Аннотация: Беседа за новогодним столам свернула к семейной истории.
"Это нужно - не мертвым!
Это надо - живым!"
Р. Рождественский "Реквием"
Первая половина нынешнего апреля выдалась необычно холодной, и все недовольны погодой. Меня же эта необычная апрельская "зима" вернула к беседам с моими дедушками, к мыслям о моей семье, ее истории. Мне очень повезло: мои дедушки и бабушки жили достаточно долго и у меня было время не только послушать их, но и понятъ важность того, о чем они говорили, важность для меня. Для меня, как продолжателя рода, для меня, как гражданина страны, которая победила фашизм.
Апрель 1942 года был холодным, и это помогло вывезти больше ленинградцев и доставить больше грузов по ледовой Дороге Жизни. Мой дедушка был одним из тех, кого она спасла, Дорога жизни. Его эвакуировали в холодном апреле 1942 года. Ему не было и четырнадцати, но память об этой зиме и дороге по льду Ладоги остались с ним навсегда. Он прожил больше 90 лет, но забыть блокаду, голод, дорогу, эвакуацию он не смог, да и не хотел. Мой дедушка рассказывал об этом времени очень скупо, только отвечая на вопросы. Мне особенно запомнился один разговор.
Новогодний вечер, мне лет двенадцать или тринадцать, мы встречаем Новый год дома: родители, я и бабушки-дедушки в полном составе. Обычные разговоры, застольная беседа обо всем и ни о чем. В какой-то момент я прислушался и заинтересовался разговором. Папа спросил старшее поколение: "Какое празднование Нового года запомнилось больше всего?" Разговор опять немного расплылся, очередь дошла до Алика (дедушки, которого я называл только по имени, "дедушка" о нем звучит странно, таким молодым он всегда был). Он задумался, сказал, что нам может быть неинтересен рассказ о невеселом празднике. Я попросил дедушку продолжить. Он согласился и начал свой рассказ.
Ленинград, декабрь 41го. Страшный мороз, бомбежки, но все перекрывает голод: есть хочется все время; по дороге за пайком даже бомбежки не пугают, и холод отступает перед ожиданием получить свои 125 граммов блокадного хлеба. Двадцать пятого декабря 1941 года норму повысили, стало 200 граммов. И это все. На целый день. Голод перекрывал все желания, о празднике не думали. Получилось так, что к маме подростка, моего дедушки Алика, пришла соседка: у нее умер муж, и она хотела хотя бы отвезти тело на кладбище, на другой конец города. Похоронить было невозможно: земля промерзла слишком глубоко. За это соседка обещала дать целую буханку хлеба. Окоченевшее тело надо было сначала спустить с четвертого этажа. Мама шла впереди, дергая веревку со ступеньки на ступеньку, Алик шел позади санок и видел, и слышал, как голова с глухим звуком ударялась о каждую ступеньку. Бум... бум... Голова слегка подпрыгивала, как-будто приподнималась чтобы осмотреться. Было жутко. На улице по снегу везти санки было легче и не так страшно. Правда, приходилось обходить тела тех, кто не дошел до дома и замерз на улице. Но их было немного, да и к этому горожане стали уже привыкать. Шли часа три или четыре, сменяясь тянули санки. Сколько точно шли, Алик не запомнил, все слилось в одну дорогу: снег, ледяная короста под ногами и ожидание обещанного хлеба. Слушая его, я представлял знакомые питерские улицы, по которым подросток, голодный и продрогший, везет на санках завернутое в одеяло тело.
Это было накануне нового 1942 года, самого запомнившегося Нового Года в жизни моего дедушки Алика. Заработанная буханка хлеба в дополнение к пайку помогла дедушке и его маме продержаться до весны, помогла выжить, а потом настал холодный апрель. Ночные морозы до минус пятнадцати стояли до середины месяца, и Дорога Жизни продолжала работать до двадцать пятого апреля. Морозная погода спасла жизнь моему дедушке, соответственно папе и мне. Так что я не в обиде на морозный апрель.
После рассказа дедушки Алика наш новогодний разговор повернул к истории войны и истории семьи. Мой другой дедушка был всего на шесть лет старше дедушки Алика. Но в сороковые разница была сушественна: в 1941 году ему было уже девятнадцать. Дедушка Мика, так я называл его всю жизнь, ушел на фронт добровольцем, как и два его брата. Семье повезло: старшие, хотя и были ранены, вернулись, а Мика, младший, целый и невредимый закончил войну в Литве. О войне, о боях он мне не рассказывал никогда, детям своим тоже. Часто в детстве я рассматривал его награды: блестящий "Орден Отечественной Войны", потемневшую медаль "За Отвагу".
Мика в тот вечер рассказал о первом новогоднем празднике, который он провел дома, с родителями, встречая 1946 год, после почти пяти лет военной разлуки. У нас хранятся письма дедушки с фронта. Для меня "солдатский треугольник" это не просто строчка из поэмы или рассказа: это - живая история моей семьи. В тот первый мирный послевоенный Новый год в родительском доме собралась наконец вся счастливая семья, у которой война не взяла никого. О том, как они прожили эти годы, не рассказывали и, к сожалению, мы знаем очень мало. Одна из сестер была в молодежном подполье, другая с мужем за Уралом, эвакуированы с заводом, трое братьев на фронте. Все писали родителям, которые ждали почту с замиранием сердца, боясь получить похоронку.
Мне жаль, что я до сих пор не выбрал время съездить на Невский Пятачок, но я обязательно это сделаю. Невская Дубровка, Невский Пятачок --еще одна страница в истории моей семьи. Здесь, на Невском Пятачке, погиб мой прадед. Его могилы нет, он лежит там, на берегу Невы, с тысячами других погибших солдат и офицеров. Мой прадед, отец двоих детей, был главным бухгалтером Ижорского завода и был освобожден от призыва по здоровью. Он ушел добровольцем, успев в июле 41го отправить мою прабабушку с дочерьми в эвакуацию. По здоровью его назначили санитаром. Письма не сохранились, да и было их совсем немного: похоронка пришла в сентябре.
Разговор перешел на военные воспоминания. Мои бабушки, военные девчоки, вспомнили разное, не только новогоднее. Одна рассказала, как в эвакуации прошла с подружками сорок километров, чтобы выступить перед раненными. Я спросил: "Сорок в одну сторону?!" Она в ответ: "Да, а что? Зато обратно нас отвезли на грузовике!" Другая просто сказала: "А мы все каникулы работали на сплаве леса. Взрослые-то заняты были." И так просто, обыденно это прозвучало, а я опять представил одну, бодро шагающей по пыльной дороге, другую, стоящей на низком мостике с багром в руках и сжался от жалости. Им было по тринадцать-пятнадцать, моим героическим девочкам...
Я родился в Ленинграде. У родителей хранится моя медаль "Рожденному в Ленинграде". Я люблю мой современный Питер, мой великолепный родной город, но и тот Ленинград, морозный военный замерзший, но так и непокоренный врагом, неотрывно связан со мной. На Лиговском есть дом, где жил до войны дедушка Алик, в Осиновой роще служил мой дедушка Мика, на Невском стоит дом, откуда уехала в эвакуацию и куда вернулась моя бабушка, на Невском Пятачке лежит мой прадед. Я очень рад, что узнал многое об истории моей страны, моей семьи от них самих, от тех, кто эту историю делал. Я никогда этого не забуду. Это часть меня, это моя "Точка Силы". Память об этом нужна мне, живому мне - для жизни.
В последние десятилетия много говорят и пишут о том, что знание истории необязательно, что это ушло и не надо ворошить память и заставлять детей учить историю, что история меняется с каждым поколением. Мне кажется это не так: история остается неизменной. Может меняться взгляд на события и их восприятие. Моего отношения к людям, которые отдали жизни за свой народ, свободу и само существование страны, не изменит ничто. Я всегда буду видеть на улицах моего Питера подростка, который сжавшись от холода тянет санки с телом, буду помнить юношу, моего дедушку Мику, который стоит у военкомата, надеясь, что сегодня его наконец призовут, прадеда, который перевязывает и выносит из боя раненных.
Место тех погибших в истории не займет никто, и никто их не заменит. У Константина Симонова, военного корреспондента, писателя, поэта есть прекрасные строки, которыми я и хочу закончить свое эссе:
"Незаменимых нет. Верно, нет - все так. Но ведь и заменимых тоже нет. Нет на свете ни одного заменимого человека".