Нестерова Наталия Петровна : другие произведения.

Серые сны

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Старая-старая фентезийная повесть в духе попаданства, причем обо всем сразу. Имеет нравоучительность). Была написана в 90-е. Валялась в столе. Теперь пусть живет тут. Читать опасно, не советую.
  
  
  
  СЕРЫЕ СНЫ
  
  Путешествие В Подсознание
  Повесть-ассоциация
  
  С благодарностью -
  моим дорогим друзьям, чьи стихи использованы в 1 части -
  Наталии Шевченко и Людмиле Смирновой.
  
  1. Песни
  Черное, белое - клетками, клетками,
  Бьешься о клетку - ранишь крыло,
  Дерево черное с голыми ветками,
  Белое солнце.
   Серое зло.
  Черные травы под стонущим инеем...
  Белое небо.
   Серый туман.
  Где же зеленое? Желтое? Синее?
  Дайте хотя бы крови для ран...
  
  Балкон выходил в неопределенную серую мглу.
  Кое-где поблескивали в ней, влажной и ощутимо-живой, едва заметные серебристые нити, прорезающие клубящееся пространство, но я не знала, что это.
  Я вообще не знала этой реальности, города, себя.
  Но я и не удивлялась.
  Удивляешься, когда нарушается обыденное.
  С наслаждением я вдыхала воздух этого утра - свежий, резкий, холодный. Вздох, еще вздох, и вот я уже набралась робкой надежды взглянуть вниз.
  Нечто, похожее на развороченный огромный муравейник расстилалось прямо подо мной. Чутье подсказывало, что это - город, потому что уже тысячи и тысячи иных миров демонстрировали мне свои городские гротески, но все же это знание было неопределенно, как и утро, в которое я опять жила.
  Я посмотрела себе прямо под ноги - и почему-то не испугалась, почему-то сочла увиденное привычным и простым. Я стояла на куске ржавой арматуры, торчащей рыжими ребрами ископаемого чудовища из обвалившегося бетонного края. Подо мной в немыслимой дали, неизмеримой глазом, виднелась все та же дымка, томно заволакивающая муравейник, что заполнял горизонт. Высота столь огромная уже не страшит. Я о многом смогла бы подумать, падая отсюда.
  Я отступила. Соседка из комнаты напротив вывезла на балкон коляску с ребенком, и, утвердив ее над бездной, села вязать что-то пушистое, почти излучающее тепло.
  С замиранием сердца я спросила:
  - А вы гуляете с ним внизу?
  Она подняла одутловатое накрашенное лицо и ответила неожиданно резким голосом:
  - Зачем же? Такой труд...
  - Значит... - глубоко во мне заволновалась, напряглась какая-то струнка, - значит... Значит, выйти из Здания можно?
  - А как же иначе могли внести ваши вещи? - тупо спросила она, выделив неприязнью "ваши" и обласкав губами "вещи".
  - Простите, но мы здесь недавно, - пробормотала я, пятясь.
  - Здесь? Недавно? - взгляд ее вдруг стал неподвижным, а глаза превратились в два стеклянных шарика. Казалось, ее лицо разрастается и закрывает небо, эту серую влажную муть.
  Ужас. Я попятилась.
  Сзади меня подхватили крепкие руки, - и, сразу успокоившись, я доверчиво обернулась. Ореховые глаза, кремовые замшевые перчатки, шоколадного цвета пальто - бостоновое, без единого пятнышка.
  - Доброе утро, Артист, - прошептала я.
  - О, вы уже знаете меня, - рассмеялся он, но я не видела его губ, а лишь теплые лучащиеся глаза. - Милые дамы, здесь мы все недавно, и, поверьте, ненадолго, так что не стоит омрачать друг другу мгновения жизни.
  И Артист ушел так же легко, как и появился.
  С глазами, "полными счастья" (я читала о таком состоянии в книгах), я отправилась поглядеть, как устроилась моя Доли. Я не думала больше о страшном лице и стеклянных шариках с начинкой из черного конфетти - Артист прогнал его из моего сознания и из моей вселенной.
  Я вошла с балкона в большую обшарпанную комнату. Папа и мама сидели недвижно, точно манекены, их восковые лица застыли в гримасах горечи. Милые, самые родные мои люди... как нелегко было им перенести это. Если даже мне было так нелегко...
  - И от метро недалеко... отцу будет проще ездить на работу... - вырывались из маминых губ неумелые слова, точно теплый ветерок прошлого, которое они знали - слова, связь с тем миром, что мы навсегда оставили. Мама теребила обрывок тесьмы, накручивая ее на пальцы, распрямляя и разглаживая вновь. Руки отца, тяжелые, властные, бессильно лежали на коленях.
  Мама не должна была так говорить.
  Только тень, только сомнение...
  Услышит кто-нибудь - и страшно подумать...
  Но и остановить ее я не могла. Есть ведь какие-то пределы человеческого бессердечия.
  Стараясь ступать неслышно, как будто в комнате спали, я пересекла ее. Щеку холодила невесть откуда взявшаяся слезинка. Вынырнула, наверное, из глубин счастья?
  Я сходила на кухню и принесла моим милым еды - кролика в винном соусе, гренки, бульон и чай с небольшими булочками.
  Вкусная еда - такая малость, которую я, кажется, еще могу себе позволить...
   Вестибюль, высокий и просторный, пах старым деревом - паркетным полом. Этот деревянный, необъяснимо знакомый запах смешивался с пушистым дыханием пыли. В конце вестибюля (мама забавно назвала его "лестничной клеткой", а, по-моему, это было далеко не одно и то же), прогуливалась Доли - моя серенькая кобылка.
  Мне показалось, что бесконечный день начал, наконец, смеркаться, и, пока окончательно не стемнело, я захотела проехаться верхом. Я взнуздала кобылу очень легкой уздечкой, которая лежала прямо на коробках в комнате, поискала и не нашла седла. Может, в этом мире просто нет седел? Доли на удивление спокойно, словно она всю жизнь только и делала, что ездила на лифтах, протрусила к черному провалу раздвигающихся дверей.
  *
  Вниз мы спускались целую вечность.
  *
  "Улица" была для меня подсознательно - "асфальт". Был он и здесь - редкий гость для многих миров, прочно почему-то ассоциирующийся в моем представлении с домом и детством. Теплый асфальт, покрытый пятнами влаги от недавно пролившегося дождя, ноздреватый, как буханка черного, немного подернутого плесенью, хлеба. Доли ступила на него, пофыркивая, переминаясь стройными ногами. А я ждала увидеть вблизи этот муравейник, это хаотическое нагромождение образов, замеченных мной с балкона, но мои ожидания не оправдались, потому что две стены отделяли асфальтовую тропинку от всего остального мира - две шеренги влажных, поющих деревьев, гордо взметнувшихся ввысь настолько, что не было видно Здания, из которого я явилась. Я свела лошадку на обочину, и поскакала галопом, пытаясь отыскать маленькую лазейку в более привычный мир, в мир, где поют и ездят на лошадях; я старалась не думать, а только ощущать, и сжимать коленями шерстку моей красавицы Доли, и подставлять лицо ударам веток, и падать лицом в пушистую лошадиную гриву.
  *
  Ночью из комнаты Артиста доносился смех, и хлопанье пробок, вылетающих из бутылок с шампанским. Я тихо поднялась, ночнушка, шурша, медленно опустилась до пола. Милые мои все так же сидя горевали по утраченному миру. Но я, неуверенно ступая по замусоренному полу, уже шла, шла на звуки людей.
  Шаг за шагом, сомневаясь в возможности творимого, я приблизилась к двери и толкнула ее. Так и есть. Раскрасневшийся Артист, Архитектор, зеленоглазый Певец и еще Мрачный Парень. Все смолкли, выжидательно глядя на меня. Ужас неожиданно забился во мне темной птицей...
  Решился Артист.
  - Сегодня с нами будет Одинокая Леди! - мягко возгласил он и накинул затем мне на плечи свой халат из малинового бархата на волке.
  Вот как меня зовут.
  - Леди, позвольте вальс...
  - Леди, бокал шампанского...
  - Мороженого, Леди...
  Почему, кстати, Леди? Я вовсе не ощущала себя Леди, да и до дворца этим квартирам было, как от сателлита до планеты.
  Их вечернюю беседу я безнадежно прервала, и потому, наверное, Мрачный Парень взялся за гитару, а Артист приготовился петь.
  
  - И снова уносят в дорогу
  Нас черные крылья - плащи,
  В руке красотой - недотрогой
  Огарочек тонкой свечи,
  Во тьме за спиной остается
  Надежный домашний приют.
  Там пламя в печурке смеется,
  Там ветры по трубам поют.
  Туманные стяги подняли
  Властители дымчатых гор.
  И эти неверные флаги
  Рвет ветер над гладью озер.
  Зеленые острые ели
  На гребнях горбатых хребтов
  Века, и года, и недели
  Царапают дым облаков.
  И вновь поднимают над миром
  Нас черные крылья - плащи.
  Мы этих лесов пилигримы,
  Мы рыцари звездной ночи...
  *
  На следующее утро, рано, я шла на кухню готовить завтрак.
  В общем коридоре меня нагнал какой-то юродивый, безумец, и уставился мне в лицо огромными светлыми глазами, отражавшими серо-голубую покраску стен.
  После вчерашнего вечера обыденность этих крашеных стен, потолок в трещинах и паутина, провисшая серая паутина, покрытая уютным слоем пыли, показалась мне еще невыносимее.
  У юности мало добра и много эгоизма. Где же ты, чистый запах мудрой старости, крахмальные вязаные салфеточки на мебели, белье с вышивкой по углам?..
  
  Я медленно брела по коридору в зал. Зал неожиданно оказался маленьким, плотно заполненным креслами, как будто в фантастической громаде Здания кто-то отчаянно пытался сэкономить на площади. Зрители еще рассаживались, хрустели и шуршали съестным, а на сцене уже давали представление. Мне не понравилось то, что давали, и не понравились слишком уж многозначительные лица паяцев, заблудившихся в лабиринте выспренного сюжета.
  И тут я заметила его.
  Он выделялся в дешево и пестро одетой публике. При этом он находился всего в трех или четырех креслах от меня.
  Седой. Седоволосый, коротко стриженый, с глазами, блестящими, как вороное дуло пистолета.
  Лицедеи между тем затеяли какую-то лотерею - попрыгали в зал и принялись совать в руки зрителей бумажки, конфетти и крохотные стеклянные фигурки. Я протянула сложенные , как при игре в колечко, ладони, и шут, остро глянув из-под грима, уронил туда что-то маленькое, легкое.
  Седой злорадно улыбнулся.
  Я раскрыла ладони. Маленький черный картонный кружок. Черная метка.
  Я встала, и, запахнувшись в шубу, быстро пошла к выходцу.
  Седоволосый шел за мной.
  Если бы он остался в зале, было бы страшнее.
  Он быстро приближался ко мне, и, догнав, взял за локоть. Меня посетило острое, неуместное и неожиданное желание - холодное, яростное, рассудочное, желание биться и проиграть.
  Я вырвала локоть и побежала мимо обшарпанного фонтана, мимо чахлого искусственного садика...
  Говорят, когда женщинам очень больно, они кричат на языке своего детства.
  *
  Я побежала. Дверь на тугой, заржавленной пружине поддалась не сразу, жалобно скрипнула и тяжело хлопнула потом у меня за спиной. Лестница оказалась крутой и грязной, и пахла кошками. Я мчалась по лестнице вниз, и несколько раз из-под моих ног метались в разные стороны жирные крысы с серебристыми щетками усиков.
  Почему я была уверена, что бежать надо вниз? Мне просто показалось, что зал в форме пирамиды, с одной стеклянной гранью, находилась в самом верху Здания, в котором я теперь жила. Туфельки звонко цокали. Вдруг вереди меня на полутемной лестнице возникла четкая тень человека в плаще... Седой был в плаще, в черном блестящем дождевике. Но как он сумел зайти снизу? Спустился на лифте?
  Я все же не успела остановить свой бег, и, согнувшись, как кошка, шипя и скрючив пальцы, влетела прямо в руки человека.
  - Господи, Леди, да что вы тут делаете?
  Притушив свои отбрыкивания, я поглядела на противника и чуть не разрыдалась от дикого напряжения, вцепившись в крахмальный воротничок Артиста. Смущенный интимностью момента, Артист неловко поглаживал меня по плечам и ничего не говорил. Когда я немного успокоилась ( я не хотела успокаиваться) , он мягко, но решительно оторвал от своего воротничка мои руки и нарочито громко произнес:
  - Знаете что, Леди... Пойдемте гулять.
  - Вниз? - робко спросила я.
  - О, нет, зачем же. На улицу. Можно сходить к реке.
  Пройдя молча по лестнице еще два или три пролета, мы очутились у солидной двери. Выйдя через нее из Здания на балкон, я поняла, наконец, что за серебристые нити видела в пространстве мега-города. Прямо перед нами в серую бесконечность с неизвестно какого этажа устремлялась серебристая подвесная дорожка, шириной всего в два или три шага. Ее окаймляли низкие перила. Артист так спокойно и уверено ступил на дорожку, что , до смерти боясь высоты, я так же спокойно пошла прядом с ним, сжав рукой коричневую ткань макинтоша.
  - А хотите, я вам спою сейчас? - спросил Артист, и даже просиял, обрадовавшись удачно найденному способу меня утешить.
  
  - Пылает огонь в камине,
  Зажгутся кокетки-свечи,
  И шляпу на лоб надвинув,
  Приходит красавец Вечер.
  Усядется в кресле синем
  Плащ бросит на подоконник,
  Прядь мокрых волос откинет,
  Протянет к огню ладони...
  Придут, и Луна, и Время,
  И Ночь в одеянии черном
  И вновь очарован ею,
  Появится Ветер Горный...
  
  Артист пел уверенно, мелодично, что без музыкального сопровождения удается далеко не всем. Мне показалось, что в этом сверкающем серо-серебристом воздухе звучит гитара Мрачного Парня. Закончив, Артист какое-то время шагал молча, а потом резко повернулся. Я судорожно вцепилась в его рукав, и, смятенная, подняла взор на Здание.
  Господи, это же Университет. Впрочем... Какой тут может быть Университет?.. Остроконечные башни... Широкое основание... Нет, это сооружение все-таки в четыре или пять раз больше того, что я имела в ввиду. Где-то на самом горизонте, почти потерявшись в сером тумане, виднеется, словно тень, второй подобный монстр градостроения.
  - Пирамиды меньше. Намного. Но они вечны, потому что монолитны. А эта глыба изъедена человеком, словно ножка стула древоточцем, и рассыплется поэтому от малейшего прикосновения времени, - с горечью произнес Артист.
  Навстречу нам от Здания шла неопрятно одетая старуха, тащившая за собой сумку на колесиках. Из сумки торчало дуло карабина. Проходя мимо, старуха живо, недобро зыркнула на нас. Меня, уже успокоенную и согретую, этот взгляд полоснул сейчас особенно остро.
  - Что же у вас случилось? - безучастно спросил Артист. Он тоже погас. На его посеревшем лице, казавшемся мне еще недавно таким чудным, проступили усталые пятна и мелкие морщинки. Одновременно его рука в лайковой перчатке легла мне на запястье - дескать, отпусти рукав.
  Я отпустила и нервно хохотнула.
  - Право же, простите. Артист. Я вела себя, как дура. Это все, - я ощутила потребность поднести пальчик к виску, - ерунда. Причуда.
  Артист словно еще больше отдалился от меня, и вполголоса, для себя, произнес:
  - Странно, я ведь случайно назвал вас Одинокой Леди.
  Я от неожиданности округлила рот, застыв от обиды и пронзившего меня ужаса. Это как удар бичом.
  - А теперь вы пытаетесь подражать повадкам знатных дам...
  Я почувствовала на себе какое-то копошение и опустила на себя глаза. Кроссовки, драные джинсы, в которых я езжу на Доли... Свитер. Но было же бархатное платье... Но то, другое , важнее!
  - Господи, Артист... - броситься, что ли, вниз, не проще ли это?
  - О, я не хотел... - Артист смущенно глядел на меня, на мой наряд, и его макинтош словно бы делался темнее, - Извините, извините, извините меня...
  - О господи, Артист... Так меня зовут не Одинокая Леди?
  - Что?
  Артист вскинул подбородок. Я, словно хотела защититься, подняла руки над головой и отпрянула от него. Горестное чувство финала пришло, а через мгновение Артист уже боролся со мной, пытаясь оттащить от края дорожки.
  Мы тяжело дышали, сидя точно посередине подвесного пути. Внезапно я заорала, протягивая руку над плечом Артиста:
  - Вот он! Вот он!
  По соседней воздушной дорожке метрах в ста от нас медленно ползла машина, а за рулем сидел Седой и разглядывал нас.
  Артист молниеносно вскочил на ноги и начал стрелять, обеими руками удерживая страшный на вид револьвер, полусогнув и расставив ноги. Он был теперь в джинсах и кожанке.
  Красивая машина беззвучно сорвалась с дорожки и полетела в бездну вместе с ужасным Седым, который не издал ни звука.
  - Все? - спросила я Артиста, таращась на него снизу вверх.
  Он резко схватил меня за плечи и рывком поставил на ноги.
  - Ты... Кто?.. Что?.. Что ты? Что ты такое? Где твой мир? Уходи отсюда немедленно! - Он тряс меня, как куклу, а я глупо улыбалась. Как хорошо быть куклой, которую трясут руки - такие руки, такие теплые, такие крепкие.
  - Ты донесешь? - тихо спросила я. Он помолчал, потом жестко спросил:
  - А ты?
  Во мне что-то поднялось, снова поднялось за этот день. Я не могла с этим справиться, и оно заполнило меня всю - снаружи и изнутри... Я пушилась и лучилась, и я чувствовала себя, как котенок. Я подняла подбородок и уставилась в лицо Артисту.
  - О Господи, Леди... Одна, этом мире... Бедная вы моя... - Артист прижал меня к себе, запахнув за моей спиной полы своего шоколадного макинтоша. Как удивительно звучит теперь его голос!..
  *
  Дома тихо что-то шуршало. В этом строении не нашлось для нашей квартиры иного звука, и призраки переговаривались со мной тихими бумажными голосами. Завалы из мебели и коробок исчезли, предметы словно жались к стенам, освобождая центр комнаты. Появился теперь наш запах - но сквозь него все еще пробивался и прежний, затхлый. Нежилой, наводящий мучительную тоску.
  Я на цыпочках прошла по коридору к спальне родителей. Отец лежал тихо, завернувшись в одеяло и прижав ухо сверху маленькой подушечкой. Мамины руки поднялись мне навстречу, потянулась вперед и прижалась к родному теплу. Мама гладила меня по голове, по спине... Я коснулась губами ее щеки - сухая. Милая моя мама плакала только так, чтобы этого никто не видел, и только Бог знает , сколько слез ей стоила я.
  - Папа очень переживает, что потерял работу, - зашептала мама.
  - Здесь никто не работает, я уже говорила...
  - Папа так долго занимал этот пост...
  - Мамуля...
  - Мы никуда с папой не выходим, как ты и просила... Но ты знаешь.... Тут такая высота... И нет ли хорошего врача... Папе плохо, - мама сдавленно закашлялась и тут же поднялась. - Хорошо хоть, что четыре комнаты и такие толстые стены...
  - Мамуля...
  Я ушла к себе и села там, как сидели недавно они, стараясь вернуть ушедшее - расставив колени, упершись в них руками. Какая пустота! Как я не хочу их потерять!
  Тишина. Бумажный голос. Тишина всюду - даже от Артиста не доносится ни звука. Мне захотелось встать и снова идти по холодному полу к его двери, войти, найти по тихому дыханию его постель. Не зажигать свет. Ничего не говорить. Просто лечь рядом с ним...
  *
  Нечего делать. Ничего делать и не надо - не будет ни лучше, ни хуже. Некуда ехать. Никуда. Время - серый туман с серебристыми нитями. Мама что-то переустраивает в квартире. Папа шуршит газетой. Серый сон. Серое безделье. Серое время.
  Серое безделье, так непохожее на ту блаженную лень, которой я, бывало, любила предаваться.
  Теперь понятно, почему был заполнен зал. Просто всем нечего делать. Да и сами комедианты тоже ничего не желают, не верят в саму возможность что-либо изменить.
  Шурша шелком, я вышла на лестничную клетку. Даже к Доли идти неохота. Вестибюль. Холл. Коридорчик. Оранжерейка - несколько кадок с полузасохшими цветами. Полить? А зачем, зачем, зачем...
  За моей спиной раздались торопливые шаги. Я обернулась. Мрачный Парень. За спиной - гитара, в руках - охапка пожелтевших рулонов ватмана.
  - Парень! Подождите!
  - Чего вам, Леди? - недовольно буркнул он.
  - Что это у вас, Парень? - робко остановилась я, не зная толком о чем спросить.
  - Что-что... - Парень насупился.
  - Я... - я сбивалась, не представляя себе, что говорить, как удержать его, - Я умею чертить. И рисовать. Немного.
  - Что-о? - Парень изумился столь сильно, что в моем животе снова зашевелился холодный комок страха. Но Парень не дал распространиться этому приятному чувству, и решительно скомандовал:
  - Пошли!
  Комната Парня была заставлена макетами всевозможных кораблей - от весельных до межзвездных. Проглядывая неумелые чертежи, я поняла - Парень строит межзвездный бот. Мысленно, конечно.
  Я подготовила тушь, набор перьев, кисточки, мягкую тряпочку, острый карандаш, резинку. Я работала ожесточенно, тщательно, Мрачный Парень едва успевал подсовывать мне узлы своего бота. Я лишь попила чаю с замшелым сухарем - и опять за работу, и исполнялась благодарности за то, что сделала что-то в этот день и не гложет душу острое ощущение упущенного времени.
  Ночью я и Мрачный Парень глядели друг на друга упоенно и страстно, словно любовники после экстаза. Но вот Парень медленно встал... Я прижала руки к груди, но знала - иначе нельзя, и мешать не стала.
  Медленно, методично складывал он чертежи, макеты, заляпанную тушью бумагу в кучу. Комната оголилась, из углов потянуло унылым, бесприютным одиночеством.
  - Ничего, сейчас мы тебя согреем...
  Мрачный Парень выплеснул на пол прозрачную жидкость из маленькой бутылочки. Потом поджег, холодно глядя на синий пляшущий огонек. Подал мне мой онорак с чернобуркой по вороту.
  - Уйдем, Леди.
  Мы вышли в темный коридор.
  В тиши и во тьме Парень сказал глухо:
  - Теперь, может, и обойдется. Я уйду жить в другое крыло... Я провожу вас.
  Он положил широкую ладонь мне на плечо и почувствовал, что я плачу.
  - Леди?
  - Парень... А ваша гитара? Она тоже погибнет?
  - Настоящая гитара у Артиста...
  - Господи, какое счастье... И , знаете, Парень... Это был чудесный бот, просто чудесный!
  - Мой бот разбился у Альфа Центавра... - Парень приостановился, благородный огонь одержимости исчезал с его лица.
  - Будет лучше, Леди, если дальше я не пойду...
  *
  Я шла, как будто летела, не замечая ни унылых лестниц, ни темноты коридоров.
  Вот приду сейчас, и выпью роскошного золотистого ароматного чаю!
  - Стой.
  - Какого черта! Ты разбился! Я сама видела...
  - Бойся, глупая кукла.
  - Не буду! - гордо заявила я, и тут же ощутила привычный уже холод в привычном месте. Седой вышагнул из ниши.
  - Дура. Сама себя выдала. Кто просил тебя говорить, что я разбился?
  - Как ты смеешь хамить?..
  - Смею. Где твоя инверс-связь?
  - Что? - я и вправду не имела ни малейшего представления, что это такое.
  - Впрочем... Это может и подождать. - Седой подходил все ближе и ближе. Но в его глазах не было похоти, желания - они оставались, как два кусочка гранита.
  Я неожиданно для себя побежала - притом резво. Седой не стал меня догонять, только как-то особенно хихикнул мне вслед. Навстречу мне метнулась странная фигура Безумца, и я мельком подумала, что вокруг него имеется какое-то сияние...
  Запыхавшись, я влетела в квартиру и захлопнула дверь. Родные мои, наверно, опять спали. Я наскоро приняла душ и прошла в кухню - съесть чего-нибудь. Странно, подумалось мне, такая тишина, даже бумажный голос затих.
  Слишком тихо.
  Слишком тихо...
  
  "Милый Рыженький Волчонок. Мы с папой так тебя любим. Извини, дочурка, но мы не можем здесь больше оставаться. Тебе самой интересно развлекаться - ну и хорошо. Ты же знаешь, дочурка, что рано или поздно мы должны были бы уйти. Доченька. Мы с папой всегда будем помнить о тебе. И ты нас не забывай. Целуем, папа, мама".
  *
  Артист выронил розу, и она с шуршанием упала на пол возле двери.
  - О Господи.
  Артист бросился ко мне. Я лежала на полу в тонкой ночной сорочке возле стола. По большому счету, это был не сон, и не истерика, и не обморок. Мне все было безразлично. Щекой я чувствовала замусоренный пол и периодически терлась об него щекой - просто так. Когда Артист открыл дверь, по полу потянуло сквозняком.
  Артист бросился ко мне и поднял. Я, конечно могла бы встать сама, и без больших усилий. Но я просто не захотела, и повисла поэтому тяжелым холодным грузом в его руках.
  Артист укутал меня пледом и бросился обратно к себе - за ромом.
  Через грязноватые окна просвечивало утро.
  - Леди, Леди... Нельзя же так. Даже если больно - нельзя. Человек должен быть сильным.
  - Надоело, - безучастно отозвалась я. - Пусть придет Серый Волк и заберет меня. Потому что большая Рыжая Волчица ушла и бросила маленького Волчонка...
  Артист вряд ли понимал меня, да я и сама себя не всегда понимала. Но от него требовалось действие, сообразное с обстоятельствами.
  - Проедемся лучше верхом... Вам полезно это сейчас. Как же вас зовут?
  - Не знаю, - помрачнела я. Артист чуть пугливо отпрянул, но тут же снова вернулся к дивану.
  - Никак не привыкну, что... Ну, да ладно, пусть будет Леди... Или Рыжик...
  Это меня озадачило.. Я не помнила своего лица. Я не знала цвета своих волос. Я поднялась.
  - Идем в конюшню, Артист.
  Раскрутилось судьбы колесо,
  Распогодились тихо дорожки,
  И глаза затопили лицо -
  Неподвижные, словно у кошки.
  
  Раздается копытная дробь,
  Стелет конь вороным-вороно,
  Огибает болотную топь,
  Разгоняет с могил воронье.
  
  Не спеша мы ехали по серебристой подвесной дороже.
  Артист очень странно смотрелся в своем макинтоше на коне, но гармонично. Серое утро, гнедой конь с аккуратными ушками, и Артист в макинтоше с поднятым воротником, и безупречные стрелки его отутюженных брюк...
  - Ваш конь не играет?
  - Не будьте безрассудны, даже если доверяете мне. Тут везде уши. Поедем купаться?
  Я промолчала о купальнике и холодной погоде и молча направила Доли за жеребцом Артиста. Под висячим тротуаром я видела свалки ржавых, битых машин, горы мусора, ящиков. Кое-где проглядывали руины не выдержавших конкуренции с помойками домов. Основание Здания утопало с оазисе, но далее - свалка, свалка, свалка, и трупы ржавых машин, точно огромные рыжие муравьи на разрушенном муравейнике.
  Над речкой в сказочной дымке парил воздушный мост с изящными аркадами, не подвесной, а самый обычный. Зеленая заплесневелая вода , покрытая пятнами бензина, вяло обтекала быки. Незаметно, по крайней мере, незаметно для меня, мы очутились на земле, и, оставив коней, спотыкаясь о мусор, направились к воде.
  - Вот.
  Открылся кусочек чистого песчаного пляжа. Метрах в десяти от берега из воды торчали две скульптуры из гипса - Девушка с веслом и Толкательница ядра. Каким-то образом они отгораживали квадратик чистой прозрачной воды от прочей нечисти, пахнущей разложением. Сквозь воду отчетливо был виден ровный белый песок дна.
  Искупались, хоть вид пейзажа вокруг нас к отдыху не располагал. Артист принес несколько ящиков, и скоро вселенная сосредоточилась на костре.
  - Артист, вы помните того человека, в которого стреляли?
  - Человека? Я - в человека?
  - Седого. На машине.
  - В машине. Так то не человек.
  - А кто?
  - Ну... Так.
  - Он преследует меня.
  - Так он и вправду существует? - удивился Артист. - Я думал, вам просто было плохо, вот вы его и выпустили. А я создал иллюзию уничтожения.
  - Он существует.
  - О, тогда это очень странно.
  - Артист, вы обрастаете военной формой. Можете ли вы объяснить... Словом, я из мира, где одежду делают вручную.
  - Одежда?.. Это не так просто объяснить... Она зависит от самого человека. От его души, чувств, воображения. Иногда - редко - даже просто от усилия воли. Девяносто человек из ста не способны поменять свою одежду. Смотришь - и видишь, с кем имеешь дело. А форма... Я подумал сейчас, что вы , вероятно, нуждаетесь хоть в какой-то защите. И вот.
  - Артист, а вы что же, собираетесь меня защищать? - на душе стало тепло, как будто котенок снова терся там пушистой спинкой. Артист поглядел на меня холодно.
  - Вы ведь в любой момент можете использовать ваш Шанс, если только это не сказки.
  - Шанса нет. Ушли мои родители. Я осталась на этой остановке... - глухо ответила я.
  Артист смущенно потупился. Ему никак не удавалось отойти от меня на безопасную дистанцию.
  В серой туманной тиши послышались шаги. Шел тяжелый мужчина в грубой обуви. Я автоматически сотворила верхнюю одежду, а на Артисте появился его обычный макинтош.
  - Народ. Огоньку не найдется?
  - Садитесь...
  - Здорово. А то шел, смотрю, костер... Че смурные-то? - Болтун потянулся, ловко подхватил уголек, зашипел, скривился, запустил уголек обратно в костер. Огонек описал красивую дугу. Болтун воззрился на меня, сплюнул.
  - Ну так че, курносая?
  - Вот думаем о смысле жизни, - отозвался Артист. Ему было пока интересно.
  - А. Понятно. Тоска зеленая. Тоска-а... - Болтун кашлянул, сплюнул. - Тощища.
  Я внимательно поглядела на Болтуна. У него оказались очень спокойные, серо-зеленые глаза.
  Артист азартно изучал колоритную фигуру Болтуна - у него даже глаза заблестели от любознательности. Удержал взгляд на пряжке ремня, перетягивающего короткий военный бушлат по могучей талии. Потом откинул ржавую дверцу легковушки и извлек гитару. Болтун, улыбаясь чему-то спокойно, глядел на Артиста.
  
  - Мне странная приснилась вечность
  Все, что со мной когда-то сбылось
  И дней моих наивная беспечность
  Вдруг стала сединой моих волос.
  Мне странная приснилась память
  Магический, таинственный кристалл,
  Меня ласкали добрыми руками
  Друзья, которых сердцем я не знал.
  Мне странное приснилось время
  Забыв меня, оно вперед ушло
  И лет не мною выстраданных бремя
  На плечи постаревшие легло.
  Вселенная, взывая о бессмертье
  Дарила мне непрожитого суть
  И тень луны сквозь облако столетий
  По-прежнему мне освещали путь...
  *
  Болтун уходил. Я еще слышала его шаги, но уже тихо спрашивала у Артиста:
  - И как в вашем мире люди могут отыскать друг друга?
  - А ты уже хочешь разыскивать его? - немного печально переспросил Артист.
  - Да.
  - Болтун сам найдет вас, Леди. В нашем мире не бывает случайных встреч. - Артист почему-то глядел на меня с сожалением. Я и сама была с ним согласна. А еще мне пришла в голову мысль, что Болтун может быть Звеном...
   - Садитесь, Леди, - Артист распахнул дверь какой-то машины.
  Путь домой, к Зданию, занял очень мало времени. Сверху я старалась получше разглядеть серо-зеленую душную воду, квадрат чистого пляжа, белые гипсовые статуи, мост в серой сказочной дымке.
  Когда я подошла к своей двери, я услышала изнутри тяжелое кирзовое топанье.
  Безумец, бледное растение, попытался сделать отвращающий жест, беззвучно отгоняя зло светлыми руками в темноте коридора, но я, как всегда, не обратила на него внимания.
  *
  - ...
  - Итак, спрашиваю еще раз. Сколько вам лет?
  - ...
  - Пол?
  - Женский.
  - Девственница?
  - Какого черта!
  - Хорошо. Как вас зовут?
  - ...
  - Обыватель или работаете?
  - Обыватель.
  - Ага. Уровень интеллекта?
  - ...
  - Любимый цвет?
  - Сиреневый, - я мстительно смотрю прямо на нос офицера и прищуриваюсь. - С прожилками. Ближе к лиловому. - Он деловито записывает.
  - Вес? Рост?
  - Выше вас. - Он вопросительно смотрит, я встаю.
  - Ага. Так как вас зовут?
  Страх путается со злостью, образуя неудобоваримый коктейль. Меня, в сущности, ни в чем не обвиняют. И даже не хотят ничего узнать - просто проверка. Обычная проверка. Мятые, серые лица людей в мятой, серой одежде. Загоняющие в угол, липкие пальцы дрожащих рук с мещанскими обручальными кольцами.
  Дверь приоткрывается, дегенерат с массивными зубами в криво вырезанном рту сует на стол какие-то засаленные бумажки.
  - Нашли при обыске...
  Офицер ласково принимает ладонями стопочку разлохмаченных бумажонок. Он читает их, бережно расправляя на сгибах, даже шевелит губами от тщательности и заглядывает на другую сторону. Я как бы переношусь для него в это бумажное обличие, и меня живую больше, к счастью, ни о чем не спрашивают.
  Офицер закатывает глаза и некоторые избранные места цитирует по памяти.
  Наконец, он возвращается с высей горних.
  - Где родители? Указано, что имели место быть.
  Злость внезапно делается сильнее страха, а рассудок подсказывает, как можно сделать попытку к бегству.
  - Желаю сделать заявление, - деревянным тоном чеканю я.
  - Прошу.
  - Ушли вчера в семнадцать ноль-ноль, с целью прогулки. Имею основание предполагать... - я со значением гляжу в его водянистые глазки, - Законопослушна.
  - Отчего же имя не называли? - бесцветно осведомляется офицер и тянет на себя какой-то чистый бланк. - У нас дети за родителей не в ответе...
  - Опасалась. Вследствие несвоевременного недоложения. - Я продолжаю глядеть прямо в усталые очи жреца закона.
  Он пишет какие-то бумаги.
  - Вот. В кабинет 203. Там вам, значит, штампик. Чтобы вы у власти больше время как подозреваемая на отнимали.
  Меня вышатывает в коридор с каким-то тошнотворным, кислым привкусом в горле.
  *
  Как странно. Столько людей. Я никогда столько людей одновременно в этом мире не видела - только в театре. А так... Обычно - простор, запустение, тишина...
  Я прошла вдоль узкого официального коридора, задымленного и засиженного мухами. Вдоль коридора были наставлены колченогие разнокалиберные банкетки и стулья. Я опустилась на одну из них.
  Посетители, ждущие в очереди в кабинет 203 болезненно кашляли и сморкались. Толстая тетя неподалеку от меня плакала и натужно тянула страшное "Ой... Ой..."
  *
  Мой стул беспомощно качается, стараясь достать до пола одной из своих ножек, которая явно от рождения короче, чем остальные.
  В каком-то из миров это уже было.
  *
  ...топот. То приближается. То удаляется, но я не боюсь. Это мой конь, он никогда не наступит на меня. Я ловко от него спряталась!
  Я улыбаюсь и достаю кинжал. Он - узкий и смуглый, как я сама. Я люблю оружие.
  Изогнувшись, как змея, я приподнимаюсь - чуть-чуть. Кольчуга тихо шелестит металлом. Две фигуры привлекают мое внимание - теперь мне становится понятно, почему внезапно затих жеребец.
  Там, на краю поляны, мой враг, Витязь. Сердце заходится сладко при виде его ладной фигуры, широких плеч. Но он не один, он держит в объятьях девушку.
  Она маленького роста, полная, с золотистыми волосами и пухленьким бледным личиком. Я знаю ее, она - дочь одного из правителей города. Ближайшего, я имею в виду , города, расположенного на границе Великой Степи.
  Руки Витязя в тяжелых кожаных перчатках отчетливо выделяются на белой с серебром парче.
  Но... Как же тогда... Неужели... А наша вражда! А наши битвы - и переплетенные в ярости тела, и его шепот: "Я все же сильнее, Степная Змея!" И его губы, не знающие, что делать - прижаться ли к моим, таким же искусанным и сухим... Уж не решил ли он, что сломил меня! Уж не забыл ли о моем кинжале, который я всегда держу в сапоге?..
  Я нащупываю лук и стремительно ползу вперед.
  - Береги себя, Зоресвет! Носи теплую одежду. О, как я волнуюсь за тебя! - девушка трогательно расправляет шелковый велеис на плечах Витязя, надетый поверх тяжелой массивной золотой пекторали.
  - Правда, что эта ужасная женщина, дочь хана, преследует тебя?
  - Забудь о ней, Светана. Она... - Витязь задумчиво щурится, подбирает слова. - Она не убьет меня.
  Я накладываю стрелу на лук.
  - Она некрасивая? Мускулистая, как мужчина, и вся черная?
  Витязь молчит.
  - Она почти старуха?
  Молчит.
  - У нее кривые цепкие ноги и когти? Она никогда не моется?
  Я жду, прикусив кончик языка.
  - Ты ведь убьешь ее, раз она никогда не убьет тебя?
  Не дура. Соображает. Только бы уж лучше не гладила бы при мне своими пальчиками шею моего врага.
  Витязь наклоняет голову.
  - Не говори о ней дурно, Светана.
  - Она несчастлива? - девушка делает плаксивое лицо.
  - Не говори о ней дурно. - В голосе Витязя, смягчаемом теперь, звучат нотки металла, которые заставляют меня дрожать, точно в ознобе. - Не будь тебя, Светана...
  - Но я не обижусь , если ты убьешь женщину!
  - Ты не поняла меня. Если бы не ты, чистая, нежная, кроткая... Я бы полюбил Змею! - это вырывается из самого его сердца. Я теряю силы и не могу больше лежать в траве, и вздымаюсь, как змея, и упираю взгляд прямо в лицо Витязя. А он медленно снимает руку с талии Светаны. Запинается.
  - Ты... Слышала!
  - Я пришла сразиться с тобой! Пусть отойдет слабая женщина!
  - Ты...
  - Я пришла сразиться с тобой.
  Светана, деревья, полянка - исчезает все. Только его глаза. Глаза цвета неба, грозы или омута. Мы совсем близко друг от друга. Витязь медленно открывает ключицы, бросает пектораль в траву. Мы неотрывно смотрим друг на друга, и сжимаем руками ножи.
  Острая боль в спине, напротив отверстия, которое проделал в моей кольчуге когда-то Витязь своим тяжелым мечом.
  Я лежу на спине и не могу пошевелиться... Надо мной, вся в голубизне неба и солнечных лучах, Светана. Только рукав ее белого платья запачкан чем-то густым и душным. Ее чистый голосок звенит, не охрипший в скачках, битвах и ночевках в степи:
  - Ты любишь сильных женщин, Витязь. Но Змея тебе не пара. Я тоже сильная. Видишь, я убила ее, и теперь она не потревожит твой покой.
  Темная скала на фоне неба - Витязь.
  - Но она пощадила тебя...
  Чувствую его руки, губы, а потом - темнота.
  *
  ... Я плачу, сидя на колченогом стуле в задымленной приемной, рыдаю, сморкаюсь, закрываю лицо скомканным влажным платком. Как мучительно было уходить, лежа на его тяжелых руках! Был ведь, был выбор - просто смерть рядом с ним или Шанс...
  Слезы пересохли. Теперь у меня нет Шанса. Зато есть Звено, а значит - и Двойник...
  Очередь продвинулась на два человека.
  Должностные лица протащили мимо Безумца. Он не сопротивлялся, и только смотрел спокойно и светло, поводя стянутыми веревками сильными плечами.
  В приемную вошел Седой. Метко попал окурком дорогой сигары в урну и присел на освободившееся около меня место.
  - Чего хлюпаешь, детка?
  - Не приставайте, господин хороший! - ответила я с непонятным, злобным задором.
  Седой от изумления переменился в лице. Он медленно начал стаскивать черные кожаные перчатки, а внизу моего живота уже поднялся привычный холодный страх.
  Жесткими пальцами Седой взял меня за подбородок, и я облегченно потеряла сознание.
  *
  ...огни реклам. Я с болью смотрю на обезображенное яркой рекламой здание, особняк прошлого века. Все идеи архитектора, цвет, симметрия - все потеряно, кроме ярких неоновых букв. А сам особняк кажется потемневшим и съежившимся.
  Я двигаюсь с места - разбитые сапоги чавкают в ядовитой соленой жиже, ледяной каше по щиколотку. Площадь чистая, шоссе тоже, а вот именно на тротуаре - эта пакость.
  Смотрю на часы - до рандеву еще полчаса. Решаю купить мороженое.
  Спускаюсь в подземный переход, поднимаюсь наверх с другой стороны проезжей части. Вот и кафе. Кинув в блюдечко пару скомканных бумажек, получаю два шарика мороженого. Вкус у обоих приторный и почти одинаковый. Задумчиво разглядываю здание Фундаменталки и рекламный дирижабль над древней Площадью. Позор.
  Сессия.
  Подходят. Выясняют, не проститутка ли я. Отвечаю, как на духу.
  Ну где же она? Где она, черт побери? Я заранее дуюсь, воображая, какой устрою подруге нагоняй. Невнимание есть признак равнодушия, холодного сердца! И неужели в наше время, когда экстремальные ситуации практически отсутствуют, трудно соблюдать точность? Вот я, к примеру, чтобы не опоздать, жду уже пятнадцать минут.
   Ага, вижу, наконец-то, знакомый платочек и удлиненную физиономию . Вот оно в чем дело! Рядом с ней - высокая массивная фигура в дешевой кожанке, препоясанная ремнем. То есть тот фактор, который как раз вполне способен создать экстремальную ситуацию.
  Я смеюсь и иду навстречу друзьям.
  *
  ... Открываю глаза. Озадаченно гляжу наверх - Седой. Решительно сжимаюсь в пружинку. И отрываю голову от его колен.
  - Вам, кажется, стало дурно? - Седой издевается, но в глубине его глаз все же прячется беспокойство. - Это вам-то?
  - Накурено, - Я с напряжением растягиваю губы.
  - Ваша очередь.
  Полчаса спустя я вырываюсь из кабинета, и, не оглядываясь, бросаюсь домой...
  *
  Под горячей пенящейся струей я смывала с себя официальный тяжелый запах, кусая тело жесткой мочалко и изводя кусок земляничного мыла. Какое невезение - ведь именно от этого всего, от этого я бежала когда-то, когда использовала Шанс не то первый, не то в последний раз.
  Кажется, я вспомнила что-то важное.
  Встреча с представителями низшего эшелона власти этого мира меня не напугала, только вызвала сильнейшее омерзение. Значит, существует что-то величественнее и ужаснее, и смертельнее. Настоящая опасность, подлинный враг, которого я судорожно боюсь.
  Вышедший из трещины в стене таракан печально поглядел на меня. Мыться дальше расхотелось . Я вытерлась и завернулась в халат.
  Любопытно, попали ли каким-то образом Доли и Гнедой в конюшню?
  И вот - покой.
  Я бреду к постижению высшего,
  Но оно только выше и выше,
  Я ору, словно кошка на крыше,
  Я внимаю рассвет не дыша...
  
  Ожидаю свое божество.
  Но вселенская темная ниша
  Голос делает тише и тише...
  
  Логика и нелогичность. Нелогичность - это сон. Нелогичен и субъект, выпавший из своего контекста. Логика - одиночество. Совершенное одиночество совершенно логично. Эмоциональность нелогична, и поэтому ради выживания не имеет права быть. Логика стандартна, и не следует бояться обезличивания.
  Брось Артиста, не жалей о родителях. Ищи Двойника, строй Звено, восстанавливай Шанс. И вдруг тебе повезет?... Ах, нелогично как перепутываются снова линии вечности и судьбы... Болтун - кролик, Змея удушит его. Седой - мангуст, но бывает, что змеи выигрывают. Его можно поразить, узнав, что ему от тебя нужно. Будь умницей! Холодной. Разумной, логичной умницей.
  Я кричу, потому что вижу в своем сером сне, как мое тело превращается в ослепительную глыбу, олицетворение Белой Логики. Я кричу и просыпаюсь, плыву отчаянно сквозь толщу душного сна к поверхности, где любят и плачут.
  На столе - розы.
  Я быстро отбрасываю одеяло, и, едва накинув халат, мчусь к Артисту. По дороге, случайно глянув в туманное стекло кухни, я вижу Безумца в старых растянутых на коленках трениках. Он стоит в моих тапочках, которые ему отчетливо малы, около моей плиты и мешает мой молотый кофе в моей турке. Который уже образовал мою пену. На спине Безумца багровая ссадина, а руки в синяках.
  У Артиста - звон бокалов, шипение шампанского. Артист, Певец, Мрачный Парень. У Архитектора на коленях - остроконечная худая дама, с острым крупным носом и устремленными в никуда, чуть косящими глазами. Из декольте на ее спине торчат, как крылышки, лопатки. Туфли на непомерных шпильках, небрежно брошенные на колени песцы, ожерелье из гагата. Другая новая незнакомка в этой компании - в рыжих мехах, низенькая пухлая, округлая, женственная, с длинными белокурыми волосами, внимательно разглядывает зеленоглазого Певца. Я по дороге обросла длинным, в пол, платьем из мерцающей парчи. Мрачный Парень при виде меня, слегка отклячил плоский жилистый зад от дивана и бросил, ухмыляясь:
  - Мой бот разбился у Альфа Центавра!
  Я опустилась в кресло. Парень перебрался на его подлокотник, а Артист взял гитару.
  
  - У вечности в пыльном кармане
  Унылый чердачный уют
  Зияет дыра мирозданья
  И белые мышки снуют.
  И крепкими злыми зубами
  Грызут и шуршат по углам
  Ища в накопившемся хламе
  Следы восхождений и драм.
  Пушистые хлопья желаний,
  Застывшие комья грехов,
  Закисшую мякоть страданий
  И плесень случайных стихов,
  Сухарики скорби и страсти,
  Сомненья и лени зерно,
  Изглодана корочка счастья
  И гренки любви заодно.
  И носом, холодным и чутким
  Среди разоренных идей
  Плутовки снуют поминутно
  И выберут, что повкусней...
  
  - И почему? - лениво поинтересовалась я.
  - Что - почему? - так же лениво поинтересовался Певец.
  - Почему мир опять несовершенен? И почему вы - сильные и умные - не делаете его совершеннее?
  Никто не испугался.
  - А потому, - отозвался Архитектор, - что все раз и навсегда вошло в русло. Никто не умирает , никто никому не мешает жить. Никому ничто не мешает, все выровнены, как по линеечке, и за этим-то как раз следят. Даже имен нет, а прозвище все могут менять, только доложись властям...
  - А меня вот вчера проверяли, - равнодушно поведала я.
  - Кто? - в голосе Артиста прозвучало напряжение.
  - Муниципальная милиция, - холодно отозвалась я. - Мне кажется, они рождаются в своей мятой форме, живут в ней, размножаются и умирают.
  - Так и есть, именно поэтому признаку в муниципальную милицию и набирают, - Мрачный Парень говорил отрывисто, - у этих... М-м-м... Муниципальных ублюдков не хватает воображения обеспечить себя, вот они и служат, как собачки.
  - Они не страшные.
  - Но противные...
  - Лично мне проверку устроили имперские... - прошептал Парень, и все замолчали, как будто упомянули покойника.
  Я глубокомысленно прихлебнула вина, но тут в моей голове все смазалось и поплыло кровавыми штрихами.
  *
  ... - Хор! Хор! - Кричала я.
  - Хор! Хор! - я бреду и падаю в вязкой глинистой колее. Встаю, опираясь на палку, и снова кричу : "Хор! Хор!", и подгоняю огромных косматых быков к деревне. Завидев стадо, мальчишки открывают ворота, и, когда последний буйвол проходит сквозь них, закрывают вновь. Я бреду в свою конуру, изображая усталость и даже изнеможение. Перед конурой - моя законная миска отварного риса, жесткого, с недоваренной середкой, без соли и специй. Я с хорошо сыгранной жадностью накидываюсь на рис, выгребая его из миски прямо руками, на глазах у двух заезжих купцов. Они беседуют со старостой.
  - Кто она? - с жалостью спрашивает молодой купец. Я злобно гляжу на него, ворчу по-собачьи, и отползаю чуть дальше.
  - Бесноватая, - спокойно отвечает староста. - Ходит за деревенской скотиной, животные ее понимают. Неплохо знает джунгли.
  - Нужен ей ваш вонючий рис, если она неплохо знает джунгли... - ворчит старший гость.
  - Видать, нужен, - староста хлопает себя по бедру. Я выпрыгиваю из тени и принимаюсь тереться у его ног, повизгивая.
  - Ну-ну... - Староста достает из кармана кусочек сахара и кладет мне его в рот. Я зажимаю сахар зубами и гляжу ему в глаза.
  - А она была бы красавица, - задумчиво произносит младший купец.
  - Отмыть , переодеть, и подарить эту дикую штучку визирю в наложницы? - хохочет старший купец...
  Ночью, когда на небе звезды, а все эти глупые люди просто спят, я вытаскиваю блок связи. В миниатюрном приемнике пара бутербродов с ветчиной. Я жую (а аппетит у меня хороший), и вызываю базу.
  - Орбита, орбита... Пост 74 - Ведьма.
  - Здравствуй, девочка!
  - Привет, дружок.... Есть возможность переместить наблюдательный пункт наблюдения в гаремный сад.
  Глим помалкивает, прямо-таки слышно, как шуршат его мозги.
  - Ну что же... В гаремах у нас наблюдателей нет. Это точно. Только поначалу придется тебе, видимо, без стандартного блока, а просто на ментальной связи...
  - Я всегда знала, что ты так и норовишь подкинуть меня в чужую постель...
  - А ты веди себя там потише!
  - Жди ментограммы, палач!...
  ...
  Нога слона, изукрашенная дорогими браслетами с искрящимися камнями, медленно опускается...
  ... Опускается на меня...
  *
  Певец активно хлопает меня по щекам.
  Я обалдело гляжу прямо на него:
  - Глим, не трогай слоника, с-скотина...
  Певец, как будто его обожгло, отскакивает в угол.
  Я медленно встала с дивана. Неясность кончилась. Я вспомнила, что было моим последним миром и чему предпочла я скитания вечные в пространстве и времени. Я вспомнила все свои навыки, привычки, умения и вкусы.
  Я встала и сладко потянулась.
  *
  2. Начало
  
  Когда я росою кому-то на грудь
  Лягу при свете звезд,
  Мне все равно, что будет вдали,
  Но пусть это будет мост,
  И дела нет никому до того,
  Что там под водой, под мостом,
  Блестя чешуей, шевеля хвостом,
  Русалка спешит домой,
  Чудак ее решетом ловил,
  И даже, бедняга, взмок,
  Отчаянно плакал - его простил
  Добрый единорог,
  По лунной дорожке, в неведомый миг,
  Забывшись речной струей,
  Незнамо зачем сдержавши крик
  Русалка спешит домой...
  Когда же погаснут звезды и мир
  Снова охватит мгла -
  Я получу на вопрос ответ,
  И тихо сойду с ума.
  
  Мадонна стояла в белоснежном оштукатуренном окне, стрельчатое стекло которого пропускало мощный, как органный звук, поток света. Солнце прошивало лучистыми стежками края ее белого одеяния, каштановый, с удивительно густой искрой локон, выбившийся из-под капюшона. Я скользнула глазами по ее удлиненному лицу, по одежде. Внутри меня тонко дрожала и пела неведомая ранее струна моей души, создавая мелодию узнавания и восторга.
  Руки Мадонна сложила поверх голубого узорчатого кушака, обвитого серебряным газом. Кушак туго-претуго обтягивал талию, похожую на талию амфоры, и пускал шелк свободно стекать по безупречным бедрам гетеры. Серые глаза глядели на меня без тени тепла, отвлеченно, прозрачно, казалось, что перед Мадонной нескончаемой чередой бегут виденные ранее миры.
  Болтун привел меня туда, куда надо. Теперь он мешал.
  С тяжелым вздохом отведя взгляд от Мадонны, я повернулась к темному лестничному провалу, в котором покуривал и покашливал, как больное животное, Болтун. Я призадумалась на секунду, ведь он, как и я... Да неважно в конце концов. Я сильнее. Он больше не нужен, не нужен, не нужен. Я зажмурилась. Болтун медленно бросил окурок, светлые его брови поднялись, отмечая путь невысказанного вопроса в его голове. Я яростно мотнула челкой. Болтун неловко скорчился. Как пластмассовый паяц, в которого ткнули раскаленным. Затем перегнулся назад, снова вперед, невидимая рука заталкивала его в неведомую щель пространства. Он оказался стойким, этот жирный мальчик. Недаром я все-таки любила. Из темного лестничного проема полыхнуло зеленое пламя; это доконало его. Болтун вытек из бушлата, из зеленых форменных штанов, которые тут же вспыхнули, горячим воском распластался по ступеням. Я слушала собственный пульс как бы отдельно от себя, и, аккуратно разжмурившись, прислонилась лбом к холодным кирпичам стены военного госпиталя.
  Впрочем, нет. Кирпичи были раскалены, они ревели и трескались от боли и жара инстинктов, напитавших их за столетия. Ощутив это, я встала прямо и, уже без досадного присутствия Болтуна поглядела в глаза Мадонны.
  ...Поняла ли она?..
  ...Поняла...
  ...Мадонна никогда не прощала, но мне не дано было еще этого знать. Я потянулась к ней, но Мадонна, повернув в профиль свое невозмутимое удлиненное лицо, отправилась прочь широкой, чуть приныривающей походкой. На тонком слое пыли, покрывавшем пол, отпечатались крупные рубчатые следы ее тяжелых ботинок и почти незаметные волнистые черточки оставленные подолом ее монашеского одеяния.
  Я побрела уныло, отыскивая коменданта госпиталя. Комендант нервно отвечал на вопросы дамы в вылезшей лисе на плечах и искательно вертел по сторонам острым носом. Увидев меня, он немедленно нырнул костистой рукой в планшет, зацепил блокнот и ручку, обрадовавшись возможности прервать, наконец, отношения с дамой.
  "Конфиденциально", твердо сказала я, и комендант, представившись "Ришелье", указал на пустую, недавно окрашенную комнату.
  Мы говорили, сидя на сетках обнаженных металлических кроватей. Мадонна? Да. Прибилась к госпиталю давно. Документов не имела, пришлось оформить как больничную собаку-спасателя по кличке Мадонна. Собака издохла чуть раньше, поэтому доложить по инстанциям еще не успели. Здесь, в Здании, Мадонна бывает редко. В основном, в рейсах. За чем? За ранеными, за убитыми... За зараженными. Нет-нет, больные из Здания, обычные больные не по профилю госпиталя...
  - Вы же не ребенок, Леди... Госпиталь есть издавна. Есть госпиталь - должны быть и раненые... Какая разница, откуда берутся... Государство обеспечивает. Мы же должны отрабатывать, так сказать, статус заведения. Нет раненых - нет госпиталя. Есть раненые - есть госпиталь. Все просто.
  На мою просьбу, подкрепленную бутылкой коньяка две звездочки, Ришелье среагировал положительно. Я же готова была на все, лишь бы быть с нею, с Мадонной, рядом. Жизнь моя перевернулась уже однажды из-за Болтуна, и вот теперь я вторично бросала все, окончательно и бесповоротно.
  Преследуя с одержимостью маньяка свой единственный и последний Шанс.
  Комендант оформил меня и выдал документы на имя госпитальной кошки Леди. Прежние, желтовато-потрепанные, которые я так и не удосужилась почитать, исчезли со сцены в его твердом коричневом планшете. Мысленно я спровадила их антисоциальным пожеланием.
  С некоторым усилием, я обросла белым халатом и пошла туда, где, по моему представлению о реальности, должна была быть Мадонна.
  Время жгло и давил о немилосердно, как груз давно забытого старого греха, как боль совести. Это было страшно понять - что его, времени, не так уж и много, что необходимо срочно принять решение, моментально выбрать и следовать выбранному. Мадонна! Кто ты? Где ты? Какая ты? Никого и ничего у меня теперь не было, кроме нее. Нахлынуло одиночество, удушающая волна мазута на серебре пляжа...
  Здравствуй, старый знакомый, Одиночество. Не сильно я тебе рада, но проходи. Нет такого, кого не пустила бы я на порог. Поговорим покамест, пока ты не выел еще мое сердце и не превратил в пепел плоть. Ты дашь ли мне возможность осмыслить? Божество ли ты, уничтожающее пробуждением давно забытого, калечащее предвосхищением еще не пройденного, подаешь ли ты пищу иллюзиям и мечтам, которые, умирая, прижигают клеймом...
  Ты показал мне мой возраст, паутину, прорисованную тончайшим пером, тушью поверх зеркала. Вот оно, Время, отказавшееся вдруг зависеть от своенравных моих капризов.
  Одиночество! Когда утихли разговоры и окончились бессмысленные дела, когда следует снять, словно скальпелем гнойник, серые наносы будничности данного места и времени, народа и эпохи, много ли останется от меня сознания, которое роднит с непознанным?
  Кому не страшно остаться наедине с собой и погрузиться в собственные водоемы?..
  Но с какой дикой изобретательностью мы, оставаясь одни, порождаем оправдания и поблажки себе, апеллируя единственно к уникальности собственного Я!
  Как виртуозно кристаллизуются идеи из набранного в суматохе и спешке раствора наблюдений, когда приходит одиночество.
  *
  Но есть и другое одиночество. Я называю его одиночеством оставленности.
  *
  Я вспомнила Болтуна. Он умер, вероятно, понимая, как подло его предали. Предали. Нет, предала. Мне стало нехорошо, я ухватилась за грязные перила, комковатые от давно прожеванной жвачки... Голову повело кругом, а злой мой гений, не дающий ни жить, ни умирать, отодрал с болью еще один пласт памяти, под которым...
  *
  ...разбомбленный город. Вертолет медленно снижается, деловито кудахтая широкими лопастями. Я выпрыгиваю на остров и зову: Рей! Рей, бездельник, скорее давай автомат! Здесь, на острове, на котором зачем-то выстроен самый настоящий речной длинный мост, наш штаб.
  Мы с Реем на пределе газолина добирались к нашим.
  Ван стоит, опираясь на карабин, точеный и серьезный, как идол. Он среди нас старший - ему 22 года. Татка кашеварит, выпятив красивую круглую попу, Лека и Шельма чистят оружие.
  Я кидаюсь к Татке - это я зря, Татка у нас сегодня серьезная, злая у нас Татка. Кэт до сих пор не вернулась - а мы ее еще вчера послали за нашими лошадьми. Лека кивает и улыбается мило и немного застенчиво, а Рей по полному ритуалу здоровается с Шельмой.
  А потом мы все садимся к Таткиному котелку.
  Солнце. Небо, тишина!
  Ван поправляет ремень, и болтун Рей ударяется в рассуждения о нашей новой прекрасной, всей такой цвета хаки, форме.
  Шельма, оказывается, починил радио-компьютер. И - вот радость! - сей прибор начинает рассказывать нам о тяжком нашем житье-бытье чистым детским голосом. Диктору лет шесть-семь. Оно и понятно, после того, как пропали взрослые, именно эта мелочь захватила службы информации. А заодно и государственные разведывательные управления.
  Пока наши мужчины обсуждают последние новости, я подбираюсь к теплому Таткиному боку и уговариваю ее слетать на "материк" в спортзал. Лека вертит круглой ушастой головой - пропадете! "Буйволы", хозяева зала, знаете какие?! Ван красиво кивает красивой головой на красивой шее - я провожу.
  Татка изучает горизонт - не видать ли где Кэт на спине ослепительного Бузулука.
  В качалке от "буйволов" стоит смрад, как от горы трупов. Татка идет к снарядам, нюхает (на разумном расстоянии) пятки одного из "буйволов" и цитирует:
  - Он много ел и мало какал, и потому он стал Геракл.
  Я присоединяюсь:
  - Пусть воняю я, как танк, все равно я буду панк!
  Ван умнее нас - он просто раскрывает все окна. Потом передает лидеру "буйволов" плату за занятие.
  Как раз, когда я с криком "Вя! Вя!" пытаюсь отодрать от пола вес буйволиного начинашки, в спортзал влетает ладненькая Кэт в комбинезончике. Татка тут же оживляется.
  Уже позже, на нашем родном островке, дитя рассказывает жуткие и малопонятные вещи. Наших коней, оказывается, захватила какая-то новая группировка. У них есть автомобиль и танк. А кроме того, у них есть один взрослый в штабе... Настоящий взрослый. Лет, наверное, 30.
  Я вспоминаю своего красавца Бобруйска в беленьких носочках, и немедленно решаю, что наших коней никому просто так отдавать не следует. Мы - я, Тата и Кэт - обучены на лазутчиц, и в деле отбивания коней решающий голос - наш.
  Ребята, особенно могучий Рей, прячутся в реденьких кустиках с трудом, а о бесшумности даже и мечтать не приходится.
  Путь через город - до одной из станций - занимает почти всю ночь. То и дело из руин вылезает народ - покурить, пообщаться. А то и просто поздороваться. Через два часа ловим шпиона радио-башни - естественно, уже половина континента знает, что Бригада С Острова (это мы) отправилась на какое-то дело. И что на самом Острове всего-то-навсего остались Академик с Пузырем. Кэт дает семилетке по шее и обещает по возвращении самолично прибыть на радио-башню для интервью.
  Около Станции разъединились.
  В первую ржавую громыхающую электричку с частично отодранными стенками вагонов залезли мы, девчонки, а наши кормильцы и защитники остались ждать следующую. Лека порывался, правда, сразу ехать всем вместе, и Рей надулся. Но Ван есть Ван - его все слушают, хоть он и ужасно смешной.
  Возле подвесного моста все было как всегда - кто-то купался. Кто-то удил рыбу или даже учился целоваться в кустах. Впрочем, народу было мало, несмотря на прекрасный денек.
  Мост мы перешли просто так, а вот на Поповке залегли. Дальше шел чужой лес - новые ребятишки гордо понавешали везде флажков с самопальными бумажными черепами на оных.
  Малина и крапивы кусались, и мы с завистью глядели на грибника, толстого и красивого парнишу лет 19, который вырулил нам навстречу из Дальнего леса...
  *
  Я поймала себя на том, что сижу на невероятно замусоренной лестнице и улыбаюсь во весь рот. Как давно это было! Какое счастливое время, какая бесхитростная реальность! Как я была там счастлива... Скачки... Цветы... Войны понарошку... Понарошку? Что-то не так, не так! Развороченный город, который словно попробовали стереть с лица планеты огромной грязной тряпкой... Черный, обугленный лайнер, крылом указующий в зенит... Лохматое злое солнце... Баррикада из кое-как наваленных канцелярских столов... Шельма, деловито набивающий патроны в обойму, Рей, стреляющий из автомата коротко и зло, как будто ругаясь матом... Залитое кровью лицо Вана... Красные, ржавые полосы на снежном крупе красавца Бузулука... Татка...
  Нет, нет, твердила я. Не надо вспоминать. Надо успокоиться. Идти по делам. У меня полно дел. Там все было хорошо. Все хорошо.
  Трус. Дезертир. По законам военного времени - расстрел...
  Мадонна уже была возле меня настойчиво протягивала мне стакан воды. Я отчаянно молотила по воздуху руками, желая только кататься по этой грязной лестнице и кусать себя за живот, как бешеная лисица.
  - Ах ты боже ты мой, - причитала Мадонна, и тянула мою голову себе на колени, и старалась попасть водой мне в рот. Я замерла, ощутив влагу на языке, глотнула...
  Вспомнила пристальные серые глаза и мокрый дождевик. И коротко стриженные виски, задолго до срока ставшие седыми. И холеные руки, особенно правую. Правую, которая держала дымящийся револьвер. Именно дымящийся. И падающего Рея... Медленно падающего Рея, спина которого заслоняет от меня... Заслоняет...
  - Мадонна! - завопила я внезапно, как будто вот только теперь мне позволили дышать, - Мадонна! Не бросай меня, Мадонна! Не бросай меня! Не уходи! Я сойду с ума! Не бросай! Если только! Мадонна! Я останусь одна! Мне конец!
  Она гладила меня по спине, по волосам, ничего не отвечая, и ничего не пытаясь ответить.
  С нижнего пролета лестницы за нами наблюдал трясун, угрюмо и безуспешно терзавший свой детородный агрегат.
  ...
   "Ощущение реальности покинуло меня, как только я поняла - в Черном море нет необитаемых островов.
  Все, что происходило раньше, я не воспринимала так ненормально нелогично.
  Пережив краткий роман с Виктором, я улетала из Сочи домой, к жениху, к Андрею. Виктор был полная противоположность Андрею - выше его на полголовы, с густыми волосами цвета соломы, старше на десять лет и тоньше в талии на десять сантиметров. Гладкий, мускулистый морской бог, смуглый и мужественный. Андрей-медведик был мне дорог. Но как-то незаметно для себя я вступила в легкий флирт с пляжным ловеласом.
  Теперь я была довольна, что , несмотря на его несомненный шарм, я не сдалась на милость победителя до конца. Впрочем, быть может, что победитель не захотел взять.
  Всему свое время.
  Размышляя именно об этом, я бродила по раскаленному, бензиновому и асфальтовому сочинскому аэродрому, смакуя последний прощальный реверанс Виктора. Его хамское прощание не разозлило меня, а только расстроило. Это был чуть ли не первый мужчина, который меня волновал. Действительно волновал.
  Объявили посадку, и, помниться мне, я прошла в самолет мимо дивно красивой стюардессы. Усаживаясь в кресло, я ощутила мимолетную дурноту... Как будто нечто с еле слышным жужжанием пронеслось около меня, обдав запахом тины... Потом я повернулась , чтобы еще раз посмотреть на красивую стюардессу, но - увы! - на ее место стояла злобная тетка в кителе.
  Самолет взлетел. Я еще подумала: а не развалится ли этот старый рыдван... После взлета прошло, должно быть, минут десять - пятнадцать, как я ощутила настоятельную необходимость выполнить некую последовательность действий. То ли запах, то ли вибрация... Короче, я встала, прошла по проходу. Цепляясь за спинки кресел. Спустилась по лесенке, где была надпись "Только для экипажа", заметила еще надписи: "Багажное отделение", "Посторонним вход воспрещен"... Невысокий овальный... Люк? Иллюминатор? Не был задраен, и под брюхом самолета удивительно близко плескались синие и зеленые волны в пене.
  Наверху беспокойно забегали, но я уже знала, что произойдет, и быстренько вывалилась из люка. Тугим воздухом меня отшвырнуло и больно стукнуло обо что-то, но потом, используя секунды свободного полета, я сумела выровняться и вошла в воду солдатиком, со страшной силой врезавшись в соленую поверхность туфлями вперед.
  Когда я сумела вынырнуть и отфыркаться, моим глазам предстало зрелище грандиозное и ужасное.
  Самолет в долю секунды пронесся по плавно изогнутой траектории, и, будто повторив мой дикий прыжок, беззвучно и точно вошел носом в воду, и - исчез.
  Почти без всплеска.
  Не взрываясь.
  Не горя, не распуская вокруг себя бензиновых пятен, не издавая воплей раненый и обезумевших людей.
  Когда я немного оправилась, я начала озираться вокруг. И даже не удивилась, увидев недалеко каменистый островок, берега материка я не заметила, а сумела разглядеть его позже, ан следующий день.
  Но сразу поняла - в Черном море нет необитаемых островов.
  В том Черном море, которое я знала!
  Уже после, много времени спустя, мне рассказали: сообщение о катастрофе несколько недель не сходило с первых страниц газет и журналов, вместе со спутниковой фотографией растопыренного, как черный крест, самолета, лежащего на дне. Самолет нырнул слишком глубоко, вода моментально выдавила все иллюминаторы.
  Первые день-два я даже видела какое-то оживление в районе катастрофы. Но мой остров торчал значительно дальше района поиска, и меня не заметили.
  Я всегда была неуравновешенным, злобным созданием, мучимым парадоксальными приступами нежности ко всему живому. Остров взялся чистить меня - душу и тело. Быт мой устроился довольно просто - на острове нашлись и пища, и вода, и брошенная кем-то палатка. Я постоянно плавала вокруг острова. Иногда, остервенев от собственных мыслей, набрасывалась на добывание огня или постройку плота...
  Что удивительно, за месяц моего плена ни один корабль или самолет не промелькнул в поле моего зрения. О наличии людей в мире приходилось только вспоминать.
  Мая несложная жизнь гадкого утенка, выросшего в прозаическую утку, постоянно вертелась в голове. Грехи и проступки прошлого наполняли мое убогое бытие, и, переживая их вновь, и проливая слезы, я очищалась и набиралась терпения и мудрости. Мне хватило наконец-то времени на все обобщения и мысли, которые с лету я пролетала там, в Повседневности. Я мучилась муками прошлого, я рожала саму себя, рожала в муках...
  Мелочность и обидчивость, и трусость, и неуверенность, подлость, бытовая злобность, скверна и наносы отмывались мной и морем.
  Я ходила нагая, я дышала звездами и небом, и, несмотря на приступы отчаяния и одиночества, я не торопилась покинуть остров.
   Волосы мои выгорели и затвердели от соли и солнца. Ногти обломались, подошвы обросли чем-то вроде рога, коричневая кожа лупилась и имела белесый налет. Кости, избавленные от лишней плоти, обросли тощими упругими мускулами. Ребра и кости впирали из меня. Как из старой ревматичной клячи...
  Холод и женские беды заставили меня думать о возвращении в города.
  И я бы пустилась в дорогу на самопальном плоту, если бы не приплыл Виктор.
  Я спряталась от него неумышленно, совсем как зверь. Один только вид человека и лодки поверг меня вдруг в панику, воздуха мне не хватало. Я боялась, что я разучилась говорить, писать, звонить по телефону, ездить в метро. Я рискнула выйти, только когда стемнело.
  Он, конечно, был очень смелым человеком. Ну, пусть и не совсем человеком, как оказалось впоследствии.
  Это оказалась его палатка, он возил сюда девочек на моторке.
  Он покормил меня. Купил одежду, сводил в баню. Достал билеты, самолично проводил на сей раз в аэропорт...
  Позже, много позже я поняла, что провидение сочло меня достаточно созревшей для возвращения. И привело Виктора с его моторкой, с его запахом хорошего французского парфюма, сигарет, спиртного, моря и гаража. Божественный коктейль.
  Я безумно заторопилась. Теперь мне казалось самым важным как можно скорее прибыть домой, к родным. Внутренняя тишина, достигнутая на острове, совершенно не мешала активно действовать в реальном мире денег и предметов.
  Пульс стучал у меня в висках, а ветер свистел в ушах, когда я, приземлившись в Домодедово, вихрем летела домой к Андрею. К нему, такому родному и ласковому, уютному, домашнему, за которого мне теперь так хотелось зацепиться. Именно теперь. Осознанные голые истины не способствовали спокойному сну по ночам.
  Поэтому - именно к нему, раньше чем к родителям или к брату.
  Взлетела по лестнице.
  Позвонила...
  Нет, там меня больше не ждали. Отчаянные глаза Андрея. Его сестра Настасья, холодно сообщающая, что у Андрюшки теперь новая невеста.
  Будь это в том, прежнем мире!..
  Будь это до Острова, я говорила бы долго и страстно, я вернула бы его и считала бы, что победила. Но Остров был.
  Будь это до Острова, я дала бы ему шанс оправдаться. Но Остров уже был, я и я уже знала, что не мне распоряжаться Шансом.
  ...Брат поговорил с родителями. Только потом я рискнула ехать к ним сама. Слезы и роскошный ужин, объятия и торопливое, "под шумок", освобождение моей комнаты от игрушек и постельки племянницы...
  На следующее утро я поняла, что пустота на том месте, где должна была бы быть я, удивительным способом за месяц заросла. Сомкнулась, как смыкается дрожжевое тесто, если из него изъять немного. Мне не было больше места в этом мире. Мне не было больше места в собственной семье. Мне не было больше места нигде во вселенной.
  В этой вселенной.
  Я собрала некоторые простые вещи, без которых, как я поняла на Острове, трудно, и вышла к подъезду. И села на лавочку.
  Меня там ждал...
  Нет, конечно. Не Андрей.
  Виктор.
  Вот он, горький подарок. Новый мир взамен затерянного..."
  *
  - Ну как? - с надеждой спросила я, вглядываясь в бесстрастное лицо Мадонны. Она не отвечала, только улыбнулась. Так редко она отвечала мне! Иногда, очень, впрочем, редко, я видела, что сама Мадонна что-то пишет, но что?.. Вероятно, подумала я в очередной раз, собственное творчество Мадонны столь прекрасно, столь самодостаточно, что незачем мне лезть к ней со своими виршами. Тем более с такими.
  Я неловко принялась заталкивать грязноватые скомканные листочки, которые значили для меня так много, в непромокаемый пакет, а затем в карман, который закрывался на кнопку. Никому ведь и в голову не придет обыскивать кошку. А даже если и придет...
  Здесь ведь немного иные законы, чем в Здании, верно?
  Мадонна тем временем ловко спустилась к воде, цепляясь руками за осклизлые корни покалеченных деревьев и зачерпнула ледяной торфяной, черной, как смола, воды, в которой смутно отражалось оранжевое небо и плавали сухие листики. В темной колодине, пахнущей рыбьей чешуей, мелькнула чья-то длинная, неприятно зубчатая спина.
  Мы отправились обратно.
  Хирург, спавший, уронив свое длинное тело на плащ-палатку у костра, устало поднял голову, когда я и Мадонна вернулись к серой, немного покосившейся палатке с символом змеи на пологе. Хирург, я и она - это был весь персонал нашей спасательной станции. Мы, во всяком случае, я, мало что понимали в политике, и просто делали свое дело. Иногда я забиралась повыше и разглядывала поверх протухшей, умирающей от дыхания горячего ветра биомассы тропического леса, гротескный силуэт Здания на горизонте. Там жили, любили, плодились твари, не имеющие, по большей части, никакого представления О том, что делалось здесь.
  Я тоже не имела никакого представления о том, что делалось здесь, и что такое это здесь. Просто Мадонна пока решила, что лучше мне быть при ней. И я была. А что мне оставалось?
  Пока.
  Пока не представится возможность заменить Мадонну на что-то поприличнее.
  Например, на Шанс.
  Мадонна кашлянула.
  - Надо бы добавить в воду обеззараживающие таблетки, - тихо, совсем тихо сказала она. Я стыдливо промолчала. Таблетка осталась у меня только одна, и я отламывала от нее понемногу, когда ополаскивалась по вечерам. Зрелище длинного, почти полуметрового червяка, которого Хирург вытянул из ноги Мадонны, постепенно наматывая его на палочку, настолько поразило меня, что я решила зубами и когтями держаться за эту последнюю таблетку. Последнюю в лагере. Возможно, последнюю на всей передовой.
  И Хирург, и Мадонна твердо знали о том, что таблетка у меня есть.
  И неловко молчали.
  Даже позавчера.
  В самом деле, какой смысл растворять таблетку. А никто и не придет?.. Пропадет ведь раствор. А вот позавчера - ну, скажем, я просто не успела. Так все было быстро. Я же не коммандо какой-нибудь. Хоть и была коммандо в одной из прошлых жизней.
  Так-то.
  Но только иногда выгоднее, гораздо выгоднее быть слабее, чем есть на самом деле. Как бы, спрос поменьше.
  Я вытащила таблетку и бросила ее в ослепительно белый алюминиевый бачок. Хирург посмотрел на меня с каким-то радостным изумлением, с тем самым, с которым этот большой ребенок наблюдал стрекоз. Мадонна осветилась лицом и радостно захлопотала, готовя фильтры. И через некоторое время в бачок полилась хрустальная струя воды, так непохожая на кофейную муть, которая содержалась в этом диком лесу по бочажкам.
  Почему, ну почему для нее важнее это мое расставание с таблеткой, чем целые рулоны моих бесценных рукописных откровений?
  Там я пытаюсь раскрыть собственную душу, а здесь просто ставлю под угрозу жизнь.
  Просто мы здесь все сумасшедшие, радостно подсказало мне закаленное в хронопространственных перемещениях сознание. Так все просто! Страна Дураков. Добрый, надежный мир, придуманный шизофреником.
  Хирург повернул иссушенное водяным пайком лицо к лесу и насторожился. Потом насторожилась Мадонна. Насторожилась и прыснула в палатку, макнув по дороге губку в раствор. Стало быть, побежала протирать наш легкий алюминиевый стол. Стол, на котором...
  Я ощутила досаду, что, как обычно, не понимаю, что происходит, и не пойму, пока...
  Один мужчина почти что нес другого, обхватив его поперек туловища. Они оба были страшно замызганы жирной, почти живой грязью леса, крупными бурыми ноздреватыми хлопьями... Хлопья сливались с пятнистой формой хаки, покрывали сапоги, лица, оружие. Тот, которого тащили, смешно, как-то ненатурально, как злодей из мультфильма, сжимал во рту тонкий нож. Хирург метнулся на край поляны помогать, а я все никак не могла взять в толк, что это тащится за одним из них, какая-то кровавая длинная тряпка, густо облепленная лесным мусором.
  Я все еще стояла пнем, когда Хирург и Мадонна укладывали солдата на стол, заходивший ходуном от такой тяжести. Обезболивающего у нас тоже давно не было, и Хирург коротко крикнул мне:
  - Ну же! Держи ему голову!
  Я подошла к столу и крепко взяла солдата за впалые щеки, стараясь не порезаться о нож. Он вскинул не меня внезапно светлы голубые глаза, полные слез, точеное лицо, красивое лицо почти что еще мальчика, которого жестоко мучают. Его друг - или просто однополчанин? Сослуживец? - бревном повалился на расстеленную у огня плащ-палатку и там не то спал, не то плакал. Я поглядела на Мадонну и Хирурга. Она одним движением содрала с мальчугана штаны вместе с ремнем и ботинками...
  Кровавая длинная тряпка осталась на столе.
  Его нога. Его правая нога.
  - Водяной монстр, - простонал хирург, - а у нас...
  - А у нас - ничего, - тихо произнесла я.
  - Держи голову.
  - Ядовитая слюна.
  Откуда-то на сцене появился широкий ослепительно блестящий нож. Или скальпель?.. Я сжимала голову парнишки локтями, а руками вцепилась ему в плечи. Он молчал, только смотрел мне в лицо, и слезы промывали ему тоненькие дорожки от глаз к вискам.
  - Чудо еще, что жив...
  - Сразу по бедро.
  - Мадонна, раствор... Зажимы... Готовьте иглу...
  - Надо привязать вторую ногу.
  - И за талию...
  - Леди не удержит...
  - Нет, ему сразу станет лучше... Нога так изжевана... ему жжет слюной.
  - Внимание! Режу!
  - Леди, сильнее...
  - Жгут...
  - Раствор...
  - Швы...
  - Будет гангрена?..
  - Не думаю... Укусу часа четыре...
  - Укусу?
  - А вы видели, какая у него пасть?
  - В нашем омуте тоже водится один...
  - Да держите же, Леди!
  - Пилу?
  - Да, надо подровнять слом...
  - Ну вот и все.
  - Мадонна, а что, сонный отвар вы сделали?
  - Да.
  - Отдайте Леди. Пусть напоит. А заодно переоденет, оботрет...
  - Перекладываем на койку?
  - Да. Раз, два...
  - Всем отдыхать. Второго осмотрим утром. Пусть пока спит.
  Бедный парень все никак не мог потерять сознание. Но теперь он таращился на меня более осмысленно. Я аккуратно взяла за стилет и потянула его на себя.
  - Ну же... не стоит этим ужинать. Все уже кончилось.
  Тогда он раскрыл рот и закрыл глаза. Губы у него были немного порезаны, и я продезинфицировала порезы.
  Я сняла с него форму. Отвар начинал помаленьку действовать. Видимо, боль, которую он терпел до того, как попал к нам, была и впрямь невыносимой, потому что теперь он пытался улыбнуться. Я сняла с костра чайник, добавила в теплую воду немного раствора и вымыла его светлое, перламутровое тело. Паренек пробовал голос, но говорить у него пока получалось плохо. Попутно мне пришлось прижечь и убрать трех паразитов, почти уже въевшихся в его тело, но он едва ли обратил внимание на неприятную процедуру.
  Я немного промыла и расчесала его волосы. Нет, это положительно был красивый мужчина. И без ноги. По всем канонам античного искусства.
  Он заулыбался.
  Я дала ему еще одну чашку теплого травяного отвара.
  Потом одела его в сухую, прогретую у огня одежду. Он уже пытался помогать мне, поднимал руки и ногу, выгибал узкую талию.
  После, когда я закутала его в теплое одеяло, и он начал засыпать, свернувшись, как котенок, я не удержалась, нагнулась и поцеловала его.
  Дел было еще на удивление много. Я разобрала его одежду, повытряхивала из нее пиявок и оружие. Просто удивительно, как его оказалось много. Ножи и пистолеты... Все это я сложила возле него кучкой прямо на полу в палатке, обтерев ветошью. Я завидовала Мадонне, Хирургу и приятелю моего солдатика, потому что они уже спали крепким сном. Затем я промыла его форму в тазу, благо стиральный порошок у нас еще был, отхватила ножом правую штанину, изжеванную, похожую на тюль цвета хаки. Мне вспоминался Артист, Мрачный Парень, гитара, шампанское... Нет, эту компанию ни за какие коврижки не выманишь из Здания. Да и надо ли? Ах, как хочется под горячий душ...
  А ведь сегодня можно! В чайнике еще что-то плещется. И оно теплое и продезинфицированное.
  Я знала, с какой стороны омута (или болотины, не знаю уж, как правильно назвать эту страшную черную лужу без дна) есть небольшая полянка, заросшая густым мхом. Когда мох цвел, человеку рекомендовалось иметь с ним как можно меньше общего. Но пока мох был еще молод - густая, упругая изумрудная подушка, которая моментально впитывала воду и оставалась приятно сухой. Мы с Мадонной, да, наверное, и Хирург, иногда позволяли себе вымыться на этой лужайке.
  Ночь была плотной, упругой, сырой. Такой насыщенный влагой и парами покореженной жизни воздух можно было, наверное, резать ножом, как густую сметану. Удивительно, как мало было видно звезд - не только здесь, но и из Здания. Я разделась, вяло подумав, что и собственную одежду очень неплохо было бы выстирать. Но это-то подождет. Кому здесь меня нюхать, когда я и сама-то с трудом себя определяла, как человека?
  Я вымылась и опустилась в мох, чтобы немного осушить тело. Иногда мы использовали его для перевязок, как сфагнум. Но это был не сфагнум. Этот мох был гораздо злее.
  Скоро он будет цвести, и тогда мы эвакуируем отсюда станцию, и ненадолго попадем обратно в Здание. Так я попробую Мадонну уговорить остаться со мной, в моей квартире.
  Где-то там и Безумец...
  Движение на той стороне водоема привлекло мое внимание. Из воды выходил нагой мужчина.
  Уже выходил!
  "Купаться нельзя! Там монстр и пиявки," - хотелось мне крикнуть, но я не крикнула, потому что он уже выходил. Потому что лес замер и застыл, потому что сырой ветер сделался внезапно сухим и теплым, а мох нежно ласкал мое тело.
  Легкий звук, неопределенное движение веток возле меня - и вот он уже рядом.
  Я никак не могла разглядеть его лицо. Да и кто это мог быть? Нас так немного здесь, в этом страшном месте, в этом страшном мире... Тело его казалось мне в темноте гораздо темнее моего, больше, сильнее... То, что происходило сейчас, было вне этой реальности.
  Так ли важно, какое у него лицо? Будь это хоть Седой.
  Он прикоснулся пальцами к моему лбу - едва-едва, как бабочка крылом, как мотылек, останься на этой злосчастной планете хоть один мотылек. По моему затылку вниз, к пояснице, потекли как бы холодные ручейки, а убитый, умирающий лес неожиданно нежно смотрел на нас, наполнившись той любовью к живому, которая иногда приходит перед смертью к старому и мудрому существу. Я подняла ладони и положила их на твердые плечи, провела пальцами по шее, по рукам. Он осторожно пристроился рядом и начал меня целовать - едва-едва прикасаясь губами к лицу, шее, груди. Мое деятельное начало дремало, и я просто подставляла свое тело под поцелуи, упивалась ощущением тепла его рук, простором ночи, которая будто раздвинула для нас ненадолго свои тесные границы. Я чувствовала, как первобытная сила, древняя, могучая, наливает металлом его утомленное тело и зарождается во мне, там, где я привыкла носить холодный тяжелый ком страха. Теплое и сухое сменилось горячим и влажным, а его осторожные руки все не оставляли меня в покое, требовали отзыва, ласки, слияния. Он пришел, этот отзыв, и я подивилась его силе и протяжности, как низкой органной ноте, как крику страсти, которого не было и не будет, потому что грешно было беспокоить наступившую тишину. Он взял меня, опираясь на руки, не давая своему твердому телу вдавить меня в мох, а я гладила его вздувшиеся мускулы, и думала о том, что наутро не поверю в то, что было ночью.
  *
  Я проснулась только тогда, когда злобное солнце как следует куснуло меня за обнаженные ягодицы. Я проснулась во мху, и по жжению кое-где сразу поняла, что мох утром зацвел. Зацвели пока что только отдельные цветочки, но и их было достаточно...
  Я подскочила, обмыла покрасневшие места остатками воды из чайника. Оделась. Отправилась на поляну, обложенную по периметру тонкой металлической цепочкой.
  Солдат в лагере уже не было. Непонятно, как они смогли уйти, но Мадонна и Хирург деловито сворачивали палатку, а вездеход стоял прямо на потухшем кострище, пыхтя бензиновыми облачками.
  - Сворачиваемся? - спросила я.
  - Сворачиваемся, - ответил Хирург.
  Вот так. А я еще ничего не успела...
  *
  3. Финал
  *
  Отчего я решила, что могу узнать Его?
  Отчего я так самодовольно уверена, что, стоит мне только увидеть, я пойму?
  Посмотрев на меня укоризненно, Мадонна уходит, даже не оглядываясь, подметая подолом пыльный мрамор и печатая навечно в этой пыли, и в моем сердце, рубчатые следы подметок больших тяжелых турботинок.
  И не остается ничего больше, не остается даже пустоты, которую бы хотелось заполнить. Мадонна не жестока, но она вечная апатия, апатия под маской милосердия, которая страшнее кинжала или яда, апатия, преодолеть которую мне не удалось.
  Что мне теперь в этом мире?
  Я утратила Шанс, и утратила себя, и даже утратила Мадонну. Двойник оказался мистикой, чудесной верой, а реальность двуцветной и плоской.
  Ослепительная песцовая шуба на моих плечах тает, сползая грязными клочьями мыльной пены. И высыхает, как слеза на раскаленной плите.
  Здание едва виднеется на горизонте. Это мое Здание, или какое-то еще, до кровавого привкуса в глотке похожее, но теперь и это, и многое другое не имеет смысла. Здесь не дано иметь друзей, и мне некому поручить Доли, даже если бы я и хотела, чтобы она жила.
  Когда не остается Шанса, следует умереть.
  Умирать всегда страшно, потому что при этом теряешь себя, и неизвестно еще, найдешь ли снова. До сих пор мне безобразно везло. А мир ведь может быть и не таким, как мечтается, и чаще всего он не такой. Дивные времена рыцарства, очевидно, иссякли, ручей пересох, легенды превратились в немое кино, которое с наслаждение смотрят обыватели смертельных мегаполисов.
  Он снова тут. Его светлые, светлые глаза смотрят на меня, красноречиво, но я не понимаю, как обычно, чего он хочет. Светлые негустые волосы слегка колышет ветер, ветер равнины, ленивый и теплый, так не похожий на пронзительные упругие волокна атмосферы, бьющие Здание. Планета мертва, мертва, как я и думала, и после кольца зелени, удобренного испражнениями существ Здания, и кольца помоек, развороченного циклопического муравейника с ржавыми машинами, лежит растрескавшаяся пустыня. Над пустыней протянуты серебристые нити, нелепые и хрупкие, теряющиеся в дымке там, где я вижу горячечный мираж - силуэт другого Здания.
  Одна нить оборвана, ее конец трепещет в теплом мареве липкой паутиной птицееда.
  Сообщение прервано.
  Мадонна становится на первую ступеньку мраморной лестницы. Ступенек всего шесть, да метров десять мраморной вымостки удивительной красоты, влитой пестрым пятном в глину и запекшийся раз и навсегда песок. И ничего больше в этой пустыне, никакого шанса на быструю смерть.
  На верхней ступеньке Мадонна исчезает. Верно, в соседнем измерении война, а созданию ее породы всего легче переносить тяготы бытия возле человеческих или нечеловеческих страданий, замещая ими, насколько придется, собственную судьбу.
  Безумец снова обходит вокруг и встает ко мне лицом.
  Клочки его белой рубашки полощет теплый ветер, и сквозь дыры я вижу его тугое, светлое тело, никогда не целованное солнцем. Светло-серые джинсы, босые ноги, едва касающиеся запекшейся в предсмертной агонии глины. И весь он светлый, невесомый, словно пропитанный светом, спокойным светом полдня, когда переливается алым перламутром земляника и шумят кроны на обочине Великой Степи. Светлый и устремленный ввысь Безумец.
  Это воспоминание пришло неспроста. Я вглядываюсь в серые тревожные глаза, глаза цвета грозы или омута. Он не к месту здесь, как и я, но Мадонна не стала его гнать, а мне так просто было все равно. Бесконечные цепи рождений и умираний могли прискучить не только мне. Счастливы те, кто не знает мук перевоплощений.
  Я впервые замечаю, что уже видела эти глаза!
  Но погрузиться в них, присоединиться к Безумцу в каморке его ограниченного сознания не удается.
  На жаркой глине солнце чертит черный, угрожающе вытянутый силуэт. Я поворачиваюсь. Темный дождевик, нелепый в пустыне, перчатки, вороной ствол короткомордого, как бульдог, пистолета.
  Седой.
  Избавление.
  Но со мной вместе он убьет и Безумца?.. Жаль, я как раз решила позволить ему жить.
  Седой неподвижно смотрит на меня. Я с надеждой жду. Новое тело, новый мир - увольте, цель оказалась слишком призрачной. Да и что за цель, кроме жалкого стремления себя развлечь? Не петь же в очередной раз песни про любовь. Я не нашла ее, меня любил только конь.
  Лицо Седого искажается самым позорным образом, он прячет пистолет. Я чувствую разочарование, граничащее с отчаянием. Мне кажется, что он сейчас разревется. Его сухие губы, презрительно выгнутые, произносят сквозь это презрение слова нежности, любви, приязни. Но что мне до этого теперь? Где мои звонкие равнины и воздух, напоенный медом и зверобоем?
  Не жалей о том, что ушло.
  Уходя, не грусти, приходя, не радуйся.
  Я и не собираюсь жалеть, я для этого слишком практична, я собираюсь выпросить у Седого его нелепое оружие и положить конец скитаниям вечным. Моя любознательность обращена против меня, порождение убивает творца, дар оборачивается ядовитой змеей.
  Правда, я всегда полагала самоубийство слабостью.
  Но что же делать, если этот великолепный мужчина гонялся за мной только для того, чтобы напустить страху?
  Собственно, страхи эти, как и пустые лестницы, воняющие чистоплотными кошками, теперь, в этом раскаленном круге, представляются смешными и глупыми, почти не существующими.
  Я чувствую присутствие за спиной. Оборачиваясь, мельком вижу отчаянные глаза Безумца, близкого, как кажется, к тому, чтобы заговорить.
  За спиной Артист. Ни один мой шаг в этом мире не обходится без этого доброхота. Карие глаза глядят серьезно и нежно, а в руках оружие.
  Моя кончина будет обставлена тремя зрителями. Жаль, ушла Мадонна. Последние аплодисменты особенно сладки.
  Но мне, кажется, умирать расхотелось. Вот еще неожиданность!
  Артист медленно идет к Седому. Он не хочет, но такое ощущение, что его влечет неодолимая сила. Они так долго были двумя частностями, что совершенно не стремятся снова слиться.
  Меня определено больше не хотят видеть в живых. Рассудок - вот моя жизнь, а его-то мне и не сохранить.
  Артист и Седой хватаются за руки, меняют форму, тают, сливаются в бесформенную груду плоти, которая кровоточит и издает бессвязные вопли. Безумец прикрывает лицо руками, его сияние делается тревожным, грозным.
  Но погодите, лихорадочно соображаю я. Неужели недостает компонента? Где же Он, Тот, которого я так ждала? Если уж эти двое сливаются, то что может быть результатом, как не Он? Мне нужен человек, а не рубленный бифштекс из фильма ужасов.
  И тут я вспоминаю Болтуна. И вспоминаю Бога, призывавшего не убивать.
  Болтун!
  Беспощадный лед Седого, тепло и беспомощная мужественность Артиста и спокойный юморок Болтуна.
  Вот, оказывается, из каких частей состоял мой Витязь.
  Безумец стоит, как изваяние, и брови его заломлены. Он обхватил себя руками за плечи, белые плечи покраснели уже сквозь прорехи, солнце сожгло их, и скоро эти нежные сильные плечи покроются волдырями.
  Беда только, что Седой и Артист дороги мне сами по себе. Как, скажем, попутчики на непростом отрезке пути.
  А Болтуна я убила.
  Мой нос чует запах дешевых сигарет, и на глину ложится силуэт Болтуна, очерченный плазменным сиянием полдня.
  Он снова кряхтит и покашливает от ядовитого дыма, втянутого в организм через ротовое отверстие. Я тупо улыбаюсь одной стороной лица, и изображаю изумление другой. Я так глупо устроена, что всегда всем улыбаюсь.
  Фигура Безумца делается строже, медальное. Четким его профилем и в самом деле можно украсить камею. Болтун направляется к окровавленному месиву, прикрытому двумя кусками ткани - блестящим дождевиком и шоколадным бостоновым макинтошем. Он идет нехотя, но из багрово - коричневой лужи выметывается длинная рука, оплетенная голыми венами, и хватает его, и тащит к плоти, в отверзающуюся жадную пасть. Безумец подскакивает и норовит заглянуть мне в глаза, но я смотрю через его плечо туда, где все происходит, ожидая, как из пепла и крови встанет Любовь.
  Чистота, думаю я, является из грязи, а святость питается нечистотами и акридами.
  И внезапно все кончается, точно лопается в сухом воздухе натянутый нерв, терзавший болью. Набежавшее облачко приглушает резкие тени, резкие углы, а первые капли дождя освежают мою голову.
  Артист и Седой стоят порознь, а между ними висит нечто, весьма смахивающее на прямоугольное зеркало, мерцающий четырехугольник бездны.
  Все правильно, Болтун мертв.
  Дурацкая попытка составить из подручного человеческого конструктора требуемую персону.
  Зеркало исчезает, и парочка исчезает тоже.
  - Я всегда буду преследовать тебя, - говорит взглядом Седой и уходит в отрывистом лае своего пистолета.
  - Я всегда буду охранять тебя, - говорит Артист и греет меня своей улыбкой и коричневыми тонами охры, тонами земли, и растворяется искрами авантюрина.
  Мое время кончается, мое последнее представление завершено, а мне так и не позволили солировать.
  Я легко вздыхаю и гляжу на Безумца. Он так давно маячит возле меня, что уже просто невозможно бросить его в этом смертельном дрожащем воздухе пустыни.
  Следует о нем побеспокоиться.
  Какой я чувствую себя всемогущей!
  Я встречаю твердый и серьезный взгляд Безумца.
  "Ты смотрела и не видела", говорить его взгляд.
  "Шлем и меч?" - спрашивает его взгляд.
  "В радости и в печали, в болезни и в здравии", - говорит его взгляд.
  И сердце мое останавливается.
  И самым последним, ускользающим краешком сознания я отмечаю силуэт Мадонны над мраморным огрызком дворца.
  ...
  Истины, возможно, Родина, друг, любовь.
  Друг ушел, а хищница Любовь питается химерами.
  Неискупимые грехи и бесконечные дороги превратили мое куцее сознание в ревущий черный водоворот первичных материй.
  Я падаю и никак не могу упасть, умилившись, что Мадонна, моя Татка, все-таки вернулась - хоть в этот момент в пустыне должны были быть только я и Витязь.
  Витязь безумен и бос, но горечь сухих песчинок превращается на моих губах в капли меда и неспешно тает. Мед тает, и пахнет тысячелистником и упругой жестью березовой листвы. Рука, которая занесла нож, промахнулась, но плата за промах - доспехи и меч, и плащ, и пектораль.
  Витязь стоит беспомощно и твердо одновременно, и улыбается мне, как никогда не смог бы улыбнуться, будь мы при оружии. Как много потребовалось пройти, чтобы бросить его... Бросить оружие. Опустить задранное жало.
  Я снова Степная Змея, но не Змея, наверно, а Змеюшка или Змейка. Я вполне готова к подобной утере важности.
  Зеленая прохладная трава кишит кузнечиками, сиречь акридами, а ласковое нежаркое солнце гладит лицо мужчины, но я опускаю глаза и не решаюсь подойти, не решаюсь заговорить, предоставляя это право ему.
  Я не нападаю больше первой, и мой нож теперь не тронет живого. Зверя или птицу, человека или дерево.
  А по самому краю поляны, возле мерцающих восковой белизной стволов, по изумрудным волнам густого луга девушка с темными волосами и продолговатым лицом ведет ослепительно белого коня. Мой собственный злобный жеребец скользит в тени зарослей. На девушке тяжелые ботинки с рублеными подметками, а талия ее туго-туго затянута пояском, что делает ее похожей на греческую амфору.
  *
  1992 - 1997 (в час по чайной ложке)
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"