Владимир Никитин

ВЕЧЕР ВСТРЕЧ

А когда через пару часов я отрывался от книжки и оглядывался вокруг, то убогость интерьера, заставленного бесчисленным электронным хламом, казалась мне куда менее реальной, чем калейдоскоп образов, только что проносившихся у меня в голове. И я снова находил силы сесть за машинку и выдавливать из себя до смерти надоевшие инструкции по использованию цифровых регистраторов или пособия по макропрограммированию на Коболе, или ... И вспоминать не хочу. Спасибо той книжке. А то мне до сих пор снились бы каждую ночь эти аналоговые макромудорегистраторы в беспредельно цифровом исполнении, мать их в душу.

Так я и жил, четыре года с небольшими перерывами, пока не появилась собственная квартира, причем даже не спился, к великому моему сожалению, невзирая на то, что кто-то из ближайших друзей спер у меня однажды любимую мою книжку, после чего у меня остался только коньяк. Эх, узнать бы когда-нибудь, кто.

Многие дамы говорили мне, что я жил в нечеловеческих условиях. Не знаю, не знаю. Другие дамы находили, что у меня очень даже мило. А Оленька из тридцать девятой лаборатории сказала как-то, опускаясь на коврик из поролона, расстеленный прямо на полу за задней стенкой Хьюлета.

- А здорово у тебя тут! И лейблы фирменные..., - Она имела в виду наклейки с надписями Warning, Danger, High Voltage и прочими на тему "Не влезай, убьет". Так что первые дамы либо были не совсем правы, либо имели в виду что-то другое.

Ну а я сам по этому поводу мог разве что вспомнить Высоцкого.

Но здесь мы на воле,
Ведь это - наш мир.
Свихнулись вы, что ли,
Всплывать в минном поле ...

А поскольку за пределами этого мира меня действительно ждали многочисленные минные поля, прежде всего расставленные моей первой женой, то я и не всплывал. А чтобы вы лучше поняли, что из себя представляла моя первая жена, могу привести небольшую, но весьма характерную подробность. В свое время после первого прыжка с парашютом у меня улыбку с морды нельзя было стереть целый час. А после развода с первой женой - месяц! Остальное можете представить сами. Хотя вряд ли. Представить мою первую жену не могу теперь даже я. Когда мои земные мучения окончатся и я попаду в ад, то ее приставят к моей сковородке. Для душевных мук. По душевным мукам она специалист высочайшего класса. Ну да разговор не про нее. Разговор про Коленькин звонок, который и заставил меня однажды продуть балластные цистерны и переложить руль на всплытие.

В тот вечер я только-только завершил светомаскировку и приступил к решению важнейшего вопроса - сейчас открыть сейф, в котором стояла слегка початая бутылка бренди, или чуть погодя. Но мои не лишенные приятности размышления были прерваны звонком городского телефона.

Традиция ежегодных встреч не привилась в нашей группе. Не было между нами достаточной духовной общности. Единственно, что в принципе могло заставить нас искать встреч, была обычная человеческая слабость сравнения. Чего бы мы не достигли спустя годы, много или мало, все равно внутри сидит желание узнать, низок или высок относительно других тот шесток, на который тебе удалось забраться. Однако большинство, и я в том числе, либо не были столь тщеславны, либо, что вернее, не добились ничего, чем можно было бы хвастаться. Так что за шесть лет после выпуска мы ни разу и не собрались.

После такого срока никому не придет в голову просто так хвататься за телефон и спрашивать полузнакомых уже людей, не бросятся ли они сломя голову на другой край Москвы за сладкими воспоминаниями юности. Чтобы решиться на такое хамство, нужна весомая причина. Ну и воля, конечно, чтобы довести начатое до конца. Как ни странно, но волю эту проявил Коленька, первый, и, наверное, последний раз в своей жизни. Хотя мне кажется, что никакая это была не воля. Так, обычная настырность.

Причина же Коленькиной настырности была не столь весома, сколь изящна. Звали ее Аллочка. Был у них там роман курсе на четвертом. В ту самую осень, когда я вернулся в родные пенаты. Но кончился этот роман знаменитой первой Колечкиной женой, соревноваться с которой Аллочка не стала (как считала она) или не смогла (как считала первая Коленькина жена). Потом у Коленьки была и вторая, чуть похлеще. В общем, встретил он в метро Аллочку и так возжаждал войти второй раз в ту же э-э... речку, что забыл все, чему на философии учили. И ничего лучшего не выдумал, как группу собрать. От прочих вариантов встречи Аллочка сразу отказалась. Уж она-то точно второй раз в то же болото влезать не хотела.

В общем, нашел Коленька пару единомышленников, которая пара на пятом курсе образовалась и, странное дело, так до сих пор и не развелась, настырно добился согласия использовать их квартиру в качестве места встречи и не менее настырно обзвонил, кого мог, кроме Козлова, которого и искать не стал, потому что тот околачивался больше в Нью-Йорке, чем в Москве. Но Козлов, тем не менее, пришел. Козлов такой человек, от которого не скроешься. Хороший, можно сказать человек. Не пойму только, что он до сих пор в Америке делает. Мы ведь с Америкой вроде бы уже и не воюем. А то ведь ежли они поймут, что к чему, то, по справедливости, и ответный удар нанести могут. И если обойдутся парой кассетных боеголовок мегатонн по десять каждая, то можно будет считать, что нам крупно повезло и Козлова они здорово недооценили. Ну да ладно. Про Козлова мы еще услышим в нашей повести. И не один раз, к сожалению.

При выходе из метро припершийся откуда-то с Бискайки циклон швырнул мне в лицо две-три пригоршни снега и чистый запах зимы. И, показалось мне вдруг, что не было этих восьми лет. Вот точно также я из метро выходил, когда из госпиталя тогда ехал. Тоже было начало зимы и ветер был такой чистый. Мечталось-то тогда, мечталось. Радостный был, что выжил. А сейчас ... И кто кому завидовать должен - Женька мне, обреченному прожить годы, которые не хочется вспоминать, или я Женьке, который, согнувшись пополам от боли, кричал мне.

- Иди, дурак, иди!, - и пошел я на ватных ногах, оглядываясь то и дело, а потом скрыл его от меня гребень осыпи и грохнул браунинг, и сердце у меня как оборвалось, так и не помню когда я его опять почувствовал. Он ведь меня трижды спасал. Трижды. А я... Да не мог я тогда ни хрена сделать. Не мог. Ежу ясно. И не было у меня сил возвращаться и смотреть. Не было ... Да и зачем? Лучше я его так запомню. С целой головой.

Квартира, номер которой был записан мною на сигаретной пачке, встретила меня дымом, шумом, гамом. Немедленно у меня забрали коньяк и огурцы, встреченные всеобщими аплодисментами, стащили пальто и отдали в объятия бывших сокурсниц, запечатлевших по поцелую, а то и по два кто на щеке, кто на лбу, а кто на затылке. Потом я пил штрафной и закусывал тем самым маминым огурцом, потом что-то кому-то рассказывал, у кого-то что-то спрашивал. Короче: "И закрутилось колесо..."

В общем, неплохо все получилось. По крайне мере поначалу. Так что спасибо то ли Коленьке, то ли Аллочке. И водочка пошла как следует, и песни попели, и сокурсниц потискали. И вспоминали, вспоминали. А было ведь, что вспомнить. Так что не прав я был, ох не прав. По крайне мере так мне тогда казалось.

Фрейм 2. Наталья: лирическое отступление

Не знаю уж почему, но последние года два я все чаще стал встречать в Москве, обычно после половины первого ночи, девиц, которые стоят на обочине с поднятой рукой, но в ответ на вопросительный взгляд из полуоткрытой дверцы не говорят долгожданное: "Мичуринский, семьдесят!", а спрашивают, не хочу ли я отдохнуть. Сравнения с теми дамами они не выдерживают и я, с сожалением вздохнув, отрицательно качаю головой и оставляю их на обочине ожидать следующего усталого путника. Сожаление мое относится, конечно, не к ним, а к тем дамам с яхты. Меня до сих пор одолевают сомнения, а так ли мы были правы тогда, что не согласились?

Следующие полтора месяца я провел в госпитале. В середине декабря меня навестил Васька. Я стоял у окна и пялился на госпитальный двор, по которому изредка пробегал, ежась от мороза, кто-нибудь из персонала. Меня интересовало, дежурила ли в тот день высокая блондинка из второго хирургического.

Ваську я видел в форме второй раз в жизни и не сразу сообразил, что на погонах у него три звезды вместо двух. А когда сообразил, то не сообразил другого, что ему не до поздравлений. Далекое от оптимизма выражение его физиономии свидетельствовало, что не все так хорошо, как могло бы показаться исходя из астрономических наблюдений. Я с сожалением оторвался от окна, встал по стойке "Смирно" и брякнул:

- С полковником, вашество-с!

Вместо благодарности он скривился и огорошил меня новостью, что нас расформировали.

После уклончивых ответов на мои "Как?" и "Почему?", он повел речь о моей дальнейшей судьбе. Выяснилось, что господа офицеры уже все пристроены, кроме меня. В основном ребята расползлись по закоулкам Конторы. Кто-то ушел в армейскую разведку. Меня же никто никуда брать не хотел ввиду непонятности моего происхождения. Попытка отправить меня в ВШ имени Дзержинского провалилась не далее как за день до того. Но в результате отчаянных Васькиных усилий кто-то из очень высокого начальства Конторы обещал личное содействие в моем восстановлении на факультете, если я уйду в запас. Заключение медицинской комиссии на этот счет было почти что согласовано. Я его успокоил, сказав, что в данных обстоятельствах это единственное, чего я действительно хочу. Мы оба понимали, что главной причиной расформирования была злобная зависть со стороны тех ослов, которых во время упомянутого заграничного турне мы вытаскивали из их собственного дерьма. Вытаскивали - и вытащили, но я и еще кое-кто вернулись на носилках, а многие не вернулись вообще.

Наша злая обида не имела предела, и мы решили удрать из госпиталя и от души нажраться. Тут я вспомнил про блондинку, Васька сказал:

- Подожди меня здесь, я щас! - И меньше, чем через час мы катили в черной Волге, положенной Ваське по его новой должности. Я сидел на заднем сиденье, зажатый между блондинкой и ее подружкой и пытался осознать, что меня ждет в результате нежданного поворота в моей неприкаянной судьбе.

Поворот этот был столь крут, что блондинка не удержалась на траектории дольше часа и бесследно пропала в самом начале нашего турне по кабакам и по квартирам тех наших сотоварищей, которые квартиры имели. Подружка, правда удержалась, но она с самого начала нацелилась на Ваську. В общем, проснулся я наутро неизвестно где рядом с совсем другой блондинкой. Если та была высокая и стройная, то эта - пухленькая и не совсем стройная. Я осторожно перелез через нее и выяснил по дороге, что на ней не только комбинация, но и вполне одетые трусики, что породило у меня определенные сомнения относительно обстоятельств, при которых мы оказались в одной постели. Помнить я не помнил ну совершенно ничего.

Но эта встряска сделала свое дело в том смысле, что я смирился с концом своей офицерской карьеры. Если у меня и оставались какие-то сомнения, то только в отношении той, последней, блондинки. Было че, али нет. Ровно как и в отношении того, что если нет, стоит этому огорчаться или, наоборот, радоваться.

Ну а неделей позже я показал вахтерше новенький студенческий билет и снова оказался в полутемных коридорах факультета, до боли знакомых. Я и не подозревал, что так сильно по ним соскучился.

Подштопали меня хорошо. Я бы сказал даже, что слишком хорошо, потому что по возвращению на факультет, с первого и до последнего дня обучения, единственными предметами, которые всерьез меня интересовали, были попки большинства студенток и отдельных преподавательниц. Из последних я особенно выделял кафедру английского языка, сплошь укомплектованную выпускницами филологического факультета, причем не самых отдаленных выпусков. Вот только известный социальный барьер между студентами и преподавателями сильно мешал. Хотя мне и удалось его однажды преодолеть. Впрочем это - совсем другая история.

Почти сразу после своего появления на факультете я обнаружил, что обладательницы попок часто шепчутся, искоса поглядывая на меня по очереди или сразу вместе. Это могло бы радовать, но ... Но тут было что-то не то, ибо мужская часть группы тоже реагировала на меня не совсем обычно, - все стали держаться от меня как-то на расстоянии. Я вдруг почувствовал вокруг себя некий ореол тайны. Настолько сильный, что для его создания явно не хватало даже того тумана, который Козлов, наш комсомольский лидер, напустил во время моей презентации на комсомольском собрании. Хотя, казалось бы, куда больше. Под конец его речи я, помню, уже готов был усомнился в самом факте своего собственного существования.

Обнаружив сей ореол, я, поначалу, слегка понервничал. Вышеупомянутая подписка была очень уж суровой, а первым подозреваемым в разбалтывании страшных государственных тайн был бы я. Однако, вскоре выяснилось, что создателем этого ореола был все тот же Козлов. Оказывается, Контора вывалила на его уши некое количество лапши, приправив ее скупо отмеренными крохами правды. Через весьма короткое время он потерял терпение и под строжайшим секретом поделился уже изрядно переваренной лапшой со всеми, с кем смог. Правды он просто не заметил. Ставший всеобщим достоянием маразм не мог иметь ничего общего с действительностью, но как-то объяснял дырки в моей шкуре, а их трудно было скрыть даже от соседей по общежитию. В результате, когда я сам услышал о своих подвигах, я слегка прибалдел от мнимой гениальности Конторы (то, что авторство принадлежит Козлову, мне в голову не пришло) и облегченно вытер пот со лба - кара за разглашение страшных государственных тайн мне вроде бы не грозила.

Именно тогда начался наш с Натальей роман. С первого дня на факультете у меня так разбегались глаза, что я никак не мог выбрать объект для первоочередной атаки. Наталья же не стала ждать конца оперативной паузы, а первая перешла к активным действиям. Упомянутый выше ореол сделал меня желанной добычей для сокурсниц, а Наталья быстрее других осознала ту простую истину, что кто не успел, тот опоздал.

Конечно, этого ореола не могло хватить надолго. Довольно скоро он сошел на нет. А поскольку мои действительные и мнимые подвиги не дали мне никаких материально ощутимых дивидендов, кроме пенсии по инвалидности в шестьдесят три рубля в месяц (и ту через полтора года платить перестали), то довольно скоро интерес сокурсниц ко мне упал дай Бог до среднего уровня. Но поначалу все было как в анекдоте про сиамского кота, привезенного на дачу. С некоторым уточнением, - в отличие от того кота я не был кастрирован.

Так что не успел я даже понять, что нахожусь в центре круга, как во время первой же вечеринки оказался объектом превосходно подготовленной и столь же превосходно исполненной атаки со стороны Натальи. Ну а все мы прекрасно знаем, что перед грамотно организованным штурмом никакая крепость не устоит. Тем более какая из меня, спрашивается, крепость?

Наталья ненавязчиво оказалась за столом рядом со мной и дала мне прекрасную возможность налюбоваться на свои прелести в обрамлении кружевного облака. Прозрачная блузка великолепно подчеркивала все очаровательные подробности.

Несмотря на то, что врачи явно перестарались с восстановлением моего здоровья, поначалу мне удавалось кое-как скрывать сей факт от Натальи. По крайне мере так мне тогда казалось. Мы всегда преувеличиваем свои способности. Я старательно избегал фиксировать прямой взор на деталях Натальиного туалета. В этом не было необходимости, меня специально учили как использовать боковое зрение в скоротечных огневых контактах на предельно малых дистанциях.

И то ли Наталья действительно думала, что я ее чары бъют мимо цели, то ли тактично делала вид, что ей ничего не известно про боковое зрение, не знаю. Но она подключала все новые и новые резервы, начиная от распросов о моем таинственном прошлом и кончая предложением выпить на брудершафт. Выпить мы выпили, но поцелуй я предложил отложить на потом, не за столом же, а то мне придется целоваться со всеми. Она согласилась, видно такая перспектива ее не устраивала.

Мой час настал, когда всех выгнали курить на лестницу. К этому моменту Наталья выложилась вся, но в ответ получила только подчеркнутую галантность, не более. Мы поднялись на один пролет и Наталья ждала, что я попытаюсь ее поцеловать. Но я не пытался, и мы мирно покурили, сидя рядом на перилах лестницы и слегка касаясь друг друга то бедрами, то локтями. Я никак не подавал вида, что эти прикосновения мне приятны и даже вроде бы и не заметил, что пару раз Наталья затягивала их настолько, что любой тупица мог догадаться, что это не совсем случайно, а точнее - совсем не случайно.

И только когда мы делали последние затяжки, я, как бы невзначай, вспомнил про отложенный поцелуй на брудершафт. Вспомнил с чуть заметным оттенком того рода, что если она не хочет, то я, в общем-то, и не буду настаивать.

Но Наталья хотела. Ее женское самолюбие было уже настолько ущемлено видимым отсутствием реакции с моей стороны, что она готова была на что угодно, чтобы добиться моего внимания. Случись все это лет на десять позже, когда наступили другие времена и пришли другие нравы, она смогла бы и стриптиз показать, или еще что-нибудь подобное выкинуть. Лишь бы меня достать. Да и показала однажды, но это совсем другая история, а точнее - всему свое время.

Но в тот раз она только пожала плечами и встала, расслабленно уронив руку с недокуренной на пару затяжек сигаретой, подняла мне навстречу губы и, что было ее последней и роковой ошибкой, закрыла глаза. Именно этот последний штрих дал мне возможность достичь максимальной внезапности и, в полном соответствии с военной наукой, максимального успеха.

Я несколько мгновений стоял, не прикасаясь с ней, и с легкой усмешкой следил, как едва заметно меняется выражение ее лица: от кажущейся безразличности к ожиданию, от ожидания к легкому удивлению, затем к досаде ...

И когда легкая тень досады даже не появилась, а только стала появляться на ее лице, я взял ее за руку и легким движением слегка привлек ее к себе. Но еще не обнимал. Только чуть-чуть потянул на себя, таким же легким и вкрадчивым движением, которым полагается тянуть на себя холодное оружие, когда наносишь рубящий удар.

Выражение лица Натальи стало проходить все те же стадии в обратном направлении - от легкой досады к легкому удивлению, затем к ожиданию ... Я знал, что обратного пути уже нет, ибо вторая моя рука уже опускалась на ее талию, и не просто опускалась в сдержанно-холодном прикосновении, как несколько десятков минут назад во время танца, нет, теперь это было прикосновение властное, жадное, и в то же время нежное. Столь же наполненное нежностью, сколь и уверенной неотвратимостью.

И когда это самое ожидание достигло своего максимума, я прикоснулся к ее губам. Но не сдержанным поцелуем, осторожным как поиск полковой разведки в обороне. Хотя именно так целуются на брудершафт даже с той женщиной, которую не без оснований надеются уложить в постель в ближайшие полчаса. Нет. Это был другой вид разведки - разведка боем. Легкое дразнящее касание. Когда самое естественное, что можешь получить в ответ - это такой же легкий дразнящий удар, а дальше дело твоего искусства, возможностей и намерений, как ты на него ответишь.

И я получил в ответ такой же легкий дразнящий поцелуй. И настороженное ожидание моего следующего шага. Не более.

Беда Натальи была в том, что она слишком уж долго старалась. А нормальная, здоровая молодая женщина не может вести такую игру без того, чтобы не потерять контроль за устремлениями своего тела. Хоть чуть чуть. А много и не надо.

Я почувствовал, как Натальина талия податливо прильнула к моей ладони, нежно и властно ее охватившей...

Все остальное было неудержимо, как цепная реакция. Мир вокруг перестал существовать и мы очнулись только тогда, когда внизу хлопнула дверь и голос кого-то из подружек завопил:

- Наталья! Ты где пропала? Тебе звонят! - Затем последовала недолгая пауза, и другой женский голос заинтересованно спросил:

- Они что, уже залегли? Вот сучка. Опомниться не дала. Я пыталась ему глазки через стол строить, да где там. Она как свои сиськи ему под нос сунула, он уже глаз и не подымал. Может они этажом выше? Пойду посмотрю.

Не сговариваясь, мы с Натальей ринулись вверх по лестнице, молнией взлетели на самый верх, и там притаились в каком-то закутке, тщетно пытаясь задержать дыхание и прислушаться. Похоже, нам удалось оторваться незаметно. В неверном свете далеких фонарей из маленького окошка я неожиданно увидел, что Натальина блузка неизвестно когда расстегнулась чуть ли не до самого пупка и пенные кружева, оттеняющие глубокую ложбинку, уже не прикрыты прозрачной дразнящей преградой. И ложбинка настолько увеличилась в размерах, что грех был этим не воспользоваться...

Наталья дернулась еще раз, но уже совершенно рефлекторно, ее движение не несло никакой направленности к высвобождению, и в следующее мгновение ее обтянутые чулками бедра судорожно сжали мою голову, оставляя на моих щеках отпечатки застежек, которыми чулки крепятся к резинкам, не знаю как там они на самом деле называются.

Так что великий принцип внезапности снова сыграл свою роковую роль. Мне не потребовалось и тридцати секунд, чтобы почувствовать характерный горьковатый вкус и когда через эти тридцать секунд лифт снова взвыл, к нему присоединился отчаянный Натальин крик, она задергалась в такт настойчивым движениям моего языка и вдруг обвисла на мне, стоило только лифтовому мотору смолкнуть.

Несколько мгновений мы так и застыли в этой позе, я на корточках, спрятав голову между Натальиных ног, она полусидя на небольшом подоконнике. Затем далеко внизу хлопнула дверь лифта, Наталья сползла вниз и встала на нетвердые ноги, а я с неохотой выпростал свою буйную голову из восхитительной страны нейлона и полосок обнаженной кожи, поцеловав Наталью на прощание поочередно в оба бедра. Мне, вообще-то, очень понравилось в той стране, и я спросил Наталью, нельзя ли мне получить там политическое убежище.

Но Наталья в тот момент не могла воспринимать столь абстрактные шутки. Она только тихо повторяла:

- Ты, ..., ты, ..., - перемежая это "Ты" тихими стонами, потом вдруг впилась мне в губы мокрым отчаянным поцелуем взасос, а ее руки сначала судорожно стиснули мой затылок, а затем ринулись вниз, и стали лихорадочно высвобождать моего уже изрядно замученного часового, стоявшего по стойке "смирно" с того самого момента, когда она закрыла глаза и подняла голову.

И я ничего не успел сообразить, как она неожиданно сильным движением повернула меня спиной к тому крошечному подоконнику, на котором только что сидела сама, а затем рухнула на колени и всосалась в мой рвущийся ей навстречу член. От неожиданности я едва устоял на ногах, но мой верный (иногда даже слишком верный, надо сказать) часовой с честью встретил нападение, уж его-то никакой внезапностью пронять было невозможно, он, стервец, давно был готов к ведению боевых действий в самых тяжелых условиях, и ему, гаду, даже минуты не потребовалось, чтобы задергаться и выстрелить в Наталью невероятно мощной струей.

Наталья попыталась уклониться от этого щедрого излияния, но в результате струя залепила ей сначала в щеку, а остатки попали на волосы. Потом она прижалась щекой к моему животу и с минуту мы так и простояли, не двигаясь.

Через минуту за стенкой снова взвыл лифт, Наталья поднялась на ноги, терпеливо подождала, пока я сотру чистым носовым платком следы страсти с ее лица, а потом мы минут десять стояли обнявшись, ничего не говоря друг другу, и только изредка тихо целуясь. У меня возникло впечатление, что эффект внезапности оказался роковым для нас обоих. Ибо ни я, ни, наверное, она, не рассчитывали зайти так далеко в первые двадцать минут нашего уединения...

Необходимость выражения взаимной симпатии была столь велика, что мы не могли обойтись ежедневными часом - двумя, проведенными на том несчастном чердаке, и чтобы выразить эту самую симпатию, нам приходилось вытворять такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Теперь я не могу понять только одно, как это нас не застукали и не вышибли с треском из Университета. Контора, конечно, знала все. Во время очередной пьянки, на которой мы с сотоварищами вспоминали былое, Васька предупредил меня. что если я кого-то зарежу, меня еще смогут вытащить, но если меня застукают за этим делом, то мне не поможет уже никто. Как раз тогда стали ходить неясные, но упорные слухи о скором возрождении нашего отдела обеспечения чего-то там, и господа офицеры даже подняли тост за то, чтобы я снова влился в их стройные ряды, ибо считали, что раз мое здоровье поправилось настолько, что я не могу удержаться, чтобы не трахаться посреди Университета, то мне давно пора под фанфары отправляться служить Родине. Царское дело, как известно, сабелькой махать, а не ковыряться известно в чем.

Но я придерживался другого мнения относительно Божьего промысла, мне назначенного. По мне пользоваться природным оружием куда как приятнее. Такой вот я извращенец.

И все равно от войны мне в каком-то смысле сбежать не удалось, ибо по причине бездомности наша с Натальей любовь протекала в условиях, максимально приближенных к боевым. Чувство опасности не покидало и точно так же возбуждало меня, и, черт побери, было что-то одинаково дерзкое в броске на автоматические зенитки, в который я повел когда-то остатки своей группы, и в том знаменитом на весь Университет случае, когда Наталья издала агонизирующий крик прямо посреди лекции по научному коммунизму в аудитории 02.

Но случай этот был далеко не единственным, пусть и запомнившимся надолго тем шоком, от которого наш лектор с замечательной фамилией Сивоконь не оправился уже никогда. После этого он, начиная любую лекцию, тщательно, не менее пяти минут, рассматривал аудиторию, явно пытаясь заранее обнаружить возможных нарушителей спокойствия. Кроме того он приобрел привычку при чтении лекции неожиданно замолкать на минуту - две, на протяжении которых, исподлобья смотря в аудиторию, он настороженно вслушивался во все шорохи. Со временем его поведение привлекло внимание декана, но избавляться от него тот не хотел - ну кто еще из деканов мог похвастаться, что его студенты слушают на лекциях по научному коммунизму натуральный бред сивого коня.

Изобретательности нашей не было предела. Наталья могла прийти на занятия, кутаясь в шубку, одетую прямо на белье. Любопытным она отвечала, что у нее легкая простуда и она зябнет. А когда в перерыве между семинарами мы спускались покурить в закуток под лестницей, она поворачивалась спиной к остальным и слегка распахивала предо мной врата рая. И пока остальная публика лениво жевала сплетни и сигареты за ее спиной, я терзал ее напрягшийся клитор кончиками пальцев. Она же, как ни в чем ни бывало, вела со мной светский разговор, и только временами замолкала на полуслове, иногда до крови закусив губу.

При нашем появлении дама вздрогнула, и, ни слова ни говоря, поставила нам по зачету. Она продолжала вздрагивать, встречаясь со мной в коридорах. К сожалению, она была очень уж некрасива, иначе я рано или поздно не преминул бы однажды исполнить обещанное. Был у нее несомненный шарм, но, как часто бывает с некрасивыми женщинами, шарм этот имел некий патологический оттенок. Благодаря ему я смог в те роковые мгновения посмотреть на нее нужным взором. Но потом этот сомнительный шарм скорее отталкивал меня, чем притягивал, и мое высказанное взглядом обещание так и осталось неисполненным.

Конец романа подоспел еще через пару месяцев. Причиной его, по крайне мере формально, послужила Натальина подруга. Подруга эта была сказочно богата - у нее была квартира в практически единоличном владении, ибо ее родители пребывали за границей. Более того, у нее была также и дача, причем с отоплением, то есть туда можно было ездить зимой, что подруга и делала.

Где Наталья откопала такое сокровище, не знаю до сих пор. Но, увы, счастье если и наступает, долго не длится. На этот раз оно длилось одно короткое мгновение: с вечера пятницы до вечера воскресенья. Кажется, мы с Натальей трахались без перерыва все эти сорок восемь часов. Когда ее подруга вернулась, она была шокирована нашим истощенным видом и совершеннейшей отстраненностью от происходящего. Мир существовал вне нас. Мы же были сами по себе и с трудом удерживались, чтобы не продолжить свое занятие. Подруга попытались было устроить совместное чаепитие, и светской болтовней придать хоть какое-то приличие нашему общению, однако еще до того, как чайник закипел, я обнаружил свою руку под столом на Натальином бедре. Я дважды пытался убрать ее оттуда, и дважды она сама собой возвращалась обратно, став как бы самостоятельным существом, неподвластным моей воле.

О групповом сексе мы тогда даже не слышали, квартира была большая, и мы с Натальей были рады и такому варианту.

Вечером в субботу (как мы только до нее дожили, до этой субботы!) было устроено застолье, на котором четвертым был длинный и невыразительный юноша лет тридцати. Затем мы расползлись по углам, но через пару часов подруга осторожно постучала к нам в комнату и пригласила продолжить застолье, ибо ей и ейному юноше стало очень скучно. Мы с Натальей такого предлога понять просто не могли. Кому-кому, а нам было скучно все, кроме того, чем мы в тот момент занимались. Но делать было нечего, и мы согласились.

Наталья с досадой влезла в халатик, одев его прямо на пояс с чулками - свой традиционный гардероб в подобных обстоятельствах. Мы с ней давно поняли, что этот замечательный наряд обладает исключительно сильными возбуждающими свойствами. С тех пор Наталья никогда уже не изменяла чулкам, раз и навсегда поняв нехитрую природу мужского воображения. Настоящий мужчина пытается подглядывать даже за женщиной с уже задранной юбкой. Немного подумав, она надела еще и трусики, вспомнив, похоже, о самостоятельности, свойственной моим конечностям. На лифчик ее терпения уже не хватило.

Я и юноша выползли на свет в прозаических брюках с рубашками, и тем эффектнее оказалось появление подруги в полупрозрачном пеньюаре, из под которого совершенно явственно проглядывали голая попка и голые сиськи. И то и другое не отличалось скромными размерами. Впрочем количество слоев прозрачной ткани на подруге исчислялось, похоже, двузначной цифрой. Как я понял, по замыслу это должно было свести на нет очевидную демонстрацию наготы.

Почуяв конкуренцию, Наталья поначалу ограничилась только тем, что позволила расстегнуться двум лишним пуговицам на халатике. Даже я это не сразу заметил, а что касается юноши, то он кроме бутылки вообще ничего не замечал. Тем не менее мы спокойно прикончили остатки коньяка и некоторое время вели вполне светские беседы. Наталья однажды исчезла на минуту, а когда вернулась, я заметил, что она одела лифчик и даже удивился, зачем бы это?

Но Наталья уже тогда была не менее предусмотрительна, чем гениальнейший из полководцев. Следующий шаг подруги она предвидела с точностью, достойной Кассандры. Шаг этот состоял в том, что подруга предложила потанцевать. И когда она уже вытащила своего юношу на центр комнаты, Наталья, ни слова не говоря, встала, и как бы невзначай отвернулась к стене. И никто не успел глазом моргнуть, как она сбросила халатик, оставшись в прекрасном бальном наряде из чулок, пояса, трусиков и лифчика. После чего, как ни в чем ни бывало, положила руки мне на плечи и стала танцевать.

Все ничего, но подруга к завтраку вышла в том же наряде. На этом Натальино терпение лопнуло и она стала собираться. Мне тащиться в общежитие не хотелось, я всячески протестовал, обретя союзницу в лице подруги, уже проводившей, оказывается, своего юношу. На что она надеялась? Не знаю, но бросаемые ею взгляды были более чем красноречивы. Каюсь, я терпел, как мог, и всего только раз, как бы между прочим, прижал ее в коридорчике, когда Наталья пошла в ванную. Не могу сказать, что мне это не понравилось, но в принципе она не стоила даже Натальиного мизинца. Корова, как корова.

Наталья же что-то почуяла, и по выходу на улицу немедленно закатила сцену ревности. Мы поссорились. В первый раз за всю историю наших отношений, и, как неожиданно оказалось, в последний. Не помню, что мы тогда друг другу наговорили, но, кажется, ничего хорошего. Неделю Наталья не появлялась на факультете, а при попытке дозвониться ей домой я натыкался на мамашу, которая с ледяной вежливостью говорила, что ее нет дома. Через неделю Наталья сама вдруг позвонила мне в общежитие, но, ничего не сказав, тут же бросила трубку. А на следующий день меня и всех моих сотоварищей по уже, вроде бы разогнанному отделу обеспечения не-могу-сказать-чего призвали на сборы.

Не знаю, как выковыривали из закоулков Конторы всех остальных, но меня извлек из той же самой аудитории 02, где все еще читал лекции по научному коммунизму Сивоконь, полный молчаливого подобострастия Козлов. До объяснений куда и зачем меня ведет он не снизошел, и я сразу понял, что написанное на его морде очевидное подобострастие касается не меня. Каюсь, я снова понервничал на тему неразглашения, припоминая лихорадочно, где и с какого бодуна я успел что-нибудь сболтнуть, и успокоился только тогда, когда мы вышли из главного здания через никем обычно не используемый главный вход и внизу, в основании длинных ступенек узрел одного из моих бывших соратников, Лешку Ильина, который нервно курил и каждую секунду смотрел на часы, а увидев меня, нетерпеливо замахал рукой. Рядом ждала черная "Волга" с мигалкой.

Когда я, не слишком ускоряясь, достиг нижней ступеньки, Лешка ринулся навстречу со словами: "Садись и быстрей поехали", и с явным намерением схватить меня за что придется и тащить в машину.

Последний раз мы расставались в обстоятельствах, которые не давали уверенности, что встретимся вновь. Я чертовски рад был его увидеть, хотя и знал уже, что именно он жив и здоров, чего нельзя было сказать про многих других. И тут тебе не здравствуй, ни "Как дела", а "Садись быстрее". Лешка становился нервным только в одном случае, когда не знал, чего ему придется делать в ближайшее время и как раз мне пришлось пару раз гасить эту его нервенность в обстоятельствах, когда она была очень уж не к месту. Потому я поймал его руку и стиснул в крепком рукопожатии, а левой рукой взял его за плечо и зафиксировал на месте на пару секунд. Это подействовало на него отрезвляюще и он застыл, а потом мы обнялись и у обоих, похоже, глаза через пару секунд стали не совсем сухими. Этого хватило Лешке, чтобы прийти в себя и его нервенность мгновенно испарилась. Но я на всякий случай не дал ему паузы и, как в былые времена, когда исполнял обязанности адъютанта при Ваське, а то и просто замещал его, пусть не имея на то никакого формального права, властно спросил:

- Главное и по пунктам: Куда едем, и сколько у нас времени?

Он скользнул взглядом по Козлову, на мгновение запнулся, но, загипнотизированный моим командирским тоном, довольно членораздельно сообщил, соблюдая принятый у нас телеграфный стиль:

- Сборы. Едем в Кубинку. Погрузка в тринадцать двадцать пять, вылет планируется на тринадцать сорок, времени ровно на дорогу, запаса нет. Нас ждать будут.

Сказанное им однозначно говорило о том, что действие имеет место быть по самым жестким временным нормативам, ибо погрузка со снаряжением занимала у нас восемь минут, а еще надо было вырулить на полосу. Больше мне ничего не требовалось, я заглянул во внутренности "Волги", увидел там еще одного из наших и повернулся к Козлову:

- Садись назад слева. - Сам же обошел "Волгу" и плюхнулся рядом с водителем.

Козлов застыл в немой сцене, но Лешка не дал ему опомниться и почти насильно впихнул его в дверцу, обежал машину и не успел даже разместить свой зад на сиденье, как шофер рванул с места, повинуясь моему безапелляционному:

- Врубай мигалку и быстро, но нежно. Времени у нас нет.

Обернувшись поздороваться со вторым товарищем, я заметил, что Козлов даже не догадался закрыть рот. Я усмехнулся, повернулся обратно и прошептал шоферу на ухо:

- У первого открытого киоска "Союзпечати" остановись. Только лучше, чтобы там народу не было. До Можайки такого не найдем, - тогда у любого. Затем, предупреждая вопросы со стороны Козлова, снова повернулся к нему:

- Я черкну записку, ты возьмешь и выйдешь. Врубился?

Козлов сглотнул слюну и часто закивал головой. Под подвывание сирены мы вырулили на Ломоносовский и рванули к Можайке.

Киоск "Союзпечати" нашелся еще на Ломоносовском, я купил там конверт без марки и ученическую тетрадку, ибо свой многострадальный портфель оставил одному из сокурсников, и на вырванном из тетрадки листке успел наспех черкнуть Наталье записку. Написал ее имя и фамилию на конверте, хотя Козлов, я думаю и так бы не спутал. "Волга" еще раз остановилась напротив одной из автобусных остановок на Можайке, Козлов с по-прежнему открытым ртом остался на обочине, а я вместе с боевыми товарищами под вой сирены отправился дальше. Махать сабелькой. Про свою инвалидность, которая в принципе не допускала мое участие в подобных мероприятиях, будь это даже не сборы, а нечто более серьезное, я вспомнил только после того, как мы проскочили кольцевую. Вспомнил, пожал плечами, и снова забыл. Ссылаться на всякую чепуху в качестве предлога для отказа от выполнения офицерского долга было не в моем характере. Руки и ноги на месте? И не только они. А что еще надо? Да и кому и что было объяснять? Там, впереди прогревал моторы "АН", а мне и прогрева никакого не требовалась, я еще когда Лешку увидел, уже впал в эйфорию, сходную с той, что испытывает старая полковая кляча при звуках рожка.

Две недели мы прыгали на лес, отрабатывали огневое взаимодействие и выбивали табачную гарь из легких во время марш-бросков. Я, кроме того, обучал орлов из какого-то "Каскада" прыжкам с больших высот. Но вдруг сборы прервали на середине срока и нас вернули в Москву, где стыдливо распустили по домам. На обращенный к Ваське вопрос, что происходит, я получил в ответ угрюмое молчание, и сразу после приземления в Кубинке мы отправились в рейд по кабакам, начав с придорожного ресторана в Одинцово. Как только я добрался до первого московского телефона, я тут же позвонил Наталье с надеждой вытащить ее для участия в веселье. Наша компания как раз стала обрастать дамами. Но она, услышав мой не совсем трезвый голос, возвестивший ей радостную весть, что я уже намахался сабелькой, только сказала:

- Я рада за тебя. - И бросила трубку.

Как раз в два тридцать пять кончалась лекция по научному коммунизму. Понятное дело, ее никто никогда не пропускал, проще было сразу подать заявление об отчислении, так что я не без основания надеялся выловить Наталью на выходе. Но каково же было мое возмущение, когда Наталья вышла из аудитории под руку с неким очкастым хмырем, который с моей точки зрения похож был на мужчину не больше, чем дождевой червь на королевскую кобру. Увидев мою отвисшую челюсть, Наталья едва заметно кивнула мне издалека, я же машинально сделал шаг навстречу и тут хмырь этот поднял глаза и встретил мой взгляд.

Несколько секунд он стоял, застыв на месте и выронив Натальину руку. Глаз от меня он оторвать не мог. Колени его чуть подогнулись и я машинально посмотрел вниз. Нет, лужи под ним не было. Странно. Тут Наталья резко дернула его за руку и потащила прочь.

Как только моя оторопь кончилась, я повернулся и побрел в общагу. Там я сел на телефон и к вечеру дозвонился до Васьки, найдя его на квартире у одного из наших. Господа офицеры то ли еще не закончили, то ли начали по второму кругу. Еще через час я пил штрафную, затем плакался не помню кому из товарищей на женское коварство, затем снова уговаривал какую-то из дам найти мне боевую подругу, а потом в очередной раз ничего не помню.

Надо ли говорить, что когда я проснулся утром, я лежал на той же кровати, в обществе той же блондинки, на которой по-прежнему кроме комбинации были одеты еще и трусики, вот не помню только, те же самые, или нет.

С той поры я стал избегать офицерских пьянок, опасаясь, что опять, и уже навсегда, попаду в роковую временную петлю, и до самого Страшного Суда буду просыпаться каждое утро в обществе той самой блондинки, оставаясь в полном неведении относительно того, трахнул я ее или нет.

Ну а что касается Натальи, то я по природе своей не особенно расположен к страданиям. Через три дня я попал в профилакторий и там нашел утешение у очаровательной Наденьки с филфака. Наденька разыгрывала из себя девственницу, поэтому я опять прочно сел на французскую диету. Впрочем, у Наденьки были свои замечательные особенности, и ее тугой язычок и прекрасно очерченный маленький ротик до сих пор, бывает, снятся нам с членом по ночам. Но это уже совсем другая история.

Подругу с хатой я случайно встретил в метро месяца через три, но она не проявила ко мне никакого интереса.

Со временем воспоминания о Наталье приобрели некий туманный оттенок. Все так быстро началось и так быстро кончилось, что иногда мне казалось, что это был не более чем сон между двумя эпизодами с неизвестной блондинкой. Очередные Натальины романы не были столь блистательно-бесшабашны, и больше интересовали ее подруг, чем меня. Мы с ней сохраняли внешне вполне ровные отношения, но никогда не танцевали вместе на вечеринках. Избегал этого я. Я боялся, что если однажды она через рубашку коснется того самого шрама на плече, мне будет куда как больнее, чем в тот миг, когда я с удивлением осознал, что моя правая рука висит плетью, а "лимонка", которую я, вынув чеку, приготовился бросить, катится по земле у моих ног. Хотя по настоящему болело уже потом, когда я стоял на коленях, пригнув голову, Женька разрезал мой комбинезон и бинтовал мне плечо, а на нас то и дело сыпалась кирпичная пыль и изредка взвизгивали рикошеты. И еще сильнее болело в госпитале. Но и та боль показалась бы мне мелочью, если бы Наталья однажды коснулась этого шрама своими тонкими пальчиками. Слишком уж хорошо это получалось у нее тогда, под вой лифта. И в тот вечер я тоже не стал ее приглашать, хотя шрам зарос уже настолько, что я и забывать о нем начал.