Аннотация: Анук оказывается на воле, на забытой и непонятной ей русской воле. И вспоминает всою первую любовь и страсть.
Оперша-суперсука дожидалась моего возвращения из отряда с личными вещами. А там, кроме дневальной из ментовских, завхоза и смотрящей с группой поддержки, в рабоче время никому и быть не положено. Меня выдернули с промки из-за швейной машинки, чему я несказанно обрадовалась.
- Чо дёрнули-то? - прогундосила одна из подстилок смотрящей.
Я пожала плечами:
- Не знаю. Сказали вещи собрать.
- Мож на родину?
До меня, медленно думающей, только теперь стало доходить, что меня ведь могуть экстрадировать в Эстонию. Не скажу, что это порадовало, меня будто пыльным мешком огрели. Я очень растерялась.
Личных вещей я не нажила. Кроме средств гигиены, смены белья и конфет с чаем, ничего. На большее я рукавиц не настрочила. Короче. с двумя пакетами я побежала назад к суперсуке. Кроме неё в кабинете уже был парень из внешней охраны. Из тех, что сидят на вышках и КПП.
Маргарита кивнула на картонный ящик:
- Забирай!
И я, как клуша, с двумя пакетами и коробкой пошла за весело насвистывающим парнишкой.
Всё произошло очень быстро и как в тумане. В каком-то там серо-зелёном боксе меня заставили раздеться до гола, пройти через рамку, наскоро одеться и расписаться в получении каких-то ещё вещей.
Я даже не сразу узнала своё платье в зелёный горошек, белые босоножки и сумочку!..
Все вещи в руках уже не помещались. Но конвоиры и не думали помочь! Со слезами на глазах от перенапряжения и физического и морального меня вытолкнули за дверь. На улицу.
Ну да, я эстонка, я из народа. который не славится сообразительностью. Но мне кажется, что любой после почти шести лет нахождения внутри бетонных стен, когда оказывается на открытом пространстве... А передо мной неожиданно оказалась улица. Улица с неторопливым автомолильным движением, с ярко одетыми не суетливыми прохожими: парнями в шортах и трениках, девчонками в мини и джинсах, детишками и мамашами с колясками... У меня закружилась голова, я выронила все свои поклажи и замерла на месте.
Мне давным давно уже не снились сны о воле. Даже в эротических сновидениях меня всегда окружали стены и потолки, а тут...
С автостоянки ко мне подошли двое атлетов в чёртых футболках, под которыми бугрились весьма возбуждающие мускулы. Один из которых был негр. Оба на голову выше меня.
Другой, с лошадинной, вытянутой физиономией молча стал собирать с асфальта мои поклажи.
Я растерянно кивнула. К нам подошёл ещё один, совсем маленький, метра полтора ростом, старикашка с рыбьи безразличными глазами.
- По тебе и не скажешь... - сипло прошелестел он. - Пошли, что ли?
Всё ещё находясь в полной прострации, ничего не понимая и не соображая, я залезла на заднее сиденье огромного чёрного внедорожника. Я бы может и воспротивилась бы, если бы меня стали насильно заталкивать или тянуть за руки. Но этого не было. Барахло моё небрежно закинули в багажник и открыли передо мной дверь, дескать, "милости просим!" Но без всяких притязаний на вежливость. Никто даже не улыбнулся.
"Господи! - содрогнулась я от накатившего ужаса. - Что я делаю?!" И закричала в шоке на эстонском:
- Постойте! Вы меня с кем-то спутали! Я вас не знаю! И даже знать не хочу! Я боюсь вас! Кто вы такие?!
Старикашка с переднего сиденья обернулся:
- Чо блажишь-то? Спужалась?
- Да! - заговорила я уже на русском, - я вас не знаю! И знать не хочу! Куда вы меня везёте?!
Он оскаблился:
- Слушай, деточка, ты на воле! Разве это не ништяк?!
- Пока не знаю! Кто вы?
Ответа не последовало.
В наше время все, наверное, слыхали о сексуальном рабстве. Некоторые, изголодавшиеся по мужикам зэчки, рассказывали о нём с придыханием мечтательности. Дескать, делать ничего не надо, только ноги раздвигай! Трахают по семь раз на дню! Но это те, кто не бывал там. А те, кто бывал, просто помалкивал, опуская глаза. Красивые глаза. Не такие, как у меня. Если уж быть честной, то я никак не тянула на прозвище "красотка", о которых крутые мужики слюни пускают. Надо это признать. Хотя и не хочется, когда тебе двадцать с хвостиком.
Машина остановилась у магазинчика одежды, старикашка опять обернулся:
- Слушай сюда! Сейчас двинем в эту лавку прикупить тебе шмотьё. Вольное шмотьё! Выбирай всё, что хочешь. Только без фортелей! Согласна?
Я кивнула. Я уже поняла, что меня хотят разобрать на органы. В тюряге у всех берут анализы. И кому-то подошли мои молодые почки, печёнка или сердечко. Надо было рвать когти.
Магазинчик оказался не очень большой, не такой, как в американском кино, где герой бегает по этажам.
В седьмом классе мне было всего тринадцать, но я жутко влюбилась в Томаса. Он был немного постарше, стройный, невысокий, с огромной гривой нечёсанной шевелюры и очень бледный. Он пришёл читать стихи на конкурс в нашем театре. И у я к тому времени уже переросла пубертат, или почти переросла. У меня уже были чувствительные соски на отметившихся грудках, волосы на лобке, месячные не вызывали ужаса. Хотя, разумеется, кроме маструбаций с мечтаниями о принцах, ничего существенного не было. Мы с подругой Хелен, тощей и сутулой дылдой-одноклассницей хихикали и хихикали над выступающими.
На сцену вышел нескладный юноша в длинном пальто. Меня сразу заинтриговали его серо-голубые, мечтательные глаза. Он словно бы видел нечто, недоступное простым смертным, был полностью погружён в себя и отстранён от действительности. За ядовитыми репликами Хелен я прослушала его имя. Но меня гипнотически завлёк тембр его голоса:
Так горек, жгуче едок яд,
что с давних пор во мне таится!
Где ж просветления водица?
Я сам обманываться рад!
Во мне живёт клыкастый гад -
не покусаю, так ужалю!
Хоть плюну в спину на прощанье -
таков душевный маскарад!
Я вижу, мир сошёл с ума,
всё отравили, всё помойка,
всем можно гадить втихомолку,
всё - всем! таких примеров тьма!
И чтоб мне ближних не шпырять,
не отсылать всех встречных на х...,
дай кто-нибудь на счастье лапу!
Иль поищу другую б...ь.
Смеяться расхотелось.
- Вот ещё один ононист! - заржала Хелен.
Я изо всей силы саданула ей локтем в грудь. Она ответила мне оплеухой, я вскочила и вцепилась в её жиденькие волосы. Завывая, как мартовские коты, мы скатились под кресла в междурядье. Билетёрша Марика облила нас холодной водой и вывела из зала.
Переодевшись в сухое у себя за сценой, я вернулась. Томас уже закончил выступление и собирался уходить, копошась со своими рукописями. Это была его неизбывная страсть и проклятие - копошение с бумагами. Конечно, я постаралась принарядиться - нацепила мамину кожанку, красную миниюбку и мамины же белые туфли на каблуках. Под футболку - мамин лифчик, набитый туалетной бумагой. Ещё я успела накрасить ресницы с губами, а также спрыснуться маминой туалетной водой. Короче - во всеоружии!
На сцене кривлялась какая-то деревенская толстушка. Пубика жевала и хихикала. А он всё копошился и копошился со своими бумагами. Я пробралась к нему:
- Вам помочь?
- Спасибо, я уже... почти... - не оглядываясь, продолжал перебирать листы рукописей.
Я присела в соседнее кресло, когда он, бормоча что-то поспешил к выходу. Я - следом.
К театру у нас примыкает скверик Поцелуев, официально называемый "24-е февраля". Туда он и побрёл, сгорбившись и глядя на опавшую листву клёнов.
А стоял сухой солнечный сентябрь, что у нас случается совсем не часто. И мне это представилось знамением Неба: солнце, яркая листва и тёмный вопросительный знак его фигуры. На худеньком лице его была маска страдания. Почти все скамейки были заняты праздно отдыхающей публикой. Люди смеялись, лизали мороженное, жевали хот-доги и горячие сэндлвичи, запивая лимонадом. А пожилые и чем покрепче, обёрнутом в газеты.
Томас свернул с Центральной аллеи к каналу, где поменьше народу...
Я следила за ним с месяц, а может и больше. Время для меня потеряло значение. Да и вообще всё, что не связанно с этоим неловким, отстранённым от действительности юношей, для меня потеряло смысл и значимость.
Большинство одноклассников, как и я прежде, вело переписки с "друзьями" из Инета, людьми, которых в глаза не видели, да и не желали видеть. Многие уже бывали в ночных клубах и вели беспорядочную половую жизнь. Это только дома перед родителями и педагогами мы кажемся целомудренными паиньками, хотя и стесняемся открыто говорить об этом. Мы все меняем маски легко и непринужденно, даже не задумываясь об этом.
Томас был другой, я даже поначалу приняла его за гея, верней, заподозрила где-то в глубине души. Всё дело в том, что он в упор не замечал девчонок, общался только с отставным профессором лет восьмидесяти, давно выжившим из ума, и сорокалетним аспирантом не то филологии, не то философии. В нашем городишке был филиал старого Дептра с огромным хранилищем древних рукописей даже досоветской эпохи, а также бумажных изданий периодики. В этом архиве Томас и проводил большую часть времени, отдавая друзьям только вечера субботы (аспирант) и вторника (профессор). И всё! Ни в каких социальных сетях Томас Тсаттель не был зарегистрирован. Чтобы узнать это мне пришлось позаимствовать на время, пока он копался в журнальном хламе, его ноутбук. Нет, геем он не был, он был сочинителем. И лишь сочинительство было его всепоглощающей страстью. И он не писал фантастики, детективов или дамских романов. Он писал едко, горько и даже злобно о так называемом "прогрессе человечества". Меня, впрочем, как и большинство населения, его творения отнюдь не воодушевляли, из вообще невозможно было читать без презрения к себе. Но я была очарованна личностью, тёмной. погружённой в себя и ненавидящей Человечество, роковым гением.
Конечно, он посылал свои творения во все эстонские издательства, публиковал на литературных сайтах, откуда их, естественно, сразу удаляли. И даже издавал бесплатные электронные книги, которые тоже никто не хотел читать.
Он заметил меня только в начале зимы, когда я сидела за соседним столом в архиве и делала вид. что что-то читаю. А сама снимала его на смартфон.
- Эй! - злобно зашипел он, - ты что делаешь?! - он слишком уважал порядки священного для него хранилища.
Я совершенно растерялась, замерла с вытаращенными глазами и открытым ртом.
- Я к тебе обращаюсь! - продолжил он, - Ты, шмакодявка, я к тебе обращаюсь! Кто тебя послал?
- Я... это... никто... - только и сумела промямлить в ответ.
Запинаясь, я рассказала ему, где я его впервые увидела, соврала, что меня потрясли его стихи. А он, как и все поэты, был падок на лесть. Да он и был-то совсем мальчишкой, совершенно незрелым ребёнком в свои шестнадцать. Но, естественно, хорохорился, на улице сразу закурил, даже не подумав предложить мне. Дескать, ещё рановато. Повёл меня в свой любимый сквер и там два часа на сыром холоде читал стихи. Чужие. Оказалось, он помнил огромное количество стихов! И был не меньше моего удивлён. когда я стала декламировать из "Ромео и Джульетты".
Это было в первый день. Через неделю он начал читать длинную и совершенно неприличную поэму "Эли и Джо", о двух девицах начавших с лесбийских игр и закончивших после сооблазнения разных парней совсем свальным грехом. Сначала он декламировал, отвернувшись к каналу, глядя на небо, на рябь на воде... Затем резко обернулся и впился в меня глазами. Он побледнел, затрясся, захрипел и вдруг сник. Позже я поняла, что это был оргазм. Позже, значительно позже. А тогда я воспринимала всё это как сооблазнение и потому слушала. Стараясь даже и не вникать в текст. Я ждала, когда же он приступит наконец к действиям. А это и были его действия.
Тогда же я поняла, что он, как и я, просто не знает, с чего начать. Мы оба были почти девственны. Нет, из Инета мы оба прекрасно знали, как это всё происходит физически, как и что надо делать, но... Но это была новая неизведанная стихия, новое запредельное пространство, которое и манило и пугало.
Мы просто встречались по понедельникам, средам и пятницам в 18,00 в нашем уже, отдалённном уголке старого сквера у канала. Он читал, я слушала, он возбуждался до крайности, я оставалась почти холодна. Мы никогда не держались даже за руки, и уж тем более не целовались. Но я всёж начала погружаться в его миры, и у меня между ног иногда становилось влажно.
Всё изменилось, когда он привёл меня в свою комнату. Нет, мы не раздевались, не касались друг друга телами. Он одетой уложил меня на свою односпальную кушетку и дал таблетку под язык. После чего начал читать:
Нет ничего прекраснее любви!
О, мир бесценный нежности и страсти!
Когда я вся растаяла от сласти
огня, уже гудящего в крови!
Я вся твоя от кончиков волос
до пальчика-мизинчика на ножке!
Люби меня как можно и не можно,
ласкай всю-всю от пропасти до звёзд!
Вся эта плоть, весь этот космос твой,
вселенная блаженства ощущений!
Пусть пыл священный твой пройдёт тропой,
всего коснувшись жаркою волной,
вся сущность млеет от твоих движений!
Войди в моё пространство, пьяный зной!
Боже, боже, что со мной сталось! Меня всю пронзила волна экстаза, меня так тряхнуло, и несколько раз, что я позабыла, на каком свете нахожусь! То, чего раньше я дотиралась пальчиком, было ничто по сравнению с этим могучим, всеохватывающим кайфом, с этим наслаждением. Это было так потрясающе, что я не только полностью вспотела, трусики мои были насквозь мокрыми, и не от мочи! Совершенно замедленно я потянулась и стянула их. Выбросить в угол было неудобно, да и денег они стоили, я скомкала их и сунула в карман, продолжая находиться в трансе. Это было потрясающе.
В следующий раз он таблетки уже не дал. Но кайф остался прежним. И он на полном серьёзе предупредил, что если я стану трахаться с кем-то "вживую", ни о каком удовольстсвии уже и речи быть не может.
Но это было не так. После Выпускного мы с однокашниками как следует выпили и пошли гулять ночью к Озеру. Ко мне прилип дылда Филя с почелуйчиками и зажимашками. Меня волновали его объятия, в уме возник образ моего Томаса. Особенно, когда Филя полез мне в лифчик.
И я ответила на его поцелуи. Мы уединились, он принялся стягивать с меня трусы под выпускным платьем. И это я ему позволила. Он задрожал, как лист на ветру, и выплеснул сперму мне на платье. Он был жутко огорчён. Утешая его, я поцеловала его поникший, было, член. И сама начала возбуждаться толи от запаха спермы, то ли от новизны обстановки. Ствол его затвердел, он положил меня на свой пиджак и, раздвинув ноги, стал толкать. Мне стало больно, и я нежно отстранила его, садясь. Мальчишка застонал, и я опять поцеловала его налившуюся головку члена. Взяла в рот, ощутив необыкновенную нежность. Я не знала, как делать минет, даже и не сосала, просто взяла в рот. И получила ещё одну порцию спермы. Позже я узнала, что он всё же совершил мне дефлорацию. Тогда я никакого удовлетворения не испытала, кроме психологического. Но Филя стал назначать мне свидания, на которые я поначалу не ходила. Поскольку у меня был ещё и Томас. С которым я пару раз в неделю получала законный оргазм. Правда, даже и без прикосновений.
Однажды на планёрке наш ускоглазый завхоз объявил о предстоящем визите Самого Губернатора. То есть, нам с Юрой-вонючкой было наказанно навести глянец на рушащийся, буквально сыплющийся объект - нашу Больницу. Хотя ведь все понимали, что два доходяги вряд ли смогут оживить давно разлагающегося покойника - штукатурка стен отслаивается, покраска сходит частями, ступени крылец вообще рассыпались, часть окон, ещё не заменённых на пластиковые, подгнила и потрескалась. Да и внутри наше заведение выглядело не лучше. Дураку ясно, что омолодить заведение никому уже не удастся, да этого и не требовалось.
Ну и мы с самого утра, вооружившись ещё и граблями, принялись за дело. Автостоянок у нас три: за территорией перед поликлиникой, слева от поликлиники уже за воротами (для машин персонала) и в глубине, перед приёмным покоем и больницей. Впрочем, есть ещё стоянка перед роддомом, с которой зимой мне пришлось помудохаться, но это уже к делу не относится. Предполагалось (нами с Юриком), что кортеж Самого остановится на служебной стоянке. Поэтому тут мы особенно постарались - даже прошлогоднюю листву подмели и забросили на газоны. Всё это мы успели уже до десяти. Потом относительно молодая сестрёнка из хирургического Лена выдала нам по фунфырику, а Димон, делая страшными свои азиатские глаза, приказал не высовываться до конца рабочего дня. Но и не выключать мобилы. Юрец хитро подмигнул мне:
- Нас провоцируют на пьянку. И думают, что мы ограничимся выданным.
- А у тебя ещё что-то имеется? - деланно изумился я, прекрасно зная, что у него в каждом углу понапрятанно.
- А то!.. Ты только на кухню сгоняй за закусью! Если не трудно.
- Одна нога тут...
Короче, к одиннадцати мы уже приняли на грудь и расслабились. Впрочем, расслабился только я, потому что Вонючку неожиданно потянуло на подвиги. Хотя, разумеется, не так уж и неожиданно, ибо всех нас на определённой стадии тянет совешать глупости. Короче, Юрик подхватил свой драный стул и понёс его на улицу. Я, как подающий надежды новичок, последовал за ним.
"Да, - поняла я тогда, - меня хотят разобрать на органы!" - и решила делать ноги.
Магазинчик был двухэтажный, с неширокой лестницей в два пролёта. Не такой, какие бывают в американских боевиках, где герой палит из автомата направо и налево, теряясь в примерочных, по сути совсем крохотный, на два зала: мужской на первом и женский на втором. Людей было совсем мало, в основном служащие в синих халатах, какие-то заторможенные бабы с рыбьими накрашенными глазами. Эти слонялись по залу, куда меня приволокли атлеты с негром. Водила почему-то пошёл с нами. Все три головореза плелись за мной по пятам. Я очень пожалела, что не занималась в своё время спортом, хорошо хоть, что в тюрьме пришлось бросить курить из-за недостачи средств.
А вот старикашка, припёршийся за нами по пятам, курить бросать не собирался, даже в запрещённых законом местах. Один из мордоворотов притащил откуда-то стул, поставив его посреди узкого прохода. Старикашка важно уселся, закинув ногу на ногу, и закурил папиросу, стряхивая пепел прямо на линолеум. К нему, разумеется, сразу же подскочила ответственная служащая со змеинным шипением. Огромный негр с ослепительной улыбкой что-то сказал ей на ухо и она утёрлась. Т.е. воще исчезла из поля зрения. Зато появился упитанный и бледный охранник с дубинкой. Которому тоже что-то сказали такое, что он просто увял, как помидор без поливки.
- Что мне брать-то? - засмущалась и я.
Амбалы заржали, хмыкнул и старикашка:
- А что хошь!
Я растерялась от многообразия одёжек всех покроев и цветов радуги. Я даже не знала, что теперь тут, на воле в России, модно! Но перебирая шмотьё, вдруг сообразила, что бежать-то мне будет лучше всего в спортивном костюме и обуви. Ну уж никак не в тюремном сером халате и говнодавах, в которых пришла.
Когда я, наконец вышла из примерочной в сером спортивном костюме и неприметных кроссовках, моё сопровождение слегка обалдело. Старик даже закашлялся:
- Всё, что ли?!
- А что? - я пожала плечами, - будем спорить о вкусах?
- Да-а!.. - заржал дед. - Узнаю!.. Узнаю!..
Я не поняла, о чём он, пока не обратила внимание, что сам-то старик одет в линялое х.б. с тельником и кепчонкой. Да ещё в хромовые сапожищи.
А на выходе из зала я чуть в обморок не упала - там стоял вооружённый наряд полиции. На которых старикашка с его и моим сопровождением просто внимания не обратили. Хотя те жгли дырки глазами в нас.
Я молча заплакала, потому что сорваться тут не было никакой возможности. Надежды таяли, как льды Антарктиды, только быстрей.
- Ну, а чем мордашку мазать не купишь? - без всякого воодушевления поинтересовался дедок.
Я отрицательно мотнула опущенной головой:
- Я б тяпнула напоследок!
Полтораметровый хозяин, а судя по всему, он и был в этом городе хозяином, достал из внутреннего кармана спецовки плоскую бутылочку. И протянул мне.
- Чего эт ты решила, что напоследок?
Я глотнула обжигающе крепкий напиток из горлышка, отдышалась и ещё раз приложилась, потому что он жестом разрешил оставить его весь себе.
- Ну, вы ж меня на органы разберёте! Для чего ещё меня надо было вытаскивать?!
Кортеж из двух чёрных внедорожников "Мерседес" проигнорировал служебное, направляясь к приёмному покою. Но буквально перед нашей ложей зрительного зала дорогу ему перегородила машина скорой помощи. Из которой выскочили крепкие "медбратья" в медицинских масках, но с компактными автоматами. Четверо.
Двое прямо перед нами стали дёргать двери машины. И колотить автоматами в стёкла. Стоя спиной к нам. Во мне сзыграл только что принятый алкоголь. А вернее, обычная дурость в смеси со спиртягой. К тому времени бойцы в зелёном медицинскинском сатине уже расколотили окна обеих машин и положили охрану лицами в весеннюю грязь. Я дёрнул дверцу и забрался в салон к трясущемуся и обмочившемуся губернатору, большому рыхлому мужику. Моему ровестнику с крупной бородавкой на левой щеке. В синих глазах полоскался ужас. Я толкнул водилу, прячущегося под приборной доской:
- Ну, чо там засел?! Погоняй, что ли!
И он стал уж включать скорость, когда заскочили и зазевавшиеся террористы. Один сел впереди, другой сзади, рядом со мной.
- Ты что тут делаешь?! - заорали на меня. - А ну пошёл!..
- Да мне и тут неплохо! - рассмеялся я, хлопая губернатора по плечу (когда бы мне ещё это удалось?!). - Я, эвон, давно с друганом не встречался!
- А ну вылазь!.. - хрипея, заорал тот, что рядом. - Я тебя пристрелю на хрен!..
- Давай! Я хоть подохну героем! А то всю жизнь - алкаш, алкаш!.. Надоело уж!..
- Ладно, - сказал тот, что спереди, - отъедем и пристрелим гниду! Трогай, шеф! А тебя народ в наши подельники запишет!
Шеф попался очень исполнительный - моментом вырулил к шлагбауму. Который нам тотчас же и открыли.
В себя я приходила постепенно. Сперва включилось ощущение пустыни Сахары во рту, тяжкая истома во всём теле, будто я вчера мешки с картошкой таскала, полная пустота в голове... Подключилось острое чувство неисполненного долга. Что-то необходимо было сделать, но всё пропало, поезд ушёл. Что?
Вместо обычной старой пижамы на мне был мягкий спортивный костюм. А вокруг стояла непривычно жуткая тишина. И темень. Ведь в бараке всегда горел свет, и стоял какой-то шум: кто-то храпел после работы, кто-то с кем-то шептался - ругался или миловался, а кто-то и стонал. маструбируя. Тут же было тихо и темно, как в могиле.
Боясь расплескать разжижженные мозги, я поднялась. Сразу обнаружив, что лифчика на мне нет, а футболка одета задом наперёд. В трусах было сухо, как и во рту. Хотя писать хотелось до невозможного, мочевой пузырь был переполнен. Надо было искать дальняк, сортир по нашему.
В полной темноте я поднялась и, расставив руки, куда-то пошла. Наткнулась на столик у трюмо, нащупала стену, оклеенную бумагой. В бараке все стены просто оштукатуренны. Добралась до двери, которая свободно отворилась. За ней сильно пахло дорогим дезадорантом. Не для тела. Коленом больно стукнулась. Как выяснилось наощупь, об унитаз. Я застонала от благодарности Богу - Он всё-таки где-то есть! Подняла крышку и присела, спустив, разумеется, штанишки. И лишь облегчившись, нашла на внешней, за дверью, стене выключатель.
Я находилась в туалете, совмещённом с душевой. А помочилась в биде рядом с унитазом. Ну чтож, заодно можно и подмыться. Обалдеть! Я давно отвыкла от таких удобств. В небольшом настенном зеркале отражалась жутко испуганная, опухшая от пьянки, косоглазая толстушка. С растрёпанными как попало волосёнками на голове. И в серой, застёгнутой до горла олимпийке.
Лишь теперь до меня стало доходить, где я. Вспомнилось, как меня куда-то везли, а я, как дура, накачивалась спиртным на заднем сиденье и спорила о чём-то с маленьким, плюгавеньким Хозяином с железными зубами и оловянными глазами. Муторно, конечно, стало до невозможности!
Лишь теперь разглядела внутренний запор на двери. Закрывшись, я чуть не заплакала от благодарности Господу. Хотя и считала себя не очень верующей. Всё-таки Он есть! И пока Он на моей стороне. Я так давно не была в одиночестве!
Я спокойно разделась и долго мылась под душем. На полочке нашлись и мыло с шампунью. Господи Иисусе, такого кайфа я не испытывала уже сто лет! Обалдеть просто! Полоскаться под душем в полном одиночестве за закрытой дверью! Пахучим мылом и хорошим шампунем! Я уже успела и позабыть, что такое вообще существует!
Заодно простирнула свои тюремные панталончики с футболкой, но одевать их сырыми не решилась. Уж хоть бы кто изнасиловал, что ли! Натянула свои новенькие спортивные брюки прямо на голое тело. Как и курточку.
При включенном в туалете свете быстро нашла и комнатный выключатель. Это оказалась небольшая спальня с кушеткой, трюмо и плоским теликом в углу. Ах, нет, тут ещё был абсолютно пустой, вделанный в стену шкаф с раздвижными дверями. В ящиках трюмо тоже ничего не было. Всё было абсолютно новым, ещё не пользованным. Более того, под новенькими подушками лежало новенькое, даже не распечатанное ещё постельное бельё. И подушки эти, две(!), были не барачные, к которым я привыкла, со сбившейся в камни, пропахшей потом ватой, а нечто совершенно воздушное, легчайшее и мягчайшее. И аккуратно сложенный в кресле (да-да! в настоящем кресле перед ящиком) легчайший плед - всё было очень чистым, пахучим и явно ни разу до меня не пользованным. По крайней мере от всего пахло складом или магазином. И вообще, запах постороннего, особенно бабы, а это была бабская спальня, - я бы сразу уловила. Даже с такого похмела, в котором находилась!
Плотные двойные шторы на огромном окне с дверью на балкон я открыть не смогла - они просто так не раздвигались. За пластиковым окном была лунная ночь. А я луну уж и забыла, когда видела в последний раз! Что это со мной? Куда я попала? Дверь мягко и бесшумно открылась, я оказалась на балконе. Ещё совсем недавно я пол жизни бы отдала, чтобы вот так выйти на балкон под луну и посмотреть на крыши и деревья вокруг! Нет, мне не верилось, что всё происходит в действительности. Всё было слишком сказочно. С этими мыслями я вдохнула пахучий майский ветерок, понимая, что всё это мне только снится.