Прынцесса из Чк. Часть 3
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Татьяна Назаренко
СЛЕДСТВИЕ
Люди никогда не бывают
ни безмерно хороши,
ни безмерно плохи.
Ф. Ларошфуко.
Елизавета Петровна в сердцах захлопнула тетрадку. С утра она пыталась найти ту ниточку, потянув за которую можно было бы разговорить упрямого подследственного. Перечитала все материалы на два раза. Но за ровными строчками знакомых, полузнакомых и совсем уже непонятных слов и таинственных значков и сокращений смысл написанного ускользал от неё. Дневник арестованного был не более ясен, чем содержимое тетрадки, обозначенной в протоколе обыска как "рукопись философского содержания". "Отвыкла уже от их специфики, -- расстроенно подумала она. -- Раньше бы уже нашла зацепку, а сейчас никак не разберу, что он вообще говорит!" Невольно вернулась мыслями ко вчерашнему дню. После планерки в отделении её начальник, Марк Исаевич Штоклянд, подошёл к ней и, дружески взяв за локоть, сказал:
-- Лиза, поможем товарищам из СО? У них там студент-анархист заупрямился, отказался давать показания. Звягин ему и дай по морде, дурашка. В общем, подследственный теперь требует замены следователя.
-- Я-то тут при чём? -- больше для приличия запротестовала она. -- Их отдел, я давно там не работаю!
А сама обрадовалась. Коллеги считали Елизавету Петровну мастером ведения допросов, и она искренне гордилась такой репутацией.
-- Поучишь молодого сотрудника -- пусть эти щенки знают, на что способны старые чекисты! Ты ведь хорошо знаешь специфику работы Секретного. Что, расколешь этого анархо-мистика за день?
Елизавета Петровна нервно повела плечами, открыла жестяной портсигар с выдавленной на крышке звездой и, взяв папиросу, с силой ввинтила её в мундштук. Энергично щёлкнула зажигалкой, прикурила и затянулась -- жадно, будто последний раз в жизни. "Знает, сволочь, на что поймать. Как же я его доверия не оправдаю?! -- подумала она. -- Главное, чтобы я загорелась... Да и не только в репутации дело". Задумчиво поиграла зажигалкой -- уже начавшей зеленеть винтовочной гильзой, на которой была выбита надпись: "Лизе от Марка. 1921". Марк Исаевич не всегда был Елизавете Громовой просто начальником. Их "новый революционный союз" распался несколько лет назад, но они по-прежнему работали вместе, не впутывая личные отношения в дела. Впрочем, себе Елизавета Петровна никогда не врала: она делала всё, чтобы Марк Исаевич ценил её хотя бы как соратника и верного помощника. Именно поэтому держалась с ним подчёркнуто официально, не допуская ни малейшего напоминания о прошлом. И именно поэтому без остатка отдавала себя каждому новому следственному делу.
-- Я должна расколоть этого доморощенного философа, и сегодня же, -- повторила Елизавета Петровна вслух. Загасила окурок и приступила к изучению фотографий, лежавших перед ней.
Бегло просмотрела всю стопку. Одно лицо на групповом снимке показалось будто бы знакомым. Наверняка этот человек сидел на Лубянке раньше. Елизавета Петровна ещё раз внимательно вгляделась в некрасивое немолодое лицо с умными глазами, но вспомнить не могла. Не её подследственный -- это точно. Отложила в сторону -- время есть, зайдёт в архив, уточнит. Остальные фотографии ничего ей не говорили. Проводивший обыск сотрудник сгрёб их, руководствуясь классовым чутьём. Снимки изобличали дворянское происхождение арестованного, но не более. Будь на месте того оперативника Елизавета Петровна, она интересовалась бы в первую очередь самыми свежими карточками, на которых изображены не вызывающие подозрения советские студенты. Именно среди них можно было найти и других членов анархо-мистической группы "Орден света", в причастности к которой обвинялся её подследственный. "Настоять на повторном обыске? -- подумала Елизавета Петровна. -- Или попытаться зацепиться за то, что есть?"
Она тряхнула коротко стриженными волосами, зачесала их назад пятернёй и начала раскладывать фотографии на столе веером, как гадалка карты. Отобрала три наиболее старые и ещё одну -- видимо, самую недавнюю. Первая была кабинетным портретом утончённой томной дамы в роскошном бальном платье. На снимке она казалась глубоко несчастной, но Елизавета Петровна знала, что это не так. На оборотной стороне паспарту значилось: "19 15/V 14", а ниже неуверенной детской рукой было старательно выведено "Любимая Мамочка". В стопке были и другие фотографии, запечатлевшие ту же даму с ухоженным мальчиком и дородным, благополучным мужем. На одной из них они позировали перед камерой все трое, обнявшись. Семилетний хорошенький ребёночек был одет в аккуратную форму солдатского образца. Снимок сделали в декабре шестнадцатого года. Шла война. Форма была в моде. Мальчик гордо выпячивал грудь перед фотокамерой, и, наверное, казался себе настоящим солдатом. Елизавета Петровна невольно нежно улыбнулась, разглядывая его. Потом отложила фотографию в общую стопку и взяла последнюю, сделанную совсем недавно. Внимательно вгляделась в узкое породистое лицо с тонким носом и капризными губами. С возрастом мальчик стал разительно походить на мать. Но если барынька Елизавете Петровне сразу не понравилась, то к своему подследственному никакой неприязни она не чувствовала. Скорее, наоборот. Ей откровенно нравилось, как весело и дружелюбно он смотрел на мир. Глядя на его безукоризненный пробор в светлых волосах и аккуратную, хотя и откровенно небогатую одежду, Елизавета Петровна вдруг представила себе, как он каждый вечер наглаживает утюгом свои единственные брюки. Как тщательно выбирает галстук к толстовке и подолгу простаивает у зеркала, готовясь выйти из дома. В его жестах обязательно должна была сквозить артистическая небрежность, и он непременно очень нравился девушкам. А вот парни его могли и недолюбливать. "Наверное, он избалован чужим вниманием, и ему очень тяжело здесь, среди одинаковых стен и дверей", -- решила для себя Елизавета Петровна. И вдруг почувствовала, что этот допрос точно даст результаты. Теперь ей уже не казались такими безнадёжно непонятными записанные в тетрадке легенды и размышления. И даже красивые слова "мирны", "эоны", "арлеги" уже не пугали её. "Чем они там занимались? Считали себя рыцарями-тамплиерами, боролись с незримым врагом по имени Иальдабаоф, по следам которого ползли какие-то лярвы? Как дети, верили в придуманный ими мир, вместо того... Стоп! -- оборвала себя Елизавета Петровна. -- Главное -- не потерять это..." Что такое "это" она не могла объяснить, просто если перед допросами не появлялось такого смутного чувства, они проходили трудно. А вот сейчас она чувствовала своего подследственного, ещё ни разу не увидев его самого, и знала только, что теперь нельзя думать правильно, как надлежит ей, коммунисту и чекисту. Иначе допроса не получится.
На столе рявкнул телефон. Елизавета Петровна вздрогнула и сорвала трубку:
-- Громова!
-- Елизавета Петровна, вы уже ознакомились с делом? -- приветливо осведомились на том конце провода. Говоривший слегка грассировал на звуке "р", это придавало его низкому голосу бархатистость, даже вкрадчивость.
-- Да, Марк Исаевич, -- невольно выпрямившись и подобравшись, отрапортовала она.
-- Зайдите ко мне, обсудим.
И он повесил трубку. Елизавета Петровна сгребла в папку фотографии; ту, на которой был изображен некрасивый мужчина, сунула в нагрудный карман гимнастёрки. Ткнула папку в сейф, заперла его на ключ и торопливо вышла из кабинета.
* * *
С утра Марк Исаевич всегда просматривал донесения информаторов. Обычно это дело не занимало у него много времени и, чиркнув карандашом в углу резолюцию, он откладывал бумагу в сторону. Но сегодня в довольно пухлой пачке оказался донос, который сбил его с привычного быстрого ритма. Рапорт одного из сотрудников ОГПУ, который регулярно сообщал начальству о настроениях подчинённых.
"Начальнику 9 отделения ЭКУ
т. Штоклянд
рапорт.
Считаю своим долгом сигнализировать вам об опасных уклонах во взглядах вашего сотрудника Громовой (настоящее фамилие -- Ешкова) Елизаветы Петровны.
Несмотря на то, мы все знаем её как ответственного работника, беспощадного к противникам Советской власти и линии ЦК ВКП(б), после идеологически ошибочной антипартийной дискуссии, навязанной в 1929 году сотрудникам ОГПУ т. Трилиссер, бывшим зав. ИНО ОГПУ, т. Громова всё чаще высказывает в личных беседах взгляды, которые следует трактовать как правоуклонистские. Считаю своим долгом своевременно сообщить вам о тенденции преступного благодушия, мягкотелости и утраты революционной бдительности т. Громовой.
Телеграфист. 23 июня 1930 г."
"Провести разъяснительную работу", -- написал Марк в углу и отложил лист, но ход мыслей его нарушился. "Опять о ней, -- поморщился он. -- Дура! А может, разъяснительной работы не хватит? Не в первый раз о ней сигнализируют. Ладно, разберёмся..."
В дверь постучали. Марк буркнул, не отрываясь от чтения:
-- Войдите!
Пришедший -- следователь СО Иван Звягин, молодой коренастый парень с простым, круглым лицом, тихо поздоровался и остановился напротив стола, терпеливо ожидая, когда хозяин обратит на него внимание. Тот с многозначительным видом что-то читал, прищурив небольшие, орехового цвета глаза. Наконец на мгновение оторвался от бумаги. Посмотрел, приветливо улыбнувшись. Иван, тем не менее, невольно потупился под его взглядом -- про суровый нрав Штоклянда он был наслышан.
-- Сядьте, товарищ Звягин, обождите.
Тот покорно опустился на стул. Марк Исаевич продолжал читать. Одна бровь у него всегда была чуть приподнята, что придавало его холеному умному лицу иронично-понимающее выражение. Иногда Штоклянд наклонялся ниже, тогда Звягин видел только ровный пробор в тёмно-русых набриолиненных волосах. Бумага, видимо, была важная, не зря же он её изучал так внимательно.
На самом деле Марк уже закончил чтение, но исподтишка наблюдал за Звягиным. Удивительно много можно узнать о человеке, когда тот не знает, что за ним следят. Парень сначала заметно нервничал. Но постепенно освоился и даже не без интереса стал осматривать обстановку кабинета. "Вот обустроился! -- было написано у него на лице. -- Я бы тоже от такого кабинета не отказался. И мебель буржуйская, и дорожка на паркете, и фигус в кадке!" Особенно нравился Звягину стол -- огромный, красного дерева, с точёными перильцами вокруг. На его зелёном сукне чинно и многозначительно выстроились четыре телефона, чернильный прибор из белого мрамора, украшенный женской фигуркой в как бы мокрых, прилипающих к телу одеждах, бронзовая пепельница в виде морды чёрта и трещащий вентилятор. За этим столом и без того солидная, полнеющая, но ещё ладная фигура хозяина в добротном френче, с Орденом Красного Знамени и знаком Почётного Чекиста, смотрелась ещё внушительнее.
"Тоже мне, чекист! Сопляк, пороху не нюхал, привык работать в кабинетиках... Всё, что думает, на морде написано! А ведь мне его хвалили -- дельный". -- Марк наконец поставил резолюцию и поднял глаза на терпеливо ждавшего парня, снял трубку телефона.
-- Елизавета Петровна, вы уже ознакомились с делом?... Зайдите ко мне, обсудим.
Перевёл взгляд на Звягина, сказал серьёзно:
-- С товарищами Юргенсом и Кирре мы договорились. Вы отнеситесь к этому без обиды. Все мы учимся -- на своих ошибках, на опыте старших. Громова долго проработала в вашем отделении, опыт имеет огромный и, между прочим, ни разу не использовала незаконные методы. Понаблюдайте за ней, разберите всё завтра до мелочей, проработайте следующий допрос. Побеседуйте, не торопясь, она многому может научить.
-- Побеседуешь с ней. Она меня сегодня утром поймала в коридоре. Напустилась, как ведьма. Стыдила. Товарища Дзержинского поминала. Он, мол, говорил, что тот, у кого сердце очерствело, кто не может чутко и вежливо относиться к арестованным, тому не место в ОГПУ. Рассказывала, что чекиста, ударившего подследственного бандита, Феликс Эдмундович прогнал из ВЧК. Это правда?
-- Правда, -- голос у Марка Исаевича был ровный и серьёзный. Но иронично поднятая бровь не вязалась с интонацией. Впрочем, испугавшемуся Звягину было не до тонкостей. -- А с чего этот мистик взялся писать на вас жалобы?
-- Ударил я его, не стерпел, -- совсем уж по-крестьянски просто заявил Звягин. -- Губу разбил.
-- Губу разбил -- это плохо, -- протянул Марк Исаевич. Звягин вопросительно поднял на него глаза.
-- И что теперь? -- тоскливо спросил он.
-- Плохо твоё дело. Лизавета Петровна настоит -- будет комиссия. Как ни вертись, придётся тебе писать объяснительную.
И, вспомнив о чём-то срочном, стал озабоченно искать на столе какую-то бумагу. До Ивана дошёл истинный смысл сказанного. "А ведь он смеётся! Сам-то даже не скрывает, что манера ведения допроса у него жёсткая, даже грубая. Интересно, правду говорят, что он избивает подследственных резиновой палкой? Или есть иные способы бить, не оставляя следов? А ведь ничего мне не будет! Времена изменились, только говорить об этом не принято", -- подумал он. Осмелев, спросил:
-- А правда, она и на вас рапорты писала?
-- Конечно, -- всё так же серьёзно произнёс Марк Исаевич. -- Она принципиальная, закон ставит выше начальства.
-- И объяснительные приходилось писать?
-- Если находили доказательства -- приходилось, -- с выражением предельной честности произнёс Марк Исаевич и подумал: "Сообразительный парень, далеко пойдёт".
В дверь тихо постучали.
-- Входите, Елизавета Петровна.
Она вошла -- по-военному прямая, подтянутая, строгая. От Марка Исаевича не укрылось, что Звягин невольно покосился в её сторону не без интереса. "А ведь она мужикам ещё может нравиться, -- неожиданно подумал Штоклянд. -- Ещё замуж бы вышла. Чего ждёт? Не молоденькая ведь, за тридцать. Ладно, что-то ты сегодня, Маркеле, ворон ловишь". Марк Исаевич кивнул ей на стул. Она села, одёрнула юбку, натянув её на круглые колени красивых стройных ног.
-- Ну и что? -- осведомился хозяин кабинета.
-- После допроса будет яснее, -- сухо сказала Елизавета Петровна, явно не желая обсуждать эту тему. -- Одного на фотографии я, вроде, знаю. Зайду в архив до допроса, проверю. По-моему, арестовывали его как анархиста в начале двадцатых.
-- Проверьте, -- кивнул Марк Исаевич. Вспомнил, что Громова перед допросами всегда становилась задумчивая, чуть ли не мечтательная, и поспешил закончить разговор, чтобы не мешать ей. -- Допрашивать-то когда будете?
Она глянула на часы.
-- У них скоро обед. После обеда сразу. Стенографистку я заказала. А как быть с присутствием Звягина?
-- Как всегда, посидит за ширмой, первый раз, что ли? Ну, ладно, готовьтесь к допросу. Желаю удачи. Надеюсь на ваш опыт и революционное чутьё, -- улыбнулся ей Марк Исаевич. -- Сами-то пообедать не забудьте. А то я меры приму. Попрошу товарища Звягина отконвоировать вас в буфет.
Она засмеялась:
-- Не беспокойтесь, не забуду.
-- Можете идти. После допроса -- сразу ко мне, я задержусь допоздна: дела. Надо будет кое-что обсудить по информации Спасителя.
Она кивнула и вышла.
* * *
Охранник при каждом шаге цыкал языком, предупреждая о приближении арестованного. "Господи, как прокажённого ведут!" -- подумал Юрий. Звук шагов конвоира и шлёпанье Юриных ботинок и без того отдавались по всей длине тюремного коридора, делая ненужным дополнительное предупреждение. Мимо тянулись две шеренги одинаковых, безличных дверей, столь же однообразная вереница лампочек под жестяными козырьками -- а впереди ждали витки старинной лестницы с зарешёченным колодцем пролёта и не менее одинаковые шеренги дверей, обитых клеёнкой. Их, как и конвоиров, Юрий так и не научился различать, несмотря на ежедневные допросы. Здесь всё было одинаковое, безразличное к людям.
-- Стой, налево.
Юрий не сразу понял, что это другой кабинет. Те же казённые крашеные стены, лампочка под жестяным козырьком на мятом шнуре. Старая ширма, отделяющая вешалку от кабинета. Тот же стол и заляпанный чернилами письменный прибор, как на почте. Та же отвратительная, обитая жестью, табуретка. Те же портреты Сталина и Дзержинского на стене и зарешечённое окно. Только вместо шкафа -- сейф. И следователь другой -- всё-таки сменили. При всём желании перепутать его с румяным крепышом Звягиным было невозможно. Новый был худой, бледный, подтянутый, словно перечёркнутый портупеей. Юрию показалось, что он уже где-то видел это аскетичное лицо с длинным носом, огромными, отрешёнными от мира глазами и маленьким женственным ртом. "На Торквемаду похож! -- сообразил наконец Юра. -- И Великому инквизитору пошла бы эта гимнастёрочка со значком". Следователь оторвался от бумаг, сдержанно улыбнулся навстречу юноше, протянул насмешливо:
-- Здравствуйте... рыцарь.
Его голос был хриплый, прокуренный, но тем не менее -- женский. Юрий заметался взглядом по фигуре следователя. Это и в самом деле была женщина. Теперь, когда она выпрямилась, под гимнастёркой стала заметна маленькая, девичья грудь, да и руки были тонкопалые, слишком хрупкие для мужских. Юрий невольно засмущался своей мятой, висящей мешком толстовки, сваливающихся брюк и сальных волос.
-- Писали требование о замене следователя? Теперь я вами буду заниматься. Громова Елизавета Петровна. Да вы садитесь, в ногах правды нет.
Говорила она как-то по-домашнему, по-бабьи, в говоре её настойчиво пробивалось волжское "О". Да и улыбка у неё была естественная, приятная. Когда она улыбалась, как-то сразу исчезало это сходство с Великим инквизитором, и даже суровая обстановка кабинета не так действовала на нервы. И вообще она была слишком живой и индивидуальной для этих безликих мест. "Встреться мы с ней при иных обстоятельствах -- она бы мне наверняка понравилась, есть в ней что-то располагающее, -- подумал Юра. -- Однако как же с ней держаться? Дёрнул же меня нечистый потребовать замены Звягина!" А она не спешила прервать паузу. И явно изучала вошедшего с чисто женским интересом: "Да, барский лоск пообтёрся, исхудал, бедолага. Бородка вон отросла -- и очень ему идёт. В лице сразу что-то мужское появилось, сильное".
-- Давайте знакомиться. Вы у нас -- Юрий Владимирович Семёнов, 1909 года рождения, русский, из дворян, беспартийный, студент МВТУ им. Баумана, скоро будете инженер. А обвиняетесь в принадлежности к анархо-мистической группе рыцарей-тамплиеров, называемой "Орден Света", в котором вы занимали место рыцаря первой ступени, и в антисоветской агитации. Так?
-- Не совсем. Я отрицаю, что есть какая-либо группа, и рыцарем я в ней не могу состоять.
-- Так и запишем, -- подчёркнуто лениво отозвалась она, подпёрла щеку кулачком, но не пошевелилась даже, чтобы записать его ответ.
-- Вы почему протокол не ведёте? -- зло спросил он, про себя радуясь её оплошности.
-- Дак стенографистка, -- она опять улыбнулась едва заметно, но даже недоброжелательный Юрин взгляд не уловил в этой улыбке и тени победного злорадства. Он оглянулся. В углу у входа, возле ширмы, стоял маленький столик, за которым робко примостилось юное, бесцветное и безликое, как всё вокруг, создание в коричневом платье с белым воротничком. Юра не заметил её при входе.
-- Убедились? Всё по правилам, -- отозвалась следователь и добавила: -- А ведь организация-то есть. Следствие располагает данными о регулярно проводившихся сборищах, к тому же в вашем дневнике есть подробное описание посвящения в рыцари. Кстати, кто такой этот рыцарь Даниэль?
-- Его нет, -- сухо отозвался Юрий. Мысль о том, что чужие и безразличные к нему люди роются в сокровенных тайнах его души, уже возмущала не так сильно, как сразу после ареста. По крайней мере, хватало сил сохранять видимое равнодушие.
-- Как это -- нет? -- удивилась она.
-- Это мои фантазии. Рассказ.
-- Неправда. Вы свои рассказы и стихи записывали в отдельных тетрадках. Которые тоже изъяты при обыске. А тут -- дневник.
-- Это фантазии, -- сухо повторил Юрий.
-- И две рукописи философского содержания -- тоже? -- спросила Елизавета Петровна.
-- Тоже. Это я придумал, -- и усмехнулся вызывающе. -- Нравится?
Сорвалась глупая фраза с языка, и Юра тут же застеснялся своего неуместного вопроса. Но Елизавета Петровна очень охотно отозвалась:
-- Не знаю. Я их не поняла.
-- Тогда как вы можете меня осуждать на их основании?
-- А я разве осуждаю? Я вообще не имею права вас осуждать. Следствие должно собрать доказательства вины, а уж осуждать вас Судебная коллегия будет. Я только подозреваю, что в рукописях скрыта антисоветская агитация.
-- И призыв к свержению Советской власти! -- не удержавшись, съехидничал Юрий.
-- Не пиши! -- оказывается, следователь следила за стенографисткой и довольно жёстко прикрикнула на девушку. Обернулась к Юрию. -- Поосторожней. Вашу усмешку в протокол не запишешь, а по форме это признание.
Юрий закусил губу. Надо же, так попасться! Она продолжила:
-- Значит, вы утверждаете, что рукописи философского содержания есть плод ваших размышлений?
-- Да.
-- Тогда давайте о них и побеседуем.
-- Беседовать я привык за чаем, с друзьями. А с вами мне беседовать не о чем! -- резко заявил он. В конце концов, со Звягиным ему удавалось таким образом продержаться все допросы.
Она поморщилась, поджала обиженно губы и произнесла подчёркнуто сухо:
-- Ну и не беседуйте, мне-то что! А на меня не кричите. Вам такое обращение не нравится? Я тоже человек и подобного обращения тоже не люблю.
Достала портсигар, зажигалку. Ввинтила сильными пальцами папиросу в мундштук и закурила. В маленьком прогретом кабинете сразу ядовито запахло дешёвым табаком. Некурящий Юрий не выдержал:
-- Что за хамская манера! Здесь и так дышать нечем!
-- Извините, -- искренне смутилась она, хотела было затушить папиросу, но передумала, подошла к окну, открыла форточку.
"И на том спасибо!" -- подумал юноша. Елизавета Петровна тем временем затянулась и проворчала -- совсем не страшно, как ворчат добродушные тётки:
-- Ведь как у вас это барское в кровь въелось. Только ножкой не топнули да вон не послали. А ведь я всё-таки женщина, да и постарше вас буду! Ры-ыцарь!
Она презрительно скривила губы -- в углу рта у неё снова обозначилась резкая морщинка -- и затянулась. Папиросу следователь держала в трёх пальцах, как тёртый жизнью мужик. Она ничуть не позировала, но Юра вдруг подумал, что его противница -- несчастная и усталая женщина, причём скрывает это от всех. Ему стало неловко -- действительно, нахамил человеку.
-- Извините...
-- Ладно, -- кивнула Елизавета Петровна, докурила, загасила папиросу о подоконник и метко швырнула окурок в пепельницу на столе. -- Чудной вы всё-таки, гражданин Семёнов.
-- Что же вас так удивляет?
-- Бесполезность, -- произнесла Елизавета Петровна, глядя ему в глаза.
-- Бесполезность?! -- Юрия это задело до глубины души. -- По-вашему, только тот полезен, кто землю копает? А те, кто создаёт культурные ценности, -- те для вас при социализме не нужны?
-- Культурные ценности? -- насмешливо протянула она, взяла его тетрадь, помахала ею в воздухе. -- Эту коровью жвачку вы называете культурными ценностями?! Культура должна быть понятна всем. А тут читаешь-читаешь -- и ничего не понятно.
-- Ну, если вы не поняли, это не значит, что здесь бесполезное что-то написано, -- запальчиво возразил Юрий. -- Это философское сочинение, а философия -- наставница жизни.
-- Значит, вы думаете, что люди должны жить по этой вашей... философии? -- с лёгкой, но очень обидной иронией заметила она.
-- Марксизм тоже философия, -- не уступал Юрий. -- Вы же по ней живёте.
-- Так то марксизм. У Маркса всё ясно, между прочим. Это вам не эоны с арлегами.
-- По-вашему, "пролетариат" и "буржуазия" с "эксплуатацией" -- проще? Да ваши агитаторы их выговорить подчас не могут.
-- Тем не менее, учение Маркса можно объяснить даже самому тёмному крестьянину.
-- Я тоже могу вам эоны с арлегами объяснить.
-- Ну и объясните! -- заявила следователь и опять закурила. В её голосе послышались настоящее любопытство. Добавила с мягкой улыбкой: -- Я понятливая. Только по-человечески, а то ваш брат интеллигент каждый по-своему чирикает, я одного приучусь понимать, а другой иначе говорит...
-- На следствии, что ли, с интеллигентами разговаривали? -- нахохлился Юрий.
-- Бывало и так. А вообще -- я в свободное время самообразованием занимаюсь, -- и добавила доверительно: -- Я учёным сильно завидую.
Юрий вздохнул, впрочем, не без ехидства.
-- А что на рабфак не пошли?
-- Так работа же, -- она пропустила мимо ушей его издёвку.
-- Что вас только привело на эту собачью работу?!
-- Долг, -- просто сказала она. Юра отметил, что с определением "собачья работа" она спорить не стала. "Согласна ведь!" -- подумал он.
Хотел было продолжить в том же духе, но следователь докурила и произнесла спокойно.
-- Давайте вернёмся к делу. Вы ведь собирались мне разъяснить вашу философию. Начнём с того, что я поняла. Вот вы делите весь род людской на три части. Гилики -- это мещане -- для которых на первом месте брюхо, богатство, власть. Это ясно. Потом повыше идут люди -- это психики. Так вы их зовёте, да? И наконец -- лучшие, пневматики, белая кость. Так?
-- Не совсем. Нет белой и чёрной кости. Нет плохих и хороших. Есть знающие и не знающие. Пневматики -- это знающие. Люди духа, люди идеи. А просвещению доступны и гилики, и психики. Только знание идёт к ним по-разному. Для психиков оно легче доступно. Они живут чувствами и отношением к людям. Их мышление не привязано к земле, они думают не только о своём благе. Гилика труднее оторвать от земного и заставить подумать о непрактичном разуме. Вы понимаете?
Она кивнула, как старательная школьница, но Юра успел уловить совсем детский страх в её глазах. Видимо, не всё было так уж ясно, но она боялась, что он перестанет объяснять.
-- Ну как вам объяснить? Ну вот я -- психик, а Звягин -- гилик.
-- А я? -- заметно повеселела она.
-- Думаю, психик... -- ответ звучал не совсем уверенно, -- Я вас плохо знаю, но...
-- А Махно? -- боясь упустить ставшую было понятной мысль, спросила она.
-- Гилик, -- убеждённо сказал он. -- Борьба за власть -- цель его жизни. Цель гилика.
-- А Троцкий?
-- Тоже.
-- А товарищ Ленин? -- спросила она не без любопытства.
-- Не сочтёте это контрреволюцией? Тоже.
-- Но ведь он думал не о себе, а о народе! -- произнесла она, с сомнением качая головой.
-- Такого рода альтруизм...
-- ?!
-- Ну, забота о других, не только о себе, присущ и гиликам. Но! Он собрал партию, он поставил цель, и он привёл своих сторонников к этой цели. Пневматик не будет вести за собой. Он будет ждать, когда ищущие знания придут к нему сами. Он никогда не станет во главе толпы. Или масс -- если вам так больше нравится. Что мне в марксизме не нравится -- это то, что он -- философия толпы.
-- Разве это плохо -- добиться свободы самим, в борьбе? -- спросила следователь.
-- Так ведь знание не даётся революцией, оно обретается. Это долгий процесс. А борьба -- революция -- это неверный путь. Насилие рождает насилие. Разрушение. Когда люди голодны -- им не до возвышенного. И пневматики гибнут первыми -- они не умеют переступать через кровь.
-- А... -- разочарованно произнесла она. -- Терпение, смирение -- старая религиозная агитация. Сыты мы боженькой и поповскими уговорами по горло! Вам этого не понять, что значит обрести свободу в борьбе, это пережить надо!
Юрий вспыхнул, перебил.
-- Обрести свободу ценой Насилия! Во время этой борьбы гибли лучшие! Насилие опьяняет. Вы ведь даже не замечаете, как гибнете, вот вы, Елизавета Петровна! Вы же не можете жить без крови! И ещё -- вы боитесь, а страх и счастье -- несовместимы.
-- Да что вы понимаете!
Она опять закурила -- и замолчала. Только голубые глаза лихорадочно блестели. И Юре показалось, что она не так уж уверена в своей правоте.
-- Или вы потому уйти отсюда не хотите, что во время войны распробовали вкус крови?! Потому, что вы не знаете, как сможете жить иначе? Молчите?
Она действительно не перебивала, только нервно затягивалась, выпуская дым вниз, в сторону.
-- Скажите, разве я не прав? Прав, вы и сами это чувствуете. Только в просвещении души путь к счастью и спасению людей. Пусть он будет медленный. Толпы противны Духу. А просвещение враждебно гиликам, рвущимся к власти. Потому что просвещёнными людьми невозможно командовать.
-- Ну да, "государство напоминает атлантам". Так в ваших легендах о законах сказано? -- печально засмеялась она. И продолжила резко и убеждённо. -- Если жить по-вашему -- общество, государство рухнет. Нельзя государству без насилия-то! Разве бы мы победили, без крови-то? Чёрта с два! Утопили бы нас белые в крови! Выбора не было и нет!!! Так вот!
-- Ведь сами с собой не согласны! -- горячо воскликнул Юрий. -- Я же вижу, вам тяжело здесь!
-- Какая разница? Да, мне часто трудно, -- отмахнулась она. -- Но долг есть долг, дело, которое свершается в стране -- выше любой человеческой жизни.
-- Но ваш путь ведет в тупик! -- горячо воскликнул Юрий. -- Он строится на насилии и принуждении. Может, нельзя просветить каждого рабочего! Но и опустить всех до уровня рабочей скотины сложно! А большевикам нужны массы! Для вашего "великого перелома".
-- Для нашего "великого перелома" нужны люди! -- горячо возразила Елизавета Петровна. -- Грамотные, культурные люди. Новые, свободные от пережитков старого. А вы вместо того, чтобы идти с нами -- идёте против нас. И я скажу, почему!
-- И ошибётесь! -- крикнул Юрий. -- Просто нам противно жить по команде! У вас инакомыслие наказуемо, а принцип Ордена -- давать мудрость в виде легенд, чтобы каждый мог трактовать их по-своему. У нас советов не дают -- не то что команд!
-- Так орден всё же есть? -- доверительным тоном спросила Елизавета Петровна.
Юрий задохнулся. Милая, искренняя следовательница легко и без труда поймала его. Он судорожно втянул воздух, закашлялся. Кровь отлила от головы, прошиб холодный пот. Кабинет качнулся и расплылся перед глазами.
-- Да что вы? -- всполошилась она. Налила воды, подала напиться. Юрий сделал несколько глотков. Но как только он пришёл в себя, она продолжила столь же твёрдо, как раньше.
-- Так орден всё-таки есть?
Он не успел сообразить, как лучше ответить. И подтвердил, как сквозь сон:
-- Ну есть.
-- И то, что вы мне говорили -- это часть программы ордена? -- она не дала ему опомниться.
-- Ну, в каком-то роде.
-- Вы же не будете отрицать, что ваши слова можно назвать критикой Советской власти?
-- Идеологии; мы не ставили целью подрыв и свержение советской власти. Я...
-- Но вы вели агитацию с критикой Советского строя в своём ордене. Да?
-- Ну, можно так сказать, но... -- он никак не мог вывернуться, вопросы были просты, и отрицать что-либо после разговора с ней было невозможно.
-- Кто вовлёк вас в организацию? -- настойчиво продолжала она всё тем же ровным, чуть ли не дружелюбным тоном. Лицедейка проклятая, ханжа! Фарисейка! Схватила за горло -- и давит, давит... И ещё интересуется, отчего это он задыхается!!! Юра замолчал, решив больше ничего не говорить.
-- Он?
Елизавета Петровна протянула ему фотографию.
-- Солонович Алексей Александрович, преподаватель МВТУ? -- сжимая карточку в своих тонких костлявых пальцах с жёлтыми ногтями, мягко, но властно настаивала она.
Юрий заметался. Чёртова баба знала больше, чем он предполагал. А до этого только играла, как кошка с мышкой. Магистр!!! Она знала и о магистре! Нет, он не выдаст его! Но... Как?!! Времени на принятие решения не было, кровь стучала в висках, мысли путались.
-- Нет! -- собрав всю волю, ответил Юра как можно твёрже.
-- Тогда кто?
Едва ворочая пересохшим языком, путая слова, Юра произнёс:
-- Я познакомился с Ириной Владимировной Покровской. Она пианистка, но сейчас -- безработная... В орден она точно не входит... Она привела меня на вечеринку, там был Даня... Даниил Яковлев, мой сосед по дому, студент МГУ... Вот он мне и рассказал об ордене, легендах. Привёл на посвящение... Кто нас посвящал -- я не знаю. Он был в маске. Легенды слышал от него и от Дани... Мне плохо!
И он, действительно сильно побледнев, начал заваливаться набок, теряя сознание. Елизавета Петровна опять засуетилась, подала ему воды. Нажала на кнопку звонка и приказала вошедшему конвоиру:
-- Валерьянки. И нашатырю.
Бережно поддержала Юру за плечи. Он мягко сполз на пол.
-- Подготовь пока протоколы, Юля, -- сказала Елизавета Петровна стенографистке. -- Ох, какие мы нервные!
Поднесла Юрию под нос ватку с нашатырём и заботливо обтёрла лицо мокрой тряпочкой, похлопала по щекам. Студент пришёл в себя.
-- Ну, вы меня и напугали, -- пробормотала Елизавета Петровна и попыталась улыбнуться.
-- Уберите от меня руки, -- брезгливо отстранился Юрий. Елизавета Петровна вздрогнула, как от пощёчины, и подчинилась. Юра сам встал, тяжело опустился на табурет. Лицо его дёргалось и кривилось, он с трудом сдерживался. Елизавета Петровна нервно повела печами, достала из портсигара папиросу, хотела закурить, но оглянулась на подследственного.
-- Курите уж, фарисейка, -- огрызнулся он, но голос его сорвался, и закончил он почти со всхлипом. -- Давайте ваши протоколы и...
Он заплакал. Елизавета Петровна отошла к окну и отвернулась. У неё нестерпимо заболела голова и на душе стало так мерзко, словно и не было этого блестяще проведённого допроса, и все её старания пошли насмарку. Зверски захотелось напиться.
"Так, смирно. Отставить сантименты, -- приказала она себе, прикуривая новую папиросу от предыдущей. -- Что произошло? Ты его расколола. Законными способами. Он виноват? Да. Так из-за чего разводим психологию, товарищ Громова? Заканчивай дело и ступай домой. Ты просто устала".
Юля дописала протокол, покосилась на Громову и сама подала его подследственному. Елизавета Петровна подошла к столу и нажала кнопку вызова конвоиров.
* * *
Вечерело. Свет из окон ещё не стал густым, медным, но уже не был столь бесстыдно ярок. Марк Исаевич хрустнул пальцами, закурил и спросил устало:
-- И долго ты ещё будешь молчать?
Сидевший на жестяной табуретке еврей лет сорока поднял на следователя угольно-чёрные, скорбные глаза и спокойно произнёс:
-- Я уже сказал вам правду. Она вам не понравилась. Тогда я дал вам свои объяснения -- они вам тоже не понравились.
Марк Исаевич было дёрнулся, чтобы вскочить, но вспомнил, что на его подследственного угрожающие жесты не производили ни малейшего впечатления. Опять плюхнулся в кресло.
-- Симонович, то, что вы мне написали -- бред сивой кобылы. Я этой ахинеи к делу не подошью. Дайте честные показания.
-- Те, которые вы мне подсовываете, гражданин следователь? Так с точки зрения профессионального инженера это тоже ахинея, только очень правдоподобно составленная. А моя ахинея была неправдоподобной. Но она мне больше нравится. Я не понимаю, о чём мы спорим: ведь вам надо меня посадить. Так какая разница, по какому из двух поклёпов я сяду?
Марк Исаевич перекатил желваки на скулах, и сказал со зловещим спокойствием:
-- Знал бы ты, Юдка, как хочется мне выбить мозги из твоей еврейской башки!
-- Жидовской, -- улыбнулся подследственный. -- Вы имеете право говорить "жидовской".
Марк Исаевич задохнулся от ярости, а Симонович продолжил:
-- Ведь вы сами уже давно потеряли право называться евреем.
-- Я тебя убью! -- выдохнул Марк Исаевич.
-- Мы уже давно выяснили, что я этого не боюсь. А вы -- не имеете права меня убить здесь. Только опосредованно -- через приговор и Соловки. Так что -- мы вернулись к исходной точке. Я не подпишу вашего сочинения, гражданин следователь. Делайте со мной что хотите.
"Ничего. Я тебя Лизке передам. Завтра же, -- подумал Марк Исаевич. -- От этого ангела-хранителя ты не уйдёшь..."
Он потёр виски и сказал:
-- Ну и чёрт с тобой. Ты у меня ещё попляшешь...
Нажал на кнопку звонка:
-- Уведите.
Аккуратно разложил папки, приготовил их к просмотру. В дверь постучали, и вошла Елизавета Петровна, уже с портфелем и в фуражке. Марк отметил про себя, что она бледна и выглядит измотанной. И ещё -- в этом он не сомневался -- она сильно расстроена. Сперва он было решил, что Семёнов не заговорил, и спросил обеспокоенно:
-- Расколола?
-- Да.
Марк облегчённо улыбнулся:
-- Молодец! Садись. Я устал и страшно хочу есть. Составь мне компанию.
Громова сразу напряглась.
-- Марк Исаевич, я тоже устала и нездорова. Если можно, поговорим о деле, и я пойду домой.
-- Нельзя, -- вздохнул Марк Исаевич. -- Разговор долгий. Так что садись -- лучше на диван.
Елизавета Петровна подчинилась.
Он подошёл к шкафу, достал оттуда свёрток, поискал, куда бы его пристроить. Прихватил по пути венский стул, придвинул его к дивану.
-- Назначим его врид стола... Ты докладывай, я слушаю.
-- Он признал наличие организации, разъяснил насчёт идеологической платформы...
-- И как?
-- Убеждённые противники советской власти, но террором тут и не пахнет, только критика идеологии, -- сухо доложила Елизавета Петровна.
-- Мельчает анархист, -- весело прокомментировал Марк Исаевич, доставая из глубин добротного шкафа в стиле "модерн" початую бутылку коньяка и два стаканчика. Оглянулся на дверь, легко подошёл к ней, щёлкнул ключом в замке, заговорщицки улыбаясь, пояснил:
-- Нет меня. Устал.
-- Фамилии назвал две: рыцарь Даниэль -- это студент МГУ Данила Яковлев, и некая Ирина Владимировна Покровская, пианистка, дочь архитектора, -- продолжила Громова. Свойский тон начальника ей не нравился.
-- "Дама сердца"? -- спросил Марк.
-- Нет, "Дама" -- давно уже наш информатор. Она его и сдала. Он, правда, об этом не знает. А тот, который мне знакомым показался -- известный анархист, Солонович Александр... или Алексей? -- Громова потёрла лоб, сняла фуражку, положила её на валик дивана, виновато улыбнулась. -- Забыла, но не суть важно -- его уже арестовывали в начале двадцатых. Преподаватель МВТУ. Он его не назвал, но по агентурным данным...
-- Ничего, расколется. Проработай завтра со Звягиным второй допрос, и помягче с Ваней, не пугай парня. Он понятливый, ему предыдущего твоего разноса хватило.
Марк Исаевич неслышно опустился рядом с ней на диван. Елизавета Петровна слегка отодвинулась, давая ему место, и потупилась.
-- По-хорошему, лучше Покровскую взять, похоже, я там с этим Юрой напортила... Вряд ли он что-то ещё скажет.
-- Он и так достаточно сказал, это раз. Во-вторых, пусть теперь они сами возятся, -- усмехнулся Штоклянд, разливая коньяк. -- Дело начато, а там... Угощайся, чего ждёшь? Научилась у своих контриков модничать, а?
Она молча взяла стаканчик и залпом, не морщась, вопреки женскому обыкновению, выпила его. Марк Исаевич внимательно посмотрел на неё и спросил:
-- Лизка, сознавайся честно, опять пить начала?
-- Пока нет, -- грустно улыбнулась она.
-- Смотри, держись, Лизавета. Я с тобой церемониться не стану, -- серьёзно сказал Марк и пододвинул к ней свёрток с бутербродами. -- Ешь давай. Нервишки у тебя, я скажу. Лечиться надо, Лиза. Похлопотать в профкоме?
Она жевала бутерброд и ничего не ответила. Марк смотрел на неё. Выражение лица, поза, движения -- всё как бы говорило: "Я устала, как собака!". "Начинается. И правда ведь вскоре запьёт. Я её не первый год знаю, -- подумал Марк Исаевич не без сочувствия. -- Не будь меня -- давно бы уже опустилась вконец". Он взял пару бутербродов, оторвал угол газеты, аккуратно завернул и по-хозяйски сунул ей в портфель.
-- Марк! -- запротестовала она.
-- Что -- Марк? -- огрызнулся он. -- А то я тебя не знаю. Дома, небось, жрать нечего. Или боишься, что слухи пойдут? Старый чекист Громова спуталась с бывшим мужем?! Брось, меня к тебе даже жена не ревнует. Прости, Лизка, но ты не женщина...
-- Давай о деле, или я пошла, -- отрезала Елизавета Петровна.
-- Ладно, больше не буду. Посиди. Дай спокойно поесть, не торопись.
Марк налил себе коньяку, взял бутерброд и не спеша принялся за него. Потом так же неторопливо вытер губы и сказал:
-- Завтра возьмёшь у меня Симоновича. Упорен, контра недобитая. С делом, так и быть, ознакомишься завтра, раз сегодня устала.
-- Это того, что взят по сигналу "Спасителя"? -- спросила Лиза. -- Марк, а ты уверен, что Симонович виноват? Я эту сволочь, информатора, знаю, он может и просто так накропать -- по злобе или ещё там из-за чего. Сколько раз себя ругала, что завербовала этого "Спасителя".