Аннотация: Роман - размышление о связи двух миров реального и трансперсонального.
Главы из романа «Письма из желтого дома»
(выборочно)
No Ниделя Александр, 2011 г.
Введение
Это роман о судьбах людей и вечной борьбе добра со злом, о закрытой для человека части этого мира, и о том как разные его измерения соприкасаются и проявляются в нашей, с вами, жизни и реальности.
Уважаемый читатель, все имена, фамилии с названиями и конкретными сюжетами, использованные автором, вымышлены, нет в романе и скрытой символики.
1. Время
Май 1964 г., ранее утро, за окнами тает куском сахара ночная мгла, гонимая солнцем, ночь бесшумно волочет за собой серый, предрассветный шлейф. В роддоме оживление: несколько рожениц собираются представить благословенным лучам солнца новые жизни.
В желтоватом свете ламп накаливания повсюду слышится торопливый шорох бахил, ореховый стук биксов и звон инструментов в кювезах, прерываемый вскриками женщин-рожениц. Доктора неспешно и уверенно раздают команды, выгоняя своими голосами из больницы сумрак сонливости. Медсестры шелестят вываренными стерильными простынями, наполняя больницу сырым запахом пенициллина, готовясь к ритуалу встречи с новой жизнью.
- Владимир Павлович, что-то много их за раз собралось, что делать-то будем? - немолодая медсестра грудным голосом отвлекает от истории роженицы молодого доктора. Он спокойно и чуть рассеянно смотрит в ее сторону пока отсутствующим взглядом своих карих глаз, и у него, чуть вздрагивая, поднимается правый угол рта с аккуратно подстриженными усиками. - Владимир Павлович, - уже требовательнее пытается привлечь к себе внимание медсестра, - много сегодня их, что делать-то будем, ведь, словно, сговорились окаянные!?
- Елизавета Петровна, а вы, милейшая душа, уговорите потерпеть Палий, она у нас самая крепенькая, у вас это здорово получится, - снова погрузившись в историю Смоляниновой, почти промурлыкал доктор.
- Ой, вашими бы устами, Владимир Павлович, да мед бы пить, крепенькая-то она крепенькая, вот только скандальная очень, как, что ни так, сразу разборки устраивает, скорей бы родила и восвояси, устали мы от нее все, сил никаких уж нет, - искренне посетовала медсестра.
- А вы ее, уважаемая, обманите, так, по-доброму, скажите, что если родит после восхода, когда солнышко всем своим глазом из-за горизонта смотреть на нас будет - уж недолго осталось - то чадо ее с характером будет, видное и заметное, а иначе будет от всех прятаться и унынию предаваться, - также спокойно порекомендовал добрый доктор, на этот раз не подняв на медсестру своих выразительных глаз, все так же занятых историей роженицы.
- Какой же вы, все-таки, находчивый человек, молодой, а так ловко у вас получается, надо же, так врать и, ведь, словно вправду вы говорите, - не без испуганного изумления, чуть растерянная от необычной просьбы, отпрянув к стене, парировала медсестра.
- Так кто же знает, что правда, а что нет - для одних сказка, для других правда. В общем, теория относительности.
- Ох, и закрутили же вы, доктор! Только вот, мне она не поверит, если только вам лично.
- Так вы на меня и сошлитесь, а я проходить мимо буду - подтвержу. А пока мне нужно со Смоляниновой разобраться, она у нас самая проблемная! - сказал доктор уже в пустоту, не заметив, как оторопевшая от его рекомендации медсестра пошла ее исполнять.
«Боже мой, да что же это с ними произошло, прямо впятером? Может и вправду, сговорились на пари, кто первой родит? Может быть, парад планет?» - думал про себя, вчитываясь в историю Смоляниновой, доктор.
Только недавно, закончив интернатуру, наш потомственный доктор занял это место и уже стал задумываться о клинической ординатуре. Тут он вспомнил про, недавно прочитанную им, редкую букинистическую книгу по астрологии, найденную в залежах отцовской коллекции. Это была далеко не первая старая книга, и он уже привык к ятям и желтым от старости страницам. Не сказать, что он знал астрологию, но прочитанное им легко цеплялось за его отличную память, и он ловко пользовался иногда довольно экзотическими знаниями в веселых компаниях, поражая всех своим умом, и эрудированностью. Но справившись с историей и поняв, «с какой стороны» подойти к проблемной роженице, он быстро встал и почти бесшумно выскользнул из ординаторской.
В это время Елизавета Петровна старательно, но безуспешно уговаривала Палий чуть потерпеть до полного восхода солнца.
...
- Да, что это за бред вы мне вставляете в мою образованную голову, какая связь между восходом солнца и характером моего ребенка? - уверенно и жестко теснила кандидат технических наук растерявшуюся и уже пожалевшую о том, что открыла свой рот, медсестру.
- Ну, что ты, милочка, не трогай ты меня, доктор попросил, а я, что, человек-то подневольный, мне сказали, я и исполняю, - и вдруг резко меняя интонацию с оправдывающейся-уклоняющейся на пронзительно уверенную, - эх, Лида, Лида, ты, вон, какая крепкая, ну, потерпишь малость, совсем немного нужно-то, пока мы Смоляниновой заниматься будем. Больная она, а вдруг с ней что случиться, али с ребеночком ее, не жалко? Да что и говорить, другие тоже недалеко от нее ушли, а стола у нас только четыре.
Но Палий, озлившись нелепым предложением, уже не знала жалости, как это бывает с людьми, что готовы броситься в драку даже за непочтительный взгляд. Но тут вовремя появился Владимир Павлович. Застав сцену, когда роженица, забыв про схватки, с воинственным видом вцепилась в растерявшуюся и подавленную медсестру. Доктор, чувствуя свою вину перед этой доброй и немолодой женщиной, собрался, и, поправив очки в тонкой оправе, кинулся в бой. Оттеснив деликатным движением медсестру и сделав грудь колесом, с важным видом он предстал перед разъяренной и очень образованной женщиной. Его пристально-изучающий взгляд на мгновение поколебал злую уверенность Лидии Петровны. Нужно сказать, несмотря на молодость и неопытность, Владимир Павлович вызывал к себе уважение со стороны больных на зависть даже опытным докторам, причиной этому были его обаяние, артистизм, особая выдержка, и редкая во все времена душевность.
«Ну, что, Лидия Петровна, отвергаем древние знания и опыт предков? - начал он, излучая совершенно искреннее участие, - думаете, я вам мозги пудрю ради того, чтобы вперед вас Смолянинову пропустить?» Это, фактически признание, снова заставило растеряться женщину. «Предположим, это правда, которая, вовсе, не исключает истинности обещанного мною вам, разве, вы не слышали об астрологии и жреческом ремесле, всегда служившем сильным мира сего.»
Не успела, забывшая про схватки, роженица прийти в себя, а вместе с ней и ее плод, как они уже оба завороженно слушали словоохотливого доктора. Он же продолжил свое наступление: «Я понимаю, что это лженаука, и т.п. Но, Лидия Петровна, хочу вас спросить, вы можете допустить, что ваш шеф и уважаемый всеми профессор, Кулик Георгий Федорович, дурак? Разумеется, нет, наверх без мозгов не попадают! Неужели правители и священнослужители, обращавшиеся к этому древнему ремеслу, были умственно неполноценными, вверяя ему судьбы своих народов и паствы? Ну, конечно, же нет. Поэтому, прислушайтесь к моим словам: вам эта крохотная уступка почти ничего не будет стоить, всего-то чуть-чуть подождать. Тем более, как я успел заметить, схватки, только начавшись, прекратились - бояться ничего не нужно, мы будем рядом и, чуть что, сразу возьмемся за вас. А ребенку, поверьте мне, выгода большая: как утверждает авторитет в астрологической науке - Алан Лео, данная практика позволяет выгадывать ребенку лучшую судьбу. Ну, как вы, не против?» Людмила Петровна молчала, впечатленная монологом молодого доктора. Можно лишь добавить, что Владимиру Павловичу тогда повезло, хотя он так и не узнал о том, что у роженицы отец был в городском начальстве, а потому его дочь — Людмила была лишена обычной и очень распространенной иллюзии, что власть любит дураков. Ну, и, конечно, она была, просто, женщиной, которые, ради блага своего дитя, не остановятся не перед чем!
Роды у Смоляниновой получились очень тяжелыми. Когда головка плода оказалась в малом тазу, схватки вдруг прекратились; их стали стимулировать, но тут же начались проблемы с сердцем у матери. Остальные роженицы Смолянинову не ждали, кроме Палий, что с ребенком уговоренная доктором, спокойно ждала удачного судьбоносного момента, а, скорее всего, просто боялась за Смолянинову. Благодаря молодому доктору, его собранности и находчивости и, наверное, чуду, хотя последнее было скорее против, чем за, Смолянинова и ее ребенок выжили. Палий начнет рожать, как только доктор и медсестры облегченно вздохнут, родит она легко и почти незаметно для всех.
…
Когда роды уже закончились, Смолянинова, не смогла должным образом своими материнскими объятиями и теплом встретить ребенка, дав ему надежду на встречу с ней, беспамятную ее незамедлительно отправили в реанимацию. А ее ребенка, отхлопав и заставив задышать, встретили с новым, пока пугавшим, его миром. Чуть закричав, отдышавшись, он замолчал и безмолвно стал изучать, своими светло-карими глазами, встретившую его реальность. Что-то мелькало перед ним, было холодно и неуютно, бесцеремонно кидало его из стороны в сторону, и, наконец, плотно скрутило и сжало его, лишив всякой возможности двигаться. Но он молчал, продолжая изучать свой первый и самый дорогой подарок, сделанный ему природой на его день рождения – хрупкое тело и окружавший его необъятный мир. Он оказался один на один лицом к лицу с этим странным занятым самим собой миром, лишь изредка обращавшим на него внимание, деловито вставляя ему соску в рот, подмывая и пеленая его. С мамой он встретиться не скоро, уже свыкшийся со своим одиночеством.
Конец мая 1967 г., моросит, скучный дождик напоминая прохожим об их теплых, уютных квартирах, и кажется, кто-то ошибся в календаре, обозначив этот день весенним. Но в доме, на берегу реки, никто не думает о погоде, дома тепло и сухо, окна зашторены, люстра отбрасывает, на праздничный стол свои хрустальные блики, и все уже в сборе. Торт ручной работы, умело украшенный кремовыми узорами, и над которым уже сияют своим завораживающим светом три свечи. На высоком стульчике, сделанном талантливыми руками прадеда, сидит мальчик. По случаю дня рождения он одет в строгий серый костюмчик, кипельно-белого цвета рубашку, с бабочкой на шее.
Все это было создано искусными руками его мамы и излучало не знавшую границ любовь к маленькому сынишке. Она могла смотреть на него всегда, не сводя с него своих, выразительных, глаз, как будто, они только недавно встретились с ним после долгой-долгой разлуки. Ее любовь перевесила все и даже то, что доктора категорически отговаривали ее рожать из-за ее слабого здоровья и бича их семьи - капризного сердца. Она, не сомневаясь и не колеблясь, ушла в материнство, когда узнала, что беременна, уставая отбиваться от осторожных докторов. Иногда она, глядя на глазастого и, не по годам, серьезного сынишку, разумом понимала, что именно он чуть было не убил ее тогда, во время родов, и спрашивала себя: «пройдя через это в реальности, пошла бы она на этот риск еще раз, чтобы знать, что, вот, он есть?». И страх смерти мерк перед радостью и нежностью к этому чудесному существу, которое платило ей тем же. Иногда она просыпалась от того, что чувствовала у себя на плече или шее его теплую и близкую руку, которая мило подрагивала в такт его сновидениям, и с этим чувством навряд ли что-то могло сравниться в ее жизни. Ваня тоже был очень привязан к матери и не мог обходиться без нее, то ли чувствуя ее потребность в себе, то ли также, как и она, через разлуку, оценив свою потребность в ней. Но можно сказать и проще, они безгранично любили друг друга!
Ваня, чуть растерянный, скромно сидит во главе стола в окружении счастливых взрослых. Они все по своему, не мешая друг другу любили его, видя в нем свое будущее, и страх смерти, всегда сильный одиночеством, уже не пугал их. Они были счастливы его присутствием в их жизнях, а он был счастлив ими.
Кроме дедушки, с бабушкой, которые были всегда рядом, за столом сидела светленькая девочка лет девяти. Она чувствовала себя чуть неловко и одиноко в этом богатом на ее взгляд доме. Тем более, она не понимала радости взрослых, наверное, потому что ей все это было просто незнакомо. Она приходилась родственницей по отцу матери Вани, жила она в поселке, отец пил, временами полностью забывая про ее существование, а мать тянула на себе всю семью, нарожав от разных мужчин троих детей, среди которых Валентина была самой первой. Ей всегда были рады в этом доме. И прадед Вани и дед всегда помогали сначала ее неудачливой в личной жизни бабушке — сестре легендарного инженера, а потом и ее дочери - матери Вали. Иногда, очень редко, она вдруг понимала, что ей хотелось бы оказаться, на месте маленького Вани, но тут же что-то холодком страха по спине возвращало ее в реальность, и она гнала от себя это странную и пугающую ее фантазию, после чего обычно ей было плохо, и уже ничто не доставляло радости. От Вани она была отгорожена, так как не знала как себя с ним вести, что-то мешало ей расположиться к нему, хотя опыта общения с маленькими детьми ей было не занимать, у нее были младшие сестра и брат, которых она безмерно любила. Так же вела себя и Валина мать с Ваниными близкими, сторонясь их, она тем не менее охотно отпускала в гости к ним свою старшую дочь и как должное, принимала их подарки.
Август 1984 г., частный дом с видом на излучину реки в живописном пригороде, два строгих, нестандартно высоких, этажа с окружавшим дом забором, отгораживающим живущих в нем от любопытных глаз прохожих и соседей. Дом не был старым, но во всем его горделивом виде, было что-то болезненно-увядающее: неухоженные газоны, местами выцветшая отслаивающаяся краска, давно не крашенный забор, ржавчина и целые острова разросшихся сорняков, указывали что хозяевам не было дела не до дома, не до окружавшей его природы. Они уже не выходили в тихий дворик, чтобы почитать увлекательную книгу, или просто перед закатом понаблюдать за неторопливой рекой, они были заняты чем-то другим, что полностью поглощало их жизнь.
Но пытаться понять настоящих домочадцев, не заглянув в историю этого дома, было бы неверным. Когда-то это удивительное место за особые профессиональные заслуги было даровано государством очень талантливому инженеру и организатору, Солину Петру Павловичу. Дом, конечно, был не из камня, как сейчас, а деревянный. Но, по тем временам, снисхождение неласкового и не щедрого социалистического государства означало лишь одно: страх потерять от перегрузок и переработок очень ценного и незаменимого работника. Но дом, любимый инженером-самородком, недолго радовал хозяина, и уже через пять лет после обретения им гнезда, он скоропостижно скончается от остановки сердца, будучи практически здоровым и еще не старым человеком. Чего только тогда не говорили - и хорошего и плохого, злословили, дескать, просто так Бог не забирает, в общем, каждый мерил это печальное событие своим аршином, пока не потеряли к этому интерес.
После смерти хозяина дом достался его сыну, к тому времени уже подающему надежды, талантливому организатору и деловому человеку. Именно Павел Петрович и построит на месте старого деревянного задания уже кирпичный дом смелой по тем временам планировки. Но и он не успеет насладиться уединением и близостью с природой: не знавший дороги в больницу, здоровый мужчина скоропостижно скончается, также от остановки сердца.
Внимательные соседи не обошли своим вниманием это трагическое сходство, и тема приобретет еще в большей степени мистический оттенок. О чем только не говорили соседи и старожилы, слава Богу, фатальных версий было так много, что верить в них было уже просто невозможно. Утверждали, что на месте этого злосчастного дома было древнее место жертвоприношений, так как, копая погреба, местные жители часто находили следы древнего поселения. Более смелые поговаривали, что дом достался хозяевам не добром, а за это всегда бывает трагичный расчет, кто-то говорил о проклятии, а кто и о нечистой силе. В общем, каждый, кто интересовался темой, не выслушав и половины предположений, терял к ней интерес, отчаиваясь что-либо в ней понять. Тем не менее, с тех самых пор за домом повелась дурная слава.
После смерти единственного сына инженера, хозяйкой дома стала его внучка, Солина Елена Павловна, которая, выйдя замуж, сменила известную фамилию на Смолянинову. Елена Павловна, всю жизнь маялась слабым здоровьем, а в детстве даже перенесла онкологию. Но тогда как-то обошлось, после того, как ее, уже к настоящему времени покойная мать, плюнув на принципы их атеистически-инженерной семьи, забирала из больницы теряющую силы дочь и увезла ее на лето к родственникам в деревню, где ее здоровьем и занялась местная знахарка - баба Клава.
Не унывающая и, кажется, ничего не боящаяся Клавдия, у которой на все находилась своя прибаутка, очаровала своим отношением к жизни тлеющую Лену, которая привязалась к ней и повсюду следовала за ней хвостиком. Одинокой Клавдии, тоже чем-то, по-особому, приглянулась эта чувствительная глазастая девочка, и все лето они были неразлучны. С каждым днем мать Лены, затаив дыхание, чтобы не вспугнуть удачу, наблюдала, как жизнь возвращается в ее ребенка, как розовеют ее щеки, а ее, прозрачное от болезни тело, набирается сил и обретает свойственную жизни плотность. Клавдию в деревне уважали и побаивались. Уважали ее за честность и прямоту, а побаивались за ум и странные способности, которыми ее щедро наделила природа, правда, не безвозмездно. Клавдия была одинокой, и собственная личная жизнь у нее никак не складывалась, что, собственно, не было удивительным для ее знахарской профессии. С чем к ней только не шли: и с болезнями, и с бесплодием, и человеческими проблемами, нередко Клавдия обходилась двумя, тремя, а то и одним разговором.
К осени Лену никто не узнал, поправившаяся, загорелая, энергичная она надолго забудет про докторов, пока немилосердная судьба не отберет у нее сначала отца, а потом и мать, и снова неожиданно и, казалось бы, без естественных на то причин. Пройдет год, и она потеряет мужа - отца Вани на его пяти годах, когда он утонет на рыбалке недалеко от их же дома. С тех пор их дом станут обходить даже соседи, и за ним поведется по-настоящему дурная слава. И дом стал угасать, теряя яркость, серея и зарастая вдоль забора сорняками, превратившись в ощетинившийся сорняками страшный особняк.
Все их напасти начались, после того как Елена вспомнив свое чудесное спасение Клавдией - деревенской знахаркой, пойдет к экстрасенсу. Молодая экстрасенс, уверенно и безошибочно описав только ей Елене знакомые ситуации, открыла ей страшную тайну, что на их семье лежит родовое проклятие. Но помогать экстрасенс наотрез откажется, сославшись на то, что это дело ей не по силам. Елена, ушла подавленная страхом, но потом как-то все отошло и забылось, и жизнь потекла обычным чередом, пока она не потеряла одного за другим троих близких ей людей.
Но теперь даже это стало далекой памятью, сейчас же Елена Павловна стояла в дверях, собрав последние силы, сдерживая своего шестнадцатилетнего единственного сына, когда-то так дорого ей давшегося.
«Мать!» - истошно и яростно орал, Иван, с ненавистью уставившись на мать своими, от злости оловянными глазами. На улицу его гнало непреодолимое желание уколоться. - «Ну, че, встала-то, пусти меня, че, я тут сидеть, что ли буду? Да, я, просто, пойду прогуляться.» И, прерывая фразу, он, в отчаянии откинув голову, вышагивал в коридоре взад вперед, засунув бледные, обтянутые желтоватой кожей, кисти рук в засаленные карманы брюк, его колотило, бледное лицо, с засохшей слюной в углах рта, выдавали крайнюю степень нервности и нездоровья.
К этому времени, Ваня был уже отчаянным опийным наркоманом, все время проводящим в поисках мака по соседним приусадебным участкам, коих в тех местах было несчитанное количество. С упорством белки он истреблял мак на соседских участках, заготавливая его на черные зимние дни. Но только этим насытить растущую толерантность и абстиненцию он уже не мог, а потому приучился и воровать. Вконец измучив свой организм губительным удовольствием, он периодически лечился в наркодиспансере, но, набравшись там сил, он тут же возвращался к старым занятиям, чем убивал у своей одинокой и несчастной матери последние надежды.
Середина лета1985 г., железная дорога, огибающая живописный откос горы, в сточной трубе под полотном трое парней отчаянно зло пинают четвертого, безвольно лежащего в осколках стекла, мусора и чьих-то фекалиях. По лицам бьющих было ясно, что этот четвертый, безропотно принимающий их удары, смертельно досадил им, и никакие удары и усилия уже не способны утолить их жажду мести. Периодически прерываясь на нервный перекур, они возвращаются к уже неподвижному телу, отчаянно пытаясь избавиться от прилипшей, как дерьмо к ботинку, досады и обиды. После трех перекуров, они, так и не расслабившись, по воровски оглянувшись, выскочили из трубы, и быстрым шагом кинулись вниз по насыпи в ближайший лесок и в котором бесследно исчезли. День был удивительный и уже близился к концу, такие запоминаются на всю жизнь. Где-то внизу, под горой, из-за верхушек деревьев виднелась неторопливая и широкая река, задумчиво уплывавшая своими водами вдаль, не замечая мелкой суеты жизни. Иван Смолянинов лежал в неестественной позе с вывернутой чьим-то сильным ударом головой и, не мигая, смотрел на последний в его жизни день. В этот момент все затихло, словно бы, кто-то невидимый, затаив природное дыхание и не в силах ни помочь, ни обратить страшную судьбу, наблюдал за таинством жизни и смерти! Еще некоторое время светло-карие глаза пронзительно и напряженно вглядывались в неторопливый неповторимо прекрасный плавный танец природы, пока их не сменила бессмысленная легкость, и жизнь, покидая мучившее ее тело, обернувшись, в последний раз заглянула в его затуманившийся взор. Легким ветерком, нарушив покой этого мгновения, зашелестев верхушками чутких кустов ольхи, безмятежно и радостно устремилась она к реке.
...
Начало мая 1982 г. Доктор, возвращался с дежурства, оно выдалось тяжелым, но интересным, и у него из головы не уходила фраза медсестры.
«Владимир Павлович, как с вами в смену попадешь, так одни тяжелые идут! Словно, кто для вас их приберегает?» - медсестра, по-доброму улыбнулась, смена была закончена, и всех их ждал дом и отдых. «Елизавета Петровна, да с чего же вы взяли то?» - доктор озаботился. «Так все уж о том говорят, и доктора тоже, один вы только не замечаете» - с нескрываемым торжеством ответила медсестра. «Да не расстраивайтесь вы, лучше вас им все равно никто не поможет!».
И в это дежурство его тоже ждал сюрприз, проблемы пришли не от той роженицы, которая казалась хуже всех. У здоровой женщины вдруг прекратились схватки, в самый плохой момент, когда головка плода уже была в малом тазу. А это значило, что-либо придется толкать плод сзади, либо тащить спереди щипцами, от чего риск детского церебрального паралича резко возрастал. Это странное предательство женского организма не раз вызывало закономерную злость у переживавшего за судьбу новорожденных доктора. Иногда, видя на улицах дцпешных детей, он невольно опускал глаза, не в силах привыкнуть к их виду.
Постепенно, набираясь опыта и творчески относясь к своей работе, он нашел прием, который нередко срабатывал в тех случаях, когда мать ставила своего ребенка в безвыходное положение. Однажды он почувствовал, что эта неприятность часто приходит к женщине вместе со страхом. Стоило роженице испугаться и побледнеть, так только и жди с ней проблем. Позже он заметил, что его собственное настроение в немалой степени влияло на настроение роженицы, что он и попробовал применить - результат ему понравился. Женщины очень тонко чувствовали его настрой и абсолютно доверяли ему. Ему удавалось выбить страх даже из самых пугливых из них. Делал он это мастерски артистично, чем вызывал трепет восхищения не только у медсестер, но даже у своих коллег. С тех самых пор его дежурства и стали самыми напряженными.
Будучи начитанным и по-настоящему образованным человеком, он часто задавался вопросом, а есть ли сверхъестественные силы, когда сталкивался с тем, что не выглядело бессмысленным произволом случайности, не укладываясь в теорию вероятности, и что, в его докторской работе, не было редкостью. Это может удивить, но практики очень отличаются от тех, кто, имея дело только с информацией и мыслью, ищут определенности даже ценой самообмана. Практика не оставляет иллюзий что природу и мироздание, во всей их сложности, можно объять умом. Книги и жизненная мистика постоянно заставляли решать его один и тот же вопрос. Предположим, есть всемогущий Бог, тогда, возможно, вмешиваясь в судьбы рожениц и их детей, он, доктор, поступает неправильно, так как не только доброе в воле Бога? Чего только не писали в духовных и псевдодуховных книгах, тем более, когда в них пытались размышлять. Но тогда получается, своим заступничеством он переходил дорогу Богу, мешая ему в его сложных и непонятных людям делах. С другой стороны, кто, как не Бог, создал врачей и медицину, ведь не Князь же тьмы? Но если врачей создал Бог, то он же и востребовал с них защиты для людей, а потому то, чем он занимается, и то, к чему призывает его профессия, не может быть грехом.
В раздумьях, и легкой от усталости прострации он добрел до дома, мечтая об одном, приняв душ отоспаться. После чего немного почитав, отправится с женой к друзьям, так как ему было о чем поговорить со своим бывшим и не скучным однокашником. Открывая дверь своим ключом, он вдруг почувствовал, что навряд ли ему удастся выспаться, и, действительно, перешагнув порог, он услышал напряженный разговор жены с их шестнадцатилетним сыном.
- Это откуда у тебя? Миша, признайся! - голос жены был отчаянно взволнованным и вызвал страх, - покажи мне руки, нет, не прячь их, я что тебе говорю, покажи мне руки!
- Ма, да что ты привязалась ко мне? Это, просто, сыпь, аллергия, спроси отца, о..он подтвердит, - голос Михаила дрожал от страха и неуверенности, он лгал.
- Я и без отца вижу, что это не сыпь и не аллергия, это инъекции! Сейчас же скажи мне, что это за уколы, и кто тебе их делал?
После услышанного им короткого диалога на него обрушилась ватная слабость, тело словно потеряло чувствительность, а из головы высосали все силы, ему захотелось упасть и забыться. Он с трудом нашел в себе силы, снять куртку и обувь, еще мгновение постоял, собирая силы. Кто-то внутри него был готов к этому: уже несколько месяцев с Мишей творилось что-то неладное. Он приходил поздно, избегал общения с ними, прятал глаза, а они успокаивали себя тем, что он, просто, взрослеет и ищет свою жизнь, создавая свое личное пространство. Тут он вдруг понял, что теперь ему придется навсегда привыкнуть к этому новому состоянию, что случившееся сделает его жизнь уже совсем другой, непохожей на ту, что только что осталась за порогом его квартиры, и сына жизнь надломилась вместе с его сыном. Он стоял в прострации, не в силах сдвинуться с места, хотя спешка тут ничего уже не решала, только мысль хладнокровно рассчитывала его дальнейшую траекторию жизни. «Сейчас будет тяжело, но придется собраться, взять себя в руки. Первое время будет не до работы, но самое тяжелое будет, когда пройдет шок, сейчас не дающий синхронизировать мысли, чувства и восприятия. Когда же они сфокусируются в одно четкое изображение, придет депрессия на смену ватной слабости и анестезии, придут удары сквозящего разумного отчаяния с пониманием тщетности усилий, спасти часть самого себя — сына. Потом все начнет вытесняться, ведь нужно жить, работать, зарабатывать, чтобы гасить последствия болезни ребенка, чтобы лечить его, выплачивать долги, из-за чего жизнь станет терпимой, разве что, потеряет яркость и контраст и вылиняет от скрытой депрессии. Дальше появятся надежды на выздоровление, суета, унизительная ложь, в том числе и самому себе, они будут лопаться мыльными пузырями надежд, на очередном рецидиве. И наконец, боль и отчаяние начнут разрушать отношения с сыном, отторгая его как причину боли, а это еще страшнее самой болезни, потому что это предательство близкого человека, за ними придут отчуждение, хроническая душевная боль, переходящая в иссушающую эмоциональную тупость и безразличие, что станут ценой за предательство. С этого момента жизни уже нет, есть лишь унизительное существование и рефлекторный страх перед чужим счастьем и благополучием...» Доктор усилием воли прервал, уже бессмысленные откровения своего подсознания и, собравшись, пошел к комнате сына...
…
Середина октября 1989 г. За семь последовавших лет никто не увидит того, что творилось в душе доктора. Все будут видеть все того же, прежнего Владимира Павловича, только седина, выбелив виски, выдаст его душевные муки. Он будет нести свой крест тихо, не думая о чужой вине и не ища себе оправданий.
Страха уже не было, за семь неспокойных лет он сначала притупился, а потом и вовсе исчез. Эти годы научили его быть собранным и готовым в любой момент к самым крайним неприятностям. Кто-то, словно бы, испытывал его терпение: сначала он задавал себе вопросы "зачем?", "за что?", но скоро ему это надоело, превратившись для него в раздражающий и набивший оскомину шлягер.
Чтобы выдержать новую реальность, ему сначала пришлось отказаться от мелких и крупных радостей, так как падать с их высоты было невыносимо больно. Потом как-то сами собой ушли из его жизни тонкие эмоции. Они всегда были лазейкой для надежд и новых отношений: когда-то все с этого и началось, теперь он не мог позволить себе рисковать. В итоге с ним остались лишь мысль и злость. Мысль не подводила его, лишний раз подтверждая свое скромное превосходство. А злость неплохо справлялась с болью. Временами он даже казался себе сильнее, чем прежде, наверное, оно так и было. Пока однажды он не оказался на музыкальной концерте. Он всегда любил музыку, которая была неотъемлемой частью всей его прошедшей жизни. Но на этот раз, вслушиваясь в знакомые композиции, он понял, что слышит только звук: музыка больше не волновала его! Продолжать мучительную ассоциацию он уже не стал.
Конец октября 1989 г., вечер, сумерки жидким несладким шоколадом наполняли кабинет; пыльные полки книг нависали ненужным бременем знаний, не способным сделать их хозяина ни счастливым, ни спасти близкого ему человека. Все это давило, как и сам вид старой части города из кабинета с высоты 5-го этажа. Тишина лишь усиливала чувство безысходности. Доктору вспомнился собственный прогноз — озарение, когда семь лет назад взорвались их с сыном судьбы. Мысль о том, что прогноз на удивление сбывается, вызвала усталую улыбку и рефлекторный монолог «ну, почему же столь проницательное подсознание не подсказало ему о грядущей беде раньше. Ведь, судя по всему, для него это не было тайной?», но тут в голове сработал спасительный автостоп. Возвращаться на это острие боли ему не хотелось, и было совершенно бессмысленным! Спасительные пустота и безразличие, были самым лучшим, на что он мог рассчитывать в сложившейся ситуации. И снова он почувствовал у себя на лице усталую улыбку. Отчаяния не было, он давно привык к нему и был спокоен, понимая, что наступает самый страшный этап в его жизни: все надежды спасти сына рухнули, боль связанная с его болезнью как гангрена начинала разрушать его чувства к сыну, превращая его в чужого для него человека. Все можно было вынести - он знал это на своем семилетнем опыте - и его срывы, и напряженный контроль за сыном, довольствуясь мгновениями так хорошо знакомого и близкого ему взгляда, отзывавшегося где-то в груди и во всем теле. Это стоило того: даже если завтра начинался очередной марафон рецидива, и приходилось превращаться в собранного, жестокого воина.
Но вчера, взглянув в лицо сына, он увидел лицо чужого незнакомого ему человека. Такое было в первый раз. Он вглядывался еще раз и еще раз в лицо сына, но не находил его. Видя это незнакомое ему лицо, он тут же слышал звенящий вакуум, пустоту ужаса, понимая, что раз и навсегда теряет близкого ему человека. Конечно, большая часть его души сопротивлялась этому открытию, судорожно цепляясь за надежду, что это флуктуации восприятия и усталости, накопившейся за годы и, особенно, за последние дни, что стоит отдохнуть, и он снова увидит близкое ему лицо. Но тот же самый разум, что никогда не обманывал его, уверенно и лишь один раз произнес «Все!». И тут же наступила парящая легкость, все ушло, он смотрел на свои руки, словно бы, чуть отделившись от собственного тела. По собственному опыту он уже знал, что это помогало избавиться от мешающих и все запутывающих эмоций. Доктор подумал о работе, что до поры до времени помогала ему забываться и получать необходимую для жизни энергию, хоть как-то скрашивая его жизнь. Но и она стала похожа на высыхающий ручей. Недавно он обнаружил, что у него нет больше сил тянуть на себе настроение рожениц и вселять в них оптимизм, у него он кончился. «Навряд ли можно сделать человека счастливым, не имея его в себе самом», - подумал он. «Я стал превращаться в обычного, скучающего доктора», - сделал он не радующий вывод. Шлейф его бывших заслуг лишь раздражал его, как напоминание ему о нем, прежнем, кем он уже не был, так как это прошлое имело отношение, но не к нему, а к кому-то другому, теперь чуждому ему человеку.
Он вспомнил Бога, о чьем существовании лишь догадывался, а верить был не приучен. Но эта тема вызывала у него скучную досаду.
«Даже если его и ждет ад, по воле великого судьи, то навряд ли его ужасы затмят то, что с ним происходило эти семь лет». Возможно, сильная боль даже отвлекла бы его от этой душевной муки, исхода которой он уже не видел. Напротив, его ждало неизбежное собственное предательство дорого ему человека, и всего-то из-за невыносимой боли, и это будет мерой выживания. Предположим, его страдания были незаслуженными, и его ждет рай, освобождение или на худой конец забвение памяти. Но ему трудно было это даже представить: как же он сможет забыть про сына, а если не забудет, то как же он обретет освобождение и облегчение? «Да, верно сказано, «многие знания — многие печали», - иронично обронило его Подсознание. И старая мудрость показалась ему фальшивым псалмом. «Как же я буду отдыхать в раю, когда близкий мне человек будет гореть в аду. Тем более что...» И он усилием воли остановил бессмысленный, вязкий, все обесценивающий монолог, лишь обострявший невыносимое чувство грядущего предательства и мысль еще раз прорвалась:
«Наверное, я делал что-то неправильно, возможно, мне не стоило вмешиваться в судьбу этих женщин и их детей, наверное, я мешал ему и, вот он, результат?» Момент слабости быстро закончился, когда он вспомнил ДЦП-шных детей и тех, кого ему удалось спасти от этого несчастья, и он стряхнул с себя липкую слабость и неуверенность. Сердце нестерпимо ныло тоской, и он про себя произнес: «Какой бред, какой Бог? Я схожу с ума, я уже ничего не понимаю! Зачем это все? Если одновременно думать и верить в Бога, то он король абсурда, но так не может и не должно быть!» На минуту мысли прекратились, он неподвижно смотрел прямо перед собой в одну точку на книжной полке, и его взгляд прилип к обложке той самой букинистической книги по астрологии. Но мысль скоро вернула его к тому, с чего он начал - теперь он четко знал, что не может предать чувства к собственному сыну!
Он решительно встал, его движения были на удивление плавны и уверенны. Вот перед ним оружейный ящик. Рука привычно достает ключ из тайника, и металлический звук давно не смазанного замка и петель открывают ему доступ к решению проблемы. Правая рука, привычно взявшись за цевье охотничьего ружья, вытягивает его из шкафа, не зацепившись, как обычно, стволом за раму ящика, вот и знакомый запах оружейной смазки. Левая рука находит тяжелую коробку с патронами. Глухой стук ружья о старый деревянный стол, пальцы машинально выуживают два патрона, знакомый мягкий звук и патроны привычно садятся в ствол, и финальный щелчок. Он оглянулся в последний раз, хотя, разве, он знал, что такое в последний раз? Все было, словно, чуть нереальным, а он сам, словно бы, не в себе, был страх, но он остался в теле где-то далеко, что обесценивало его. Вырвавшись из отвлекающих самоощущений, он невольно обратился к Богу и тут же испытал действительно настоящий страх, и это успокоило его. Он боялся, что не сможет увидеть лица своего сына, того близкого ему лица, и он попросил у Бога одно единственное одолжение за всю свою жизнь, чтобы он помог ему не предать и запомнить его таким, какой он был еще позавчера. После чего к нему пришла уверенность, словно бы, кто-то, согласившись с ним, успокоил его. Сосредоточившись, он представил Мишу, и ему стало легко и спокойно, он был тот самый, близкий и родной, и его палец нажал на мягкий курок. Все смешалось: хлопок, сильный удар в грудь и сердце, резкая, все затмевающая боль, обжигающий запах пороховой гари, слабость и забытье.
Где-то в смоляных сумерках старой части города, за готовящимися ко сну домишками и старыми кленами, внизу, под склоном горы величественно и неторопливо текла река, увлекая с собой тех, кто закончил свой земной путь. Они шли по ее водной глади, неспешно, молча оглядываясь, не в силах свыкнуться с незнакомой им легкостью.
…