Аннотация: написано в 2013 году, под воздействием Джека Уайта
Но всё-таки вначале...
ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО, И СЛОВО БЫЛО У БОГА И СЛОсобенно правый глаз. Непреодолимо наваливалось желание спать. И всего-то нужно было дотянуться рукой, нажать кнопку отключения на клавиатуре, после чело приподняться из кресла и сделать не более двух шажков в сторону. Где имелась возможность любым угодным образом уронить себя на диван. И заснуть, засну-у-уть. Но то, что пять минут назад не вызывало никаких усилий, сейчас требовало концентрации сил. Требовало поднимать-поднимать-поднимать себя из уютных объятий кресла. В котором так тепло. В котором ты так расслаблен. Текуч. Которое словно так и скользит с тобой вперёд, в пространство. Течёт. Катится. Катится по ровному, без изъянов полу длиннющего, почти бесконечного, уходящего в бежево-зеленоватую перспективу, в даль, коридора. Роликовая доска, на которой я стоял, плавно, без рывков и крена подкатила меня к Саше Грэй. Что обнаруживала себя, себя всю - без остатка и хоть какой-то попытки что-то утаить - у приоткрытой, одной из дверей по левой стене. Правый глаз её был как обычно ассиметрично шире левого, подростковая поза изображала уют и непринуждённую пошлость школьницы, а голова кивала в бок, без каких-либо там лишних, совершенно не надобных здесь слов приглашая заглянуть. Вместо тягучего жара, окутавшего моё лицо, от Саши исходила прохлада, что нельзя было не почувствовать, остановившись так вплотную, и я выгнул шею, чтобы заглянуть в комнату за дверью.
Слепило от стерильной чистоты. Голой и пустой. В комнате не было ничего. Только окно. Где слегка покачивались жёлтые, протянувшиеся ветки липы, обозначая солнечный приветливый, осенний денёк. Ясный, сухой. Когда в полдёнь так и приятно выпить. А на подоконнике-то как раз уже и было. Налито. Бутылка и стакан. В стакане отмерено. Ровно так, как я предпочитал - на спичечный коробок положенный на бок. И сверху прикрыто куском хлеба с сыром. И ведь точно - выпить хочется так, что сил нет. И только я решил двинуть себя дальше, войти, и руку уже готовился заранее протянуть к стакану. Как меня клещами схватило за плечё и рвануло назад.
Я ещё видел, как Сашу Грэй откинуло в сторону и её всем телом ударило о противоположную стенку коридора, но всё увлекаемого и увлекаемого, мне никак не получалось извернуться и посмотреть, кто же это меня тащит за плечё, назад. Кто так крепко в меня вцепился? Так страшно. Он распахнул ещё одну, чуть дальше по коридору дверь и с силой швырнул меня туда. А мои птичьи попытки ухватить воздух конечностями были отменены его новым толчком мне в спину. Я приземлился в кровать. Вернее - в лужу. Грязную неприятную лужу. Жижецу. В этой комнате была только кровать. С постелью. С белыми, белоснежнейшими простынями, пододеяльником, подушкой. И грязной жижей, лужей, чёрным кратером, проминавшей ровно посреди всю постельную белоснежность. Я как суетливый истерик - весь уделанный, перепачканный, утирающий нос - торопливо развернулся, сел на краю постели и посмотрел на Староверова снизу вверх. Пристально. Как он стоит и молчит. Встал и молчит. Без лица. Только капюшон вниз клонится, присутствие головы у человека обозначая. А из меня слова так и катятся.
"Что ж ты, человек, выпить-то мне препятствуешь? Там алкоголь на старте, в стакан определён, а ты женщину возбуждающих соразмерностей как соплю о стенку брякаешь, - мысль из меня идёт, причём толи в стиле Ерофеева, толи Толстой - русской ироничной прозы конца двадцатого века - что я совсем не уважаю, но мысль продолжается: - Я как любое создание склонное к философии желанием выпить обременён, и климатический декаденс желтой осени меня к этому обязывает. А ты как существо поступаешь. Чью-то склонность к деградации ты не считаешь за повод растрогаться. Повадки у тебя звериные. Как у начальства. Строишь из себя похмелье в понедельник - лужами меня встречаешь и несгладимым осознанием собственной мерзости. Не оптимист ты, я как вижу. Минималист в искусстве чувств". А Староверов стоит и молчит. Стоит и молчит. Словно ночь у него там, под капюшоном. Задумчивое беззвучие рыб глубинных. Страшно молчит. Опасно. У меня бить в лицо кулаком так больно сил нет, как он молчит. И вдруг показывает на пальцах. "4", потом "5". "4 - 5". Явно ещё раз напоминая, что Тому Йорку из "Радиохэд" позавчера исполнилось 45. А вот исполнится ли тебе?! И тогда от страха я решил проснуться.
Поднял голову. И посмотрел в чёрный, матовый экран отключившегося монитора на столе. Выпрямился в кресле. Куллер компьютера молчал. А в окне жёлто протягивались ветки липы. И кусок синего неба влево вверху был солнечен. День. Осень. Я проспал всю ночь. Сидя. Отчего тело теперь не отзывалось бодростью. А вот после такого сна действительно было желание выпить. Немедленно. Как можно скорее. И закурить. Хотя я уже два года как не курил.
Староверов не был для меня человеком. Он представлял из себя "голос", который происходил из моего компьютера при открытии его блога - staroverov1 - в LJ. У меня не было никакого желания выстраивать в своём сознании - что это действительно реальный человек. Я даже с трудом представлял из какой части планеты данный "голос" вещает. Толи Сибирь, толи Питер. Этого было достаточно. "Staroverov1", было и обиталищем, и обитателем, и его возникновение в виде действующего элемента моего сна... То, что я не мог закончить мысль, требовало расставить всё по порядку.
Вчера поздно вечером я закрыл в компьютере все прочие программы и включил порнофильм. Это было самым подходящим. Когда физиология озадачена принятыми внутрь компонентами из разряда нейромедиаторов, и ты уже в той степени, когда желание спать - оно уже вот-вот, потупить при помощи просмотра порно для меня предпочтительный вариант. Нужно было просто отупеть. Ничего не делать. Чтобы не было ничего в голове. Требовалось то, в чём нет никаких мыслей, в чём я вряд ли мог разглядеть что-то новое для себя, и весь смыл чего - возникновение физиологических отзывов в туловище - могло лишь настроить на одну "волну"; люди - это вид, голова у них нужна лишь потому что там есть рот, а рот - он чтобы глотать. "Малиса в Ляляляндии" - отвечало определению "подходяще".
"Староверов против порно" - всплыло в голове название при кадрах с Сашей Грэй и чёрным кроликом. Связь? - для этого уже нужно было размышлять. Я не хотел. Но оно было само по себе. "Хорошо бы заболеть фрагментированностью мышления". "Когда мир разбивается на фрагменты, и ты... не можешь закончить начатую мысль". "Фрагментированное мышление может возникать от обильного просмотра подобных фильмов". "У staroverov1 в том рассказе это называлось Осколочным сознанием... или нет?..." "Саша Грэй - блядь". "Мне нравится Саша Грэй". "Бляди... это... прежде всего - мысль!.." Но глаза уже начинали непроизвольно слипаться. Особенно правый.
Но и левый мой глаз видел теперь, в данный момент, в пространствах той стороны проезжей части близость дверей питейного заведения. Оставалось десятка два шагов. Может быть три. Прямо через улицу, по метко разлинованным строчкам пешеходного перехода, в которые спешащая кучка пешеходов вписывала свои шаги. Вдогонку за ними. С ещё кем-то, таким же ссутуленным справа. Пока пешеходный светофор ещё отсчитывал зелёные цифры: "...05, 04". "4, 5..." - что-то замедлило меня в порыве движения ногой на асфальт дороги. Что в секунду оказался возле моего лица, у щеки, чёрная резина покрышки, вставшего в резком торможении, автоколеса - прямо перпендикулярно побелевшему взгляду, и бок мгновенно ощутил ледяной холод, напитываясь грязной сыростью прибордюрной лужи.
Зачем было лежать? Нужно было сесть. Зачем лежать в луже? Когда ветер дует в осеннюю дудку улицы. Зачем, если ты не лист. И у тебя никогда не было своего дерева. Только кусты. Нужно было сесть. Чтобы хотя бы оглядеться. Что же мне не дало сделать эти ещё полшага? Но до меня уже никому не было дела. На меня из них никто не смотрел. Как я присел на бордюр. Все сгрудились там - отгораживаясь от меня спинами и оживлённым обсуждением. Тот был, конечно, интереснее меня. Тем, что опередил на полшага. И тем, что сбит машиной. Не рассмотренный мной минуту назад и не видимый мне теперь из-за ног, спин и, замершего в виноватом полуобороте, автомобиля. Вывеска питейного заведения всё так же отстранённо обнаруживала себя напротив, на той стороне проезжей части, в паре десятков шагов. Или несколько больше.
Больше, чем мог освоить мой мозг. Староверов.
Вот я сижу. В луже извалянный. И в ней ногами. В страхе и мерзости по самые гланды. И выпить мне воспрепятствовали. А то бы стоял завтра. Погожий день. И стакан с налитым. На моём подоконнике, накрытый сверху куском хлеба с сыром. По известному русскому поминальному суеверию... На светофоре снова проследовали зелёные "...08, 07, 06, 05"... И чем ближе к "00", те быстрей. А небо смотрело как какая-то блядь. Победно-снисходительно и grey.
В мыслях был Бродский. "Не выходи из комнаты..." "Особенно если пространство состоит из коридоров..." Небо было серым. Сердце билось в ритме усердия. Или userdie.
Но ведь сидеть не было смысла? У меня не было смысла. И надо было, нужно собраться с мыслями. Усердно. Одна из которых сильнее всего долбила и долбила в лоб изнутри: "Домой-домой-домой-домой. Нужно быстрее вернуться домой". Потому что я уже шёл. Назад, во дворы. Циркулярно двигая ногами. "У сердца усердие сердится серой, соря и смердя, как волк шерстью серой", - семенило и вышагивалось одновременно, рывками обдавая холодом воздуха горящие щёки. "Почему сера - "сера", ведь она не серая?... И ласточки серят под крышей сарая... Ассоциации на "птицы"? Женского рода, много срут". Мои шаги, звала к себе, тянула музыка, болезненной птицей электронного стиля 80-хх годов падавшая откуда-то с верхних этажей, из неведомого окна: "A-a-a-a-a... Fade to GREY..." Всё сводилось к серому. Небу. Над домом.
Оно войлочным пластом давило сверху. Словно уже вечерело. Хотя я помнил точно, что ещё десять минут назад имелось утро. Дом толи клонился под небесной тяжестью, толи склонялся ко мне. Магнитный замок запищал, разевая дверью пространство для прохода внутрь, в подъезд, я дёрнул руками вверх и чуть было не заверещал. Как какая-нибудь поганая истеричка декаденского стиля начала двадцатого века. То есть тем голосом, с каким прочно ассоциируются худые, бледные ноги из-под черного подола платья, нитка жемчуга, тонкие, страдальческие запястья... Десятью шагами выше по лестнице, в сумрачности воздушных объёмов внутри подъезда, на исходе непреклонно сходящейся перспективы двух стен и бетонных ступенек стоял Староверов. Чернея в направлении меня капюшоном, серея кистями рук, убивая молчанием. Неподвижно. Обездвиживая меня. Ожидая.
Я остановился только когда посчитал, что полквартала - это уже достаточно безопасное удаление. Как можно было пытаться всё это понять? Если такое невозможно было понять! И злость этого душила меня. А значит - отодвигала страх. Меня душило. Я дышал. Задыхаясь. Дома и горизонты то отодвигались, то придвигались. В такт вздыманиям грудной клетки. Меня осенило. А вдруг всё это просто... Просто я умер! Ведь я не видел того, кого там сбило машиной. Вдруг это я? Я умер, и тело моё всё ещё лежит там, в ожидании транспортировки. Окруженное зрителями и являясь зрелищем. Как это изображается в кино: тело - шмяк! дух - вон, Вельзевул потирает руки. А теперь... Теперь девять дней стенаний и скитаний, до отправки. Стоять невидимым всем призраком, за спинами провожающих гроб. Незримо для него, заглядывать за плечё патологоанатому, вскрывающему мне грудину циркулярной пилой... До, могильно раскрытого настеж, въезда в подземную парковку было дойти несколько секунд. Хотелось плакать. Но больше - ссать. Мёртвым плевать.
В любом случае, люди здесь плевали. И ссали. Машин почти не было. Аккуратности тоже. Свет едва горел. Едва хватая, чтобы разглядеть, что вроде бы я здесь один. Расстёгивая штаны и предъявляя это стенке, подумалось. А почему бы было не сделать это посередине, на открытом месте... а не по привычке оскорблять мочою стены? И мочатся ли мёртвые? И не факт ли это того, что всё же я жив? И кем может быть то забывчивое существо, что заботливо оставило пачку сигарет и зажигалку на приступке стены ( перед тем выкурив не менее пяти - окурки измято присутствовали снизу ) именно тогда, когда как раз так критически нужно закурить? В ожидании кого или чего оно маялось здесь, заполняя время ментоловым никотином ( женщина, мужчина? - ментоловость табачных палочек ещё ничего не говорит )? Так же ли оно пыталось прочесть, что это там выделено маркером в тексте листочка, на уровне глаз прилепленного к стенке? Рукой нужно было отработать в сторону, отогнав, выпущенный носом, сигаретный дым, а глазами прищуриться, чтобы разглядеть при таком дрянном освещении. Жестокость, с которой был выдран листок из книги - ,нижний край с нумерацией страниц был вообще косо съеден отсутствием, - говорила либо о спешке, либо о безжалостных руках ребёнка. Желтизна бумаги была закорузло старой, желтизна линий маркера, выхвативших две строчки, - химически свежей. Сами строчки были чушью. "...Сигарета оставляется как приманка. Дух, поедая её дым, вынужден следовать..." Я не душил себя, я лишь пытался прямо сквозь кожу шеи всей ладонью захватить того металлического ежа, что клинками шипов стремился разодрать мне всё внутри горла. Так, что не было возможности даже пискнуть ( понятно, почему рыбы, бьющиеся на крючке не пищат ). Хватательные взмахи другой руки, перед разинутым ртом искали, но не находили тот невидимый шнур, леску, канат, к которому "ёж" был присоединён. "Шнур" потянул - "ёж" адским мячиком подпрыгнул вверх , и я беспомощно последовал вместе, так как "шипы" уже прочно пронзили плоть. Следующий рывок вздёрнул меня к потолку.
Зажмурившись, секунду длилось ожидание беспощадной встречи с бетоном потолка. Но её не следовало. Открывшись, выпученные глаза встретила лишь чернота и мрак. Мрак и чернота. Теперь представлявшие собой всё. Ошеломляюще всё. Ошеломляюще, поскольку как передать тот масштаб, на котором Всё одновременно может переходить в названность - Ничто. Правда, вот, может ли Ничто действительно называться Ничем, если включает в себя всё-таки какие-то черноту и мрак? Потому что, если Ничто - это ничто, то чернота и мрак - это хоть что-то. А если ещё и присутствует и "хоть как-то" - степень возможности это описывать... то скорее всего название Ничто в таком случае применять не следует. Но главное - как и почему, на какой степени, на каком мгновении происходит смена ощущений? Что тебя уже не тащит вверх. В чёрное Всё, в мрак Ничего ( или их через тебя? ). А ты, на самом деле летишь. В то же и туда же. Но воспринимаемая ускоряемость полёта - это уже однозначно ускорение падения. Ты рушишься как обломок катастрофы. И спасения от пасти бездны нет. "Бля-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-адь!!!..."
" - Аы-ахыа -хаы -ыа-а-а-а..." - так скорее всего это прозвучало вслух. Рывок остановки страданием отдался в голове, закачав тело из стороны в сторону. Я словно бы состоял из тысяч отдельных кусков. И каждый из них пронзала своя отдельная боль. К тому же, когда оказываешься подвешенным за ноги в низ головой, понимание этого приходит не сразу. А первые несколько секунд ты просто ощущаешь в теле лёгкость поплавка, ты кажешься себе поплавком в плотной, тёмной, жирной воде, которого тянет к поверхности, но груз, привязанный к ногам, держит и не даёт всплыть. А над ухом орут. "- Очнись же! Очнись!" "Приказываю, очнись!" - орало Оно на меня. Окружая полукругом. Откуда здесь, на дне мрака идёт подсветка, благодаря которой в силах было кое-что видеть - мне не определялось.
" - Ты мне стоил столько труда! На что пришлось пойти, чтобы добыть эти рецепты! Чего только стоил рецепт табака! Теперь ты в моей власти! Очнись же! Слушай меня! Мне нужна Книга! КНИГА!" - выпестывало Оно каждое слово, словно попытку рыгнуть, и метало им в меня. Всё-таки представляя из себя единственное число. Как будет выглядеть нечто, имеющее несколько больше измерений, чем три, для человеческого глаза? Как отдельные объекты. Причём имеющие разную степень удаления друг от друга. Но при этом являясь одним. Рывками меняя положения изломом угла и стекаясь концентратом в полученную точку смещения. Роясь как мухи. У трупа. Каждым словом тактильно вызывая ощущение ватного прикосновения. " - Мне нужна книга! У вас, людей есть КНИГА! Ваша главная книга! Мне она нужна! Доставь её мне! В которой есть всё!" " - Ыыы- ааа..." - ответил я, дёргаясь и извиваясь, в том смысле, что "книга". " - Всё!" " - Ыыы-ааа..." - пытался я объяснить, в том смысле, что "блядь". Но ведь даже не каждому человеку объяснишь насколько эти вещи взаимосвязаны.
Борхес утверждал, что все книги мира - это лишь четыре типа историй. Об "укреплённом городе", который штурмуют или защищают, о возвращении, о поиске, о самоубийстве Бога. На самом деле их лишь две. Об утрате - первая и четвёртая. Об обретении - третья, вторая и... первая. Вернее, все книги на свете ( от истории возвращения на Итаку, до учебника "Образование структур при необратимых процессах" ) - это одна и та же история, История об Утрате и Обретении. Потому что рассказ об утрате - всегда предыстория обретения, а обретение - предыстория утраты. И состоит она ( Утрата/Обретение ) из пяти основных элементов. И одним из них является "Блядь".
Первый элемент всех книг - "Герой" - предмет рассмотрения, могущий представлять из себя что угодно: химический элемент, редукцию, группу лиц или щенка. Значительная часть книги - это его описание и формулировка характеристик, итог книги - констатация постигших его изменений. Третий элемент - сила, противостоящая действиям героя. Что так же может выглядеть как сила героя, противостоящая чьим-то действиям. Условно именуется как "Тень, Трикстер" и, если копнуть глубже, всегда, по определению является воплощением одного и того же начала с "Героем". Четвёртое - "Место" - описание среды. Многие книги интересны только им. Но потом понимаешь, что на самом деле "Место" - "Герой", а то, что считал "Героем" - лишь среда. Пятое - "Цель"... Которая так же может быть местом. Например - залом суда для преступника злодея в детективах, в которое герой, ведущий расследование, стремиться его поместить... или Итакой. А так же "Цель" может быть одновременно третьим элементом. Носящим условное наименование "Блядь".
Блядь - это не только то, что занимается блудом, блужданием, заблуждением. Но в первую очередь, что склоняет к блужданиям других. Например, "Героя", своей встречей предопределяя ему долгий, извилистый, неблизкий путь. Как Тринити для Нео в "Матрице". Дева Грааля для Артура у Томаса Мэлори. Кролик, увиденный Алисой. В большинстве случаев, взаимосвязь "Бляди" и "Героя" имеет прямую сексуальную подоплёку. Например, как в алхимических рецептах. Между серой и ртутью серой.
Как дракон, хватающий себя за хвост.
Если извлекаешь кого-то из иного мира, всегда нужно учитывать, что единственное его желание - это покоиться там. Даже если там ему нет покоя. Покойники тоже могут быть беспокойными. А беспокойники стать покойными. И не только мрак может охватить тебя, но и ты вцепиться в него руками. Если хочешь иметь контроль над людьми, то в первую очередь связывай им руки. А ноги - во вторую.
Оно в страхе шарахнулось от меня - от обилия движения красные мошки зарябили у меня в глазах, - я от него. Бегом. Бегом. Бегом. Ведь нельзя было останавливаться. Потому что только движение в полной темноте может давать хоть какое-то ощущение реальности. Единственный способ вернуться в реальность. Впадение в гипноз начинается с того, что маятник, на который ты смотришь, перестаёт двигаться, застывает на месте. Вместе с тобой. А мир наоборот - начинает раскачиваться мимо вас. Для того, чтобы избавиться от гипноза, необходимо проделать обратное - начать двигаться. И тогда мир перестанет убегать. Убегать, убегать. В полной темноте. Так и казалось, что сзади, издалека всё ещё слышится, доносится "Вернись! Вернись!" А может и прежнее "Очнись! Очнись!" А может быть, это я и сам себе повторял. "Очнись, очнись. Вернись, вернись". Как дракон своему хвосту, двигаясь за ним. Как Дама вслед Алисе. Я бежал, бежал. Пока чёрный мрак не начал сводиться к чему-то серому. Словно где-то там в нём начало угадываться пятно предполагаемого света.
Свойство материнской утробы - это отсутствие пространственных ориентиров. Утрата пространственных ориентиров - способ вернуться в "материнское лоно". Где темно и тепло. Жарко. Мир постепенно серел, я бежал. Прямо на далёкое, белеющее впереди пятно света. Было страшно. Было душно. Я хотел быть быстрым.
До семимесячного возраста ребёнок почти не реагирует на цвета, только на формы. Прежде всего на всё, что напоминает крест в круге. Возможный овал родительского лица с линией носа и линией глаз. Вероятно, для него всё вокруг только тёмное и светлое, чёрное и белое. И лишь после семи месяцев он начинает выделять из всех красный цвет. Потом синие и зелёное. Без разбора, то есть - сине-зелёное, совместно. Затем раздельно - синие, зелёное. Последним цветом, который человек начинает отличать от других - в период, когда уже возникает отчётливая речь - серый. И регресс от серого к белому это... Долбящий прямо в зрачок, забирающий всё, ослепительный белый свет, в который я провалился.
"Очнись же, очнись, вернись", - зло, сквозь зубы проговорили прямо с той стороны бьющего света. "Ещё адреналин колем?" - сказал оттуда второй. "Коли", - ответил первый. Свет слепил, белое было всем, я ничего не видел, боль подсказала как в вену вонзилась игла. Что было с их стороны очень опрометчиво.
Далеко не все знают, что те, кого выводят из наркотического коматозного столбняка, часто реагируют на это далеко не радостно. Потому что, сука, ты меня из кайфа выдёргиваешь!!!... Возможно, сказал я и в слух, вслед удара ему наотмашь в ухо. Сев. Отплевываясь, возникшей во рту, обильной слюной, угнетённо мотая башкой, толи давя на воздух перед собой кулаками, толи пытаясь воздеть их в боксёрском приветствии. Второй, всё ещё с, восклицательно поднятым, тусклым шприцем в руке, таращил на меня глаза на молодом лице, вдавливаясь в скамью-сидение у противоположного борта скорой, возле раскрытого ящичка с их всякой медицинской фельдшерской всячиной. Первый, зло держась за ухо, уже поднимался с пола. Автомобиль видимо стоял, не двигался. Так что ждать, в целом, не имело смысла. А сидеть было бессмысленно. "Не выходи!..." - пнул я ногой поднимавшегося и рванул с носилок-каталки к задним дверям. Под чёрный холод неба.
Шаг, и я был у невысокой, из кирпича стенки, отделявшей мир, где тротуар, проезжая дорога, задастая машина скорой у обочины и быстрый я, от мира, скрывающегося за ней. Секунда, и я подтянул себя на неё. Тяжкий выдох, падение вниз, и местонахождение скорой и дороги приобрели для меня значение "той стороны". Земля, ударом встретившая мою спину, бело хрумкнула слоем снега. На той стороне возникла глухая, неразборчивая ругань в два голоса. С моей стороны вслушиваться не было задачей. Как и лежать. Выгибаясь от боли в спине. Стремление тела состояло из продолжения бега. Ловкость тела стремилась к шатающемуся нолю. В продолжившемся беге ног не было ничего от стремительности.
Этот мир делился на белое и чёрное. Вернее - тёмное и сереющее в темноте. На тёмное, звёздное небо вверху и снежок под ногами и на поверхностях. Что озадачивало - почему так? Озадачивало, что неужели я просто преувеличил себе, сидя перед компьютером, нейролептидный "чек", и всё... утро, Grey, staroverov1, светофор и дальнейшее - лишь возмущения наркотического трипа? Но кто мог вызвать скорую? Куда могла ехать скорая? Так, что оказалась стоящей здесь? И каково местоположение данного "здесь" территориально? И почему почти каждый шаг ног - это спотыкание, почему бежать не выходит? Почему земля, когда без асфальта, такая неровная? Когда успел выпасть снег? И эта ночь... она "уже" или всё ещё "ещё"? Всё ещё та ночь, в которой я заснул или какая-то уже последующая?
Всё были деревья да кусты. Да снег похрустывал. Словно погано издеваясь. Как толчёный димедрол притворяющейся коксом на полировке стола. Едва осязаемые вибрирования холодного воздуха говорили о звуках близости большого города, невидимо залегшего где-то в черноте, - звуки скорее угадывались, чем были слышны. Деревья и кусты тоже скорее угадывались. Пока не хлестали очередной веткой в лицо, моему, прокладывающему путь, телу. Без дороги. Удаляясь от дороги и дороги не ищя. ...Путь - в "пунктах" на "дорогах", отметины на венах, уж если нужен "путь" - я выбираю белый. Как вчера Джека Белого, поющего о синих венах. Весь день слушал его "Blue Veins". И "Roads" Portishead. Вот и накликал. Вот и пошёл. Серое - это лишь понимание, что между чёрным и белым есть много чего ещё. Например, Я. Между чёрным небом и снегом. Которые, стоило только посмотреть, - одно было как Блэк-Джек, другой как Джек Уайт; звёзды в раздаче плюс раффл под блюз холодного скрипа скольжения в триольном ритме "четыре четвёртых", делим каждую четверть такта на три восьмых. Но я смотрел на могилы. Стискивая челюсти, давя желание закричать, давя пальцами ледяной металл прутьев могильной ограды, перед которой остановился. Тиская пальцами железо, желая вызвать боль. Я был на кладбище.
Найти того, кто не живёт, можно лишь самому идя тропою мёртвых. Или пробираясь тропками между могил. Если местонахождение искомого неизвестно, но ты знаешь, где оно однозначно находиться не может, всегда можно вычислить, где оно рано или поздно окажется. Если речь идёт о человеке. Если же речь идёт о мертвеце, то тогда всё зависит от того, вы ли его ищете или он вас. Тогда всё как с потерей друг-друга в пространствах гипермаркета. Бессмысленно взаимно петлять в бесконечностях стеллажей. Один должен просто остановиться в той точке, куда рано или поздно придёт второй. Где рано или поздно он окажется. Где мы все рано или поздно окажемся? В идентичном месте, по которому пробирался я под шаффл ночных звёзд. Меня вёл блюз в моей голове. Меня манила музыка. Как леммингов манит губительный север, а офисы - канцелярский планктон. А мертвецы червей. Мама. Крест в круге. Крест на могиле. Круги моих шагов. Я вышел на перекресток двух пересекающихся аллей.
Где-то действительно играла музыка. Противным дребезжанием чурекского инструмента "одна палка два струна". Восточные трансцедентности хорошо вяжутся с температурными лютостями и безлюдьем русского сезона снежных порош - очень много от непереводимых стенаний одинокого кота в запустениях промёрзших подворотен - и страшно, и тоскливо, и таинственное предвестие чего-то. Монголы на Русь тоже пришли зимой. Может память об этом и определяет? Гималаи и Кемерово - это где-то рядом? Имеет ли холод территориальные особенности - гималайский, кемеровский, на Чёрной речке? Кто-то вырос на книгах Пелевина. Пелевин вырос на гнилом желании градировать людей по их "продвинутости на Пути". Узреть учение о Дао в судьбах русских поэтов. Гималайскую пустоту - в судьбе России. Сразу напомнило о Староверове. И снова стало страшно. И безнадёжно. Я больше не знал куда двигаться, куда идти. Чёрные громады деревьев без листьев, сливаясь с чёрным небом. Ввысь. Одно - на самом перекрёстке. Возможно, оттого оно казалось особенно громадным - может быть липа? Темно. Ни черта непонятно где-чего. Музыка играла где-то рядом, начиная вызывать ощутимое желание ударить "музыканта".
Кулаки я сжал. "Музыкант" "дёргал нерв" где-то за липой, рядом. Я обошел вокруг один раз. Пустота и пустота говорили оставить надежду о встрече чего-то. Музыка говорила об обратном. Второй и третий круг совершились с нетерпением. Четвёртый и пятый - просто так. "Чего вы здесь бренчите, басурмане?" - сказал я им, нагибаясь под веткой, выходя из-под дерева к их костерку. Бренчание оборвало оглушающей тишиной, в распахнутых глазах того, что помоложе, немо отсвечивали желтые языки костра. Взгляд прекратившего играть остался непроницаемо тускл. Рука его предлагающе указала на миски с чем-то непонятным съедобным на расстеленной шкурке с той стороны костра, что ближе к пологу дерева - прямо у меня под ногами. Осталось только присесть, взять какую-то вполне питательную дрянь из теста пополам с топлёным маслом и начать пережевывать отправленное в рот. Для описаний картины мира достаточно простых перечислений: одежда их была из меха, лица - из моих представлений о безмолвии и узкоглазых дикарях. Запах хвои и смолы от ствола сосны за спиной. Гипертрофированная громада белой Луны между, вырезанных из чёрной бумаги, силуэтов гор прямо напротив, впереди. "Любая книга, "чернозёмы", - лишь попытка выразить "невыразимое". Или хотя бы - не выраженное до тебя", - сказал я им пережёвывая: "Кайа?"
Тэта-ритм, 4-5 герц, ритм восприятия отрицательного - первое, что возникает у человека из активности мозга. Ещё в утробе матери. Там, где темно и нет ориентиров пространства. Остальные ритмы проявляют себя уже после рождения. Центр определения себя в пространстве, занимающийся совмещением наблюдаемого себя зрительно с осязаемым, размещается в правом полушарии, в височной области. Страдание, отрицательное, тэта-ритм, стресс - то, что приводит к выбросу кортикостероидов в кровь, что может вызвать замедление прохождения сигнала от органов чувств к центрам коры мозга и дезориентацию - расхождение между реальным и "осязаемым". Поэтому любой "шаман" всегда ущербен. А путь в "иные миры" лежит через страдание. Германский Один отдал глаз чтобы спуститься в нижний мир и испить из "источника знания". Сам проткнул себя копьём в жертву себе же и висел несколько дней, страдая, в ветвях "древа" чтобы "сорвать руны". Страх и боль - то, без чего ты не отправишься в путешествие по "древу миров". Без потери ориентирования - кружась вокруг костра или ствола дерева, петляя по лабиринту, мучаясь от холода. Ну а чтобы попасть в Зазеркалье, нужно потерять различие между "Я" и "R", "live" и "evil".
Когда мы рождаемся, для нас нет различия между прямым и зеркальным. Между "evil" - "live", "R" - "Я", "N" - "И", "god" - "dog". И если бы умение читать было врождённым, для нас не существовало бы никакой трудности в чтении зеркально написанных текстов, не было бы никакого их отличия от простых. Но мы бы сами никогда не смогли научиться писать. Потому что умение писать не возможно без утраты способности с легкостью читать зеркальные тексты, утраты отсутствия границы между прямым и зеркальным, неотличимости правого от левого, без понимания, что "dog" и "god" - не одно и тоже, не одно и тоже слово. Это мы приносим в жертву умению писать. Этим мы расплачиваемся. А ещё - потерей однозначности. Поскольку способность сочинять - это умение создавать многозначности. А значит - исчезновение однозначностей в вещах для тебя. Камень - это уже не просто камень, а то, что он может в себе "скрывать". Слово - уже не просто слово... Утрата постоянных. Потеря ориентиров. Страдание и боль. Страх и отчаяние. Тэта-ритм, 4 - 5 герц. Любой сочинитель похож на призрак обезглавленного мертвеца, не знающего упокоения. Дезориентировано, беспокойно бродящего в поисках утраченного - своей головы. Мучаемый голодом, жаждой - желанием, желанием вернуть. Желанием обрести утраченный покой. Как упырь. Реальное творчество, "мучения творца" - лишь способ преодолеть препятствия, отделяющие тебя от покоя. Написать эту чертову книгу!!! Отделаться. Забыть. Вернуть себе свою долбанную голову!!! Сделать не известное до тебя известным. Выразить невыразимое.
"...Поэтому, басурмане, - подвёл я речь к обобщению, отдуваясь от количества съеденного: - употребление мата, скабрезностей сексуального характера как и просмотр порно - приводят к выработке и поступлению в кровь андрогенов, которые и разрушают кортикостероиды и выводят человека из ступора стресса. Так что "блядь" - это не только слово и персонаж, но и то, что возвращает "шамана" из "мира мёртвых" в мир живых - из оцепенения и дезориентации... Блядь!" - вскочил я на ноги. Я скорее почувствовал чем увидел движение этой тени. Староверов! Он шел за мной. По мою душу. Нельзя было ждать. Я бросился под корни, за ствол дерева. Всё-таки любой путь - это всегда, прежде всего путь "беглеца". Манящее впереди - чаще всего иллюзия, а вот настигающее сзади - реальность. Желание не оказаться хуже других всегда весомее и реальней стремления быть лучше остальных. Декларирование устремлённости к Истине обычно лишь маскировка нежелания сознаваться в страхе перед исчезновением. Стремление Постичь - настигающий страх перед непостижимым, ужасе перед неопределённостью. Муки творчества, постановка тысяч вопросов - их смысл не в получении правды, ответов, а в надежде на существование одного единственного, однозначного, окончательно определённого. Который звучал для меня так. Бежать! Судорожно отряхиваясь от, осыпавшейся сверху, на голову и уши хвои и мишуры, я выскочил из-под установленной новогодней ёлки, на заливаемую огнями площадь перед торговым центром, вертя головой и туда, и сюда, и по-всякому, определяя куда же бежать.
Похоже, сказка летела к финалу. Время - к Новому году, рождественский снежок с неба к земле, диалектика - к чёртовой матери. Улица была безветренна, кутаясь в вечер как блядь в мех чернобурки. Город пыжился огнями электричества, пытаясь обещать близкий Праздник. Воздух ментолово холодил ноздри и пах зимой и выхлопами бензина. Люди ходили, входили и выходили, смотрели в витрины. Ехали в машинах. Не давая перебежать мне дорогу. На ту сторону. Серый троллейбус с номером 45, пролетел передо мной, тормозя перед остановкой справа, оказываясь к месту, к ритму, в рифму и даже к слогу. К спасению. Сзади гналась Опасность, сердце грызли опасения. Троллейбус был рогат, я в своём беге за ним - безудержно ногат. Он сиял изнутри и смотрелся как бог городских дорог, а я - как в беге бог. Он остановился, я перешел на шаг. И на прозу. Вошел.
Двери скользнули, съезжаясь с бортом. Я мог передохнуть. Блюз был в моей голове, скольжение струн. Скольжение по проводам - над головой. Электрическое гудение вызывало из памяти образы динамиков и усилителей, проводов и микрофонов. Обилие света напоминало о сцене. На которой должно было что-то произойти. Либо погибнет Гамлет, задушат Дездемону, либо кто-то прочтёт стихи Бродского. "Не выходи из комнаты..." "И от Цезаря подальше и от вьюги..." Люди на меня не смотрели. Люди смотрели в окна. А окна были черны. Время по-энштейновски соединялось с пространством - до следующей остановки было не больше минуты езды. Storyteller на новоорлеанский блюзовый лад звучит как raconteur.
Я знал, что он всё равно догонит, что он всё равно войдёт на следующей остановке. Троллейбус остановился, он вошел. Свет ламп дрогнул. Воздух в моих лёгких отвердел. Мир разваливался на фрагменты, окончание начатых мыслей требовало невероятных усилий, кисти его рук. "Капюшон" тоже было французским словом. Наличие головы было условностью. А молчание - видимо, условием. Староверов. Sans visage. Павор ноктюрнус. Fade to shadow. Я всё понимал. Как и он. Я тоже знал что будет.
Творчество, книга - способ уничтожить "неизвестное", "непознанное". Сделать его "известным", "познанным" - получить желаемое, к чему стремишься. "Блядь" - это персонофикация, придание облика "желаемому". Например знанию, стремлению "познать". И вся фрикционно-генитально-коитусная подобность проявляет себя даже у крайне далёких от структурных особенностей человеческого организма вещей. Например, у ртути и серы у алхимиков. Преступления и наказания у Достоевского. Трикстер, "Тень" - облик "неизвестности", "невыразимого", внушающего страх и противостоящего "Герою". Тебе. Он то, что мешает, не даёт достигнуть "желаемого". Утоление желания - это стремление к покою. Препятствие на пути к желаемому - не дающее вернуть покой. Не дающее вернуться. И наделение "Тени" чертами "Героя", "вывернутыми наизнанку" это...
"...как Один, убивающий сам себя, пронзающий себя копьём, уничтожающий себя прежнего, в жертву самому себе - перерожденье через сме-е-ерть", - просипел я, вертя шеей под его, сжимающимися на моём горле, пальцами. Они сходились на моём кадыке с металличностью и гипнотичной скоростью створок шлюза, а я так же медленно-синхронно подползал своими руками к его узловатой, сухой глотке в ответ. С возвращением воздуха в лёгкие возникал кризис: "Жертва. Оплата. По... отеря себя. Утрата-обретение", - у него было сто пальцев, у меня - двести, и все они были на тысячах глоток: - "Бог-громовержец, Индра по... беждающий Вритру, Георгий побеждающий Змея, кото... о-о-орый есть его альтерэго. Не дающее вернуться к состоянию покоя - перестать быть "Героем"!" Для описания мира достаточно перечислений: гудение троллейбуса казалось надрывным, беззвучность Староверова - уничтожающей, моё сипение - ничтожным, суета наших пальцев - уничижающей: "Утрата покоя как обретение динамики, динамика как стремление к покою. Staroverov1 - лишь обобщенный облик "неизвестного" для меня, который я наделяю своими чертами. И ТЫ не преследуешь меня!!!" - заорал я: - "Ты лишь не даёшь мне вернуться!!!"
Я смотрел на своё отражение в чёрном окне. Как сам себя сжимаю обеими руками за горло, вытягивая шею. Как Отелло и Дездемона в одном лице. Как dies demon. Как само усердие. Как user die. Я смотрел, троллейбус уже стоял, чернота снаружи выглядела невероятно устойчивой. Она была, конечно, интереснее меня. И больше интересовала пассажиров. Для них смотреть на нее, конечно же, было важнее. Мой разыгранный спектакль, конечно же, не был для них столь интересен, как то чёрное, что рано или поздно должно было их поглотить. Двери ждали, открывая доступ в чёрное для меня. Пора было выходить.
Когда я оглянулся, сразу выяснилось, что и оглядываться уже было не на что. Зимний троллейбус так же беззвучно исчез как и весь мир. Чёрным было всё. Я даже не видел своих рук. Я даже не был уверен, что их ощущаю. Совмещение наблюдаемого и ощущаемого не происходило. Я вытянул едва ощущаемые конечности перед собой, в черноту и сделал шаг в Невидимость. Я не был уверен, что его совершил. Потому что в ответ мне была лишь полная Неслышимость, Беззвучность. Не было никакой границы - совершил ли я его реально или мысленно. Осмысленно или бессмысленно. И я сделал второй. Третий. Четвёртый. Пятый... Ощутимо ударившись лбом, зажмурившись от удара и инстинктивно отдёрнув голову назад.
Чёрный, матовый, погасший монитор, качнулся ещё раз и с пластмассовым треском опрокинулся плашмя и навзничь, как изображая жертву расстрела. Я подался вперёд в кресле, всё ещё не понимая... Видеть, просто видеть мир всё ещё было странным, а простое перечисление наблюдаемых предметов перед собой не только говорило об их реальном наличии, но и о пространстве. Вокруг. И отсутствии темноты. Уже был день. Или по крайней мере утро. Светло. Компьютерный куллер молчал, монитор лежал, побеждённый ударом моего лба, и солнце слева, в противовес сидящему мне в кресле, висело в голубом, радостном приветливом небе, в обрамлении окна, напоминая, что вчера я всё-таки так и поленился его зашторить. Жёлтая, октябрьская ветка липы тянулась в солнечных лучах. Мгновенно превращая всё в такое далёкое. И сон, и staroverov1 - толи спал я, толи нет? И Malise, и Сашу, и Grey, и White, и black, и Jack. У меня снова было только две руки, и десять пальцев на них. А меня самого - только лишь я. И лишь "4" и "5" из памяти, снова напомнили, что Тому Йорку из "Радиохэд" позавчера исполнилось 45.
А значит он уже точно больше никогда не сможет исполнять и сочинять так же как в 19. Чисто физически. Потому что звук с синусом частоты в 18 000 герц кажется тебе непереносимо громким в этом возрасте. Гораздо тише - после того как исполняется 20. Те же, кому больше 40 его перестают слышать совсем. И эта утраченная спОВО БЫЛО БО...
![[]](/img/n/nazarow_wn/wistaroverownnazarow_wn/malice_in_lalaland.jpg)