Аннотация: Финал. Второе место журсписка на "Высоких Каблуках"-3. Растем:)
От матери мне достался звучный псевдоним, пара дорожных чемоданов, набитых реквизитом и сценическими костюмами, и, как должное, шлейф ее трагической известности. Мелькнуть фотографиями на страницах "Вестника" Разбившейся Канатоходкой - вот последняя гримаса из тех, что состроила судьба в сторону Софи Карелло.
Я не помню спокойного и равномерного развития событий своей жизни, чужие города мелькали в моей ранней детской памяти, как яркие картинки из калейдоскопа. Но ощущение какого-то удивительно ровного благоденствия и тихой счастливой безмятежности сопровождало меня в бесконечных переездах благодаря присутствию рядом этого единственно близкого человека.
Я никогда не училась толком и не посещала, как мои сверстницы, гимназические классы, не холодела под взглядами строгих ученых дам, одетых в тоскливо-серые платья; зато хорошо помню руки матери, вырезающие разноцветные буквы из старых цирковых афиш, заботливо наклеивающие их на плотный картон из-под шляпных и обувных коробок. Среди цветов, которыми часто была уставлена наемная комнатка или скромный гостиничный номер, после нехитрого скоропалительного ужина, я припоминаю милые, развлекательные часы своего образования. Все что знала моя мать, все, что принесла в мою жизнь из своей неведомой, загадочной прошлой жизни - навсегда осталось лучшим и волшебным подарком от нее. Таким же волнительным очарованием обладали немногие мои игрушки: набор склянок с гримом и бронзовый индийский слоник, инкрустированный дешевыми камешками...
Цирковые, мы были из своего, особенного мира.
С трех лет я ассистировала в выступлениях, с семи - вышла на рабочую дистанцию каната, с десяти - могла довольно сносно воспроизводить на высоте движения матери, имеющей за плечами хорошую школу классического танца; а позже, благодаря легковесности, работала с ней как "верхняя". С самого юного возраста мне открылась наука грации и движения, химия влияния музыки на пластику движений, механика растянутых связок, архитектура человеческого скелета и все возможные комбинации сокращений мышц...
Надежное закрепление лонжи было важнее изучения закона Божия, конструкция лебедки, ослабляющей натяжение троса - интересней самого занимательного кукольного салона. Новые элементы, которые представлялось возможным внести в номер, дабы упразднить старые, надоевшие капризному глазу публики, составляли предмет бесконечных и азартных вечерних разговоров, досуг же мой целиком посвящался все новым и новым упражнениям.
После падения мама прожила еще пару недель, в течение которых доктора вытянули почти все наши сбережения. И вот наступил момент, когда детство окончилось - после скромных похорон я вернулась в комнату гостиницы, и осталась в ней совершенно одна, без денег, без покровителей, без поддержки. Мне уже исполнилось пятнадцать лет, и антрепренер, которого связывали с матерью мучительные узы войны-дружбы, стал особым, оценивающим образом на меня поглядывать. Но твердая убежденность, что номер Карелло, разве что без финального сальто на раскачивающемся тросе, вполне по моим силам, не придавала этим поползновениям угрожающе-реальной окраски.
Весьма недурное личико, а также пронзительная неопределенность моего дальнейшего положения привели к тому, что м-е Критчиков удвоил напор. Он заявил, что подпишет контракт только при условии, что финальная раскачка, убившая мою мать, останется сердцем номера. Я же хорошо помнила, какая скоротечно-праздная, лихорадочная жизнь обычно была у тех молоденьких девочек-бабочек, ярко и недорого одетых, что сопровождали повсюду плотного, низенького антрепренера. Дети цирковых обычно рано узнают возможности тела, но ради недолгого хлопотанья крылышками делать ставку на то, чем щедро одарила природа - претило. Мать каким-то необъяснимым образом привила мне свойственную ей самой чистоплотность...
Итак, вызов был и брошен, и принят. По существу, меня не страшила даже раскачка; даже то, что перед финальным прыжком необходимо было отпустить лонжу. Этот трюк ни разу не удался мне со страховкой, ведь самое незначительное касание постороннего предмета или неловкое движение страховщика способно передернуть уникальную формулу обретения равновесия, aeguilibris. Однако на период становления номера требовалось еще найти средства...
Старик-ювелир отставил монокуляр на лоб, оживился.
-Давненько я не видел такой вещицы. Позвольте-ка... Самоцветы индийские, но плохо обработанные, и стоят немного, больше двадцати рублей не ждите. А вообще занятная игрушка... Слоны, говорят, приносят счастье, даже в виде статуэток...
Он бережно покрутил слоника в руках, и нажал большими заскорузлыми пальцами на чуть выпуклые, густо подведенные эмалью глаза спутника моих детских игр. Представьте же мое удивление, когда с щелчком потайной пружинки верхняя часть спинки отошла легко и без заминки. Статуэтка на моих глазах превратилась в миниатюрный сундучок!
-Эге, как вижу, милая барышня, я показал вам маленький фокус? Сюрприз? Это знаменитые бомбейские шкатулки, они были так популярны лет сорок назад... Их привозили на торговых кораблях с юга. Дамы предпочитали хранить в них фамильные ценности или памятные безделушки...
Внутри слона оказалось только лишь несколько писем. Но я прижала их к сердцу, как самую большую драгоценность....
Весь вечер я просидела над письмами в глубокой задумчивости. За окном накрылся теменью, как шалью, осенний вечер.
Мать моя происходила из семьи прогоревшего мануфактурщика Карелова. Дед был человеком вспыльчивым и принципиальным. Внезапная, как болезнь, навалившаяся бедность еще более испортила его характер. В юности мама вопреки согласию семьи встречалась с продолжателем знаменитой "слоновьей" династии укротителей, Вальтером Огинским. Но недоразумения и предубеждение достигли апогея, когда единственная дочь, милая, ласковая Соня, вдруг решила связать свою жизнь с представителем циркового, праздного, испорченного сословия. Глубоко обиженная, она настояла на своем и прервала все отношения с родственниками.
Отдельно я увидела несколько писем от Вальтера, моего отца; трогательные послания нежного периода и периода вынашивания совместных планов: он задумывал новый номер, в котором красота и грация танца юной девушки стояла бы над спокойным и послушным величием исполинов. Счастливое будущее, казалось, было предопределено. Но неизвестно почему артистический брак распался еще до моего рождения. Мама никогда не снимала покрывало тайны со своих поступков, и мне стало доступным лишь из писем, каким гордым нравом она обладала, в полной мере унаследовав несгибаемую принципиальность Кареловых.
Мне было о чем поразмыслить холодным вечером в комнате, в которой давно погасло газовое освещение. Одно из последних писем написал брат матери, Николай. Он сообщал, что после смерти деда мануфактура перешла к нему и неожиданно расцвела, будто в начале нового, двадцатого века дождалась глотка свежего воздуха, новых знаний и методов. Николай звал сестру вернуться домой, чтобы дать маленькой Анечке устойчивое положение под ногами, столь отличное от изменчивого счастья канатоходца...
Предо мной стоял трудный выбор: с одной стороны - фатальное сальто-мортале на летящем канате и полная непредсказуемости, дипломатическая дружба-война с Критчиковым; с другой - незнакомое мне доныне ровное и тихое существование в семье, не признающей ничего инородного.
Но для человека, который в семь лет вступил на партерный канат и почувствовал нерв его колебаний как продолжение собственного нерва, ступней ощутил узкую грань между признанием и небытием, пропустил тонкий канатный трос через сердце, для человека, забывшего настоящую фамилию, для дочери Карелло - уже не могло существовать отступного варианта.
Возня за кулисами замерла на миг. Оркестр выкрикнул последние ноты, задыхаясь взвизгивающими трубами, занавес разъехался. Клоуны, с расплывшимся гримом на лицах, на ходу теряя рабочие улыбки, пятились с арены, подмигивая мне. "С Богом!" - одними губами обозначили служители цирка, растягивая трос лонжи.
"Господи, если же ты есть на небе..."
На этот раз все пришлось проверить самой. Противогрузы, отвесы, стопора, крепления, то, от чего зависит твоя жизнь - нельзя доверять больше никому.
- А сейчас впервые на нашей арене - "Арабеска на канате", юная королева танца - Ани Карелло!
Музыка рассыпалась вступительными пассажами, и при этих знакомых звуках у меня перехватило дыхание. Мой день настал, день, когда ты либо пан, либо... упал.
Под нежно выводимую оркестром подвижную мелодию с легким восточным колоритом мой танец начинался проходкой из танцевальных классических движений и завершался гимнастическими, прыжковыми, при этом мгновенное зависание в той или иной позиции следовало друг за другом pronto, очень ритмично. Подведенные по-восточному глаза, корсаж и серебристые шаровары из тонкого шелка, расшитые блестками, босые ноги, волосы, закрученные вверх и подхваченные живым цветком - много раз я видела со стороны, как эффектно выходила на сцену моя мать. Я оглядела зал, впервые принадлежащий только мне. С чем сравнить это ощущение? Затемненные ряды походили на огромное чудовище, равномерно дышашее, шаркающее ногами, ожидающее свою будничную трапезу - мою жизнь. И, чтобы не стать едой этого многоглазого великана, мне необходимо было околдовать всех, взять с первой же минуты выхода - весь партер, ложу, балконы галерки. Сердце каждого в зале - мужчина то, женщина, или ребенок - должно покориться мне всего за какие-то девять минут. Но хватит, с землей покончено, finitela!
Не взобралась, я буквально взпорхнула по шесту на стойку с натянутым тросом, защелкнула на поясе лонжу, подняла и выправила балансир. Сейчас он в моих руках - спаситель, верный друг, старый, испытанный товарищ. И вдруг спонтанно, в порыве коснулась его губами, словно принимая рыцарский меч перед поединком. Замершее в ожидании чудище всколыхнулось неуверенной волной аплодисментов. Отвлекаться нельзя, все отрепетировано бесчисленными повторениями, потеряешь ритм - потеряешь номер. На середине дистанции я скользнула на продольный шпагат, и далее в прогиб назад. Музыка подчиняла, вела танец подобно опытному хореографу, кружила мне голову и наполняла страстной мелодичностью сухую схему номера: первая фигура, имитирующая посадку в дамском седле, вторая, на спине с перенесенным центром массы, уравненным балансиром, третья - выход в стойку через плечо по диагонали, и перекатывание на живот. Несколько секунд на восстановление равновесия, со стороны это должно было выглядеть так, словно прилегла отдохнуть, помахивая длинным хвостом, грациозная кошка; но видит Бог, как мне трудно было справиться с дыханием!
Я спустила шест-балансир униформисту. Адью, добрый друг, ты был мне верен!
Стойка на руках на натянутом канате не представляла чего-то сложного даже для ребенка. Говоря иначе, ее было проще всего исполнить, а выглядела она эффектно; также, как простейшие гимнастические композиции вызывают совсем другие эмоции при выполнении их на высоте, под куполом, когда трос в свете софитов становится так похож на невесомую, серебряную струну. Иллюзорное искажение, трагическое несоответствие юного тела, летящих полупрозрачных, переливающихся блестками одежд и этой холодной, блестящей нити, пронизывающей черный свод купола.
Вернуться проворно в позицию посадки на дамском седле. Воздушный поцелуй... Улыбка на моем лице была тверже алмаза, ею можно было резать пространство на тонкие полоски! Я вынула цветок из прически, нарочито небрежно бросила в среднюю ложу. Аплодисменты для цирковых - такая же болезненная зависимость, как у морфоенистов, не будет их - и где же окажемся мы? Я больше не боялась публики, многорукий, многоглазый монстр исчез. С высоты я видела, отчетливо разбирала и любила каждого - толстого торговца, пришедшего в цирк с семейством, гимназиста с сияющими пуговицами и восторженно открытым ртом, седого неулыбчивого господина с львиной гривой волос, застывшего, неотрывно следящего каждое мое движение... Внезапно мне стало остро жаль их - несчастных, счастливых, юных, стариков; их - пышущих здоровьем, но неизлечимо больных страхом... Они не знали моего главного секрета, моей свободы: этот мир не удерживал меня чем-то, весомей тонкой паутины страховки.
Я начала увеличивать амплитуду, легко, непринужденно, словно раскачивая качели в тени сада. Почувствовала дрожь троса от колебаний лебедки, ослабляющей натяжение, почувствовала тяжелое перемещение противовесов. Перебралась на канат ступнями, поднялась. Первая фигура арабески на высоте в четыре человеческих роста, выразительной сутью которой считается само парение, зависание на одной точке... Прикрыла глаза, замерла, словно бы наслаждаясь музыкой. Подготовка к прыжку, группировка. Настал момент, который я почти не почувствовала. Легкое движение рукой, и лонжа отлетела в сторону. Канат раскачивался с максимально допустимой амплитудой. Прыжок! Сальто! Ступни коснулись каната и установились на нем. Но со мной ли бог эквилибристов - равновесие? Бой барабанов... Прогиб, нога уходит назад, рука устремлена вперёд, и к ней же - взгляд, другая рука - в сторону; и снова застыть в сияющей арабеске на летящем из стороны в сторону тросе.
- Ап!
Аплодисментов я не слышала, так же, как триумфальных воплей оркестра. Моя жизнь, как и жизнь моей матери, висела на раскачивающемся канате, и была оплачена какой-то определенной, не очень значительной суммой, которую в случае благоприятного исхода выплачивал директор цирка, и так - до следующего города, следующего директора, следующего благоприятного исхода...
Седой человек с львиной гривой волос ждал меня у входа в гримерку. Он был крайне взволнован, и тянул ко мне руки, в которых была газета, тот самый выпуск "Театрального вестника" с Разбившейся Канатоходкой и, зачем-то, цветы.
-Аня... Доченька...
Так я встретила своего отца, знаменитого укротителя (он говорил - учителя) элефантов, Вальтера Огинского. И он задумал новый номер, в котором красота и грация танца молодой девушки стояла бы над спокойным и послушным величием исполинов, арабеска на спине слона...
