Немировский Петр : другие произведения.

Глен

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Глеб Чернов - некогда подававший надежды молодой художник, уехал из России в Америку в поисках удачи и славы. Знаменитым художником он, увы, не стал, зато сумел устроить себе жизнь по самым высоким стандартам. В Москве осталась женщина, которую он когда-то любил. И вот, неожиданно к нему в гости, в Нью-Йорк, приезжает двадцатилетняя дочка этой женщины. И в жизни Глеба происходит настоящий перелом...


   Петр Немировский
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛЕН
  
   Повесть
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 1
   Глен Чернов сидит в баре аэропорта Кеннеди, пьет дорогой в цене и исключительно мерзкий на вкус кофе.
   Нью-Йорк, душный июньский день, впрочем, внутри в здании спасительная прохлада от кондиционеров.
   Усилием воли Чернов подавляет в себе желание то и дело смотреть на часы. Себе ли самому, кому-то ли незримому другому задает вопрос: "А если она - моя дочь? Что тогда?" Сокрушенно вздыхает, делает глоток отвратительного кофе, отчего на душе становится еще хуже. "Нет, быть этого не может, не может никак!.. А если все-таки дочь?.." Ответа на этот вопрос Чернову дать не может никто, кроме Киры. Но Кира далеко, аж в Москве, и не виделись они с ней ровно двадцать лет. Глен кривит губы, надувает щеки.
   Звучат объявления о задержке или прибытии очередного самолета. Все томимы ожиданием. Детишки выклянчивают у родителей деньги и возвращаются к игровым автоматам: на экранах с визгом и грохотом переворачиваются автомобили, взрываются подбитые самолеты.
   "Встреча сорокасемилетнего папаши с девятнадцатилетней дочуркой, которую он видит впервые. И где? В аэропорту! Вот сейчас она подойдет, обнимет и скажет: "Здравствуй, папочка!" Ну чем не древнегреческая трагедия на современный лад?.."
   Наконец, услышав сообщение, он идет к заградительным перилам, где встречают пассажиров рейса Москва - Нью-Йорк.
   Коридор для прибывших пассажиров пустует недолго. Вскоре по нему проплывает стайка стюардесс - белозубые улыбки, мелькающие икры стройных ног.
   Перед глазами Глена вдруг возникает рой картин и образов; сквозь гам аэропорта, крики и болтовню он явственно слышит голос Киры, ее волнующий шепот, ее ночное дыхание на его плече...
   ...Москва, Шереметьево, 1994 год. Глен сидел на своем чемодане, ждал, когда начнут регистрировать билеты. Шла первая война с Чечней, боялись терактов - усиленные наряды вооруженных солдат патрулировали аэропорт. Солдаты требовали предъявить документы у кавказцев и всех подозрительных типов.
   А за высокими стеклянными дверями аэропорта мела пурга, снегом заносило шоссе, луна - и та была не видна в небе воюющей страны. Глен тогда почему-то посчитал это удачей - улетать в такую жуткую зиму, в снегопады и бураны - словно снегом должно было замести, засыпать все его следы.
   И вдруг... Как ведьма, Кира влетела в аэропорт, раскрасневшаяся с мороза, в короткой шубке, в тупоносых сапогах и сбившейся набок сиреневой шапочке. В руках держала огромный кулек. Глен посмотрел на нее своими мутными с похмелья, измученными глазами и только тогда понял, что любит Киру - однажды и навсегда - со всей ее бабьей нелепостью и безграничной преданностью ему.
   - Я слышала, что в Нью-Йорке нет натуральных веников, там ведь всё искусственное. А, зная твою любовь к чистоте...
   Кира вытащила из кулька веник, роскошный, надо сказать, добротный веник с ровненькими, упругими прутиками:
   - А если прижмет нужда, сможешь его использовать как кисточку, - пошутила она. Щеки ее пылали то ли от мороза, то ли от обиды. - Что же ты? Или думаешь, прилетела Баба-яга в аэропорт слезы лить? Ошибаешься. Просто хочу пожелать тебе удачи. Я в тебя верю. Станешь великим художником... Мама тебе тоже желает...
   Он захотел ее обнять, прижать к себе. Потянул было руку, но Кира отклонилась и сделала решительный шаг назад, словно черта уже проведена и переступать ее нельзя. Она едва ли не всучила ему в руки тот дурацкий веник, шмыгнула по-детски носом и убежала к дверям выхода, за которыми мела метель и наглые таксисты заламывали фантастические цены за поездку в ночную столицу.
   Глен так никогда и не разгадал, что за намек был зашифрован в том ее странном прощальном подарке. Сквозило в этом венике для него что-то оскорбительное, какое-то глубокое женское презрение - мол, выметайся отсюда, горе-мазила.
   Почему он тогда не остался с Кирой? Почему не ринулся за нею? Вместо этого прямо там, в аэропорту, приколол кнопками к мольберту лист бумаги и с остервенением стал наносить карандашом жирные штрихи. Словно пытался таким образом остановить и вернуть ее - только что исчезнувшую навек...
   Вот ее лицо: классический итальянский овал, чистый лоб, маленький носик, пухловатые, но красиво очерченные губы и большие темные глаза, в которых всегда выказывалась едва ли не детская доверчивость. И в то же время, глаза - две змеиные норы. Очи черные, черт бы вас побрал!..
   Внезапно Кирины глаза возникли перед ним. Ее взгляд буквально обжег Глена, всё как-то помутилось, покачнулось, он даже покрепче сжал перила.
   - Здрасьте. А я вас сразу узнала. Вы Глеб, да? Чернов? Ваши американские таможенники такие дотошные, еще хуже наших. Ну что, идемте?
  
   Глава 2
  
   Двадцать лет назад Глеб Чернов приехал в Америку по приглашению родственников его матери, осевших в Коннектикуте. Уговор был таков: все необходимые документы родственники оформляют, но никаких обязательств перед Глебом не несут, да и видеть его большим желанием не горят. Со своей стороны, Глеб тоже не собирался тратить бесценное время на пустопорожние посиделки в провинциальном Коннектикуте. В его блокноте имелись несколько адресов художников, живущих в Нью-Йорке, которых ему рекомендовали преподаватели Воронежского художественного института и те московские художники, с кем за три года проживания в столице он успел сблизиться. Словом, несся в Нью-Йорк, охваченный пылом тщеславия, в предвкушении блестящего будущего.
   Увы, в "столице мира" после нескольких месяцев проживания в очень шумном и грязном общежитии на Брайтоне, более похожем на скорбный притон, где жильцы постоянно пили, дрались и делили проституток, после неоткрытых высоких дверей в Манхэттене, невозвращенных телефонных звонков и вежливых, но очень твердых просьб не мешать, Глеб всерьез задумался о правильности своего решения остаться в Штатах. Ему даже начала сниться Кира, злорадно хохочущая. Червь сомнения зашевелился в его смятенной душе и наверняка бы превратился в питона, и проглотил бы несчастного Глеба, не отправься он однажды в Центральный парк, где встретил Давида.
   Давид - высокорослый армянин, сидел в зимней безлюдной аллее и писал углем какой-то этюд. Разговорились. Глеб сразу же почувствовал с Давидом некое глубинное, кровное родство.
   - Художник. Из Москвы. А-а... - Давид растягивал "а-а", вкладывая в этот звук самые разные интонации. - Хочешь пробиться? Выставляться в галереях? А-а... Любишь Эль Греко, прерафаэлитов и ранний французский модерн? А-а...
   Так, под эти ра-а-аспевания небритого Давида, для которого время протекало в ином измерении, во взгляде которого сквозили отрешенность и страдание, а во всем облике выказывались одновременно непомерная гордыня и тишайшее смирение, они шли по заснеженным аллеям парка.
   На изломах веток лежал снег, порой слетая искрящейся пылью. Тишину нарушало редкое карканье ворон. А за каменным парапетом начинался иной, настоящий Нью-Йорк, где высились здания люксовых гостиниц, бутиков и ресторанов, в жиже тающего снега визжали машины, где жизнь текла по своим законам, чужим и еще совершенно непонятным Глебу.
   Давид помог Глебу с жильем - пристроил у одного своего знакомого, владельца дома. За проживание в полуподвальной комнатушке Глеб должен был чистить снег у дома, мыть лестничные клетки и выносить мусорные мешки. Вонь, грязь, химикаты. Зато теперь была крыша над головой и даже небольшая зарплата, которой хватало на еду, бумагу и краски. А главное - был Давид.
   Студия Давида напоминала келью монаха. Да и сам он, вечно небритый, молчаливый, на вид - спокойный и безразличный, но в глубине души страдающий от вечного недовольства собой, был похож на аскета какого-то горного армянского монастыря. Давид уже вышел на тот уровень, когда мог зарабатывать на жизнь искусством. Ему заказывали портреты богатые американцы, его картины висели в престижных галереях. Однако ко всем этим своим достижениям Давид относился без особого пиетета, даже с некоторым презрением. Еще и злился потому, что вынужден заниматься черт знает чем, вместо того, чтобы завершить "картину своей жизни".
   "Последнее пришествие Христа" - вот полотно, над которым Давид бился, по его словам, уже пятый год: закончив отделку последних деталей, внимательно смотрел на законченную работу и... Неожиданно взяв скребок, нещадно срезал с холста все три фигуры - Христа, Иоанна и Богоматери. Через минуту на холсте средь огненных молний и грозовых туч серели три бесформенных пятна.
   - Па-анимаешь, Христос должен внушать не только страх, но и надежду. Даже на Страшном Суде человеку нужна надежда! Я видел такое "Пришествие" на одной иконе в церкви Ариче... - Давид брал в руки тряпку, выливал на нее смывку из бутылки. Вытирал грязные руки, продолжая хмуро глядеть на изуродованное полотно.
   Глеб, в это время сидящий в уголке на кушетке, под молитвенные армянские песнопения из магнитофона уносился куда-то - то ли в древние церкви Воронежа, то ли в Ариче, на Кавказ. Пытался запомнить эту композицию: отчаянного Давида, в черных спортивных штанах и майке, на фоне картины Страшного Суда сжимающего скребок. А потом дома, в своей комнатушке, делал эскизы...
  
   Глава 3
  
   - Честно признаться, я пока окончательно не решила, чем буду здесь заниматься и как надолго останусь. Официально срок моей студенческой визы истекает в сентябре. Но мне облом возвращаться назад, в свой педагогический институт. Посмотрим, может, удастся зажечь что-нибудь в Нью-Йорке.
   - Что сделать?
   - Зажечь. В смысле устроить что-то такое, необычное. Так сегодня в Москве молодежь выражается. Вы здесь, в Штатах, совсем отстали от жизни, законсервировались, - сказала Неля, входя в квартиру.
   - Вот кладовка, в ней вешалки для одежды, - он опустил на пол ее сумку с вещами.
   - А как вас правильно называть - Глеб или Глен? Мама говорила, что в оригинале вы Глеб, но когда мы вас разыскивали, потратили кучу времени: в "Гугле" вы пишитесь как Глен. Какой вы конспиратор, однако.
   - Называй как тебе удобно. Что Глеб, что Глен - один хрен, - ответил шуткой Чернов и вновь поймал себя на мысли, что с этой девочкой чувствует себя крайне неловко, не в своей тарелке. "И зачем я согласился ее принять? Ненужная головная боль". Впрочем, виду не подал:
   - Проходи в комнату. Здесь я живу.
   Неля ходила по двум просторным комнатам:
   - Вот это я понимаю: модерново и без претензий. Мне тоже нравится, когда в квартире мало мебели и нет ничего лишнего. Это кто?
   - Мои родители, - Глен остановился возле книжной полки, где в рамочках стояли две фотографии мужчины и женщины. - Они умерли.
   - А вы немножко похожи на свою маму... У-у, какая клевая панорама, - подойдя к окну, Неля отвела прозрачную занавеску.
   Если бы не угол соседнего дома с глухой стеной, то вид на Манхэттен отсюда был бы действительно великолепен.
   Прибитый к оконной раме мордой вниз, висел декоративный крокодил.
   - Привез его из Флориды, там крокодилий террариум, целое крокодилье царство.
   - Вы, наверное, объездили полмира. А в России за все эти годы так никогда и не были?
   - Был дважды. Когда умерли родители.
   - Почему же вы к нам не заехали? Мама была бы вам очень рада. Она когда о вас вспоминает, то говорит, как о настоящем чуде в ее жизни. Вы и в самом деле гений?
   Вопрос был задан с такой непосредственностью и одновременно серьезностью, что Чернов даже растерялся:
   - Да какой к черту гений. По молодости, знаешь, мы все гении, Рафаэли. Но потом, как говорится, жизнь берет свое: амбиции потихоньку уходят, бытовуха заедает. И все Рафаэли разбегаются кто куда, как мокрые петухи, - он хмыкнул. - Впрочем, тебе это знать пока не обязательно, всему свое время. Давай лучше обсудим правила общежития, - тон Глена приобрел деловитость.
   - Давайте. Вы только сильно не переживайте, я очень послушная и аккуратная. Вы даже не заметите мое присутствие, гарантирую. Ой, какой любопытный портрет. Это вы? - она остановилась у портрета на стене, выполненного во вкусе уличных портретов. - Вы тут на себя не очень похожи. Или нет... - наклонила голову набок. - В общем-то, похож, но... какой-то страшный. У-у...
   - Да, интересный портрет. Иногда сам любуюсь этим древнеримским патрицием, - Глен кивнул в сторону своего портрета. - Но порой меня воротит от него. Карамазовский паук, да и только. Случается, что даже снимаю его с гвоздя и - с глаз долой, в темный чулан. Но проходит время, каким-то образом он снова попадает на стену.
   - Кто же его написал? Вы сами?
   - Нет. Был у меня когда-то приятель - Давид, талантливый художник. Умел видеть суть вещей, а не просто ямочки на щеках. Где он сейчас, что с ним, даже не знаю... Ну, да ладно, поболтать об искусстве у нас еще будет предостаточно времени, - Глен встрепенулся: разговаривать о живописи ему явно не хотелось. Напустив на лицо холодно-приветливую улыбку, прошел в другую комнату:
   - Это твоя норка. Ящики комода я освободил, пользуйся. Постельное белье, полотенца - здесь. Кондиционер, - он нажал кнопку, и комната наполнилась мерным жужжанием. - Этим компьютером можешь пользоваться, Интернет подключен, только загружай поменьше мусора. Договорились? Кровать, - произнес совершенно безразличным тоном.
   - Все поняла. Олл райт! Да вы не волнуйтесь, я вас не обременю. Я буду супы варить и жарить картошку, если, конечно, время позволит. Я ведь намерена здесь заработать много денег. Мне нужно вернуть долг за билеты и с собой привезти еще тысяч пять. Как вы думаете, это реально?
   - М-м... В Америке устроиться на любую работу очень трудно. Но нужно пробовать.
   - И почему мама говорила, что вы сложный человек? Мама любит все на свете усложнять. По-моему, с вами очень легко, - Неля звонко засмеялась, глаза ее радостно сверкнули.
   - Иди прими ванну с дороги. А я состряпаю что-нибудь на кухне. Окей?
   - Йес, сэр!
  
   ххх
  
   - А вскоре открылось, что у него есть другая семья, двое детей, представляете? Целых десять лет он не хотел меня видеть, хотя с мамой они иногда встречались. Мама замуж так никогда и не вышла... Зато меня очень любила бабушка, папина мама. Они из потомственных дворян, из Трубецких, просто эту фамилию во время исторических катаклизмов они потеряли. Бабушка по папиной линии показывала мне фамильную реликвию - шкатулку с дарственной надписью великой княгини и старые фотографии, еще дореволюционные, представляете? Вы, конечно, можете сказать, что это - лажа, подделка. Но бабушке-то зачем было мне врать?
   - А что случилось с твоим отцом? Где он сейчас? - допытывался Глен, сидя напротив Нели.
   Кухонный стол был уставлен банками немецкого пива, тарелками с нарезанным сыром бри, копченой колбасой и салатами.
   - Папа умер, когда мне исполнилось тринадцать лет. У него была больная печень. В последние три года он почему-то изменился по отношению ко мне, даже приглашал к себе домой, где я познакомилась со своими сводными сестрами. У меня с собой есть фотография, где мы все вместе. Хотите посмотреть? - Неля, было, спустила ноги со стула, чтобы пойти за снимком, но Глен ее удержал.
   - Потом, в другой раз. А что - отец сильно пил, если печень была больная? - снова возвращался он к расспросам об ее отце, который почему-то сейчас его очень интересовал.
   - Нет, совсем не пил. У него был гепатит, из-за которого потом развился цирроз печени, - на Нелино лицо, светлое и свежее после душа, набежала тучка.
   - Понятно. Вино хочешь?
   - Нет, я вино не пью. Лучше пиво, - она потянула скобку, и после легкого щелчка из отверстия банки с шипением выползла белая пенка. - За встречу!
   - За встречу! - он поднял и свою пивную банку.
   Сказать по правде, Глен сам себе был противен в этот час. Что за допрос с пристрастием он устроил этой бедной девочке, выросшей практически без отца? С каким пристальным вниманием, напрягая свой острый взгляд, от которого не могла скрыться ни малейшая крапинка, он сейчас изучал этот живой экспонат - Нелю, стараясь обнаружить в ней хоть какие-то черты сходства с собой.
   Большие темно-карие глаза, пухлые, но красивой формы губы, мягкий подбородок - нет, все это Кирино. Какая поразительная схожесть матери и дочки, трудно поверить! Кира, перед ним сидела Кира, девятнадцати лет, с ее характерным поворотом головы, непринужденностью движений, наивностью, доверчивостью, сумасбродством, словом, Кира. "Кира... Неужели двадцать лет пронеслось с тех пор, как мы, вернувшись с театра, сидели в кухне, в твоей московской квартире, где над головой тикали часы и молчала до срока злая кукушка?.."
   ...В тот вечер на Кире было шерстяное лиловое платье. Черные крупные бусы на шее подчеркивали красоту огромных глаз. Глеб что-то рассказывал, а Кира слушала, вставляя колкие комментарии. Глаза ее блестели все сильнее, все жарче. А на улице было холодно, так холодно и снежно, как никогда, и Глеб молился в душе всем богам, чтоб они подбросили еще снежку, самую малость, и тогда ее мама, эта ведьма, может, останется на ночь у своей сестры.
   Потом Кира нежным котенком куталась в одеяло, молча наблюдая, как Глеб колдует у заиндевевшего белым дремучим лесом окна. Он дышал на стекло в разных местах и выводил на нем причудливые вензеля, то и дело, наклоняясь, чтобы в слабом свете ночника увидеть, соблюдена ли симметричность в узоре...
   - Почему вы ничего не спрашиваете про маму? - возмутилась Неля и, не дожидаясь, сама начала рассказывать.
   "Нет, скорее всего, не дочка. Единственная улика - нос, прямой и длинноватый, точно как мой. Но и у потомственного дворянина Трубецкого мог быть точно такой же прямой нос". Чернова вдруг охватила странная злоба на того Трубецкого - вспышка запоздалой ревности. "Подлец! Морально искалечил ребенка! Десять лет не хотел видеть родную дочь! А вдруг... Трубецкой тоже подозревал что-то? Догадывался, что Кира беременна не от него? Ох, уж эти женщины!.." - Чернов на миг проникся мужской солидарностью и даже сочувствием к тому неизвестному князю-циррознику. "Н-да, в общем, мы оба с ним остались с носом", - мысленно резюмировал, вслух же промолвил:
   - Ты наверняка устала и хочешь спать, да?
   За окнами уже стемнело. Весь день был наполнен такими впечатлениями, такой духотой, что теперь, после пива, по телу Глена потекла приятная истома. Захотелось принять душ, лечь, посмотреть телевизор.
   Неля, тоже уставшая от перелета и впечатлений, умолкла, сладко потянулась, выгнувши по-кошачьи спину. Ее большие груди рельефно обозначились под легкой футболкой:
   - Да, не мешало бы вздремнуть.
   "Соски, похоже, маленькие, острые, - отметил Глен, вставая, чтобы убрать со стола. - Что же теперь мне делать? Терпеть? Или, как отец Сергий, отрубить себе палец?" Он подставил нож под струю горячей воды, стер мочалкой с лезвия присохшие крошки.
   - Давайте, я вам помогу, - Неля стала рядом и как будто попыталась легонечко отодвинуть Чернова своими бедрами в шортах.
   - Нет, спасибо, я сам. Видишь ли, я - закоренелый холостяк, покрытый ракушками привычек. А холостяки - самые безнадежные консерваторы.
   - Не хотите - не надо, - сказала Неля, выходя из кухни.
   "Обиделась, что ли?" Со злостью он еще раз тиранул мочалкой по ножу. "Девочка, похоже, с характером. Как и ее мамаша. Черт бы их всех побрал!"
  
   Глава 4
  
   Ночь. Монотонно урчит кондиционер. Сквозь окна льется в комнату тусклый свет.
   Глен, с закинутыми за голову руками, лежит на диване в черных спортивных трусах. Худые ровные ноги вытянуты, ребра грудной клетки круто вздымаются, на месте живота - впадина. Свет слишком слаб, чтобы различить редкие волосы на груди Глена.
   Его глаза открыты. Разговоры с московской гостьей, воспоминания нежданно растревожили, разбередили раны.
   Он смотрит на свой портрет на стене, когда-то написанный Давидом. Черты лица на портрете из-за слабого света сейчас практически не видны.
   Глен все же напрягает зрение - в портретной раме как будто происходит странное движение: голова там начинает медленно поворачиваться.
   Напряженней гудит кондиционер. Легкий хруст раздается в его решетке, наверное, потоком внутрь затянуло муху или бабочку, и сейчас лопасти вентилятора переламывают ей крылья.
   Лысая яйцеобразная голова высовывается из портрета. Вот уже видны белки глаз, нос с широкими ноздрями.
   - Хулио, ты?
   - Si, seЯor. (да, сеньор - исп.)
   ...Встречу с этим аргентинцем можно смело отнести к разряду роковых, во всяком случае, для Глена, который к тому времени мыкался в Нью-Йорке, менял комнаты в подвалах и на чердаках, бедствовал, перебивался с хлеба на воду, получая случайные заработки, рисовал портреты на улице, мыл посуду в буфете, штукатурил стены и разносил флайеры.
   Правда, все свободное время отдавал живописи. С закрытыми глазами Глеб мог пройти по этажам Метрополитен музея в любой желанный зал. Только теперь, в оригиналах, он по-новому открывал для себя богатство палитры, мастерскую отделку каждой детали на холстах божественного Рафаэля, Рембрандта, Эль Греко.
   Конечно, и в России он часто, насколько мог, бывал в Эрмитаже, а с переездом в Москву много ходил по залам Третьяковки и Пушкинского музея. Но тогда Глеб только становился на художественную стезю, искал и определялся в своих вкусах. Да и слишком много времени тогда уходило на болтовню об искусстве, на кабаки, на желание блеснуть перед приятелями-художниками. Теперь же, став в Нью-Йорке своего рода изгоем-одиночкой, горемыкой-иммигрантом, причем нелегальным, он был совершенно свободен, как потерянный пес. Соперничать ему было не с кем, поражать своими художествами было некого. Окружали его, в основном, грузчики и посудомойки.
   Единственным маяком в море тоски и бедности оставался Давид. Иногда Глеб приносил ему свои наиболее удачные работы, и Давид-мэтр указывал на их достоинства и ошибки. Случалось, они вдвоем ходили в музеи. Давид всегда надолго останавливался в зале Итальянского Возрождения: "Надо же, насколько армянское Возрождение перекликается с итальянским! Жаль, что здесь нет ни одной миниатюры нашего великого Тороса Рослина!"
   Рука Глеба потихоньку крепла, кисть работала уверенней. Он уже начал постигать прозрачную легкость светотени и красоту аскетичных линий. Рядом с Давидом Глеб чувствовал себя причастным к некоему высшему ордену, и тогда в его сердце звучала благодарность Богу.
   Единственное, что порою омрачало, - это непомерная гордыня Давида. Давид парил в своих мирах, почти не интересуясь житейскими нуждами Глеба. Стоило Глебу начать жаловаться на свои мытарства и бедность, как лицо Давида приобретало отрешенное выражение, слушал он в пол-уха, произнося свое тягуче-распевное "а-а..." Давид порой казался Глебу бесчувственным аскетом, напрочь забывшим о своих земных собратьях и дерзающим разговаривать лишь с небожителями.
   Все так бы и продолжалось, если бы вдруг...
   - Си, синьор.
   В его жизни появился Хулио.
   Назвать Хулио уродом было бы полной неправдой. Но и к писаным красавцам его тоже нельзя было отнести: остриженная наголо яйцевидная голова, большие с крупными белками глаза, чувственные губы, постоянно кривящиеся в лукавых, ироничных улыбках. Коренаст, ростом чуть ниже среднего. Словом, ничем не был примечателен синьор Хулио, даже именем своим, звучащим для русского уха несколько двусмысленно. Если бы не... ШАРМ. Можно ли смотреть на субтропическое солнце летом без защитных очков, когда оно в зените? И если продолжить аналогию с солнцем, то шарм уподоблял Хулио солнцу - прекрасному всегда, в любое время дня и года, и даже во время солнечных затмений...
  
   ххх
  
   С Глебом они познакомились случайно, в одном супермаркете Манхэттена, где в холле на первом этаже были выставлены две огромные бронзовые скульптуры Адама и Евы, стоимостью в миллион долларов каждая. Адам и Ева были похожи на двух бегемотов, стоящих на задних лапах. Никто из входящей в супермаркет публики покупать их, похоже, не собирался. Зато все с удовольствием фотографировались на их фоне: мужчины - у массивной задницы праматери Евы, женщины - возле коротенького, торчащего карандашиком, члена праотца Адама, причем за член с жадностью норовили ухватиться нежные ручки сразу всех желающих.
   - Хотел бы я очутиться на месте этого Адама, - мечтательно промолвил Хулио.
   Стоящий рядом Глеб оценил шутку:
   - Вот это, я понимаю, творческий успех. Интересно, кто автор этого уродства?
   Познакомились. Хулио признался, что зашел в этот супермаркет не просто так: хочет найти какие-то концы, завести знакомство с тем, кто бы помог ему выставить здесь на продажу его картины. Оказывается, Хулио тоже художник. Его вкусы и предпочтения - импрессионисты. Да, он любит и русскую живопись, но все же больше - французскую и южноамериканскую.
   Сам он родом из Буэнос-Айреса, но его предки - испанские гранды, в Севилье у него даже своя вилла. Занимался когда-то профессиональными восточными единоборствами, получил черный пояс, однако потом из большого спорта ушел и посвятил себя живописи. В Буэнос-Айресе у него остались бывшая жена и десятилетний сын, которого он безумно любит и посылает туда деньги. Еще у Хулио свои бизнес-проекты, акции в нефтяных компаниях, партнерство в нескольких рекламных фирмах. Впрочем, деньги его не интересуют, вернее, интересуют, но не до такой степени, чтобы из-за них лезть в петлю. Его главная цель - живопись.
   - Деньги - мусор, они нужны только для того, чтобы не занимать голову художника заботами о хлебе насущном. Художник не должен всю жизнь прозябать в подвале или на чердаке. Если ты нищий, значит, ты раб, а рабы не могут свободно творить, - говорил Хулио, когда они с Гленом гуляли по ночному городу.
   Свои слова Хулио подкреплял поступками. Они останавливались в "Табачном дворце", и Хулио заказывал мастеру-кубинцу изготовить ему сейчас сигару из самых крепких табачных листьев. Не глядя, вынимал из кармана своей кожаной, отороченной лисьим мехом, куртки сотню баксов и отдавал сигарных дел мастеру. Заказывал в баре устриц, напитки и десерт стоимостью месячной квартплаты Глена и уходил, оставляя щедрые чаевые, даже не притронувшись к еде.
   Ну, положим, он немножко пускал пыль Глену в глаза. Зато все это проделывалось с такой пластикой, с такой озорной иронией в умных, немного замутненных марихуаной глазах, что не поддаться обаянию, устоять перед этим художником-миллионером было невозможно.
   Глен, утомленный скитаниями, мытарствами, проклятой нуждой, ожиданиями, вспышками отчаяния, безверия, вдруг ожил, устремившись навстречу новой жизни. Глен потянулся к Хулио как к брату-близнецу, которого когда-то потерял в детстве и потом всю жизнь искал.
   Хулио обещал, проливая на голову Глена золотой дождь. Обещал помочь с документами. Обещал работу - не грузчика или посудомоя, а дизайнера в солидной фирме. Обещал потом, когда у Глена появятся деньги, советами, как их выгодно вложить. Обещал поездку по Европе с остановкой на его севильской вилле, океанские рыбалки, полеты на вертолете, уроки по ушу у японских мастеров. Красивых натурщиц.
   - Держись только вместе с победителями, избегай общения с жертвами! Вы - русские, любите сами себе создавать проблемы, - поучал Хулио. Произнося слово "проблема", он проглатывал звук "б" и сильно смягчал "л", отчего роковое для русских ушей слово "проблема" в устах Хулио звучало очень мило - "пролем".
   - Жизнь любого русского - сплошная пролем. У вас, что ни возьми - любовь, работа, отдых - всё пролем. Вы не забываете о пролем даже во время оргазма!
   Глен не спорил с этими призывами к свободе. Мрачный, холодный, грязный Нью-Йорк, с его мусором, холодом, ветром, с его веселым бездушием, жадностью, ханжеством и напускным оптимизмом, короче, Нью-Йорк вечной нужды и злости, в котором эти годы жил Глен, исчезал, растворяясь в бокалах рома, текилы и коктейлей. Жизнь, казалось, бросила ему вызов - лайковую перчатку - и Глен эту перчатку поднял.
   Конечно, Глен не забывал, что все эти блага пожалованы с барского плеча его аргентинского собрата, который, стоит лишь тому захотеть, одним щелчком может сбить Глена со своего плеча.
   Зато, как художник, Глен ощущал свое превосходство перед Хулио. Знал, что его работы гораздо сильнее.
   Откуда только брались силы шататься с Хулио по ночному городу! Заходили и в дешевые грязные пабы, и в бары пятизвездочных отелей. Хулио платил за все и ничего не просил у Глена взамен, наслаждаясь ролью мецената.
   Единственное, чего не обещал Хулио, - это помочь с карьерой художника.
   - В Нью-Йорке конкуренция среди художников страшнее, чем среди акционеров на бирже. Художники здесь друг друга душат и мочат, как ушуисты, - Хулио подпрыгивал и с криком "и-й-ая!" в полете начинал колотить руками невидимого ненавистного противника. - Художники здесь, унижаясь, ползают раком, продают все, что могут, даже самих себя, ради одного - выставиться. Пробиться в Нью-Йорке как художнику - единственная для меня пролем...
   Поэтому всемогущему Хулио приходилось самому давать взятки, искать знакомства, пресмыкаться. И перед кем? Не перед критиками живописи и даже не галерейщиками, а чаще - перед представителями администраций банков, супермаркетов, госучреждений, отвечающих за интерьеры зданий. Они-то, эти серенькие мышки, закончившие провинциальные колледжи и получившие места в администрациях, решали картину или скульптуру какого художника принять и выставить на обзор и продажу.
   - И-й-яа!!! - орал Хулио и с разворота в прыжке ударял пяткой ноги в сапоге ствол исполинского дуба с такой силой, что на верхушке его дребезжали листочки, и перепуганные вороны со всего сквера тучей взмывали в небо.
   - Опять отказали! Джейн из Сити-банка, эта резиновая галоша в трусах от "Виктория Сикрет", сказала, что якобы не может выставить в центральном отделении их банка моего "Быка Мира". Она отдала контракт Ботеро, этому прохвосту! Подаренный ей набор косметики за тысячу баксов, два билета в первом ряду на Бродвейский мюзикл - все напрасно. И-й-яа! - белки его больших глаз наливались бычьей кровью. - И-й-яа! - он бешено прыгал и, вращаясь вокруг своей оси, бил сапогами дубовый ствол.
   Самым странным было то, что этого дикого сибарита иногда охватывали тяжелые приступы меланхолии. Поникший, совершенно раздавленный, в сдвинутом на ухо берете и обмотанном кое-как вокруг шеи шарфе, приходил Хулио в комнатку Глена. Стягивал шарф, словно веревку, доставал из пачки сигарету и начинал жаловаться. Жаловался на свою смерть как художника, на запоры и на подругу Марину, которая любит не его, а только его деньги.
   - Вы, русские, правы: жизнь - это сплошная пролем. Мне очень одиноко. Моя жизнь не имеет никакого смысла... Ты - единственный человек на свете, кто меня понимает... - он плакал.
   Глен задыхался в чаду от сигарет. Маленькое окошко под потолком не выручало. Тогда он предлагал прогуляться, и они брели с Хулио по улицам, куда глаза глядят, два неразлучных брата...
  
   Глава 5
  
   Неля искала работу. Девушка смелая, рисковая, она загодя не сужала горизонтов своих возможностей и пробовала, что называется, все подряд.
   В самолете по дороге в Нью-Йорк она познакомилась с двумя сверстницами, летевшими в Нью-Йорк по таким же, как у нее, студенческим визам, с такими же планами - заработать денег. Правда, в отличие от Нели, девушки имели предварительные договоренности на работу в конкретных местах: одна - домработницей в семье богатых евреев, другая - в пекарне.
   Умея поразительно легко и достаточно неразборчиво заводить знакомства, Неля обменялась с девушками номерами телефонов. Случайное знакомство скрепили нерушимыми клятвами о взаимной помощи в чужой стране. Такой почин не мог не вдохновить, и Неля, верившая в роковые случайности и приметы, обрела, наконец, полное внутреннее равновесие.
   В глубине души она всегда признавала правильность слов мамы и бабушки, что она - неисправимая идеалистка и фантазерка. Но мама, хоть и выговаривала Неле за ее идеализм, сама не ахти как много преуспела в жизни: осталась незамужней и при всех своих разнообразных способностях работала обычной телефонисткой на телефонной станции. Тоже терпела моральный террор со стороны бабушки, единственной реалистки в их семье.
   Неля не боялась ни путешествия в чужую страну, ни испытаний. Напротив, возможные трудности ее увлекали. Но мама и особенно бабушка с самого начала были против этой ее поездки, видели в этом очередной Нелин каприз, чудачество и неоправданную трату денег на билеты.
   И вдруг жилищно-бытовая часть ее пребывания в Нью-Йорке разрешилась чудесным образом - есть у кого остановиться, причем совершенно бесплатно! Мамочка любимая - молодец, через "Facebоok" нашла какого-то друга своей юности, связавшего ее с загадочным мистером Глинтвейном (так Неля еще до встречи окрестила Глена). Позвонили ему в Нью-Йорк и вопрос сразу решился. Вот и вся цена пресловутой практичности: хорошие люди помогают друг другу и так, на шару.
   Недели две спустя по приезде в Нью-Йорк, Неля, отоспавшись и "похиляв по Бродвею", попутно спрашивая в барах и гостиницах, не нужны ли им официантки или горничные, и получая в ответ неизменно вежливое "нет", слегка взгрустнула. Но три месяца впереди казались ей таким необъятным, запредельным сроком, что из-за каких-то двух потерянных недель не стоило сильно нервничать.
   Глинтвейн сразу отстранился от ее трудоустройства. Надо сказать, Нелю несколько тяготил плохо скрываемый скептицизм Глена на ее счет. Стоило завести с ним разговор о ее деловых беседах с боссами баров и в гостиницах, где она безуспешно пыталась устроиться на работу, как лицо Глена сразу грустнело, глаза искали чего-то по сторонам, он издавал невнятные звуки: "э-э", "о-хо", чередуя их редким, но очень противным мычанием.
   Ну и, вдобавок, если копнуть еще глубже и говорить начистоту, то работать ей совершенно не хотелось - ни официанткой, ни горничной. С гораздо большим удовольствием Неля проводила бы все вечера в дискотеках.
   Романтических планов и больших надежд подцепить богатенького америкоса и выйти за него замуж или же просто увлечься кем-нибудь в Нью-Йорке, у нее не было. Повезет - хорошо, нет - не надо. Конечно, ей все уши прожужжали рассказами о "русских невестах" за границей. Мама просила дочку "не влипнуть ни в какую историю", а бабушка - та вообще прочла серию лекций о случайных связях за границей, которые заканчиваются похищениями, арестами и СПИДом. Многие сведения бабушка явно почерпнула из прессы и кино.
   Накануне поездки Неля рассталась с Вадимом после очень бурного, но кратковременного романа. Сердце ее было абсолютно свободно, если не считать незначительного пространства, занятого там Жорой, с которым она познакомилась в трамвае за день до вылета в Нью-Йорк и пригласила его на свою шумную прощальную вечеринку, проведенную на крыше их 16-этажного дома.
  
   ххх
  
   Приблизительно через три недели, когда на нежную кожу Нели лег нью-йоркский загар, она неожиданно получила звонок от "самолетной" подруги - та звала ее в Нью-Джерси, где работала прислугой в доме у богатых евреев; их старшая дочь недавно родила ребенка, нужна была няня-уборщица.
   К тому времени Неля, с одной стороны, была опечалена своими неудачными поисками работы, с другой - входила во вкус нью-йоркских пляжей. Океанский прибой, тающие на мокром песке медузы, шезлонги, пестрые зонтики, мешанина языков и наречий, таинственные взоры молодых мужчин - всё это серьезно расслабляло ее трудовой настрой.
   Получив звонок и уточнив условия работы и оплату, Неля воскликнула: "Согласна! Выезжаю завтра же, первым автобусом!" Сложила свои вещи и даже купила упаковку немецкого пива, которое любил Глен, нажарила к его приходу картошку и закатила прощальный ужин.
   Убирать чужой дом где-то в нью-джерсийской деревне и нянчить там чужих детей ей абсолютно не хотелось. Но это была настоящая работа, у американцев. А это означало, что за два с половиной месяца она отработает долг за билеты, купит себе шмотки, которые в Нью-Йорке, оказывается, на порядок дешевле, чем в Москве и, может, еще удастся попутешествовать по Штатам.
   И что самое главное - наконец уедет от Глинтвейна. Его скептические хмыканья в ее адрес раздражали Нелю чрезвычайно. Самым ужасным было то, что она не могла Глена ни в чем упрекнуть по делу: он был замурован в броню своей напускной вежливости и великодушия - щедро подбрасывал ей деньги на карманные расходы. При этом Неля не могла избавиться от ощущения, что Глен - паук, злой паук. А себя она порой мечтательно воспринимала его будущей жертвой - прекрасной бабочкой...
   Провели прощальный вечер: пили пиво с жареной, немного пересоленной и подгоревшей картошкой, слушали музыку. Глеб Гленыч, похоже, тоже был рад ее отъезду и даже немножко пустился в откровения:
   - В данный момент я работаю в одной фирме ритуальных услуг. Нет, не гробокопателем и не обмывающим трупы. Руковожу там дизайном. Как бы тебе вкратце объяснить? Люди помирают, и их надо хоронить, так? Но их ведь просто в гроб не положишь - перед этим их надо умыть, одеть в приличную одежду, еще разослать приглашения на похороны, отпечатать программу церемонии прощания, раздать родным и близким поминальные открытки. Вот наша фирма и обеспечивает всю оформительскую часть.
   - И как оно - работать в таком заведении? На психику не давит? - спросила Неля. Почему-то ей захотелось отодвинуться от Глена подальше, хотя итак сидела на достаточном от него расстоянии.
   - Честно признаться, поначалу сильно смущало. Там у нас в фирме, знаешь, есть шоу-рум - зал, где экспонируется все это барахло: костюмы, платья, носки, четки, таблички для гробов, урны для пепла, короче, весь джентльменский набор покойника. Мне, чтобы из своего офиса попасть в офис менеджера, приходится каждый раз проходить через тот зал. Это - единственное, к чему трудно было привыкнуть. Хоть оно и странно: с натуральными покойниками я имел дело еще, когда учился в институте; нас водили в анатомку и - ничего, смотрел спокойно. А вот этот зал почему-то не переношу...
   Изменившись в лице, посерьезнев и погрустнев, Неля спустила ноги с кресла. Рассказ Глена отозвался в ней смутной печалью, тревогой и... жалостью к нему. Угадала глубокую, скрытую беду этого на вид оптимистичного, но в душе очень несчастного человека.
   - Но вы же - художник. Как же так?.. Мама говорила, что ваши картины выставлялись в галереях Москвы и Парижа, что когда вы писали портреты на Арбате, собиралась огромная толпа, люди даже залезали на фонари, желая поглазеть на вашу работу. И тут - какая-то похоронная контора, буклеты, урны с пеплом...
   Глен пожал плечами:
   - Что сказать? Было дело. Рисовал. Насчет Парижа мама немножко преувеличила. И про фонари на Арбате тоже не припоминаю. Но в галереях Москвы выставлялся... В общем, так: дело это давно минувших дней, и все неправда, - его явно стал тяготить этот разговор.
   Вдруг почувствовал, что эта девочка заглянула в его душу и поняла то, что он тщательно скрывает все эти годы от многих и от себя самого.
   Внимательно посмотрел на нее. В приглушенном свете лампы лицо Нели приобрело особую мягкость: запавшие у переносицы тени, выбившийся завиток волос у чистого лба, взгляд сострадательных глаз - все вмиг заключилось в единое и произвело на Глеба такое сильное впечатление, будто кто-то в утихшем храме опустил пальцы на клавиши органа...
   Странное для обоих молчание длилось неизвестно как долго.
   - А я вот тоже: учусь в пединституте, но не для себя - больше для мамы с бабушкой. А чего хочу в жизни, сама толком не знаю, - призналась она.
   - Ничего, еще разберешься, пробовать у тебя еще время есть... Похоже, мы немножко засиделись. А тебе завтра рано утром в дорогу.
   - Да, первый автобус в Нью-Джерси - в пять утра. Разбудите меня в половине четвертого, ладно? Только разбудите обязательно. Я, может, буду брыкаться и прятаться под одеяло, но вы не обращайте на то внимания.
  
   ххх
  
   Испуганная птица вспорхнула с подоконника, когда Глен щелкнул выключателем и яркий поток света ударил по всей комнате. Он полагал, этого вполне достаточно, чтобы проснуться любому. Сам Глен давно страдал бессонницей. Однако Неля лежала, не шелохнувшись, и усом, имей она таковой, не повела.
   Плед наполовину сполз на пол, открывая ее ногу до самого бедра и кусочек розовых шелковых трусиков с черной кружевной бахромой. Нелин рот был приоткрыт, ее длинные волосы, днем обычно собранные сзади в узел, сейчас были распущены и беспорядочно спутаны.
   Постояв пару минут, Глен кашлянул, снова щелкнул выключателем. Трудно было поверить, что можно спать, невзирая на все эти громкие щелканья и покашливания. Но не дрогнула ни одна Нелина ресничка, ее лицо выражало такую открытость миру, невинность и беспечалие проснувшейся, но так крепко спящей молодости, что Глен усомнился, спит ли она в самом деле, или притворяется. Наклонился к ее ушку и вдруг... услышал запах ее тела. Повеяло ландышами в весеннем лесу, сосновой корой, ручьями талого снега...
   - Нелюша, вста-а-авай.
   Она пробормотала что-то невнятное: "И если уйду... Чур меня..." И крепко сжала подушку.
   Голова Глена сильно закружилась, какие-то предрассветные тени поползли в окна... С остервенением он защелкал выключателем и вдруг заорал:
   - Мадам Трубецкая! Подъем!
  
   ххх
  
   Нелина трудовая карьера длилась ровно десять дней. Вечером накануне она позвонила Чернову, предупредив, что возвращается завтра утром в Нью-Йорк тем же, первым автобусом. Просила положить ключ под коврик у двери.
   Подробности ее работы и причины увольнения она потом излагала Глену сумбурно, с возмущением и ругательствами в адрес хозяйки, которая "эксплуатировала ее нещадно, пила кровь хуже пиявки" и, в конце концов, рассчитала, не доплатив, кстати, пятьдесят долларов, за которые Неля собиралась еще "повоевать".
   По его совету, она тогда начала искать работу через газеты. Возвращаясь с работы, Глен заставал ее расхристанной, иногда в пижаме, сидящей на полу, где на раскрытых газетных полосах стояла чашка кофе, валялись ручки, мобильный телефон, пилочка, щипчики для ногтей и пузырьки лаков.
   - Как успехи, мадам? - спрашивал Глен из ванной, сдерживая гнев в голосе: в тазике валялась кипа нестиранных полотенец, все шкафчики были распахнуты, его крем для бритья почему-то лежал на другой полочке, обмылок расплывался в мутной лужице в раковине, а на сушильных трубках висели ее разноцветные трусики и лифчики.
   - В двух местах обещали перезвонить, в третьем сперва позвали на интервью - кассиршей в винно-водочный магазин, но потом перезвонили, сказали, что уже не надо. В общем, облом, - отвечала Неля из комнаты. - Сегодня разговаривала с мамой, она передает вам привет.
   Из ванной, где Глен принимал душ, уже доносился только шум льющейся воды. Затем там грюкали дверцы шкафчиков, и мычание Глена звучало, как львиный рык.
   ...- Я через час ухожу. Еду на интервью в агентство, - однажды вечером сообщила Неля, когда Глен со взъерошенными, еще мокрыми волосами, в одних шортах, вышел из ванной. На его мускулистых плечах блестели невытертые капли.
   Неля ненароком остановила взгляд на его красиво сложенной фигуре: мышцы груди с аккуратными круглыми сосками подтянуты, от пупа вниз бежала тонкая полоска волос, где ее обрывал пояс шортов. Вид полуголого Глена не раз вызывал у Нели внутренний холодок, пробегавший по всему ее телу и сладко застывая где-то в глубине живота...
   - Что за агентство? - его лицо уже приняло обычное отстраненное выражение.
   - Одна русская фирма. Им нужна девушка - в ночную смену в стриптиз-баре разносить дринки.
   - Что? В борделе по ночам разносить напитки?
   - Да. Они меня сами туда отвезут, а утром привезут обратно. Двести баксов за ночь! Представляете? Для этой работы не требуется никакой опыт. Единственное, они просят показать им паспорт, что мне уже есть 18 лет, - Неля победно подняла подбородок.
   - Послушай, дорогая. Мы ведь с тобой договорились с самого начала, если помнишь, что ни в какие стриптиз-клубы ты не идешь. Мне плевать, что они тебе обещали! Хочешь трахаться за бабки - пожалуйста, воля твоя. Но тогда я - пас, отдавай ключи и живи, где хочешь. Окей? - Красные пятна пошли по его лицу. - И еще - что за бардак ты устроила в квартире?! Все валяется, раскидано, телевизор не выключается, компьютер забит всяким мусором, жрать нечего. Хоть домработницу вызывай! - он толкнул дверь и вышел из комнаты.
   Пытался чем-то себя занять - сел у компьютера. Старался не слышать и не думать, что происходит в соседней комнате, где звонил телефон и Неля с кем-то разговаривала, смеялась. Потом она прошла за его спиной. Не поворачивая головы, он все же повел глазами в сторону прихожей, где Неля надевала босоножки.
   - Не обижайся, - сказала она тихо. - И не устраивай скандалы.
   Глен молчал, поразившись, во-первых, такому ее нахальству, а во-вторых, внезапному переходу на ты.
   Снова зазвонил телефон. Неля только поднесла его к уху, как Глен, подскочив, вырвал у нее телефон и заорал в него по-русски:
   - Ты, раздолбай! Забудь этот номер! Еще раз позвонишь, заявлю на тебя в полицию. Понял?
   - Что вы так нервничаете? Вы что, ее папа? - услышал он в ответ вежливый мужской голос.
   - Да, папа! Я ее отец! А ты сядешь в тюрягу, понял?
   - Fuck you, - была последняя фраза в этом разговоре.
   Грудь Глена тяжело вздымалась, лицо дышало яростью. Всё накопившееся раздражение, злость, томительная страсть - хлынули разом, опрокинув его шаткое спокойствие.
   - Убирайся! Завтра же! Складывай свои манатки и - аут! Поменяй дату вылета, я оплачу все издержки и сам отвезу тебя в аэропорт!
   Он смотрел на нее, в короткой юбочке, с пошлым макияжем на лице.
   - Поняла? Завтра же! - хотел добавить что-то обидное, типа "шлюха" или даже совершенно убийственное "блядь", но удержался.
   - Поняла, - промолвила она и, обиженно оттопырив нижнюю лиловую губку, сняла с плеча сумочку и пошла назад в комнату.
   "Даже лифчик не надела!" - гневно отметил Чернов, выходя на улицу, чтобы успокоиться, а заодно и убедиться, что у подъезда нет черного лимузина или какой-нибудь подозрительной машины с затемненными стеклами, в которых обычно возят проституток.
  
   ххх
  
   Ночью он лежал, ворочаясь с боку на бок. Вставал, пил минералку. Смотрел на свой портрет на стене. Решил завтра же снять этот проклятый портрет и спрятать в кладовку. Нет, просто выкинет его к чертовой бабушке. Мочи нет смотреть на этого эстета-извращенца!
   В комнате у Нели горел свет. Она кому-то звонила, шепотом о чем-то договаривалась, плакала, открывала ящики.
   - Ключ вам сейчас отдать? - спросила, входя в его комнату. - Извините, что доставила вам столько хлопот, нарушила ваш покой.
   - Ничего, я не обижаюсь... Иди сюда, ко мне, - произнес он неожиданно.
   Огнем ударило в голову. Словно тысячи ветров, сорвавшись с гор, с океана, с островов, где еще дымят вулканы и дышит земля, ворвались в его душу... Он гладил ее молодое тело, жаркие бедра, мягкую грудь, проваливался в глубокие ущелья и пропасти...
  
   ххх
  
   В комнате так темно, что глазам больно. Глен - нагой, слегка прикрытый простыней. Неля - рядом, едва слышно ее тихое дыхание. Спит.
   Глубокая ночь. Совершенная тишина, несмотря на урчание кондиционера. Глену становится страшно. Он проводит ладонью по своей руке, затем тихонько - по ее плечу. Его пальцы продвигаются по ее грудям, животу.
   - Эй, проснись, - шепчет он в ужасе.
   Но лежащая рядом не шевелится.
   В его ноздри вдруг проникают забытые, волнующие запахи подмосковного леса, старой одежды на подмосковной даче. Запах Кириного тела, волос, губ...
   Он ощупывает свое лицо. Ему так страшно, будто он сейчас умрет...
  
   Глава 6
  
   Приблизительно неделю спустя, в час ночи черный "Ягуар" Глена остановился у одного особняка в Манхэттене. Глен потянулся к своему мобильному телефону, чтобы позвонить, но наружная дверь дома вдруг отворилась, и коренастый мужчина в футболке с пестрыми попугаями и в соломенной шляпе появился на крыльце.
   - Привет. Долго ждешь? - спросил Хулио, открывая дверцу.
   - Нет. Садись и поехали.
   Путь лежал неблизкий, в самый конец Лонг-Айленда. Там, на причале, подвешенное к столбу, раскачиваемое океанским ветром, болтается на тросу большое каучуковое чучело акулы, что провожает и встречает корабли. И висит это великолепное чучело там уже лет десять, сколько помнит Глен, когда они впервые с Хулио открыли для себя новое место для рыбалки.
   - Какие новости? - спросил Хулио, удобнее располагаясь на сиденье.
   - Никаких.
   Хулио помолчал. За столько лет знакомства они так хорошо изучили друг друга, что могли угадывать малейшие изменения настроения даже по интонации голоса.
   - Что, покойники одолели? - спросил Хулио, наконец.
   - Да.
   - Ноу пролем. Потерпи еще несколько месяцев, когда станет ясно, что бизнес налажен и будут проданы первые акции. Ты, дубина, сам не понимаешь, какое сделал дело. Типография фирмы теперь работает без выходных - столько заказов! Три самых престижных похоронных дома подписали с нами контракты.
   Глен притормозил. Почудилось, кто-то черный, быть может, земляная свинья, впереди перебежала дорогу. Машина мчалась уже по Лонг-Айленду, по обе стороны шоссе потянулись перелески. Мелькали дорожные знаки, бензозаправки.
   - К осени наклевывается интересный контракт с итальянцами - они хотят запустить здесь журнально-кулинарный бизнес. Самоуверенные идиоты, они считают, что в Нью-Йорке не хватает лазаньи и спагетти. Впрочем, какое мне дело? Они платят, мы делаем. Поможешь адаптировать их дизайн к американскому рынку. Тебе заправить машину не нужно? - Хулио хотелось курить, но Глен на дух не переносил запах сигаретного дыма.
   - Доедем до Минеолы, там заправка и туалет. Заодно и покуришь.
   - Кто это поселился в твоей квартире, а? Судя по голосу, девочке лет двадцать. Говорит так забавно: "sorry" вместо "please". Она из России?
   - Да, - Глен нажал педаль газа так, что стрелка на спидометре резко качнулась вправо, и Хулио даже слегка отбросило назад.
   - Ого! - засмеялся он громко. - Смотри, старик, не перегрей мотор. "Виагра" не нужна? Могу поделиться.
   Глен не ответил. Он долго молча смотрел на ровную черную полосу асфальта. Очень редко по встречной полосе ехала какая-нибудь машина, и тогда Глен легким нажатием рычажка менял дальний свет на ближний.
   - Деньги, счета, акции... Каждый день смотрю на похоронные надписи, открытки с сусальными ангелочками и Мадоннами, на черные траурные костюмы, галстуки, шляпки, носки - всё это покойницкое шоу мод... Урны для пепла, четки, что оплетут чьи-то опухшие пальцы, таблички, на которых будет выгравировано пожелание лежать с миром... Короче, я выхожу из этого морга.
   Случалось, что и раньше Глена охватывала пронизывающая все его естество жалость к самому себе. Порой он останавливался в этой беготне, вечной спешке. И в круговерти комфорта, состоящего из квартиры в престижном районе, дорогой машины, поездок на острова, женщин; с неразлучными спутниками этого комфорта - постоянными счетами и бесконечными деловыми встречами, вдруг цепенел в ужасе, видя, как катится его жизнь. Нет, вовсе не так, как этот черный "Ягуар" - стрелой по гладкому прямому шоссе, а разбитой телегой по ухабистой дороге. Да, как старая телега с пьяным извозчиком, которая попала в глубокую рытвину и не может оттуда выбраться...
   - Я все понимаю, но так из бизнеса не уходят. Поговорим об этом позже, - ответил Хулио. Тень пробежала по его улыбчивому лицу. Он знал Глена в хандре. Однако угадал, что сейчас с приятелем происходит нечто иное.
   Машина сделала последний поворот, и в редеющих сумерках впереди показались мачты белых кораблей.
   Вытащив из багажника два вместительных пластмассовых ящика и спиннинги, приятели направились к домику, у которого за билетами уже выстроилась очередь мужчин.
   Веял океанский бриз, запах соли смешивался с сигаретным дымом стоящих в очереди рыбаков. С дублеными лицами, в резиновых комбинезонах и высоких сапогах, вполголоса они разговаривали о последней рыбалке, о разрешенных в этом сезоне размерах и количестве рыбы для отлова.
   - Два билета, синьора, - Хулио протянул в окошко свою кредитную карточку.
   И вот, отшвартовавшись, корабль пошел в открытый океан.
   На палубе никого не было, кроме двух матросов: один - пожилой, в оранжевом дырявом кожаном фартуке, с пегой неухоженной бородой, обветренным сухим лицом и впалыми морщинистыми щеками, и другой - лет двадцати пяти, коротко стриженный, узкоплечий и с татуировкой на худой шее, тоже в кожаном переднике и сапогах. Оба матроса ходили по палубе, поправляя многочисленные спиннинги в лунках железных трубок. Затем старый распахнул дверцу подсобки на корме, вытащил оттуда ведра, из которых торчали рукояти ножей. Швырнул на стол упаковки мороженых устриц и принялся колоть их ножом.
   Все рыбаки пока находились в трюме. Некоторые играли в электронные игры на своих IPhone, но большинство спали в креслах. Трое французов в ладно подогнанных комбинезонах о чем-то увлеченно разговаривали и громко смеялись.
   Хулио рассказывал Глену о недавно купленной системе "Modern Art", где холст электронный, кисточка тоже электронная, и рисовать можно даже не прикасаясь к холсту.
   Глен едва ли слушал приятеля. После долгой поездки по ночному шоссе можно было и подремать - плыть предстояло часа два.
   ...Он видел Воронеж, где пролетело его детство и юность: дощатые заборы, мостовые, крыши домов с торчащими антеннами, Чанга - их фокстерьера, рыжеватого, с темными пятнами. Вот Чанг, еще щенок, выбегает из дома и с лаем устремляется к глубокой луже, не высыхавшей даже летом. Неподалеку от лужи выбрасывали мусор из хлебного магазина, и там всегда копошились птицы. В один миг всю тучу голубей и ворон подбрасывало в небо, и было забавно наблюдать, как маленький Чанг такое устроил...
   - Очнись, пора, - Хулио трясет Глена за плечо и, потянувшись крепко, до хруста в суставах, сам уходит на палубу.
   Глен закрывает глаза в надежде досмотреть сцену, когда птицы спускаются с неба и, осмелев, начинают теснить отважного Чанга. Но тот не уступает ни пяди, лает, огрызается... Лай, однако, скоро заглушает мощный рев двигателя корабля и топот ног многочисленных рыбаков по ступенькам лестницы, ведущей на палубу.
   Солнце еще только выползло на несколько вершков над волнующейся темной водой. Беспокойно и радостно пищат чайки над кораблем: корабль - значит, будет им пожива. Далеко вдали - берег в пустынных, крутых обрывах.
   - Yes, I got it! (есть! зацепил!) - раздается первый счастливый крик.
   Все прутья спиннингов вдоль палубы быстро приходят в движение.
   - Got it! Got it! - кричат со всех концов корабля, и в большие пластмассовые ящики шлепаются первые пойманные рыбы.
   Глен и Хулио стоят рядом, сжатые с обеих сторон рыбаками. На железной перекладинке отмерзают устрицы для наживки.
   - Que sopresa! Fabulosо! (замечательно! фантастика!) - кричит Хулио на испанском. Покрепче обхватив ручку спиннинга под мышкой, крутит катушку. Леска натянута, леску водит над водой таинственными кругами.
   В темно-зеленой волнующейся бездне блестят серебристые зеркала - рыбы, изо всех сил стремящиеся уйти назад, в глубину, где мрак, холод, камни, крабы. Но какая-то чертова сила, вцепившись в верхнюю губу, тянет их наверх, в ужас света и жара. Повсюду слышатся возгласы, ругань, чье-то пение, кто-то зовет моряка на помощь - затянуло леску под днище корабля.
   - Сорвалась. F-fuck!.. - Хулио поправляет соломенную шляпу и мрачно смотрит туда, где миг назад из воды вылетела большая белая рыба с острым, как пика, носом. Резанула зубами ненавистную леску, тянувшую ее в смерть, и плюхнулась обратно в волны.
   - Для такой нужен стальной поводок, - спокойно комментирует стоящий рядом худощавый негр. В который раз он подкуривает окурок, прилипший к его большой губе.
   Все звонче пищат чайки. За корму полетели их первые "блюда" - рыбьи кишки и отрезанные головы.
   Несколько китайцев, оставив свои спиннинги, уже устроили себе ленч прямо на корме: усевшись кружком на ведрах, поедают ломтики сырого рыбьего мяса, окуная их в маринад и запивая рисовой водкой.
   - Какая женщина может доставить мужчине столько кайфа, а? - Хулио пытается вынуть крючок изо рта крупного окуня.
   - На, возьми щипцы, - Глен передает Хулио щипцы. У него уже полный ящик камбал и окуней. Двух маленьких акул он отдал китайцам, которые берут всё подряд, даже ядовитых морских скворцов.
   Холодные соленые брызги летят в лицо. Руки и одежда в слизи устриц, чешуе и рыбьей крови.
   К обеду клев постепенно спадает.
   - Вынимай снасти! - командует толстолицый капитан, сидящий наверху в кабине. Ему уже хочется назад, на берег, но еще часик-полтора придется отработать - покрутиться, попробовать несколько других мест.
   И вот корабль идет обратно, к берегу. Трюм снова полон. Китайцы, насытившись сырой рыбой в маринаде и захмелев от рисовой водки, французы от вина и песен, негры от пива и качки, - все спят.
   А корабль швыряет в гигантских волнах, что спичечный коробок...
  
   ххх
  
   Машина возвращается в Нью-Йорк. Глен за рулем. Хулио, разомлев, полулежит в кресле:
   - Может, мне и не нужно было продавать свою яхту? Но эти дорогущие страховки, техинспекции, ремонты, поиск дока на зиму... Нет, слишком много пролем, - размышляет он вслух. Позевывает. - Ну, старик, расскажи, наконец, про свою новую герлфренд.
   Глен смотрит в зеркало заднего вида:
   - Это не новая, это - старая.
  
   Глава 7
  
   - Да, мамочка, я все запомнила, не волнуйся. Где Глеб Викторович? Он только что вышел. Купить себе краски и мне что-то похрустеть в дорогу.
   В светлой футболке с короткими рукавами, открывающими бронзовый загар рук, Неля сидела перед монитором лэптопа. На экране - Кира. Связь была никудышной, изображение Киры часто крошилось на мелкие разноцветные квадратики.
   - Да, мамуля, представляешь, вчера мне позвонила та богатая еврейка с Нью-Джерси, у которой я когда-то работала, помнишь, и сказала, что хочет, чтоб я к ней вернулась. Даже извинилась за свое скотское обращение со мной тогда. Она согласна платить мне аж двенадцать долларов в час, представляешь? Я посчитала: за полгода я заработаю десять тысяч баксов!
   - Нелюня, а как же институт? Десять тысяч баксов, конечно, хорошо... Но тебя же отчислят из института.
   - Ма, не дрейфь. Я уже звонила в деканат. Декана, правда, не было, он еще в отпуске, но я разговаривала с Галиной Петровной, из секретариата. Она сказала, что я могу взять на год академический отпуск. Нужно только заполнить специальные формы, они есть на Онлайн. Ма, ты что, подстриглась? - Неля наклонилась поближе к монитору, чтобы разглядеть маму получше.
   - Да, немного подравняла волосы. Хотела перекраситься в рыжий, но Танька отговорила, - Кира поправила волосы. - Все-таки я не одобряю твое решение остаться в Америке. Или у тебя там кто-то появился?
   - Нет, что ты. Я бы тебе сразу сказала. К твоему сведению, здесь почти все мужики озабочены только деньгами и все на "Виагре".
   - Что-о?
   - Говорю, что по телевизору и в газетах здесь все обсуждают только, как заработать побольше баксов, при этом избежав депрессии и импотенции.
   Неля засмеялась своей шутке, и Кира ответила ей веселым прысканьем из Москвы.
   - А как поживает Глеб Викторович? - спросила Кира с едва уловимым замиранием в голосе.
   - Глен Викторович? Очень хорошо, просто прекрасно. Пишет картины вовсю, с утра до ночи, ночью, кстати, тоже рисует. Вся его квартира теперь превратилась в мастерскую. Хочешь посмотреть?
   Аккуратно взяв в руки лэптоп, Неля встала и начала медленно поворачивать его экраном по всей комнате, подходя то к стенам, обвешанным рисунками, то к холсту на станке. Даже повернула лэптоп экраном вниз, показывая лежащие на полу эскизы.
   - Ба-а... - протянула Кира, принимая нормальное положение вертикально, когда лэптоп был повернут и возвращен на стол. - Кого это он рисует? Не тебя ли? Уж больно похожа, мне, правда, не очень хорошо видно отсюда, из Москвы.
   - Нет, мамочка, тебя. Любимую свою Кирюлю. У Глеба Викторовича, оказывается, феноменальная память. Он помнит такие подробности своей московской жизни, что можно летопись составить.
   - И что же он помнит? - настороженно спросила Кира.
   - У-у, мамочка, очень многое. И помидорные грядки на нашей даче, и рисунок обоев в нашей спальне, и даже перышко на твоей подушке. И как ты ему позировала... Он, кстати, мне рассказал, что во время путча в 91-м вы оба несли бутылки с зажигательной смесью, изготовленной по его рецепту: ты прятала свою бутылку под юбкой, а он свою - под рубашкой. Но все обошлось, и вы потом пили шампанское за победу.
   Помолчав, Кира откинула челку со лба:
   - Я поговорю с Глебом. Слишком много он...
   - Поговори, мамочка. Правда, не уверена, что у тебя получится. Он ни с кем теперь не разговаривает. Разговоры его отвлекают, мешают творить.
   Зарокотал лежащий на столе мобильный телефон. Неля взглянула на высветившийся номер и имя звонившего.
   - Yes, yes. Okay, - ответив, положила телефон обратно на стол. - Это Глеб Викторович, сказал, что заправит машину, и минут через двадцать чтоб я выходила с вещами. Он меня отвезет на вокзал, оттуда я поеду в Нью-Джерси. А как там наша бабушка?
   - Нормально, по-стариковски. Она будет очень переживать, что ты остаешься в Америке... - голос Киры звучал задумчиво и немного тревожно. - И что, на всех этих картинах - я? Он что, пишет по памяти?
   - Да, мамочка. Всё - ты. В разных позах. Много портретов, но есть и постановочные. Конечно, много ню. Я тебе еще не все показала. Жаль, что у меня времени в обрез. В папке "Золотой фонд" еще штук двадцать, самых лучших работ. Там ты написана и в образе боярыни Морозовой, и ботичеллиевской Весны. Я недавно предложила ему нарисовать тебя голышом на крыше Манхэттенского небоскреба.
   - Перестань! Прекрати паясничать! - голос Киры дрогнул.
   - Почему же, мамочка? Я же ничего такого не сказала. Я просто хочу тебе сообщить, что Глеб Викторович тебя по-прежнему очень любит и не может забыть. Он мне рассказывает абсолютно всё о вас, даже как вы однажды занимались с ним любовью на крыше. Я так понимаю, что на него внезапно налетали порывы страсти, и он хотел тебя, невзирая на место и время. Он ведь - художник, человек творческий, свободный. И, между прочим, я не вижу в этом ничего ужасного. Я даже тебе немножко завидую. У меня не было и, наверное, никогда не будет такой сумасшедшей любви...
   Кира уже молчала, только вытирала с лица невидимые на экране слезы. Темные полоски расплывшейся туши потянулись от ее глаз по щекам.
   - И еще, мамочка, он очень добрый и чуткий человек. С идеалами. И мне очень жаль, что вы с ним расстались. Я бы мечтала иметь такого отца. Мне даже иногда кажется, что он и есть мой отец, самый настоящий, а не Трубецкой, и ты с моим рождением всё придумала.
   - Нет, Нелюша, ты ошибаешься... Мы потом поговорим об этом...
   - Ладно, мамочка, мне пора. Я тебе позвоню из Нью-Джерси, как приеду. Целую, родная. Привет бабушке, - Неля нажала мышку, и Кира исчезла. - Фу-ух...
   Неля сидела, не шевелясь. Сердце ее забилось сильней: "тух-тух", причем удары возникали не там, где им положено - слева в груди, а почему-то в середине живота, и по нарастающей поднимались к груди. "Бедная мамочка, прости, что такое тебе устроила..." Неля прижала ладони к лицу, будто хотела зарыться, исчезнуть, чтобы ее никто не видел.
   В ее закрытых глазах - полный мрак, мертвая ледяная бездна. Из этой бездны вдруг возникает Глен - совершенно голый. Подходит к ней, кладет свои ладони на ее груди, гладит соски, целует. И они оба летят в белый пух... Вот он падает на подушки, тяжело дыша. Смотрит в потолок. Поднимает свои мускулистые руки, делает ими плавные волнообразные движения. Говорит что-то, не совсем понятное для Нели - о какой-то постановке "Современника", об опоздавшей электричке...
   - А как мы бежали, чтобы успеть на премьеру! - его ладонь касается ее плеча, гладит тихо. - Да, нельзя человеку отрываться от себя. Нельзя себе изменять. И менять в себе ничего не нужно, даже буквы имени своего... Ки-ра...
   Вот так! Поначалу эти ошибки Глена звучали, как случайные оговорки. Спохватываясь, что снова принял ее за Киру, Глен извинялся. Но порой он как будто и не видел, или не хотел видеть, кто перед ним на самом деле. Он уносился в свои миры - любви и искусства - когда-то в молодости оставленные им. Вскоре Неля поняла, что Глен предпочел бы, чтобы Неля была... Кирой. И рисует он Киру. И любит Киру-Кирюлу, ее одну...
   Неля мотает головой. Длинные волосы, вырвавшись на волю из соскользнувшей красной резинки, колышутся шатром.
   - А-а... - подвывает по-волчьи.
   Вот она - сидит на стуле, в шубе на голое тело. Немая, все суставы жгут огнем. Болит все, до последнего онемевшего суставчика, болит чугунная спина, затекли ноги. Он не дает ей встать, даже чтобы глотнуть воды. Впивается в нее сверлящими глазами и сосет, сосет из нее кровь.
   Вот его рука с карандашом, поднятая, замирает надолго. Он смотрит на холст и вдруг с отчаянным стоном ломает карандаш. Садится на пол и, схватив себя за волосы, раскачивается, глядя перед собой несчастными глазами.
   Неля подходит к холсту. Там - женщина ее возраста, в шубе, с ее лицом, ее телом. Но это - мама.
   Вот она - на диване, голая, в розах. Хоть жуй эти розовые лепестки! Глеб у станка, проводит кисточкой последнюю линию. На миг застывает и... Издав дикий восторженный вопль, как молодой фавн, прыгает к ней на диван. Его губы целуют ее спину, плечи, волосы. Он швыряет розы вверх к потолку, яростно переворачивает Нелю на спину:
   - Кира, Кирюля!..
   Неле противно. Она презирает и ненавидит себя. Он ползает по ней, гадкий мерзкий паук, щупает ее, мацает. Ей хочется сбросить его с себя...
   - Тварь!
   Вскочив, Неля подбегает к стене и начинает срывать эскизы. Холодная решимость овладевает ею. Звякают на полу отлетевшие металлические кнопки. Разорванные женские лица грудой сыплются на пол. Затем раскрывается большая папка "Золотой фонд". Женские тела в различных позах и в разной степени законченности рисунка подвергаются той же казни: руки, ноги, головы летят в общую кучу, как в общую могилу.
   Неля торжествует. Ее заплаканные глаза сверкают огнем мщения. Она валит станок с полотном, где у нежной Киры-Весны ноги нарисованы лишь до коленей.
   - Ага, культяпая, попалась! - гремит Неля, для верности пнув холст ногой и прорвав в нем дырку. - Прости, мамочка.
   Ее взгляд падает на компьютер. Подскочив к нему, набирает на клавиатуре названия порносайтов, где полно вирусов. На экране возникают мужские волосатые ноги, женские спины - пиршество мяса и волос. Неля кликает мышкой только на "yes".
   Несется к дивану, прихватив швабру и бутылку с вонючей смывкой. Выливает на белоснежную постель мутную жидкость, из тюбиков выдавливает краски и все месиво размазывает шваброй.
   - Ну вот, дорогой Глен Гленыч. Попрощались...
   Минут через пять она - в подъезде, с большой сумкой. С той сумкой на колесиках, с которой прилетела в Нью-Йорк. Волосы ее наспех причесаны, щеки еще горят. По плиткам пола гремят колесики сумки в направлении лифта.
   На улице у бровки стоит роскошный белый "Бентли" с затемненными стеклами. Неля подходит к машине, воровато оглядываясь по сторонам. Открывает дверцу и, просунув голову в салон машины, просит:
   - Открой багажник.
   - Но пролем, сеньорита, - отвечает Хулио.
  
   Глава 8
  
   Глен нажал педаль газа, запуская свою машину "в галоп". Проехал мост, и вскоре вдали искорками костра замигали красные неоновые огни стриптиз-клуба.
   ...В просторном зале грохотала музыка. Ярким светом были залиты только два участка: бар, где девушки в чепчиках и с открытыми грудями разливали напитки, и сцена, где танцевали стриптизерши.
   Глен подошел к стойке бара. Официантка с золотистыми кудрями, напоминающая куклу Барби, налила ему в рюмку коньяк.
   - Давно тебя не видела здесь, - сказала она.
   - Привет, Анжела, - сухо ответил он.
   - Ты плохо выглядишь, дружок. Что, потерял работу?
   - Нет, отстань.
   Обычно эта обстановка стриптиз-клуба несколько бодрила и быстро одурманивала Глена, особенно после коньяка. Но сейчас после выпитой рюмки, словно гадкий дымок поднялся над болотцем его души.
   На сцене танец стриптизерш перешел к части раздевания: девушки снимали платья и продолжали партию на шесте. Работали с полной отдачей - от силы впечатления, которое они сейчас произведут, зависел их ночной заработок, когда они спустятся с подиума и пойдут по залу предлагать себя - вытряхивать деньги из карманов мужчин.
   Глен угрюмо смотрел на сцену. Рука его начала теребить связку ключей в кармане.
   - Хулио недавно вышел, если ты ждешь его, - сказала Анжела, наклонившись вперед над стойкой к Глену, чтобы не кричать в этом грохоте. - Он просил передать, чтоб ты обязательно его дождался.
   Глен кивнул в ответ. Снова посмотрел на сцену, куда выходили новые стриптизерши. Все они сейчас напоминали ему атлеток во время разминки перед перетягиванием каната. И вдруг среди них он увидел...
   Он так сильно сжал в кулаке ключи, что зубчики бородки впились в кожу. Пол под ним заходил ходуном, закачался, словно на корабле в океане. Ноги Глена задрожали, он крепче сжимал ключи в кулаке, будто от силы этого сжатия, от того, как глубоко в кожу вонзятся острые зубчики, зависело, выдержит ли он этот шторм.
   - Она хорошо смотрится на сцене, согласись, - раздался веселый голос Хулио у самого уха Глена. - Посмотрим, как у нее получится в зале, - развернувшись к бару, он заказал себе коньяк. - Мне полагается хороший бонус за ее трудоустройство в этот клуб.
   - Как ты посмел? - выдавил Глен.
   - Старик, ты потерял голову. Зачем она тебе нужна? Подумай: сколько лет ты строил свою жизнь, чтобы потом все разрушить из-за какой-то непутевой девки? Возьми себя в руки! Только посмотри, в кого ты превратился. Представляю, что творится с твоими банковскими счетами. Из-за тебя, кстати, мы просрали контракт с итальянцами. Ты - неисправимый русский идиот! - Хулио полушутя ткнул Глена пальцем в голову.
   Сорвавшись со стула, Глен ринулся к сцене. Но ноги его не слушались. За что-то зацепившись и потеряв равновесие, он полетел головой вперед. Сзади кто-то подхватил его под мышки и поднял:
   - Мэн, разве можно так напиваться?
  
   ххх
  
   Мигающие огни вывески слабо освещали парковочную площадку возле здания. Там, прислонившись к бамперу одной из машин, стоял Хулио. Курил сигару, выпуская дым в ночное небо.
   Глен сидел на асфальте, прислонившись спиной к колесу своего "Ягуара". Обращался к Хулио, даже не глядя на него:
   - Ты - подонок. Ты всегда мне завидовал. Потому что ты - не художник. Ты всегда хотел меня затоптать. Но это тебе не удалось.
   Злобно отшвырнув сигару, Хулио присел на корточки так близко, что его колени едва не касались груди Глена:
   - Кто художник, а кто нет, об этом мы поговорим потом. Сейчас речь о тебе. Ты хоть понимаешь, что ты любишь не ту женщину? Она - Неля, а Кира живет в Москве, понимаешь? Кира - мама, Неля - ее дочка. Запомнил? - он потрепал Глена по щеке. - Слушай меня: забудь про эту девочку. Кстати, из таких, как она, получаются отличные стриптизерши - любит жить на халяву, а торговать собой она научится быстро. С нею все ясно. Лучше займись собой. Ты перегрелся. Пойди к врачу, пусть выпишет тебе таблетки. Поезжай на острова, отдохни. Хочешь, могу дать тебе ключи от моей виллы в Севилье.
   Глен, запустив пальцы в свои густые черные волосы, стал сжимать их у самых корней с такой силой, словно желая вырвать. Вдруг поднял голову, тихо и очень странно посмотрел на Хулио:
   - Ты не знаешь, не знаешь главного. Кира мне вчера призналась... Неля моя дочь. Дочь!
   Хулио в ужасе попятился назад.
   ...На выстрел из стриптиз-клуба выбежал народ. На парковочной площадке между машин стоял Хулио, съежившись, как перепуганная кошка.
   А неподалеку от него лежал на земле Глен, с пистолетом в руке, и на его простреленной груди растекалась темная лужица.
  
   2014 г.

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"