- А завтра, - кричал Еретик, наклоняясь к Страшому и размахивая указательным пальцем перед его невозмутимым лицом, -завтра я надену парадную зеленую мантию, возьму в руки чашу - не-ет, не кинжал этот проклятый, чашу! И пойду к едреной фене в стан противника! Проповедовать! О мире, мать его растак! Тогда, может быть, эти гребаные военные действия наконец-то закончатся!
Старшой во время тирады невозмутимо капал успокоительное в оловянный стаканчик. По его четким действиям любой наблюдательный человек мог сказать, что все это Страшой проделывает не первый и не второй раз, а может быть даже и не третий. Но кроме Еретика в палатке больше никого не было, а Еретику было не до наблюдений.
- И пусть меня там убьют! - разорялся он, стуча кулаком по столику.
[MORE]Старшой придержал наполненный стаканчик и промолчал. Во время одного из размашистых жестов рука целителя наткнулась на прохладное олово тары с успокоительным, пальцы независимо от сознания обхватили стаканчик, рука подняла его ко рту. Еретик сглотнул лекарство, скривился от горечи, заполнившей рот и закончил с усталым вздохом:
- И я вернусь домой к мигреням и женским недомоганиям.
- Полегчало? - коротко спросил Старшой.
- Угу. Завтра дезертирую, - доложил Еретик. - Вот Элиль Всеблагая мне свидетельница.
- Всеблагой он, - со смешком поправил Старшой.
- Да щас! Это у вас, северян, мозги смерзлись так, что бабу от мужика уже отличить не можете, - успокоительное теплым шаром лежало в желудке, и жизнь вроде как начинала налаживаться.
Конец теософскому диспуту положили Сафи и Тафи, ураганом ворвавшиеся в палатку и защебетавшие на два голоса:
- Старшой, а Старшой. Там свежих привезли. Две телеги. Сортируем, как обычно. Хирург уже заступил.
- Ну, иди спи, Еретик. С утра заступишь, - Старшой подхватил бумаги учета, которые в его мощных руках смотрелись инородным телом.
- С утра я дезертирую, - хмуро напомнил целитель в спину начальника. - Или проповедую, - добавил он и вышел следом.
Холод окатил сразу со всех сторон, и целитель прихватив у горла рабочую мантию, порысил к прогретому нутру палатки, которую он делил с Хирургом. Если тот не забыл раздуть жаровню перед уходом, Еретика ждало тепло. Если же забыл... Еретик вздохнул и страдальчески возвел глаза к острым холодным звездам. Тогда ему предстояло пару часов трястись от холода - пока угли не соизволят разгореться и согреть плотно зашнурованную палатку.
Разбитая грязь застыла буграми и ямами, и сломать конечности, пробираясь по лагерю, было плевым делом, так что Еретик шел очень осторожно. От лазарета долетали отсветы, только усугублявшие беспросветную тьму - штабные экономили на факелах. Целитель не обращал никакого внимания на стоны и крики свежепривезенных раненых. Сознание настолько привыкло к тим звукам, что они уже воспринимались как сопровождающий фон вроде ветра, шумящего в ветвях леса. Еретик все же оступился и выругался, поминая всех богов в неприличных позах за неприличным занятием.
- Ох, прости Элиль Милосердная, - пробормотал он, обращаясь к единственной богине, чье мнение его как целителя волновало. Без покровительства Элиль грош была бы ему цена.
В палатке было тепло. Раскаявшись, Еретик вознес хвалу всем богам скопом и рухнул на постель, не раздеваясь. "Завтра... зеленую мантию..." - проплыло у него в голове, прежде чем сон накрыл его темной волной.
- Еретик, Еретик! - защебетало где-то во внешнем мире.