Мягкий бирюзовый свет, который электроны выбивали из люминофора с обратной стороны стекла монитора, складывался в буквы родного алфавита.
"Спасибо за письмо, очень интересно. Слушай, не надо фотографий и открыток. Вышли чего-нибудь из своего, а? Вы ведь там тоже рисуете? Ну, Карахиндиба Тепеси, например. Душа, как говорится, все такое. Ждем ответа."
Слишком долго этот текст не исчезал с экрана. Простецкая фигурка из нескольких пикселей, призывавшая пользователя проявить терпение во время загрузки, моргнула еще раз, другой, и поверх текста письма вылезло сервисное сообщение: "Ту хевур афтенхст неттьёнинум".
Молодой человек раздосадовано постучал ногтями по лакированному дереву стола и выдохнул, смиряясь с ситуацией. Рассудив, что сегодня в сети делать все равно было больше нечего - всем уже написал и всё нужное прочитал - он задвинул клавиатуру сероватого пластика в кейс под монитором и, подхватив сумку и пару книжек, направился к столу библиотекаря.
Наверное, ему следовало пожалеть, что он не застал эпохи бумажных писем. Вместо конвертов, приходящих максимум раз в неделю и вмещавших в себя несколько листов исписанной убористым почерком бумаги, на которой собеседник по переписке, пользуясь сравнительно редким "окном", постарался сказать как можно большее, теперь была сеть и короткие сообщения, которыми можно обмениваться при желании хоть каждый час, ведь корреспонденция летит по проводам со скоростью света. Собеседник не озаботился написанием развернутого ответа - какой смысл, ведь завтра уехавший в чужую страну брат снова проверит почтовый ящик, и можно в любой момент написать все, что придет в голову или просто вспомнится.
Сдавая книги библиотекарю - почти пожилому уже мужчине с лоснящимся вытянутым лицом и блеклыми, выпученными глазами, который никогда не смотрел на человека, а только сквозь него, юноша неосторожно поинтересовался, можно ли выкупить какую-нибудь книгу. Ответом был ленивый отказ, сопровождаемый внезапно сфокусировавшимся на собеседнике взглядом, дававшим понять, что в его возрасте такие глупые вопросы задавать стыдно.
Плохо дело, зря спросил, - корил себя студент, - шансы и так были небольшие. Теперь даже выкрасть не получится, этот тип наверняка запомнил, что книгой интересовались. Сегодняшняя запись в формуляре выведет их на след. Плохо.
Книгу нужно было достать. Любым способом. Увиденное в списке литературы название, которое в переводе значило "Особенности каллиграфии народов Древнего Горна", не оставляло выбора. Древний Горн - земли безвременья, откуда нет никаких новостей, и о которых никто ничего толком не знает. Подавляющее большинство затруднится ответить даже, на каких языках там говорят. А уж загадочная письменность этих полузабытых культур, да не просто, а каллиграфия, к тому же еще и "особенности" - это был просто удар ниже пояса. Ни в каких информаториях об этом не писали. Техника постановки и захвата кисти, приготовления загустителей для чернил и способы правильной заточки мелков - информация, которой владеют, помимо носителей культуры, наверное, лишь несколько тысяч человек в мире.
На самом деле, юношу порой тяготила его страсть. Он отдавал себе отчет в том, что книги ему нужны не для того, чтобы действительно углублять свои знания, а в первую очередь, чтобы владеть чем-то со столь необычным названием. Не столь важна была тематика. От языкознания до физиологии, он в меру сил собирал источники знаний по самым наиузчайшим вопросам, стараясь забраться в такие дебри какой-либо области знаний, в которых разбирался бы один только автор, а простые люди и не подозревали даже о подобных глубинах.
В университетской библиотеке книга была. Но библиотека - это одно, а вот найти книгу в продаже - совсем другое. Тираж у нее - три тысячи экземпляров, издана больше сорока лет назад.
Для начала студент решил разобраться с картинами. Было еще не так поздно, хотя солнце за высокими изрезанными частой сеткой рам окнами уже перешло в то состояние, когда и цвет его вроде бы не сильно изменился, но что-то неуловимое давало понять - день подходит к концу, и, что бы не случилось, заката не избежать. Но почта должна работать. Можно было успеть. Картину ведь по сети не передашь.
Хотя в коридорах учебного корпуса еще можно было встретить людей, а из-за дверей актового зала даже раздавались чьи-то голоса, аудитория рисунка была совершенно пуста. На зашедшего в полукруглый зал студента лишь смотрели с развешанных на стенах хлопчатых полотен люди в старинных одеждах и гипсовые скульптуры. Эта аудитория редко когда пустовала, и было странно, что сейчас здесь никого не было, даже несмотря на близящийся вечер. Это, впрочем, объясняло то, что ее оставили открытой - работавшие здесь отправились, вероятно, в холл, купить в автомате сока, или еще куда-нибудь. Оставленная на одном из столов композиция из штурмовавших сложенное из книг укрепление проволочных человечков, на которых прикидывали положение тела, намекала, что скоро студенты - судя по всему, старшекурсники, - вернутся и продолжат работу.
Под исцарапанный, но свободный от краски пластиковый экранчик был засунут клочок бумаги с подогнанным под чужой язык именем. Привыкнуть к такому написанию за полгода не составило никакого труда. Хотя местный язык все еще казался чужим, имя в подобном виде уже было совершенно своим. Университет был столь добр, что выделял каждому студенту личный ящик под картины. Правда, как рассказывали старшие товарищи, многолетняя практика показывала, что к третьему курсу места в них уже не хватало. Однако целую стену занимали ростовые стеллажи с тонкими ящичками на кодовых замках. Институт даже изготавливал за свой счет печатку с фамилией, что ставило студентов творческих специальностей на довольно-таки привилегированное положение - химики и биологи, например, покупали себе халаты сами, им полагалась только именная гербовая нашивка.
Юноша начал перебирать стопку холстов. Брат угадал. Не далее, как позавчера во время занятий по рисованию группа отправилась на свежий воздух к Карахиндиба Тепеси - а ведь бывало это всего лишь трижды в год. Рисунок маслом лежал на самом верху. Юноша отложил его - прижал большим пальцем к передней панели выдвинутого ящика и оставил висеть - после чего продолжил перебирать свои работы. Довольно быстро он задрался в такие дебри времени, о которых не очень хотелось вспоминать - слишком наивной была техника. В конце концов, он остановился на двух картинах. Той, на которой была нарисована вожделенная братом достопримечательность, и картине, робко подписанной с оборота, на самом уголке холста - "Стоянка Поезда". Порой учитель давал задания "на фантазию" - за месяц требовалось нарисовать что-нибудь самостоятельно, по собственному желанию, но чтобы оно было достойно рисунка, на который ушел целый месяц. Стратегия студента была простой - каждый день пришедший с другого конца страны локомотив-пуля "Кейсари" останавливался на перроне, чтобы пассажиры покинули вагоны, после чего уходил на разворот на технические пути. Времени было всего ничего, и нужно было приходить на вокзал в одно и то же время много раз, и при этом поторапливаться, чтобы нарисовать его.
Студент стоял перед столом, на котором были разложены оба холста. Брат хотел - видимо, за всю семью - Карахиндиба Тепеси. Построенное по приказу основателя императорской династии пятьсот лет назад архитектурное чудо света, первый образ, который приходит в голову при упоминании этой страны. Посещенный и обфотографированный несметными толпами туристов, взорванный в десятках кинофильмов, распечатанный на кружках и магнитиках на холодильник. А рядом лежала картина с локомотивом. С высокоскоростным локомотивом "Кейсари", который можно встретить в десятке стран, если не больше. Матово-черный, с нарисованной сбоку на кабине машиниста белой эмблемкой, напоминающей изломанные под прямыми углами оленьи рога и указывающей на принадлежность к национальным железным дорогам. С вытянутой тележкой бегунковых колес, выдающейся вперед пулевидного корпуса и забранной таким же зализанным кожухом. С огромным фонарем-прожектором, идеально вписанным инженерами в кривизну корпуса.
Конечно, ничто не мешало отправить обе картины. И поездом похвастаться, и просьбе брата внять. Но подобный компромисс был бы предательством по отношению к городу. Студент приехал сюда не для того, чтобы издеваться над ним.
На почтовом отделении было безлюдно. Под потолком неспешно гоняли воздух широкие лопасти вентиляторов. Жалюзи разрезали проникавший в помещение солнечный свет на равные оранжевые пласты.
Тяжелая тугая деревянная входная дверь, захлопнутая доводчиком, несильно дыхнула в спину душным воздухом. Здесь слишком четко разделяли "внутри" и "снаружи". Похоже, внутренние помещения зданий в понимании местных были мирами в себе, отделенные от улицы вовсе не стенами, а чем-то куда большим. Переход между вселенными всегда был очерчен очень четко, не допуская полутонов и градиентов. И это притом, что климат был умеренным. Хотя снег зимой пару раз все же шел. Студенту, впрочем, трудно было судить, много это или мало. Возможно, дело было в том, что столица этого государства находилась в более суровом поясе. Как говорится, "всегда и во всем поступай так, как поступают жители столицы".
На пути к стойке будущий архитектор пропустил сверкнувшую глазами грузную женщину, тащившую помятый сверток, обернутый пластиковым клетчатым полотном. Похоже, в свертке было что-то вроде одеял.
- Гоудан даг. Ег тарв ад сенда брьев, - юноша выложил на конторку обернутый папиросной бумагой холст. Клерк - очень худая девушка со впалыми щеками и бледной кожей из-под которой синели венки - выглядела растерянной.
- Эфендим? - она опомнилась, - А-а, хвад... хвад сагдирю?
- Ег. Тарв. Ад. Сенда. Брьев, - в нетерпении юноша постучал пальцем по сложенному вчетверо холсту. Кажется, отдельные слова почтовой работницей угадывались. Но не все. Она затравленно оглядывалась, ее глаза метались по помещению в поисках кого-нибудь, кто помог бы общаться со свалившимся на голову иностранцем. Старшего коллегу, а лучше - кого-нибудь из клиентов. Но ведь клиентов не осталось, а старшего еще нужно найти. Студент решил, что хуже не будет.
- Бир брийёв гёндерейим ми?
Клерк со все тем же затравленным взглядом протянула юноше разлейнованный голубыми чернилами прямоугольный листок. Подействовало. Все же, они тут слишком довольны своим языком, а потому не уделяют много внимания другим. Наверное, это способствует тому, что их не понимают.
Рассмотрев заполненную форму, клерк кивнула и понесла полотно к весам, оставив юношу разглядывать водруженную на конторку стеклянную витрину.
Казалось, страна стремительно шагнула в новую эпоху, отбросив такой пережиток прошлого, как бумажная почта. По крайней мере, почтовые открытки тут были исключительной редкостью, а на тех, что все же удавалось найти, были изображены речки, горы да разнообразные затасканные достопримечательности вроде храмов или того же Карахиниба Тепеси. Интересные открытки отсутствовали как класс. Взгляд юноши остановился на блоке из четырех марок с портретом последнего императора. Это казалось странным. Всякий эрудированный человек знал, что прошло шестьдесят лет. С точки зрения ознакомившегося с положением дел в информатории, шестьдесят лет кажутся не таким уж долгим сроком. Но вот же - его допустили на марки. Возможно, это было вызвано стремлением не отказываться от своей истории и принимать ее такой, какая она есть. Только вот задумывались ли об этом местные? Что в действительности они чувствовали - и чувствовали ли, глядя на эти марки?
На императоре с марок не было ни пышного монаршего одеяния, ни короны. Пожилой человек с усталым лицом, с маленькими усиками, в круглых очках с тонкой оправой, он напоминал какого-нибудь учителя музыки.
Двери почтового отделения выходили прямо на запад, и предзакатное солнце, умело лавировавшее между тяжелых облаков, все больше наливающихся оранжевато-лиловой тяжестью, било прямо в глаза. Крыша противоположенного дома создавала убежище из тени ровно настолько просторное, чтобы юноша смог поместиться в нем, стоя у самой проезжей части. Когда к нему вернулась способность смотреть прямо перед собой, он увидел надпись напротив: "Сахаф". Что это такое, он не знал. Но в витрине вполне отчетливо виднелись стопки книг.
В городе все закрывалось очень рано. Уже ранним вечером, только-только заканчивался рабочий день, большинство магазинов запирали двери и укрывали окна рольставнями. Но студент к собственному удивлению обнаружил, что время до "часа закрытия" еще есть. Эта возможность - лучше, чем ничего. Все равно спросить не у кого, а искать самостоятельно времени не было.
Магазин располагался в десятиэтажном сером здании новой постройки. Построенные по мировым стандартам бетонные коробки, тяжеловесные и уже при сдаче выглядевшие поношенными, вместе со столь же сухими и невыразительными офисными башнями они составляли плоть городов современности. Заполненные небольшими помещениями, предназначенными под гнезда аккуратных выглаженных канцелярских работников какой-нибудь крошечной организации, первые этажи они обычно отводили магазинам, торгующим недорогой крикливых цветов одеждой из синтетики и готовой едой. В этом здании нашли приют добрый десяток подобных магазинчиков.
Студент давно не видел смысла в книжных магазинах. Как большинство небольших продуктовых магазинов, в сущности, предоставляют практически один и тот же ассортимент, так же и рядовые книжные магазины торговали только самыми ширпотребными и безыскусными книгами, из которых, как он считал, ему узнавать нечего. Его интересовали книги слишком редкие, чтобы их можно было найти в подобных заведениях. Это началось два года назад, еще дома, когда в местной библиотеке появилась полка, куда люди могли приносить книги, которые им больше были не нужны и которые любой желающий мог забрать. Любопытство заставляло пополнять домашние книжные полки изданиями вроде "Учебник водителя третьего класса" полувековой давности и "Физиологические основы пребывания человека в условиях повышенного давления газовой среды". Многие из этих книг он лишь лениво пролистывал и откладывал до "когда руки дойдут". Это порой заставляло его чувствовать себя виноватым - ведь книги мертвым грузом оседали у него, хотя могли бы кому-нибудь действительно пригодиться, но гордость от обладания подобным перевешивала.
Магазин занимал совершенно неотделанное помещение, с широкими бетонными притолоками, делившими потолок на несколько "бассейнов", и рядами одинаковых книжных полок. Впрочем, кое-где книги были выложены на столах внушительными стопками, напоминавшими спроектированные каким-нибудь авангардным архитектором башни. Студент быстро миновал прилавок продавца на входе и занялся самостоятельными поисками.
Так, - думал он, - какой же отдел искать? Ах, да, это будет "ябанджи китаплар". Названия "отделов" были крупным шрифтом распечатаны на обычных листах бумаги из магазина канцтоваров и прикреплены к полкам скотчем.
Под иностранную литературу было отведено всего несколько стеллажей - и студенту сразу стало понятно, что нужной книги он не найдет. Однако те, что были, оказались все сплошь старыми изданиями, многие - в аскетичных однотонных обложках с фактурой, неумело имитировавшей, по всей видимости, кожаные обложки, имевшие хождение много веков назад. Видимо, это был букинистический магазин. А раз так - имело смысл и поискать здесь что-либо интересное.
Пожелтевшая - не от старости - ведь книге не исполнилось и тридцати, а скорее от низкого качества, - бумага имела характерный запах. Похоже, что все книги на всех книжных полках мира, простояв без дела несколько лет, непонятным образом пропитывались одним и тем же запахом. Часть страниц когда-то, очевидно, отсырела, и теперь отмеченные пузырями и желтоватыми разводами волнистые листы бумаги плохо гнулись.
Юноша уже читал об этой книге в информатории. Ее автор принадлежал к народу, представителей которого насчитывалось едва ли сто тысяч. Почему-то все писатели подобного происхождения писали об одном и том же. Они всегда открывали своим читателям глаза на жизнь своих соплеменников. Как правило, живущих по законам родоплеменного строя охотников или рыболовов, так и не научившихся даже обрабатывать металл. Их земли давно уже стали территорией какой-либо страны, а сами они живут там на правах национального меньшинства. И когда среди этого небольшого народа, пытающегося совместить свой жизненный уклад с использованием вертолетов и радиосвязи, появляется кто-то, чувствующий в себе силы творить, он считает своими долгом творить непременно только и исключительно в рамках своей, конечно же, бесконечно глубокой, культуры. Из известных студенту писателей малых народов как будто бы никто не писал детективов или фантастики, романтических произведений, философских эссе, держащих в напряжении драм. Все они только живописали быт охотников, вооруженных костяными гарпунами, переживания во время загонной охоты на кабана и этапы личностного становления сына шамана. Хотя, казалось бы, эти писатели имели доступ к мировому культурному достоянию наравне со всем остальными. Вероятно, опасения перед окружавшими их культурными гегемониями и представление об уязвимом положении той народной общности, к которой они себя причисляли, вытесняли иные творческие соображения, и задирали приоритет оглашения собственной аффилиации далеко за пределы верхник слоев атмосферы. Эти мотивы были знакомы студенту - на одном курсе с ним училась девушка, тоже иностранка (одна из многих - местный университет, далеко не последний даже по мировым меркам, не занимался такими глупостями, как преподавание на национальном языке). Эта девушка была родом из небольшого королевства на востоке. Хотя, конечно, не совсем корректно измерять силу нации только лишь по численности ее населения, девушка была чрезвычайно обеспокоена тем, что ее соплеменников осталось лишь два миллиона - и с каждым годом эта цифра уменьшалась. Согласно ее словам, их народ вымирал. Вероятно, на фоне этого у нее было непомерно высокое национальное самосознание. Двуязычная с рождения, она безупречно владела языком международного общения, но своим национальным, на котором до начала нынешнего столетия, за всю историю было написано книг, быть может, пятьдесят-сто, да и то в основном религиозной литературы или законоведческих кодексов - очень гордилась. Если бы язык был чем-то материальным, то она бы, наверное, сделала для него в своей комнате освещенный прожекторами постамент. А еще она очень любила говорить "мы" - "мы считаем...", "мы не любим...", "мы очень часто...". "Наш язык", "наша история". Вот так вот, запросто, за всю нацию. Так в низкопробных фантастических рассказах выражаются инопланетяне, когда говорят с людьми, если автору необходимо очертить образ расы чужаков. Но все же сомнительно было, чтобы все образованные люди королевства только и использовали свой творческий потенциал, что для создания пуристических химер и воображение "исконных традиций". Писатели народов лесных людей же, казалось, обращались лишь к национальному колориту.
Студент захлопнул книгу и ухмыльнулся. Согласно последним веяниям моды принято было считать, что в будущем нации мало что будут значить - все перейдет к ведение межнациональных финансовых гигантов. Так имело ли смысл в такое время рассуждать о судьбах народов?
Он шел вдоль стеллажа, ведя вдоль корешков пальцем, как будто это помогало ему сканировать содержимое полок. "Особенностей каллиграфии", как и следовало ожидать, не было. Согласно последним данным, объем информации, произведенной человечеством, за последние двадцать лет удвоился. В этой ситуации трудно было представить, что кто-то где-то владеет всеми доступными данными по какому-либо вопросу. Однако в своем поиске редких книг студент порой мельком видел свидетельства того, что все еще остались области, корпус литературы по которым вполне обозрим единственным человеком. И что, например, два специалиста из разных стран, встретившись, поймут - они независимо друг от друга читали практически одни и те же книги. Набор источников оказался ими практически исчерпан. Так, согласно информаторию, один из языков - уже, впрочем, вымерший - был описан всего лишь в трех книгах - одном словаре и двух учебниках, причем две из них были написаны более ста пятидесяти лет назад, а самая новая - почти сто. Должно быть, наряду со скоростью звука в среде и скоростью света в пространстве, существовала еще некая скорость распространения информация во времени. С оглушительным грохотом мимо каждого новорожденного проносилась взрывная волна, которую гнало впереди себя человечество. Иногда, обретая какую-либо казавшуюся особенно редкой крупицу информации, студент думал, что надежда нагнать эту волну и пристроиться в авангард, на самый ее фронт, когда впереди - то, что неизвестно еще никому - есть. Или, возможно, правильнее было сказать, что у него появлялась надежда когда-нибудь нащупать дно этой непроглядной бездны.
В отношении "Особенностей..." оставался еще один, хоть и исчезающее малый шанс.
Сидевший у прилавка высохший старик поднял глаза. "Какие книги, такой и продавец" - подумал юноша. Нижние веки старика отвисли, кожа сплошь была покрыта мелкими светло-коричневыми пятнами. Почему-то студенту подумалось, что его занятие располагает к тому, чтобы знать больше, чем один язык.
- Афсакаду. Ауттю боукина "Адвердир ог тайкни и скрёйскрифт тьйодблокканна вид Форна Смида"?
- Эйгнаблик, скаль атуга тад - прогноз сбылся, старик ответил довольно буднично. Хотя не похоже было, чтобы в этом городе жило много иностранцев - и тем более чтобы они заходили в этот магазин.
Набрав название на клавиатуре, он уставился в отсвечивавший в его глазах слабым зеленым светом монитор. Впрочем, эта была лишь зелень люминофора, а не глаз продавца.
Пробежав взглядом по невидимому с клиентской стороны прилавка списку, он, закусив губу, покачал головой. Это значило "нет".
- Бидду адейнс - он снова напечатал что-то. Потом допечатал еще. На этот раз чтение заняло у него больше времени. Наконец, он оторвался от монитора, - вид ерум мед тидда утггауву ав хенн.
- Хвад костар хун? - студент быстро дал себе обещание - "если больше двух тысяч - не возьму". Две тысячи алтын - сумма большая, на такие деньги можно было бы питаться почти полмесяца. Совершенно непредставимо покупать книгу за подобную сумму.
- Туат кахихсада вискуменд, - студент чертыхнулся про себя. Предательская цена не дотягивала всего сто пятьдесят алтын до точки отказа, - ог тви мидюр бара боргад мед алтиннс. Айтлардю ад фау хана? - Студент колебался. Читать книгу на местном языке будет проблематично. Но у него впереди еще как минимум четыре с половиной года пребывания здесь, можно взять "на вырост".
- Яу. Пенингуринн эр экки вандамауль, - почему-то продавец посчитал, что раз перед ним иностранец, то возникнет неувязка с валютой. Неужели он думал, что кому-то хватит ума не приобрести первым делом местные деньги? Или "если иностранец, то у него все должно быть иностранное, какое ему дело до нашей валюты, которая никакого хождения за пределами нашей страны, до которой мало кому есть дело, не имеет"?
Что такое "сверху светло-бежевое, посередине бордовое, понизу серое?" -
это вагоны городской электрички. Колесные пары выстукивали свой обычный ритм. Тупоносые городские электрички не имели ничего общего с "Кейсари" и подобными машинами. Головной вагон, казалось, не выделялся среди остальных ничем, никакой маски - передняя его часть оканчивалась столь же прямыми углами, панель под лобовым стеклом не украшало никаких элементов, обозначавших бы край состава, придававших ему динамики - ни решетки, ни металлических нашлепок. У него впереди даже дверь была - так самая, которая обычно служит для перехода из вагона в вагон. Электрички начинались и заканчивались резко и без предупреждения, как обрубленные.
Линия тянулась с востока, где находились корпуса университета, через центр города и на северо-запад, где удалось найти съемную квартиру. Вчера определился вопрос с общежитием, и вскоре старый дом предстояло покинуть.
Студент разглядывал проездной и думал. На картонной карточке в кругляшке эмблемы были изображены сходящиеся у горизонта рельсы, по сторонам от которых нависали дома, изображенные сплошь черными четырехугольниками. В нижней части герб города - чернила для печати были слишком жидкими, и линии то тут, то там расползаются шипастыми кляксами, и если не знать наверняка, то два деревца и корону различить было бы трудно. А ведь даже это кто-то нарисовал. Кто-то придумывал этот незатейливый логотипчик, который теперь, полупропечатанный торговым автоматом, украшает собой бледно-розовые картонные карточки. Муниципалитет заказал это какому-то дизайнеру, и он сидел за своим рабочим столом, размышляя над композицией. Композицией эмблемы городского транспорта. Забавно было понимать, что даже пиктограммы на корпусе атомной бомбы, даже условные обозначения в компьютерной программе на базе ракетчиков, которым ее, если что, наводить на цель, все это тоже кто-то когда-то нарисовал. Вполне возможно, весьма далекий от военного дела. Дизайнер. Студент чувствовал свое родство с этими людьми. В силу обобщающей утилитарности. В столице находилась Академия Изящных Искусств, когда-то носившая имя Императорской. Там люди учились, например, на художников и скульпторов. Вот так вот просто, "художники". Это казалось странным, и сами эти люди были чем-то потусторонним в его воображении. Как будто именно при подаче документов на поступление происходил некий фазовый переход, и этим они частично покидали обычный мир.
Пневмопривод, шипя, захлопнул двери, глухо ударились друг о друга потертые резиновые уплотнители, и поезд тронулся с остановки. Эти поезда, построенные, как говорят, местным вагоностроительным заводом, помнили еще, пожалуй, императора. С тех пор всё, что в них поменяли, это убрали жесткие деревянные реечные сидения - пара таких составов все еще была на ходу - и поставили поролоновые, обитые синтетической кожей. Именно на такое сидение прямо перед студентом сейчас села зашедшая в вагон девушка. Она зашла в переднюю дверь, и студент успел заметить, как отразился в ее глазах свет заходящего солнца, изменив свой цвет с оранжевого на темно-зеленый. Студент прикинул и решил, что это что-то среднее между оттенками "крыло бабочки-бесконечницы" и "зелень сосны" - довольно много синего. Еще одна кошка. Таких людей непросто заметить, если нет встречного света под правильным углом. Теоретически, с позиции оптики, их зрачки никогда не бывают черными, они всегда темно-темно зеленые, но нетренированному глазу трудно заметить это. Еще считается, что при нормальном освещении в среднем их зрачок имеет меньший диаметр, но на деле это их тоже совсем не выдает. Информаторий сообщает, что место возникновения мутации находится как раз на юго-востоке этой страны, и здесь ее частота максимальна - почти четверть населения. Во многих регионах таких людей - один на сотню, а большинстве стран и вовсе нет. Ведь в самом деле, типичный облик человеческих существ - черная шерсть да карие глаза, остальное лишь отклонения. Студент впервые увидел вживую людей-кошек именно здесь. Такие люди дольше привыкают к изменению освещенности, но несколько лучше видят в темноте. Ровно настолько лучше, чтобы ночью отраженного света им хватало для работы цветного зрения. Им трудно понять, что такое "синева ночи". Однако же, вместе с тем и невозможно выразить свои ощущения. Нельзя смотреть чужими глазами, нельзя описать цвета ночи тому, кто их никогда не видел. Впрочем, нашелся один способ передать это хотя бы частично. Среди кошек тоже бывают художники. Один из них, всемирно знаменитый, почти все свои полотна посвятил ночным пейзажам.
Заколка в ее рыжих волосах была выполнена в форме апельсиновой дольки, и выглядела точь-в-точь, и глянцевой поверхностью, и ярким оранжевым цветом, как карамельная конфета. Она выглядела слишком натурально, казалось, что если ее лизнуть, она непременно окажется сладкой, с кисловато-химическим "апельсиновым" вкусом. Студент считал, что из всех цитрусовых, апельсины могли бы быть самыми осмысленным из цитрусовых, если бы не плотно сращенная с мякотью кожура, толстая и брызгавшаяся пачкающимся маслянистым соком. Но, по крайней мере, они были единственными, пригодным к употреблению в пищу сразу, а не только к перепусканию на приправы или начинку для пирогов. Студент знал одного человека - своего бывшего одноклассника, который всегда закрашивал свои рыжие волосы. Он утверждал, что этот цвет заставляет людей относиться к человеку с предубеждением. Пусть, как правило, и положительным, но его никак не устраивало, что кто-то будет додумывать его характер за него. Девушке в этом не повезло вдвойне - и глаза кошачьи, и волосы рыжие. Более того, со своими глазами она же живое воплощение стереотипов о своей стране. Интересно, если она поедет куда-нибудь - ее будут спрашивать, играет ли она на цимбалах? "Твоя национальность сожрет твою душу", - подумал студент. Он задумчиво закатил глаза, - следует ли художникам опасаться этого?
Он достал блокнот и принялся набрасывать космический пейзаж. Карандаш для этого годился плохо, поэтому пришлось, предварительно разметив волосяными линиями листок, лишь набросать очертания газового гиганта и центральной звезды вдалеке. Затем он взялся за создание очертаний звездолета. Вот основной корпус, отдаленно напоминавший подводную лодку, вот дюзы, вот проглядывают теплосбросные шахты термоядерного реактора. Границы листов обшивки. Вот штанги сверхсветового двигателя. Занеся карандаш над листом, он принялся размышлять над концепцией. И по пришествию времени пришел к заключению, что машина изначально не принадлежала тем, кто ее на данный момент использует. Это найденный в радиационном поясе газового гиганта реликт. Вот - здесь присоединена надстроенная позже рубка команды управления, менее технологичная. От нее вглубь расходятся кабели и служебные тоннели. Вот блок для стыковки космопланов и параболическая антенна для связи. А сверхсветовой двигатель как раз новостройный. Это вставший на вечную стоянку и укрытый бронелистами космический грузовик, переоборудованный для доставки размыкателя многообразий. И штанги как раз от него тянутся. Полубездумно набросанный рисунок в конце концов наскучил. Он выходил слишком безыдейным. Что же касалось техдизайна - здесь требовалась более основательная работа, к тому же, совсем в другом направлении.
Поезд проходил длинный участок пути, на котором не было ни одной остановки. Сейчас он, покинув паутину тоннелей под центром, поднимется на пригорок, после чего нырнет вниз, под один из холмов, на которых построен город, и выйдет на еще один подземный участок. Солнце было уже совсем низко, однако теперь его закрывала одна из заполнивших небо туч.
Сам город был укрыт вязким вечерним смогом. Местами он упирался в вышележащие воздушные слои и, заполняя их неровности, создавал причудливые фигуры. Кое-где из дымки выпирали красно-белые заводские трубы, с которых срывались и медленно поднимались вверх полупрозрачные барашки. Тут же неподалеку исторгала из себя плотные облака пара градирня. Вся эта панорама была расцвечена извитыми фигурами оранжевого и серого. Трудно порой бывает осознать, что у облаков нет собственного цвета как такового. Все эта гамма - лишь игра освещения.
Футурулогический тренд, теперь уже прочно перешедший в разряд ретрофантастики, предсказывал мачты ветряков, бесшумно вращающиеся белоснежные лопасти на магнитной подвеске, электромобили с электрозаправками и пустыни, устланные солнечными батареями, насколько хватало глаз. Возможно, было бы лучше, если бы прогнозы, порожденные временами нефтяного кризиса, сбылись. Но порой студенту казалось, что ему бы не хватало этого смога.
Далеко отсюда, в направлении почти строго на юг, на одном из островов расположен космодром. Почему-то все крупномасштабное - вроде линкоров или гидроэлектростанций, во всех странах мира называют в одном и том же напыщенном стиле. Название непременно должно напоминать о народе, своими героическими усилиями воплотившем это чудо инженерии в жизнь. Особенно это справедливо для проектов из разряда "первое отечественное что-нибудь". Несколько лет назад ракета-носитель класса "Ватан-3" вывела на орбиту спутник дистанционного зондирования, и сейчас работающий над созданием фотокарт. Сфотографированный им из космоса, этот город - неотличимое от других таких же серое пятно. Он уже нисколько не интересовал молодого человека. Получил ли он то, что хотел? Не ту страну, какой ее мыслят читатели информатория, а ту, какая она в действительности? Для них там, сидящих у себя за мониторами, носители той же гаплогруппы на другом конце света и говорящие на якобы родственном языке, разошедшимся с их собственным три тысячи лет назад, роднее, чем соседи, с которыми их народ жил рядом и делил культуру столетиями. Пока людей разделяет расстояние, они могут нафантазировать друг о друге что угодно. Даже в век цифровой связи и глобализации единственным надежным способом разрушить стену непонимания остается только непосредственный контакт (вместе со стеной без разбору уничтожаются и все иллюзии, пусть даже и приятные). Однако в какой-то момент эта страна начала отталкивать. Больше не было желания никуда ехать. Цимбалы и гречневые лепешки - это не забавная игра поверх гипотетической "нормальности", когда все знают, что это понарошку. Здесь что-то было не так. И самое главное - совершенно непонятно, что именно. И то ли не хватало слов, то ли не было их вовсе ни в одном из языков, чтобы описать это. Это не тот самый "менталитет", не что-то на уровне социологии или культуры. Но что же тогда?
Недавно студент прочитал рассказ о группе героев, задавшихся целью, ни много, ни мало, разрушить реальность. В этом им противостоял тот, кого они называли Богом. Рассказ в целом содержал довольно банальный посыл и не цеплял сюжетом. На протяжении всего текста герои - ослепший из-за несчастного случая слесарь, прошедший войну в должности гарнизонного писаря солдат и черный кролик только и делали, что ждали на опустевшем вокзале прибытия поезда, на котором на переговоры с ними ехал сам Бог. Но сопровождавшее чтение ощущение того, что позади осталось нечто ужасное, сделанное собственными руками и уже непоправимое, что остается только идти дальше, потому что даже остановиться нет возможности - крепко въелось в память.
Поезд вынырнул из тоннеля на короткий перегон, назначение которого было лишь в том, чтобы вместить в себя надземную станцию. Станция была спроектирована так, чтобы главная достопримечательность города была видна и из остановившегося поезда - широкие окна одной из стен тянулись высоко вверх и переходили на крышу арки, укрывающей остановку. "Ак Бахче" - объявил приятный женский голос. Задремавшая было девушка с апельсиновой заколкой проснулась, почувствовав, что состав остановился. Выйдя, она опасливо поглядела через стеклянную крышу на посеревшее небо, которое теперь висело гораздо ниже. Все ниже и ниже, все тяжелее и тяжелее - словно весточка с родины, где уже вовсю шел сезон дождей. По своему опыту студент мог сказать, что скоро облака приобретут ощутимый, насыщенный темно-синий цвет.
Давно ставший знакомым голос объявил: "Сырадаки стийёд - оникинджи махалле". Интересно, переживут ли те распустившиеся на Карахиндиба Тепеси цветы ливень? Они казались такими хрупкими.
Первый император, распустивший одряхлевший и выродившийся Генштаб, был не только умелым политиком, но и поэтом - не по требованиям придворного этикета, а по призванию. Из лучших побуждений его стихи преподают теперь в местных школах, однако это скорее можно считать оскорблением. Из-за этого вряд ли кто теперь задумывается над тем, что его переживания вполне понятны любому человеку.
Лучшие инженеры работали над проектом задуманного им монумента. За границей его знают как "Карахиндиба Тепеси", но в действительности это лишь название места, где он расположен. Непосредственно же сооружение называется Рюя. Местные говорят, что если вдуматься, то это слово - само по себе, без всяких дополнений - очень странно смотрится в качестве названия, но все слишком привыкли, чтобы осознавать это, и теперь есть вроде как два слова "рюя" - "рюя" само по себе и "рюя" памятник.
Первый император точно знал, чего хотел. Трудно представить, как постройка удалась с технологиями тех лет, но он был непреклонен и не отступал от своего замысла, будучи готовым потратить любые средства. Рюя - это стоящая на холме башня - одно из высочайших строений своего времени. Каждый человек, независимо от своего социального положения, мог свободно войти внутрь. За широкими вратами его ждал абсолютно пустой зал, засыпанный буроватым песком - подкрашенный в соответствии с хранящимся где-то стандартом песок продолжают досыпать туда и теперь. Башня Рюя полая внутри - и зашедшему представляется вид уходящего вверх колодца. Вершину башни занимает еще один зал, единственное осмысленное, наполненное чем-то помещение. Но вот способа туда попасть нет. Внутренние стены абсолютно гладкие, во всем строении нет ни единого окна. Таков был замысел императора - как бы не хотелось гостю подняться наверх и увидеть, что же там, сделать это невозможно. Конечно, можно построить лестницу - но кто же это допустит? Трудно теперь найти в мире человека, который бы об этом не знал. Это, наряду с ежегодными миграциями через пролив гигантских перелетных стрекоз, один из самых растиражированных образов страны. Примерно столь же трудно сейчас найти жителя города, который бы при этом действительно посетил башню. Однако юноша отказывал себе в праве считать это странным и - пусть даже про себя - удивляться подобному. Между тем, реальность была такова, что подобное строение не могло простоять без ремонта полтысячелетия. Можно представить затерянную в песках цитадель, силуэты которой сохранились спустя тысячелетия, но башня несравненно уязвимее и все нагрузки для нее опаснее. К чести архитекторов следует признать, что первый ремонт был проведен лишь спустя четыре с половиной века, когда после землятресения - редчайшего здесь явления - возникла серьезная угроза разрушению конструкции. Однако теперь команды ремонтников поднимаются наверх каждый год, а в стены всверлены электронные датчики, отчитывающиеся о нагрузках на конструкцию - укрытые пластиковыми трубами и залепленные крашеным цементом, провода от них, тянутся до самого основания. А реставраторы, тем временем, подлатали скрижали, на которых монарх на четырех языках пространно выразил свое сожаление о том, что его запрет в конце концов оказался нарушен и порадовался за тех, кому все же довелось испытать чувство открытия чего-то неведомого.
Свежекупленная книга была озаглавлена "Ыщы`ын Эви халкларынын хат санаты стил ве тайкнилери". Продираться через иностранный текст было практически невозможно, знакомым оказывалось едва ли каждое пятое слово. Несмотря на возраст, книга была отпечатана на бумаге лучшего качества, чем найденная на полке в магазине "Сахаф" пожелтевшая автоэтнография, и хорошо сохранилась. Студент перелистывал страницы, разглядывая иллюстрации, на которых были изображены писчие принадлежности, сравнивались различные стили. Вот этот столбик текста более округлый, вот этот с резко обозначенными острыми углами, шипастый, с лезвиями выносных черт.
Последний был подписан как "кылычлар ве оклар" - студент помнил эту иллюстрацию еще с библиотеки. Название этого стиля переводилось как "стрелы и мечи", так как его формы напоминали соответствующее оружие. Тысячу лет назад пришедший из-за Горна народ захватил земли, которые теперь занимает эта страна. Только вот в результате не совсем было понятно, кто победил. Захватив власть, пришельцы за двести лет практически потеряли свою культуру, а затем и свой язык. Текст на части скрижалей, высеченных первым императором, написан вертикальными строчками языка прежних захватчиков, но уже на тот момент это был высушенный, подобно цветку в гербарии, язык государственной документации и указов, и использовался он, когда нужно было придать оттенок официоза. Теперь о потере этого языка сожалеют как здесь, так и за рубежом. Его пытаются насколько возможно сохранить от полного вымирания, поднимают историческое самосознание тех немногих общин, где чудом остались в ходу его далекие потомки. Студент подумал, что ему интересно было бы услышать мнение солдат времен того тысячелетней давности вторжения.
Дождь так и не начался. Тяжелые облака продолжали висеть над городом. Очередная электричка простучала вдалеке. Звук этот казался из колодца двора каким-то иномирным и чуждым. Здесь странно строили. Украшенные незамысловатыми барельефами семи-восьмиэтажные дома по высоте были равны десятиэтажным. Но дворы из-за этого всегда казались стиснутыми, узкими. Вдоль стен многих домов протягивалась выложенная поблекшими черепками мозаика, но почему-то всегда на самом верху, ну уровне чердака.
Студент еще раз оглядел двор, уже такой знакомый, но с которым, все же, вскоре предстояло расстаться навсегда. В какой-то научно-популярной книжке он читал, что функционально кора правого полушария активизируется в новых и необычных ситуациях, когда человек попадает в неизвестную среду, и требуется быстрая адаптация, в то время как кора левого работает в привычном окружении, в достаточно хорошо прогнозируемых ситуациях. Студент вспомнил эти строчки в первый же день своего пребывания в стране, во время первой поездки на городской электричке. Его удивило, что вместо трамваев по городу ходят невероятно длинные, по семь вагонов, поезда. Удивили невиданно широкие двери. Ему еще предстояло увидеть, насколько забитыми электрички бывают в час-пик - тогда в голову пришла мысль, не собираются ли они здесь построить вагоны, у которых полностью поднималась бы вся боковая стенка, чтобы впустить и выпустить всех желающих. Но тогда вагон был полупустым. Только приехавшего иностранца поразила глубина его собственного восприятия. То, насколько четким, яркими и объемными образами отпечатывалось увиденное. Он смотрел на покрытый рифлеными резиновыми ковриками пол, на укрывающую какие-то механизмы металлическую коробку под потолком, на объявление о запрете курения с удивительно точной суммой штрафа, на уголки этого глянцевого бумажного листа. И никак не мог понять, в чем же дело. Что такого особенного в этом вагоне? Это не было кризисом категорий - он прекрасно понимал, чем является то, что он видит, хорошо ориентировался в ситуации. Однако как будто само понятие "вагон" выжали досуха, и влили в восприятие получившийся густой разноцветный сироп. Ситуацию усугублял тот факт, что то же самое проделали и с пейзажем за окном. Во всех красках, во всей его глубине и широте. А главное, память подсказывала, что точно таким же образом мир виделся в детстве. Действительно ли такое ощущение всегда сопровождает встречу с чем-то новым? Предстоит ли вскоре испытать это вновь?
Привычно зажав клавиши кодового замка, студент потянул входную дверь на себя и зашел в подъезд. Из подвала опять тянуло сыростью горячего пара. Казалось, что именно эта сырость заставляла сами стены здания обрести свой запах. Прорастал, проклевывался сквозь известку потолка и сквозь покрывавшую стены масляную краску цвета сосновой зелени запах цемента, кирпича и бетона.
Стоило только миновать короткий первый лестничный пролет, который вел от устроенного по здешнему обыкновению двухдверного кармана на собственно первый этаж, как мелкая бежевая керамическая плитка слабо хрустнула под ногами. Дети опять рассыпали соль перед квартирой двадцать четыре - первой в этом подъезде. Здесь жил одинокий старик. Нелюдимый и склочный, он часто кричал на ребятню из своего окна и те отвечали ему взаимной неприязнью, оставляя перед дверью соляные подношения и прикалывая на канцелярские скрепки к старой рассохшейся двери бумажки с оскорбительными прозвищами, пародируя местную традицию давать людям посмертное имя. Старик часто выпивал, и казалось, всегда имел одну и ту же степень небритости на своем смуглом худом лице, украшенном носом-картошкой с крупными порами. А еще не так давно студент понял, что он всегда ходил в одной и той же одежде. Дед выходил на улицу только надев длиннополое, совершенно ему не по размеру, слишком широкое и объемное пальто из плащевки неказистого грязно-коричневого цвета. Ковыляя крошечными шагами до ближайшего магазина, где он покупал, обыкновенно, что-нибудь вроде пакета молока, булки хлеба да бутылки водки, он в своей тянущейся почти до самой земли одежде напоминал парящий над землей конус, этакий танк инопланетных вторженцев. Он одевался так с самой зимы, но уже подходила к концу весна, и нельзя было сказать, чтобы днем было прохладно. Оставался открытым вопрос, изменит ли старик своей привычке в середине лета. Студент даже подумывал о том, чтобы вернуться сюда как-нибудь и посмотреть. Скрипнув, остановился вызванный лифт.
Студент жил в том, что ему больше нравилось называть квартирой-студией, а в действительности являлось крошечной каморкой, получившейся после перегораживания гостиной. Жилья в городе было слишком мало, и нередко хозяева многокомнатных квартир ставили на двери комнат замки и сдавали их по отдельности, так что получалось что-то вроде общежития. По расчетам студента хозяин таким образом мог получать почти вдовое больше, чем сдавая свою четырехкомнатную квартиру только одному нанимателю, да и то такого пришлось бы поискать. Гипсокартонная "стена", разделявшая зал на две комнаты, тянулась не до самого потолка - наверху оставалась щель в пару пальцев толщиной. Почему-то именно через нее были просунуты тянущиеся из комнаты в комнату провода. Кроме того, для установки стены и пришлось, очевидно, снять люстру - по центру потолка красовался широкий диск лепнины, который охватывал грубо подогнанный паз, вырезанный в примыкающей к потолку стороне. Но заглянуть на ту сторону не представлялось возможным, даже забравшись на стремянку - потолки здесь были небывало высокими. Казалось, даже встав своему двойнику на плечи и вытянув руку, юноша не смог бы достать до потолка.
В том, чтобы жить в зале, были и свои плюсы. Благодаря широким окнам до самого потолка, здесь не было проблем с дневным освещением, да и вид на двор открывался приятный. Неудобно было только облокачиваться, смотря в окно - подоконник мало того что был слишком узким, так еще и колол руки кусками древней растрескавшейся побелки, обнажая свою деревянную сущность. Хотя солнце там, за облаками, еще, должно быть, не скрылось полностью, город залила неопределенной временной принадлежности блеклость. Казалось, что облака активно поглощали свет. Фонари, впрочем, еще не зажглись, и было светло - непонятно только, откуда же этот свет исходил. Предметы уже посерели, но были различимы. Где-то вдалеке завыла сирена. Несмотря на наступающий вечер, где-то готовились сносить дом. Здесь не утруждали себя постепенным демонтажем строений и просто взрывали их. При той ситуации с жильем, которая имело место, снос многоквартирных домов казался кощунством, но без этого, видимо, было не обойтись. Одна за другой росли на месте старых домов двадцати, тридцати, сорокаэтажные дома-стены.
Откуда-то сверху послышался шум наполнявшей ванну воды. По прихоти местной акустики он всегда слышался сверху, хотя этаж был последним. Здесь всё всегда было слышно - пожалуй, на два этажа вниз. Звук шагов и скрип паркета, смех детей и семейные ссоры - все это было прекрасно различимо, даже если отделяли от них "настоящие" перекрытия, а не псевдостена из гипсокартона.
Деревянные пластины пола отчитывались окружающему пространству о каждом шаге, вес которого они принимали. Безнадежно разболтанные, они, в сущности, держались в своих пазах лишь благодаря силе тяготения. Там, внизу, находились новопроложенные трубы, служившие делу превращения изначально четырехкомнатной квартиры в кучку студий. С раковиной, душевой кабинкой и портативной электроплиткой на две конфорки. Трюк с водопроводом казался не особо обоснованным, так как попытка всех постояльцев принять утром душ, да еще и на самом верху стояка, оборачивалась провалом в любом случае - воды банально не хватало на всех. К счастью, остальные предпочитали принимать душ как раз вечером. Помимо этих - в принципе - транзиторных, неудобств, разведение водопровода было, похоже, не особо законным, так как домовладелец отдельно инструктировал всех вселявшихся о порядке действий при визите водопроводчиков. А водопроводчики приходили часто - трубы под полом то и дело прорывало, по всей квартире разносился тяжелый гнилостный запашок, который долго потом удерживали отсыревшие желтоватые обои.
Студент, прихватив с собой пластиковый кулек с молотым кофе, дошел до кухни, совсем не изменившейся с прошлых времен. Четыре комнаты, видимо, были некой низшей критической массой, на которой только-только начинал работать местный трюк, когда несколько арендных плат за комнату превышали плату за всю квартиру. Владельцу, пухлощекому мужчине среднего возраста, который постоянно утирался платком и всюду ходил с потертым кожаным портфелем, не слишком удавалась этакая жилищная махинация. Постояльцами его квартира не полнилась, позавчера съехал последний, оставив студента в гордом одиночестве. Да и на переделку кухни он решится, похоже, не смог. Она являлась еще одним примером тяги местных к созданию карманных мирков и отделению их всеми возможными способами от внешней среды. Кухня была отделена от остальной квартиры капитальными стенами, а дверной проем был особенно узким. Вероятно, этим пытались компенсировать отсутствие мощной вытяжки? Здесь стояла старомодная мебель, на решетке большой плиты с духовкой остался стоять металлический эмалированный чайник, который жильцы порой использовали. Над плитой нависали тяжеловесные деревянные шкафы, которые никто не принимал всерьез. В них стояло несколько пластиковых кружек с бледными разводами на стенках да открытый пакет какой-то крупы. Дерево шкафов, как и старые обои в черно-красную сеточку, от постоянных перепадов влажности отсырели и были на стороне, обращенной к плите, покрыты липкими хлопьями из жира и пыли. Ритм шагов в этой последней, быть может, прогулке по месту, ставшему приютом на полгода, отмеряло тиканье механических часов. Это был один из тех тяжеловесных будильников, создатели которых, казалось, специально задались цель спроектировать как можно более громкий часовой механизм. Они легко могли бы заменить метроном, а ложиться спать в их присутствии, не будучи уставшим до степени моментальной отлючки при касании горизонтальной поверхности было противопоказано - их тиканье мгновенно заполняло собой мироздание и становилось абсолютно нестерпимым.
Держа кружку со свежезалитым кипятком темным порошком, студент стоял напротив двери в соседнюю со своей комнату. Определенно, тиканье раздавалось из-за нее. Там, конечно, никого не было. Он был один во всей квартире, но казалось, что остался один в целом мире. Скрипнув, ручка провернулась. Дверь была не заперта. Однажды студент мельком увидел, что скрывала за собой дверь деда на первом этаже. По какой-то причине тот принципиально не брал с собой пакет и все свои нехитрые покупки всегда носил в руках. В то время, когда он подбирал трясущимися руками разложенные им на ступенях продукты, дверь оставалось открытой. Оттуда тянуло спертым застоявшимся воздухом, таким типичным для стариковских квартир. А на шкафу в прихожей стоял какой-то странный прибор. Еще месяц студента терзала мысль о его предназначении, пока он не застал деда препирающимся у себя в дверях с какой-то женщиной, видимо - из социальной службы. В тот раз он смог разобрать - это был микроскоп. Немыслимо старый, тяжелый лабораторный микроскоп с пузырем лампы накаливания для подсветки препаратов. Интересно, что же может скрывать в себе чужая комната, пусть и покинутая?
Методично разрубаемая тиканьем будильника тишина покинутой комнаты быстро схватила и задушила скрип открывшейся двери. Комната оказалась совершенно пустой. В одном из углов зажался узкий высокий короб - на примере своей комнаты студент знал, что там на отделанной глаузрированной плиткой стене висит на паре шурупов металлическая раковина, к которой жмется огороженная тонким пластиком душевая кабинка. В другом углу стоял сложенный стол, одновременно, вероятно, бывший и письменным, и обеденным, и даже гладильной доской. Только это, да еще пара розеток портило идеальную пустоту комнаты. Часы-метроном выбивали свой такт, как оказалось, с антресолей прямо над дверью. Единственной вещью, заслуживавшей внимания, была дверь на балкон. Подходя к ней, студент подумал, что в этой комнате, насколько он помнил, никто никогда не жил. В самом деле, если бы это было не так, его полуночной образ жизни и работа до предрассветных часов оказались бы затруднительными с той перегородочкой, которая разделяла бывший зал. Балкон он заметил лишь пару месяцев назад, когда разглядывал двор из своего окна. Неужели эта дверь всегда была открыта? И в любой момент можно было зайти сюда?
В контраст с то тут, то там выступавшими из стены здания закрытыми лоджиями, достаточно большими, чтобы вместить целую комнату, балконы были узкими. Можно было только-только выйти, и тут же оказывалась выгибавшаяся наружу пузатая ограда, покрытая сверху деревянными перилами.
Оказывается, "дождь" - это что-то холодное. "Тепло" и "ясно", "холодно" и "дождь" - эти понятия, казалось, были здесь тождественны. Для местных сезон дождей - это зима. Но его лишь условно можно назвать сезоном дождей - дождь зимой просто время от времени случается, омрачая собой существование. Да и воздух слишком холодный и далеко не такой влажный. Это будет первый "настоящий" дождь, какой можно было бы ожидать в конце весны - тяжелые отвесные росчерки падающей с неба воды, шуршащие сочной зеленью деревьев и быстро наполняющие лужи, отчетливо отдающий озоном воздух. Студент решил запомнить, что нужно будет спросить, всегда ли конец весны такой сухой. Уже два месяца почти не было дождей.
Отсюда не было видно делового центра города с его соединенными воздушными переходами сияющими стеклянными башнями, закопавшимися под землю торговыми комплексами и никогда не спящими улицами. Ничто не выделялось в местном пейзаже - все дома были практически оной высоты, крыша за крышей. Торчали то тут, то там высокие узкие прямоугольные дымоходы - у подобных домов они всегда высокие, почти как два этажа. Компанию им составляли кубы лифтовых машинных залов. Здесь стояло всего несколько новых белых пятидесятиэтажных жилых ульев, с этажами вполовину ниже. Город не мог расширяться и ему приходилось перестраивался. Его жители, казалось, нисколько не были опечалены массовым сносом домов старого образца.
Почему-то было страшно. Тяжелые мрачные облака накрыли целый район непробиваемым куполом и отгородили его от остального мира. И теперь этот мир в себе затапливало что-то. Что-то ужасное наползало на запертый мир, в который никому нет хода. Ужасное прежде всего своей непостижимостью. И никак нельзя ни понять этого, ни найти способ отвратить его. Единственное, что остается - это суметь не убежать, ведь тогда возврата уже не будет. Суметь остаться и увидеть все своими глазами. Отобрать у себя возможность остаться в стороне и потом прикинуться невинным свидетелем, не оставить ни малейшей лазейки для совести. Да! Ты был там! Это и твоя вина тоже и тебе не оправдаться - ни перед другими, ни перед собой! Этот город, с циклопически несуразными каменными домами, кажущимися далекими потомками дольменов, которые строили населявшие эти земли тысячелетия назад племена, с семивагонными городскими электричками, построенной императором-поэтом башней, в которой никто не был, и пропахшими затхлой сыростью улочками, в которых не разойдутся двое, город-палимпсест, который душат собственные дороги - в конце концов был всего лишь городом. По определению информатория: "крупное постоянное поселение, жители которого заняты, как правило, вне сельского хозяйства". Казалось бы, расстояние должно было сокращаться. Магии не существует. Дольмены и их дворики скоро исчезнут - на их месте окажутся подчиненные строгой геометрии градостроительства кварталы и серии домов. Студент научится различать материалы и разгадывать логику планировки квартир. Сможет смотреть сквозь стены и видеть за ними трубопроводы и кабели. Привыкнет ко вкусу гречневых лепешек и перестанет воспринимать их как национальное блюдо. Выучит язык и потеряет возможность слышать за словами звучание языка в отрыве от смысла. Это то, чего он хотел, то, ради чего приехал сюда. Его цель - уничтожение всего этого волшебства. Но сама ткань мира воспротивилась этому. Нет, конечно, город не обернулся каменным чудовищем - он так и остался местом жительства людей. Но вот если бы здесь не было самого студента - то не начался бы и этот горький, бессмысленный и непонятный конфликт.
Из окна снизу доносились звуки пианино. Кто-то неуверенно играл "Славянские Танцы номер семь" Дворжака. Студент думал:
Зря. Зря я приехал сюда. Это все из-за меня. Все, что я вижу вокруг, плохо не само по себе. Это я оскверняю все вокруг одним своим взглядом. Какое-то квантовое проклятье, когда сама попытка осознать суть проблемы все больше и больше усугубляет ее. Как и следовало ожидать, все выборы уже сделаны, и теперь остается лишь один последний шаг к грустному, но честному концу.
Неторопливо, боязливо набирала темп мелодия.
Отдуваясь и переваливаясь железными колесами через стыки рельс, угольно-черный литерный поезд Бога отъезжал от перрона.
Снова протяжно завыла сирена, и грянул гром. Приятный женский голос объявил: Внимание, запущена: программа разрушения реальности. Процедуры с: первой по: шестую выполняются, процедуры с: седьмой по: двадцатую готовятся к запуску.