Николаева Елена Валентиновна : другие произведения.

О Великой войне и о двух походных товарищах

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История о том, как рядовой Василий и авиатор Дмитрий изменили ход Восточно-Прусской операции и спасли Францию

   Поиски Василием командующего армией. Встреча с генералом Епанчиным.
  
   В дороге Василий узнал, что объявлена война с Германией. И когда в вагон поставили ещё четыре лошади, возражать уже нельзя было - время военное. Конские вагоны ночью в Гомеле подцепили к эшелону, идущему в Вильну. Так Василий очутился в Вильне, а не в Варшаве.
   Поехал искать штаб армии верхом на Мемноне. Ехал и отмечал, что улицы все прямые. И обсажены липками, за которыми теснились бок о бок многоэтажные дома (- Впрямь, Москва!) Но ни палисадников, ни оград, только асфальтовые мостовые. А над мостовыми - огромные окна первых этажей, некоторые с массивными ставнями на крюках, а случались и венецианские - по три окна в одно. Сверху белых стен - громоздкие крыши, сверху красных крыш - ряды труб, сверху печных труб - голубые небеса. В голове Василия всё время вертелось: "А берут ли такие хоромы под постой или не берут?"
   Навстречу Василию шли построенные порядком запасные. Экипажи остановились, пропуская их. Прохожие сошли с тротуаров. Мужчины кричали "Ура!", женщины осеняли крестом удаляющиеся к вокзалу тёмно-зелёные спины.
   С боковых улиц, то и дело, выскакивали кучки горожан. На перекрёстках, сбившись в толпу, они разворачивали плакаты "Долой Германию!", "Да здравствует Россия!". Под пение "Спаси, Господи, люди твоя" и настороженные взгляды дворников, стоящих у ворот, ватаги пересекали проспект, углублялись в улочки. (- Ишь-ты, как на Красную горку! Чудачит народ!) А тень домов скрадывала громкие голоса, шум и пестроту трёхцветных флагов.
   Тогда срывались с места пролетки, позванивая, продолжали свой путь конки. Из светлых вагончиков пассажиры продолжали махать вслед ушедшим манифестантам платочками и шляпами.
   Может быть потому, что, кроме губернского Тамбова и уездного Козлова, Василию и в Москве удалось побывать (только, вот, не разглядел её как следует) ни дома, ни площади, ни магазины, ни автомобили странными ему не показались, а удивили люди, которые, живя в городе, ничем от его односельчан не отличались.
   - Много горлодёров и шатающихся без дела. А тех вон двоих в шляпах-верховках, что бранятся, сельский староста денежным взыском наказал бы за то, что загинают такие вот матюки! Много здесь деревенских, которые только на себя вид принимают, горожанятся!
   На его вопросы "Где у вас комендант?" или " Где тут штаб армии?" дворники только надувались, пряча кулаки под фартуки, или кивали на ближайший переулок (- Ишь, взглядка то воровская!) Свернув, по указанию добрых людей, Василий попадал в тупик. Он уж отчаялся.
   (- Голова закрутилась!) Вдруг видит: ему навстречу щегольской экипаж катится. А везут его плавной, нетряской рысью кони редкой масти- гнедые с золотым отливом. А как глянул на генерала, что раскинулся на алом бархатном сиденье, так и потерялся: "Царь!" Но быстро пришёл в себя. Подобрал поводьями коня - дал ему осанку. Генерал сказал тихо слово, послушные вознице кони встали как вкопанные. И казацкий конвой встал, и офицеры, что до этого момента красовались на тихих аллюрах вокруг коляски. Василий вытянулся, повернул к генералу голову, приложился к козырьку. Тогда и заметил, что генерал с царём схожи только распушёнными усами и окатистыми лбами. На самом деле, угадал Василий природное сходство, потому что перед ним был генерал от инфантерии Николай Алексеевич Епанчин, связанный с русским Императором кровным родством.
   - Хороша, братец, у тебя посадка! Да, и конь не плох. Чей такой?
  А сам прищурые глаза с Мемнона не сводит. Сразу видно - любитель лошадей.
  Пока Василий генералу о себе и Мемноне докладывал, тот только раз, мельком из-под опученных век ему в лицо глянул. По знаку барина адъютант Николаю Алексеевичу баульчик подал. Генерал из него сигаретку вытащил, вставил в мундштучек, а сам всё соображал:" Что ж с конём не так?" Наконец, понял: "Велю ветеринару жилы ему подрезать, чтобы хвост по-английски держал."
   Сказал прямо, как всегда говорил - без вычур и затей: "Говоришь, братец, непродажному коню и цены нет?!" А у Василия в голове: "Да ничего такого я тебе не говорил. Что я - конский барышник?"
   - А я вот тебе расписку для твоих тамбовских коноводчиков дам, что, мол, принял коня.
   Тут Василий и смекнул, что генерал, может, и прост, но хитёр. И глаза у него поповские! Да с таким вельможей разве потягаешься?
   Стал Василий шталмейстером штабной Третьего армейского корпуса конюшни. Но длилось это недолго - неделю, другую. А как вышли к границе, и начались германские дороги, Василия отправили посыльным в другие штабы.
  
  31июля/13 августа. Район сосредоточения Третьего корпуса. Генерал Епанчин возвращается в свой штаб.
  
   Тесна дорога - двум телегам нельзя рядом ехать, а улица крива.
   Шёл со своей квартиры в свой штаб командир третьего армейского корпуса - генерал Епанчин Николай Алексеевич и думал: "Бывают ли правильные улицы в наших деревнях?"
   - Что за день?! Как на качелях... Утром получил письмо по случаю. От товарища по учёному братству и, можно сказать, собрата по сословию - великого князя Н.М.
   От нетерпения тут же перечитал - как воздуха глоток! Поднялся мыслями и духом - голова закружилась, да пора...в свой штаб возвращаться. К братству в обитель.
  Настроение - вниз! Ух! Дух перехватило!
   Что меня ждёт сегодня, завтра? Ах, заботы и хлопоты. Вязы и путы подчинения.
  Ренненкампф то гоняет корпус взад и вперёд, то начинает требовать всего вдруг! Жилинский приказывает в нетерпении. Понятно, его французы суетят и торопят. А нас - корпусных их требования чехардой - совсем с толку сбили.
   А в столице - одни интриги! Об этом в письме любезного Николая Михайловича. Как мы близки! Его, как и меня не допустили до дипломатии глупые сословные предрассудки и людская зависть. Есть такие, кто не может простить нашего презрения к их невежеству. Он так же, как и я, проницателен. Мы оба чувствуем социальный эфир - то, что еле доступно людям обыкновенным, даже укрыто от них. Мы не воспринимаем события глазами! А ощущаем их. Кожей - возбуждение электричества между людьми. Обонянием - озон побед. От неудач на губах остаётся чуть заметная горечь озола. Наши уши распознают потрескивание искр, перескакивающих с наэлектризованных тел на другие, оказавшиеся поблизости.
   В письме - о мужике Григории Распутине. Этот авантюрист, несмотря на газетные сообщения, оказывается, выжил после покушения. В Тюмени врачи зашили его рваный живот, и он заторопился в столицу! А государю (это секрет) прислал телеграмму с требованием замириться с Германией. Начинается такими словами: "Верю, надеюсь на мирный покой..."
   Эта маска меня очень интригует! Не может крестьянин с царём сблизиться! Такое пронырство, если и возможно, то только в приключениях писателя Клеменса Самуэля. Одному господину Суворину Алексею Сергеевичу всё ещё мерещится. что престол государев народом окружён. Чтобы наверх пробиться, человек нужен приближённый к власти или... партия.
   Случайно ли, граф С. Ю. Витте, беседуя с иностранным корреспондентом, так нахваливает мужичка Распутина? Мол, всякое начинание этого человека - благое, и мы ему радуемся: и обществам трезвости, и народной газете, потому что" народу нужно живое слово".
   В то время, как по рукам жителей столицы уже два года ходят гектографические отпечатки бесстыдных писем к "старцу Григорию", якобы, императрицы Александры Фёдоровны и великих княжон, мужичок уверен в счастье своём.
   Что за покровитель у него, позволяющий не бояться скорой гибели от дерзкой самоуверенности? И что это развопились некоторые господа с думской трибуны на весь белый свет: глядите, мол, до чего нас довели! Вот и православная церковь попала в плен распутного проходимца! Спешат опозорить монархию, подрывают веру простолюдина в святость царя. Может быть, надеются, что козни облегчат им установление демократического правления?! А, ведь, кто за Гришкой стоит - легко додуматься!
   Ах, жалость, что я - здесь, а интриги - там. Чего не знаешь - не разгадаешь. Придётся вам, господа столичные, подождать: для вас теперь только на том свете всё разгадается.
   А что русский мужик до Selfqovernement (самоуправления) ещё не дорос - не чудо. Каждое животное живёт по естеству своему. Natura non facit saltum ( Природа не делает скачков) Это вам - не швейцарские кантоны, где ныне государственные дела решаются в собраниях всего народа. Наш-то от государственных интересов далёк!
   Например, не может никак уразуметь мужицкий ум необходимость нынешнего похода. Зачем, мол, нам чужие земли? Как ему туполобому объяснить:" Sivis pacem, para bellum" ( Хочешь мира, готовься к войне)
   Жаль, что император Александр Третий не продолжил преобразования своего отца. Он бы смог придать им русский характер, народный. Может быть, восстановил бы Земские соборы, уничтоженные Петром Первым?
   А насчёт парламентаризма... С нашей ли рожей в собор к обедне?! Только про это - знай про себя, не проговаривайся! А не то - вмиг прослывёшь реакционером, заслужишь худую славу обер-прокурора Святейшего синода.
   Так феномен - русский мужик или нет?! Мнения различны. Где уж тут понять, если даже столицы по-разному судят.
   А я вот спросил одного: " Отчего ты так глуп?" И что ответил "o sancta simplicitas" (святая простота)?
   - У нас вода такая!
   Хотя, с другой стороны, собственный лакей озадачил - чуть столбняк на барина не нашёл. " Господа хорошие, - говорит, - этим военным походом яму себе готовите: не чёрт копал, сам попал! Нечего мужику на Европу пялиться! Ведь, все дела - от опыта. В чужом доме побывать, опосля того, в своём - гнилого бревна не увидать?!"
   Вот сказал! Который день эти слова с ума нейдут. И есть в них, на удивление, и разум, и смысл. Может отослать суждение этого канальи в " Военный сборник"?
   (Епанчин сотрудничал с этим журналом потому, что считал себя восприемником, когда-то там работавшего, военного писателя - Модеста Ивановича Богдановича. Но в то же время, и генерал- лейтенант Куропаткин нет-нет, да тоже напечатает что-нибудь в "Военном сборнике". Епанчину статьи не нравились. Он думал о них: "Лучше бы остановился на описании путешествий в Кашгарию, чем анализировать военные действия в Турецкой войне.")
   Я мог бы отослать свои заметки о первых днях похода и в "Новое время", но уж больно неприятен С.А.С. - собственник газеты: прямо возбудитель гражданской вражды, противник всему новому и прогрессивному. И чего это дамы находят в его романах? Завязка - банальна: любовь, рождающая происки.
   Кстати, князь Михаил пишет, что на днях возвращаются из Англии в Гатчину великий князь Михаил Александрович с женой. Не повезло им: потеряли 500 фунтов, выплаченные вперёд хозяевам за аренду Небворда - Хауза. Что за persona эта Наталья Сергеевна. Её отец, кажется, у московских купцов адвокатствует. Мятлев говорит: "Красотка". А другие: " Так хороша, что у мужчин голова мутится". Она и князя Михаила - нрава мягкого, поводливого словно чадом одурманила. Что ж, сюжет известный спокон - веку, и ныне - в моде: Клеопатра, очаровав Антония, добивается Египта. А бедному князю Михаилу, чтобы загладить свою вину перед венценосным братом за морганатический брак, одна дорога - на фронт. Жди беды от женщин!
   Об общих знакомых в письме - только пол-страницы. Милые столичные дамы! ( Не помяни, Господи, прошлых согрешений моих, да и впредь то ж!) Изменили ли волей или неволей с началом войны себе в своих обычаях? Вот уж, не знаю. Но уверен в том, что ваша роль в обществе по-прежнему велика!
   Государь управляет народом и страной, министры управляют - каждый своею частью. А кто даёт государю и министрам направление, заставляя идти правым, нужным путём?
   Нынче, пишет князь, nouveaute ( новость в модах) - чаи распивать: чёрные и зелёные. Высшие жёлтые и красненькие. Внакладку, вприкуску, с позолотой. Пьют чай все: и qrande dame, и emancipee, и гувернантки. Если придворные дамы и министерши собираются на послеобеденный чай у Вырубовой, то зовут к столу " старца" Григория. Тогда за чаем шалфейным передвигаются епископы со своих мест в другие епархии. А за чаем мятным распределяются посты в Святейшем Синоде. Пьют широко, по-московски, между " Извольте откушать ещё чашечку!" возносятся из генералов-майоров в генералы-фельдмаршалы господа Протопоповы.
   А в домах попроще за чаепитием плетут небылицы. И несутся тонкие и изящные смутки из дома в дом, с пересудами, толками, прибавками. Знакомая княгиня призналась как-то: "Почаевали и разъехались под утро. Потому что больше нашего, нигде не сплетничают!"
   Ах, столица, тесная связь (прямо, химическая) событий и людей! Это - моё! Здесь же только телу - простор, хоть, и ценю армию за то, что даёт кадровым офицерам пристойные должности, а война (помилуй мя, Господи!) - устраивает карьеры, и всё же, душе моей - теснота!
  
   Полёт - разведка на запад.
  
   Аэроплан колыхнул желтоватыми крыльями, будто сбросил с себя силу, что тянула к земле, и взмыл под облака. Мотор из-за ветра не волом тянет, как обычно, а конём рвёт - порывами. Вот деревья стали ниже, а поля - короче. Всё, что на земле - умалилось, а сама она, словно, выступила и плоско скатертью разостлалась.
   Авиатор направлял аппарат по солнцу - с востока на запад, строго над германской железной дорогой. Русская армия сейчас нуждалась в паровозах и вагонах. Найти их, а не войска противника была его задача.
   Нынешняя война не пехотных ратей, а пулемётов и военных технологий. И для дела важнее прочих стали сведения о местонахождении паровозных депо и паровозов - броненосцев.
   Устройство охраны железной дороги тоже интересовало командующего Неманской армией генерала фон Ренненкампфа, потому что в это самое время четыре русские кавалерийские дивизии ждали приказа обойти с севера, кругом, как охотники птицу, германцев и захватить важнейшую операционную линию, что питает сейчас их армию, и будет для неё, при случае, путём отступления.
  
  
  
  
  Штаб Притвица 31 июля / 13 авг., Мариенбург.
  
  
   "Будто стараются оттеснить меня от командования!"- тайно возмущался, спешащий к себе в комнату после совещания, командующий 8-й германской армией генерал фон Притвиц.
   Ну вот, опять кто-то в его бумагах на столе копался!
   Неспокойно генеральской душе. Неделя не прошла со вступления его в командование армией, а уж начал он чувствовать, что хотят его оплести: вьёт кто-то искусно кружево из враков, сплетен, ложных слухов.
   - Я то - не тревожливая фрейлейн, которую всем легко испугать, да мои штабные засуетились. Участились звонки из Полевого Генштаба. И начальник - генерал-полковник Мольтке, будто не доверяя мне, узнаёт об обстановке у начальников корпусов.
   - С этими тоже неспокойно. Кто-то подзадоривает генерала Франсуа на опасные для всего фронта действия. Да так хитро всё устраивает! Сердце " маленького генерала" взыгралось честолюбием. Ослеплённый, ничего не видит и не слышит. Разве только трубу, зовущую к атаке.
  
   Притвиц не раз и не два, а трижды по телефону советовал Франсуа остерегаться торопливости и... дурного совета.
   Тот - будто не понимал намёка. Бил тревогу в барабан, наскакивал на русские приграничные станции и заставы, докладывал в штаб, что русских в пух разбил.
   А как русский авангард подошёл к границе, отряды Франсуа подались назад, и, уж, не соврать про успех, так сейчас - на Шлиффена ссылаться: действовал согласно инструкции генерала-фельдмаршала - провёл упреждающий удар по русскому развёртыванию.
   Чем же оправдал потери в своём корпусе?! Победой воображаемой германской армии в подобной ситуации в застарелой (тринадцатилетней давности) военной игре Шлиффена.
  
   - Знать бы наверняка, кто из штабных интригует, кто настраивает боевых генералов на неповиновение? Ох, уж эти подстрекатели: других губят, сами - в сторону.
   - Известно, чего они добиваются - довести меня до крайности, когда всякая безделица тревожит. Начнутся суета и смятение, а там - и ошибка! Догадываюсь, кто этому обрадуется! Не случайно я назначен на Восток. Командующим над армией, план операции для которой не только не разработан в деталях, но и твёрдо не сформулирован.
  
   И ещё... эти бесконечные телефонные звонки: то из Союза сельских хозяев, то из Союза германских промышленников. Были и из каких-то юнкерских комитетов. И все требуют от его армии активных действий в Восточной Пруссии!
   Как это его возмущало!
   - Это что же? Помыкать мной - потомственным воином-аристократом! Да кто они такие?! Безродные, от природы лишённые чести, мировоззрения простого: после Бога деньги - первые.
  
   Вот с какими мыслями спешил уединиться в своей комнате командующий армией.
   Старинные кресла и столы тёмного блеска в его временном жилище появились не случайно; любил, когда красивые вещи вокруг него устраивались уютно, и всё нужное оказывалось под рукой. Такая обстановка способствовала отрешению от внешности, сосредоточению внутри себя.
   - Ну вот, тревога отпустила и стихла.
  Позвонил и потребовал персидских апельсинов.
   Безмерное поедание сладкого (для генерала сахаром и мёдом приправляли и чай, и морсы, и водку) не означало слабость, а особый приём, предложенный ему известным неврологом из Бреславля при упадке духа или нервической боли.
   Чтобы не поддаться дрёме, встал и подошёл к окну.
   - Вот и звёздочки показались. А, ведь, думал я в тот день, когда был удалён от двора, что звезда моя закатилась. И обидчик мой несудим.
   Император Вильгельм Второй по примеру ненавистного Эдуарда Седьмого окружил себя новожалованными и новопроизведёнными. Да всё - из верхушки чиновников и евреев-финансистов. В немилости - родовитая военная аристократия!
   Однажды глаза Притвица открылись: видит - Вильгельм подобен разочарованному юноше, которому всё наскучило, всё нипочём. При дворе - порча нравов, новые умствования и обычаи. Разрушается всё, ничего не созидается.
   - Так больно и прискорбно - сердце разрывается.
  
   - Перед развратом спину гнуть не стану,
   Хоть роскошью он свой прикроет срам,
   Не побегу за чернью по пятам
   Кадить её тщеславному тирану.
  
   Как он мучился в Берлине, ждал наития, Откровения пророков. Хотел подать прошение на отставку и уйти в какую-нибудь администрацию. Да Притвицы традиционно признавали во все времена только власть Верховного Главнокомандующего и никогда не подчинялись подозрительным гражданским комитетам. Были и такие при дворе, которые тоже, оказавшись не у дел, занялись политикой. Но ему - отпрыску старинного знатного рода претили парламентские занятия.
  
   Притвиц вглядывается в ночное небо, удивляясь учёным, почему-то считавшим звёзды солнцами, а не землями. И читает вслух Иоганна Гёте.
   - Отчего под ношей крестной,
   Весь в крови, влачится правый?
   Отчего везде бесчестный
   Встречен почестью и славой?
  
   - Но тогда я не впал в уныние. Промыслом Господним оказался здесь. Как и почему - уму человека недоступно. Но добрая цель ясна: своим полководческим умением - божественной искрой, что была вложена в меня при рождении, я докажу Берлину законное лидерство моего класса в предводительстве военной силы. Кайзер вновь востребует к себе старых, доблестных генералов. Что ж, род Притвицей не из ломливых: не потребуются упрашивания.
  
   Не знающий шпиона Мольтке Младшего в собственном штабе (только тёмные слухи), Притвиц был хорошо уведомлён о том, что происходит "у них " вверху, искусным и ловким "своим" соглядатаем. У генералов всюду свои разведчики. А в разговорах с надёжными людьми, своё знание объяснял фамильной способностью видеть скрытые предметы и будущее в магнетических снах.
   В одном из них, будто, привиделось ему, что начальник штаб - квартиры генерал-полковник Мольтке Младший ждёт от Притвица ошибочных решений, неуспешных и неумелых. Вот тогда, на радость шефа Притвица, будут посрамлены те генералы, что считают себя последователями не общепризнанного военного гения Шлиффена, а его предшественника на посту начальника генерального штаба Германии - генерал - фельдмаршала Мольтке Старшего.
   Всякому известно, как обижается Мольтке Младший, когда его сравнивают с родственником: старика, мол, возносят, а его - ни во что ставят, и того не понимают генералы - оппозиционеры, что кампании 1866, 1870 -1871 годов, сделавшие его дядю знаменитым, остались в веке минувшем, сейчас - другое время. То, мол, попроще было для военачальника: не метался собакой дядюшка между генералами Генштаба, кайзером и помещиками-юнкерами в рейхстаге. Ни перед кем не заискивал.
  
   А в другом сне представилось, что его - Притвица военная неудача послужит поводом Вильгельму Второму устранить надоевшего начальника штаб-квартиры. Будто бы, кайзер даже сказал одному верному ему лицу о Мольтке Младшем: "Пусть будет у нас как в древне - германском суде: либо он подтвердит своими способностями свои права Главнокомандующего, либо пусть от них отказывается. Я один буду руководить армией."
  
   - И всё же я докажу Берлину!
   Притвиц от сильного желания, подняв руки к груди и запустив пальцы в пальцы, сильно, до хруста их сжал.
   - Не осталось в Берлине родовой знати, только - денежная и чиновная. Где оно - старое дворянство: герцоги, принцы, графы? Не поискав на родине Притвицев, не сыщешь во всей Германии. В Бреславле, в прусской провинции - Силезии, ещё сохранился собственный выезд. Здесь только и увидишь (глаз отдыхает!) хорошо подобранную упряжку резвых чистокровных лошадок с блестящей шёлковой шерстью.
  
   В соседней комнате заработал аппарат Юза. И его стрекот и сам аппарат очень раздражали Притвица. И всё потому, что его изобретателем был еврей - англичанин.
  
   Снова глянул на звёзды. Поёжился зябко.
  - Померцали и вымеркли. Но я то верю в моё предопределение.
  Бывают же такие тёмные ночи: кроме черноты ничего не видно.
  
   За стеной, отослав оператора телеграфа Юза, сам сел за аппарат и ловко начал нажимать клавиши крупноголовый человек с короткой, странной стрижкой - без пробора и без висков. Отправляя в штаб - квартиру в Кобленц своё сообщение, очень торопился. Круглое, безволосое лицо его зарумянилось, будто морозом нащипало. Человек нервничал, подёргивал губами. Только две кругляшки очков на переносье бесстрастно белели.
   Человек думал с досадой о Притвице и о себе: "Вот старый лис. Не вдруг даст себя провести. Но здесь, как в физике: не могут два тела одно и то же пространство занимать."
  
  
  
   Штаб Притвитца. 2-е августа / 15-е августа. Бартенштейн.
  
  
   Командующий армией генерал-полковник фон Притвиц стоял у окна смутный и скорбный.
   На вопросы штабных, заглядывавших к его адъютанту" В каком духе?", тот вертел глазами, что означало: "Старик впал в хандру. "По непонятливости своей, он ошибался. Молчаливость Притвица означала его глубокую задумчивость.
   Генерал пытался вне всякого опыта и рассуждения, только внутренней интуицией разгадать ход мыслей русского командования.
   - Мы подталкивали их к выступлению - занимали их приграничные железнодорожные узлы. Германский полководец задал бы направление войскам по железной дороге. Это по правилам стратегической науки (если для русских существует такая наука). Они должны были выбрать какие-то из имеющихся у них трёх (всего то!) железнодорожных "входов" из России в Восточную Пруссию: у Вержблова, у Граева или у Млавы. По плану русского Генштаба на северном операционном направлении, от Вержблова должна разворачиваться Неманская армия, на среднем, от Граева - Наревская.
   А агенты Хофмана божились, распинались, что нет там русских войск. Мол, казаки пылят вдоль своей границы, а мобилизация военных округов ещё не закончена. А на Нареве притоки разлились (нам - на руку, русским - плохо).
   Я во всём сомневался и всего опасался: "Тут что-нибудь да не так! Могут появиться оттуда, откуда и не ждали! Не было никогда в действиях русских простого и здравого смысла. Всегда были безрассудны. Откуда же ждать выступления русских? Какая из двух армий двинется к границе первой? Где мне сосредотачивать свои корпуса?!"
  
   - Нет, рекогносцировать неприятеля можно только кавалерией. Всё- то уланы высмотрят, опознают наглядно, " языка" возьмут.
   Ох, не доверяю я агентам Хофмана-местечковым еврейчикам. Вымогатели, хитрецы. Я его предупреждал - все мошенники. Из-за своей жадности к деньгам - надуют. А он что? Говорит, что его не провести, что, мол, все их воровские ухватки знает. Сам-то он - плут продувной! Прежде, людей его племени не то, что в офицерский корпус, на ярмарки родного Бреславля не допускали.
   Кто он? Чужая душа темна. Уж не новый ли Теодор Герцль? Нет, не Хофмана подозревать в сионистских заговорах - для них чувства и убеждения нужны. Да и зачем ему Палестина, ему Германию подавай!
   - Противен мне этот человек. И самый вид, и голос его противен. Ничего тут с собой не поделать. Это - невольный грех, который отпускается.
   - Вот и сейчас на совещании, зачем мне - командующему армией во всём противоречил? Только так, для спора, чтобы продемонстрировать свою разносторонность в познаниях и взглядах. И, ведь, глядит - глаза нараспашку, словно выспрашивает: "Как собираешься выворачиваться?" Да, и пользы от него мало. Любит разбираться в какой-нибудь задаче, кропая над ней старательно, а выходит, хоть и хитро, замысловато, а в дело не годится. У этого человека особенная, типично еврейская складка ума и мышления - шельмовская: дарований своих маловато, зато влезть в кого, выведать всё и самому использовать - хорошо получается. Людей не близко с ним знакомых удивляет его обо всём осведомлённость. Тех же, с кем он общается, раздражает манера Гофмана - не зная предмета, не сморгнув глазом, давать ориентировку каждому и в любом деле.
  
   - Такие вот - сейчас в армии теснят нас-военных аристократов. Молодые честолюбцы - выпускники университетов. Дети чиновников и помещиков. В офицерском корпусе - эгоизм и материализм. Запрещены дуэли. Для меня армия всегда была мистической связью с моим родом и предками, для них она - чины и свои выгоды. Суетятся, как заболевшие вертячкой овцы.
  
   Прислушался к уличным звукам. Церковный колокол зазванивал, будто не просто звал на службу, а сокрушался, оплакивая всё человечество.
   А у Притвица - своя сердечная боль.
  - Не люблю пения в лютеранской церкви. Нет в нём ни совершенства, ни красоты (не то, что в католической полифонии), зато - какое единение! Каков духовный подъём самих прихожан при этом.
   Так и Германия: сливается в едином порыве покорить мир, забыв о различии национальностей, религий, классов общества, в какую-то организованно-целую германскую корпорацию. Хорошо ли это?
   - Кажется мне, что всё зло от соседей! Спасать надо германскую цивилизацию от их влияния! Раздвинуть пределы государства, захватить земель дальше и больше.
   - Соединённое королевство и Франция - наши исторические враги. А русских никто и никогда не любил, даже их собственные правители. Боялись, поэтому и приучили их исподволь к пьянству. Распойными подданными легче управлять. Никогда не стать русским новопросвятившимся народом. Поэтому нет к ним никакой жалости. А вот новорасчищенные земли Привислянского и литовских краёв станут для Империи лучшими приобретениями: это и пшеница, и уголь, и железо. А овёс - это край Эсто-Латышский. И трава. На Черноземье можно уместить две Германии, а хлеба собрать столько, сколько всей Европе нужно. Бессарабская губерния и Херсонская - милые края. Вот, где можно отдохнуть от ратных подвигов и заняться разведением винограда. Нравится мне сорт Рислинг за красоту: золотистые ягоды с просвечивающимися сквозь кожицу косточками. Можно будет заняться виноделием: курить белое вино тонкого аромата.
  
  
   Притвиц смотрел, как на крыше пристройки дрались крыльями голуби.
  Так же они шумели под окнами и вчера.
  
   - И вот, наконец, вчера генерал Франсуа донёс, что русские дивизии группируются против Мазурских озёр и южнее Роминтенского леса. А севернее самокатчики изъездили все приграничные дороги в их Сувалкской губернии - нету никого. Штаб предположил, что выявлен правый фланг одной из двух русских армий. Отдал приказ войскам сосредоточиться к северу от Мазурских озёр - приготовиться к охвату противника.
   И что же? По сегодняшним донесениям авиаторов - русские не собираются атаковать озерный край, а сосредотачиваются гораздо севернее. Отменить вчерашний приказ? Или скорректировать?
  
   И воздушной разведке Притвиц тоже не доверял. Низко не спуститься - казаки хорошо стреляют. А с высоты как различить, кто пыль над дорогой поднимает: войска или беженцы? Аэропланы летают слишком высоко - огня с земли боятся. Пилоты говорят, что не так страшны ружейный и пулемётный, как артиллерийский из-за воздушных вихрей.
   А если ещё и противник хитрит: войска на ходу только ночью или в те дневные часы, когда из - за восходящего с земли горячего воздуха, аппараты не летают?
   С Z-5 забот много, и он высоко поднимается - фотографировать нельзя.
  
  - Cердце ноет - прошли времена кавалерийской разведки!
   Хофман, выказывая свою современность, предлагает всю кавалерию самокатчиками заменить.
   - Нельзя прослыть отсталым от времени генералом. В германской армии нет места ретроградам. Конечно, я это понимаю. Чтобы быть впереди, вожаком, нужно принять преобразования в порядках и устройстве армии. Но кто бы знал, как эта новизна выводит из себя!
   Хотя, и Притвиц не был чужд технических наук. Он чуть было не предложил военно - учёному комитету способ нарушения связи между русскими войсками: чтобы прервать электрическое телеграфное сообщение без проводов или проволоки, нужно между штабами противника распылять с Z-5 облаком крошку непроводчивого материала - смолы или стекла.
  
   - Надо заставить командира Первого корпуса генерала Франсуа не ввязываться в бои на русской стороне. Нечего попусту расходовать силы, так его дивизии утратят всякую ударность.
   - Ох, чувствую, что после того, как я отказался атаковать русских всем фронтом, генерал поведёт партизанскую войну. Ждёт, хитрец, что его отвага и решимость увлечёт за ним всю армию. А он окажется впереди всех.
   И ещё была причина у Франсуа безумствовать. (Иное тайное дело всему миру ведомо!) Когда-то в учебной игре Генштаба в назидание другим, генерал - фельдмаршал фон Шлиффен принудил командира учебной армии Франсуа сдаться. С тех пор генерал рвался взять реванш.
   - Эксцентрический человек! Думает, верно: " Мне б замстить обиду, и полно." Ишь, как вспетушился на совете, будто собирается вызвать меня к ссоре. Чего чудачит, будто не понимает, что такие генералы, как я и он - последние могикане. Мы должны, исповедуя верность своему сословию, держаться вместе, надеяться друг на друга. Это - в традициях Офицерского корпуса. Хотя, ушёл Мольтке Старший - умерли традиции!
   Притвиц был готов простить Франсуа всё, даже то, что обиженный генерал общается с штаб - квартирой, минуя его - командующего армией. Только поворчал немного: " Что ж, теперь займёмся обоюдными донесениями, а дело - станет?"
   Но, если генералу Франсуа дикообразные выходки прощались из-за принадлежности их обоих в силу знатности к высшему военному кругу, то к некоторым генералам своей Восьмой армии - потомственным военным из прусского юнкерства Притвиц относился с уважением.
   Любил генерала Макензена (сына саксонского бюргера!), игнорируя привычку своего подчинённого поджимать полунасмешливо губы в разговоре. (- Наверное, это позволительно из- за двадцатилетней дружбы с Мольтке Младшим. Что ж, у живых людей должны быть слабые струны.) Про Макензена ходил среди офицеров анекдот: мол, такой служака, что и помрёт, но в отставку не пойдёт.
   Главное, Притвиц чувствовал в этом генерале не только выучку, но ещё и способность к риску и маневру - инициативу!
   А тех, в ком этих качеств не было, командующий армией презирал.
  К ним, как раз, относились " ученики" Шлиффена (- Не ученики, а невольники!). Они сейчас - большинство в Офицерском корпусе. Поворотливые, бойкие, все с единой отметиной - лишены чувств. Огрубелые лица, жёсткие взгляды - бездарные труженики.
   Генерал смотрит из окна на площадь внизу, мощённую одинаковыми булыжными окатышами.
   - Все - один в один и в мыслях, и в делах. Истукановы головы!
  
   Генерал гадал о планах непонятных русских, раздумывал, колебался.
   "На все наши военные хитрости, Россия может ответить своей непредсказуемой глупостью", - предупреждал когда-то великий Бисмарк.
   Притвицем владело безотчётное беспокойство, несмотря на то, что германский Генштаб знал план войны России.
  
   При дворе кайзера считалось, что шпионство, как и всё другое, что послужит счастью Германии, дозволено.
   Хитрость - ремесло экспертов Восточного отдела Генштаба. И большое художество.
   Чего только не выдумывало их игривое воображение, чтобы добыть у русских бумаги с вожделенной надписью " Секретно". Вот образчик: чины Виленского таможного округа, друзья и сотрудники русского военного министра приглашались в королевские дворовые угодья на королевскую охоту. Русским гостям добираться было легко, благо Роминтенская пуща лежала вблизи русской границы. В охотничьем домике Вильгельма Второго побывал однажды(?) и председатель Комитета министров.
   С весны до осени гремели в заповедном лесу выстрелы, гончие собаки облаивали преследуемого зверя. Красная дичь для охот свозилась в пущу отовсюду. Зубры - из Силезии. Целыми семьями косматошейные превращались в зубрятину. Эка важность, что и корова с телёнком - последним представителем этого дикого вида.
   После охоты на ласковом королевском приёме, было так легко попасть в милость, получить монаршие подарки или даже цепь ордена Красного орла, если, побеседовав с кайзером, здравомыслящий гость делал полезное для себя суждение и заключения. Германским экспертам оставалось только прикармливать продажных русских чиновников и слушать.
   Как не скрытно хранит свои секреты Главное Управление русского Генерального штаба, как не строга их пограничная стража, германские генералы обеспечились - наворовали документов довольно: имелись и результаты военных игр высшего комсостава, и записи переговоров Жилинского и Жофра, и планы стратегических развёртываний русских, а на отдельном листочке - изменения к ним и дополнения.
  
   Притвиц ходил по кабинету туда и сюда, бессознательно поправляя вещи. Вот остановился у камина и щёлкнул по шапочке фарфорового китайца на полке. Опять подошел к окну.
   Среди голубей выделялся один турман. Все белые, мохноногие, а он - хохлатый и рыжий. Больше всех вертелся, громче всех стучал голыми ногами по поливаной черепице.
   - Дай- ка на тебя посмотреть. Распусти-ка крылья, голубок!
   Генерал отвернулся от окна. Вот оно - решение! Шагнул решительно к дверям.
  - Ишь, ты! Как китаец на камине раскивался. Значит, одобряешь мои мысли?
   Размахнулись двери кабинета. Подскочившему адъютанту то ли послышалось, то ли почудилось: " Распусти-ка! Распусти-ка! А мы их подвяжем, да пленим тебя!"
  
   На совещании штаба решено было, несмотря на возмущение молодых чинов штаба ("Как это не воспользоваться ситуацией: русские в состоянии движения, не укрепились, не создали организацию огня! Тем более, именно такие условия проигрывались в учебной игре Шлиффена!") не спешить с оперативным развёртыванием. Наступление русской Неманской армии ещё не вполне выяснилось. Вот и дать ей возможность выдвинуться. Даже подпустить к месту сосредоточения германской - реке Ангерапп. И атаковать в оба, тогда-то уж определимые, фланга. Окружить и уничтожить!
  
   Возвращение Епанчина из штаба Ренненкампфа в свой штаб.
   3/16 августа.
  
   А в это время русский генерал Епанчин возвращался с военного совещания в свою империю - третий корпус - скучным и не в духе. А откуда браться хорошему настроению, если управление и подчинённые распущены. В конце концов, генерал решил: "Пусть у генерала - адъютанта Ренненкампфа - нашего доброго начальника голова по всем болит. У себя новоначальные порядки не потерплю, в третьем корпусе я - порядок."
   Его разозлил сегодняшний случай в штабе. Разбирались в обстановке, уточняли детали, а как начали обсуждать проекты приказов, спросил дозволения высказаться старенький генерал, присутствующий на совете по особым своим заслугам. Слово дали - и затряс старик скобелевскими бокоушами, затараторил что-то бойко. Никто его не понял. Штаб - офицеры - не из Гвардии, конечно, а новоразумники из Академии от смеха щеки распыжили! Да мало ли на совещаниях вздорной болтовни случается. А куда деваться старым генералам?! Только в армию, в "почётные без особых обязанностей". Как не почтить седину! Изменили реформы армию! Да, что - армию! Даже в Гвардейских собраниях не осталось и следа от прежних спутников благосостояния: терпимости и учтивости. Новые умствования. Новые обычаи. Изменчивые времена!
   Незаметно мысли вернулись к делам корпусным.
   - Незадачливый для меня день! Не смог устроить себе кавалерию. Оказалось, что с таким начальником, как генерал Ренненкампф, бессильны давнишние связи, а осаниться и хмурить брови - бесполезно. Генерал-адъютант произвёл впечатление человека свободного и неподчинённого, иначе бы уважил обычаи и приличия. Оставил корпус без разведки и связи: мол, начинайте пока без 34-го Донского казачьего полка. Он пока в России останется по мобилизационным соображениям. О, как я зол! Ещё требует безусловного послушания!
   Жалонеров ко мне приставьте, что б линию указывали, по которой мне завтра надо будет мои дивизии выравнивать! Сам - ни роду, ни племени! (Интересно знать, переправит ли, как нынче все его соотечественники, свою немецкую фамилию в русскую?)
   А ловко же взмостился, не по заслугам! Я перед ним поклонничать не собираюсь. Не позволяет родство с русскими царями, хоть, и не в первых степенях и по боковой линии, но от общего родоначальника! Чего Вам, Фёдор Матвеевич?
   Появление казачьего есаула конвойной сотни отвлекло генерала от беспокойных мыслей. Хорош есаул: и лицом пригож, и в поручениях - точный, надёжный.
   - Не изволите, Ваше превосходительство, коли отнетили нас кавалерией, донцев послать неприятеля разведать? Безопасить Ваше превосходительство есть кому. А от нас - большая польза в боевом деле.
   - Молчать! Мне решать! Я тут полный хозяин. Уж, в собственном штабе казачки мне указывать будут!
   А сам с досадой думает: "Ну, есаул, дразнит как нарочно. Откуда только сведения про кавалерию? Не понравилось, что "казачками" обозвал. Вон, лицо от злости - то багровеет, то бледнеет. Ничего, поделом!"
  
   Жаль, не услышит генерал Епанчин, как в это же, примерно, время на следующий день будет честить его по заслугам, сосланный "с лишью" за дерзость в передовой полк, казак. В дозоре, заметив первым, что оторвавшимся от соседей епанчинским дивизиям, грозит окружение, понесётся казачий есаул во весь опор в дивизионный штаб, брюзжа: "Чтобы напереду сидеть, надобно править уметь! Ишь, барин, не охота ему выступать в одном ряду со всеми! Пыр! Вперёд остальных! "
  
   Листок из дневника рядового Василия, где он описывает события первого дня войны.
  
   Старший ординарческой команды при корпусном штабе назначил меня в командировку в дивизию. Я доложился об этом генералу Епанчину. Он посоветовал случая не упускать. Это он мне про крест намекал. Дело было, когда генералу Мемнон приглянулся и загорелась у него душа. "Хочешь, - говорит, - крест за коня?"
   (Как там Мемнон? Не сгубили бы коня за ненадобностью. Я ходил за ним добросовестно от Вильны до Вержблова, пока при конюшне генерала состоял и выезжал под верх его лошадей. Конюхи - пехотные солдаты - седлать не умеют.)
   Значит, у самой границы генерал со мной попращался:" Христос с тобой, Василий." Потому, что в Эйдкунене его ждал, специально по чугунке доставленный, автомобиль. Оттуда германские шоссе начались.
   Отрядили меня в штаб 27-й дивизии. Старший сказал:
  - Растыкали людей. Никого нет. Ты поезжай! Мотайся у меня живее!
  
  Я оказался при штабе дивизионного генерала Адариди.
  
   В тот же день, как миновали столбы с прусскими орлами, такое началось!
   Впереди слышу, вдруг дружно заколотили, как цепами на гумне. И тотчас вокруг нас воздух взрывами начало рвать. В поле землю местами опучило и выперло вверх чёрными столбами. Веришь, у меня ноги занемели, руки одеревенели. А как услышал сверху звук, ну, вроде, в печи сопит, а значит это, что следующая очередь снарядов приближается, так сильно захотелось куда-нибудь свильнуть, свернуться там и переждать.
   Только откуда не возьмись - Черняй, чёрт:" Тут твоё место! Куда пентеришься?" Смехотное дело, а только я не от пальбы совсем оглохлый стал, а от его зыка. В ушах звон стоял - ничего не слышал. Вот такой начальник охотничьей команды - мужик вредоносный, хоть и в Японскую отличился, и значок " Разведчик" имеет.
  
   В деревню вбежали прямо за немцем. Тот не остановился. Стараясь поспеть за ним, ушёл и 107-й. А 108-й и штаб 27-й дивизии генерала Адариди здесь раскошевались. Матлавка - название. Хороша деревня и не хороша - чужая: улица не тесна - идти можно было походным порядком, в центре - дома каменные, по окраинам - белёные хатки, крытые пучками расчёсанной соломы.
   -Вольно!
  
   ...Но люди из колонны не расходились - драки ждали. Казалось, всё вокруг замерло враждебно, а жители не ушли - затаились.
  Впереди деревни, в нескольких верстах шёл бой. Слышалась ружейная перестрелка и стрекот пулемётов. Но и резерву слегка влетело: прилетающая шрапнель щёлкала в воздухе, и из белых облачков сыпались пули и горячие осколки.
   Солнце стало жарить. Сели солдаты под стены домов на поблёкшую от пыли придорожную траву. Поворачивали запотелые лица то на запад, где под раскатистый гул над гребнем холмистой возвышенности вставали чёрные столбы от разрывов, то на восток на дальнюю хатку, в которой остановился штаб, а около него сгрудились татарским станом провиантские и офицерские двуколки; а на самой дороге - батареи, в ожидании вызова на позицию. Там, от припёка солнца, воздух струился над землёй особенно: контуры домов и повозок мельтешили, играли. А лошади, будто, в воздухе парили.
   Ветром вздуло пыль - мимо сидящих прошёл рысью разъезд. Казаки трунили:" Не пылить, ребята!" Навстречу казакам, к перевязочному пункту спешили санитары с носилками и санитарные двуколки: мелкие - тарантайки и большие, на которых раньше возили снопы с полей, а теперь раскачивались белые шатры с крестами.
   Ружейная трескотня стала тише, реже рвались шрапнели. Стали слышны разговоры.
   - Тошно сейчас уфимцам. Я, вот, между разрывами и "Отче наш", и "Богородицу", и "Верую" успел прочитать, а они там, небось, только "Аминь".
   - Да. Там пальба сплошная - как кто успевает.
   - Тошнее нам. Здесь скука одолевает. Только и заботы, что лопаткой голову прикрывать, а в бою - ничто не берёт.
   Тем временем, батареи ушли из деревни не по дороге прямо, а, обойдя деревню вокруг, околицей, чтобы преследовать отходящих немцев артиллерийским огнём.
   Солнце - мутный багровый шар, без лучей и блеска. А воздух - как во время лесных палов. И земля накаляется. И пот одолевает. Ну, и выдалось же лето - сухое, удушливое. Люди сдвинулись в тень домов, туда, где ещё вчера хозяйские куры по ямкам от солнца прятались; молодые яблоками хрустят, семейным - нельзя до Спаса - грех! К буханью пушек попривыкли понемногу, ведь с утра палили. Те, кто после японской, говорили даже, что тогда порох поразрывистей был.
   Разговаривали о хлебах, о траве.
   - Вы когда откосились?
   - На Степана должны были.
   - Сено в этом году хорошее - хоть попа корми.
   - У нас на выселках которые, наметают стожки в десять копёнок и до осени отаву подкашивают. Слабое у них хозяйство: на току - бурьян, да крапива. А у нас - сильное. Обчество домохозяев! Мы можем и стожище в пятьсот возов организовать.
   Солдат-вятчанин - солдату-пермяку:
   - Памфил! Ребята-эт мне не верят. Будто я - дрокомеля. Наче ты им скажи, что в наших краях озимь-та засеяли ещё на Преображение.
   - Правду говорит! Не ватолит! И пожали всё.
   - У нас так: одной рукой жни, другой сей!
   - А вы, что же? Птички небесные? Не сеяли, не жали, и так - сыты?
   Услышав такое, приуныли Тамбов и Воронеж. Фёдоры да Филиппы заборонить то успели, а вот хлеб сеять собирались на Флора. Да на Флора о войне разгласили. Ох, невпору! Старосты с газетами в руках на сельском миру объявили, что европейским народам нужна братская помощь России. Что ж тут делать, если славянское племя распростирается и на Пруссию!
   При этом воспоминании подняли лица с белыми от пыли бровями и усами, огляделись по сторонам.
   - Живут господами. А если не в такой вот богатой деревне, то в пустошных усадьбах - " фольварок" - по-ихниму. Это - и дом с ухожами, и скотный двор, и сельское хозяйство, и землица. Может, он - хозяин и считает себя селянином: сам орет, сам пашет, но, всё равно, не нашего звания. Потому, что известно, что от крестьянской работы не будешь богат, а будешь горбат.
   - А у этих в избах добра всякого! А в сараищах (ровно на слона) - сложные и хитрые устройства: водокачные, пильные, молотильные. Какой же он нам брат?! Если не в мужичестве родился?
   - А жаль, что убегли хозяин с хозяйкой. Не узнать теперь их нравы и обычаи. Может, в привычках сходство и нашлось бы. Ведь, деревенская жизнь мужичит всякого.
   Потом беседующие начали баб желеть, потому что им вместо мужиков и косить, и молотить. Вся надежда на сходку. Миром должны поле под сев вспахать. А если не вспашут? Ведь, говорят: "Мир, что вода: пошумит и разойдётся". Хорошо, если баба догадается ведро вина сходу поставить.
   Хмурят солдаты лбы, глядят сердито - недовольных судьбой много! Одно утешение - твёрдая вера мужицкая, что во всех событиях присутствуют законный порядок и очерёдность хода дел. Чему было начало, будет и конец.
   Вот и надеется Глеб Квитки - малоросс из Кобелякского уезда Полтавской губернии на лучшее: раньше начнём, авось, война побыстрее окончится. Хорошо бы до Семёнова дня. И, если выйдет он из этого пустого дела невредим и вернётся в деревню, то успеет ещё и обсеяться, и при огне хлеб домолотить.
   А у соседа Квитки - совсем другие мысли:" Романовы крестьянам землю дали, а мы им за то здесь - на войне уважение выражаем? А разве мы за это не выплатились? Выплатились! Двадцатью двухлетней барщиной и сорока пятью погодными выкупными платежами. Это за свою-то "душу" - родную надельную земельку! И животами своими в Турецкую войну и в недавнюю - с мизюрой. Не рабы, не крепостные теперь, а кто? Нет никакой свободишки - теснят всем и отовсюду. Владей Фадей нашей Парашей! Во-первых, сельские власти так вкогтились, продуху нет от старосты и десятидворных: подати да кредитные платежи, вместо пашпорта - расчетный лист, да ещё и хозяйские штрафы. А каков доход? Выбурлачиваем на подати да на вино. Надоела такая волюшка. Закончится война: пашпорт - в руки, билет - в кулак. Уеду в город, на завод или фабрику. Свободно пожить хочу. Пошабашил казённые одиннадцать с половиной часов - получил двести копеек и гуляй! Вступлю в профсоюз или какую-нибудь партию. Говорят, венгерцы выбунтовали себе все свои права!"
   Чувствовал ли этот солдат, упнувший приклад своей винтовки в землю, что, если он и его сосед Глеб Квитки, и другие их товарищи, приложатся прикладами посильнее, сдвинут и время, и Землю. (- Подкачнуть бы её! Тогда, глядишь, и всё по - иному сложится.) Догадывались ли тогда солдатушки, что под рукой, держащей винтовку, - народы и судьбы?
   В ту минуту мужиков совсем другое занимало: только привыкли уши к пушечному гулу, стали слышны кузнечики. Такой концерт подняли, что, казалось, под белобархатистыми от пыли сапогами сама трава стрекочет.
  
  Листок из дневника рядового Василия. Продолжение записи событий первого дня войны.
  
   Телефоны и провода в дивизии были. Размотали их от телефонного поста до полков. Но лучше бы этого не делали: жерди повалили невзначай, провода на хозяйские надобности пехота изрезала. Три раза меня охотником с пакетами посылали. Сделал три ездки - и ничего! Насмотрелся всякого. И под "тяжёлые" попал. Эти - на угольные кучи похожи. Огромные. Также во все стороны взрывами головни мечут. А рёва сколько! А одна граната, прежде чем разорваться... Чудно! Рыбкой - бешенкой по земле металась. И с пленными немцами поболтал - поврал. Исправные мужики. Спрашиваю: "Чем занимаетесь?" Отвечают: " Мужичаем помаленьку, пашем да сеем." И сути у нас одинаковые, только и различия: сапоги у них чистые, щёки бритые и сигары курят. Получается, они - разумные, мы - разумные, да мир - дурак.
  
   Сделал я три ходины. Жив - здоров. С судьбой, вроде, сговорился: три раза прости, в четвёртый - прохворости. И тут адъютант посылает меня разыскать Черняя - подхорунжия. Он с разъездом за немцем следил в верстах пяти от нашего фронта.
   Поскакал карьером. Решил не думать, что это в четвёртый раз. И, как на зло, всякая дрянь в мыслях бродит: три с одним, пять без одного, дом в четырёх углах, четыре страны света на четырёх морях положены.
   Скачу. Пушки бухают всё ближе. Тут в небе, как в печи засопело. Конь с испуга галопом на насыпь железнодорожную вскочил и вниз... В лесок. Увёртом от разрыва ушли. Прямо над моей головой макушку дерева сострелили - чуть не досталось мне.
   Свернулся я с коня, да и под куст. Не снопом свалился, а у земли сгрудившись, встал на четвереньки. Поднял лицо кверху и увидел прямо перед глазами чудо - переливчатое сияние. Это росы капли нанизались по краю листа. Обитатели земные, лунные, небесные! Глядите, как чуден свет!
   А на поле передо мной - такое! Береги горячего! Перестрелка! Дым по земле волочится. И из него наши цепи показались. Начали с шага - как на параде. Но чем ближе к леску, что вдоль насыпи далеко - конца отсюда не видать, тянется, тем чаще к земле припадали. Открыла огонь их артиллерия. Наши в ответ кузнечат, видно, по их батареям. Но что-то те не стихали. А, наоборот, ещё больше распалился немец. И (странное дело!) выстрелы стали другими: с отрывистым и коротким гулом, а не с покатным, когда лес звук отголашивает. Тут я сообразил, что в затылок нашим ребятам стреляли, с дальнего края поля!
  
   ...По пятам, по пылко горевшей пшенице, нагоняли русский полк немцы.
   Василий глядел, не отрываясь, на происходящее. Пока не почувствовал, что больно дышать - от дыма, что ли, в горле нагорело. Подвигал сухим языком по сухим губам. И увидел вдруг почти рядом с собой притаившегося за деревом всадника. Черняй!
   - Господин хорунжий!
   Тот головы даже не повернул.
   - Меня адъютант генерала послал!
   - Чего надо? Давай пакет.
   - Пакета не дали. На словах велели передать: "Куда его... Господь Бог унёс?!"
   Черняй не засмеялся, просто зубы оскалил (- Как волк!)
   Повернулся к Василию. Лицо рябоватое. Вся красота - в смелых глазах, да в кудрях на левый расчёс. Вытянул руку с немецким биноклем, принял живописное положение.
   - Казаку поживиться не грех!
   И опять бинокль к глазам приложил.
   А там - гранаты падали во множестве. Казалось, бор к небу поднялся не вызолоченный сосновый, а чёрный, земляной. Дым чуть распустился: а вместо поля - кладбищенская божья - нивка с холмами и холмиками.
  А над ней ширь поднебесная полнится удивлённым шёпотом сотен ртов: "Будто моя душа лишняя на свете?"
   Тут ещё - черняевское то ли пение, то ли бормотание:
   - На поле ногайском, на рубеже татарском лежат люди побиты, у них головы обриты.
   Смотрит Василий, а чёрная земля вдруг зашевелилась. Как полевые нежити повылезали из неё люди. И бросились ватагой в сторону железнодорожной насыпи. Появились откуда-то начальники, хотели их развернуть пинками - лицом к немцу. Да куда там!
   Черняй: " Эть, тут плетнём не подопрёшь!"
   Вдруг часть - большая этой чёрной вольницы сама повернула! Вперёд выметнулся какой-то голубятник, размахивающий хворостиной с тряпицей.
   Черняй бормочет досадливо: "Эх, как тетерева попадчивы, ведь пошли на чью - то приваду."
   Поясняет, наверное, для Василия: "Вилейского уезда еврейчики - резервисты. Рассыпчивый в драке народ, белороссы и литовцы стойчее. Запасные то ещё накануне для храбрости нанюхались табачку с канопелькою так, что рога в землю. А ражесть и прошла, как драка началась!"
   Василий - сам не в себе - возьми и спроси: " А вы чего же сами здесь, а не там, господин хорунжий? "
   Черняй опять зубы оскалил (- Ну, волк вылитый!) и погрозил толстой плетью.
   - Пришлось коня поворотить - его страх обуял. Потому, что криком да гамом совсем с толку сбили.
   Свистнул, и из-за деревьев, как разбойники, другие казаки показались.
   А Василию Черняй велел по закраинке поля пройтись и насобирать глиняных трубок, которых пропасть сколько из земли повыкидывало. Сказал, что надо будет их показать генералу. Может, это какое-нибудь секретное прусское оружие. Василий собирал и жалел подхорунжия: "Каково ему?! Привык всем острастку давать, а здесь сам сплоховал. Теперь не знает, небось, куда деваться".
   А по полю к железнодорожной насыпи двигались цепи немцев. Одна за другой. И даже издали было видно - шли в ногу, как журавли.
  
  
  
   Пленного рядового Василия везут в Норденбург.7/20 августа.
  
  
   Бежит паровичок по железным путям, как по меже среди хлебов. По полям снуют взад и вперёд жатвенные машины, в других местах - идут жнецы, снимают хлеб серпом. Но не рассыпают его для провялки на жниво, а сразу в снопы вяжут. Спешат. Война близко: где-то там - на востоке, за дубовой рощей, над которой вздымаются вековые гиганты с опалёнными, пока ещё не войной, а молниями, верхушками.
   "Чух - чух" пыхтит паровозик, а в двух - трёх милях отсюда таким окриком казаки под собой коней подгоняют.
   Колёса постукивают, поколачивают. Тряская дорога - как на телеге по мёрзлой грязи. Тянется караван вагончиков, так похожих на крытые кареты. А в них завывают и вздыхают раненые. Смолкли все звуки вокруг, кроме этих. Затихли от жалости нивы с неприбранными комлями соломы.
   Тихо и в головном, что за тендером паровичка; да и пассажиров - трое: в кожаной, чёрной куртке - авиатор, пехотинец (сидят друг против друга на пристенных лавках) и их караульный. Упнул рыжий сапог в среднюю лавку, винтовка - наизготове, с примкнутым широким ножом. Уставился из угла очками, что рогатинами, на русских пленных.
   Пехотинца звали Василием Хлыстовым. Он уже на свете пожил, поглядел чудес; поездка его не занимала - по чугунке он проехал за несколько суток, чего бывало и за жизнь не проехать простому человеку. Но, то было в России. Там чёрные локомотивы так мчат, что не опомнишься. А здесь... Стайка зеленопузых чижей выпорхнула из придорожного березняка и... обогнала паровоз.
   Но, может, железная дорога, по которой сейчас их везут из тех, что немцами для будущей войны специально устроены. Есть и у них пути с широкой колеёй для локомотивов, и с деревянными, а не с железными шпалами.
   - Куда нас везут? Но, ведь, не расстреляли же. Значит, есть у немцев нужда во мне. А если убьют?! Что ж, убьют - забота не наша. А, может, завтра в это время, я уже убегу, и буду далеко отсюда, - успокоил сам себя.
   Нарочно медленно провёл пару раз ладонью по груди. На месте тетрадка. Обшарили немцы: ни кошеля, ни кистеня, конечно, не нашли, а тетрадку из-за пазухи вытащили. Объяснил им Василий, что это - вещь личная - бытейник с описанием событий его собственной жизни. Те посмотрели равнодушно. " Как, наверное, на всё смотрят, что вне их германской личности,"- подумал Василий. И такая жалость одолела, что вдруг голова закружилась, и даже обмер слегка. Но, как-то изловчился - подобрал с земли свою тетрадку, и опять под одёжу на грудь спрятал.
   Сейчас коленкоровая обложка как нагрудник тело грела. И кстати. Потому, что то ли от неизвестности, то ли от тоски или скуки, но Василия лихорадило.
   Глянул тихонько на товарища по неволе. Тот - без всякого головного убора. Глаза прикрыты. Дышит скородышкою, словно лошадь опоённая. То ли это укачивание, как в зыбке, его истомило, то ли так расстроился из-за всех случившихся с ним переворотов.
   Василий его пожалел: "Что ж, судьбу не обойдёшь - не объедешь." А сам приосанился.
   Задумался, что бы записать в тетрадку при удобном случае. Решил, что о встрече с крестьянами - обязательно: пленных по деревне колонной проводили, а мужики начали выспрашивать у конвоя: "Нет ли казаков?" Предлагали с ними расправиться. То ли недобрая слава казаков опередила, то ли народ здешний такой бессострадательный. Плохо это. Как жить без милосердия? Не народ - пустозернь. Из него и хлеб не родится, и при вейке разлетится.
   - Эти, небось, не молятся, как наш честный люд: "Убей, Бог, генералов, утиши войну. " Может у них генералы другие? Наши - то воюют, как и сто лет назад воевали: бросают в пекло людей, не считая, не оглядываясь. Думают, что у них за спиной - огромная Россия, народу ещё - тьма. Чего убудет, опять набудет!
   Вот взять, к примеру, драку русского с хохлом. Кто победит? Ясно каждому - хохол. Потому, что у него сноровка более подходящая - наизмашь молотит. А русский - наотмашь. Как молотом бьёт. Он пока подымит руку, пока замахнётся...под носом - кровавый юшник. Что из этого? Научишься с умом бить - победишь. Так и с Германией: если уж связываться, то по-новому воевать. А то всё, как при генералиссимусе князе Суворове: пуля - дура, штык - молодец.
   Василий видел на прусских дорогах серо-железного цвета военные чудо-автомобили, напоминающие самоварища.
   - А у нас? Строй лаву на удар! Не умеют наши генералы успехи науки техники прикладывать к делу. Худо.
   Хорошо бы войну перемыкать, да забыть. Да так не бывает. Это только в мирной жизни всё - не вдруг. А на войне люди, достигнув, неважно что: победы, поражения, переменяются. Как после Японской: смуты да перемуты. В деревнях голь кабацкая беснуется. В городах на демонстрациях хозяйские холуины лишних для заводского начальства работников с полицией стравливают.
   Озлится народ. Обесхрамит нас вконец война.
  
   - Писать охота - привести мысли в порядок. А то роятся в голове день и ночь, наяву и во сне. А перемозговать много чего надо.
  
   Сначала-то дневник вести стеснялся: что он - семинарист какой! Письма, вот, другое дело. Да оказалось, что цензор при штабной канцелярии вымарывает в письмах всё самое интересное. Подумал ещё и решил, что не писать - совестно. Кому же, как не ему - человеку войны, молодому, но бывалому оставить правдивое жизнеописание? Каково ни есть - лучшего нет! Пусть узнает малышка-потомышь своего отца по его делам. Что тебе газеты?! "Там одни чудеса под микроскопом", как сельский староста Нил Перфильевич говорил. И другое говорил: "Никакая учёность не заменит опытное дело." В конце концов решил для себя: " Нечего финтить - надо писать."
  
   Запись в дневнике Василия.
  
   Не унывай, дружок, что не оставляю тебе ни наследственного имения, ни звания дворянского. Случайные они. Учись, на дела глядя: наши помещики в теперешнюю мятежную пору сами себя пережили. Может, и не по своей охоте: у крестьян - красные дни, у панов - дух вон! Да и в другие времена, когда смут нет, трудно быть богатым. Вот нам с твоей матерью много чего надо, а богатому - всё! Вот ведь, бедовик!
   А может и случится какой прок от моих записей. Как обычно бывает: наворотили сегодня, а дело увидится нами, когда уже поздно будет. Судить потомкам! Да всяко случается: могут и они наши ошибки повторить. Не дошли, значит, умом: всё то на свете уже было, нету ничего нового. Так век и переживается: сделав оборот, выходит на повторительный круг. И опять... и опять...
   Разобраться бы тебе, потомышь, в той запутанной поре, в которой твой родитель проживает, и своих деток о наших промахах предупредить. Да набрести бы на след того, что от нас прячут! Вот и будет наша правда, да нас тогда не будет.
   Дурак, всё-таки, один мой товарищ по службе, который говорит:
  "Как бы не помереть, не оставив потомства. Пяток дочерей - не в счёт, это - женское колено." Я в тебя, потомышь, верю. Хоть, ты ещё своих мыслей и не выказывала, всё таилась. Но, кажется, мы с тобой одного толка.
  
   На часовых привалах или после ужина, вместо того, чтобы бежать к кашевару за прибавкой похлёбки, устраивался где-нибудь в сторонке, муслил, вытащенный из-за голенища, карандаш и записывал в тетрадку свои наблюдения. При этом ощущал, как "нутренеет"- отрешается от внешности, сосредотачиваясь внутри себя. Ему нравилось и это состояние, и ясность в доверенных бумаге мыслях.
  
   Запись в дневнике Василия.
  
   Почему народ озлобился? От обидного житья. Как тянул мужик тягло в стародавние времена, так и ныне тянет.
   За землицу свою деревенскую сколько лет выкупные платили?! Да с процентами. Свой долг отец сыну жаловал как наследие. Отменили, наконец, манифестом платежи за наделы. Сколько же миллиардов крестьяне выплатили? Понажились господа около этого дела. Ещё бы: выкупные во много раз превышали рыночные цены земли. И тут облыжничали мужика, а сами обидчики - несудимы!
   А что государь? Старается. Манифесты пишет. Он - человек хороший, да никуда не годится. Как не крути, наш уезд - не под царёвой рукой, а под дельцами и начальниками!
   Земства поналагали на крестьянина свои сборы и поземельные, что верёвку удавом на шее захлестнули. 17 копеек с десятины - высоко замахнулись! Были в уезде такие, что порядка и правды искали - в свою земскую управу жаловались. Да те на раскладку губернского собрания указывают, на самого губернатора! Куда тебе сладить! Нет виноватого!
   Вот, если бы я - Василий, был гласным Спасского собрания, предложил бы для северных уездов губернии оклад в полкопейки, ну, в копейку за десятину - не больше! Многого хочется, да не всё сможется! От родной волости по крестьянской курии только один кандидат в гласные выбирается. А уж кому стать гласным, волостные депутаты меж собой решают.
   Чтобы потомкам картина жизни яснее казалась, постараюсь вспомнить все важные деревенские события.
   Ранней весной 5-го года вернулся домой, изгнанный из Тамбовской семинарии, сын отца Николая - Гришка. Собрал нас - четырнадцатилетних за церковной оградой, понабаял с три короба пустяков, показал журнал " Факел", в котором была напечатана политическая программа их бывшего кружка. Община Гришку выпорола, а он, как и положено в таких случаях, сказал ей: "Спасибо." Этой же весной в наше Ачадово приходил эсер. В чёрной рубашке с кушаком, но в городских узконосых туфлях. Говорил миру, что вокруг: в Воронежской, Пензенской, Саратовской губерниях крестьяне вспахивают для себя помещичьи угодья, делят зерно и сено из хозяйских закромов, не платят налоги, отказались от наборов в армию. Начал бить себя в грудь и призывать: "Вы с нами?! "Нет, не с вами, господа! - ответил ему староста Нил Перфильевич,- нет вам веры, после всего, что вы вытворяете!" И показал собранию газету с фотографиями банкетов "Союза освобождения". Такие вот политические гулянки, когда наши солдаты в Маньчжурии низачем погибают. На уездном собрании мужики решили добиваться своих прав законным путём. Тогда в Тамбове земствами была учреждена специальная комиссия по земельным вопросам.
   В то лето Нил Перфильевич был выбран от волости и от уезда в Москву на крестьянский съезд. Были крестьяне ещё из 28-ми губерний. Поговорили и решили, что передача крестьянским общинам государственных, удельных, церковных, монастырских земель должна быть бесплатной. А за частновладельческие - вознаграждения. Депутат вернулся и привёз газеты: "Русские ведомости", "Наша жизнь"," Товарищ". Собрал народ, и читали вслух и речи ораторов Первой Государственной думы, и речи соучастников разных партий, и речи правительства. И потом не один раз ещё собирались: перечитывали снова и обсуждали. А потом газет долгое время не было. Напрасно Нил Перфильевич гонял мальчишку на станцию Тарбеевка. Говорили, что паровозы стоят - бастовали железнодорожники. А мальчишка рассказывал о новых соломенных сторожках вдоль железной дороги и о казаках, которые в этих сторожках жили и несли сторожевую службу. Ещё были слухи, мол, грабят и жгут соседи у себя поместья. Осенью в Саратовскую губернию прибыли карательные войска.
   17 октября в газетах напечатан царский манифест о свободе убеждений, верований, сходок и поступков по убеждениям. Мол, можешь говорить, что хочешь и кому хочешь, но могут тебя по - старому и задержать, и обыскать, и в тюрьму посадить, если будет на то постановление суда. А насчёт судов никаких манифестов не было. Осталось всё как и прежде: в суд ногой - в карман рукой. Другое дело, если бы перед судами, что перед Богом - все были бы равны!
   Опять эсер пришёл - всех взбаламутил. Сказал, что новый московский съезд крестьян разрешил национализацию земли. Тут уж правление, рассердившись, за Чёрной мерлушкой (нашим урядником) послало!
   Летом 1906 года было опять неспокойно. Но тут бывший саратовский губернатор Столыпин, неожиданно став одним из первых в правительстве, занялся крестьянскими делами. И сельскими банками, и кредитами, и покупкой зерна у общин. Запрещено было миру удерживать насильно нежелающих коллективно трудиться. Хочешь - забирай из общей земли свою долю, а деньги завелись - можешь себе и государственной землицы прикупить.
   Мы своей общиной довольны были. Не было самоуправства старших, и насилия не было. А, наоборот, как в Америке - развивалось общественное самоуправление. По предложению старосты начали выкупать отрезки, чтобы не платить аренды. Хотя, и такие были, кто из мира вышел. Бабы подговаривали своих мужиков насчёт хуторян : " Не водись с изменщиной!" Одна семья бедняков забрала паспорта и уехала в оренбургские земли. Говорят, там народ поселился из 20- ти губерний.
   А вот следующим летом приехал из города Митька Митрофанов. Он, хоть и не показывался ни на уборку хлеба, ни на покос, но надел за ним числился. Из жалости к семье, община его землю обрабатывала. Здесь у него жена и сын Сенька оставались, а в городе, говорят, другую семью учредил. Привёз белячью шубу. Общество хотело было его поучить, но тут Митька рот открыл, да заговорил по-городскому, как агитатор. Особенно внятно толковал про экспроприацию. Наш десятский пропал, зато явились урядник со стражником. Забрали Митьку вместе с шубой и посадили в острог. Наповерку оказался он членом подпольного большевистского отряда. Мужики смутились. Да, кто ж увидит в человеке его внутреннюю? Никто! Что там, в тайнике души? Какие намерения, есть ли совесть?
   Весной 1908 года открыли начальную бесплатную школу. Приезжал агроном из города. Нам не понравился. Во - первых, к нам обращался: "Граждане - страдники", а у нас страдниками только батраков называют. Во - вторых, ругал соху, требовал, чтобы мы только плугом плужали. Тут наш староста Нил Перфильевич и выдал ему.
   - Что же, гражданин учёный, к народу не прислушиваетесь? А наши крестьяне говорят: "Орать землю до глины - есть одну мякину." Если по весне землю плужать, а не пахать - дело пустое. Земля с большой глубины выворачивается и сохнет. И не будет в ней жизни и обращения соков. Сухлость одна!
   И велел Перфильевне сбегать домой за подшивками "Сельскохозяйственного вестника" и " Земледельческой газеты". Там у него закладочки должны были быть о порайонном применении сельскохозяйственных орудий. Постоял агроном зеворотым, послушал и утёк тихонечко.
   Этой же весной общество купило культиваторы для поверхностного рыхления. Можно было взять подряд на аренду у соседа - помещика, да цены высокие. Нил Перфильевич решил, что раз у нас хозяйство доходное, то можно иметь свои машины. И купили то, что советовал в письмах нашему старосте профессор Петровской академии Стребут. Сельчане довольны. Смеются: "Все сеют и хлеб убирают по месяцеслову, а мы - по рекомендациям."
   А то - как то между дел извернулись и съездили делегацией в Козельск на опытную станцию. Посмотрели фермеров и гибриды Мичурина. Например, вишня - черёмуха. За такие чудные гибриды американский президент Розевельт пригласил Мичурина в Америку. Но были и серьёзные у него занятия: оказалось, что можно с успехом прививать арбузы и дыни на тыкву. Получаются слаще камышинских и астраханских, и созреть успевают в нашей губернии. Один из наших насчёт своей жёнки поинтересовался: мол, нельзя ли и моей старушке привить пару дынек?
   Меня староста обещал отправить на курс по подготовке агрономов г. Дояренко и выделить от общины на обучение 25 рублей. Он назывался" Практический курс по сельскохозяйственному опытному делу для крестьян". Всё спрашивал, шутя, не чешутся ли у меня подошвы. Значит, к дороге. И вот, когда мне исполнилось 19 лет, я поехал в Москву. Очень хотелось учиться. Но тут умер писатель Толстой. Начались студенческие собрания против смертной казни. Говорили, что это было предсмертным желанием графа. Собрания запретили. А учебный год только начался. Видно, студентам лень ещё было на занятия ходить, так они устроили всеобщую забастовку. И началось! Пришлось возвращаться домой.
   А в мае 1914 года приезжали в семьи на побывку рабочие. Эти совсем от общины оторвались. Прямо, генералы от революции. Держатся особняком. "Мы друг друга не выдаём,"- говорят. Однажды вечером собрались вместе у одного в избе. Уже потёмками к ним гости из города приехали. Всю ночь орали и бабы визжали. А утром посетители как ведьмаки девались невесть куда. Деревенские возмущаются, а рабочие смеются: "Конспиративное собрание товарищей было". Нашим мужикам не до шуток. В другой раз обещали красного петуха на кровлю посадить.
   Нил Перфильевич каждый день мальчика в Тарбеевку за 18 вёрст посылал. Там у железнодорожников можно было достать " Правду". "Чего там путного, в газетах?" Читали вслух, всем миром. Судили - рядили.
   Вернулся Митрофанов. Вся деревня от него отчуралась. Совсем спился и в белой горячке сбросился с крыши. Оставил сыну Сеньке телегу с обшитым железом опрокидным ящиком. За Сенькой начал приглядывать Нил Перфильевич.
   Хороший мужик - Нил Перфильевич. Мудрый. Хоть учёней считался мой отчим, но уважали сельчане больше старосту. Он как, например, с мужиками, собирающимися отделяться, разговаривал. Посмотрит сквозь стёклышки своих маленьких очёчков тому прямо в глаза и спросит: "Это ты по мужскому крепкому убеждению решил, или твоя Ильинична хороводит? Дело обычное: злая жена - мирской мятеж". День пройдёт, мужик успокаивался. Обычно, когда отчим со старостой о нашем бедовом времени говорили, отчим сердился - русские мужики его раздражали.
   - А чего от них ждать?! Чай, кофе не по нутру, была бы водка поутру. А Нил Перфильевич головой грустно качал: "Податишки мужика замяли, и зло он легко принимает, и склонен перенимать худое. Такая уж натура. Ничего. Помятежничает, косьба начнётся - угомонится".
  
  
  
   Глядит Василий в окошко вагончика. Среди волн полей с раскиданными кое-где рощицами белеет фольварок - дом с ухожами. Работники, сплошь в розовых от косого солнечного света рубахах, вяжут снопы из овса, разложенного рядами по жниве. Есть прусскому хозяину простор, есть, где развернуться.
   - А у нас в России народ любит тесниться в деревнях; жмутся избами в середину, никому неохота на край.
   Когда же мы у себя заживём путно, по добру? Бедность... Она же - не природная, а принятая привычка. А на привычку должна быть отвычка! Дураков, что ли, много? А как же им не быть, если русский мужик либо зачат по пьянке, либо рождён в пятницу.
   Потому ума ему пожаловано только два, да и то, на каждый ум для довесу - по злодею: к уму неразвитому - лень, к уму развращённому - соблазн. Ничего! Бог дал, а с чёртом потягаемся.
  
   Бежит паровик, за ним по откосу насыпи тянется волоком мышастый дым. А по блеклым полям разноцветными струями: вороной, рыжей, гнедой, перетекают с холма на холм табуны плотных, выкормленных лошадей. Солнце, подрумянив облака, быстро скатывается за полосу чёрного бора на горизонте.
   - Скоро-то как! Будто, у них солнышко закатчивее нашего.
  По линялому поднебесью чёрными пятнами и крапинами - птицы. На запад, подальше от войны!
   - Красиво, но тоскливо.
   Только речка - вся в вилюшках, что бежала вдоль насыпи, развлекала Василия. Свитая из речушек и ручьёв, она то кидалась под железнодорожный мост, то пряталась в роще, то, вдруг, показавшись и заискрившись в лучах заката, пропадала в сплошном тростнике.
  
  
   Василий на допросе в штабе Притвица. Норденбург. 7/20 августа.
  
  
   Идя долгими переходами и лестницами замка, пленники думали, что их ожидает за этим поворотом или за следующим пыточная. И были удивлены, когда очутились в большой зале. Они заозирались, чтобы получше разглядеть, где находятся, но это плохо получалось, потому что их поставили в центре против больших окон. А против солнца, что в потемках - ничего не рассмотришь. Голоса, стук, гул. И шум в ушах от волнения. На них никто не обращал внимания: ни крика, ни вопроса. А тем временем и глаза привыкли. Они ободрились немного.
   Поперек окнам стоял большой стол. На нем скатертью карта. Вокруг -люди. Одни - бойкие, поворотливые, оттулив лопатки что- то по карте двигали под чтение докладчиков.
   "Ишь, как прислужники за столом, - подумал Василий,- а эти, что с бумагами комнату туда и сюда меряют - межевщики." А еще больше его развеселило тиканье машин на столах, которое ему напомнило деревенского шашеня, когда это насекомое занимается своим вредным делом: брёвна в стенах старых изб сверлит.
   "Вот она какая - немецкая наука техники," - пришло на ум второму русскому пленному - Дмитрию в тот момент. Он крутил головой, оглядывая телефоны и телеграфные аппараты.
   - А тикает, наверное, "искорка" Маркони.
  
   Мелкие чины, закончив свои дела у карты, в порядке отошли от стола. Выдвинулась группа штаб-офицеров. Молча, внимательно вглядывались в обстановку на карте. Все с одинаково мужественными профилями, все в отлично пошитых мундирах. И по той живости, которой веяло от их поз и движений, казалось, что и решение уже созрело во всех этих германских головах: единственное, правильное, и ждало момента объявиться. Тогда придет время черного Ремингтона. Застучат его клавиши- и приказ готов.
   С трудом сдерживая нетерпение, офицеры поглядывали на дверь. Не было среди них ни стариков, ни тучных. Поэтому целый ряд стульев стоял вдоль стены никем не двигаемый, мышастого цвета от пыли. Такими же ненужными здесь вещами казались и гобелен с конем и поблекшими звездами, и повислые, блеклые портьеры. А, протоптанные ходьбой, каменные плиты пола? Тихо доживали свой век. Как не подходила такая обстановка: шаткая и неверная к прочному, правильному, дельному обществу людей, здесь собранному. Как старая нора молодому зверю.
   А что пленные? Нетерпение в зале росло. Василий и Дмитрий чувствовали это спинами - холодок, как от сквозняка. Только ощущение было болезненным, лихорадочным. Все прислушивались к коридорным звукам. И они, ожидая зловещего шарканья ног по камню. Но услышали мерный топот многих ног. Двери невидимой рукой растворились, и в залу вступил отряд.
  
   "Господин генерал! - услышал Василий, - из штаба Маккензена доставлены интересные пленные! Вот их опросные листы. А вот погоны. Взяли их сегодня. Эти двое, похоже, в Неманской армии - делегаты от пятой армии!"
  
   Василий смотрел на немецкого командующего и думал: "Незначительный какой - то."
   По осанке и внешности выходило - человек достойный. Но глаза важно не пучит. Он то - Василий знает похвальный образец генерала. Епанчин! Если по нём сравнивать... А у этого взгляд прямой: глазами говорит и слушает. Каков в деле, интересно?! Любит ли, как наш, повелевать и распоряжаться в раздолье? Барничает ли? Наш то перед людьми важничает и ломается, не из - за худого нрава, а почему - Василий догадался: "по особливости своего высокородства". Всё - таки, с царём - общий предок.
   И тут ему вспомнилось, как казаки этого - самого родовитого сегодня (как день долог!) честили, хоть, и сетовали при этом, что, мол, нельзя так: кто на коне ругается, под тем конь спотыкается.
   Есаул - Черняю: " Ну и что ж, что генерал - особа, я тут тоже не человек, а - лицо! Мы таких начальников в Японскую навидались. Где не надо, вот как сегодня, осторожничают, опасности им мерещатся. А четвёртого дня не велел казаков в разведку отправить. " Нечего, - говорит, - вперёд тревожиться. Что Бог даст, то и будет!" Меня не проведёшь - это один изворот! На разведку не стал время тратить, и соседей не стал дожидаться - выступил! Потому что спешил наш барин очень! Как лошадь завистливая - не дал себя другим обогнать! Чуть не потеряли тогда занапрасно 27-ю дивизию."
   Махнул рукой: " Эко горе! Да что мне до чужих! Да пропадай, хоть, и свои! С такими воеводами немного навоюешь!"
  
   Друзья сидели на кулях соломы, привалившись спинами к отсырелым казематным стенам.
   - Как под крышкой гроба сидим! - тоскливо проговорил Василий.
   - Бежать надо! В три жилки! - откликнулся Дмитрий.
  Василий поднял голову к маленькому оконцу под самым сводом, махнул с покорным равнодушием рукой: "А - а! У меня от голода брюхо сморщилось."
  - Ничего. С голода не мрут, а только пухнут. А ты чего им сказал?
  - Правду.
  - Ну - ка, мне расскажи. Голодушку будем заговаривать.
   - Спросили, как в Первую армию попал. Я сказал, что командировало меня начальство, как раз в середок июля. Подарок я должен был доставить, от брата брату, с назначением того на Варшавское генерал - губернаторство. Кто ж знал, что войне приспичило, а брата нашего помещика-заводчика из Бобровки поставят самим Главнокомандующим! Ох, и накатался я по чугунке. Я - в Варшаву, он - из Варшавы, я - в Вильно, он - оттуда. Да и кто ж укажет, где его ставка! Военная тайна!
  - Да кого же ты искал, Василий?
   - Главнокомандующего армиями Северо - Западного фронта - генерала Якова Григорьевича Жилинского.
  - Нашел вконец?
  - Как не так! Оставили меня при штабе третьего корпуса, в ординарческой службе. Лошадей корпусного командира под верх выезжал.
  - А как же подарок?
   - Если бы генерал Епанчин не осмелился жилинского Мемнона у себя оставить и на довольствие поставить, потеряли бы коня.
  - Василий, а конь то откуда?
   - Так он и был - подарок Тамбовского скакового общества. Рысачок этот с конного завода местного, все весенние золотые медали и кубки взял. А начальство наше и полковое, и дивизионное - рысачники страшные. Вот вызвал меня бригадный командир и приказал, как опытному полковому берейтору, доставить в сохранности от помещика Жилинского генералу Жилинскому подарочек с высоким назначением.
  
   - Хороша историйка. А я уж, прости, дал промах - думал на тебя - агент немецкий. Уж больно хорошо по-немецки говоришь.
  
   Василий хохотнул: " Вот профос! Послал же Бог в товарищи! А ты чего им говорил?"
   - Наболтал вздору, а поверили! Один там был, кто в моем вранье засомневался - в очках такой, круглоголовый.
   - Я его тоже отметил. Похоже, подсиживает он своего начальника -
  больно взгляды на того бросал скрытные. Полковник Хофман, кажется.
   - Глазастый - заметил!
   - Да ладно тебе, Дмитрий. И что наплел?
   - Сказал, что генерал Жилинский формирует новые армии.
  И что в Ставке готовят операцию и название у неё есть " Отсечение овечьей головы".
  
   Замолчали. Каждый чувствовал, как тело от голода, от усталости наливается какой-то наркотической тяжестью. Василий то ли затаился, то ли задремал. Дмитрия мучили сомнения: с одной стороны - почитание Германской империи, в котором воспитывался он и его поколение, с другой - врал немцам легко и с удовольствием, хотя по озадаченности толстого генерала догадывался, какую свинью ему подкладывает.
   - Ладно. Пусть я - каналья, зато - честный человек, - успел подумать и задремал.
   Василий всматривался в светлое окошко, забранное решёткой.
   - В глазах ли мельтешит?
   На дворе ночь, как белый день! Толи из-за луны, толи из-за фонаря. А то, что помелькивало в оконном проёме, оказалось стайкой мотыльков-сумеречников. Они - то, скучившись, трепетали в бледном свете, то рассыпались.
   Василий отвернулся от оконца - показалось, что в углах тени особенно подтемнились, что-то там стало мерещиться, мерцать огоньками. Землёй запахло.
   И такая тоска в душе, такая жалкая злоба на себя, на судьбу!
  - Не спишь, Дмитрий? Ты представь: мы с тобой - пещерники-иноки.
  - Угодники - мы. Печерские!
  
   - Ишь, мыши развозились! Если бы мы в России были, сказал бы, что - к голоду.
   - Василий, а ты каких генералов видел?
   - Настоящих? Двух. Розеншильд-Паулин - хороший генерал. Слыхал?
   Начальник 29-й пехотной дивизии. Соседи наши. Послали меня в их штаб с запиской от генерала Епанчина. Докладываюсь я генералу Розеншильду - Паулину, а ему в это время голову ширинкой обматывают. Дыхнуло ему пролетающим снарядом. А людям вокруг - ничего. Он - молодец! Даже не прилёг. Поехали с ним вдвоем позицию выбирать на тот холм, с которого я намедни их наблюдательный пункт высмотрел: cначала - телефонную станцию, потом людей на косогоре, вокруг стола с картой.
   Без свиты поехали, чтоб глаза немцу не мозолить.
   Смешно мне было за ним наблюдать: краснорожий от контузии, с белой шапчонкой как у муллы. Моторный генерал! Все обходил, осмотрел без суеты, говорит: "Штаб корпуса обещал прислать помощь. Если опасность увеличится, и генерал- майор Орел, и полковник Войцеховский понесут большие потери...( Всякое случается: больше держаться не будет возможности, начнут отходить, не получив на то приказания), то резервным ротам здесь окопаться. Вот тут будут пулеметы. Резервным надо принять на себя отходящие части. Полковнику Ольдерогге с правого фланга сюда перейти. И удерживаться, во что бы то ни стало! "
   А я от пальбы совсем оглохлый был. Звон в ушах. Может, чего и не слышал, но с ним во всём согласился.
   Когда назад собрался, он меня за помощь поблагодарил. " Но, - говорит,- руку тебе не подам: рука моя тяжела, неудачлива."
   - Вот и я, Вась, вспомнил. Говорил кто- то, что генерал напасти притягивает.
   - Я не верю. Если бы неудачлив был, разве устоял бы со своей дивизией сегодня, когда все его соседи побежали?! Собой всю армию загородил, от гибели спас.
   - Опытный - потому что.
  - И я думаю: "Счастье - это дураку. Умному - Бог подает!"
  
  
   На взгляд пленные Притвицу понравились: не прикидывались смиренными, держались с достоинством. Считая себя хорошим физиономистом, отметил, что и лица приятные. И не подумаешь на них, что - тупоумки - великороссы.
   Когда пленных выводили, Притвиц заметил, как офицеры с конвойными переглядываются и понял, что те караулу глазами передали: "Убрать!"
   Поморщился.
   - Тут о чём - то намекается?! Прекратить. Не к лицу офицерам знаками украдкой объясняться.
  
   Начальник оперативного отдела Хофман, посмотрев бегло на своего шефа, подумал о нём и о себе: "Толстяк - романтик! Твоё время миновало. Не будем пока говорить о перехваченном моей радиопеленгаторной станцией в Кёнигсберге по русскому "радиоболтуну" приказе командующего Неманской армией командирам своих корпусов "Остановиться!". Посмотрим, как генерал фон Притвиц вывернется. Нет. Не будут два тела занимать одно и то же место."
  
   Так что, Дмитрий и Василий остались живы, благодаря правилам светского приличия, а не милосердию Притвица.
  
  
   Ещё охрана топталась с пленными в дверях, а уж к командующему подскочил пружинкой адъютант с голубой папкой. Донесения с юга провинции. Воздушная разведка сообщала, что замечено скопление всех родов войск на дорогах к Млаве. Штаб Двадцатого корпуса докладывал: " У Млавы крупные неприятельские колонны..." И записка: "Обзорные разъезды обнаружили крупные русские силы западнее(!) Млавы. На подходе к границе..."
  
   Как гром зимой!
  - Не должно быть! Планы русских известны!
   В них говорилось только о двух русских армиях: одна - с Немана, вторая - чуть южнее первой, из четырёх и пяти дивизий! А из донесений... Не может быть! Это же третья русская армия! Окружили меня, приступают с трёх сторон!
   Руки окоченели, сердце сжалось больно (- А теперь бьётся или не бьётся! Дышу ли я?).
   - Господин генерал, Ваши диспозиции!
  
   Полковник Хофман очень веселился, наблюдая за своим начальником.
  Почему-то ему вспомнилась детская игра в "давушки", когда мальчишки выжимали друг друга со скамьи. Думал - потешался:
   - С чего ты взял, толстяк, что с Немана нам грозят две русские армии?! Из застарелых документов архива Восточного отдела Генштаба? А по моим сведениям - с востока у нас армия только одна - 1-я, да и то, брошенная в сражение русским командованием, не дождавшись окончания своего сосредоточения и своей готовности.
   Надо знать с кем водиться, генерал, с седовласыми аристократами ли времён Мольтке Старшего, занятых маразмом и вечным спасением или с современными экспертами милитаризма. Я, к примеру, хоть Вам это и досадно - специалист по военным силам и интересам России.
   Вслух же:
   - Ваши диспозиции, господин генерал! Вы меня слышите?
   Генерал старательно всматривался в то, что перед ним находилось. В глазах мутно, неясные силуэты.
   Совсем близко тёмное лицо. Поблескивают стёклышки очков. За ними - бездушные глаза.
   "Да человек ли ты?"- хотел выкрикнуть, да челюсти что-то сжало - не разожмёшь. Чтобы прийти в себя, молча повернулся к столу и офицерам, работающим с картой.
   Пока, согнувшись над картой, одни набрасывали лёгкие контуры возможных русских частей, другие твёрдо очертывали выявленные. Шагали, частили острыми ножками по карте циркули, вымеряя переходами сроки появления русских там и тут.
   Старательно приосаниваясь, Притвиц похаживал вокруг стола, повременно через плечи (которые в тот же миг сторонились), поглядывая на исчерченную линиями карту.
   Вот отошёл к окну, прикрыл глаза. От сердца отлегло, да под левым глазом - живчик забился. А с ума нейдёт:
   - В своём кругу генералы говорили, что план войны Шлиффена - спекулятивный: далёкий от опыта и наблюдений, " взятый с ветру" и держится на отвлечённом понятии "геометрия".
   Где они теперь? За пятнадцать лет, пока Шлиффен был на посту начальника Большого Генерального штаба, он сменил их на преданных. Наваял новых, словно умелый лепщик. Из своих идей, как из глины. Вышли одинаковые образа. И вложил в их головы своё ученье. А дурная школа иступляет. Офицеры стали исполнительными "чиновниками", у них пропал естественный инстинкт солдата, зато все до последнего вообразили себя Аннибалами: им любую операцию мастерски разыграть (по готовому сценарию учителя), что скрипачу - свой концерт, заученный с нот.
   А план Шлиффена (одна механургия, и ничего- живого!) - вступить во Францию из Бельгии, совершить захождение правым флангом германских армий по долине Сены, как крылом мельничным махнуть. Одних отрезать, других отбросить к швейцарской Юре. Париж капитулирует, Франция сложит оружие. А русских это время считать за ничто. А, если зашевелятся, не давать им всей воли - сдерживать, пока дивизии победителей не перебросят с запада на восток.
   И, взяв этот план, Генштаб и Мольтке Младший начали сосредоточение и развёртывание армий, не принимая всерьёз угрозу от коалиции Тройственного согласия.
   Россия девять лет назад, когда Шлиффен свой план войны придумал, и сегодняшняя - это не одно и то же. Ныне под неуклюжей и распутной её внешностью сила клубом бьётся! Пучит, дует, прёт!
  
   Он чует это всем своим внутренним. И от этого - мороз по коже!
   - Низвергни, Господи, русских в красную революцию, как поток низвергает в пропасть пни и камни!
  
   Глубоко задумавшись, Притвиц направился в свой кабинет. До его слуха долетали возбуждённые голоса офицеров, сгрудившихся у стола с опросными списками пленных.
  
   - Не кажется ли вам, господа, что сосредоточение и наступление 1-й русской армии прошло очень быстро. Странно! Генерал-фельдмаршал Шлиффен ошибся с более поздними сроками.
   - Зато как верно предсказал её состав и действия. Ситуация полностью совпадает с военной игрой 1903 года. Можно повторить шлиффеновский план окружения армии противника.
   - Куда делся Первый корпус, входящий в 1-ю русскую армию? Нет пленных!
   - Не стоит беспокоиться, он там, где ему быть положено. Русские слишком мешкотны, чтобы за год поменять что-то.
   - Пока 2-я русская армия, главный удар которой будет направлен на Лик, не вышла к нашей границе, надо уничтожить 1-ю с Немана, и стянуть все наши силы к верховью Нарева. Здесь мы повторим план окружения и уничтожения противника, который генерал Шлиффен использовал в военной игре 1905 года.
   - Я думаю, что по составу и по своему развёртыванию, 2-я будет такой, как предсказывал генерал-фельдмаршал. Иначе быть не может!
   - Но! Объясните, господа офицеры, о каких силах говорится в донесениях с юга Восточной Пруссии?! По-моему, такое положение противника в полевых поездках не рассматривалось генералом Шлиффеном.
  
   " Шлиффен...Шлиффен... Шлиффен ",- ворчливо вторил за говорившими Притвиц.
   Гул голосов, трагические восклицания, смешная немая сцена в конце, выражающая растерянность - за спиной. Подумалось:
   - Слишком театрально!
   Отводя портьеру, закрывающую дверь его кабинета, оглянулся, стараясь рассмотреть содержимое своего штаба как бы со стороны, через толстое, отдалительное стекло.
   " Плохие актёры. Пьеска называется "Заложники Шлиффена", - усмехнулся горько,- так, небольшая комическая интермедия, что обычно исполняют между двумя актами драмы!
   - Так привыкли к инструкциям, что сами думать разучились! Дело ясное! У русских только три сквозные, проходящие через границу прусской провинции, железные дороги. И они решили довольствоваться тем малым, что есть - все три использовать. Но! Вопреки своим предвоенным планам! Вот тебе и "мешкотные"... Недооценили противника! "
   - Кто виною опасного положения Восьмой армии? Не были ли его распоряжения дурными? Или правы те, кто говорит: "Война как карты - игра роковая - не от искусства зависит, а от счастья"? Изменило мне счастье?
   До полудня всё складывалось удачно. Если только можно верить донесениям генерала Франсуа!
  
   Притвиц старался восстановить в памяти события дня. Но и воспоминания, и мысли из-за безотчётной тревоги получались отрывистыми, неясными.
  
   Итак... Ночью штаб Притвица разработал план контрудара, потому что по движению русской кавалерии легко было догадаться - армия генерала Ренненкампфа готовится охватить левый фланг немецкой.
   С утра, маневрируя по железным и шоссейным дорогам, дивизии заняли новые позиции, готовясь к общей атаке 20 августа.
  
   Ещё луна меж тучками посвечивала, когда с левого фланга начальник штаба Первого корпуса доложил Притвицу, что в 3 часа 30 минут германская артиллерия открыла огонь по всему фронту.
   Ещё по низинам, по свежевырытым окопам - туман расстильчивый, а заря только заяснилась, а с левого фланга от генерала Франсуа в штаб армии - новое донесение, что правый край русской армии, грозивший охватом, не просто потеснён германскими Первой дивизией и кавалерией, а загнут в свои тылы крючком. По нему соскользнув, кирасиры, драгуны и уланы генерала Брендта метелят обозы русских.
  
   После полудня - начали поступать плохие известия о действиях в центре. Сначала по тёмным слухам - о попавшей в "мешок" бригаде генерала Маккензена, затем от очевидцев - об отступлении его дивизий.
   В пять часов дня Притвиц вызвал по телефону командира Первого корпуса генерала Франсуа. И вновь услышал о решительной победе его корпуса на правом русском фланге! (" Да можно ли тебе верить?") Не дав генералу выхвалиться, прервал: " Семнадцатый корпус ведёт тяжёлый бой и продвинуться не может. Также от Двадцатого корпуса у меня нет хороших вестей. "И чтобы вконец остудить горячего генерала: " Я могу быть вынужденным уйти за Вислу."
  
   Разговаривая с генералом, Притвиц удивлялся себе: "И почему этот человек мне нравился?!"
   - Это какой-то Карл Фридрих Мюнхгаузен! Враль и хвастун! Хорошо, что я в нём разобрался...
  
   - А, ведь, дошли до меня вести о том, что ты, генерал фон Франсуа, скрываешь! Уведомил по телефону начальник твоего собственного штаба, что четвёртого числа под Бильдервейчиком обошли русские твою левофланговую дивизию. И приступили с двух сторон. И если бы не рванулся генерал Тротт всеми силами, то оказался бы в русских клещах. Пушки потеряли!
   Притвица возмущало то, что генерал фон Франсуа похвалялся тогда полной победой, и трижды отказывался исполнить его приказ - отвести войска (потому, что дислокация неприятеля в этом, где прошла разведка боем, районе - севернее Роминтенского леса, Притвицу стала ясна).
  
   - И что же ответил этот гордец присланному в его штаб с приказом об отступлении офицеру штаба армии?!
   - Доложите генералу фон Притвицу, что генерал фон Франсуа прервёт бой после того, как побьёт русских!
  
   - А о своей Первой дивизии, у которой не было ни сил, ни времени устроить отступление в порядке - ни слова! Упрямец! И вовсе он не своеобычен, а дурных правил и наклонностей! Я же ему не попятный ход предлагал, а марш на удобный для огневого боя рубеж. Как не понять, что в наших интересах было - не препятствовать двигаться вперёд Неманской армии. Легче было бы её разбить. И сделать это поскорее - прежде, чем покажется вторая русская армия. А в том, что она - Наревская есть и где-то скрывается, никто не сомневался. Германскому штабу все русские планы известны!
  
   - Я слишком добр к людям, а этот 60- летний генерал поступил бессовестно, не столько тем разведывательным боем управляя, сколько смущая своей похвальбой других корпусных командиров, чтобы те к нему присоединились. Вопреки моему плану операции.
   А эта манера, которая так меня пугает,- вскакивать со стула прыжком! Всё гусарит молодечеством!
   Можно ли такому генералу верить? Надо слушать доклады доверенного человека - начальника его штаба!
  
   После разговора по телефону с генералом Франсуа, в своём кабинете, расхаживая по комнате и размышляя о том, удачно или неудачно положение Восьмой армии, сложившееся к вечеру, курил сигары. Не гамбургские и не бременские (он их курил только в компании и не любил за цветочный аромат), а "рижскую дрянь". Раскуривая, наблюдал за дымком - как тот сначала завивался сизоватыми кольцами, а потом виснул в воздухе белесым облачком. И решал участь армии...
  
   - Мои штабные советуют завтра с утра продолжить операцию по уничтожению Неманской армии. Мол, несмотря на то, что в центре у нас положение дрянное, мы грозим русским охватом с севера и с юга!
   А вдруг, в эту самую минуту их конница обходит нас с севера? Потому и нет связи с нашей левофланговой кавалерийской дивизией! Для нас - большая утрата - потеря сообщения с Кенигсбергом и с германским флотом!
  
   Забыв об оставленной где-то сигаре, обрезал кончик новой, раскурил.
  
   Доложили о приходе хофмановского агента.
   - Надо сходить - послушать. Этот - не из " наймистов", а из "агентства" Восточного отдела Генштаба. Интересные личности. Обычно у самых дверей, как на сеансах спиритов, принимают материальные формы. Тише тени проскальзывают в кабинет своего начальника Хофмана. Скрытно докладывают новости. А на улице исчезают, будто проваливаются.
   Хофман говорит, что его шпионам ничего не стоит уткой мимо русских разъездов пронырнуть, воровски пробраться в такие места!
  
   Притвиц ушёл к Хофману, оставив на столах глиняные, фарфоровые, стеклянные пепельницы с надкуренными сигарками, которые распускали по комнате дурной запах. Простой человек сказал бы, что пахло бедой.
  
   Агент сообщил, что русские сосредотачивают силы в Варшаве, готовя вторжение в Силезию.
   Для Притвица - ужасная новость. Душу его наполнили ненависть и презрение к Мольтке Младшему.
   - Что Восточная Пруссия?! Бывшая провинция королевства с двумя миллионами твёрдолобых лютеран и полями Beta vulgaris, что обеспечивают каждого немца тридцатью двумя фунтами сахара. Разве Силезия, её богатства, её промышленность не значат для Германской империи гораздо больше?
   - Надо было с самого начала эвакуировать Восточную Пруссию! Малыми силами сдерживать русских на укреплённом рубеже Вислы, а основными - ударить по Варшаве с севера, а австрийцам - с юга, от Кракова! Прикрыть от опасности родной Бреславль и устроить Канны для русских!
   Но не так решил начальник Большого генштаба! Мольтке Младший - слишком придворный генерал. Побоялся отдать добровольно на поруганье врагам главнейшее из государств Германской империи!
   (- Отдать?! Чтобы казаки, не знающие страха Божия, стребовав у своего начальства разрешения на: "Прикажите пропасть", мародёрствовали и буянили в королевстве, где находится резиденция императора?!)
  
   Уже в своём кабинете Притвиц, расстроенный услышанным от агентов Хофмана известием, неожиданно для себя легко устроился в глубоком кресле. Подумал: "Видно, сморщило моё тело тревогами, как жаром."
  
   - Сдерживать вступление русских в Силезию - это уже забота генерала Войрша. Для этого его корпус поставлен на левый фланг австрийцев.
   Задача моей армии: поворачиваясь то налево, то направо, разбить армии русских поодиночке в Восточной и Западной Пруссии, как Наполеон - своих врагов под Мантуей. Правда, забыли господа - теоретики, что у Ватерлоо и погиб он, проводя такую же операцию. А гарантия моей вездесущности - сеть великолепных железных дорог Восточной провинции.
   А что, если и русские начнут использовать германские железные дороги? Одна из их армий уже вышла на северную магистраль Инстербург - Кёнинсберг. Если другая захватит важный узел Лик на железнодорожной линии Белосток - Лик, тут уж моей армии не покрутиться героем Бомарше. Мы отогнали от границы наши локомотивы и вагоны!? А русский подвижной состав рассчитан на более широкую российскую колею!? Что из того! Я не удивлюсь, если эти сумасброды пригонят к границе десятки ремонтных бригад и переложат рельсы под свои паровозы. Хорошо хоть, разлились притоки Нарева - трудно им будет с доставкой металла!
   Но тут память совсем смутила генерала, представив в его воображении дагерротипы из коллекции генерала - фельдмаршала Мольтке. Агенты, тогда ещё Германского союза собрали её, состоя наблюдателями при Федеральной армии в междоусобной войне 1861-1865 годов в Северо - Американских Соединённых Штатах: вот - перевозка паровозов и камня на баржах и на паромах по реке Потомак, вот - прокладка железной дороги через её притоки, по тростниковой топи, по болотистому кочкарнику.
   - А если русские вздумают, вопреки своему плану войны, вступить в Восточную Пруссию через свой третий " вход" на юге провинции, то положение его армии станет опасным. Но пока движения русских сил в этом направлении не обнаружено. И есть время разобраться с Неманской армией.
  
  
   На этом моменте воспоминаний сегодняшнего дня (- Cтоп! Полно!) Притвиц остановился.
   - Как всё переменилось за несколько часов! Теперь русские - уже у наших южных границ и грозят захватить важнейшую железнодорожную магистраль, что прошла с юга провинции к Кёнисбергу! И отсечь его армию от Германии!
   Притвиц помрачнел: "Что-то на памяти вертится - не могу вспомнить... Вот оно! То, что все слышали на допросе пленных, но чему, как случайности не придали особого значения. Но у него засело в мозгу и свербило, как на теле - заживающая рана."
   - "Отсечение овечьей головы"- так, кажется, назвал, планируемую русскими операцию, пленный авиатор!
   Задумали, значит, взять в клещи мою армию! И сдавить её до конца, до смерти.
   Почему-то встала перед глазами страшная картинка из детства: лёд на Одре сгромоздился и напирает со всех сторон на мост.
   - Не допущу!
  
  
   Весь прям, грудь напружена. Притвиц вошёл в операционный зал. Только великий полководец провидит все случайности, и только человек с живыми чувствами может глубоко ошибиться.
   Проходя мимо стола с картой, остановился. Впился в неё глазами - так волк жадно овец озирает. И показалось ему вдруг, что, понатыканные в карту по окраине Восточной провинции, синие флажки всё больше и больше теснят её силуэт (и впрямь похожий на сине-зелёную овечью голову) а та - всё больше съёживается, вбираясь в себя.
  
   - Надо спасать армию - отвести её! Не на рубеж реки Пассарги - опасно! И не на рубеж реки Аллы! Иначе через 3-5 дней русские могут оказаться у меня за спиной! На Вислу!
  
   Давя тяжёлым взглядом телефонный аппарат, словно архимедову точку, в которую упершись, можно горы свернуть, начал говорить как под наитием - чужим твёрдым голосом:
   "Ввиду наступления крупных сил.., я не могу использовать обстановку на своём фронте... (Замерла чья- то рука с наклоненным графином. Вода стоит - не течёт. Время остановилось - не тикают часы в стенном шкапчике)... и ещё ночью начинаю отход на запад."
   Тихость дыхания - за спиной и немота - в прижатой к уху трубке.
   - Молчание - чем не ответ?! И чего же он ждал от Мольтке Младшего?! Ясного и твёрдого приказа?! Э, нет! Отдувайся, как знаешь, своими боками! А он - Мольтке Младший на себя брать ответственность за оставление армией Восточной Пруссии не будет. Больно чуток к общественному мнению, как лошадь - к удилам. А, ведь, в конце концов, такова была диспозиция и у Шлиффена: оборонительные действия против русских на рубеже Вислы! Чей грех, тот и в ответе!
  
   Теперь надо обзвонить штабы корпусов.
   - Приказываю: Первый резервный корпус - отойти в тыл, на Норденбург!
   - Нет связи с Третьей резервной дивизией!
   - Штабу Первого резервного корпуса известить штаб Третьей резервной дивизии мой приказ: отойти в тыл, на Ангербург!
   - Первому корпусу - отойти за реку Ангерапп!
   - Нет связи с Семнадцатым корпусом.
   - Штабу Первого корпуса известить штаб Семнадцатого - отойти на Алленбург.
   - Нет связи с кавалерийской дивизией!
   Что за беспорядки! Телеграфисты оставили свои конторы, телефонисты - свои станции! Подались вслед за населением в суматошное бегство. Такого не могло быть при Мольтке Старшем! Да, что говорить! Генерал - фельдмаршал и ганноверскую армию победил, командуя по телеграфу! Самый великий в истории начальник Генерального штаба. Он-то умел создать такие условия, когда каждый ощущал ответственность за своё дело, а себя самого - единичным. Не то сейчас. Человек - единичка, и только соединённый со множеством таких единичек, начинает ощущать себя чем-то целым. Измелела армия Германии как река!
   Притвиц прислушался. В комнате по-прежнему - тишина. Ни звука!
   " Как в детстве,- подумал генерал,- когда братья прекращали возню, вдруг среди крика - внезапное молчание, тогда матушка говорила: "Тихий ангел пролетел".
  
   Поздно вечером вслед за облаками немецкие дивизии потянулись на закат.
  
  
  
   В плену. На работах. Норденбург. Побег в лес.
  
  
   Дмитрий и Василий стали пленниками. Их тюрьма - мастерская хозяина, то ли мастерового горожанина, то ли работника фабрики. Вдоль ее красной, увитой плющом стены их дважды в день уже несколько дней подряд проводили на работу. На окраинных улицах городка под надзором караульщика из вольных мостили дороги не просто щебёнкой, а более экономной для городского хозяйства смесью из пропущенной через грохот старой настилки, портландского цемента, песка. До вечера вымешивали тесто, широкими лопатами раскладывали, уравнивали, уколачивали.
   Хозяина им так и не довелось увидеть, только хозяйку - остроугольную женщину в клетчатом платье.
   На исходе дня караульщик со скрежетом вытягивал кол из петель, дверь сарая распахивалась. Мастерская наполнялась запахом цикорного кофе. Заходила хозяйка и молча ставила две большие кружки на краешек ручного гончарного круга. Третья кружка и кусочек картофельного сыра оставались на подносе и предназначались охраннику. Дверь аккуратно закрывалась.
   Друзья припадали к притолочной щели, ожидая представления. "Вольный", отставив в сторону карабин, плюхается на травку, фрау аккуратно устраивает вкруг себя юбки. Чтоб в голос не расхохотаться, друзья рты ладонями зажимали.
   Две спины рядком: одна круглоплечая, пересечённая резинковыми помочами, другая костистая, колом торчащая из волн юбок. Устраивались друг от друга ни далеко ни близко: локтями не касаясь. Начинали дуэтом тянуть голоса. Получалось не то, чтобы приятное слуху звучание, но стройно и добротно. Иногда баба, расчувствовавшись - ох, грустно мне - ласково дотрагивалась своим плечом плеча соседа.
  
   - Рябой не супруг ей - свойственник. Я из их разговору понял. Эх, баба - она и в Китае баба. Забавно, Дмитрий! Мы живем гораздо скромнее, они нас самостоятельнее. У нас - изба, у них - усадьба, комоды да шифоньерки, сундуки в ухожья стащили, а одеяла лоскутные, которые наши бабы из обрезков составляют, ихние - в белой избе на стены вешают. Упряжка, правда, разная. Заметил. У нас - оглобельная, а у них заместо хомута - лямка. А так - те же люди.
   Дмитрий тихонько хохотнул: "Хомуты, одеяла. Не туда ты, Василий глядел! Они, по сравнению с нами, цивилизация! Вот как в древности - Греция и Рим, так теперь - Германская империя. Ты пойми, брат, у них общежитие складывалось от гражданского общества, а у нас - от родового начала, как сказал историк господин Соловьёв.
  - Это почему так?
   - У нас новопросвятившимся народ стал только в 1905 году. А германской конституции - пол-века!
  - А если они такие гражданственные, то чего же войну затеяли?
   - А где им свободы и всеобщее благо разместить, если земли - с пятачок в центре Европы?! 130 человек на квадратную версту. А у нас одни только черноземные губернии величиной с Германию и Францию.
  - Так пусть в колониях своих, их - тьма как много, размещают!
   - Нельзя! Только вред делать жителям колоний. Нельзя вот так, сразу из дикого, грубого быта народ обратить в гражданственный. Учёные говорят.
   - Вредный ты человек, Дмитрий, печёнку мне испортишь.
   Василий, сильно жалеющий Россию и принимающий войну к сердцу, очень был расстроен.
  
   А пара продолжала петь, ни на что не обращая внимание, даже на запах камфары, дымки которой, отгоняя комаров, свивали пряди над дуэтом. (Уж хозяйка обо всем побеспокоилась: заранее вынесла из дома на лужайку горячую железную лопатку с горсткой вонючей мучки.)
   Песня оказалась длинной, потому что была историей несчастной Анхен из Тарау, и минорный напев оказался по-славянски занывчивым.
   В первый день концерт испортила хозяйская овчарка: погремев в начале пения цепью, к его середине она начала расслабленно - болезненно подвывать. Было уморительно, но друзья крепились и сдержали смех.
   На следующий день, как только запели, а собака на цепи задёргалась, её отвязали. Та удрала со двора, перепрыгнув стену из дикого камня. На третий день перед пением, собака была опять отпущена погулять, а дверь домика - мастерской любезно распахнута "вольным". Видимо, певцам хотелось иметь какую-никакую публику. На четвертый день повторилось все то же самое.
   А на пятый пленники, вместо того, чтобы сидеть на крылечке под навесом хмеля и благодарно слушать, пользуясь увлеченностью дуэта, тихонько убрались с хутора, повторив путь хозяйской овчарки.
   Накануне, до самой ночи ощупью, потому что хозяйка не разрешала пользоваться лучиной, готовились к побегу. За перегородкой из полок, на которых пылились, поставленные когда-то хозяином для просушки, миски, кружки и цветочные горшки, друзья нашли высокие лари. Когда откинули крышки, в носы ударил крепкий скипидарный дух - под листами газетной бумаги, пропитанными этим средством от моли, хранились женские шерстяные платья, юбки, одеяла. Выбора у друзей не было, морща носы и строя друг другу гримасы, отобрали себе вещи для переодевания.
   Спросили у хозяйки бумагу и чернил, якобы для того, чтобы записать для начальства ценные сведения, что вспомнились сейчас только. Под диктовку друга, Василий на немецком написал от лица Дмитрия записку в штаб восьмой армии, что он забирает свое офицерское слово обратно и бежит из плена, чтобы продолжить войну в своем авиационном отряде.
  
   Они бежали бок о бок мимо белых домов, каменных конюшен и амбаров, потом мимо стен из битого камня, за которыми краснели черепичные крыши. Им казалось, что улица гудит от их топота по мощенной окатышами мостовой, от лая невидимых собак. Стены из дикого камня кончились уже в полях, когда мощенка ткнулась в накатную, широкую дорогу. По ней возвращались косцы, а им навстречу ехали возы беженцев с увязанными вещами, а некоторые из них шли и толкали перед собой тележки, на которых поверх вещей возвышались либо клетка с попугаем, либо зингеровская машинка.
   Увидев так много людей, друзья ударились меж кустов в разные стороны. Сбежались на полянке. Отдышались. Озираясь, развязали узлы и напялили женские юбки, обвязали головы платками. Теперь старались идти по межам овсяного поля. На открытых лощинках Дмитрий останавливался, определяя юг, и поправлял направление пути.
   В первый раз Василий удивился: компаса у его друга не было, только серебристый " Хронометр"( - Женевский! ) Дмитрий вначале посмеивался над Василием, но потом на отдыхе объяснил, как карманные часы могут заменить компас.
   - Клади на ладонь, поворачивай до тех пор, пока часовая стрелка не будет смотреть как раз на солнце. Проверить просто: тень от соломинки, которую я поставил в центре циферблата, с самой часовой стрелкой должны в одну линейку слиться. Теперь ищи точку циферблата, по ходу стрелок, которая приходится посредине, между цифрой двенадцать и нашим часом. Вот эта точка. Она прямо глядит на юг.
   - Просто. Жаль только, у меня часов нету. А были. Хорошие, из настоящего африканского золота, на пятнадцати камнях. Сперли их.
  - Немцы?
  - Как не так! Наши!
   Хуже всего выдерживать правильное направление оказалось в глубине леса. Полог его был так густ, что солнца не было видно. Земля так затенена, что ноги утопали в хорошо сохранившихся с прошлого года листьях.
  
   Побег. На аэродроме.
  
   Хоть глаза и свыклись с темнотой, но ноги путались в высокой траве. И Василий, и Дмитрий то и дело спотыкались, стараясь обойти замысловатые фигуры, в которые звездная ночь своим тусклым светом превращала каждый куст и пень. Вдруг начало казаться, что они кружат вокруг одного и того же места. "Да, мы с тобой словно околдованные, - уныло разводил руками Василий,- не иначе где-то здесь клад зарыт."
   Лес вдруг кончился. Впереди поле, над которым прозрачно курился туман.
   - Вон в том овсянике, пока не посветлеет, можно отсидеться, - Василий указал на чернеющую сквозь дымку постройку.
  - В сараишке, что ли? Это не овсяник.
  - А что?
  - Увидишь.
  Задвижка щёлкнула, нарушив тишину. Вошли внутрь.
  - Нужник, - удивленно протянул Василий, - а окошки зачем?
  Оглянулся кругом.
   - У нашего дедушки Мирошки хатка меньше будет немецкого нужного.
  Дмитрий устроился на круглой деревянной крышке. Сел удобно - вытянул ноги.
  - А кто такой ваш дедушка Мирошка?
  - Бобыль столетний, огородник. Говорит, с самим Наполеоном бился.
  - Врет, небось. А что рассказывает?
   - Да забыл уже все. Помнит, что русским в Париже худо жилось, говорит: "Зябнули очень по беспечью". Но крепкий ещё! Как покос, он - со всеми. Начальствует! Бабы смеются: "У нашего командира ни шляпы нет, ни мундира!" А он следит, чтоб не вкосились в чужое, за межу не закашивали, молодых учит, как косу отбить, поточить. А как сено в стога начинаем метать - пошла военная наука: "Сиволапые! Как вилы держите! Смотрите на меня - вот как надо! Прямой укол с выпадом! Р-раз - выпад! Коли! Ура! Р-раз - назад! А вы? Снизу вверх! Эх! Гусь на проволоке!"
   Дедушка Мирошка! Что бы ты о теперешней войне сказал? Он пулю "дурой" называл, а теперь каждый смерть от неё ждёт неминучую. Другой война стала, такую - русскому мужику не сдюжить. Это ж - бойня какая-то механическая!
   Помолчали. Дмитрий встал, походил взад-вперёд, разминая ноги. Василий понимающе покачал головой:
  - Вот и у меня во всем теле ломота гудит.
   Дмитрий заглянул в окошко. Луна плыла себе по бледному небу, озаряя трепетным светом близкий лес. Над полем по-прежнему курился пар.
  - А, ведь, прав ты, Василий, насчёт клада! На аэродроме мы с тобой оказались ненароком.
   И задумчиво:
   - А охрана, кроме безоружных механиков, у них не водится. И погода сегодня будет летная.
   Улыбаясь, отвернулся от окошка, подошел к умывальнику. Указывая на медный рукомойник, спрашивает Василия: " Переведи, что написано?"
   Тот со вздохом поднялся, подошел.
   - Кухоль, по - нашему.
  - Нет. Дословно.
  - Ну, машинный рукомойник.
   - Во жарко! Немцы!
  - А здесь? - повел указательным пальцем на мыльницу.
   - Мыльница.
   - Да! Немцы!
  Теперь Дмитрий поднял голову и показал глазами на надпись над умывальником, которая гласила: "Привели ли вы в порядок свой туалет?"
   - А?
  Василий скривился: "Седлай порты, надевай коня ."
   - Ты чего?
   - Мне этот рихтих и акурат дома надоел. У меня отец не кровный, а по матери. Немец сам. Нас всех языку обучил.
  - Ну-ка, расскажи о нем - время потянем. Побольше бы в России немецких технарей и помещиков - толк вышел бы.
  - Хороший человек. На заводе нашем сыроварном два управителя: один по мастеровой части - сыродел, а другой хозяин - мой отчим.
  - А владелец?
   - Он в Питере, помещик наш бывший. Раньше мой отчим был у него управляющим.
   - А мать?
   - Экономка. В ключах ходит, готовит чай, заказывает обед. В его экономии.
   - Ага... Ты, Василий, как в плен то попал?
  
   Рассказ Василия о том, как он в плен попал.
  
   Нашим разведчикам приказано было устроить взрыв на железной дороге, чтобы немцы не пустили на нас броневик. Я попросился с ними пойти. Начальство решило не в одном месте, а разбродом взрывчатку закладывать. Разделились на группы, разобрали ящики с взрывчаткой и залегли в кустах вдоль насыпи. Чтобы не впасть в оплошность, меня послали на разведку. Я должен был залезть на дерево и, если немцев поблизости нет, махнуть платком, если увижу охрану - затрелить по-птичьи.
   В гимнастике я - мастер. А тут...толи душе неловко, толи сапоги ноги теснят. Да еще наши кони, оставленные в кустах с коноводом, что-то разоржались. Не чужих ли почуяли? Залез кое - как. Только было приуселся, чувствую, что-то рядом по веткам стебонуло. Успел таки оглядеться - и, прям, морозом обдало с ног до головы! У столба телефонной линии с другой стороны насыпи две лошади стоят: одна - под седлом, другая - с катушкой на спине. А на столбе в одной со мной высоте - немец с сумой для инструментов на животе. Сапоги у него окрючены для прицепу к столбу. А вдали - верховые. И по их силуэтам понял, что - тоже немцы: пики у них не наши, с шариками на концах.
   Тут опять рядом стебонуло, а это мой немец бросил проволоку снимать и изоляторами в меня метится. Пока - перелет и недолет, пристреливается, значит. Он же разруженный, у немцев обычай такой - винтовки крепить на седлах. А моя - при мне, за спиной! Я шишками не собирался отбиваться. Он стеклушку фарфоровую от перекладины столба откручивает, а я в него из винтовки целить! Что, прицепышь,не сидится тебе спокойно на столбе? Так получи! Тут немец как закричит благим матом со всхлипами и икотой! Смотрю, наши - по кустам в рассыпку. Повспрыгивали на лошадей и улизнули. А немцы со всех сторон под дерево сбежались и ссадили меня копьем наземь.
  
  
   - А ты, Дмитрий, как к немцам угодил? Чего это ты на меня перекосился?
   Товарищ ответил скучным голосом: "На разведку меня послали. Найти надо было паровозы и вагоны.
   Казаки подбили. А я, ведь, совсем низко спустился, чтобы они опознать могли. На такой высоте чёрный крест от красно-бело-синего круга, разве что слепой не отличит. Машину кое-как посадил. У германцев. Да считай, что всё равно погубил.
   Случай мой особенный. Я отстал от своего авиационного отряда, потому что в Москве на заводе "Дукс" получал аппарат. Как теперь в глаза генералу Плеве посмотрю? Председатель Совета нашего Московского общества воздухоплавания. У него я и книжечку свою получил пилота - авиатора. Хотел "охотником" повоевать в армии нашего шефа. Мой "Ньюпор" по ошибке, что ли, отправили в Вильну вместе с аппаратами Третьего авиационного отряда. Так попал в 1-ю армию. Это я - не военного звания - доброволец, могу и в Первой, а вот, если бы по-другому, то не миновать бы мне приговора военного суда и гауптвахты. Хотя, гауптвахта в армии нашего шефа Павла Адамовича сейчас бы мне раем показалась."
   Сердце Дмитрия так и заныло, как пришла на память его капотированная машина: ткнулась в землю носом "голуба". И крылья опустились, как у больной курицы.
   Видя, как человек переживает свою потерю, Василий решил его разговорить, что б так не печалился.
   - И как же ты, Дмитрий, стал летателем?
   - Ну, сказал. "Летатель", по-нашему, - это мечтатель. Это ты на вольготе мечтал, я уж навоевался.
  - Когда же успел, где?
  - Под Едирне. Слышал о таком? В отряде князя Николая Черногорского.
   - Ух ты. Если бы мне предложили выбрать, какому королевству Балканскому служить, я бы тоже Монтенегро выбрал. И не потому, что их монарх нашему - лучший друг, их народ нас взаправду уважает.
   - Ну, Василий, удивил. Во - первых, не я решал, у кого служить. Надо мной начальство было. И полно мудрить... Газет начитался.
   - Не. Я, конечно, газеты уважаю. У нас это положено. Отчим за свежими мальчишку каждое утро посылал на станцию. Но... Про правду читали, а кривду видали. Нет, Дмитрий. Всяк своим умком живет. А тут - ясный ясного: безумничают на Балканах, добычу войной приобретают.
   - Уймись. Василий! Тут - высшая политика, называется haute роlitigue. Чтобы понять, умища объемистый нужен. Есть над нами люди понимающие. А ты - делай как приказано. Философ.
  "А я люблю умствовать, - не обиделся Василий,- да ты продолжай. Как летал на войне?"
   "А я и не летал, - усмехнулся Дмитрий, - я механиком работал в ремонтной полевой мастерской."
  - Машины то чинил летательные?
  - Аэропланы!
  - Где ты этому ремеслу научился?
   - Сначала было техническое училище. Потом судьба свела меня с одним человеком...
  
   Рассказ о роковой встрече Дмитрия и авиатора.
  
   Пилот заложил размашистый левый вираж и стал готовиться к посадке.
  Выключил мотор, хотел снижаться, но, уставшая после почти часового перелета, машина заартачилась. Получилось! Нет! Не дотянуть до ипподрома, до трибун, наполненных зрителями - надо поскорее подыскать удобное место для спуска. Машина спланировала на колеистую дорогу и долго по ней подпрыгивала, пока не ткнулась колесом в яму. Чертыхаясь, пилот отстегнул ремень и cпрыгнул на землю. " Кажется, и здесь, как в Козлове, гастроль не заладится: аппарат нуждается в неспешной починке."
   Ткнул от досады носком американского ботинка песок. Сняв очки, вытер платком брызги масла с лица. Потом встал, уперев кулаки в бока, на середину дороги, и, посвистывая, начал оглядываться. Глянул вдоль дороги вперед, глянул назад - ни телеги, ни обывателя.
   - Что за унылая местность! Что за истоптанная дорога, облыселая со всех сторон.
   Машина давно на земле, а стаи птиц с пронзительным криком всё черкают по небу косые кресты. Вот часть их подалась в сторону. Остальные, помешкав, за ними потянулись. И над высокими дубами, приискивая себе место, завертелись кругом.
   Человек начал оглядываться. Вокруг - скука смертная! Придорожные пустыри, за кустищами пыльного черноклёна посадские дома сереют тесовыми и соломенными крышами. Зато впереди всё видится веселее: каменные постройки ипподрома теснятся, отдельно - деревянное здание с выступом впереди, всё флагами украшенное. А дальше - смотреть тяжело - так блестят на солнце железо крыш домов и купола храмов.
   Видно, птицы опустились, успокоились и затихли. Стал слышным гул многолюдной толпы на ипподроме.
   Тут на дороге со стороны города показалось облако пыли. Следом донёсся грохот, напоминающий выстрелы, и собачий лай.
   Столб пыли быстро подкружился к авиатору, в нем замелькали черные фигуры. Хлопки и тарахтенье прекратились, пыль рассеялась по дороге - явился человек на трехколёске. Две лохматые собаки завалились в бледную траву. Ловко соскочив с сидения машины, паренек подбежал к, продолжавшему неподвижно стоять, авиатору.
  - Позвольте поприветствовать Вас от тамбовского общества мотористов! Я - Дмитрий Кушинский.
   Парень, сдернув перчатку, протянул руку, ожидая пожатия. Авиатор не отказал в этой пустой любезности - свою подал в перчатке.
  - Трицикл! Твое изобретение? - спросил парня, оглядев машину внимательным, чуть завистливым взглядом.
   - Да. Это мой Клемент, - отвечал тот с гордостью.
  Авиатор усмехнулся: "Видал я "Клемана". В час двадцать пять верст покрывает. А твой? На керосине, небось."
  Парень подкатил трехколеску к авиатору.
   - А Вы попробуйте!
  Авиатор стащил с головы шлем, потер платком остриженную, седую макушку. Натянул шлем. Подошел к машине.
  - Не-е! Пылисто больно, запачкаюсь! А это что за тросик?
  - Это, чтобы номер поднять в горизонтальное положение, если полицейский близко.
  - Значит, твой трицикл не один на весь город,- хохотнул авиатор.
  - Не смейтесь! У нас город губернский, шестьдесят тысяч жителей, станция железнодорожная, городской водопровод и канализация. А при локомативном депо - гараж на пять стойл: для двух " Бенцов" и мотоциклеток.
  - Евона, где Европа! - опять хохотнул авиатор. - А зачем вам моторы, если ваши дороги такие вот!
   - Так неделю назад ярмарка конная закончилась - растоптали. А без моторов нам - никак! У нашего епископа епархия большая: пятьдесят девять округов, тысяча церквей. А сектантов много развелось, вот и надо ему всех благочинных, все приходы дальние, все монастыри с духовной Миссией объехать. И, вообще. Школы, училища. Археологическому комитету, опять же, помочь надо - по древним храмам рукописи собрать.
  - Ой ты, небылица в лицах! Попы у них на моторах разъезжают!
   Авиатор полуприсел на согнутые колени и давай хохотать.
   Парень же не обиделся, отвернувшись от авиатора, рассматривал внимательно аппарат, бормоча вполголоса:
  - А если холера где, то проедет благочинный со святыми иконами и мощами по границе своего уезда, зараза сгинет, как француз в Москве.
  А вот если на аэроплане!? Можно за день нашу губернию облететь?
   К авиатору уже вернулось хорошее расположение духа. Он весело наблюдал за парнишкой.
  - А чем ты занимаешься, Дмитрий?
  - Работаю мотористом после окончания технического училища. В мастерской. "Бенцы" обслуживаем. Вот электрическое освещение у нас в гараже есть, а в городе еще нет. Дизель ждем! А городская управа с земством спорят: кто для него подводы должен дать!
   А что у нас сегодня делается! Рынок с утра пуст. Вон, где весь народ,- парень махнул рукой в сторону ипподрома.
  - Ты вот что, парень! Дождись моих мотористов и механика. Вон они - по дороге чешут! Зайди ко мне потом, после выступления. За мотоциклеткой, и поговорить надо!
   Парень с улыбкой наблюдал, как плечистый, плотный, с кавалерийскими ногами, обтянутыми кожаными штанами, авиатор примеряется к изящной трехколёске. Шлёп! Чёрные ягодицы придавили седло. Проехал немного, покрутив педали ногами. Остановился. Обернулся. На лице его изобразилось нечто детское, озорное. Полинялые глаза, прежде - уставшие, теперь веселятся. Рисуясь, ногой уперся в землю, рукой - в полную ляжку.
   - А что ж, земеля, так вот и въеду на ипподром. Я ж тут дома, на родине!
  Трицикл затарахтел и рванул. За ним вдогонку - клуб порошистой пыли и две собаки - большими прыжками.
   - Краем держитесь, а то дорога, я вам говорил, копытами взрыта! На подъеме ногами работайте! - кричал парень ему вслед.
   А к аэроплану дробной побежкой приближались мотористы.
  
   Парню разрешили помочь. Мотористы и механики осторожно приподняли аэроплан, вытаскивая лыжню из колеи. Убедились в ее сохранности и в сохранности колес. Все вместе докатили машину до поля ипподрома.
  
   Солнце пекло. Жара умаяла людей, но они ждали, не расходились. Молодые рабочие - обладатели самых дешевых " стоячих" мест, развязно похаживали компаниями вдоль натянутого каната. Пиджаки внакидку. Посасывали папироски. Задирали не обращавших на них внимания городовых. Парочки ухитрялись фланировать в толпе, пряча сближенные лица под кружевными зонтиками. Власти города солидно и степенно млели на скамьях под тентом. Местные газетчики и фоторепортеры, подобно детворе, сновали во всех направлениях. Над трибунами стоял разноголосый гул, к которому добавлялись еще крики булочников и мороженщиков. Всем было весело, кроме флегматичных красноносых урядников, чьи темно - зеленые фуражки возвышались над канотье и картузами, шляпками и пышными узлами русых волос.
   Под марш военного оркестра на поле выкатили "Блерио". Привычно и ловко авиатор забрался в кабину. Когда смолкли последние аккорды, мотор рявкнул и зарокотал бодро. Тускло - синеватые змейки дыма заскользили по бокам аппарата. Возня вокруг него прекратилась. Отпущенная машина понеслась по полю. Вдруг как-то по-вороньи подпрыгнула, отделилась от земли и вплыла в белесоватую полуденную синеву.
   Аэроплан делает круг над ипподромом, потом еще один - выше первого. Потом повернул к железнодорожному вокзалу, а от него к Цне, перелетел реку, подняв в воздух стаи птиц. И пока они носились в небе, сшибаясь между собой, облетел вокруг всего города.
   На трибунах говор, смех. Ждут возвращения аэроплана. Но вот, приближаясь издалека, доносится все слышнее, все ближе гудение мотора.
   Грянул марш, все повскакивали со своих мест.
   Вдруг трубачи неожиданно смолкли, затихли зрители. Аэроплан с выключенным мотором начал планировать над полем. Холодная тень скользнула по трибуне. Чувство какой-то жуткости на мгновение охватило всех: над людьми пронеслось восьмиметровое тело ископаемой птицы. Косточками и жилками сквозь папирусную кожицу ее крыльев просвечивались на солнце лонжероны и нервюры.
   Под гром аплодисментов " Блерио" cпустился на землю. Хор трубачей грянул "На встречу героев". Дирижировал Василий Агапкин.
   Пройдет год. Осенью на Тамбовском вокзале тот же седьмого кавалерийского полка оркестр исполнит впервые "Прощание славянки". Автор и дирижер посвятит свой марш матерям, провожающим своих сыновей добровольцами на далекую и чужую Балканскую войну.
  
  
  
   Дмитрий закончил рассказ о своих приключениях под лёгкий храп товарища.
   - Спишь что ли?
   Сам заворочался, удобнее укладываясь. Уже сквозь дрёму произнес мечтательно:
   - Знаешь, Василий, нам хорошо платили. Я после перемирия мог бы с французами уехать. Учился бы в летной школе Казо или Сен Максена.
  - Штё?!
  - Штё, - передразнил Дмитрий, - мордва!
   - Хоть и в мордве, да в добре, - колкость товарища Василий посчитал не обидной.
  - И что ж не уехал?
  - Не уехал потому, что дома четыре младшие сестры - невесты. Спать будем!
  
   Снился Дмитрию вокзал, забитый убегающими от войны людьми. На путях оставался последний состав, осажденный толпой. Люди напирали. Ждали, что вагоны обомнутся, вместят всех, а они вместо этого начали пыжиться, щетиниться человеческими руками, ногами, телами, трещать крышами.
   В толпе между черных пальто и овчинных тулупов метался человек в мешковатой, длиннополой шинели. Останавливал людей, выуживая их за платье из массы. А те вырывались и, словно капли ртути, отделенные от лужицы живого серебра, стремились вновь с лужицей-толпой слиться. Но натыкались животами на выставленный впереди себя Василием (человек в шинели оказался им) чемодан. Василий, заглядывая в белые глаза на красных лицах, тормошил людей, что-то предлагал, нахваливал, завлекательно похлопывая по крышке чемодана. А что - из-за сплошного гула не слышно. Но что-то никто не приценялся и не рядился - просто убегали.
   - Эй, офеня! Чем торгуешь? Небось старьем да ветошью.
  Василий оглянулся. Узнав своего товарища, улыбнулся лукаво.
   - Пятиалтынный прошу, Ваше благородие! Товар свежий - не лежалый!
   И закопошился над замками. Приоткрыл крышку своего чемодана:
   - Первой руки товарец! Вот! Свет Царствия Небесного!
  
   - Сдурел, брат! Домой неси!
   С лица Василия исчезло притворное веселье.
   - Не, не годится. Что там - жене, всему роду человеческому хочу!
   - На весь мир пирога не испечешь. Домашних своих осчастливь! А тут - все немцы, да поляки.
   - Не понимаешь, Дмитрий! Я есть кто? Крестьянин. То есть - мирянин. То есть относящийся до жизни мировой, до бытия всей вселенной.
   А ты заладил: "Дом, семья, жена."
   Семья - потом, как-нибудь. А сначала в мире порядок наведём!
   Тут Дмитрию показалось, что товарищ заговорил незнакомым голосом. Оторвал взгляд от чемодана, а перед ним - здоровый детина с винтовкой, по-немецки висевшей на шее, в шинели внакидку. Стоит и посасывает, сплевывая, коротенькую носогрейку.
  
   Дмитрий проснулся от сердцебиения.
  
   А Василию в коротком сне снилась любимая жена Евдокия.
  
   - Дмитрий, спишь?! Я чего вспомнил - чего наши бабы учудили! Послушай!
  
   Рассказ Василия о Дуне.
  
   - Жена, как увидела мобилизационную афишу - заревела.
   "Ты, - говорю, - на своем девичнике так не убивалась."
   Заулыбалась сквозь слезы. " Молодая была - по своей косе, глупая, плакала. А теперь совсем другое - по нашему горю плачу," - отвечает.
  
   - Представляешь, наши бабы что сделали: Дуня их организовала пойти к моему отчиму с просьбой - разослать их письма по всем столичным газетам. Вроде, обращение ко всем русским женщинам: собрать по своим домам самые ценные иконы и ехать с ними к самой границе, а там встать женам всей России перед германцем и образа поднять.
  
   Василий прислушался - не засмеется ли Дмитрий? Тот молчал.
   " Может сон одолел?"- подумал о товарище. Взглянул на него. Нет - глаза - задумчивые, лицо - серьезно. Ответил тихо:
   - Да. Они все такие - наши женщины. Ну да ладно, Вась. Хватит баклушить!
  
   Дмитрий достал из ящика рукомойника ведро. Выплеснул на пол воду. Повернул ведро к Василию боком с надписью.
   - Что написано?
   - Ведро.
   - Так я и думал. С собой возьмем - пригодится.
   Вышли наружу. Солнце только еще подымалось. Там, где пробились косые лучи его между деревьями, туман золотился. Щебетали близко невидимые птицы. А когда вдруг смолкли, послышались приглушенные человеческие голоса, фырканье лошади. Для Дмитрия и Василия это было неожиданностью. Прикрывая лицо руками, оба юркнули в хлесткие прутья и еловые ветки.
   - Косари прошли,- прошептал Василий. Там! - указал рукой на редеющий туман, из которого темными очерками уже выделялись верхушки деревьев.
   Залезли поглубже в кусты, затаились. Дымки над полем растаяли, показались деревянные сараи у самого леса. Из них вышли люди, замелькали светлые рубахи. Послышался говор, хохоток, который прервал резкий окрик. Потом этот же голос начал распекать кого-то за какие-то провинности. Люди в фартуках разошлись по ставшим теперь заметными большим палаткам. Пологи были приподняты. На поле выкатили три аэроплана и тележки с деревянными бочками. А над крышей одного из сараев уже давно струился белый дымок. В тихом, безветренном воздухе, заглушая травяные запахи, разносился вкусный запах крупяной похлебки и жареного сала.
   - Отвлеки меня, - громко сглатывая слюну, попросил Василия Дмитрий,- О чем они там болтают?
  - Жалуются, что господа офицеры не желают знать технику, только и ждут, что им запустят мотор и доложат, что все исправлено.
   Раздался свисток, механики, на ходу стягивая фартуки, побежали к сараям.
  - И нам пора, - сказал, поднимаясь, Дмитрий. Он огляделся. Далеко на лугу розовели на солнце рубашки косцов. Это местные хуторяне, испуганные близостью войны, наспех скашивали гречиху и овес. Друзьям казалось, что они слышат мерный, шуршащий звук лезвий их кос.
   Дмитрий выбрал самый дальний аэроплан. На желтых крыльях - черные кресты. По краю леса начали двигаться к нему.
   Вдруг залаяла собака, меж кустами замелькали пестрые платья и платки. На поле из лесу вывалилась толпа баб с кошиками и, увидев мужчин, остановилась. Дмитрий подался им навстречу, раскинул в стороны руки, заулыбался всем своим красивым лицом.
   Бабы скучились, глазеют на молодого, красивого мужика. Дмитрий повернул лицо к Василию, прошипел: " Чего стоишь? Давай обольщай! Одному мне, что ли, выпечатываться? Попроси их придержать вон ту птичку до полных оборотов."
   Василий быстро сообразив, чего хочет его товарищ, ласковым голосом обратился к бабам: " Бабоньки и женщины!" И объяснил свою просьбу. Те удивленно зашушукались, начали пересматриваться, делая шутливые замечания насчет странного выговора Василия с протяжками и остановками.
   Дмитрий заозирался на друга встревоженно. Взгляд его говорил: "Не вспугнуть бы!"
   Но недаром говорили товарищи о Василии: "Смекалый парень."
   Одернул гимнастерку, пригладил ладонями встрепанные волосы надо лбом. Подойдя плясовой выступкой к самой крупной и самой сердитой, стоящей с выпяченным вперед корпусом, бабе, настойчиво взял в свои руки ее - белую, полную. Поглядел так ласково, что та вся обмякла и глаза прикрыла. А Василий поднес ручку к лицу и чмокнул ее громко.
   Кошики с завтраком для косарей: душистые свертки в тряпицах и синей бумажке, были составлены в тень куста. Сердитая баба теперь уже не сверкала грозно очами, а перевязав платок так, чтобы надо лбом затряслись подвитые белые кудельки, начала помогать мужчинам расставлять подруг вокруг машины.
   Вот - все на местах. По команде женские руки вцепились в брусочки, обтянутые желтым полотном. Дмитрий нырял между стойками ферм от руля к винту и назад. Василий стоял наготове в хвостовой ферме. Наконец Дмитрий уселся в деревянное креслице. Скомандовал громко: "Контакт! Да завертывай же!" Василий изо всех сил рывком провернул винт. Пилот включил зажигание.
   Тут такое началось! Брязг искр. Бабы, отвернув лица и не отпуская крылья, завыли, да так, что лес застонал. Василий в два прыжка очутился в машине позади Дмитрия.
   "Противтись, бабоньки, противтись! Еще немножко! Бегите!"- пилот замахал рукой, потому что из-за грохота его голос был не слышен.
  Сквозь гремучий шум мотора и вой пропеллера за спиной, Василий с трудом различил: "Держись!"
   - Держалась кобыла за оглоблю,- пробормотал Василий, но покрепче вцепился в обойник. Ветер стал рвать гимнастерку, надул ее пузырем, выщемлил из глаз слезу. Машина катилась, набирая скорость. Бедные бока! Выпало им порядочное колотье. Вдруг толчки закончились - друзья были в воздухе.
   А внизу, покачнувшись, завалились в сторону лес с забившимися в него бабами, длинное поле, луг с косарями.
   Василий, боясь головокружения, осторожно выглянул за борт. "Вот летала! Вот пролаз!"- восхищенно подумал о товарище. В это время вода, как зеркало, сверкнула в глаза из-за зелени деревьев.
   - Широко белый свет раскинулся!
   Страха никакого не было, а было весело и торжественно. И Василий запел как мог, потому что захлебывался ветром:
  - Ты раскинула печаль по плечам,
   Распустила грусть - тоску по животу.
   Ты заставила не спать по ночам,
   По тебе, душа, скучать.
  
   Но потом очнулся, вспомнил наказ Дмитрия, что надо бы поразведать неприятельскую силу, сильнее сжал коленями холодное ведро с собранными по окраине поля снарядами - булыжниками.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"