Жили да были старик да старуха, не было у них уж давно ни хлеба, ни соли, ни кислых щей. И не то чтоб, знаешь, как там типа щёчки рооозовенькие, глазки доообренькие, - ни хуя не так всё было... Ебальники у них были такие жёлтые и сморщенные, как гандон использованный, ну а хули - возраст, бля, своё берёт. Да ещё нюанс есть, надо сказать немаловажный, бухали денно и нощно, до хуя лет бухали, память у обоих поотшибало, даже не еблись ни хуя последние годы, и вообще всё нах пропили, животины ебаные.
И сидят репы чешут, где ж нах взять бабла на химию... Вот сидят в сваей каморке вонючей однакомнатной как-то вечером, ни света у них, ни отопления, темно, бля, мороз ловят и пиздец как выпить охота. Делать не хуй, сиди-не сиди, хоть сцука на голову встань, ни хуя само не появится, надо движуху мутить...
Пошел старик по сусекам скрести, по коробам мести. Ну эт феня такая, а по-русски если, то типа бабла насшибать к ларькам. Зима, бляха, мороз, а у него последние валенки дырявые, да и те на двоих со старой пиздой. Но делать-то не хуй, надо же движуху мутить. Потортал к ларькам. Никого. Одинокий фонарь, всё в снегу, пиздец, короче. В дырки снег набился, пальцы онемели, а ему пох, ему выпить надо, вот ведь стимул, бляха...
И спустя хуй знает сколько, долго ли, коротко ль, но отчаялся старый уже мороз ловить, хули нет никого, тут - о, чудо! - слышит голоса... Думает, всё нах, отъезжаю, глюки, и тут видит троих из-за киоска выгребающих и кидается к ним со словами: "Ай, пресвятая мать твою так троица, добры молодцы, уважьте батю, 100 грамм надо, жабры мои не вывозят ни хуя, горят пиздец, кони двину нах". Молодцы те и впрямь добрыми оказались, говорят: "Бать, да какой базар, тока минус адский ведь, стакан адназначна дробью па зубам, ни адин стаматолог не вправит!" Фортуна улыбнулась старому бичу, и вот они уже все вчетвером гребут в хатёнку к бате с заветным литром сорокоградусной живой воды.
- Старуха, накрывай на стол! Гости пажалавали!
- Чё, старый пидар, прихуел сафсем, ты ишщё в том году стол на драва пустил.
- Ну и ванища у тибя, темно сука как в жопе, заебись хоть первый этаж, фанарь на улице... Чё, батя, жить хренова?!
- Да уж, ребятушки, старые мы сафсем, пенсию не платят ни хуя, ну давай стакан, пизда старая, давай!!
- Да хули, батя... А ты не помнишь штоль меня ни хуя? - промолвил парень с большим пузом, сверкнув золотым баяном в тусклом отблике фонаря.
- Ну-ка, ну-ка, дай-ка падумать, - Саня?
- Ни хуя не Саня, ээ, батя, а я думал помнишь...
- Ааа, - старик посмотрел на ещё не открытый литр и судорожно сглотнул, подумав - А веть сцука не нальёт ишщо глядишь, коль не признаю, да ктож он такой? - И, лыбясь насколько мог искренне, радостно произнёс: - Васька! СЫНОК!
- Ни хуя, все мозги старый пропил, пиздец, Вовка я, Колобок, йоптить!
Вся жизнь за доли секунды пронеслась у старого перед глазами. А хули там вату катать часами, коли воспоминаний было только 2: предпоследняя ебля со старой на некогда целом, пусть и не в меру шатающимся и скрипящем диване и последняя ебля со старой на некогда целом, пусть и не в меру рваном матрасе. Пиздец. На этом кинолента памяти заканчивалась. Но после надписи "Зэ энд" и нудного шипения где-то в подкорковых слоях имя Колобок нашло-таки отголосок. Ассоциации почему-то появились добрые и светлые, даже, кажется, запахло хлебом. Старик прослезился и сказал дрожащим голосом:
- Налейка бате, Колобок, давай выпьем за встречу, как же я тибя сразу не признал... СЫНОК!
- Выжыл я, батя, выжыл...
Воспоминаний так больше и не появилось. Зато появился, откуда ни возьмись, забитый 3 года назад под половицы ордер на хату и паспорта радушных хозяев...
Старику снились кошмары. Он почему-то был каким-то непривычно маленьким и круглым. В чаще леса, пропитанной осенней серостью и сыростью, катился, больно стукаясь круглыми боками о кочки, шоркаясь по колючей прошлогодней траве, периодически проваливаясь в ямы и, вновь поднимаясь на поверхность. Он хотел остановиться и не мог. Какая-то чудовищная непреодолимая сила тащила его маленькое тельце по этому чужому и холодному лесу. Снился почему-то заяц, истерически и злобно хохочущий и показывающий на него лапой, выглядывая из-за дерева, снился хищный кровавый оскал серого волка, несущегося с ним наравне и наглая рыжая лисья морда, постоянно повторяющая с одной и той же интонацией, как заезженная пластинка: "Сядь ко мне на язычок, сядь ко мне на язычок, сядь..."
Последним, что видел старик, был перепачканный кровью труп его некогда любимой и красивой жены, наполовину закиданный прошлогодней травой, лесную чащу и пустое серое небо. А потом было лицо мамы, ласково смотрящее на него в ореоле солнечного света. "Она - хам! - и съела его. Она - хам! - и съела его. Она - хам! - и съела его. Она - х..."