Хотелось есть... И еще хотелось спать. Я поглядел на свои руки и попытался унять дрожь. Не вышло - меня всего знобило. Нужен был крепкий чай с сахаром... нужен уже как три года.
Я сглотнул слюну и поднялся с соломы. Еще лет пять назад я бы ударился головой о низкий потолок землянки. Сейчас я еле доставал до него рукой.
Привычно ревело в ушах... Когда-то по утрам я слышал крик чаек и свист ветра. Теперь только грохот...
...Доковылял до рукомойника. Умылся студеной водой. Раньше это бодрило, ныне же сковывает льдом.
Сглотнул...
Глаза закрывались. Я пересилил себя и взял сети. С трудом отворил перекосившуюся дверь. Меня чуть не сшиб порыв ветра несущий в себе сталь водяных паров.
Мелкие искорки льда тут же проникли под изношенную куртку и рваные перчатки. Шарфа не было.
Я с надеждой посмотрел на горизонт. Нет. Все было по-прежнему: море мерно бомбардировалось с неба, и над гладью высились водяные колонны от падающих снарядов. Одна, две, три, тридцать три... Почти одинаковые колоссы тянулись до самого горизонта, то поднимаясь, то опускаясь... Ровно, как на шахматном поле.
Сегодня стоял туман. Это еще более подчеркивало единение неба и моря; единение тех, кто воевал уже так давно...
В ответ на бомбардировку море отвечало быстрыми ракетными вспышками, вырывающимися из-под волн. Пусть не так часто, но с такой же методичностью...
Снаряды попадали в цель - ни одна из подводных ракет не вернулась обратно. Во всяком случае, такого никто никогда не видел.
...Завязавшись когда-то, эта война не прекращалась уже пять лет...
До берегового обрыва было метров пятьсот, но я уже различал спины мальчишек сидящих на краю, и безмолвно наблюдающих за немой борьбой двух стихий. Все побережье было забито мальчуганами и, скорее всего, мне придется пройти не одну сотню метров, прежде чем кто-то согласится уступить старику место для спуска.
Меж тем до берега оставалось четыре сотни...
По левую руку местные нацисты проводили очередной митинг. Они протестовали довольно карикатурно - идя по кругу, тряся над головами транспарантами и выкрикивая в небо всякие лозунги. Диаметр круга невелик - метров шесть. Фашисты неосознанно жмутся друг к другу, пытаясь прогнать страх... Зря бояться - они достаточно далеко от моря, что бы их зацепило случайным снарядом. Хотя шальные бомбы уже несколько раз меняли береговую кромку, невольно отвоевывая для воды, с которой призваны были воевать, новые просторы. Суша отступала, теряя свои некогда укрепленные позиции вместе с их защитниками, покорно отдававшими свою жизнь, за странное право посидеть на краю войны... Впрочем, на место ушедших быстро приходили новые; как и прежде море было защищено от земли спинами юных смертников.
...Что было на транспарантах сказать несложно. Очередные угрозы в адрес иноземного младенца-пророка; что бы он не смел даже появляться рядом с селениями туземцев. Надо сказать, что нацисты работали четко и любой ребенок, казавшийся им необычным, или наоборот - слишком обычным, тут же уничтожался, а родители избивались. Не слишком жестоко, но все же.
Осталось триста метров...
А где-то среди них, возможно, Петр...
Слезы навернулись на глаза, и защипало в носу.
Не плакать!
Мне свело скулы.
Я остановился и несколько раз глубоко вздохнул - стало чуть легче, но какая-то боль в груди все так же стискивала сердце. Пересилив себя, я двинулся дальше.
Парню там лучше, но хорошо бы он пореже ко мне приходил... Там есть еда, одежда и чай с сахаром. Пусть он и вынужден отрабатывать пищу таким способом... ему приходится... ему так лучше... Я покачал головой - жаль мои силы уже на исходе. В обратном случае я бы свернул парню шею.
До моря осталось двести шагов...
Мне бы лучше умереть... Но Варфоломею нужна рыба. Значит, я должен выходить на промысел чаще. Еды в деревне не хватает - голода пока нет, но цены на съестное растут и торговля рыбой становиться все прибыльней.
Мой левый сапог промок... Он прохудился давным-давно, а кожи что бы его починить у меня не было.
Раз рыба стоит дороже ее нужно как можно больше. Так говорит Варфоломей. А раз ему нужна рыба, как я могу умереть?
Сотня метров...
Он обещал мне новые сапоги, уже давно... Я правда не помню до того как пришли дети или после. Кажется после. Да, мы еще с Варфоломеем удивлялись - откуда их столько взялось. Получается, это произошло на второй год Войны.
Удивительно в тумане сливалось море и небо. Да и сам туман - удивительное дело. И дождь... Дождя не было уже несколько лет, а тут вдруг пошел...
Дождь смывал слезы с моего лица...
Я дошел до кромки. Соленая пыль, как будто сама соль стала воздухом, с упорством забиралась в желобки морщин. Раньше Петр любил думать, что на моем лице можно собирать соль. Потом он отказался от этого, как и от меня. Нет, лицевая соль не ценилась бы - ее было бы слишком много. Хотя она и не уступала бы каменной. У меня ее было бы предостаточно, - но вот что солить?
Я быстро договорился с одним парнем. Он просто уступил мне дорогу. Зачем? Зачем он это сделал? Варфоломей говорит, что они не пускают к морю никого кроме меня. Не знаю...Я шагнул к обрыву. И тут же, поскользнувшись на влажной глине, чуть не съехал вниз. Но парень меня удержал. Откуда в таком тщедушном тельце столько силы? Или мое тело еще более тщедушно?
Я отдернул руку и виновато опустил голову. Затем развернулся и осторожно полез вниз, к лодке.
Потребовалось немало времени, что бы столкнуть ее в воду, что бы поставить весла, что бы разложить на носу сети.
Я оттолкнулся от песка. Но первой же волной меня вынесло обратно. Я попытался еще раз, потом еще раз, и еще... Я не знаю на какой попытке, но все же мне удалось отплыть от берега. Началась морская пляска. Меня то поднимало на самый гребень, высоту сторожевой башни, то бросало в пропасть, откуда можно было разглядеть вход в хижину морского черта. Наверное, именно из-за этого танца я все еще выхожу в море. Это все что у меня осталось. Это все, что принадлежит только мне и никто не сможет этого у меня отнять. Я единственный, кто умеет добывать рыбу. Единственный рыбак на всю деревню, а может быть, и на весь мир.