросила она тускло, - уроков много? Ты, действительно, не ходи каждый день, ведь сейчас дело к концу года.
- Нет, я просто болела, у меня был грипп, - ответила Люба и подошла к кровати, погладила Люсю по голове, наклонилась и поцеловала ее в побледневшую щеку.
Люся неожиданно порывисто обняла ее, заплакала и быстро-быстро заговорила:
- Ты прости меня за то, что я была такой злой, ты самая хорошая, самая добрая, ты... ты... ты моя душевная сестра!
Родные братья
Они вошли в холодный автобус и молча сели на сиденье, плотно прижавшись друг к другу. Потом, как по команде, достали из карманов мороженое и стали его есть.
Старшему мальчику было около тринадцати лет. Он был так худ, что казался тяжелобольным. Непривычный для ребенка серый цвет лица невольно притягивал сочувственные взгляды усталых женщин, молча и тяжело сидевших в полупустом автобусе. Поздно, безлюдно, скоро двенадцать часов. Младший мальчик был очень миловидным. Его лицо еще не утратило детской округлости. Доев один брикет мороженого, они также молча достали второй.
Какая-то женщина не выдержала и сказала:
- Вот мать вас не видит! - а потом повернулась ко мне и, ища поддержки, затараторила: - Куда в такое время можно отпустить детей? Что за родители пошли?! - она подняла огромную сумку и вышла из автобуса.
- Она приходила? - неожиданно глухо спросил старший.
- Нет, наверное, занята на работе, - быстро ответил малыш и испуганно отвел глаза, увидев, как дернулась щека старшего. Такой горечью веяло от лица подростка, что мне, взрослому человеку, стало страшно за мальчишку.
- Я знаю ее работу, - закусил он бледную, посиневшую от мороженого губу, - опять нового хахаля завела.
- Она же не виновата, что такая красивая, они ей прохода не дают, - быстро проговорил младший и откусил огромный кусок мороженого, чтобы не заплакать.
- Невиноватых не лишают родительских прав, - жестко прервал его старший. - Да, я вот тебе хотел дать денег. Это, если я не смогу в следующую субботу приехать, то сходи в кино, купи мороженого и, вообще, купи что-нибудь в кафе. У меня городская олимпиада по математике.
- Илюшка! - испуганно отталкивая деньги, проговорил младший. - Ты где взял деньги? Ты же хотел стать большим человеком, чтобы ей доказать...
- Ты что, дурачок? - засмеялся старший.
И тут я увидела, что они действительно братья. Исчезла забота, боль, и старший стал очень похож на младшего.
- Да я ведь в парке бутылки в субботу и воскресенье собираю. Вначале старик, который собирает на этом участке, меня бил и бутылки разбивал, но я все равно приходил. Так он уж потом рукой махнул на меня, а позавчера домой пригласил и чаем напоил. Он, оказывается, в войну был командиром танка. - Илюшка помолчал, а потом неожиданно по-детски засмеялся. - Иван Степаныч называет парк Клондайком, у них там все участки поделены. Если забредет чужак - берегись.
Младший слушал брата, но в ответ не улыбнулся, и это, похоже, заставило старшего суетливо объясниться:
- Ты не думай, Вовка, я не скачусь, не пропаду. Знаешь, я в своем математическом интернате самый умный... Ты же помнишь, какого труда мне стоило перевестись в тот интернат. Теперь вот я на олимпиаду...
Младший быстро закивал головой и стал гладить брата по руке, потому что у того опять начался тик.
- Я верю, Илюшка, я знаю, что ты у нас... у меня, - тут же поправился он, - умница.
- Я решу теорему Ферма, вот увидишь, решу. Я и сейчас уже близок к решению.
- А тогда что будет? - спросил младший.
- Ты что?! Это же сразу - Нобелевская премия, я профессором стану. Куплю машину самую лучшую, "Мерседес". А она тогда станет уже старой и некрасивой, все хахали ее бросят, и она будет жить в интернате для престарелых.
Последние слова он проговорил, некрасиво оскалившись. Мне даже стало страшно от ненависти этого мальчишки.
- Хоть бы оспа была, чтобы ее изуродовало.
- Не надо, я не хочу, - прошептал Вовка, и двумя струйками из его глаз потекли слезы.
- Не реви, - все так же зло сказал Илья. - И вообще, я тебе говорил, чтобы ты не смел приходить к нашему... к ее дому, не смел приходить к ресторану. И не смей ее встречать! Если мы ей не нужны, то и она нам не нужна. Понял? - затряс он малыша за худенькие плечи, но оттого, что тот даже и не пробовал сопротивляться, отпустил тут же. - Я вот чуть-чуть подрасту и буду с нашими старшеклассниками ходить вагоны разгружать. Знаешь, как я тебя приодену?
Тут и я заметила, что они совсем не по-детски одеты. Уже невозможно увидеть на детях такой невыразительной одежды, как у них. На старшем было вытертое черное пальто, из которого он вырос и которого, вероятно, очень стеснялся. На младшем - мешковатая куртка.
- Мне ничего не надо, ты себе на куртку заработай, а я еще это твое пальто поношу, - ответил малыш и тут же тихо спросил: - Илюша, а ты откуда знаешь, что я ходил к дому... и к работе ма... ее?
- Я? - растерянно захлопал светлыми ресницами Илья.- Я... мне сказал один... пацан.
- А он что, за мной следит? - опять так же простодушно спросил Вовка.
- Да кому ты нужен, чтоб за тобой следить? - оправился от смущения старший.- Сказано тебе, не ходи к ней, не унижайся, мы и без нее на ноги встанем. Понял?
- Ага... Знаешь, меня укачивает в автобусе, да и холодно, может, давай кружок по кольцевой? Отогреемся чуток?
Автобус подошел к конечной остановке.
- Пойдем, - тут же согласился Илья. - Только не проси меня выйти на нашей... вернее, на ее остановке.
- Не буду. А если она будет ехать в это время, то мы к ней подойдем? - не веря в такое совпадение, но с такой страстной надеждой спросил малыш.
- Она рано и при нас-то не возвращалась, а уж теперь... Хватит о ней, я сказал, - резко оборвал себя старший.
Я спустилась за ними в метро, села в тот же вагон. Народу было немного, как и в автобусе. Я старалась не привлекать их внимания к себе и не поднимала на них глаз. Господи, какой виноватой я чувствовала себя перед этими мальчишками. Что я могу сделать для них? Дать денег? Они не возьмут, а то и обидятся еще. Старший вон какой гордый парень.
- Ты видел прошлый раз серебристый "Мерседес" на Кутузовском? - спросил старший после долгого молчания.
- Ну, - кивнул головой Вовка.
- Вот тебе и ну, - достал из кармана не слишком свежий платок Илья. - У тебя платков нет? Ты купи бумажных платочков на те деньги, что я тебе дал, и хорошенько умывайся, не ходи такой мурзатый, - и он, наслюнявив кончик платка, вытер светлые дорожки, оставшиеся от недавних Вовкиных слез.
- Ладно, если не стащат деньги из кармана, - ответил малыш.
- Конечно, сопрут. А ты спрячь. Сунь в ботинок... Меня ведь на городскую олимпиаду от всех седьмых классов посылают, понял! - опять отмякло лицо старшего мальчишки.
- Да, у тебя башка! Это точно, - погладил малыш старшего по щеке. И тот не оттолкнул руки, словно знал то, что знает каждая мать - как нужны ребенку ласка и прикосновения. Да и ему самому они были еще так нужны.
- Она что тебе приносила в прошлом месяце? - спросил Илья.
- Два больших апельсина и три грейпфрута, - ответил малыш.
- Вот и я ей раз в полгода принесу два апельсина и два грейпфрута. Буду приезжать в дом престарелых на "Мерседесе". Сам директор меня будет встречать, а она пусть намучается, как мы с тобой, начнет просить, чтобы мы ее взяли...
- Нет, не будет просить, ты же знаешь, она гордая. Она ведь и хахалей, - непривычно заплелся язык малыша на грязном слове, - гонит одного за другим, потому что гордая.
- А потом она заболеет, - не слыша брата, продолжал старший, - как я этой весной, и мы с тобой долго-долго к ней не будем приходить. А ее поселят в комнате с такой злой старухой, как твой Пуп, и она будет над ней издеваться...
- Я, Илюша, не хочу, - опять заплакал малыш.
Но Илья его не слышал, у него у самого на правом глазу повисла огромная слеза.
- А потом у нее будет... рак!
Я с таким же ужасом, как и младший брат, смотрела на белое от ненависти и боли лицо подростка.
- А ты тогда уже станешь врачом. Да?
- Да, Илюша, когда ты болел, я решил, что стану врачом...
- Ну вот, ты тогда ее вылечишь... И она, может, тогда поймет, что мы ей нужны...
С лица Ильи постепенно сходило судорожное напряжение, он как будто всматривался в тот будущий день.
- А потом я приеду за ней на "Мерседесе", заберу домой и привезу ей всю новую одежду. А ты научишься лечить людей от старости, и она опять станет молодая и красивая, но добрая и умная. И тогда она полюбит наших детей...
Мы все втроем дружно ревели. Я, размазывая тушь по щекам, не могла ее простить, не могла!!! А они простили.
Вот ведь какое чудо: уже простили...
Я дарю вам руку, сердце
и веник из мимоз
Мама у Лельки училась в университете. Правда, она училась заочно и одновременно работала. Лелька ходил в детский сад, а по вечерам мама читала ему вслух программные произведения. Конечно, он мог бы и сам поиграть без мамы, но мальчик так скучал, что вечером садился рядом и просил: "Читай вслух". Мама уже привыкла и читала какие-то непонятные книги "Введение в языкознание", "Литературоведение". Что только, оказывается, с языком не творится, а эту бедную литературу мама так начинала разбирать, что Лельке становилось страшно за литературу. Одну книгу она читала такую, просто ужас... Огромная... "Война и мир" называется.
- Мам, а почему эта книга такая толстая? - спросил Лелька.
- Это, Леонид, роман.
- Роман, - прислушался Лелька к незнакомому слову. - А что это такое?
- Это такая книга, в которой Толстой обо всем на свете, о чем думал, написал.
- А зачем?
- Чтобы в себе, в людях разобраться, в жизни.
Да, Лельке давно хотелось разобраться и в жизни, и в людях. Вон оно что оказывается: для этого надо написать роман и все дела.
Лельке было пять лет, но он уже год, как умел писать. Когда он мешал маме заниматься, она показывала ему какую-нибудь букву, и он писал ее, а потом писал слова, вот так и научился писать печатными буквами. Да так быстро, что мама диву давалась. Ей все было некогда, так Лелька даже под мамину диктовку письма бабушке писал.
- Мам, а Толстой все-все из жизни списывал? - теребил Лелька мать, когда она откладывала книгу и смотрела на него.
- Да нет, есть у него и вымысел...
- А что такое вымысел?
- Ну... придумывал он иногда героев, события, но в основном из жизни.
- Мам, дай мне тетрадку, я решил писать роман, - очень серьезно сказал Лелька.
Но она уже опять что-то писала и только махнула рукой в сторону полки, на которой лежали общие тетради. Как раз такие ему и были нужны для романа.
Какое это трудное дело, оказывается, писать роман. Лелька думал несколько дней, пока придумал название.
Он открыл первую страницу и написал посередине: "Предлагаю вам руку, сердце, сына, и веник из мимоз".
Как Лелька ждал вечера, когда закончится день и в группу заглянет мама. Самая лучшая в мире мама. Правда, жалко, что она такая маленькая и давно уже не может поднять на руки Лельку. Он даже не замечал, с какой завистью смотрит на Гришку, за которым всегда приходил папа, и Гришка с разгона прямо влетал вначале в руки отца, а потом тут же к нему на шею и с гордостью смотрел оттуда на все, на маленького Лельку и на его игрушечную маму. Когда Лелька ловил мамин взгляд, то тут же прятал свое восхищение Гришкиным папой и строго выговаривал: "Опять набрала полную сумку, давай понесу". А мама чмокала его в нос и говорила: "Мужчина мой, помощничек золотой". И они за две ручки несли мамину сумку.
Возле дома и зимой, и весной, и в другие времена года встречал их дядя Митя-дворник. Вот это силач. Какие горы снега он сдвигал, прямо как экскаватор. На такие бы плечи взлететь!
Там, наверное, и до луны недалеко. А особенно нравилось Лельке то, что дворник был молодой и веселый, так и сверкал налево и направо своей улыбкой.
- Мам, ты бы женилась на нашем дворнике? - спросил как-то Лелька маму.
- А что, может правда предложить ему руку и сердце, - улыбнулась мама Лелькиному "женилась".
Уже несколько дней Лелька обдумывал свой роман. Он давно уже знал, что там должны действовать герои. Нет, это не те, что на пожаре, так в книгах называют всех, о ком рассказывается. Героев у него было трое: он, мама и дворник дядя Митя. Но вот как начать, для Лельки была мучительная загадка. Мама Лельке рассказывала, как экзаменатору все, что уже выучила, и она как-то сказала, что Толстой гениально начал свой роман "Анна Каренина". Поэтому Лелька решил, что ничего страшного не будет, если он первую гениальную фразу возьмет у Толстого, и он начал свой роман:
" "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему". А еще бывают такие семьи, в которых надо что-то исправить, чтобы семья стала счастливой.
Однажды так случилось, что все тучи собрались над городом, и пошел снег. Он шел три дня и три ночи. Многие дома, там, где работали хилые и ленивые дворники, занесло снегом, и дети прямо из окон на санях съезжали с 11 и даже 14 этажа. Это было даже весело. Но мамам было весело меньше, чем детям. И только к одному дому подъезжали машины, и только из одного дома люди ходили на работу и в магазин, - это был дом, где работал дворник дядя Митя. Он даже похудел, но не сходил со своего поста. Синоптики сказали, что еще сутки надо продержаться дяде Мите. И он бы продержался, если бы у него была семья, но у него не было семьи. По радио и по телевизору все говорили про одинокого героя, который борется со стихией.
Одна женщина, у которой был сын Лелька, сварила куриный бульон герою и отнесла ему во двор. Дядя Митя выпил бульон и очистил снег не только вокруг своего дома, но и вокруг всех ближайших домов. А тут и стихия закончилась.
Мама Лельки полюбила смелого и сильного дворника и с получки купила ему огромный веник из мимоз. Она надела свое новое платье с белым цветком на груди. Лелька тоже переоделся в новый синий костюм. Он взял букет, и они пошли к дяде Мите. Они позвонили в дворницкую. Долго им никто не открывал. Наконец послышались тяжелые шаги. Дядя Митя небритый и сонный открыл им дверь.
- Я предлагаю вам свою руку, сердце, и сына, - сказала мама. Лелька протянул самый большой в мире букет. Дядя Митя вытер скупую мужскую слезу и на следующий день назначил свадьбу.
На проспекте, на котором жил герой дворник и его невеста с сыном, перекрыли движение. Все дворники собрались на следующий день во дворе жениха и невесты. Во главе колонны шел дядя Митя и его невеста. Лелька сидел на шее жениха.
- А кто этот славный мальчик? - спрашивали прохожие.
- Это сын невесты.
- Как повезло жениху: сразу нашел невесту с сыном... Все моечные машины ехали за колонной дворников и гудели, дворники шли с огромными вениками из мимоз на плече, а Лелька сидел один выше всех и думал, что после свадьбы он будет звать дядю Митю папой".
Когда Лелька уснул, мама прочитала его роман и вначале долго смеялась, а потом еще дольше плакала. Потом звонила своей двоюродной сестре и рассказывала о Лелькином романе, читала его, и они смеялись и опять плакали вдвоем. А утром она сказала Лельке:
- Леонид, ты знаешь, у дяди Толи никогда не было сына и ему так хочется, чтобы у него был сын. Он, если ты разрешишь, будет заезжать за тобой на машине и забирать из детского сада, но только...
- Я буду его называть папой? - договорил догадливый Лелька.
- Да, ему этого очень бы хотелось.
Да и Лельке тоже этого хотелось. Дядя Толя был такой большой, добрый и даже сильнее дворника. Да к тому же он был ему родной.
- Шеменов, - прошепелявила беззубая Светка, - жа тобой дядя какой-то пришел.
- Это не дядя, - прижал Лелька руки к вдруг заколотившемуся сердцу. - Это мой папа. Как трудно было губам сложиться в непривычную форму.
- Папа Толя, - закричал он уже звонче и выбежал в раздевалку. Дядя Толя подхватил его на руки, тут же все понял как надо: посадил на шею. И Лелька впервые увидел все вокруг с высоты большого счастья.
Тетрадь для плохих людей
Капитолина Ивановна сказала, что мы, звеньевые, должны завести тетради, куда будем записывать плохих людей. Всех, кто бегает на перемене, пишет на партах, толкается, не уступает дорогу старшим, не выучивает уроки, в столовой не доедает и, конечно, кто опаздывает на занятия.
Я хотела взять обычную школьную тетрадь в косую линию, но она такая голубая, что мне показалось, плохие люди не стоят того, чтобы их записывали в такую, и попросила у папы толстую в черном переплете. Как только я ее подписала "Тетрадь для плохих людей", так сразу она стала какая-то, как живая, и мне ее было немного страшно брать в руки.
Первый, кого надо было бы записать в нее - это Стасик Маслов. Он, во-первых, опоздал на зарядку перед уроками, а потом в столовой потихоньку выбросил котлету. Я уже было совсем решила, что его придется записать, но тут попробовала котлету и... тоже выбросила ее.
Потом я проверяла, как мое звено выполнило домашнее задание по русскому и математике. А Света Кондратьева не сделала уроков совсем. Я достала из портфеля черную тетрадь, но Света сказала: "Папа вчера пришел пьяный, и мы с мамой и сестренкой весь вечер прятались у соседей". Я открыла тетрадь и записала: "Номер первый - плохой человек папа Светы Кондратьевой". А про Свету ничего не записала.
На перемене опять всех толкал Стасик Маслов. Но у него такой кипучий характер. Если он не побегает и не потолкается, то не сможет сидеть на уроке спокойно, он же не виноват... А нянечка ударила его мокрой тряпкой. Пришлось записать; "Номер второй - не очень хороший человек нянечка Варвара Васильевна".
Капитолина Ивановна проверила наши тетради и говорит:
- Ты почему, Наташа, не борешься за дисциплину?
- Я борюсь, Капитолина Ивановна, но я не вижу плохих.
- Так нельзя, Наташа, ты присмотрись внимательнее. Ты поняла, девочка? Повнимательнее.
Тут я стала присматриваться внимательнее. Действительно, оказывается, что все что-нибудь да нарушают: Ванька не пропустил меня первую в столовую, а Галька не дала мне попрыгать через скакалку. Я, конечно, не написала, что записываю их за это. Я написала, что они бегают на перемене, а это правда, что они бегают, потому что мы все бегаем.
Постепенно мне понравилось бороться за дисциплину. Теперь все девочки пропускают меня попрыгать без очереди, в буфете тоже... Моя подружка Нина стала мне помогать бороться за дисциплину, и она прыгает после меня вторая.
Позавчера мы с ней забыли решить задачу по математике, а Наташка Шевченко не дала нам списать задачку, так мы за ней следили три перемены, но на третьей она все-таки нарушила: побежала по коридору. Мы ее поймали и... записали.
В субботу мы, как всегда, с мамой секретничали. Я ей показала свою черную тетрадь. Мама почему-то очень расстроилась и сказала, что она пока знает только одного очень-очень плохого человека из 3-а. На ночь меня не поцеловала, велела подумать и сказать ей, кто этот плохой человек. А листок, на котором были записаны все мои плохие люди, она порвала с таким лицом, как будто у нее болели зубы. Она первый раз меня не поцеловала на ночь... Я долго думала и уже совсем ночью поняла, кто этот плохой человек из 3-а. Но мне было обидно записывать только одного человека. Я подумала и записала ещё одного.
В понедельник, на классном часе, звеньевые зачитывали свои списки. Катька и Люська зачитали длинные-длинные, и Капитолина Ивановна ставила всех нарушителей на вид, а потом хвалила Катьку и Люську. А потом и говорит: "Ну, Наташа, давай теперь твою тетрадь".
Стасик, Галька, Ванька и Наташка Шевченко опустили головы, да и всё моё звено смотрело исподлобья, потому что я всех предупреждала, что запишу.