Она сидела совершенно одна в чужом городе. На самом деле, город был не таким уж и маленьким, далеко не провинциальным городишком и не в совсем забытой Богом (по крайней мере, не Аллахом) стране. Но для нее последний месяц его пространство сходилось в четыре стенки ее комнаты с ванной, балконом тихим шуршанием работающего кондиционера. Иногда она слышала голоса за стенкой. Ей казалось, что в шелесте разговоров, словах чужих языков лейтмотивом звучит ее имя. Это было не то имя, к которому она привыкла с детства, а чужое - одно из тысяч и тысяч таких имен. Ей было безумно страшно. Она не привыкла сидеть - она привыкла бежать. Бежать без оглядки, из дому, в другие города и в другие страны, в книги, в себя, в свои чувства, в теплый успокаивающий дурман алкоголя. Бежать в прямом смысле, выжимая силы из своих ног: раньше тенистых парковых дорожек и городских улиц, полных спешащих на работу сонных прохожих. Теперь полупустынных дорог, под недоуменные взгляды пакистанских рабочих и при обманчиво манящем свете небоскребов. Всегда, почти всегда ей это удавалось. Даже в состоянии жуткого похмелья, даже когда она начала курить. По пачке легких ментоловых LM в день. А позже: легкий мятный дым кальяна - как она считала, едва ли ни единственным полезным изобретение арабов после системы цифр. Его она могла курить часами: пока не начинала чувствовать биение собственного пульса в висках. До головокружения и дрожи во всем теле, когда становится сложно держаться на ногах и ты боишься упасть, если сейчас же не сядешь.
Однажды, высоко над огнями одного азиатского города-государства, после третьего, а может четвертого бокала пива (но точно, до того, как они перешли на водку-ред-булл) чужой парень ее спросил, от чего она бежит. Кажется, тогда ее затуманенный алголем мозг смог дать ответ. Жаль только, она не помнила какой. Она лишь помнила, что это все плохо закончилось.
Привыкла она бежать и от правды. Она умела улыбаться как ребенок и, глядя в любящие и равнодушные глаза других людей повторять, что у нее все в порядке: бесчисленное количество раз и на разных языках. Они ей верили. Или притворялись, что верят. Она оправдывала себя тем, что в их словах о том, как они хотят ей помочь правды не меньше. В любом случае, она ненавидела принимать помощь.
В ее жизни были тысячи дорог: лесные и горные тропинки, линии железнодорожных рельс, мощеные булыжником и плохим асфальтом городские улицы, взлетно-посадочные полосы, крутые снежные склоны, с отмеченной цветными флажками страховочной веревкой, автострады, похожие на спутанные ленты с восьмикилометровой высоты. Они переплетались между собой. Иногда она видела в них моток спутанных нитей, вышивку, кружево, паутину. Как только у нее появлялась какая-то уверенность о том, что это. Они распадались вновь. Она часто сравнивала их с работой Пенелопы и верила, что, подобно ей, сможет завершить пряжу в нужный момент.
Но в ту ночь ей пришла в голову мысль, что ее дороги больше похожи на нити трех сестер. Нить обнимает нить, все крепче и крепче: две, три десять - они наконец-то сливаются в нечто единое, а потом это единое затягивается в петлю с семью витками.
***
Ей отвлек сигнал телефона с очередным пропущенным сообщением. Она знала, что это, вероятней всего ЈКак дела?", ЈТы дома?", ЈТы в порядке?". Проще всего было бы ответить очередное ЈОтлично". Или ЈНет". Или ЈДа". Но сейчас она слишком устала, чтобы бежать.
Но пока ей хватило сил и надежды протянуть руку. Сейчас он был на другой стороне глобуса, в другом часовом поясе, в объятиях сна. Или бессоницы. Или другой женщины. Он любил бежать. Как и она.
Большой палец нажал кнопку сбоку от экрана, а указательный заученным до автоматизма движением вывел узор разблокировки.