Давно это случилось, много раньше, чем родились двое ши - Бей и Суй, впоследствии записавшие эту легенду. Однако позже того, как небом данный Сыкуаньди заложил Ханьскую Стену. Сказывали, для отпора хуньну, а как на самом деле - поди пойми тех торгашей.
В те далекие времена Великий Турпанский провал слыл прибежищем для утомленных скитаниями отщепенцев из разных царств. Посреди долины посверкивало недвижной гладью огромное соленое Лунное море, Один-куль. А вокруг него, на склонах Турпана селились потомки пришлого люда - бахчеводы, виноделы, коневоды - бородатые светлоголовые давани да голубоглазые и рыжеволосые усуни.
Не трогали их хуньну, потому как турпанцы воевать просторы не стремились, а товары и кушанья - кто лучше них изготовит! Перебьешь таких, а потом жуй одну вяленую конину...
Набегали хуньну лишь на север, да и то не зимой, когда вспотевшая задница к седлу примерзает. И еще к южной Стене караваны направляли, да ни с чем возвращались. Уж больно неприступна Стена, слишком много своих торговцев в Хани! Слава ветрам, не вылезали ханьщики на равнины, а то завалили бы товарами всю степь!
Трудолюбивые турпанцы жили дружно, вместе терпели зной, сообща рыли оросительные кяризы - подземные каналы, берущие начало от заледенелых глубин Шайтаня. По кяризам сбегала в долину талая вода, скапливалась в углублениях, чтобы и на полив растений хватило, и человеку на пропитье.
Ну и детей плодить не забывали турпанцы. Да и как забудешь, если целый день от солнца в кяризе в одиночку прятаться! Поневоле задумаешься...
Бывало, съедутся в град Турпан на ярмарку молодые кустари и земледельцы в ярких одеждах, как пройдутся по рядам, как заведут песни своей родины! Давань, давань, - звенит колокольчик на малахае сына винодела, мол, пришло мне время жениться, - давань! Усунь, - вкрадчиво согласится тетива лука в руках дочери оружейника, - усунь, и мне пора. Встретятся глазами, улыбнутся друг другу, а назавтра, глядишь, давань-винодел к оружейнику-усуню забредет будто невзначай, а днем позже начнут калым собирать да приданое складывать.
От одной такой женитьбы и появился на свет Давадаа, душа тростника.
Рос мальчишка шустрым, непоседливым. Не успеешь оглянуться, как пропадет, будто его и не бывало. А где в кяризе пропасть, он же на сорок шагов в обе стороны просматривается? Только выглянешь на палящий свет солнца, чтоб поискать мальца, как Дава тебя уже за пятку щекочет - и вернуться успел, и пошалить не забыл! Поговаривали соседи, что будто впрок хочет набегаться малыш, будто про запас все перетрогать стремится. И как в соленую воду Один-куля смотрели.
Девять зим было мальчику, когда все же набежали на Турпан озверевшие от голода хуньну, теснимые Ханью к западу. Порубили кустарей с виноделами, кто не соглашался отдать нажитое. А когда до родителей Давы дошло дело, не заплакал малыш, не стал прятаться! Словно степной смерч заметался он меж боевых коней, успевая распутать веревки, которыми скрутили мать, отвести саблю, занесенную над отцом, оттащить младших братьев и сестер от костра.
Но что может даже самый быстрый в мире ребенок против воинства! Когда наброшенный аркан свалил Даву наземь, все и закончилось в один миг. Погибла семья, а ему самому отсекли руки и ноги, да бросили в соленое болото у берега Один-куля - в назидание уцелевшим турпанцам.
Ядовитая соль спасла: прижженные раны не загноились, зарубцевались. Только жизнь ли это - без рук, без ног, ни прыг, ни скок? Выполз, как сумел, мальчик на пологий берег, на котором полегла его родня. Питался тем, что само в рот заползало, пил росу с травы, спал, укрываясь от солнца под широкими листьями вдруг проросшего в низине тростника - не иначе, дикие воины семена обронили. А может, кости убиенных проросли, чтоб защитить последнего из рода - разве угадаешь.
Уцелевшие в бойне турпанцы как-то набрели на Даву, но взять его в свою семью никто не осмелился: боялись, что вернутся с набегом кочевники, отомстят. А сам он скатиться в родительский кяриз не рискнул - опасался обратно не выбраться. Так и обитал в одиночестве, разговаривая с природой на ее молчаливом языке, который скоро научился понимать. Отчего ж его не выучить, когда руки-ноги голову не беспокоят?
Сны в тростниковой чаще приходили к нему один чудней другого. Не находя им объяснений, метался в сомнениях Дава. Но выспросить их смысл было не у кого, лишь тростник шелестел, мол, не надо пугаться видений - они лишь тень несбывшегося.
То ему слышался во сне перезвон десятков колокольцев, какие носят на шапках давани, под перегуд тетив множества луков, какие мастерят усуни, - от самого маленького, детского, до огромного, под великана батыра изготовленного. И под эту разноголосую музыку крутилась на одной ножке полуодетая богиня сладостных грез.
- Это тоска твоя по матери и сестрам, - объяснял тростник на языке природы, - и жажда женской ласки.
То видел Дава великий остров, сорокократ больше огромного Турпана, лежащий средь бескрайнего моря, сорок по сорок раз большего, чем Один-куль. И жили на том острове люди и животные, пуще жизни берегущие чад своих, да так, что носили оных в сумках из складок кожи внутри животов. И лишь тогда отпускали детей на волю, когда те смогут сами себя защитить.
- Это грусть твоя по усопшим братьям младшим, - шелестели в ночном бризе листья тростника, - боль твоя, что не уберег их от злобных кочевников.
То являлись Даве огромные верблюды в чешуе и с длинными хвостами. Когтистыми своими лапами и острыми, как у волков, зубами разрывали они друг друга и убивали прочую живность. А когда снизошел небесный очистительный огонь, погибли они все, освобождая землю для людей, зверей и птиц.
- Это ненависть к убийцам отца твоего, - шептали стебли тростника, касаясь друг друга, - это вера в возрождение Турпана.
Ни на что известное не походили те видения - выдумки, да и только. И можно ли верить тростнику? Но все равно внимал ему Дава, в вечном одиночестве будешь рад хоть какому собеседнику.
Так и жил он, перекатываясь от стебля к стеблю - ведь каждый из них хранил свой рассказ. А когда тростник засыпал на зиму, мальчик читал те истории по опавшим листьям, различая в сплетении прожилков и слова, и образы. Походили те узоры на ханьские иероглифы, только были крупнее и сложнее, а значит, и больше смысла в них.
Изумлялись соседи диковинным пересказам паренька, завидовали ему, ведь каждый желал бы своими ушами слышать голос чудо-тростника! Но к случайным людям видения не приходили, хоть всю ночь продрыхни в тростниковой роще. И говорил им тогда Дава: "Чтобы тебя природа полюбила и открылась, нужно потерять все, кроме сердца". Сказать-то мудрость нетрудно, а вот лишить себя конечностей из любопытства никто не решался. К тому же солью Один-куля прижигать раны нужно... а вдруг не повторится все, как с Давой случилось - так зазря без рук, без ног останешься!
Решили тогда соседи турпанцы, что свихнулся парень от горя и немощи и видит выдуманное как наяву, будто опия нанюхался. На том и успокоились, стали просто приходить к нему - послушать россказни и подкормить, чем Турпан послал.
Немного лет прошло, не больше, чем пальцев на руке, и почуял Дава однажды ночью новое существо. Некто рыскал по долине, влекомый смутными желаниями. Быть съеденным парень давно не боялся, и направил он пришельцу призыв на языке природы. Подумал, что если и убьют его, то перед смертью увидит хоть кого-то незнакомого, а до съедения, глядишь, и новости узнать успеет. Все лучше, чем всю жизнь болтать с тростником об одном и том же!
Спустя немного времени зашуршала трава, и в лунном свете на поляну вышел волк!
Когда еще были живы родители Давы, волки забегали в Турпанский провал на запах домашних животных и человеческой еды. Был даже случай, мальчик успел с волчатами поиграть - еле ноги унес потом, от их матери спасаясь. А теперь вот оказался с диким зверем один на один, да не быстроногим вихрем, как в детстве, а неповоротливым обрубком...
Волк, прислушиваясь и принюхиваясь, приблизился к замершему Даве, подошел вплотную, поняв его немощь, да так близко, что горячее влажное дыхание зверя смешалось с человеческим, окутав туманом их обоих. И услышал человеческий обрубок в звериных мыслях тоску по погибшей под оползнем стае. И еще ощутил он забытую радость детства, когда волчонок прыгал в траве за бегающим на четвереньках человеческим детенышем. А главное - почуял Дава будоражащий запах, исходивший от зверя.
И понял он: перед ним одинокая волчица, выросшая из того самого помета, что встретил он в пору своей двуногости и двурукости. И она узнала Даву по запаху. А когда разглядела, что с человеком сталось, завыла она в лунную ночь тоскливо и безжалостно к врагам его. А когда закончила свою песню тоски и мести, облизала она лицо ему, и места те, откуда руки-ноги прежде росли, а потом и всего Даву вылизала.
Через две полных луны с четвертью родила волчица десятерых детенышей. Днем они выглядели человечками, ползающими на брюхе в поисках сосков, лишь тень на траве выдавала их волчьи головы и хвосты. А ночью поднимались они на четвереньки, и давай скакать вокруг Давы в диких играх! Дети, они и есть дети, какой породы ни возьми.
Пока волчица охотилась в предгорьях, Дава рассказывал им истории из человеческой жизни, какие помнил, а когда иссякали и они, доходил черед и до тростниковых снов. Ребятишки внимали чутко, на глазах становясь смышленее и рассудительней. И не удивительно - волчья кровь взрослит ребенка быстрее, чем человеческая.
Волчица добывала еду, берегла Даву с выводком от напастей, учила волчьим песням. Росли детишки быстро, на глазах превращаясь в пепельноволосых юношей с желтыми глазами, быстрых и ловких что днем, что в ночи. Не успела волчица состариться, как покинули юноши тростниковые заросли и отправились по кяризам невест себе выбирать.
С той поры умножилось население долины, возродились ремесла и земледелие, а там и караваны в Турпан потянулись. А когда умерла волчица от старости и вновь Дава остался совсем один, прибыли первые торговцы-ханьщики из-за Стены.
Вот и сегодня ханьский караван в долине. Торгуются пришлые не торопясь, побольше выгадать стараются. Это они умеют! Оттого и преуспевают, что ни крошки не теряют. Один ханьщик Цалунь не торгуется, ходит окрест Один-куля, травы и деревья высматривает. Оторвет листок или стебель сломает, потрет в ладонях, понюхает, а то и пожует. Ищет чего-то.
Забрел Цалунь и в тростниковую рощу. Только сорвал первый лист, как вдруг слышит голос: "Не трожь мой тростник, живодер! Как хуньну!". Испугался тут ханьщик. Огляделся, видит: лежит на земле куль один, травой обмотанный, из него голова седая торчит. "Ты кто?" - спрашивает. "Я хозяин этой рощи, - отвечает Дава, - а ты кто?" Приблизился к кулю ханьщик, наклонился: "Цалунь", - говорит.
Фыркнул Дава, сплюнул вбок. "Цалуев мне только не хватало! - прохрипел. - Зачем приперся?" "Да вот, хочу я создать вечные летописи. Чтоб и через сорок сороков лет дошли до потомков редкие сказания наших дней, - отвечает ханьщик. - Может, ты мне чем поможешь? В долгу не останусь!"
Тут подумал Дава: "Один-куль знает, сколько мне жизни отведено, но помирать-то все равно придется, как ни перекатывайся с боку на бок, и тростниковые сны тогда уж никому не достанутся". Пожалел он, что канут в небытие его видения, решил их увековечить. "Как раз этот тростник хранит много удивительных историй - и тех, что были, и тех, что не сбылись, и, похоже, тех, что еще впереди, - отвечает он. - Только как ты их впихнешь в свою летопись, если растения тебе не откроются?" Усмехнулся Цалунь: "Мне - откроются, я способ тайный знаю! А что за сказки-то?"
Поведал Дава несколько историй ханьщику, от стебля к стеблю перекатываясь. Тот слушал, открыв рот и выпучив в удивлении глаза. "Вот так так! - сказал он наконец. - Вот эти-то легенды я и запишу! А тростник твой есть приморское растение, вам-бук называемое, что значит "лучший подарок". Из него самые долговечные летописи получаются. Давай меняться, Дава: ты мне свой вамбук отдаешь, а я тебе - сколько хочешь летописей, которые из него выйдут?! И читай их потом на здоровье, пока не надоест".
Читать Давадаа не умел: недосуг было родителям обучить. Да и на каком языке, ведь из разных народов они вышли? Вот, если б на языке природы все писали - он общий для всех и понятен каждому, только сумей овладеть им! Но решил Дава: "Раз уж я всеобщий язык освоил, то уж ханьский как-нибудь осилю". Тем более, иероглифы те - что жилочки на вамбуковом листе, если смотреть его на просвет, чего в них хитрого!
Ударили они по рукам. Или по чему там может ударить обрубок, и главное - чем? В общем, договорились.
Выдрал Цалунь со работниками всю вамбуковую рощу, увезли стебли на повозках в Хань, потому как, объяснил ханьщик, для создания летописей нужен заводик хитрый. В Турпане такого нет и быть не может, ведь то умение - великая тайна! Нахуа, что ли, называется.
Стал Дава ждать под палящим солнцем, без вамбуковой тени, когда же Цалунь воротится с обещанным. Очень хотел он, чтоб летописи вышли красивыми и всем на зависть.
Пять лун минуло, и наконец на Турпанскую ярмарку явился Цалунь, не обманул. Ханьщики же - не обманщики, просто не всю правду говорят. Приехал он и к Даве направился сразу. В руках несет сверток тряпичный, а что в нем - не ясно.
Нашел Даву Цалунь быстро - без рощи-то хорошо видать! Глядит, усох совсем обрубок человеческий, сморщился, ослаб. Еле глаза открыл, но обрадовался, зашептал: "Показывай, что вышло". Цалунь раскатал сверток на траве, а там стопка белых ровных листков. "Это еще не летопись, - говорит, - а пока только бумага, тайным способом из вамбука сваренная. На ней можно очень много летописей написать - на сколько угодно людей хватит. Даже если по одному даюаню за штуку... - призадумался ханьщик, но опомнился. - Сейчас мы запишем на бумаге твои истории, и получится вещь вечная - не то, что вамбуковые листья, которые к весне в прах истлевают!"
Достал Цалунь чернильницу, перо утиное, изготовился писать. А тростника-то нет, и не идут к Даве истории! А что сам помнил, то солнце выжгло, да старость съела. И понял тут Дава, что пропали навсегда тростниковые рассказы, и уж не возродятся вновь, потому что вамбук с корнем выдран. И завыл он последнюю предсмертную песню, какую запевала его единственная любимая женская душа перед своею кончиной...
А Цалунь... а что - Цалунь? Расспросив турпанцев, вывел он пером жизнеописание Давы на тех самых белых вамбуковых листах. И уж много позже не то Суй-ши, не то Бей-ши, не то оба ши разом - отыскали ту запись, повторили ее многократно, и дошла она до наших дней как Волчья Легенда. Да и как ей не дойти - бумаги-то теперь навалом, хоть куда ее.