Фавор или Бабушкин внук
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Герой повести - Натан, писатель средней руки, еврей из Литвы, давно живущий в Нью-Йорке, едет в Израиль, где в доме престарелых осталась его девяностолетняя бабушка. Встреча родных людей - бабушки и внука, никогда не любивших друг друга, происходит в суровое время арабского террора. Эта повесть о том, что любовь может преодолеть любые преграды в человеческом сердце, но ее время ограничено недолговечностью человеческой жизни.
|
Петр Немировский
ФАВОР
ИЛИ
БАБУШКИН ВНУК
Повесть
Глава 1
Нью-Йоркский аэропорт "Кеннеди". Знаменитый JFK. Суета, чемоданы и сумки на колесиках, объявления о вылете и посадке. Кому возвращаться домой, кому - дом покидать. Кому встречать, кому - расставаться. Одним - слезы радости, другим - печали. Неискоренимое, пока существует род человеческий, стремление к перемене мест, к странствиям. А вдруг что-то там, за океаном? За горной грядой? За облаками?..
Все одеты по-весеннему - апрель на дворе.
Участок израильской авиакомпании "Эль-Аль" огорожен синей лентой. Меры предосторожности. У входа - двое молодых мужчин из службы безопасности авиаперелетов, проверяют документы. Взяв у Натана его американский паспорт и билет, смерив его взглядом, начали задавать вопросы:
- Зачем и к кому вы едете? Вы бывали в Израиле раньше? Почему у вас открытый билет?
По мере нарастания вопросов, Натан догадался, что сейчас так легко не отделается. Отвечал с предельной ясностью:
- В Израиле жили мои родители и сестра. Пять лет назад они уехали в Канаду. В Израиле, в доме престарелых, осталась моя бабушка. Недавно она перенесла операцию. Вы понимаете, да? Почему у меня открытый билет? Потому что не знаю точно, сколько там пробуду: может, неделю, может, месяц.
- Вы - не американец, не так ли?
- Да, я родом из Литвы. Еврей, но мой родной язык - русский. Еще говорю по-литовски и, как вы успели заметить, по-английски.
- О`кей, о`кей. Кем вы работаете?
- Я не работаю. Вернее... Я - писатель.
Он умолк. С чего вдруг он так распинается перед этими двумя самовлюбленными индюками, изображающими из себя суперагентов? Ведь понятно - он им не понравился. И все тут. А уж к этому, первому, чувству обычной человеческой неприязни, порою ошибочно принимаемому за профессиональное чутье, можно привалить и целую груду рациональных объяснений.
А, может, и вправду - есть что-то подозрительное в этом худощавом, невысоком мужчине сорока лет по имени Натан Армель? Одет, впрочем, обычно и по сезону: в джинсах и куртке. Черные густые волосы зачесаны назад. Но какой-то он не такой. Хоть и улыбается не нагло, не во весь рот, а как-то по-доброму, даже печально. Но очень странная задумчивость на его лице, какая-то отрешенность во взгляде его серых глаз. И без шапки.
- Знаете ли вы какие-либо еврейские праздники?
- Разумеется, знаю: Пасха, Ханука, Йом-Кипур.
- Что вы знаете про Йом-Кипур?
- Вы, ребята, экзаменуете меня по иудаизму? Может, позовем сюда еще и раввина? - он провел пальцем по своему тонкому носу с горбинкой. Хмыкнул. "Все, сейчас они мне устроят".
И был совершенно прав. Вскоре, раздетый по пояс и босиком, стоял на резиновом коврике в каком-то подземном бункере знаменитого аэропорта. Сотрудники службы безопасности тщательно проверяли все его карманы, ощупывали подкладку куртки, даже пряжку ремня, рылись в его багаже.
"Приключения начались уже в аэропорту. Символично" .
Однако все обошлось, у него не нашли ни бомбы, ни пистолета. Извинившись за причиненный дискомфорт, пожелали счастливой дороги.
Зарегистрировав билеты, он остановился возле таможни. Там, у подковообразных металлических детекторов, общее волнение достигало своего пика. Там - и последние поцелуи, и слезы, и прощальные взмахи рук. Бог ты мой! Сколько маленьких и больших трагедий разыгрывается на этом пятачке таможни, в Нью-Йоркском аэропорту "Кеннеди", как, впрочем, и в любом другом международном аэропорту?!..
Глава 2
В Израиле до этого он бывал дважды, короткое время гостил у родных. В последний раз - пять лет назад, перед их переездом в Канаду. Зачем летел в этот раз? - Действительно навестить бабушку Лизу, которая недавно сломала шейку бедра и перенесла операцию. Должна была лететь мама, но сестра Светка в Канаде только-только родила третьего ребенка, страдала от сильной послеродовой депрессии, и мать с отцом ей были нужны в помощь. Поэтому мама попросила Натана слетать в Израиль и "морально поддержать бабушку". Предложила оплатить дорогу и нашла через знакомых квартиру, где ему остановиться.
Он согласился. Почему бы нет? В Москве недавно была издана его третья книга, в Нью-Йорке готовился к печати его второй сборник, в английском переводе. Он только что закончил свой последний роман. Требовался отдых. Нужно было отвлечься, обдумать новые работы.
Была еще одна деликатная, но весьма серьезная причина для этой поездки. Его жена Аня не могла забеременеть. Не получалось. Не первый год пытаются, столько потрачено нервов, денег! Ходили по разным врачам, Аня перенесла две легкие операции, которые тоже ничего не дали, и без которых, скорее всего, можно было бы обойтись. Делала различные тесты, принимала таблетки. Безрезультатно. Врачи сами толком не знали, в чем причина ее бесплодия.
Сделали попытку искусственного оплодотворения, которая съела больше половины их сбережений. Опять впустую. Оставался последний вариант: тоже искусственное оплодотворение, но в пробирке, по самым последним технологиям. Однако такая процедура в Штатах стоит очень дорого и гарантий никто не дает. А в Израиле, говорят, для граждан страны такое делают бесплатно.
Аня, при всей своей любви к Америке, где выросла (родители привезли ее в Штаты, когда ей было семь лет), узнав, что в Израиле бесплатно делают искусственное оплодотворение, была готова и на переезд. Натан четкого мнения на этот счет не имел. Но согласился еще раз поехать в гости и разузнать там все на месте.
Словом, все как-то соединилось, сошлось в пользу этой поездки.
А что насчет Елизаветы Марковны, которую Натан почти всегда называл - бабой Лизой, и крайне редко - бабушкой? Хотел ли действительно ее навестить? Честно говоря, нет.
Он считал, что баба Лиза никогда не дарила внуку своей любви, которую он заслуживал. Вот так бывает: единственный внук, которого назвали в честь ее погибшего мужа. В детстве, вроде, был хорошим мальчиком, с кудрявыми волосиками и ямочками на щеках.
Но почему-то баба Лиза ни во что не ставила его ямочки и кудряшки. Всю свою любовь отдала своей младшей внучке. Для Светки у бабы Лизы находились самые нежные слова - и "изюминка", и "бусинка".
Как-то баба Лиза подарила внучке рояль, новый, немецкий. Сама водила ее в музыкальную школу. Когда Светка исполняла на рояле Моцарта или Шопена, дома перед гостями или в музыкальной школе на концертах, баба Лиза почти всегда плакала. Долгое время Натана раздражали эти ее слезы умиления. Быть может, потому, что сам он музыкального слуха не имел, на музыкальных инструментах не играл и во время этих концертов сидел где-то в углу.
Но однажды, во время одного такого концерта, баба Лиза вдруг обратила к нему свое лицо и как-то странно посмотрела ему в глаза. С таким выражением, что Натана пробрала дрожь. Почувствовал, что не игра "изюминки", а божественные звуки Шопена коснулись ее души, встревожили в ней что-то тайное, быть может, вернули в прошлое или приоткрыли что-то в будущем. Наверное, целую вечность она смотрела на Натана, даже не вытирая слез со своих напудренных щек. Этот день не забыть.
Концерт, однако, закончился, звуки стихли, слезы на щеках бабы Лизы высохли. Жизнь побежала дальше, своим чередом.
Можно попытаться объяснить и с точки зрения психологии, почему в сердце Елизаветы Марковны было так мало места для внука: он ей напоминал ее первого мужа, и не только внешне.
Дед Натан тоже был из категории "ищущих". Выучился на архитектора, но почему-то всерьез увлекся театром, даже поставил какую-то пьесу. Театр, однако, закончился двадцать второго июня сорок первого. Через два дня в Вильнюсе начались расстрелы евреев, еще стихийные, а уже через неделю в Понары поехали набитые евреями грузовики, охраняемые автоматчиками...
Елизавета Марковна успела уехать с четырехлетней дочкой (будущей мамой Натана) за день до оккупации Вильнюса, а ее муж остался. Хоть и мог уехать вместе с ней. По ее словам, он собирался организовать подполье и воевать. Романтик!
Упоминая своего первого мужа, Елизавета Марковна всегда печально и, как казалось Натану, с некоторым укором качала головой. Порой называла его "несерьезным, непутевым человеком". Мол, кому была нужна его смерть? А согласись он уехать с нею. Может, тогда бы уцелел...
Интересно, что еще с детства, ничего не зная ни об иудаизме, ни о Каббале, утверждающей, что возвращаются и вселяются в новые тела души тех, кто по какой-либо причине не смог исполнить свою миссию на земле, Натан всегда чувствовал в себе присутствие некоего другого, - чьей-то иной, очень родной, но все же не его собственной души. С годами, правда, это чувство стало притупляться...
Так вот, возвращаясь к психоанализу: Натан-внук напоминал Елизавете Марковне ее "непутевого" первого мужа, которого она, несмотря на свои последующие два брака, продолжала любить. Два ее других мужа были людьми "путевыми", положительными: один - замначальник таксопарка, второй - директор ателье по пошиву одежды. Оба умерли относительно рано, от болезней. И бабе Лизе, словно преследуемой злым роком, пришлось трижды овдоветь. За несколько лет до эмиграции в Израиль она познакомилась и съехалась с отставным полковником артиллерии, ветераном войны, весь китель в орденах. Но дети полковника уезжали в Америку и утащили папу с собой, несмотря на все его мольбы оставить его с "Лизочкой".
Она никогда не снимала золотого перстенька с маленьким рубином с безымянного пальца левой руки. Как вдова. При всей своей любви к ювелирным украшениям, будучи в новых браках, никогда больше не носила обручального кольца. И взятую себе фамилию деда Натана тоже не меняла. И свадебную их фотографию всегда держала в рамочке, на видном месте. И никаких других фотографий с "путевыми мужьями" Натан никогда у нее не видел.
Внук Натан в глазах Елизаветы Марковны тоже был несерьезным и непутевым. На такого нельзя положиться. Такие либо бессмысленно погибают, либо попадают в тюрьму.
Она извечно подозревала Натана в умыслах совершить что-то неблаговидное. Как будто отодвигала шторку его души и заглядывала внутрь: "Ну-ка, ну-ка, сейчас посмотрим, что там за чертовщинка". Отдадим ей должное: всегда безошибочно угадывала, когда внук симулировал болезни, чтобы пропустить школу, когда (как бы сказать помягче) заглядывал в родительские кошельки и находил там "лишнюю" мелочь, в каких "нычках" прятал сигареты. Все это его чертовски раздражало. Такая слежка! Такая подозрительность!
Когда в девяносто первом крохотная Литва вырывалась из Советской империи и по старой брусчатке Вильнюса пошла бронетехника, а Вильнюсский ОМОН и снайперы на крышах по приказу из Москвы открыли огонь по мирным жителям, баба Лиза примчалась в дом и стала требовать, чтоб родители немедленно заперли все двери и окна: "Он же пойдет к телебашне и там погибнет! У него есть оружие, он где-то прячет оружие!" - кричала она, как всегда верно угадав планы Натана, тогда второкурсника университета. Насчет оружия, правда, ошиблась, где он мог его взять? Но к телебашне пошел...
А может, причина их взаимной нелюбви в том, что они с бабой Лизой из разных миров? Натан - друг свободных муз, а Елизавета Марковна - бухгалтер - слуга холодных цифр. Сытый голодного, как говорится.
В любом случае, в своем сердце Натан всю жизнь носил обиду на бабу Лизу. И оттого, что бабушка осталась одна в Израиле, в доме престарелых, за собой никакой вины не чувствовал. Она ведь столько отдала не ему, а внучке: помимо любви - и квартиру ей свою, когда Светка вышла замуж, и деньги ей всегда подбрасывала, и помогла Светке поднимать на ноги ее детей. И рояль.
ххх
Бабу Лизу он, конечно, проведает. Но более важно - разузнать про возможность для них с Аней иметь ребенка. Ведь все не так просто: придется получить израильское гражданство, оформить медстраховку, найти больницу, где такое делают, - детей в пробирках. А как быть с жильем? С работой? С языком? Неужели снова куда-то ехать, все начинать заново?
Вот так: одному Бог дает детей, другому нет. У Светки уже третий родился, причем незапланированный. В каждой стране - по ребенку: первый - в Литве, второй - в Израиле, третий - в Канаде. Аня же на что только ни согласна, чтоб стать матерью. А не дает Бог.
...Не так давно они с ней вошли в кабинет очередного акушера-гинеколога, известного в Нью-Йорке специалиста в этой области. Даже не выслушав их до конца, врач-светило придвинул к себе лист бумаги и калькулятор. И погнал стучать по кнопкам, говоря, за какую процедуру даст скидку и на сколько процентов, а за какую - скидку не даст. И все записывал цифры столбиком, складывал, вычислял проценты. А столбик рос, рос, становясь колонной, и линзы очков знаменитого врача поблескивали.
В конце приема вручил им лист с окончательной суммой, от которой у обоих потемнело в глазах. Просил не задерживать с ответом, потому что у него - очередь, все расписано на полгода вперед.
На улице Аня расплакалась. А Натан, рассердившись, вернулся обратно, вошел в кабинет того врача-бухгалтера и разорвал бумагу с калькуляцией перед его носом. Деньги деньгами, но ведь нельзя же так - откровенно, не колбасой же все-таки он торгует!
Чувства их объяснимы. Но проблему это никак не решило.
Съездили с Аней и на могилу известного хасида - ребе Шнеерсона, что на кладбище в Квинсе. Считается, что дух великого Любавического ребе может творить чудеса. Нужно оставить на могиле записку и помолиться. Говорят, что свои просьбы по факсу и по электронной почте туда шлют евреи со всего мира. Сотни просьб в день!
На кладбище, возле склепа, находится и небольшой дом, где факс и компьютер, принимающий онлайн просьбы. В том же доме - молельня и столовая. Как это часто у евреев - все в одном месте.
...Вдвоем с Аней они вошли в тот склеп. Несмотря на поздний вечер, там было немало "посетителей", мужчин и женщин разного возраста. Натан написал свою просьбу и бросил бумажку поближе к надгробному камню, у которого лежало много свернутых бумажек. Собрался уходить. Аня покрыла голову косынкой, взяла в руки молитвенник. И так она была прекрасна в своем отчаянье, в своей мольбе, что, глядя на жену, Натан даже как-то по-новому полюбил ее. Подумал тогда, что ради нее готов ехать не только в Квинс, на кладбище, а к черту на рога.
Кстати, Аня еще молилась, а Натан в соседнем доме уже пил водку "Смирнофф" с хасидами. У них, оказывается, был какой-то праздник. А если у евреев праздник, то нужно петь и гулять, хоть на кладбище. Выйдя из склепа, задумчивая Аня нашла своего мужа подвыпившим, танцующим в обнимку с хасидами. Все дружно приседали, выкидывали коленца и задорно выкрикивали: "Мошиах! Мошиах!.."
Да, дух Любавического ребе помог хорошо повеселиться в тот вечер... Но с ребенком - увы, никак. И денег на новые медицинские эксперименты у них уже не было.
А годы-то идут. Ане уже - тридцать восемь. Будильник "тик-так, тик-так". Аж в ушах гремит.
Глава 3
Елизавета Марковна могла уехать в Канаду вместе с родными. Но она сама решила остаться в Израиле. Попросила помочь ей сложить и отнести в дом престарелых вещи.
Странно, конечно: дочка, зять, внуки, правнуки. И как бы никто не виноват в том, что бабушка осталась одна. У всех свои уважительные причины, всех можно понять. Но так и напрашивается: баба с воза...
Объясняя такое свое решение, баба Лиза уверяла, что в доме престарелых ей смогут обеспечить приемлемые условия жизни, нужный уход, медобслуживание и т. д. Но помимо этого, как бы официального, существовало и другое объяснение - истинное: Елизавета Марковна жалела свою дочку и внучку, не хотела им там, в Канаде - на новом месте и в чужой стране, стать обузой. И хоть была женщиной капризной, требующей повышенного внимания к своей персоне, когда необходимо было сделать тяжелый, страшный шаг - отрезать по живому, Елизавета Марковна этот шаг делала. Она была человеком поступка. Реалистка по натуре, иллюзий не строила, знала, на что идет, избрав для себя дом престарелых.
Она любила повторять: если нужно, настоящая женщина должна уметь закрывать свое сердце.
Мама, конечно, испытывала из-за этого угрызения совести. Извинялась и перед Натаном, говорила, мол, бабушке там будет лучше. Раз в году потом ездила ее проведывать в Израиле, на недельку или на две.
Натан очутился в Америке, еще когда вся семья оставалась в Литве. Светкин муж в Вильнюсе открыл свою компьютерную фирму, бизнес пошел, ни про какую эмиграцию он и слышать не хотел.
А Натан поехал в Нью-Йорк по студенческой визе, с четвертого курса филологического факультета. Улетал не навсегда, только на год. Но смутное предчувствие, какая-то неопределенная, почти фантастическая мысль, что он останется в Америке, бродила в душе.
Вскоре на Светкиного мужа в Вильнюсе наехали, потребовали денег и "поставили на счетчик". В Израиль им тогда едва ли не бежать пришлось. Но в Израиле им упорно не нравилось, и через некоторое время они перебрались в Канаду.
Так и разлетелись по всему свету...
Раз в году Натан звонил в Израиль, поздравлял бабушку с днем рождения. Она совершенно не знала и не могла знать его жизни в Америке. А он и не пытался ее посвятить в это. Спрашивал то, о чем обычно спрашивают у стариков: как спишь? как аппетит? что болит? Через несколько минут, когда список этих традиционных вопросов приближался к концу, Натан мысленно подбирал слова прощания, напоследок желал бабушке здоровья, обещал звонить почаще. Случалось, правда, что забывал поздравить бабу Лизу даже с днем рождения. Тогда мама звонила ему из Канады и журила, мол, нехорошо - бабушка обижается.
Глава 4
До сих пор он никогда не бывал в домах престарелых. Не приходилось. Сейчас ожидал увидеть что-то мрачное, удручающее.
Ничего подобного! Никаких тебе темных комнат и плотно задвинутых штор.
В просторном, светлом зале за столиками сидят старички и старушки (старушек приблизительно вдвое больше, статистика, стало быть, не врет - век мужчин короче женского). Играют в карты, читают, разговаривают. Смотрят телевизор. Ухожены, причесаны.
И за одним столом, лицом к входной двери, - баба Лиза. Почти не изменившаяся за пять последних лет. Поразительно, Елизавету Марковну в ее восемьдесят восемь лет можно было бы легко узнать по фотографиям пятидесятилетней давности. Есть такие лица - неменяющиеся. Правда, такая неизменяемость часто относится к типу лиц грубых, словно наспех вырубленных топором и плохо отесанных рубанком.
А вот у Елизаветы Марковны черты нежные. Над ее лицом природа работала не топором и не рубанком, а тонкими ювелирными пилочками, бережно снимая каждую лишнюю крошку, чтобы добиться такой красивой покатости лба, широкого разреза глаз и мягкого подбородка. Разве что носик ее был чуточку смешной - гулькой.
Ее лицо, конечно, сейчас было в морщинах, но совершенно не дряблое. Очаровательный бантик губ. Правда, из-за старости нижняя губа стала выдаваться вперед, отчего лицо приобрело выражение некоторого недовольства. Зато глаза, которые Натан всегда сравнивал с двумя спелыми вишнями, оставались невыцветшими, даже при наличии искусственного кристаллика в одном из них и периодического конъюнктивита.
Волосы ее были совсем седы. И не завиты. До сих пор не мог себе представить бабу Лизу с неокрашенными волосами и без перманента.
О-о, эти красивые слова из мира женщин! Слова, некогда вылетавшие из уст бабы Лизы и почему-то сильно волновавшие сердце мальчика-Натана одним своим звучанием: маникюр, косметика, ателье, фасон...
Елизавета Марковна - она, и никто другой, даже не мама, которая своей внешности уделяла мало внимания, - когда-то открыла Натану этот чарующий мир, где женщины - в перманенте, в маникюре, в фасоне. Одно время он путался и не мог разобраться в значениях этих волшебных слов.
Баба Лиза - в велюровом платье из ателье, с каштановыми пышными волосами, хоть и ходила смешно на своих коротких ножках, врывалась прекрасной дамой в мир Натана-внука.
А за нею семенил муж - какой-нибудь несчастный зам. директора.
Чем-то они - ее мужья, официальные и гражданские, невзирая на все различия, были похожи. По крайней мере, в одном были совершенно одинаковы: напоминали ее слуг, пажей из ее свиты. И эта сторона бабушкиной натуры для Натана всегда оставалась самой загадочной.
Мужья Елизаветы Марковны безропотно сносили все ее капризы. Казалось, что им было даже в радость, нестись, скажем, в магазин, в семь утра, чтобы "купить Лизоньке свежий творожок". И если баба Лиза находила этот творожок несвежим, а такое случалось не однажды, то мужу приходилось отправляться в поход "за свежим" едва ли не по всему городу.
Все мужья одинаково называли ее "Лизонькой" или "Лизочкой". Смотрели на нее, как на божество, снизу вверх, хоть она была и низенького роста. Сами делали уборку квартиры, занимались хозяйством. Помнится, ее последний гражданский муж - отставной полковник артиллерии, на старости лет даже начал писать стихи, все посвященные "Лизоньке". Трудно было поверить, что бывший военный, всю жизнь читавший только газеты и уставы воинской службы, ну, может, еще какие-то полунаучные статьи о баллистике, полете снаряда, вдруг разразился лирикой. Причем, сочинял это не для "публичных чтений" в кругу родных и близких, а только для Лизочки. Просил, чтоб она никому об этом не говорила...
Чем же она так очаровывала этих мужчин? Какому гипнозу их подвергала? Однажды Натан заметил, как Мирон Сергеевич, муж-директор ателье, проходя за спиной бабы Лизы, сидящей за столом, вдруг остановился и бережно смахнул с ее плеча пушинку, влетевшую с улицы через окно! Буквально по поговорке: сдувать с нее каждую пылинку, как с королевы.
Но когда приходила беда, она вставала со своего трона, снимала корону, отставляла в сторону свой "творожок" и, закатав рукава по локти, как последняя батрачка, начинала ухаживать за больным мужем. Сама и бегала по магазинам на край Вильнюса, и тратила, не считая, деньги на врачей и лекарства, и вылизывала до блеска квартиру, и выводила больного гулять, крепко держа его под руку, как бы трудно ей это ни давалось. Жила только мужем, им одним, лишь бы вырвать его из лап болезни. Вела борьбу с завидным упорством.
ххх
Сейчас она сидела в кресле-каталке, положив правую руку на бедро, где в месте поломанной кости теперь был вставлен титановый штырь и наложены швы.
Она сразу узнала его, увидев еще издали идущим по коридору с букетом цветов. Слегка приподняла голову и сняла очки.
- Здравствуй, бабушка, - наклонившись, поцеловал ее в щеку.
- Здравствуй. Вот стул, садись, - она указала на стоящий рядом стул. - Не думала, что ты приедешь. Не ожидала.
- Я тоже, если честно, не собирался. Но все-таки решил тебя проведать.
- Спасибо... Надо же было такому случиться, а-ах!.. Шла по коридору, вдруг закружилась голова, в глазах потемнело, и я - на полу, с поломанной ногой. Отвезли в больницу. А в тот день был теракт, в больницу привезли раненых. Поэтому мне пришлось еще и ждать до ночи, пока прооперировали всех тяжелых... Нужно куда-то поставить цветы. Су-ра! Су-ра! - позвала она, и через несколько минут возле них стояла медсестра.
- Это мой внук Натан. Помнишь, я тебе рассказывала о нем. Дай нам какую-нибудь вазу для цветов.
- Сейчас что-нибудь найдем. Здравствуйте, - поприветствовала она Натана. - Вы молодец, что приехали, не побоялись. В такое-то время - второй теракт за месяц!
Вскоре на столе стояла ваза с цветами. Глаза почти всех старичков и старушек в зале с завистью и любопытством устремлялись на них: на бабу Лизу с внуком и на цветы.
- Ты надолго приехал?
- Не знаю, у меня открытый билет. Думаю, недели на две, может, чуток побольше.
Она умолкла. Поглаживая свой напудренный подбородок, смотрела перед собой. Пыталась охватить умом услышанное. Такая сложная категория времени с его относительностью: две недели! Это же так долго - как два столетия! Или же: так быстро - как два мгновения...
- Что ж, увидишь, как живет твоя бабушка-калека. Теперь я навсегда прикована к инвалидному креслу. Зачем нужна такая жизнь, если тебя возят на каталке? Ой, как болит!
- Ладно, не плачь. Даст Бог, еще встанешь.
- Нет, нет! Все, песня моя спета... - достала из кармана белый носовой платочек и поднесла его к глазам.
Чтоб не видеть ее плачущей, Натан отвернулся. Ему стало неловко. Причитания бабы Лизы - не новость для него. Но всегда знал: если понадобится, она соберет волю в кулачок и, "закрыв свое сердце", совершит любое чудо.
Но в этот раз баба Лиза явно не шутит. И вообще, сейчас он не узнавал ее - какая-то безвольная, надломленная, жалкая.
- Как ты живешь? Чем занимаешься? - спросила, немного успокоившись. - Помню, что одно время ты работал переводчиком.
- Да, всякое довелось попробовать. Работал и судебным переводчиком, и журналистом на радио "Свобода". Но все это позади. Теперь я - писатель, в Америке и в России издают мои книги.
- Гм-м... Все-таки добился своего. Честно сказать, я всегда сомневалась, что писательство для тебя - серьезно. Считала, что у тебя ветер в голове и что ты не найдешь свою дорогу в жизни. Твой отец, помню, советовал, чтоб ты пошел по его стопам и стал педиатром. Но ты никого не слушал. А где твои книги? Почему ты их не принес? Завтра же принеси! Фейга, - обратилась она к сидящей рядом старухе с всклокоченными волосами. - Это мой внук - Натан Армель, известный писатель. Ты, Фейга, себе не представляешь, какой он одаренный. Книги всегда читал - запоем. Помню, как еще ребенком залезал ночью под одеяло с фонариком и читал. Он всегда верил тому, что написано в книгах, поэтому с ним всегда случались всякие приключения, - говорила она громко, чтоб слышало как можно больше присутствующих в зале.
И вправду - многие старушки и старички жадно ловили слова бабы Лизы и все так же пристально смотрели на Натана. Вероятно, знали, что к бабе Лизе приезжает внук из Нью-Йорка. Но то, что он - известный писатель, для них было новостью.
Фейга, закивав головой, промолвила:
- У меня тоже есть сын. Он - ученый, математик. Работает в Иерусалимском университете. Сейчас он очень занят и не может придти ко мне. Но скоро придет, и я вас познакомлю. Вы обязательно должны с ним познакомиться.
- Потом, потом будешь рассказывать про своего сына, - перебила ее баба Лиза. Обратилась снова к Натану. - А как в Америке поживает твоя жена?
- Аня работает помощником адвоката. Живем с ней - душа в душу. Все бы хорошо, жаль только, что детей у нас нет. Не получается. У Светки, вон, видишь, уже третий родился, канадец. А у нас и одного нет... - подумал, стоит ли посвятить бабу Лизу в их планы возможного переезда в Израиль.
Елизавета Марковна вперила в него строгий взгляд:
- Аня делала аборты?
- Нет. Правда, не вру.
Она пожала плечами:
- Что делать? Нужно надеяться и просить Бога. Может, даст.
Помолчали...
Приблизительно часа через четыре Натан собрался уходить. За это время он и в комнату бабы Лизы успел заглянуть. И отвез ее в кресле-каталке в столовую. Поговорили о родных в Канаде. Что еще?
- Ладно, ба, я пошел. Увидимся завтра.
- Побудь со мной еще немного. Хоть полчаса, - тихо попросила она. - Пожалуйста.
Глава 5
В течение недели Натан побывал в больнице, где делают искусственное оплодотворение, зашел и в агентство, которое занимается новыми иммигрантами.
В целом, все выглядело вполне осуществимым. Операции по искусственному оплодотворению в Израиле делают - точно такие же, как и в Штатах. Но, в отличие от Америки, где эта процедура стоит тысяч семьдесят, а то и больше, в Израиле для граждан это делают бесплатно. Гарантий на успех никто не дает и здесь, но показатели высокие, не ниже американских.
Им вдвоем с Аней переехать и стать гражданами Израиля, формально никаких препятствий нет. У Ани - отец русский, мать - еврейка. Согласно законам иудаизма, Аня - еврейка.
Короче, приезжайте на историческую родину, получайте гражданство. И хоть на следующий же день идите в больницу обследоваться. Плодитесь и размножайтесь, как повелел Всевышний. Хоть и в пробирке, какая разница?
...Натан ходил по улицам маленького городка Афула. Пил кофе. Покупал знаменитые афульские, говорят, самые вкусные в мире, семечки.
Любовался видами Изреельской долины. Днем над долиной парили дельтапланы, взлетающие с вершин Галилейских гор в небеса, туда, где порхают стайки ласточек, где реют ястребы.
Неповторимая картина - стаи кружащихся аистов у горы Фавор.
Эта знаменитая гора хорошо видна из многих мест в Афуле, даже из окон в комнате бабы Лизы. До Фавора из города можно дойти пешком приблизительно за час. Гора усажена старыми туями и кипарисами; издали она имеет вид высокой темной шапки идеально округлой формы, как бы чуточку приподнятой над землей.
Почему-то притягивает к себе эта гора все вокруг: и завороженные взгляды людей, и парящих птиц, и облака. Соединенные над вершиной кольцом, облака сгущаются и медленно оседают, окутывая всю гору, до самого ее основания. И, кажется, что никуда уже не уплывут...
Стоя на одном из холмов, Натан часто любовался и видами ночной долины, в голубых огоньках арабских поселков.
А на рассвете, в половине пятого, с минаретов муэдзины созывали правоверных к молитве и заунывные звуки: "Алл-лла-а... ак-ба-а-а..." разносились окрест. Жители города, наверное, привыкли к этим утренним стонам и спали, никак на них не реагируя, а бедный Натан просыпался и после этого заснуть уже не мог.
Он принимал душ, одевался и отправлялся бродить по улицам.
Повсюду цвели магнолии и орхидеи, тяжелыми листьями хлопали пальмы. Гигантские кактусы были изрезаны какими-то надписями на иврите и русском.
На утреннюю молитву в синагоги шли хасиды в черных лапсердаках и шляпах, неся под мышками книги и мешочки с молитвенными принадлежностями. Семенил в мечеть мусульманин, в халате и феске, шлепая сандалиями по пыльной дороге. Солдаты в зеленой униформе и полусапогах, позевывая, выходили из подъездов домов, шли к автобусным остановкам, волоча автоматы и вещмешки.
В который раз Натан пытался представить себя, живущим в Израиле. Пытался вообразить, как они переедут сюда с Аней. Снимут квартиру, обязательно окнами на Фавор. Чтоб из его кабинета была видна и долина в рассеивающемся тумане, и стаи птиц в небе, и облака, обволакивающие горы.
И пусть по утрам стонет муэдзин. И бьют колокола в соборах. И частенько воют сирены полицейских машин. И круглые сутки гремит музыка в домах арабов и горских евреев. И в магазинах обсчитывают. И безбожно обманывают таксисты...
После многих лет жизни в Нью-Йорке, израильская жизнь теперь казалась Натану слишком провинциальной, в своих беспомощных потугах во всем подражать Америке. Потугах, доходящих до карикатуры.
Виды на Фавор, конечно, хороши. Но как раздражает эта бесконечная болтовня всех вокруг! Повсеместные попытки обмана ради одного несчастного шекеля! Невыносимая жара днем! Мусор. Везде нужны взятки, подарки, знакомства. Восток.
Гуляя по пыльным улицам, приглядываясь к прохожим, заходя на базары, в банки и духаны, заводя случайные разговоры с официантами и продавцами, Натан в который раз ловил себя на мысли, что его тянет домой. Сам не заметил, как Нью-Йорк стал ему родным городом.
Глава 6
- Привет! Лаба дена!*(приветствие по-литовски) Шалом! Молодец, Натик, что позвонил. Сколько же лет прошло с тех пор, как мы не виделись?
- Пять.
- Вот так да! А ты, чувакас**, почти не изменился за эти годы.
(**Чувакас - литовский молодежный жаргонизм. Производное от русского слова "чувак".)
- Ты тоже. Только, гляжу, появились морщинки на лбу.
- Да, брат. У нас в стране сам видишь, какая жизнь. Балаган! Все на нервах.
Они похлопывали друг друга по плечам, улыбались. Томас - ростом чуть выше Натана и пошире в плечах. Он был в шортах и футболке. В руке держал снятые солнцезащитные очки.
- Сядем здесь или хочешь пойти в более серьезное место? - спросил Томас. - В ресторан или в стриптиз-клуб? У нас тут все это тоже есть, не хуже, чем в твоей Америке. Знаешь, что сказал Бен-Гурион, когда к нему прибежали перепуганные министры с новостью, что в Эрец-Израэль - на Святой Земле! - арестованы первые бандиты и проститутки?
- И что же сказал Бен-Гурион?
- Сказал: Барух Ашем, слава Богу! Значит, Израиль стал нормальным государством. В нормальной стране, говорит, должны быть не только свои праведники, но и свои преступники. Вот так. Ладно, где же мы приземлимся?
- Давай пока обойдемся без ресторанов и стрип-баров. Вон подходящее местечко, - Натан кивнул в сторону открытого кафе неподалеку, и приятели направились туда.
Томас - друг детства и юности, в Вильнюсе жили в одном пятиэтажном доме, учились в одном классе. Отец Томаса был литовцем, мать - еврейкой. Внешне Том был похож на отца: такие же простоватые черты лица, светло-русые волосы и серо-голубые глаза. Элегантные, густые усы. По темпераменту, однако, пошел не в уравновешенного, флегматичного отца, а в мать: такой же, как и она, деятельный, с живым умом.
Том был практичен и хитроват, в Натане же ценил его стремление к утонченности во всем, доходящее до самолюбования, и его любовь к независимости.
Когда-то они были верными друзьями. Том был готов за Натана в огонь и в воду. Заступался за Натана перед антисемитами-старшеклассниками, за что не раз был жестоко побит.
Родным языком Томаса был русский, но густо нашпигованный литовскими жаргонными словечками, всякими там "чувакас, ништякас, лохас".
Он окончил автодорожный техникум. Но по специальности работал недолго и подался в коммерцию: пробовал что-то продавать сам, пока не связался с каким-то аферистом, который сбывал угнанные автомобили. Был арестован, посидел в следственном изоляторе, к счастью, от тюрьмы отвертелся. И уехал с родителями в Израиль.
Теперь жил в Хайфе, где они сейчас и встретились.
...На столике стояли два бокала с холодным пивом, в блюдцах поблескивали оливки.
- Ты надолго в наши края? - спросил Том.
- Не знаю, что и ответить. У меня открытый билет. Планировал на две недели. Но бабуля стала плакать, просит, чтоб побыл с ней еще. Наверное, останусь ненадолго. Жалко ее.
- Сколько бабе Лизе годов-то? И с головой у нее все в порядке? Вот это женщина, уважаю! Хоть она и не любила меня никогда. Помнишь, как она когда-то вмешалась и расстроила мой роман с твоей Светкой? Н-да... Спрашиваешь, как мои предки? Слава Богу, все ништякас. Отец подрабатывает - помогает одному арабу устанавливать кондиционеры, мама присматривает за детьми в ортодоксальной семье. Они сейчас отправились в круиз по Средиземному морю, жаль, что ты не повидался с ними. А как твои, в Канаде?
Расспросы о родных чередовались с воспоминаниями детства и юности.
- А помнишь "сделку века": как мы поменяли мой магнитофон на мотоцикл? Потом ездили на нем вокруг дома ночью без глушителя, и сосед грозился вызвать ментов. А мы ему: "Атсипрашау, извините, чувакас, но в мотоцикле мотор очень старый"... А помнишь, как пошли в поход, напились и решили переплыть Неман? Ты еще, пьяный, ругался с капитаном какого-то корабля, прямо на фарватере, мол, что тебе плавать мешают. Ха-ха-ха!..
- Да, было дело...
- Я слышал, что ты стал писателем. Это правда?
Натан поморщился: в доме престарелых у бабы Лизы все просят его книгу с автографом. Старушки из Аргентины и Румынии, не знающие русского и почти не владеющие английским, - и те просят. Раввин, который приходит в дом престарелых по пятницам перед Шаббатом, чтобы зажигать там свечи и читать субботнюю молитву, узнав, что Натан - писатель, тоже попросил у него книгу. И медсестры, и санитары. Словом, баба Лиза "раскрутила" своего внука. Не сходя с места.
Официантка из бара, где он часто пьет кофе, вчера спросила: "Вы - Натан Армель?". Оказывается, она читала его роман и узнала Натана по фотографии на его сайте. И рассказала об этом подружкам-официанткам. Вот так приходит земная слава...
- Да, пишу, пачкаю бумагу... Расскажи лучше о себе. Чем занимаешься?
Том обратил улыбчивое лицо к солнечным лучам, проникающим под парусиновый навес. Снова надел солнцезащитные очки.
Эти постоянно снимаемые-надеваемые очки сейчас немного раздражали Натана. Как раздражала его и новая манера Тома часто оглядываться по сторонам. Будто бы он кого-то ждал или от кого-то скрывался.
- Что о себе? По-прежнему холост, детей нет. Сейчас владею одним серьезным бизнесом. Очень опасным. Но очень нужным, - загадочно ответил Том.
- Ну, колись, чувакас, давай.
Том помолчал, что-то взвешивая в уме:
- А знаешь что? Мы с тобой, Нат, обязательно должны встретиться еще раз. Узнаешь про мой бизнес. Тебе, как писателю, это будет интересно. Я вот еще о чем думаю: не отдохнуть ли нам вместе пару дней в Эйлате? Я давно собираюсь в отпуск. А теперь и повод появился. Можем поехать туда сразу после Дня Независимости. Согласен?
Глава 7
Натан продолжал вникать в жизнь дома престарелых.
Этот трехэтажный дом располагался на окраине города. Этаж проживания зависел от состояния здоровья его обитателя.
На первом этаже находились те, кто очутился здесь после операций и поначалу нуждался в реабилитации, усиленном медицинском уходе. Эти были временщиками. Многие из попавших на первый этаж через месяц-другой восстанавливались и благополучно возвращались домой.
Второй этаж - ПМЖ, для тех, кто пришел сюда доживать свой век, долгий ли, короткий, - кому как суждено. Большинство из обитателей второго этажа были в относительно здравом уме, могли самостоятельно передвигаться, или хотя бы самостоятельно есть и пить.
Третий этаж - для самых тяжелых, кто уже мало что или вовсе ничего не понимал, кого кормили с ложечки или через трубку и возили на креслах-каталках. "Баклажаны" - так называли тех несчастных.
Баба Лиза обитала на втором этаже. Прожив здесь пять лет, причисляла себя к ветеранам.
Все, кто на втором, конечно, знали, что рано или поздно очутятся там, наверху. В случае, если не умрут раньше переезда. Словом, выбор был небогат: либо прямиком на кладбище со второго, либо - к "баклажанам", на третий. Перемещение на третий этаж многие воспринимали как большее наказание, чем сама смерть. Во всяком случае, так заключил Натан из их реплик.
Шел Пасхальный пост, окончания которого большинство старичков ждали с нетерпением. Мучились из-за того, что приходится есть мацу вместо хлеба. Маца хоть и символ, и когда-то сорок лет спасала народ от голода в пустыне, но крошки забиваются под зубные протезы. Деснам больно. Поэтому приходится припрятывать в комнатах хлеб и тихонько носить завернутые в салфетки мякиши в столовую. За это нарушение, конечно, обеда не лишат, хлеб не отнимут и к "баклажанам" не отправят. Медсестры делают вид, что ничего не замечают. Ешьте, бабульки и дедульки, на здоровье. Только, чтоб тихо.
В зале постоянно работает телевизор. Почему-то выбран канал, где почти все время транслируют мыльные оперы: израильские, мексиканские, русские, американские - с ивритскими титрами. За быстро мелькающими титрами уследить не все могут. К тому же многие обитатели этого дома не знают иврита - владеют идиш и языком той страны, откуда приехали. Половина из них - русскоязычные. Но это не важно. Важно то, что в телевизоре бушуют страсти: там постоянно кто-то изменяет или хочет изменить, кто-то из ревности собирается застрелить или застрелиться, или сделать и то и другое.
С утра, после завтрака, "киноманы" садятся у большого экрана. Вряд ли помнят, что произошло в предыдущей серии, кто от кого забеременел, и чей муж собирался застрелить любовника чьей жены. Тем более, одна мыльная опера, после рекламы матрасов, автомобилей и водки "Абсолют", сменяется новой.
И здесь, в этом царстве, возникает странное впечатление, что там, на улице, бурлит именно такая жизнь: с любовью, пистолетами, тайными свиданиями в отелях. Там изменяют, страдают, хохочут. Там - фонтаны, пляжи, рестораны. Там... все там.
А здесь, по эту сторону, - тишина. Бездвижье. И только два ожидания: когда придет проведать кто-то из родных, обычно дочка или сын. И когда придет смерть.
А где она - смертушка, застанет меня? В моей комнате? Или в зале, за столом? А как лучше умереть? Лежа в кровати, во сне? Или сидя в кресле? Вон Абрам - умер в кресле. Сидел в зале, объявили, что время идти в столовую, а он не встает. Уже ТАМ. Счастливчик.
О, не смейтесь, не смейтесь. Это все-таки очень важный вопрос, один из первостепенных: где с ней встретиться? Ведь она уже близко, уже в зале. Шныряет между кресел, толкает каталки, зацепляет костыли и палочки так, что они с грохотом валятся из ослабевших рук. Она, дрянь этакая, давит в грудь, толкает в спину, ставит подножки, и ты падаешь на пол, ломаешь себе кости. И, что в ней самое отвратительное, - постоянно хохочет, хохочет, - тебе в лицо. И никто ее не видит, никто из сидящих в зале. Вернее, ее видит каждый, но только каждый видит свою, свою проклятую, и никому нет дела до чужой.
Средство, которое помогает - это, как ни странно, неподвижность. Нужно замереть. Тогда гадюка пошипит перед тобой и, обманутая, удалится на какое-то время. Пойдет к тем, кто еще двигается, кто трепыхается. А я смогу спокойно додумать свою думу и найти ответ на самый важный вопрос: как же лучше всего умереть?..
В одном углу зала, в клетке - канарейка. Насвистывает себе, клюет зерна. Вечером в восемь, почти как по часам, птица умолкает и прячет свою головку под крыло. Это - своего рода сигнал. Тогда дежурная медсестра накрывает клетку темной тканью и громко сообщает, что "рабочий день закончился".
- Лайла тов. Спать. Шлофн. Буэнос ночес, - говорит она на разных языках, хлопая в ладоши, чтобы разбудить дремлющих или впавших в очень глубокую задумчивость.
Повздыхав и посетовав, что время-де летит так быстро и что еще один день прожит, те из старичков, кто в состоянии, поднимаются и, опираясь на палочки или металлические ходунки, отправляются в свои "квартиры", как они называют небольшие двухместные палаты. А неходячих увозят.
ххх
Елизавета Марковна медленно шла на поправку. Ее нога, еще две недели назад распухшая и посиневшая после операции, возвращалась в норму: опухоль сходила, исчезали кружева синяков. Сняли швы. Рана заживала. И дух бабы Лизы тоже постепенно восставал из руин.
Пришла физиотерапевт - приветливая израильтянка. Предложила Елизавете Марковне свою профессиональную помощь: "научить ее ходить с новой ногой", то есть помочь подняться с инвалидной коляски.
Баба Лиза на это предложение отреагировала очень бурно. Стала почему-то плакать и едва ли не прогнала бедную физиотерапевтшу. Та бы, наверное, ушла, да только не понимала, что говорит эта шумная старушка и почему так сердится.
А скорее всего, поняла, но не уходила. Ведь баба Лиза у нее не первая, кого приходится поднимать с инвалидного кресла. Понятно, что любому в такой ситуации было бы непросто: и бедро еще побаливает, и боязно к нему прикоснуться. А вдруг там штырь сдвинется? А вдруг рана откроется? А что, если воспаление началось внутри? И придется ампутировать всю ногу! Но если не буду ходить, то и мозги быстро усохнут, мозги у лежачих быстрее отмирают, это баба Лиза знает хорошо, не первый год на земле живет. И тогда переведут наверх, к "баклажанам"...
- Ой! Как болит! Сура! Дай таблетку! - стонет баба Лиза, и медсестра из "дежурки" отвечает, что сейчас принесет.
- Ты хотя бы попробуй встать на ноги. Вот увидишь - у тебя получится, - уговаривает ее Натан.
- Разве ты можешь понять мою боль? Где мне взять сил почти в девяносто лет, а? Я, даже когда руку поднимаю, то задыхаюсь от усталости. А тут - подняться на поломанную ногу! Ох, зачем я не умерла во время операции... А ты меня совсем не жалеешь. Даже не можешь посидеть рядом со мной пять минут. Вечно куда-то убегаешь...
- Что же Ваша бабушка решила? Будет пробовать ходить или нет? - обращается физиотерапевт к Натану на английском. - Спросите ее.
Баба Лиза и не нуждается в переводчике:
- Конечно, буду пробовать. Разве у меня есть другой выход?
ххх