Sunrigan. Одна жизнь

Sunrigan : другие произведения.

Одна жизнь

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

Комментарии: 68, последний от 21/10/2023. © Copyright Sunrigan (nikoberg15@mail.ru) Размещен: 05/05/2013, изменен: 05/05/2013. 2195k. Статистика. Статья: Мемуары Скачать FB2		Оценка: *5.6020** Ваша оценка:
Аннотация: Внучка уговорила деда и тот рассказал на диктофон свои воспоминания. А внучка их исправно напечатала. Это воспоминания Владимира Шварца, обычного человека, жившего в необычное время. Воспоминания очень точные и поражающие деталями. Прошу любить и жаловать, считаю, что такое надо поощрять всемерно.

001_A_001_2008_03_14.mp3 (46-51)

Сегодня 14 марта 2008 года. Немножко о моей семье. Родился я 3 октября 1924 года, в городе Москве. Жили тогда мои родители в гостинице, которая называлась "27-й Дом Советов", а до революции она называлась "Париж", на углу Тверской и Моховой улицы, справа, напротив гостиницы "Националь". Помните, я * начал - тогда мы жили в 1-м Доме Советов, в бывшей гостинице Националь. Там занимали две комнаты и было мне, наверное, около четырёх лет. Помню, что у нас появился тогда радиоприёмник, очень смешной, на котором сквозь хрипы и всякие звуки доносились какие-то слова, это, очевидно, был первый приёмник, появившийся тогда в Москве. Отец работал где-то, по-моему, в ЦК ВКП(б) по партийной линии в журналистской печатной отрасли. Вообще всю жизнь он занимался печатью. Мама тоже работала в "Крестьянской газете" - была такая газета тогда.

Помню, как у меня в 1928 году было воспаление легких и лечили меня в основном горчичниками, причём горчичники мама делала сама: разводила горчицу в воде, намазывала её на полотенце и обкручивала мою грудь. Вот, в общем-то, такие воспоминания. В этом же 1-м Доме Советов были огромные коридоры, где можно было ездить даже на велосипеде. Там жили мои товарищи - Боря Ксенофонтов, которого я помню очень хорошо, и другие, кого я уже и не помню, которые впоследствии сгинули в сталинских лагерях, почти все.

Когда построили так называемый Дом правительства, который с легкой руки Юры Трифонова теперь называется "Дом на набережной", то отцу там была предоставлена трёхкомнатная квартира в 22-м подъезде, квартира Љ 444 на 10-м этаже. Помню даже номер телефона - В1-49-65. Вот отсюда я себя помню довольно подробно... Да, помню ещё, что в детский сад я ходил, который размещался на Спиридоновке, он был на самом верхнем этаже, по-моему, восьмиэтажного дома - точно я не помню, помню только, что там был огромный зал, из которого ещё был один выход на... под потолком была раздевалка, туда можно было подняться по лестнице, и вот помню, что на перилах этой лестницы, откуда мы, мальчишки, в основном сверху, раздевшись, старались съехать по перилам, потом поставили электрические ролики. Тогда вся электрическая проводка была внешняя, не спрятанная в стены, а снаружи держалась на специальных таких фарфоровых роликах. Так вот, там поставили такие ролики, чтобы мы не могли съезжать. И был выход на очень большой балкон, где мы днём спали круглый год и зимой на улице вот на этом открытом балконе, который был защищён от наружной атмосферы, так сказать, сеткой, чтобы мы не могли вывалиться туда. Причём там стояли раскладушки, которые убирали днём, и там мы могли просто гулять, а потом расставляли для тихого часа, мёртвого часа, как он тогда назывался после обеда - нас зимой укладывали в мешки спальные и на руках выносили туда, на эти самые раскладушки, где мы спали.

Ещё про детский сад помню такую вещь, что перед каждым обедом мы выстраивались в очередь с ложками в руке, и подходили к воспитательнице, которая каждому в ложку наливала рыбий жир, и нужно было на глазах у неё обязательно её проглотить, а рядом стояла тарелка с сухариками, чтобы можно было заесть. Ну, большинство ребят и девочек терпеть не могли этот самый рыбий жир, морщились, плакали, но всё равно их заставляли. Я же почему-то сразу полюбил рыбий жир и без всякого отвращения с удовольствием его пил, эту ложку, что впоследствии - я потом расскажу - мне очень пригодилось, можно сказать, спасло меня от голодных всяких неприятностей, но это уже было значительно позже, это я расскажу, когда перейду к периоду своей жизни в ссылке в Сибири, в городе Тобольске - это потом уже было.

В этом детском саду с нами занимались и рисованием, и лепкой - тогда пластилина не было - просто из глины, и учили нас всяким там делам: мы читали много, и я с самого детства привык к чтению, и страшно любил читать. Я очень много читал, тем более, что условия позволяли, поскольку отец работал в печатных учреждениях, но сперва он работал в КОГИзе, КОГИз - это книжное объединение государственных издательств. До этого, правда, он ещё работал в академии, тоже в управлении по печати - то есть он всю жизнь работал вот в печати, сколько я его помню до 1937 года, о котором расскажу отдельно. И у нас в доме была прекрасная хорошая библиотека, и я конечно, был пристрастен к этому делу, и очень много читал. В этом мне очень повезло в моей жизни: я сумел в детстве, в юности до Тобольска, который случился в 1937 году, до ссылки очень много прочитать.

Всё шло хорошо, я тогда не знал даже о том, что в стране был страшный голод, что миллионы людей умерли голодной смертью, потому что отец мой был прикреплён тогда к закрытому распределителю, где продуктов достаточно было на нашу семью, и питались мы очень хорошо, и я никаких забот-хлопот не знал. В 1930 году я пошёл в школу, в "нулёвку" - нулевой класс такой был. Школа эта называлась МОПШК - Московская опытно-показательная имени Лепешинского. Находилась она, по-моему, во 2-м... или в 1-м - не помню точно - во 2-м, по-моему, Обыденском переулке (во 2-м - ссылка. Примечание расшифровщика). И вот в этой школе я учился с нулёвки по пятый класс включительно. Со мной в одном классе учился Вовка Микоян, второй сын Анастаса Ивановича Микояна, со мной вместе учился Юрка Карпов, сын нашего посла в Германии, который был впоследствии расстрелян, естественно... Юрка погиб на войне, Вовка Микоян сгорел в самолёте под Сталинградом, как я узнал впоследствии, тоже на войне. Учились мы... причём вот с этим Юркой Карповым мы жили в одном доме, вот в этом "Доме на набережной", дружили, и дружили с Вовкой Микояном. В нашей школе учились не только дети ответственных работников, а в ней учились и дети людей, семей, которые жили в районе этой школы, и у меня были друзья из семей таких, которые просто по месту жительства оказались там, они бывали у нас дома, я бывал у них дома, мы дружили. Практически на сегодня уже никого, почти никого не осталось в живых, большинство остались на войне: 1924-й год, как известно по официальной статистике, был обречён, и официальная статистика говорит, что из ста человек таких ребят, родившихся в 1924 году, с войны вернулись только три человека. Вот в эти три попал и я. Но до войны я ещё дойду, расскажу о войне.

Вообще мой рассказ будет, конечно, нехронологичен, я буду рассказывать то, что смогу вспомнить, по мере воспоминаний, поэтому вполне возможно, что я буду перескакивать через десятилетия, через годы... Но надеюсь, что мои дети, внуки, правнуки - для них я это делаю - сумеют как-то это всё привести в хронологию, потому что я буду называть те периоды жизни, о которых рассказываю. Мне хотелось бы, чтобы они о них узнали, о нашей жизни поподробней. Итак, всё продолжалось благополучно до 1936 года, а в 1936 году начались неприятности. Отца - он в то время работал заведущим ОГИза, ОГИз - это Объединение государственных издательств, это учреждение впоследствии после того, как наркоматы превратились в министерства и всякие комитеты... вот впоследствии этот ОГИЗ стал Комитетом по печати при Совете министров СССР. Но отца уже тогда не было - он был в лагере в заключении... Итак, всё это продолжалось до 1936 года. Год, примерно год мы продолжали жить в этом доме. Маму, которая в то время работала в институте Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина младшим научным сотрудником, уволили с работы как жену неблагонадёжного. Я не знаю, как тогда: отца не арестовали сразу и не трогали, продолжали мы жить, ему даже зарплату выплачивали, но его исключили из партии, хотя он был членом партии - не помню, не знаю уж точно - то ли с 1919, то ли с 1920 года - может, вот тогда, а может, даже и до революции - точно не знаю... А в 1937 году, 2-го августа, родителей, отца и мать вызвали в КГБ, отобрали паспорта и предложили там в какой-то короткий срок, чуть ли не в 24 часа - ну, вместо паспортов дали какие-то справки - выехать в ссылку в Казахстан, в какое-то там село Лебяжье.

Отец был в очень хороших отношениях, в товарищеских, если не сказать в дружеских отношениях с Отто Юльевичем Шмидтом. Он даже был приглашён Отто Юльевичем в экспедицию на "Челюскине", и должен был ехать в эту экспедицию, но не знаю уж, по каким причинам в 1934 году не состоялось его участие в этой экспедиции. В общем, он обратился к Отто Юльевичу, и Отто Юльевич очень в этом помог. И вместо Казахстана и села Лебяжьего нас выслали - и мы оказались в городе Тобольске. Почему в Тобольске - тогда он был ещё в Омской области. Тогда это был захолустный городок с населением в 20 - 25 тысяч человек, но Тобольск - это великий город, Тобольск - это столица Сибири. Это был стольный город до революции, где принимали послов, рядом с Тобольском Искер - столица татарского хана; там, под Тобольском погиб Ермак - ему там, в Тобольске, памятник. И там, под Тобольском, было управление Главсевморпути, которое было под началом Отто Юльевича Шмидта. И он договорился с этим управлением, чтобы когда отец, вся семья туда приедет, нам помогли там как-то обустроиться, и чтобы отца обеспечили работой.

Таким образом, мы попали в Тобольск, это был уже конец августа 1937 года, или даже начало сентября, но пока прошёл вот этот вот месяц, вот это событие, что когда отправили в ссылку, решение об этом принял лейтенант госбезопасности Марычев, ни больше ни меньше: ни суда, ни следствия, ничего, а вот лейтенант госбезопасности Марычев... У меня есть документ, я потом знакомился с делом отца уже в 1993 году, он написал там, что отец такой-сякой немазаный там, всякая ерунда была написана, и что он, значит, постановляет выслать семью - отца, мать и меня - указывает точно фамилии, имена и возраст, в том числе и меня, 13-ти... мне даже ещё двух месяцев до 13 лет не было, но тем не менее там было указано "13 лет" - выслать из Москвы.

Так мы оказались вот в этой ссылке в Тобольске. Но, пока мы туда ехали, пока это всё происходило, произошли какие-то реорганизации в этом Главсевморпути, и это управление в Тобольске было ликвидировано. Таким образом мы оказались без жилья, без работы, родители мои вот там... Отца никуда не принимали на работу; в конце концов, его всё-таки приняли на работу на местный мясокомбинат экономистом. Мама не работала, ну, а меня определили в шестой класс одной из школ, причём в Тобольске была всего одна базовая школа-десятилетка, все остальные школы были либо четыре класса, либо семь классов, то есть неполное среднее образование. И меня в первую эту школу не приняли, поскольку я был, так сказать, ссыльный, и я попал в 12-ю школу в шестой класс.

Надо вообще сказать, что Тобольск - это особый город, он особый был и по отношению к людям репрессированным и оказавшимся там в ссылке: надо сказать, что большинство населения относилось к таким людям с уважением, очевидно, что-то было в крови у этих людей, с генами, потому что на всём протяжении, когда Тобольск стал более-менее цивилизованным, туда ссылали при всех царях: там могила Кюхельбекера, там могила Одоевского, декабристов, там много могил сосланных туда в разные времена людей. Но Тобольск ещё и знаменит тем, что там родился Менделеев, что там родился Ершов, автор сказки "Конёк-Горбунок": в то время, когда я там был, просто это был жилой дом, а сейчас там, в этом доме - он был двухэтажный, но первый этаж утонул, ушёл под землю, и он оказался одноэтажным - его, по-моему, сейчас реставривовали, и там музей Ершова. Там был Альбьев, написавший "Соловья" своего знаменитого, в общем. Тобольск... да, там был в ссылке Николай Второй со всей своей семьёй, именно оттуда его потом перевели в Свердловск... в Екатеринбург, где и расстреляли, как это известно всё, это уже не новое.

Так вот: жители города Тобольска относились довольно лояльно и с сочувствием к ссыльным, поэтому, в общем-то, было легко снять комнату в частном доме. Тобольск представлял из себя город, где.... ну, я не знаю, какой процент, но не меньше 80 процентов занимали частные одноэтажные домики, и там сдавали комнаты. Так мы попали... сняли комнату по адресу: улица Ленина, дом Љ 1 у хозяев. Хозяином был некто Малинин, бывший москвич, которого туда сослали ещё аж в 1918 году: он был коммерсантом, его сослали туда как паразитирующий класс. Ему было 90 лет с лишним.

И в школе ко мне... что касается школьников, относились очень хорошо, встретили нормально меня, учителя ко мне относились очень хорошо, а я не ощущал никаких плохих к себе отношений, никакой дискриминации абсолютно. Единственным, кто на меня смотрел косо, это был директор школы. Настолько он ко мне относился, к мальчишке, так сказать, косо, если можно так сказать, что был даже такой эпизод: я сидел... он у нас в школе преподавал - вообще он "на все руки мастер" был - то конституцию, то химию, то физику - замещал учительниц, хотя сейчас я понимаю, что он в этом деле не очень-то разбирался. Но помню такую историю. На одном из уроков я сидел с девочкой, Ниной Холодовой, за одной партой. Она на уроке директора свистнула. Директор, конечно, был уверен, что это я свистнул, и срываю ему урок сталинской конституции, и он начал на меня кричать - мне было тринадцать лет, четырнадцать уже - что"это вы в Москве вредили, и сюда приехали вредить!"... И вы знаете вот что произошло, поразительно: класс - весь класс - устроил ему обструкцию. Ребята начали стучать крышками парт. Эти парты были с такими откидными крышками, с дырками для установки чернильницы и с такими углублениями для того, чтобы можно было ручку и карандаш положить - вот класс начал стучать этими крышками, и стучал до тех пор, не переставая, пока директор не выскочил из класса. Это я к чему рассказал - вот так класс заступился за меня! То есть я, 14-летний мальчишка, почувствовал, что я всё-таки - человек, и отношение ко мне такое для меня было очень дорого.

Надо сказать, что мама, которая каждые десять дней - 10-го, 20-го и 30-го - ходила на отметку в КГБ, тогда это по-другому называлось, НКВД, по-моему, Народный комиссариат внутренних дел - ходила на отметку, что она никуда не сбежала. И иногда, когда она приходила на отметку, её приглашал к себе начальник, который с ней там проводил какие-то там беседы. Когда мама уходила каждый раз 10-го, 20-го и 30-го... Да, я уже вот, так сказать, проскочил один эпизод: 22 апреля 1938 года, ночью, пришли и арестовали отца. Был обыск... Интересно, что при обыске отцу - он курящий был - а продолжалось это часа три, в этой комнате, что надо было обыскивать, меня разбудили, подняли с постели - не прячутся ли подо мной, под простынёй, какие-то документы страшные? Ну, конечно, ничего не могли они там обнаружить, потому что там ничего не было, но три часа отец сидел, и ему не давали курить, не разрешали курить. Кроме того, у отца были подарочные - ему дарили, ещё когда он работал в Москве, подарки были - вот ему дарили, скажем... там было две или три колоды карт. Вот из каждой колоды взяли по нескольку карт, то есть испортили три колоды, забрали облигации, естественно, тех заёмов советских, которые были, это забрали - правда, облигации потом вернули - маме... Но долгое время мы ничего не знали об отце, мать ходила с передачей, её не принимали, мы были в полном незнании, а потом, наконец, однажды передачу приняли. Для нас это был почти праздник - значит, мы узнали, что отец жив и находится в следственной тюрьме, там, в Тобольске, после чего каждый месяц можно было носить передачу. Поскольку покупать продукты для передач и вообще для жизни было очень трудно в смысле того, что денег-то не было, на работу маму не брали какое-то время, значит, продавали папины вещи. Кроме того, когда уезжали из Москвы, часть книг продали и эти деньги уже проели к тому времени, а часть книг нам удалось... малой скоростью отправили из Москвы в Тобольск. При этом они очень долго шли, больше месяца, и там несколько ящиков книг пришли гораздо позже. И книги эти незадолго до ареста отца пришли в Тобольск, и они лежали в кладовке, в доме, ещё не разбитые, не раскрыли мы эти ящики. Так вот: при обыске обыскивающим товарищам - не знаю, как правильно их называть - не пришло в голову спросить, нет ли чего в кладовке. В общем, совершенно повезло, книги все сохранились, их не конфисковали, не арестовали, ничего. А были там очень хорошие академические издания, полные собрания сочинения Дюма, например, всех наших русских классиков - Толстого, Пушкина, Лермонтова, Гоголя там - ну, и так далее, и так далее. В общем, очень ценные книги. Вот их и проедали, потому что только за комнату приходилось платить сто рублей в месяц.

Помню такой эпизод: 12 декабря 1937 года были первые выборы в Верховный Совет вот уже по сталинской Конституции, которая была принята 5 декабря 1936 года. Это была бы очень хорошая Конституция, если бы она выполнялась - но в ней фактически ничего не выполнялось, в ней не нарушалось... разве что административное деление страны не трогали, а может и трогали. А что касается прав граждан - то, конечно, всё это было перечёркнуто. Так вот... 12 декабря 1937 года должны были быть выборы в Первый Верховный Совет Советского Союза. В Первый. Вот этот хозяин дома, где мы жили, вот этот дед - ему к тому времени было 96 лет, однажды мне говорит: "Вовка! Сегодня в учительском институте" - а этот учительский институт был рядом с нами, ну, там пять минут ходу - "в учительском институте будет встреча с доверенными лицами наших кандидатов в депутаты: одного - в Верховный совет Союза, другого - в Верховный Совет национальный". Я даже запомнил их фамилии, и сегодня помню: в Совет Союза кандидатом был известный комбайнёр Омской области Манник - фамилия такая - а в Совет национальный кандидатом был областной прокурор Евстигнеев. Вот в моей памяти по отдельности их нету, а вместе - Манник и Евстигнеев, Манник и Евстигнеев, Манник и Евстигнеев - все заборы, все стены были заклеенными этими призывами "Голосуйте за Манника и Евстигнеева!", как будто там можно было ещё за кого-то голосовать, никого там *...чения, как потом выяснилось, в двух бюллетенях по одному человеку, это известно. Так вот, этот дед, Малинин - не помню, как его звали: дедушка и всё - мне говорит: "Вовка! Сегодня встреча с доверенными лицами! Пойдём, проводи меня, я хочу послушать, что там скажут". А дед этот еле ходил с огромной такой палкой, на которую опирался двумя руками. Ну, я пошёл с ним туда, на эту встречу. Там, значит, председательствующий... ну, все, кого приглашали, пришли, потому что люди боялись не ходить на такие мероприятия. Пришли, значит, председатель открыл это собрание, представил слово каким-то там людям, которых называли доверенными лицами, они по бумажке зачитали нам биографии этого Манника и Евстигнеева, после чего председательствующий, обращаясь в зал, спросил: "Вопросы есть?". Вопросов, конечно, не было, все хотели скорее уйти домой, но дед мой вдруг поднял руку, встал и сказал: "Есть вопрос!" - "Пожалуйста", - ответили ему из президиума. - "А что вы нам написали двух каких-то гавриков? Вы дайте человек десять, чтобы можно было выбрать, а то из чего выбирать - одного из одного?" И сел на своё место. Его арестовали в эту же ночь. Ночью приехала за ним подвода, два лейтенанта, и ночью деда этого 96-летнего арестовали. Примерно через полгода какой-то лейтенант госбезопасности - ну, тогда этого НКВД - пришёл, и бабушке, жене этого деда сказал: "Бери, нанимай подводу, бабка, езжай в тюрьму, деда твоего комисса..." - как это? - "...актировали". Актировали. Бабушка наняла подводу... больше автомобилей там не было, только на лошадях всё перевозилось, наняла подводу, вернее это зимой - сани - и привезла деда. И вскоре дед умер. Вот этот эпизод запал мне в память, вот до сих пор... мне 83 года сегодня, сейчас, я помню в мельчайших подробностях всю эту трагедию. Конечно, я тогда не очень понимал всё это, но сегодня это всё отлично понимаю.

И знаете, ребятки, вот то, что я сейчас скажу, наверное, грех говорить, но я скажу: вот то, что я из Дома правительства, из привилегированной обстановки, из обстановки, не знавшей ни голода, ни холода, попал вот туда, где воду нужно было таскать на себе с колонки, а зимой возить в бочке обледенелой на саночках, где нужно было заботиться о дровах, чтобы не замёрзнуть, и так далее, и так далее - я благодарен своей судьбе. Я там познал настоящую жизнь людей, я там познал настоящую дружбу. И я благодарен своей судьбе, хотя, конечно, наверное, это кощунственно так говорить, потому что отец мой просидел почти двадцать лет в лагерях и тюрьмах, мама - в ссылке. Это продолжалось до 1956 года - отец сидел в лагере, это я расскажу ещё. Но я благодарен судьбе, именно там я обрёл самых лучших друзей на всю свою жизнь.

Увы, на сегодня, 14 марта 2008 года из всей моей школьной команды, довольно обширной - эти ребята были моими друзьями, они были друзьями моей мамы, я был вхож в их дома, их родители ко мне относились очень щепетильно - вот я волнуюсь, рассказывая об этом - вот я остался жив сегодня один. Никого больше нет. Большинство остались на войне, все ушли на войну, большинство осталось на войне, а тех, кто вернулся с войны или не попал на войну по каким-то своим физическим отклонениям от нормы, особенно самый близкий мой друг, Боря Панюшкин - он от рождения был хромой, при родах что-то там повредилось, он на год старше меня, мы с ним учились в одном классе, потому что он оказался второгодником в одном из классов... Вот я его похоронил уже здесь, в Москве, когда я вернулся в Москву через много-много лет, через 37 лет я вернулся в Москву - в 1974 году. Вот... А последним в прошлом, 2007 году, умер последний мой друг, с которым мы переписывались, Генка Кориков. Он был лётчиком на войне, у него своя история, в 1944-м году - отвлекусь на его историю - не могу не рассказать. В 1944 году он погиб, на него пришла похоронка.

Когда я вернулся с фронта по ранению, туда, в Тобольск - это был май 1944 года - о том, как я попал на войну и как я был на войне, я расскажу.... Когда я вернулся на двух костылях инвалидом второй группы по тяжёлому ранению, первое, что я сделал - пошёл по родителям моих друзей, которые ушли на войну, и в большинстве семей меня встречали их матери, обнимали, целовали и плакали, потому что на них пришли похоронки, в том числе и на Геннашу Корикова пришла похоронка... А в 1968 году я работал в городе Волжском, у меня вдруг появилась жуткая тоска по моей второй родине, по Тобольску. Я стал плохо спать: я хочу в Тобольск, я хочу в Тобольск! Жена мне говорит: "Да возьми отпуск и поезжай в свой Тобольск, возьми Вовку (сына) с собой", - а он тогда окончил восьмой класс - "покажешь ему свою вторую родину". И мы с ним поехали в Тобольск.

Приехали в Тобольск, разместились в гостинице... Но я знал - в Москве был мой товарищ, Федя Юферов, он от рождения был с ужасно плохим зрением, он всю жизнь в школе был в очках, и поэтому его на войну не взяли. Он учился в Москве в энергетическом институте, Федя Юферов, закончил его и там остался работать, и к тому времени уже был учёным, кандидатом наук, он мне дарил свои книги по энергетике, они у меня с его автографами... Он тоже уже умер, и я его похоронил здесь, в Москве. Так вот, в Москве я его разыскал совершенно случайно, и он мне кое о ком рассказал, кто живёт в Тобольске из наших друзей. В основном это были бывшие девочки, из которых некоторые прошли войну. Была такая Василиса Щенникова, с которой мы дружили, мы были в одной компании, Васюня, как мы её называли. Она воевала в Сталинграде, была в Гурчевской дивизии, была ранена. Она вернулась туда, в Тобольск, и работала она там заведующей средним медицинским учреждением, фельдшерско-акушерская школа это называлось.

Вот, переночевав в гостинице и оставив там сына меня дожидаться, я пошёл в это училище. Пришёл туда, встретился с Васюней. Она говорит - как, что, ой! - ну объятья, поцелуи, конечно, не виделись столько лет... Не виделись сорок... сейчас скажу точно - с 1946 года. Ну, это был 1968-й.. Сколько? 22 года прошло... И я от неё узнал, что Геночка Смирнов <Кориков, исправлено в следующей записи> жив, и что он живёт в Ростове. И я, вернувшись из Тобольска домой, туда, в город Волжский под Волгоградом - ну, фактически это Волгоград, это на левом берегу Волги, но выделили его не в район Волгограда почему-то, а в отдельный город Волжский, город, где построена вот эта плотина, Волжская ГЭС. И я поехал в Ростов в командировку и через адресный стол нашёл своего друга, Гену Корикова, действительно живого. И он мне рассказал свою историю, вот я его историю хочу рассказать.

А история такая: в 1944 году его самолёт был сбит. Экипаж состоял из трёх человек, он - первый номер, пилот - там второй пилот и штурман. Это был самолёт-разведчик. Его сбили, он упал на лес на территории, которую занимали немцы, где-то в районе Львова. То, что он упал на лес, спасло ему жизнь - самолёт самортизировал как-то, его выбросило из кабины, самолёт загорелся, а их всех троих выбросило из кабины, но он удачно упал, остался живой, а те двое погибли. Когда он очнулся, лёжа там, увидел, что идут два немца, подошли к одному из тех... его второму пилоту и застрелили его - он был, очевидно, ранен. Потом подошли ко второму - подтолкнули ногой, ничего не сделали, он был, судя по всему, мёртв. Потом Геннаха потерял сознание, и они, видно, его тоже сочли мёртвым. А во второй раз он очнулся, когда его кто-то теребил там, поднимал. Он открыл глаза - это оказались не немцы, а какие-то две женщины, закутанные в платки, и они его забрали, унесли в близлежащую деревню и спрятали на чердаке. Там ещё были немцы, но шло большое наступление наших войск, и буквально через несколько дней эту деревню освободили, и его там нашли. А у него была амнезия, он не мог вспомнить, кто он, что он, и так далее, документов никаких при себе нет, потому что когда они вылетали, они все документы оставляли на аэродроме - там такой был порядок тогда, очевидно... Я воевал в других войсках, не в авиации, поэтому точно не знаю, рассказываю с его слов... И он очутился в городе Куйбышеве, в Самаре нынешней, в госпитале. И ничего он не мог вспомнить - ни как его зовут, ни откуда он. Он помнил только с того момента, как его эти женщины растолкали и спрятали, а до этого он ничего не мог вспомнить.

И вот однажды в палату вошла девушка молодая - в белом халате, вместе там с врачами - и вдруг закричала: "Генька! Кориков!" И он говорит: "У меня в мозгу что-то щёлкнуло, как будто выключатель включил свет - и сразу всё вспомнил!" А девочка эта была наша школьная девчонка, которая училась в Куйбышеве в медицинском институте и в этом госпитале проходила практику. Ну, первое, что он сделал, он послал телеграмму домой, что он жив. Больше он уже не воевал, был инструктором в лётных частях, на фронт его уже не пускали. И потом, вернувшись домой, демобилизовавшись, он поехал в Казань, окончил авиационный институт - он хотел быть при авиации, и по направлению, по распределению попал в Ростов на ремонтно-авиационный завод при... в этом Ростовском аэропорту. Вот там он и жил. Там я его и нашёл через адресный стол, после чего наша дружба восстановилась. Он бывал у меня в Москве, я у него там в Ростове в основном проездом, когда ехал с женой или один на юг лечиться: меня, как инвалида, довольно активно обеспечивали путёвками, да и нужно было мне ноги мои раненые перебитые лечить. Вот, и мы с ним встречались, и, когда было 40 лет Победы, он вместе со своей женой - а жена эта была нашей же школьной подругой, с которой они поженились, когда он из небытия вернулся туда, Рита её звали, Рита, так же, как и мою жену. Они приехали к нам - я ему, значит, написал, позвонил по телефону, что ребята, приезжайте сюда на юбилей, поживёте у нас, сходим в Парк Культуры, повстречаемся, может, ты, Геннаша, найдёшь кого-нибудь из своей дивизии или чего там... Они приехали, отметили, это был, значит, 1985 год, мы вместе отметили событие...

Ну, вот и его не стало... Рита умерла ещё раньше, и Геннаши не стало, и теперь, после его смерти, я из всей нашей компании один остался. Ну вот, пока остановлюсь на этом, значит, я дошёл до своего седьмого класса, в этой двенадцатой школе. В следующий раз постараюсь продолжить - а пока выключаю...

001_A_002_2008_03_14.mp3 (2:19)

Хочу добавить. Вот там, где я рассказывал о том, что мама каждый день... 10-го, 20-го и 30-го ходила на отметку в МВД, и иногда её приглашал к себе начальник для беседы, она там рассказала вот эту историю с директором школы, который мне сказал, что "вы в Москве вредили и сюда приехали вредить". И, судя по всему, была какая-то реакция. То есть этому директору, судя по всему, сделали хороший втык там, мотивируя это знаменитой сталинской ложью, но тем не менее это был как лозунг, что "сын за отца не отвечает" - ну, конечно, ещё как отвечал, но это другой уже вопрос. И с тех пор этот директор на меня ещё больше обозлился, и, когда я окончил семь классов, мы с мамой решили, что я пойду в восьмой класс, в первую школу, куда меня в шестой не приняли. А там за это время сменился директор, и тот новый директор, когда с ним поговорили, сказал: "Возьмём, только у него должны быть хорошие оценки, и главное - не меньше четвёрки по поведению". Иначе туда не брали из других школ. А директор решил мне отомстить, судя по всему, и значит, настаивал, чтобы мне в этом свидетельстве об окончании семи классов по поведению поставили тройку. Так учителя на учительском совете не дали этого сделать! Они вынудили поставить мне четвёрку! И меня приняли в первую школу. Так я оказался в первой школе, о чём расскажу потом. И ещё одна поправка: там в одном месте, когда я прослушивал, я обнаружил, что я вместо того, чтобы сказать "Гена Кориков", сказал "Гена Смирнов" - нет, Гена Кориков. А Смирнов - это Женя, это тоже наш друг, который увы, остался на войне. Вот теперь на сегодня всё.

001_A_002_2008_03_14.mp3 (1:08:32)

Сегодня 9 апреля 2008 года. Я хочу вернуться немножко назад и кое-что рассказать о своей детской, так скажем, жизни в Москве. Я уже говорил, что я учился в школе, что моими друзьями были Вовка Микоян, Юрка Карпов, которые оба погибли на войне, я уже это говорил. А вот в том доме, где я жил, у меня были друзья: сосед по лестничной клетке Миша Коршунов и Борис Ксенофонтов - Боря, с которым мы были знакомы еще по 1-му Дому Советов, о котором я рассказывал в самом начале. Он был на год старше меня и тем не менее мы с ним там жили на одном этаже. Он жил с мамой, потому что отец его умер к тому времени. А отец его был управляющий делами Совнаркома СССР. Это его, наконец, спасло; и маму Бориса, и Бориса - от репрессий тридцатых годов. Один эпизод хочу рассказать, о котором я узнал только от своей мамы и от мамы Бориса. Вот не могу вспомнить, как звали маму Бориса, но точно помню, что отчество у нее было Филипповна. А имя не могу вспомнить. Так вот, когда мне было полтора года, мы жили вместе с семьёй Ксенофонтовых вместе на даче где-то в Малаховке. У Бориса был старший брат. Он, к сожалению, тоже умер, мальчишкой еще. Но тогда, когда мне было полтора года - ему уже было, наверное, лет шесть-семь. Так вот, на меня там напали гуси, свалили меня и стали щипать. И неизвестно, чем бы это кончилось, если б не вот этот брат Бориса - я даже не помню его имени. Он разогнал этих гусей; схватил хворостину, разогнал этих гусей, и меня, плачущего, рыдающего, в синяках там, где они меня пощипали, он, значит, привел домой. Вот, спас меня от гусей.

Потом мы вместе с Борисом уже, вот, в тридцать первом или в тридцатом году, в конце тридцатого года, переехали вот в этот самый Дом правительства, "Дом на набережной". Борис так же, как и мы, жил на десятом этаже, но в другом подъезде. И там, в этом подъезде, так же, как в нашем подъезде, десятый этаж был самый последний. И у него был огромный балкон, ничем не прикрытый. Но балкон такой величины, что мы там на велосипеде могли кататься, не говоря уже о том, что зимой можно было там сделать каток - кататься на коньках. И у этого балкона барьер был не такой, как на всех остальных балконах - с металлическим ограждением, а он был бетонный и сверху ширина его была, ну, наверное, сантиметров двадцать. Так вот, одно из упражнений наших идиотских, сейчас я понимаю, что это был полный идиотизм, было пройти по этому ограждению. То есть ты идёшь по ограждению, с одной стороны у тебя балкон, куда ты можешь спрыгнуть и, ну высота там была семьдесят-девяносто сантиметров от пола балкона. А с другой стороны - пропасть вниз с десятого этажа. Ну вот, идиоты-мальчишки вот таким образом, значит, утверждались в жизни мы. Кроме того, еще было одно интересное упражнение, менее опасное, ну это скорее всего даже безопасное, оно вот такое: с Борисова балкона можно было залезть на крышу, забросив туда веревку с каким-нибудь крючком на конце, зацепившись за ограждение крыши, кровли, можно было по этой веревке вскарабкаться - ну это было там метров пять, наверное, не больше, чем пять метров, до крыши - вскарабкаться и погулять по крыше. Это было очень интересно, на этой высоте тогда в Москве, пожалуй, это был самый высокий на тот момент, на тридцатые годы, дом, самый высокоэтажный, потому что потолки были три, наверное, с лишним метра. Так что десять этажей - это, ну не знаю, где-то, наверное, сорок с гаком метров была крыша. Ну, вот и по крыше можно было пройти с Борисова балкона до нашего подъезда кругом двора. А там можно было через чердак спуститься прямо на десятый этаж к моей квартире четыреста сорок четвертой - я по-моему уже об этом говорил. Вот такое было упражнение. Кроме того, в нашем доме был детский клуб - великолепный совершенно детский клуб. Это в третьем подъезде, первый этаж; я думаю, что это было объединено несколько квартир - был вот детский клуб. Там работали разные кружки. Ну, в частности там был морской кружок, вот в котором я принимал участие. Был авиационный - там делали модели самолетов, планеры и прочие вещи. Ну вот я был в морском кружке. Я, единственное, что на сегодня я помню оттуда - это я умею завязывать один из многих морских узлов, очень удобный узел, прекрасно держащий и очень легко развязывающийся, но не сам. Он сам не развязывается, только с помощью рук, но очень легко, хотя он затянут до предела. И там был бильярд, небольшой бильярд. А я уже к тому времени играл на бильярде и играл неплохо. Наверное, году в тридцать четвертом, может в тридцать пятом, мне отец подарил бильярд; настольный бильярдик, небольшой, на котором были шарики-подшипники, они костяные или пластмассовые, два кия - и всё как полагается. Я на этих шариках, чтобы можно было играть в пирамиду, медным купоросом - а у меня был такой химический, какая-то химическая, там, лаборатория что-ли - вот я медным купоросом на остальные шарики нанес цифры от первого до пятнадцатого, а свой шарик, которым играть надо было, просто окунул в этот медный купорос и он стал красненьким. И вот, ко мне ходили ребята, и мы всегда в этот бильярд играли. И надо сказать, что я настолько здорово научился играть на бильярде, что, ещё будучи десяти-одиннадцатилетним мальчишкой, когда на настоящем, полном, большом бильярде; где костяные, из слоновой или мамонтовой кости шары, восемьдесят миллиметров в диаметре - я уже играл там. И мне повезло, что я мог играть на настоящем бильярде. Дело в том, что в тридцать пятом - тридцать шестом годах; в тридцать пятом... нет, не в тридцать шестом - в тридцать шестом уже с папой произошли репрессивные всякие события. Его ещё не арестовали, но уже исключили из партии, что на то время тогда было трагедией, сняли с работы, но почему-то не арестовывали. Он так и не смог объяснить - почему его не арестовали, а только сослали в ссылку, а там арестовали. Ну что теперь говорить об этом...

Так вот, на выходные дни - а тогда выходные дни были не по воскресеньям, а шестого, двенадцатого, восемнадцатого, двадцать четвертого и тридцатого числа каждого месяца - так вот, на выходные дни мы ездили в дом отдыха ЦК, который находился на Клязьме. И там был настоящий, великолепный, с мраморным столом, обтянутый зеленым хорошим сукном, с набором великолепных киёв бильярдный стол. И любителей бильярда там было не так уж много. Отец тоже был любителем бильярда, и когда стол был свободен - отец со мной играл. И я уже тогда неплохо играл, хотя моя голова возвышалась над бильярдом всего... то есть бильярд мне был где-то по грудь, по плечи. Но тем не менее я играл. И, надо сказать, что впоследствии я великолепно играл в бильярд. И когда я попадал уже совершенно взрослым человеком там, где был бильярд, я всегда с наслаждением играл и, как правило, выигрывал - хоть в пирамиду, хоть в американку. Других игр я бильярдных не знал, хотя знал о том, что есть разные...вообще много разных игр, но в основном мы играли в американку, то есть любым любого; либо в пирамиду по заказу одним шаром - любые другие, вот. Таким образом - вот это бильярд.

Кроме того, отец научил меня играть в шахматы. Ну, в шахматах я не преуспел, хотя был у меня третий разряд. Потом, впоследствии - уже после войны - я участвовал в соревнованиях на заводе, где работал. Иногда был победителем, чаще - не был победителем. Ну, в общем, играл на уровне там третьего разряда. Плохо играл, надо сказать, в шахматы. А вот в бильярд - здорово. И хочу рассказать историю с бильярдом, перепрыгнув из детства уже в пятидесятые годы. Именно историю, связанную с бильярдом. После окончания института - потом я расскажу Вам об институте - после окончания института я был распределен в город Оренбург - тогда он назывался Чкаловым. Хотя надо сказать, что это сам Валерий Павлович Чкалов в этом городе никогда в жизни не был. Тем не менее там стоит ему памятник и там расположено училище имени Чкалова лётное. И город Оренбург был в своё время переименован - после того, как Чкалов погиб - переименован в город Чкалов. А потом, в пятидесятые годы ему вернули старое название - Оренбург. Так вот, я там работал начальником ремонтно-механического цеха. И вот, всё время тыркал председателя профкома нашего завода, чтобы он купил бильярд для завода, чтобы он купил бильярд для завода. А он мне говорил: "Слушай, отвяжись, ты со своим бильярдом мне уже плешь проел". И вот в один прекрасный год председателем профкома выбрали слесаря из моего цеха - ремонтно-механического цеха. И я, когда его выбрали председателем профкома всего завода, ему говорю: "Ваня", - его звали Иван, по-моему Бондарев была его фамилия, сейчас точно не помню, но неважно, - "ну вот тебе наказ: раз ты теперь представляешь там всю профсоюзную организацию, в первую очередь конечно нашу, РМЦовскую, вот, давай при первой же возможности в порядке развития культуры и спорта купи для завода бильярд". И вот однажды, спустя там какое-то время, может быть несколько месяцев, у меня в кабинете раздаётся телефонный звонок - снимаю трубку, он звонит и говорит: "Владимир Давыдович, Ваше пожелание выполнено - купили бильярд, давай забирай". А куда забирать-то? В РМЦ нет помещения! Он говорит: "Не знаю, не знаю. Ты заказывал - давай забирай". Ну что делать? А у меня кабинет был довольно большой и пустой. Там сидели мы вдвоём - я и бухгалтер ремонтно-механического цеха, такая... и фамилия её была Истина. Муж её работал на этом же заводе вальцовщиком в цехе обработки регенерата и погиб, попал в вальцы и погиб. И вот Шура Истина была бухгалтером, мы с ней сидели вот в одной комнате. В этой комнате бильярд вполне умещался. Я говорю: "Ладно, заберем в мой кабинет - а там видно будет". Забрали мы этот бильярд ко мне в кабинет, собрали его, поставили. Это был неполный бильярд, это, наверное три четверти. Там шары были, по-моему, шестьдесят миллиметров, но настоящие - и то, правда, не костяные, а пластмассовые. К тому времени уже костяные остались, наверное, только для самого высокого начальства, а в обычных этих продаваемых бильярдах были пластмассовые шары. Но тем не менее они хорошо друг от друга отскакивали, и от бортов, и так далее. И вот у меня в кабинете поставили бильярд. А дальше началось следующее: на нашем заводе была установлена сирена. Эта сирена оповещала начало рабочего дня и конец рабочего дня. Была она соединена с электрическими часами, и когда, скажем, рабочий день начинался в восемь часов - так вот, когда стрелка без одной минуты восемь прыгала, то начинал гудеть. Когда проходила минута, и она прыгала на восемь - эта сирена переставала работать. Так вот, ещё не было сирены, а я слышу - у меня за дверями уже идет какая-то возня. Оказывается, это любители бильярда уже очередь устанавливают, значит, играть в бильярд. Причём то, что рабочий день кончился и мне надо идти домой - на это они, конечно, наплевали. Да и я сам - они знали, что я большой любитель бильярда. И как только гудок этот начинал, сирена начинала гудеть - дверь открывалась и врывалась толпа, ну какая толпа - ну человек восемь, может быть десять - несколько человек из РМ-цеха, из электроцеха, в общем вот такие ребята. Ну и сразу начиналась игра в бильярд. Ну я, конечно, правом хозяина пользовался, так сказать: когда играли на вылет, то я начинал, значит, с кем-то, кто там в первую очередь, играть... ну и потом вылетал обычно тот, кто со мной играл, редко я проигрывал, очень редко. Иногда даже случалось так, что я, разбивая пирамиду, её же и заканчивал, то есть забивал восемь шаров без передыха. Бывали такие случаи. То есть играл здорово я в бильярд, вот это я вот вспомнил... А потом к нашему ремонтно-механическому цеху пристроили бытовки, потому что до этого у РМЦ бытовок не было. Это я потом расскажу - отдельная история этих бытовок. И там, наверху - двухэтажные бытовки были - наверху, мы специально в проект внесли, ну договорились с проектной организацией, с Резинопроектом - в проект внесли комнату, где можно было спокойно разместить бильярд, так сказать - вроде красный уголок, комната отдыха - тогда его перенесли туда. А в этой комнате, где у меня был временный кабинет большой , там производственные помещения сделали, * тонировку для формовых изделий, резинотехнических изделий, то есть производственные помещения. А у меня кабинетик стал четыре квадратных метра, маленький, где умещался мой стол, три стула: за одним я сидел за столом и два около стола - если ко мне кто-то приходит или кого-то я вызываю, чтобы можно было посидеть поговорить. Вот, это я просто вспомнил про бильярд и рассказал. Ну и, надо сказать, после этого иногда мне выпадало счастье, если можно так сказать, поиграть в бильярд, я с удовольствием это делал.

Был такой эпизод. Когда мы работал в Оренбурге, мы с женой поехали в дом отдыха, дали мне путевку на двадцать четыре дня: два раза по двенадцать в Нехинджаури - это между Батуми и этим самым... ну столицей Абхазии, Господи - выскочило из головы. Ну, неважно. Так вот, там, в этом доме отдыха был настоящий большой бильярд. Мы туда приехали - меня поместили в дом отдыха. Я пытался договориться с директором дома отдыха, чтобы двенадцать дней на нас обоих, поскольку у меня было две путевки на двадцать четыре... по двенадцать дней - а он не разрешил. Ну не разрешил - мы сняли у бабули комнатку там частным образом. Она там жила, а я утром, позавтракав, приходил к ней, мы шли на пляж, но... Но - шли проливные дожди. Носа высунуть было просто нельзя. Купаться было невозможно, поскольку там гора... горы переходили прямо в море. А подножие горы и первую морскую воду отделяли две дороги - железная дорога и шоссейная дорога - и всё. Вот это - каких-то там тридцать метров, сорок метров. И в море купаться было невозможно, потому что, ну, метров на двести в открытое море было коричневым от сползавшей с гор глины, земли вместе вот с этими струями дождя. И я однажды после завтрака пошёл в бильярдную, занял очередь, играли на вылет. Занял очередь, дошла моя очередь - я выиграл, и всё. Я играл, а мои партнёры менялись, потому что я у всех выигрывал. И так это продолжалось до обеда. Потом мы шли обедать, а дождь всё лил. Мы шли обедать, обедали... Ну я выбирал время, чтобы сходить к бабуле под зонтиком, навещал её. Она тоже сидела в доме безвылазно, возвращался - и опять до ужина играл. И так продолжалось, наверное, дней пять. Потом дождь прекратился, но купаться было невозможно из-за грязи в море, и мы решили съездить в Батуми, походить по Батуми, познакомиться с Батуми. Поймали такси - поехали в Батуми, приехали в Батуми - ходили по Батуми там, смотрели всякие достопримечательности, знакомились и очутились в морском порту и увидали, что в морском порту стоит теплоход - это бывший немецкий гитлеровский теплоход, который был получен по репарациям после войны. Известный такой, фешенебельный, очень шикарный теплоход. Поскольку нам осточертело здесь вот быть - купаться нельзя, тучами всё закрыто, дождь проливной - я и говорю: "Слушай, давай плюнем мы на этот дом отдыха, тем более в Сочи наши друзья отдыхают - Варлен Захарович Коган, Витя Евдокимов - будем с ними, ну чего мы тут зациклились?". Она говорит: "Давай". Мы подошли к кассе, узнали, что теплоход завтра во столько-то часов, рано утром, отходит от Батуми и идет в Одессу с остановками в Сухуми, вот вспомнил - Сухуми - в Сухуми и в Сочи. Мы купили каюту двухместную, быстренько съездили в дом отдыха, я собрал свои вещи, она собрала свои у себя, и я пришёл к этому директору дома отдыха и говорю, и я ему сказал, что... Да, надо сказать, что над головой у директора этого дома отдыха висел огромный портрет Сталина, вот. И я сказал ему, что, поскольку вы не разрешили жене использовать мою путёвку на двенадцать дней - мы уезжаем, всего Вам доброго, до свидания. И на другой день утречком, поймав такси, приехали в порт в Батуми, там недалеко, километров десять, наверное, было до Батуми - я не помню сколько. Заняли эту каюту великолепную, двухместную и отплыли в Сочи. Приехали в Сочи - ну это я уже буду рассказывать в другой раз, хотя нет - расскажу, как мы плыли. Это было довольно занятно. Разместившись в каюте, и дождавшись когда теплоход отошёл, мы решили пойти пообедать в ресторан. Пошли в ресторан, сели за столик, заказали... я себе заказал водочки, бабуле заказал хорошее вино - мускат, и заказали хороший обед. А теплоход уже пошёл. Начали обедать, а бабулю начало укачивать, хотя никакой качки не было. Но её начало укачивать. Она, не доев, пошла - "Я",- говорит, - не могу, меня тошнит, у меня...я пойду лягу". Она ушла в каюту, легла, ну а я должен был это всё допить и доесть. Значит, я всё это допил, доел и пошёл бродить. Значит, заглянул к бабуле - она лежала на...там полки были: две полки были - нижняя и верхняя. Она, конечно, на нижней, я - на верхней. И был иллюминатор, умывальник там, туалет - в общем всё по высшему разряду. Ну это был второй, конечно, второй класс. Не первый, не люкс, а второй класс. Тем не менее очень уютно там, всё хорошо... Пошел бродить по этому теплоходу - "Россия", по-моему, он назывался тогда, а у немцев он назывался "Адольф Гитлер" по-моему, но тут я могу ошибиться. И вот вышел на какую-то там палубу - а там показывали кино. Причём, как сейчас помню, кино это называлось "Битва в пути". Начиналось оно с похорон Сталина - а в основном это был производственный фильм, о заводе, там, о всяких перипетиях на заводе, о прогрессивном главном инженере и о ретрограде-директоре там, и так далее. Там и любовная линия шла, причём главного инженера играл Ульянов, тогда еще, конечно, молодой совершенно, Ульянов, Михаил Ульянов играл. А вот героиню играла тогда известная актриса - не помню, не могу вспомнить её фамилию... Ну, в общем, я посмотрел две серии. Я посмотрел этот фильм - две серии. Да, автор этого произведения Вера Панова была, такая писательница была. Ну, и потом... да, пока я там гулял, значит, пароход наш остановился в Сухуми, уже пришёл в Сухуми. Уже стемнело, и я пришёл в каюту. А бабуля моя законопати... закрыла иллюминатор. Я говорю: "Ты чего иллюминатор закрыла? Воздух, такой свежий морской воздух оттуда идёт - тем более тебя укачивает". А она говорит: "Оттуда мужики заглядывают". Оказывается, теплоход, когда пришвартовался к пристани, то иллюминатор нашего купе оказался на уровне голов людей, которые ходили по причалу. И поскольку у нас был открытый иллюминатор этот самый - туда начали заглядывать мужики и звать друг друга: "Вот смотри, какая красавица лежит. Ты смотри". И ей, там, кричат: "Давай, выходи к нам, потанцуем", то-сё. . И она встала и захлопнула иллюминатор. Ну, вскоре теплоход отошёл, иллюминатор я, конечно, открыл. Вскоре теплоход отошёл, и бабуля кое-как промучилась ночь - её укачивало, хотя никакой качки не было... Я говорю: "Да что ты? Нет никакой качки". Нет, вот её мутит - всё. И где-то в шесть утра теплоход пришвартовался в Сочи. Ну, вышли со своим чемоданчиком на палубу, чтобы выходить, и она говорит: "Господи, ну когда же, наконец, мы на землю сойдем - я уже не могу! У меня уже всё - голова кружится, меня тошнит!". Я говорю: "Ну что ты? Уже подходим, ну не качает же никак". И в это время стоящая рядом с нами пара, мужа и жены тоже, очевидно, в общем - мужчины и женщины. Она вдруг слышит, и я слышу, как эта женщина говорит этому своему мужчине, мужу, наверное - муж, ну неважно, говорит: "Ой, ну когда же мы уже сойдем на землю - меня так укачало". Так бабуля сразу обрадовалась у меня: "О! Вот видишь, видишь - я не одна - и её, вот эту женщину, тоже укачало!". Ну, наконец мы сошли на берег, и, значит, пошли, ну, довольно быстро. Нашли очень, очень удачную квартиру, замечательную совершенно, причем было так: мы пришли на этот рынок квартирный - это в районе вокзала железнодорожного. И значит, ждём, там вот приглашают для снятия частным образом, дикарями, квартир. И какой-то человек подходит к нам - без руки он. Очевидно, тоже инвалид войны, тоже без руки. Не знаю, почему у него нет руки, ну - без руки. Подходит к нам: "Вы, - говорит, - ищете комнату?" Мы говорим: "Да". - "Вы знаете, вот у меня есть очень хорошая комната. Адрес - Виноградная улица". Мы говорим: "А от моря далеко?". - "Ну, от моря далековато, но зато отдельная совершенно, с отдельным входом, комната очень хорошая". Ну чего нам, что нам тогда, в том возрасте? Это был...какой же это год был? Это был, наверное, ну... шестьдесят какой-то год. Это мы, по-моему, в Черкесске работали, а может, даже уже в Волжском , ну неважно, вот. Взяли такси - поехали. Приехали. Он, значит, открыл нам дверь - вот вам ключ. Значит, на первом этаже: по лесенке поднимаешься, открываешь дверь - прихожая небольшая, там стоит холодильник. Дальше - коридорчик и комната. В комнате две великолепных кровати, стол, шкаф для одежды - и всё. Туалет и умывальник - на улице. Мы говорим: "А кто хозяин-то?" Он говорит: "Нет, я не хозяин. Это вы будете с хозяевами - они уехали в Геленджик в отпуск. Из Сочи в Геленджик в отпуск уехали. Вот. Так что вот вся эта квартира в вашем распоряжении. Вот вам ключ - пожалуйста, живите. Вот там вот умываться можно, вот там вот - туа... уборная, вот тут холодильник - пожалуйста, вот шкаф для...и всё. Они приедут - вы с ними будете сами рассчитываться. Ну, ладно. Мы, значит, переоделись, разложили вещи, повесили в шкаф то, что нужно было повесить и поехали искать Варлена. А мы знали, что он в санатории "Ривьера". Нашли Варлена там, Нина с Наташкой - это жена его с дочкой. Она тогда ещё маленькая, дочка, была, ей, наверное, было три-четыре годика. И, значит, мы их нашли, пошли на море, на пляж этой "Ривьеры", искупались там и потом пошли поужинать - но это было уже после обеда, очевидно. Пошли поужинать, где-то там поужинали, попили чай и вернулись, значит, восвояси. Приезжаем туда, заходим в свою эту комнату, и через несколько смотрим - такая история: на столе стоит блюдо с персиками - ваза с персиками, термос с чаем. Ну, мы отодвинули это в сторонку - мы только что поели. Буквально через несколько минут стук в дверь. "Кто там?". Женский голос говорит: "Да это вот хозяйка". Открываем дверь, заходит приятная женщина: "Здравствуйте". -" Здравствуйте". - "Я хозяйка". Вот, мне, это, мой, наш сосед - она вдвоём с мужем. Детей у них нет - вдвоём с мужем. Она работает кондуктором на автобусе, а он - токарем где-то на каком-то предприятии, муж её. Оказывается, им не понравилось в этом Геленджике жить, и они вернулись оттуда домой. "А это я", -говорит, - "вам поужинать приготовила, пожалуйста. Вы знаете, я не буду вас долго задерживать, но вы завтра, когда будете уходить - вы мне оставьте паспорта, я должна вас зарегистрировать". - "Пожалуйста. Вот". - "Пейте чай". Мы говорим: "Да Вы знаете, мы тут друзей встретили, и мы зашли там попили чай - спасибо, спасибо". Она говорит: "Ой, да что вы! Почему же вы их не привели сюда? Я бы вас всех напоила чаем, у меня сегодня пирог есть!". Вот такие хозяева. И вот мы у них прожили так двадцать с лишним дней, подружились. И они нас угощали, мы их угощали, там. В общем... Ну, когда мы сказали, что у нас двое детей - она говорит: "Вы на будущий год приезжайте с детьми. Я возьму отпуск - буду с вашими детьми заниматься, а вы будете отдыхать". У них своих детей, как я уже сказал, не было. Поэтому, они, очевидно, тосковали по этому делу, и вот такая вот вещь. Вот так вот мы там прожили великолепно, причём платили мы им за это всего рубль в сутки, ну два рубля - рубль с человека - два рубля в сутки. А то, что они нас угощали и прочее - это всё не входило. Ничего они с нас деньги...и когда мы пытались там чего-то - ни в коем случае! Ну, мы отвечали тем, что приносили им бутылочку, там, и так далее. А у них продолжался у обоих отпуск, поэтому она занималась тем, что за нами ухаживала, старалась подкормить и так далее. И мы решили что-то им подарить. А мы обратили внимание, что у них нету чайных ложек. Мы купили набор из шести серебряных чайных ложечек, красивых таких, замечательных чайных ложечек. Купили там и перед отъездом мы им преподнесли. Ой, что тут было! Когда мы уезжали - они нам целую корзину фруктов - там яблоки, персики, груши - с собой.: "Вот вашим детям". - "Да что вы, спас..." - "Нет, нет, нет!". Они нас проводили до такси, усадили в такси, и мы отправились в аэропорт. Да, это было из Волжского, это было уже из Волжского, потому что мы в Волгоград летели. И вот... вот так мы отдохнули. А на пляж: значит, мы утром завтракали; распорядок у нас был такой: утром мы дома завтракали. Ну, что-то покупали на завтрак там: ну, хлеб там с маслом, колбаска, яички - ну, такое вот. Дальше мы садились в автобус и ехали на пляж. Это мы рано ехали, чтобы там места занять в тени, особенно для меня - я солнце не люблю. Там мы перекусывали. Там была сосисочная. Там очень легко можно было горячие сосиски купить... всё это... фрукты, там, носили даже по пляжу виноград, яблоки там, персики уже были, груши - так что никакой проблемы не было. И во второй половине...ну купались, бабуля загорала, конечно, на солнце. Я в тени сидел, чего-то читал всё время, каждую минуту свободную от моря и от болтовни. И где-то, наверное, часов в пять возвращались туда, переодевались и ехали в Сочи в ресторан пообедать. Но это нам удавалось не каждый день, потому что иногда эта Мария - её звали Маша - приходила Маша и сказала: "Никаких ресторанов сегодня не будет, обедаем у нас". Ну, тогда, значит, нужно было куда-то быстренько сбегать за бутылочкой, хотя они ругались, говорят: "У нас всё есть" - но тем не менее. И, значит, обедали у них. Вот так мы великолепно отдохнули, и надо сказать, коль я уж на эту стезю наткнулся, я вам расскажу, что как нам везло, когда мы отдыхали дикарями, на хозяев. Вот где б мы ни были - просто удивительно... Я предупреждал, что я буду перескакивать во времени с разных лет, и вам потом придется всё это приводить в хронологический порядок. Вот, первый раз дикарями мы поехали, по-моему, в пятьдесят девятом, наверное, году. Да, наверное, в пятьдесят девятом году поехали в Ялту. Там жила тётя моя, мамина родная сестра - Роза. У неё было две дочки и сын Сева и дочь Лена и Лариса. Ну, они уже были взрослые, и только Лена жила с мамой, с Розой. А Розу я не видел с тридцатых годов - то есть это прошло более двадцати лет. Но я знал, что она работает на... в автовокзале в справочном бюро. Поэтому мы пошли... ну, приехали туда, мы ехали по железной дороге из Москвы - все четверо, и с детьми, значит, и Ира, и Валец - мы ехали поездом. А из Симферополя в Ялту на такси приехали. И попросили остановить нас, высадить нас у справочного бюро автовокзала. Ну, я зашёл в автовокзал и стал в окошки заглядывать - там кассы, кассы, кассы, вот, справочное бюро. И смотрю - сидит женщина, в моём детском воспоминании очень похожая на Розу. Я, значит, обращаюсь к ней и говорю:

"Роза Борисовна?". Она так смотрит на меня, говорит: "Да". - "Фелинзат?" - "Да".

А надо сказать, что фамилия Фелинзат, мамина, вот их фамилия - она, наверное, единственная в мире фамилия. Может не единственная, но мама мне говорила, что это единственная фамилия, у которой нет однофамильцев. И что эта фамилия родилась вот каким образом: её предки - вот их предки, и моей мамы, стало быть, предки - они приехали в Екатеринослав, нынешний Днепропетровск, из города Фелина. И в переводе с немецкого или с еврейского идиша "Фелинзат" - это трансформировалось из слова "фелин занд" - в переводе на русский язык значилось "пришедшие из города Фелина". Вот так мама мне объясняла рождение этой фамилии. Она, значит, на меня смотрит, Роза, я говорю: "А я Волик". - "Ой, Волик, ой", - туда-сюда. Она тут же побежала, кого-то привела, чтобы её там заменили в этом справочном бюро, ну, расцеловались и, значит, сразу поехали к ним домой. Они жили в стандартном пятиэтажном доме на самом верхнем этаже, по-моему, потому что там лифта никакого не было. И мы у них переночевали одну ночь и пошли искать квартиру. Ну, потому что там конечно мы вчетвером: они там втроём жили и нас вчетвером - по-моему две комнаты у них было - там разместиться * было невозможно, да и мы хотели поближе к морю. И мы нашли: значит, пожилая женщина, у неё домик, она, значит... у этого домика - огромная стеклянная веранда. И она эту веранду сдаёт. Там четыре кровати - то, что нам и нужно. Она нам сдала, плата - рубль с человека, значит - четыре рубля. Ну потом она сказала, что ну, поскольку - а Вовке-то было семь лет - поскольку парень-то совсем малый, то с вас не четыре рубля, а три с полтиной. Потом выяснилось, что эта пожилая женщина по профессии - медицинская сестра и работает она медицинской сестрой. А надо сказать, что перед самым отъездом из Оренбурга Вовка наш ухитрился пообщаться с каким-то котёнком, который его больно здорово поцарапал. А в то время в Оренбурге были случаи бешенства, и ему назначили в травмпункте двадцать один, по-моему, укол от бешенства. Что делать? Мы сказали, что мы уезжаем в отпуск, нас снабдили ампулами, дали ну...там ещё пару уколов сделали там, в Оренбурге. Потом нам остальные, чтобы было двадцать один укол - нам дали и мы дорогой, ехали поездом от Оренбурга до Москвы, потом от Москвы до Симферополя. И каждый день нужно было по одному уколу в живот делать. Вот, на больших - а тогда ещё поезда стояли по полчаса на некоторых станциях, там везде были медицинские пункты, и нам там делали укол, вот. Приехали мы туда и начали у неё расспрашивать, где тут ближайший медпункт. Она говорит: "А зачем вам?" Вот так и так. Она говорит: "Да не надо ничего, я буду делать".

Вот тут и выяснилось, что она медсестра. И она ему... эти уколы доделала. Потом кончилось это укалывание. Но это не мешало нам купаться, ему - в том числе. А купаться мы ездили в Ласточкино гнездо - там великолепный пляж. Для этого нужно было рано-рано утром, чтобы занять опять же там места под тентом на лежаках - мы шли, в шесть часов, по-моему, отправлялся первый катер туда, на тот пляж. И мы...значит...я шёл туда первым, они меня потом догоняли. Покупал билеты на этот катер, и к моменту, когда на него пассажиров начинали пускать - уже бабуля с Ирочкой и с Вовцом уже приходили, и мы ехали на этот пляж. И весь день там проводили. Там была столовая - мы там обедали, мы весь день там проводили. Обратно возвращались уже под вечер. Нам не надо было ни в какой ресторан идти - мы там пообедали. Ну, приличные, нормальные были обеды, ну не то, что в ресторане, но, в общем, нормальные. Кстати, там совершенно случайно встретились с моим, очень любимым мною другом, с которым мы учились в одной группе в институте в Ярославле - Лёвой Орловым и его женой Машей. Они тоже там отдыхали со своим сыном. Вот там мы встретились, вот на этом пляже Ласточкино гнездо, вдруг, неожиданно. Ну, остатки... у них скоро кончался отпуск, и остатки проводили вместе.

И вот однажды мы увидели, как из-за гор идёт страшная чёрная туча, ну то есть - чёрная, именно чёрная. И все бросились на катер. А катера не было - а была огромная лодка моторная, ну, сверху закрытая натянутым тентом. Все бросились, чтобы успеть до этого вот смерча - все ждали, что будет смерч - успеть в Ялту, доехать в Ялту и разбежаться по домам. Ну и мы тоже поддались этой панике, значит, сели на эту лодку огромную, ну, я не знаю - там человек пятьдесят, наверное, было. И только мы отъехали, отошли от пристани - там два матроса были: один мотором управлял, другой там следил за пассажирами и так далее - и вот налетел этот самый смерч. Не смерч это называлось... не смерч, а смерч... это когда поднимается из воды. А это называлось как-то по-другому - не помню. Волны поднялись огромные. Нам казалось, что нашу лодку сейчас захлестнёт. Ветер жуткий - он сорвал тент, такой ветер, что сорвал тент. На лодке на этой паника началась. И, вот, я вынужден был вмешаться - я не знаю, как это произошло, я заорал матом на всех: "Сидеть на месте! Не вставать! Что вы паникуете!" - В таком духе. -"Оденьте все..." - А там, под лавками, где мы сидели, лежали пробковые пояса спасательные. - "Все наденьте пояса! Потом матрос этот меня благодарил, что я помог ему не дать волю панике, потому что перевернули бы эту лодку. Ну и вот, я одел - у нас... под нами лежали два спасательных пояса или три, в общем мне не хватило пояса, мы надели на Ирочку пояс, на Вовку - пояс и бабуля одела пояс, этот самый, пробковый - на всякий случай. Ну это, до берега, ну метров триста, наверное, мы шли от берега, может четыреста - ну близко берег. Но вот этот шквал - вот, как это называется - шквал. Вот этот шквал, был дождь, был такой, что берега было не видно за струями дождя. То есть сплошным, сплошной. Казалось, что это не струи, а просто льёт из... не знаю как. Но всё-таки мы благополучно... мокрые насквозь, до нитки, что называется, до костей промокли, холодно стало. И мы, значит, благополучно всё-таки добрались до пристани. Ну и пока мы туда добирались - этот шквал куда-то ушёл, выглянуло солнце, море успокоилось, и мы, вот, мокрые, с нас течёт - побежали. Ну, какой я бегун - пошли домой. Я говорю: "Вы бегите. Вы можете".

Вот они побежали, а я уже пешком. Пришли домой, там, обсушиться, туда-сюда. А эта самая бабушка, ну она вот выглядела для нас тогда бабушкой - ну, вот эта вот хозяйка - она нам горячего чая тут нагрела, в общем. Так вот здорово это было.

А однажды случилось такое: Ирочка почувствовала себя плохо. Её начало тошнить там, на пляже. Видно что-то она съела. В общем, решили ехать домой. Она говорит: "Да нет. Чего вы поедете домой?". Ей уже было четырнадцать лет или тринадцать лет. "Я", - говорит, - "сама доберусь". Ну, поехала она сама, поплыла сама домой. Ну, море было спокойное, всё нормально. Когда мы приехали - ну, там всё-таки раньше времени уехали - приехали домой, она лежит, её рвало там - а хозяйка за ней ухаживает. Она уже вынесла за ней это, вот то, что в тазик её вырвало. Она уже ей сделала какой-то укол, дала какие-то лекарства... В общем, она за ней ухаживала. Ну, на другой день у Ирочки всё прошло. Правда, она ещё чувствовала себя слабо, но через пару дней уже также ездили туда, купались, и всё прошло. Очевидно, было какое-то отравление. Вот это было первое наше путешествие на юг, где мы дикарями жили. Вот такая хозяйка. А потом мы всё время - больше мы в Крым не ездили ни разу - но каждый год либо по путёвке, а чаще - дикарями, ездили на Черноморское побережье Кавказа, то есть в Сочи. И вот нам всегда везло на хозяев. Кроме одного раза - расскажу про этот раз.

Этот раз был такой: приехали мы в Сочи. Это мы вдвоём с бабулей были. Ребят с нами не было. Я уж не помню, где они были: то ли в Москве, то ли в Ярославле у бабули - у их бабушки, у маминой мамы, вот... не помню. То ли они там где-то в деревне жили... Был и такой период, когда летом они там в деревне жили с бабушкой, с маминой мамой, вот. А мы приехали в Сочи и вот в этом рынке квартирном, там вот мужчина какой-то нам предложил у него остановиться. Говорит: "У нас очень хорошо", всё такое. Ну, это между Сочи и Сухуми, где-то в районе Гагр... ну чуть дальше Гагр туда, не помню как это место называется. Ну, мы поехали туда, приехали - действительно, он отвёл нам комнатку. Ну, говорит, рубль с человека. Хорошо. Взял наши паспорта... Ну, довольно далеко от моря. Пошли мы на море. Нам чего-то не понравился пляж этот. Потом мы нашли другой пляж, где было очень хорошо. Но дальше мы столкнулись с такой вещью: вот мы пришли с пляжа - я захотел принять душ. Пошёл к этому хозяину, говорю: "Где у вас душ? Как бы принять душ?". А он говорит: "Пожалуйста - рубль". Потом как-то утром решили себе яички сварить - ну, купили яйца сварить на завтрак у него на плите - рубль. И вообще вот это вот всё...не в рубле дело, деньги у нас были. А вот, вот это вот... ну, жутко нам это всё не понравилось. Ну, может быть, мы были избалованы предыдущими вот этими... и мы решили найти что-то другое и ближе к морю, главное. И вот однажды, мы шли с пляжа, и идём по какой-то улочке, и там справа от нас частные домики. Мы проходим мимо одного домика двухэтажного, очень красивого, очень приятного и мечтаем: вот, хорошо бы в этом домике пожить. Идём дальше. Через один или через два домика от него на скамеечке около заборчика сидят женщины пожилые. Мы к ним подошли: "Здравствуйте". - "Здравствуйте". - "Вот, ищем, кто бы сдал нам комнату". Они нам говорят: "А вот вы прошли. Вот вы видите двухэтажный домик? Вот там сдают комнату". То есть тот домик, про который мы говорили, что вот хорошо бы здесь... Ну, вернулись обратно, зашли туда, постучали, зашли. Встретила нас хозяйка, очень приветливо встретила. Ну, мы ей объяснили в чём дело, что вот мы хотим. Она говорит: "Ой, вы знаете, так неудобно. Этот человек на меня обидится". Я говорю: "Ну, во-первых, чего это он обидится, а во-вторых - он знать и не будет: мы сейчас пойдём, заберём вещи, заберём паспорта, рассчитаемся с ним за те дни, что мы прожили - мы ему и не будем даже говорить, что мы это самое...просто, что мы уходим, да и всё". Ну ладно. Сказал. "У вас есть душ? Хотелось бы душ принять". Она говорит: "У меня баня есть. Вы идите - я вам приготовлю". Значит, мы пошли туда, забрали свои вещи, расплатились с хозяином, забрали паспорта и вернулись к ней. Вернулись к ней - она нас повела на второй этаж, дала, значит, нам ключи, там комната. Значит так: вот, поднимаешься по лестнице - лестница идёт снаружи дома, снаружи на второй этаж. Поднимаемся на второй этаж, там входишь - такой большой зал, ну, сравнительно большой, ну, наверное, метров двенадцать-четырнадцать квадратных. Там стол, там горка с посудой, там посуда и всё такое. А потом коридорчик, и из него - вход в две комнаты. В каждой комнате по две кровати. Вот одну из этих комнат она нам отвела. Чистота - ну, просто стерильная. Она говорит: "Я вам баньку приготовила, уже протопила. Идите - там и душ, и всё". Потому... а у неё там двор, вот во дворе... закрытый со всех сторон - вот во дворе там банька, душ там... Мы пошли, искупались. Обратно идём, а она нас ждёт уже... Они живут на первом... она и её муж - да, оказалось, что она зубной врач, а муж у неё - зубной техник. Этим они и живут - частным предпринимательством, уже тогда. Ну, видно, в Абхазии, в Грузии это было, так сказать, без препятствий. Муж, говорит, сейчас уехал в Москву в командировку за материалами, а она вот одна... И к ней в гости пришла соседка. Говорит: "А я вас жду". - "А что Вы хотите?" - "А я", - говорит, - "а чтобы вы у нас... с нами поужинали". Мы говорим: "Да что Вы, мы уже..." - то-сё... "Нет, нет, нет, нет. А как же! Ваш приезд надо отметить", туда-сюда...

В общем, пришлось согласиться. Ну, там у них чача была, выпили по рюмочке чачи, там поели, закусили. Спасибо-спасибо, туда-сюда. И вот, мы там жили как у Христа за пазухой. Просто изумительно совершенно.

Однажды возвращаемся с пляжа - а у них застолье. К ним приехали родственники из Сухуми. А это грузинская семья, это не абхазская семья, а грузинская семья. Дочка у них учится в Тбилиси в университете, а они вот вдвоём, и к ним там приехали друзья, там, родственники. А мы идём с пляжа. Значит, полотенца у нас такие сырые на плечах, в шортиках. А они нас: "А мы вас не пустим. Садитесь за стол". А там человек десять сидит. Мы говорим: "Да что вы, спасибо, мы только поужинали". - "Не-не-не, какой ужин, да что вы". - "Ну хорошо, дайте нам хоть пятнадцать минут привести себя в порядок". - "Ну пятнадцать минут мы вам даём".

Мы поднялись к себе. Значит, бабуля переоделась в платье приличное, я тоже какие-то другие штаны надел и рубашку свежую. Ну, причесались, там, то-сё. Спустились вниз - и начало-о-ось: за ваше здоровье, за ваших детей, за ваших родителей и взаимно, алаверды... И вот это, часа два, наверное, продолжалось, пока гостям не пришло время идти на электричку, чтобы уже возвращаться в Сухуми. Вот так мы у них прожили, наверное, ну, весь отпуск, в общем, за исключением тех нескольких дней, что вот у того хозяина. Так мы решили их отблагодарить за такой приём. Ну, кроме того, что мы платили там по рублю - ещё отблагодарить. И мы заметили, что хозяйка неравнодушна к красивой посуде, и мы обратили внимание, что у них вот когда эта компания была - не хватает бокалов. И мы купили шесть хрустальных бокалов, красивых, такой набор, очень красивых, и ей преподнесли. Она была в восторге: да что вы, туда-сюда. И когда мы уже уезжали на поезд, на электричку, чтоб ехать в Сухуми в аэропорт и лететь домой... это уже мы в Волжском работали... а может быть в Черке..., нет в Волжском, в Волжском. А может в Черкесске - не помню. Нет, наверное, в Волжском. Так она нам огромную корзину персиков собрала - вот, вашим детям. Спасибо. Вот, вот, вот, так вот.

Кроме того, мы в пятьдесят седьмом году ездили отдыхать в Прибалтику, в Латвию. Дело в том, что папа мой получил путёвку в санаторий туда. И они с мамой уехали, с моей мамой, уехали туда, в Булдури это, местечко называется Булдури, на берегу моря и с другой стороны река, ну, известная река - забыл, как она называется - известная латвийская река, довольно широкая. И прямо на берегу этой реки они для нас сняли веранду в доме у латышей, и мы там поселились. Тоже великолепная была хозяйка. Ну, делала... Что там было? Ну, там были... стояли холодные ночи, и мы уже спать легли, вдруг - стук в дверь. Кто там? Это хозяйка. Она принесла нам два пледа. Говорит: "Холодная ночь сегодня, вы укройтесь, а то простудитесь".

Вот, понимаете, вот, ребята, вот ну везло нам на хороших людей. Тоже мы там великолепно отдохнули, причём каждое утро я вставал, шёл на речку. Ну, это было пятьдесят шагов до воды и, значит, окунался там, мылся, хотя был умывальник, всё такое, туалет, но вот это было приятно. И мы отправлялись, позавтракав дома, мы отправлялись на пляж, на море. Там купались, там песок, там вообще красота. Но там холодная вода, там восемнадцать градусов вот летом, восемнадцать-девятнадцать градусов вода - это, конечно, не Чёрное море. Обедали мы в ресторане. Причём обед всегда состоял из кружки пива, я себе брал кружку пива, обязательно. Обедали, а ужинали опять дома. Там были изумительные продукты в магазинах, ну, я уж не говорю о том, что мы там покупали ещё горячую копчушку - ну, шпроты, но не в банках, а свежие. Это... как она, корюшка, очевидно корюшка копчёная, ещё горячая, прямо дымком пахнет. Ну вот, мы её как семечки - вот килограмм купили и за вечер всю её и съели. Просто оторваться невозможно - такая вкусная. Потом мы ходили к папе в санаторий, вместе с ними гуляли и там я тоже в бильярд играл - там был бильярд и тоже занял очередь. Первую же партию выиграл и больше меня никто высадить не мог, пока не приходил папа и говорил: "Ну всё, хватит, пошли". Вот. Вот таким образом мы в Латвии...

Потом мы сделали первую в своей жизни, такую серьёзную покупку - купили сервиз. Он у нас до сих пор частично цел. Купили сервиз, вот, привезли его в Оренбург. Да, это пятьдесят седьмой год - это мы в Оренбурге работали. Вот в пятьдесят шестом году папа с мамой вернулись в Москву после реабилитации, а в пятьдесят седьмом году ему дали путёвку - вот мы были вместе с ними в Булдури в Латвии. И я должен сказать, что в то время, ну вот, мы, например, абсолютно не ощущали, ну какого-то плохого отношения от латышей. Абсолютно нормально в магазинах и везде. Единственное, что нас поражало, действительно поражало - это чистота. Вот, я тогда курил, и мы идём на пляж там, а по тротуару плиты уложены и частные домики и буквально через каждые пятьдесят шагов урна, урна висит на заборе. Она такая - ты туда бросаешь окурки, мусор, а потом едет мусорщик, она вращается на сто восемьдесят градусов и из неё всё высыпается в его, там, корзину. Так вот, невольно вот я курю, иду - курю. Докурил папиросу - тогда еще папиросы курили, а не сигареты - и я не могу бросить её на землю, я не могу плюнуть - настолько там чисто. И я глазами ищу урну, вижу - вот урна. Они там эти плиты, каждый перед своим домом, ежедневно моют. Это поразительная чистота! Вот что такое Европа. Надо было у них учиться. Правильно они сделали, что от нас ушли в самостоятельную жизнь, вот... Вот так мы отдохнули в Булдури. Значит, вот: один раз в Булдури, один раз в Ялте, а все остальные разы почти каждый год мы ездили в Сочи. А потом, уже когда мы были в Москве - мне в министерстве каждый год давали путёвку, и мы несколько лет подряд отдыхали в Хосте в санатории "Москва", по-моему "Москва" он назывался. И причём жили мы на пляже. Вот Ирочка однажды с нами вместе там была дикарём. Ну пропуск, я один пропуск взял в санатории и там так: утром я встал - и нырнул в море, прямо чуть ли не из комнаты. Искупался, пришёл, у нас в номере на двоих был душ - принял душ, и мы пошли в санаторий завтракать и там всякие процедуры принимать. Вот, хорошо там, мы несколько лет подряд.... Этот санаторий там - в его строительстве принимал участие Курский завод РТИ, а его директор Чижов - мы с ним были в очень хороших отношениях, и он нам эти путёвки устраивал. А главное, не столько путёвки; он не только нам, а вообще в главк выделял всегда путёвки, часть путёвок, а он нам устраивал, чтобы нам там в этом... где вот второй этаж этого пляжного здания - там были их комнаты, где жили отдыхающие. Ну и там были четырёхместные без удобств - только умывальник и общий туалет - и было несколько двухместных. И он звонил директору санатория, и когда мы приезжали - нам там выделяли двухместный номер. И мы там с бабулей отдыхали несколько лет, наверное, лет пять подряд. Вот... А потом наше министерство участвовало в строительстве санатория "Москва" в Сочи, и тоже мне каждый год давали путёвку, то есть нам обоим давали путёвки. Только пару раз я ездил один, когда бабуле путёвки не доставалось - я ездил один, потому что мне необходима была Мацеста для моих ног, и она, кстати сказать, меня, в общем, поставила на ноги. Вот такая, вот такая история. Ну, я думаю, на сегодня хватит. Теперь главное - не забыть, чего я уже рассказал и не повторяться снова. Мне уже не терпится переехать в своём рассказе к жизни в Тобольске, потому что это кусок жизни моей, в общем-то, самый лучший, самый голодный; самый тяжёлый и одновременно - самый лучший. Именно там у меня появились настоящие друзья, я уже об этом говорил. Наверное, я это буду и повторять, потому что я с болью сегодня вспоминаю моих друзей - их никого, ни одного не осталось в живых. Одна только Валька Новикова, Валюша, моя ровесница, она живет в Тобольске - я уже о ней, по-моему, рассказывал несколько слов. Вот, мы с ней иногда перезваниваемся, разговариваем всё, разговариваем, а вот ребят не осталось никого. Последним в прошлом году умер Геннаша, как я уже говорил. Ну вот, ребятки, мои дорогие, хватит на сегодня, надо отдохнуть - выключаю эту говорилку. Вот, когда вы меня ещё найдёте, Ваня - я ещё поговорю.

001_A_004_2008_04_10 (9-21)

Сегодня 10 апреля 2008 года. В продолжение предыдущего своего рассказа хочу рассказать ещё об одних хозяевах, у которых мы дикарями отдыхали. Это было на Пицунде.

Мы поехали в отпуск. Вот так же в Сочи на этом самом квартирном рынке встретились с человеком, который нас пригласил в Пицунду. Приехали мы в Пицунду, а там... а мы приехали компанией - мы с бабулей и с Вовкой, а Ирочка - я уже не помню, где она была, но её там с нами не было. Она, по-моему, была в каком-то туристическом лагере. Вот это было, по-моему, из Черкесска, вот там где-то в горах был лагерь такой комсомольский - по-моему, там был. Вот мы втроём, с нами наши друзья Остапенки - Роберт, его жена и дочка Майя, и наша приятельница Рыбина Людмила Александровна, с которой мы вместе работали. Но мы все вообще вместе работали. Вот... И вот там встретились с женщиной, которая нас пригласила, вот всю эту компанию, кроме Роберта. Роберт... Остапенки они отдельно нашли себе, потому что мы бы тут не разместились. А тут нас, значит, вот... А, нет мы вдвоём с бабулей были и Рыбина, Вовки в этот раз не было, когда мы первый раз ездили в Пицунду, а мы туда дважды ездили, не было. Вот мы в следующий раз были вместе, по-моему, так. Ну, вот и комната была там стояло три кровати, две вот мы с бабулей занимали, а третью - Людмила Александровна. А хозяева были семья - муж, жена и маленький мальчик Вовка, ему было там... ещё дошкольного возраста. Причем хозяин работал матросом на маяке, а хозяйка - не помню, Лена её, по-моему, звали, или Лина, она работала, по-моему, проводником на поезде Гагры-Москва или Адлер-Москва. Вот мы там у них разместились, и сразу, значит, первым делом пошли на пляж. А надо сказать, что дорога на пляж была просто потрясающей. Сперва - там я не знаю - пару сотен метров мы шли по открытой местности, потом начинался вот этот знаменитый Пицундинский реликтовый лес: сосны, вековые сосны, тень, запах, смолой такой. И вот через этот лес шли, я не знаю, меньше ста метров и выходили прямо на пляж, прямо на море. Народу - никого. Вот наша компания была, и ближайшая следующая компания - ну, метрах в пятидесяти, не ближе. Не так как в Сочи, где перешагивать через тела лежачие приходилось, чтобы от навеса от солнечного дойти до воды. Здесь это совершенно свободно, тоже галька и вот в этом лесу, и мы там проводили весь день, с утра до обеда, потом шли в какую-нибудь харчевню покушать, иногда снова возвращались на пляж. Был у нас бадминтон с собой, мы там играли в бадминтон, потом купили ласты, подводное ружье, маску. И я там охотился под водой. Ну, пару раз поймал крабов, рыбы ни одной не подстрелил. Купаться было там изумительно. Море - ну, буквально в пятидесяти метрах от.... Причём это был дикий пляж, там не было никаких буйков, так что можно было заплывать довольно далеко. Так вот: дно просматривалось... ну, не знаю, глубина, наверное, уже метров десять, если не больше. И все видно на дне, как там даже крабы ползают. Вот, и эта хозяйка в один из дней уехала со своим рейсом поездом в Москву, это продолжалось там дня четыре, её не было. Сына своего они отдали бабушке, которая так же здесь жила, а муж ее, матрос, был еще заядлый рыбак, он либо на работе был, сутками дежурил, либо на рыбалке. Причем непьющий, к удивлению. Непьющий. Ну, когда нас они приглашали на свежую рыбку, которую он поймал, а это было довольно часто, мы приходили с бутылочкой, ну он рюмочку там пригублял, выпивал. Ну, чтобы пить - нет. И она нам говорит как-то: слушайте, у них там телевизор, у них там холодильник в их комнате, вот это всё - в вашем распоряжении, пожалуйста. Чего вы ходите в эту харчевню, да пойдите на рынок купите продукты, приготовьте, вот плита у них электрическая, вот посуда, вот кастрюльки, сковородки, вот всё.. Приготовьте, это вам дешевле обойдется и вкуснее, ну что вы ходите куда-то там шашлыки эти недожаренные кушать? Мы так и сделали. Мы пошли на рынок, купили там продукты, положили их в холодильник, вот так и жили. И мы с ними подружились очень здорово. У них была двухкомнатная вот эта квартира. Двухкомнатная, и, вот в то время, как мы у них жили, им дали квартиру в этом же доме, а дом, по-моему, четырехэтажный был. В этом же доме, только этажом ниже. И они переезжали уже в эту трехкомнатную квартиру. И мы им помогали перетаскивать туда вещи, тогда я еще был здоров, как бык и мне ничего не стоили поднять там шкаф, перетащить с этажа на этаж вдвоём с хозяином, вообще всё что угодно. И мы с ними подружились, больше того: у них на холодильнике прокладка между дверцей и самим холодильником порвалась и плохо держала холод, а мы делали эти самые прокладки у себя на заводе, для холодильников. И мы им выслали уже оттуда... наверное, Оренбург ещё был. Это мы ещё в Оренбурге, значит, были, скорее всего. Наверное... Да нет, это... А может, Черкесск? Ну, не помню. Но это уже конец 60-х годов было. Да, точно это уже был завод РТИ - это был Волжский, и я уже работал не на заводе, а в НИРПе. НИРП он тогда занимался, вот это что было. И она нам говорит: "Вы на будущий год опять к нам приезжайте, теперь у нас две комнаты можно сдавать". А мы переписывались с моим двоюродным братом Аликом, который жил в Алапаевске. И я ему в письме вот это всё написал и они с женой тоже приехали туда. И вот мы там вот такой большой семьёй, значит, вот тут уже Вовка с нами был, вот, и вот Алик с женой с Тамарой, и вот мы там у них жили. И тоже вот великолепно, всё то же самое было. А на третий год Ирочка уже вышла замуж, и мы почему-то туда не могли поехать. Так мы списались вот с этими хозяевами, и Ира с Юрой поехали в своё свадебное путешествие, что ли, в общем вот туда, они там отдыхали. Вот их там тоже очень хорошо встретили. Я не помню, у них ли они там остановились, может, где-то, но они во всяком случае встретились, их очень хорошо там встретили, и они были очень довольны когда они вернулись. Вот это - к вопросу о том, как нам везло на хозяев, у которых мы снимали жильё... Вот, на этом я пока остановлюсь...

001_A_005_2008_04_11 (31-04)

Сегодня 11 апреля 2008 года. Хочу немножко рассказать поподробнее о Доме правительства, в котором мы жили. Вот мой сосед, я говорил, что я жил... мы жили в 444-й квартире, а Миша Коршунов жил в 445-й, причем первое время это была коммунальная квартира, там жила не только семья Миши Коршунова, но ещё в одной комнате жила одинокая женщина тоже, очевидно, какой-то старый большевик - не знаю. Потом она то ли уехала, то ли умерла - я не помню, и тогда эта квартира вся стала Коршуновых. Так вот, мы с Мишей Коршуновым здорово дружили. А о Боре Ксенофонтове я уже рассказывал. Кроме того, в этом доме жил Юрий Трифонов, к сожалению, я его не помню. Удивительно: Миша Коршунов стал писателем, и в своих книгах он писал про свою дружбу с Юрой Трифоновым, но удивительно, я не могу объяснить себе, почему я не помню совершенно Юру Трифонова, как будто я его и не знал, хотя я помню очень многих ребят, с которыми мы вместе играли, и прочее, и прочее, и потом в этот клуб детский ходили. Ну не были там друзьями близкими, но, во всяком случае проводили время в одной компании, много там было таких ребят нашего возраста - ну, 1923-го, 1924-го, 1925 года, примерно так. И был Лёва Федотов, известный, знаменитый Лева Федотов, о котором несколько лет назад, лет двадцать, наверное, или пятнадцать лет назад довольно много было написано как о мальчике, который предвидел войну. Об этом много писали. Лёву я помню очень хорошо, он, к сожалению, погиб на войне, не вернулся с войны.

Мне запомнился один эпизод: мы с Лёвкой по какому то поводу подрались, я не помню, что это был за повод, но я ему попал кулаком в нос, и у него из носа пошла кровь. Я страшно перепугался и начал от него удирать, а он - за мной. Я вбежал в свой подъезд, на лифт уже было некогда садиться, и я пешком по лестнице помчался на десятый этаж. А он за мной, по пятам, примерно отставая от меня на три марша лестничных. Когда я добежал до своей двери на десятом этаже, я начал уже звонить, бешено звонить в звонок, чтобы мне скорее открыли дверь. Почему-то оказался дома папа - я не помню, может быть, это был выходной день - и он открыл дверь. А пока я звонил, и пока он открывал дверь, Лёвка уже остался от меня на один марш, то есть я стоял на площадке а он на межэтажной площадке и продолжал бежать по последнему маршу за мной. У него, значит, лицо было в крови, потому что он рукой вытирал нос и тем самым размазывал кровь. Папа, увидав всю эту картину, захлопнул перед моим носом дверь и не пустил меня в дом. Я изготовился, что мы сейчас будем продолжать драться, но, к моему удивлению, мы оба вдруг рассмеялись с Лёвкой, и на этом наша драка закончилась. Умыли его нос и пошли снова на улицу гулять. Вот это у меня такое воспоминание о Лёве Федотове.

А Миша Коршунов был... мы настолько были близки, что он был единственный человек, которому я рассказал, что нас высылают, отправляют в ссылку из Москвы. Он правда никому не рассказал... при мне... и спустя много-много лет, уже когда я вернулся в Москву, то есть это было лет... а я вернулся в 1974 году, значит - ну, это было где-то в 80-е годы - мы с ним встретились.

А этому предшествовало следующее. Я ничего о нём не знал. Но вот однажды в газете "Правда" появилась большая статья, в которой была описана история Габора Рааба, Габор звали мальчика, Рааб - это была его фамилия. Это был наш товарищ, который жил в нашем же доме, только если я жил в 22-м подъезде, то он жил в 20-м подъезде и мы дружили. Это была семья, по-моему, венгерского коммуниста, и вот они бежали из Венгрии, и значит, были в Москве, жили в нашем доме. А потом для них, для таких людей, для беженцев из Европы от фашизма построили специальный дом, и им там дали квартиру, и они туда переехали, и мы там у Габора были. И я ничего, конечно, о Габоре не знал, кроме того, что отца его в те же 30-е годы расстреляли. Ну, тогда Сталин расстреливал вообще всех, кого не лень, ну, так же вот и пострадал его отец, а что с самим Габором, я ничего не знал. И вот я читаю эту статью, а статья посвящена какой-то школе, где поставили памятник ребятам погибшим, бывшим ученикам этой школы, которые ушли на войну и там погибли. И в тексте вдруг упоминается Габор Рааб, и о нём написано несколько абзацев, и вообще-то вся статья была ему посвящена, там просто упоминались и другие - но вся статья была ему посвящена. У меня, конечно... у меня аж внутри что-то оборвалось. И внизу подпись: "М. Коршунов". Вот такие вещи там были написаны, которые мог знать только человек, который был знаком лично с Габором. Я позвонил в "Правду", в газету, в редакцию, и мне дали телефон Михаила Коршунова. Я позвонил по этому телефону, мне ответил мужской голос, я сказал: "Мне нужно Михаила Коршунова", он говорит: "Я Вас слушаю". Я говорю: "Вы извините за беспокойство, скажите пожалуйста, а вы в Доме правительства жили?" -"Жил. А кто это?". Я говорю: "А Вы жили в 445-й квартире?". - "Да. А кто это?" Я говорю: "Скажите, а был с Вами такой случай, что вы катались на катке, залитом во дворе, упали и попали бровью на замерзший в лед обруч металлический из бочки, и Вас кто то вёл в поликлинику, которая была во дворе в нашем же?". "Да. Но кто это?". Я говорю: "Миша, это Волик Шварц". "Волик! Ты живой! Откуда? Что?" Туда, сюда... И вскоре мы с ним встретились в музее этого Дома на набережной. Музей меня как-то разыскал, я уже не помню, как; разыскал, попросил написать о семье... Там, в этом музее - он теперь называется музей имени Юры Трифонова, и называется он "Музей Дома на набережной", где собраны материалы о людях, которые были репрессированы, уничтожены - жильцы этого дома - о людях, которые ушли на войну и не вернулись с войны, и которые вернулись. Там на одном из стендов есть моя фотография и несколько слов. И, кроме того, в архиве этого музея есть материалы о моей семье, об отце и маме, которые у меня были, и часть которых я передал в этот музей. Вот такая история. Мы с ним, значит... Там на одно из собраний меня пригласили, я пришёл, увидал Мишу Коршунова, и я к нему... мы, конечно, друг друга не узнали. Ну, я узнал, когда мне сказали, что это Коршунов, а я спросил. Вернее, нет: там он что-то выступал, ему предоставили слово, он выступал, и я увидал, что вот он, Миша Коршунов. Когда кончилось это собрание, я к нему подошел и говорю: "Здравствуй! А я - Волик Шварц". А он в это время писал книгу, он писателем стал и писал книгу, которая называлась или называется "Тайны и легенды "Дома на набережной". Интересная книга, и в ней несколько абзацев посвящено и мне, нашей с ним истории.

А история была такая. Было Первое мая, мы с ним гуляли по двору, народу во дворах было мало, а надо сказать что там во дворах... в каждом дворе было три двора, а во дворе был бассейн. И вот в первом дворе около одного из бассейнов лежали плакаты. Фанерная доска большого размера на палке, и на ней красками, не масляными, а... Как они называются? Я уже забыл... Красками, которые легко смываются, были написаны какие-то лозунги, призывы "Да здравствует Первое мая!", и там прочее. Мы с ним взяли один из лозунгов и окунули его в воду, и нам очень интересно показалось, как эта краска - акварельная краска, вспомнил название! - смывается водой, и как по воде идут цветные разные круги. Мы очень занялись этим, забыли, где мы и что мы, нам и в голову не пришло, что мы делаем политическое преступление, и это где-то продолжалось там, я не знаю, 10-15 минут, потом нас зацапали и отвели нас в комендатуру, в доме была комендатура, и довольно долго нас там продержали. Ну, кончилось всё благополучно, комендант, в общем, оказался хорошим человеком. Он в конце концов прочитал нам лекцию на тему, что мы натворили, и отпустил нас. И, по-моему, родителей даже и не вызывали, а может и родителей вызывали, я сейчас не помню. Я помню, как родителей вызвали по другому делу, сейчас расскажу. Вот такая история... И да, она могла в то время - а это 30-е годы - окончиться очень плачевно. Ну, вот попался такой человек, который пожалел мальчишек.

А история, как вызвали отца, была следующая. Ну, известно, что в этом доме с одной из сторон со стороны канавы - кинотеатр "Ударник". В этом кинотеатре тогда в перерывах между сеансами и во время сеансов, пока там собирался народ на следующий сеанс, играл оркестр, джаз-оркестр под управлением Ренского - был такой известный концертмейстер - и они играли новые песни, в том числе появившуюся тогда песню, которая начиналась со слов: "Встань казачка молодая у крыльца, проводи меня до солнышка в поход...". Ну, и так далее. Нам эта песня очень нравилась, в общем, джаз этот очень нравился и мы, как это называлось тогда, туда протыривались без билета. Было два пути. Один путь - через крышу, а на крыше кинотеатра тогда было кафе, и можно было взобраться на эту крышу, а оттуда уже спокойно пройти в фойе, где играл этот оркестр, но был другой путь, очень нахальный, но довольно такой реальный. Это нужно было подойти к двери, где проверяли билеты, на входе, разбежаться и пробежать мимо билетёрши и затеряться в толпе, что мы и делали. Но в этот раз все произошло очень неудачно: нас, троих или четверых, схватили, поймали и завели к начальнику, директору кинотеатра. Выяснив, что все мы из этого дома, причем один из ребят сумел вырваться из этой комнаты - ну кто-то входил или выходил - и он бросился, выскочил в фойе, и бегом через эту толпу - и выскочил на улицу и убежал. А мы трое остались, не помню, кто ещё там был, может быть, и Мишка Коршунов. Ну и директор расспросил наши фамилии и телефоны и стал звонить домой нам. Ну позвонил домой ко мне, а это уже где-то был 1937, наверное, год. Отец тогда был без работы, ждал ареста каждую ночь. Значит, он оказался дома, отец, и он сказал: вы его отпустите, я найду как с ним разговаривать. Ну, меня отпустили, нас всех отпустили, поговорив предварительно с родителями. Ну не знаю уж, чем это кончилось для тех ребят, а для меня всё кончилось такой нравоучительной беседой со стороны отца, что так делать нехорошо там, и так далее, и так далее. Тем более тебе, когда у тебя и у меня есть... а у отца был пропуск в любой кинотеатр, в любой театр, на любое зрелищное предприятие, в любой парк, в том числе в Парк Культуры и отдыха имени Горького, любой пропуск на двух человек. И в частности в "Ударник" они с мамой, а иногда и со мной втроём ходили, там была ложа ГУКФа, ГУКФ - это главное управление кинофикации. Вот в этих местах были ложи, места для людей привилегированных, у которых был вот такой документ, дающий право входа вот во все эти метроприятия. Вот на этом эта история закончилась.

Однажды даже был такой случай: я взял у отца без разрешения этот пропуск, и мы с Юркой Карповым пошли в Парк культуры и отдыха имени Горького. Надо сказать, что Юрка Карпов был сыном бывшего посла в Германии, и он там много лет жил, учился в немецкой школе и великолепно владел немецким языком. А тогда впервые в Парке Культуры был аттракцион, первый в Советском Союзе, где человек на мотоцикле ездил по стене круглого этакого помещения, и вот он по стене на большой скорости делал там всякие фокусы. И мы решили это посмотреть, чтобы назавтра было чем похвастаться в школе. Я уже рассказывал, что мы с ним в одной школе учились. Мы с ним подошли, и на любой аттракцион по этому пропуску нас пускали бесплатно. А это оказался английский... или немецкий, я не помню... английский, английский аттракцион. А надо было билет купить, а денег-то у нас не было. Юрка вступил в разговор с человеком - то ли владельцем, с то ли хозяином этого аттракциона, то ли участником, начал - и тот ему ответил по-английски. Потом выяснилось, что человек знает немецкий, они с Юркой начали говорить на немецком языке, и кончилось тем, что он нас пропустил бесплатно. И вот мы значит, там в восторге смотрели вот этот вот фокус, когда этот человек там... он не один был, он сперва один, потом девушка там, артистка, с ним ездила, и они там всякие фигуры выделывали - это было конечно, захватывающее зрелище, ну а на другой день мы, конечно, в школе всем рассказывали хвастливо, что мы видели этот аттракцион, о котором писали газеты впервые в Советском Союзе там и так далее. И вот это был тот самый случай, когда знание языка пригодилось по-настоящему.

А у меня с языками, надо сказать, было плохо. Ко мне ходила преподаватель немецкого языка, Эмилия Фёдоровна такая, я не помню её фамилии, да, и наверное, и не знал. И она два раза или три раза в неделю по часу со мной занималась немецким языком. Родители очень хотели, чтобы я знал хотя бы какой-то язык, вот в данном случае был немецкий, а у меня ничего не получалось, да и так мне не хотелось этим заниматься, но я выучил и великолепно запомнил и помню до сих пор две фразы: "Их хабе фергессен", что в переводе на русский язык значит "я забыл" и "их вайс нихт", что в переводе на русский язык значит "я не знаю". Поэтому я на все её вопросы на немецком языке отвечал одной из этих фраз. Кончилось это очень благородно с её стороны: она заявила моим родителям, что она не может брать деньги за учёбу с Воликом, то есть со мной, поскольку это бессмысленное занятие, он не хочет заниматься, он не учит то, что я ему задаю, поэтому я не могу с вас брать деньги, потому что я ничего не могу поделать. Ну, родители, значит, выслушали меня и, в конце конце, махнув на меня рукой, поблагодарили её и отказались от дальнейших занятий. Конечно, я очень жалею сейчас, и особенно когда попал на войну, что я не знал немецкого языка. Была такая возможность; прояви я больше терпения, желания - я бы знал, конечно... ну, может быть, не очень хорошо, но знал бы немецкий язык. Надо сказать, что я убедился, что тот метод преподавания иностранного языка в школах, который был тогда - по-моему, и сейчас то же самое - с моей точнки зрения был неправильный. Нас заставляли учить грамматику немецкого языка, она очень сложная, плюс *...перфекты, просто перфекты, Бог знает чего там... Эти артикли... Господи... надо было нас учить разговорному языку и только, всё остальное бы само пришло! А разговорному языку нас как раз меньше всего учили. Да, там такая была программа, там такая... Я и потом в Тобольске тоже в шестом или седьмом классе... у нас был немецкий язык, и в восьмом * был немецкий язык - всё равно я, кроме нескольких фраз, по немецки ничего не знал. Правда, на фронте однажды мне пришлось встретиться с пленным немцем. Но это было как: разведчики возвращались из поиска и вели захваченного немца, и проходили через нашу батарею. Вели они довольно мирно этого немца, не связанного, никто его не держал, просто вели его, не наставляя на него оружие, просто вели его - и всё, он шёл, окружённый там тремя или четырьмя разведчика. Ну, мы остановили их - и любопытно: первый живой немец, враг... А у него в руках, у немца, была какая-то цилиндрическая такая коробка... довольно большая, диаметром, наверное, сантиметров двенадцать... десять - двенадцать, и высотой сантиметров тридцать или около того. Я увидел эту коробку, проявил бдительность. Я решил: не бомба ли это, не мина, приведут его, а он взорвёт. И я у него спрашиваю: "Вас ист дас!? Что-то я запомнил. Короче говоря, те уроки в школе и те уроки с Эмилией Фёдоровной всё-таки сослужили свою службу, и я с этим немцем сумел перекинуться какими-то фразами. Я у него спросил: "Вас ист дас?", он начал что-то объяснять, я половину понял, половину не понял. А эти разведчики говорят: "Что ты к нему пристал - это противогаз". - "Как противогаз? У нас у всех по-другому". - "Ну, у них такой противогаз". Ну, из этого разговора я выяснил, что он - рабочий, из рабочей семьи, что чуть ли не коммунист, что он сам сдался в плен там, и так далее, и так далее. Ну, всё это продолжалось пять минут, может быть, десять, и разведчики повели его дальше, в тыл. Вот такая встреча была на войне с немцем. Причём удивительно что: вот никакого злобного торжествующего чувства у меня не возникло тогда. Какой-то ненависти такой, что хочется убить этого человека, не возникло. Не знаю, наверное, должно было возникнуть, потому что кто его знает, может быть, вчера он стрелял в меня - может быть, я же не знаю. Но тем не менее вот не возникло, когда он был разоруженный такой, испуганный... Да, он был испуганный. Не возникло чувства ненависти, желания ударить или убить не возникло. Вот...

Ну, что-то... вернусь к Мише Коршунову после нашей встречи и нового знакомства в музее. Кстати, я очень бы хотел, чтобы вы ребята все, побывали в этом музее. Там и про вашего деда, и про прапрадеда, и про меня есть мои документы, есть моя фотография, так что очень хотелось бы, чтобы вы там побывали. У меня где-то записан его телефон, это вы можете всё узнать, позвонить, когда у них... они, по-моему, не каждый день работают, по-моему, два или три раза в неделю, я думаю, что это вам будет интересно - узнать о своих предках.

Ну, а дальше у нас как-то с Мишей не сложилось возобновление дружбы. Я его пригласил к нам, но он как-то так... ну, в общем, не получилось у нас. Ну, мы несколько раз так встречались, ну дружелюбно - привет, привет, как здоровье, как живёшь, и на этом всё кончалось. Но вот несколько лет тому назад, два или три года тому назад, он умер. Вот книжка эта "Тайны и легенды "Дома на набережной" у меня есть, если вам это будет интересно, можете почитать. Вот... А вот до сих пор не могу... вернусь к этому вопросу, для меня это вопрос, почему я не помню Трифонова Юру. Не могу понять... я не мог не быть с ним знакомым, просто не мог. А раз его знал Мишка Коршунов, в здравии его знал Лёвка Федотов, они учились в другой школе, я... Мы в разных школах учились, они учились в 19-й школе на набережной недалеко от дома, а я учился, как уже говорил, в МОПШке, это было недалко от храма Христа Спасителя, вот который сейчас восстановлен. И тогда этот храм Христа Спасителя, кстати, был, и вокруг был парк, и в школу можно было идти через этот парк. Кстати, интересная деталь: тогда Большой Каменный мост был не тем мостом, который сейчас, а был старый мост на быках. Он стоял на быках, на опорах, которые назывались быки. Москва-река была мелкая, мы там купались, вот на набережной... дом-то наш стоял на набережной, мы купались - там песок был, мы там купались летом, а потом, когда построили канал - ну, вот этот канал Москва - Волга - и пошла большая вода, там резко поднялся уровень воды, и вот когда весной шёл лёд по Москве-реке, то движение по мосту перекрывали, потому что там заторы льда образовывались, и была опасность, что мост может снести этот, хотя по нему ездили машины, и даже трамвай по нему ходил, но пешеходов не пускали. И чтобы попасть в школу, нас перевозили... надо было переехать на лодках, и там были лодочники, перевозчики, там перевоз стоил, по-моему, 10 или 20 копеек, я не помню, на тот берег, и мы выходили прямо в парк Храма Христа Спасителя. Там играл оркестр пожарных. Пожарные были в касках, пожарные в форме, духовой оркестр там всегда играл в этом парке. И вот мы через него ходили в школу. И когда было принято решение этот храм Христа Спасителя убрать и построить там Дом Советов, что было встречено очередным официозом с огромным воодушевлением, а мы с мамой совершенно случайно находились в кухне, а окна из нашей кухни, из квартиры выходили прямо на этот храм. Было очень хорошо видно храм. И вот мы оказались на кухне, когда до нас донёсся грохот. Мы бросились к окну и увидели, как поднялось облако пыли, и как главный купол рухнул внутрь, туда, в храм, вот тот главный купол, который сейчас сияет на нём. Вот я это видел, вот так сложилось время и место моё, что вот я видел, как взорвали храм Христа Спасителя, и как купол рухнул внутрь, видел своими глазами, вот эта картина стоит передо мной. Конечно, я тогда не понимал, что это за преступление. Наоборот, я был пионер - ну как же, нас учили, что Бога нет, и храмы долой, церковники такие-сякие... Правда, у меня никогда не было чувства какой-то неприязни к священникам, к попам, к прихожанам. Рядом с нашей школой была церковь, и мы каждый день, идя в школу и из школы, мимо церкви проходили, и там на ступеньках, на паперти нищие всегда были и молящиеся, в основном пожилые - женщины, старушки - но вот не было чувства какого-то что-то им обидное сказать - не было такого чувства. И я потом только понял, что это было преступление, я ничего этого не понимал, мне казалось - ох, как здорово, Дом Советов будет и так далее...

Вот, ну, и последнее, что я хочу сказать, что большинство ребят, которых я знал, с которыми мы вместе играли в казаки-разбойники, ходили в этот самый клуб, детский клуб и так далее, и так далее, очень многие погибли на войне, не вернулись оттуда... Ну вот, пока на сегодня закругляюсь...

001_A_003_Deda Vova_2008_04_24 (14-48)

В Москве тогда не было метро, оно появилось только в 1935 году. По улицам ходили трамваи и автобусы. В основном трамваи - ещё не было даже троллейбусов. Поэтому зимой в школу можно было спокойно совершенно ходить в валенках без галош. Правда, требовалось носить с собой сменную обувь; там, в школе валенки снимали, надевали тапочки или там ботинки, а по улице можно было ходить в валенках. Сейчас, наверное, это смешно слушать. Кроме того, тогда в моде были... то есть не только в моде, это была великолепно придуманная вещь - галоши. Я до сих пор не могу понять, почему сейчас никто не носит галоши, их вообще перестали делать. Это же очень удобно! Ты, выходя из дома, надеваешь галоши, галоши одеваются на ботинки. Галоши разных размеров, как твои ботинки, а для женщин были ботики, которые одевались на туфли. То есть была специальная, очень удобная, не пропускающая влагу обувь, которая одевалась на обычные ботинки, на обычные туфли. Одевал галоши и, когда ты приходил в школу, ты галоши там во время весны и осени, когда слякоть, когда дождь там, мокро - снимал галоши эти, ставил... У каждого в школе был свой номер и гнёздышко для галош - ставил их туда и в чистых ботинках шёл в школу. И то же самое: ты приходил домой, снимал галоши и в чистых... причём галоши внутри были выложены байкой, красной, как правило. И когда люди приходили в театр, где нужно было раздеваться, они снимали галоши и галоши ставили в специальные гнёзда под тот же номер, который тебе выдали на верхнюю одежду. Это была замечательная, удобная обувь, и я не понимаю, почему она исчезла, я считаю, что это глупость, потому что сегодня все в той же обуви, в которой ходят по этой совершенно несусветно грязной Москве, посыпанной солью, какими-то химикатами, чёрт его знает чем, зимой, в этой же обуви люди приходят в помещение, на службу, на работу, в больницы, в клиники, поликлиники, в кино, в театры - и домой. И всю эту грязь, всю эту химию тащат сюда! А если бы были галоши, всё в этой обуви было бы абсолютно чисто. Ты перед входом в свой дом снял галоши... не в дом, а в квартиру - снял галоши, занёс их, зашёл в туалет, смыл с них под краном всю эту заразу, и у тебя опять чистые галоши, резиновые. И почему их не делают - непонятно. Так вот: тогда машинами собирали снег, всё это делалось вручную, механизмов никаких не было. Вручную, большими лопатами дворники собирали снег в машины. И у нас во дворе была сделана снеготаялка - во многих дворах были снеготаялки. Это была огромная яма, куда подавалась то ли горячая вода, то ли пар... наверное, горячая вода. И подъезжали машины, самосвалов ещё не было. Подъезжали машины, и дворники - иногда и нам это было интересно - разрешали нам залезть в машину и сбрасывать оттуда снег в эту яму. Сбрасывали, а там кипело всё это и в канализацию уходило, в Москва-реку уходило, то есть это всё загрязняло Москва-реку. Но тогда, по-моему, лошадиного помёта, навоза на улицах Москвы было больше, чем всяких масельных пятен от автомобилей. Мало было автомобилей, а трамваи вообще были абсолютно чистые, они на электричестве были. Потом уже появилось метро в тридцать пятом году, появились троллейбусы. И в одно время даже по Тверской улице до стадиона "Динамо" ходили трамваи, потом троллейбусы, причём даже одно время двухэтажные троллейбусы, но они как-то не прижились, они вскоре исчезли, и так их и не стало, двухэтажных троллейбусов - но одно время были... Вот, на стадион "Динамо", на футбол мы ездили на трамвае, причём старались ехать на "колбасе", чтобы не платить деньги, чтобы сэкономить... Вот, и тогда, скажем, вот в центре, где Манежная площадь - тут такая паутина была из-за рельсов трамвайных, тут столько маршрутных трамваев проходило - ну, наверное, не меньше пяти-шести разных маршрутов. Вот "Аннушка" - "А" - она ходила по... Как правило, это был единственный трамвай, который ходил одним вагоном, остальные трамваи ходили по два, а то и по три вагона в сцепке. "Аннушка" - это было Бульварное кольцо, а "Б", трамвай - это было Садовое кольцо. Вот одним из упражнений наших детских было такое: поскольку "Аннушка" проходила мимо нашего дома, по улице Серафимовича, задача ставилась такая, особенно для новичков, которые хотели войти в нашу компанию. Перед ними ставились две задачи. Одна задача - он должен был на "Аннушке" проехать круг по Москве без билета. Его обыскивали, чтобы не было сомнений, что у него там завалялся гривенник или что-то... Он должен был на ходу прыгнуть в трамвай - тогда трамваи не имели пневматических дверей, двери были открытые, были подножки, поэтому вот я когда ходил в школу, я не шёл на остановку, а я вскакивал на ходу в трамвай, который шёл к моей школе. Причём эти трамваи ходили довольно быстро, но вот я здорово наловчился, я очень хорошо запрыгивал в трамвай, конечно, в последнюю его дверь, чтобы случайно не попасть под него, под колесо - то есть это уже сзади последних колёс. И нужно было набирать скорость, бежать, чтобы сократить разность в скоростях, потом я хватался за поручень и запрыгивал в трамвай, ну на ступеньку. Причём двери были и с правой, и с левой стороны трамвая - но с левой стороны они все были закрыты, а подножки-то выходили наружу. Поэтому можно было и с той стороны ехать, но там было опасно. Почему? Потому что, во-первых, там, где было встречное движение, между рельсами стояли столбы, на которых были подвешены провода трамвайные, и между трамваем и столбом небольшое было расстояние, и достаточно было зазеваться как-то, отодвинуться, отвиснуть - и можно было удариться об этот столб, если ты с левой стороны. Но тем не менее... Кроме того, сзади была "колбаса", то есть приспособление для прицепа другого вагона, на которое тоже можно было встать или висеть и ехать. И кроме того, ещё были решётки, спереди и сзади были решётки. Решётки эти были для того, что если вдруг вагоновожатый видит, что человек упал перед ним, а он уже не может затормозить, он... у него был рычаг, решётка эта опускалась и скользя по дороге, она этого человека могла на себя взять, чтобы не переехать его. Вот, и можно было стоя на этой решётке не опущенной, держась там за разные выступы, ехать. И вот такое упражнение нужно было человеку, мальчишке, объехать, чтобы не платить за билет. Как он это сделает - это дело его. Если он возвращался с другой стороны - мы все ждали, на это уходило, наверное, минут сорок, час - всю Москву объехать. Причём это не значило, что он должен приехать на том же номере трамвая, на котором... я имею в виду не маршрута номера, а трамвая номера. Он мог и на другом приехать - на той же "Аннушке" и на другом... то есть где-то его прогнали - кондуктор его там обнаружил "зайцем" и выгнал из трамвая. Он дожидался следующего трамвая и уже ехал столько-то остановок на следующем. И иногда бывало, редко бывало, что удавалось проехать на одном - но удавалось. Но редко. Обычно несколько трамваев приходилось сменять, пока доедешь до...

А второе упражнение было такое, которое не всем удавалось: нужно было из рогатки попасть в изолятор на столбе - вот наверху столба, где провода, фарфоровые изоляторы белые. Но мы мальчишки были, не понимали, что этого делать нельзя. Одно дело проехать без билета на трамвае, где, в общем-то, кроме самого себя, ничем не рискуешь, а здесь, если ты пропал в изолятор - а это было высшим мастерством стрельбы из рогатки - ты мог порвать провода, и кто-то останется без электричества и придётся ремонтировать. Но тогда об этом не думали, вот нужно было из рогатки попасть в изолятор и разбить его. Глупость, конечно, идиотство, это я не сразу понял, но тогда, когда мне было десять - одиннадцать лет, это считалось шиком. Кроме того, стреляли из рогаток по голубям. Но это вообще было варварство, но тем не менее считалось доблестью попать в живого голубя. Безобразие, конечно, ну... что... Сейчас у детей совершенно другие занятия, сейчас компьютеры, и я не вижу вот в нашем дворе, чтобы играли в казаков-разбойников там, я не знаю - в прятки, или в "двенадцать палочек", в волейбол, в футбол - ничего подобного, даже детская площадка превращена в стоянку автомобилей. А ребята сидят за компьютерами, ничего не читают, смотрят компьютерные игры или телевизор. Вообще, конечно, это полная деградация, полная деградация. Вот телевизор - и я в этом убеждён, и особенно Интернет и компьютеры - это деградация. С одной стороны, это - большущий шаг вперёд, в технике там, в науке там, во всём этом, но это - деградация интеллекта. Я думаю, что умение великолепно работать на компьютере не повышает интеллекта - я думаю. А вот чтение книг - это именно интеллект повышает. Интеллект падает. Это заметно. Вы, к сожалению, мои дорогие внуки-правнуки, книг, к моему сожалению, вы тоже не читаете, и интеллект ваш невысок, увы, это так... это факт. Во-первых, вы работой ещё заняты с утра до ночи, во-вторых... Да не нравится вам, не любите вы читать. Все не любите... Дай Бог мне ошибиться, по-моему, это так. Ну ладно, это, так сказать, вставка... Вот...

Ну, потом начались вот события: каждую ночь во двор въезжали "воронки чёрные" и "эмки". "Эмка" - это автомобиль советского производства легковой - и увозили людей, из дома увозили, и большинство из них никогда не вернулись. Вот отец мой до ссылки из Москвы в августе 1937 года почти год не работал, был исключён из партии, но почему-то ему платили зарплату какую-то, не арестовывали, почему - он этого так и не смог объяснить... Он каждую ночь стоял... окно выходило во двор - он каждую всю ночь проводил, стоя около окна, и когда видел, что к подъезду, в сторону нашу, едет воронок, уже был готов к аресту. Но, к счастью, этого в Москве не произошло, потому что если бы это произошло в Москве, то его бы расстреляли. Потому что всех, кого арестовали, его ранга, всех расстреляли. Никого... А вот он попал в ссылку в Тобольск, о чём я начну в следующий раз рассказывать, но если я буду вспоминать что-то ещё про житьё в Доме правительства, я буду возвращаться к этому. Вот он попал в Тобольск - это был сентябрь 1937 года - а 22 апреля 1938 года пришли и его арестовали. И до 1956 года он был по тюрьмам-лагерям, с небольшим перерывом в 1947 году.

Ну, на сегодня хватит...

001_A_004_Deda Vova_2008_04_29 (1-02-26)

Сегодня 29 апреля 2008 года. Хочу посвятить свой рассказ моей семье и семьям моего отца и моей мамы. Начну с семьи мамы, расскажу то, что мне известно. Почему с семьи мамы? Потому что мне меньше значительно о них известно, об её братьях и сёстрах, чем о братьях и сёстрах отца, которые жили в Москве, а те жили на Украине.

Итак, семья матери состояла... Дети - было шестеро детей: три мужчины и три женщины. Старшего брата звали Муня, по-моему. Он был инженером, работал в Кадиевке то ли на шахтах угольных инженером, то ли на каком-то заводе, связанном с угледобычей. Его семья состояла из него, жены, которую я совершенно не помню, и двух дочерей. Одна, старшая, её звали Сусанна (Сюзанна?), и вторая - Лида. Лиду я знал, она жила в Москве одно время, и мы с ней были знакомы, даже встречались уже после войны. Сусанну же я никогда не видел. Эта семья жила более или менее благополучно, репрессии их не коснулись и, в общем-то, были они в эвакуации во время войны и умерли своей смертью уже.

Дальше, по возрасту шёл брат Пётр, который был врачом, очень известным и в последние годы перед войной жил... Да, все они родились в Екатеринославе, то есть в Днепропетровске. Так вот: Пётр - это следующий брат - был врачом-венерологом, жил в последние годы перед войной и после войны в Ворошиловграде, в Луганске, был настолько известным врачом, что местные власти разрешили ему частную практику и подарили даже дом с врачебным кабинетом. У него был сын Борис. Мы с ним были знакомы, он приезжал в Москву, он окончил институт, по-моему, он не воевал. Он был на год, по-моему, старше меня, как-то так сложилось, что он не воевал, мне кажется, и умер он достаточно молодым, и, по-моему, детей у него не было, хотя он был женат на очень красивой, кстати, женщине.

Его отец Пётр был эвакуирован из Волгограда (правильно - Ворошиловграда - ММ.), и от совершенной случайности я узнал, что он был то ли в Акмолинске, то ли в Актюбинске главврачом военного госпиталя. Узнал я это как: когда я окончил институт и был распределён на работу в Оренбург, то там работал вместе со мной человек по фамилии Кубалевский. И как-то мы с ним... Он был инвалидом войны, так же, как я, и как-то, когда мы с ним разговорились, он упомянул в своём рассказе о пребывании в госпитале фамилию дядьки моего, Петра - Фелинзат. Я уже знал тогда, что эта фамилия единственная и понял, конечно, что это - мой дядька Пётр, начал у него расспрашивать, и действительно - Пётр Борисович. И вот таким образом я узнал, что он был там. Потом он вернулся после освобождения Волгограда... Ворошиловграда, прошу прощения, туда и продолжал свою врачебную деятельность. Вот вы это запомните, потому что когда я буду рассказывать о Тобольске, я постараюсь вернуться к этому вопросу, там был такой эпизод, связанный с этим Петей.

Следующей по возрасту шла моя мама. Она вышла замуж где-то в 1920 году, по-моему, за моего отца, в 1924 году родился я, больше у нас детей в семье не было. Ну, об этой семье, своей семье, я в концепции после всех остальных расскажу более подробно, потому что знаю, конечно, значительно больше... Последующая сестра была Эся... Я имена называю как мы их называли - она была Эсфирь, но Эся - и Эся. Она была замужем за Павловским, у них родился сын Вилик, мой двоюродный брат. В 1937 году его отца, то есть Павловского Якова - Яков его звали - арестовали там, в Киеве; он на какой-то партийной работе был, насколько мне известно, и его расстреляли. А Эсю посадили, дали ей срок и отправили в Магадан, где она и отбывала свой срок до... ну, наверное, до смерти Сталина.

Потом следующая сестра была Роза, которая жила в Харькове, жила со своей семьёй, у неё было трое детей, старший брат - Сева, которого я не знаю, я никогда его не видел, и две дочки - Лариса и Лена. Вот с дочками я знаком, особенно с Леной. Это я уже, по-моему, рассказывал, когда рассказывал, как мы отдыхали в Ялте - где-то там я разыскал Розу.

И, наконец последний, шестой был Мося, Моисей, который тоже жил в Харькове, у него была своя семья, два парня у него было, два сына. Их я не знаю, с ними незнаком, ни разу не видел. Мосю и его жену Нату знал довольно хорошо, потому что он работал там, на Украине, по-моему, в какой-то кондитерской сфере, причём я это говорю, потому что когда он приезжал, а он иногда приезжал в Москву в командировки, то он всегда бывал на кондитерских фабриках, дела у него там были - на "Красном Октябре", на фабрике имени Бадаева и на других московских фабриках - и всегда приносил оттуда коробки вкусных конфет. Поэтому в моей голове он увязан с этим делом. И их дети: больше всего я был знаком с Виликом. Вилен - Владимир Ильич Ленин. Вилен - вот так назвали его родители, Яша и Эся. Ну, и поплатились за свою любовь к великому вождю и учителю: одного расстреляли, вторую... на сколько там лет с 1937-го и до смерти Сталина? По-моему, шестнадцать лет, да? Вот, отправили в Магадан, где она этот срок отбывала... Правда, в последнее время она была освобождена уже, но не имела права оттуда уезжать, так сказать, вольнонаёмной там работала где-то в библиотеке. Встреча моя с ней произошла, когда я работал в Оренбурге. Я поехал в Киев в командировку, адрес у меня её был, она меня * встретила на вокзале - вот эта была встреча после многих лет разлуки, не виделись мы с ней... А потом я встретился и с Виликом, который окончил геологический институт, был геологом и работал на Курской магнитной аномалии много лет. Потом он работал на Севере. В конце... у него родилась дочь. Дочь эта волей судеб - как-то так случилось - окончила институт и вышла замуж то ли за голландца, то ли за датчанина, и уехала туда. А Вилик со своей женой Валей уехали в Германию, и, насколько мне известно, если они ещё живы, то живут где-то в Германии. Вот это - мамина линия. Кроме рассказа о маме, о которой я, как уже сказал, буду рассказывать, когда начну рассказывать о своей семье.

Итак, мамина линия вся жила на Украине, кроме мамы. Поэтому связь была неповседневной, как вы понимаете, но вот из её братьев я знал всех, кроме жены Муни, вот её я... она, по-моему, никогда не приезжала в Москву, не помню я её совершенно, она, по-моему, была очень больной человек и не выезжала, но могу тут ошибаться.

Теперь расскажу более подробно о семье со стороны отца. Итак, я уже, по-моему, говорил, что в его семье... Да, кстати: родители вот моей мамы и всех вот братьев и сестёр были... владели извозом, так же как родители отца - владели извозом, имели лошадей и занимались... Ну, как такси - но только на лошадях возили грузы там, перевозили там, и так далее, и так далее. Вот.

Теперь перехожу к семье отца более подробно. В семье отца - то же самое: мой отец владел тоже извозом, лошадиным извозом, и, как это записали в документе, который я постараюсь прочитать, он у меня имеется, этот великолепнейший документ, который начинается со слов: "Я, лейтенант госбезопасности Марычев, рассмотрел..." - ну, и так далее и так далее, где, значит, написано, что отец моего отца имел наёмных рабочих, то есть извозчиков, что он был до 1921 года членом РСДРП, меньшевиком-интернационалистом, а в партию большевиков только в 1921 или в 1920 году вступил, и, в общем что он в аппарате КОГИза не выполнил указаний ЦК и не разогнал там троцкистский... троцкистов, ещё что-то в этом роде, и что он, этот лейтенант госбезопасности полагает: необходимо Шварца Давида Владимировича и его жену Фелинзат Ревекку Борисовну, 1896 года рождения, и их сына Владимира, 13 лет, из Москвы выселить. Этот документ у меня есть, официальный документ. Вот этот вот документ, с которого началась уже самая ужасная часть репрессий для нашей семьи. Как я уже говорил, до этого мы продолжали жить в Доме правительства, отец не работал, был исключён из партии, однако ему почему-то платили зарплату - это я уже рассказывал. Вот...

Итак, у отца... Да, значит, в их семье было пять детей. Старший - Муля. Он, по-моему, в 1906-м... а, нет, в 1908-м. В 1906 году умер их отец, и семья осталась - мать и пятеро вот детей: три парня и две девочки. Самый старший, Муля, в 1908 году, уехал за границу и оттуда не вернулся.

Следующей по возрасту была Вера, старшая сестра. Она родилась 1 января 1904 года. Она вышла замуж за Мирона Беляковского. Это был человек, который работал, по-моему, в Госплане, была очень хорошая семья. Она была у Мирона второй женой, от первого брака был сын Эрик. Великолепный парень, который жил то у своей матери, то у отца, вот здесь, в семье уже Веры. В 1928 году у них родилась дочь, моя двоюродная сестра Лина. 20 сентября, Ирочка, ты должна об этом знать, твоя ровесница по дню рождения, только чуть постарше. Лина, которая в 1937-м... В 1936-м, по-моему, году Мирона арестовали. Между прочим, когда я сейчас слышу, что тридцать седьмой год, тридцать седьмой год, тридцать седьмой год - это не то что неправда, это не точно. Аресты начались задолго до 1937 года, аресты начались с 1917 года. Как только к власти пришли большевики, так и начались аресты. Но вот то, о чём идёт речь - 1937 год - он начался не в тридцать седьмом, когда началось такое могучее избиение кадров - это где-то начало тридцатых годов, а особенно сильно - после убийства Кирова, которого убили 1 декабря 1934 года, это приняло вообще уже массовый характер, когда уже людей не судили, а были образованы "тройки", особые совещания, которые приговаривали к тем или иным срокам, а чаще всего - к расстрелу, и этот расстрел приводился в исполнение в этот же день, как правило, когда начались эти громкие процессы бухаринцев там, троцкистов, зиновьевцев там и так далее, и так далее. Всё это, конечно, липа, бред сумасшедших, они все были после смерти Сталина при Горбачёве реабилитированы, но я должен сказать, что эта публика... мне кажется, любой бы из них, пришедший к власти, делал бы то же самое - они все были большевиками. То есть психология у этих людей была... фашистская. Да, фашистская! А разница между гитлеровским фашизмом и советским большевизмом только одна, на мой взгляд: гитлеровский фашизм уничтожал своих врагов, воевал с теми, кого он считал врагами или чьи земли и прочее он хотел захватить, а Ленин со Сталиным воевали со своим народом, и убивали десятки миллионов своего народа. Я не оговорился - именно десятки миллионов! Кто-то погиб... был убит действительно в гражданской войне, кто-то умер с голоду, который практически за всё время советской власти в том или ином районе был, а иногда был повальный голод, как на Украине и в Поволжье и так далее, и так далее, где умирали миллионы людей... То была финская война, где положили как по официальным данным 300 с лишним тысяч человек проиграли финнам в этой войне, затеянной Сталиным и начатой Сталиным... В Отечественной войне, в которой, как говорят, 27 миллионов погибло, но для меня эта цифра не звучит как окончательная, для меня звучит другое: есть документы, в которых написано соотношение - это более убедительно. Есть документы - по крайней мере, мне известно два документа, и они у меня есть - в одном из них написано, что на каждого убитого немца приходится... то есть в двух таких документах написано, напечатано, что на каждого убитого немца в Отечественной войне погибло четырнадцать наших ребят! В другом документе, тоже историческом, написано: на каждого убитого немца приходится десять там с десятыми наших солдат. Наших. Ну, и то, и другое хорошо, даже если принять, что десять на одного убитого немца, то можно сделать вывод, как мы воевали - ну, это я отвлёкся...

Итак, следующий, Мирон. Мирон был арестован в 1936 году, не помню, какой ему срок был дан, но в 1937 году, а может, даже в 1935-м он был арестован. Но в 1937 году арестовали Веру, его жену, как жену его, и вся её вина была в том, что она - жена. Её арестовали, дали ей восемь лет и отправили в Игдельский (Ивдельский?- ММ) - это на Северном Урале - лагерь, где она отбыла восемь лет, эти восемь лет кончились тогда, когда ещё шла война. Её не выпустили, и она там сидела ещё несколько лет, уже без суда, безо всего. Вот кончился срок - а её не выпустили и всё. И вернулась она после смерти Сталина. А Мирон тяжело заболел в лагере, до того, что он должен был умереть. Его в 1940 году комиссовали, это называлось... забыл, каким словом-то, такое нехорошее слово есть, вспомню - скажу... Актировали - о! - его актировали! - и разрешили жить под Москвой на сто первом километре, где он и жил, но фактически он приезжал в Москву нелегально, где жила Лина, его дочка, с его, Мирона, матерью, то есть с бабушкой. И он умер в 1940 году, умер своей смертью уже здесь, был похоронен на Новодевичьем кладбище, там же была похоронена его мама, там же была похоронена Лина, которая, окончив Московский Государственный Университет, то есть моя двоюродная сестра, по возрасту следующая за мной - она родилась 20 сентября 1928 года, как я сказал - вот в нашей семье я был первым, второй была Лина. А она каждое лето ездила в экспедиции - в Казахстан, в разные места - то есть всю жизнь провела в экспедициях, и, очевидно, там подхватила какую-то нехорошую болезнь. Замужем она не была, и под конец своей жизни умерла... ну, не помню точно, наверное, в восемьдесят каком-то году, ближе к 1990 году. Она в последние годы очень тяжело болела, уже не выходила из дома, так и жила, одинокая. Но вот мы с бабулей, с мамой, к ней иногда приезжали там посидеть, поговорить, но вот она в конце концов умерла.

А следующим был мой отец. Он родился в 1895 году, 16 декабря. Мой отец был очень способным человеком, особенно к математике, вообще вот к таким наукам. Он сумел при очень низком для евреев проценте возможностей поступить в вуз, в Харьковский технологический институт. И там он вскоре начал заниматься революционными делами, вступил в РСДРП, вот в меньшевиков... РСДРП - Российская социал-демократическая рабочая партия. Она отличалась... вот когда произошёл раскол - раньше была одна партия: РСДРП, Российская социал-демократическая рабочая партия. На втором съезде этой партии произошёл раскол: тех, кто был за Ленина, оказалось больше, поэтому их назвали большевиками, а тех, кто был за Мартова, руководителя меньшинства, назвали меньшевиками. Причём, исходя из сегодняшних восприятий нашей действительности, правы были, конечно, меньшевики - они были против вооружённого восстания. Главное, в чём стороны расходились: меньшевики считали, что к власти лучше приходить законным путём, а большевики считали, что нужно взять силой власть, что они, собственно, и сделали. В этом РСДРП у меньшевиков были ещё всякие фракции, в том числе фракция интернационалистов, вот членом их партии был папа. А в 1920-м, по-моему, или в 1921 году он вышел из этой партии и вступил в партию ВКП(б) - всесоюзную коммунистическую партию большевиков. Хотя он не имел высшего образования, но его карьера началась ещё в Харькове во время революции и во время гражданской войны. Он уже тогда работал в губернском комитете партии, занимался печатными делами. И так вот он всю жизнь по печатным делам и пошёл, и дослужился до высокого поста по меркам последних лет советской власти - председатель комитета по печати эта должность называлась... а тогда называлась, как я уже говорил... был он сперва заведующим КОГИза, потом ОГИза, был заместителем Томского, что не преминул в своём этом заключении господин Марычев... вернее, товарищ Марычев, написать, что он был близок с Томским. Да был он заместителем Томского, как же он мог быть не близок с Томским? А Томский - один из очень немногих, кто не стал ждать, пока его арестуют, обвинят в троцкизме, Бог знает в чём - он застрелился. И, наверное, правильно сделал. По крайней мере, избавился от пыток, мук и всего прочего, что с людьми творили тогда, в тридцатые годы... И вот, в связи с его высоким постом мы жили в Доме правительства, в хорошей квартире со всеми удобствами, это был тогда один из первых домов, построенных абсолютно со всеми удобствами, я об этом уже говорил.

Ну, и вот по постановлению от 2 августа 1937 года вот этого Марычева нашу семью из Москвы, как он написал, "выселить". Но не было такой строчки в уголовном кодексе. В уголовном кодексе была высшая мера наказания - расстрел. Тюрьма. Лагерь. Высылка за рубеж. Выдворение за рубеж. Ещё что-то... И - ссылка. Не было таких наказаний, которые бы назывались "выселение", "высылка" - была только ссылка. Это, по-моему, 17-я статья Уголовного Кодекса, который действовал в 1937 году - кстати, он у меня есть. И благодаря этому кодексу - тоже, кстати - суд уже вот в начале 2000-х годов вынес решение, что я пять лет находился именно в ссылке, именно потому, что никаких других тогда не было, хотя мне нужна была справка, что я находился в ссылке, для прибавки к пенсии, и мне из Тюмени, из КГБ, прислали бумагу, очень интересную, значит. Сопроводительная бумажка написана: "отправляем вам справку о нахождении Вас в ссылке". А в самой справке написано: "вы находились в высылке там тогда-то и тогда-то". И из-за этого, когда я принёс этот документ в собес, мне сказали: "Нет, никакой вам прибавки не будет, вы не в ссылке были, а в высылке". Ну, в общем, игра слов. В конце концов, пришлось мне обратиться в суд, но это уже другая история, Бог с ним, она уже произошла в другой атмосфере, в другое время.

Итак, наша семья в результате этого... я уже рассказывал о том, какую роль сыграл Отто Юльевич Шмидт во всём этом - мы оказались в Тобольске. Я пока не буду о Тобольске никаких подробностей, это - особое, особый кусок моей жизни, великолепный, несмотря на голод, холод и прочие вещи, но это - лучший в моей жизни кусок. Об этом я ещё расскажу поподробней.

Дальше был брат, Марк. Маркусом его звали. Его жена была Екатерина Михайловна Хотинская, известный на всю Москву детский врач. Она ещё в 30-е годы, в 1934, по-моему, году была награждена орденом Ленина - это было что-то невероятное, что наградили врача в те годы орденом Ленина. Это её спасло от лагеря, потому что Маркуса тоже не то в 1935-м, не то в 1936-м варестовали, дали ему пять лет, а она оставалась жить в Москве, с двумя детьми - Юркой, который родился 5 октября 1928 года, и Игорем, который родился 29 марта 1933 года. Вот... Через пять лет Маркуса освободили, он отбывал срок, по-моему, на строительстве вот этого самого Рыбинского водохранилища, вот этой плотины Рыбинской... ну, в общем, на Волгострое, по-моему, там. И он там уже вольнонаёмным остался работать, всю жизнь он работал в финансах. Он там работал, по-моему, начальником финансовой части этой стройки. Потом его перевели... да, и Катя, Катерина Михайловна вместе с Юркой и Игорем переехала туда, в Рыбинск, в Переборы - это под Рыбинском - Переборы, где вот эта плотина строилась. Там они и жили... Больше его не арестовывали. Потом его перевели на работу в Челябинск, и он уже совершенно вольнонаёмным, с чистым паспортом работал там, и Екатерина Михайловна - там. Юрка закончил Московскую консерваторию по классу виолончели, Игорь закончил свердловскую консерваторию по классу фортепиано, оба они музыканты были, но в основном - музыканты-преподаватели: они прекрасно играли, но занимались не исполнительской деятельностью, а педагогической. Юрка женился, родился у него сын, потом он разошёлся, снова женился, у него тоже родился сын, потом он разошёлся... Снова женился. И тут у него уже никто не родился, а у его жены была дочь от первого брака, Майя её зовут, и несколько лет тому назад он уехал в Израиль вместе с Майей, и живёт сейчас в Израиле вместе со своей женой и Майей.

Что касается Игоря, то он, окончив Свердловскую консерваторию, работал там, преподавал музыку в спецшколе для одарённых детей. Ну, как он мне рассказывал, там не только одарённые были, но и были дети ответственных работников местных, которые были абсолютно не одарёнными, но их папы считали их одарёнными, и поэтому они там учились, ничего с этим поделать было нельзя - там сами сынки-дочери секретарей райкомов там, обкомов и прочих "комов". У Игоря родился сын, Вовка. Когда началась перестройка горбачёвская, то Игорь принял в ней активное участие, он вошёл в сахаровский комитет, в свердловский сахаровский комитет. Он знаком был с Сахаровым, он знаком был с Ельциным, хотя был беспартийный, он знаком был с... Господи, забыл его фамилию, но первый человек, который был у Ельцина в самом начале его буквально правой рукой. Господи... Ну, забыл фамилию! Если вспомню - скажу... Он потом был депутатом там, членом правительства, но потом ушёл в тень потихоньку, его сейчас уже никто и не вспоминает. А речь шла о... Игорь в связи с тем, что он был в сахаровском комитете, принимал самое активное участие в возведении памятника жертвам репрессий, памятника, который сделал Эрнст Неизвестный. Ну, кто такой Эрнст Неизвестный, вы, наверное, знаете - вот на Новодевичьем кладбище памятник Хрущёву сделал Эрнст Неизвестный.

На секунду отвлекусь от биографии моих родителей, чтобы рассказать несколько слов об этом Эрнсте Неизвестном. Это - самый выдающийся скульптор современности. Он - 1925 года рождения, на войне он был ранен в сердце - пуля попала в сердце. Но он остался жив, он выжил, судьба его сохранила для его вот дальнейшей этой деятельности скульптора. Он - скульптор с самым мировым именем, равных ему сегодня нет, никакой Зураб Церетели ему в подмётки не годится. Так вот, он сделал памятник и под эгидой Ельцина.. Нужно этот памятник... по-моему, установили там, на Воркуте, по-моему... ой! - на Колыме. Интересная деталь: Игорь приехал в Москву для встречи с Эрнстом, которому... Родители Эрнста Неизвестного жили в Свердловске. Свердловск был закрытым городом, туда не пускали иностранцев, тем более советского человека, который уехал за границу и жил в Америке. Это там он творил все свои эти самые... Так вот: нужно было получить разрешение Ельцина, который в то время был первым секретарём Свердловского обкома партии. И вот Игорь связывал... прошу прощения - Ельцин уже первым секретарём Московского тогда в это время. И вот Игорь приехал сюда, чтобы добиться разрешения Эрнсту к родителям съездить, в Свердловск. И, конечно, Ельцин сделал всё, что нужно, и Эрнст сумел поехать в Свердловск, повидаться со своими родителями. Он ещё жив, Эрнст, и продолжает творить, хотя наши власти не то что не очень охотно, а просто не хотят ставить его скульптуры, выдающиеся скульптуры, посвящённые ужасам войны, ужасам сталинизма, ленинизма, в России. Ну, я уверен, что придёт время, и эти скульптуры найдут своё место. Это я на минуту отвлёкся, чтобы расска... Да! Так вот, значит, в Москве была выставка абстракционизма. Там были скульптуры Эрнста, когда он ещё жил в России, в Москве. Тогда её посетил Хрущёв - это были хрущёвские времена. И когда увидал эти скульптуры, он чуть ли не матом обрушился на Эрнста Неизвестного и на других скульпторов там, и Эрнст ему соответствующим образом ответил, довольно резко. Между ними произошёл конфликт, очень серьёзный, а когда Хрущёв умер, то Эрнст предложил его семье сделать вот тот памятник, что стоит на Новодевичьем кладбище на могиле Хрущёва. Памятник великолепный. Там вот в чём гениальность Эрнста: ведь Хрущёв был совершенно раздвоенной личностью: с одной стороны, он был до мозга костей большевиком, со всеми большевистскими методами, с другой стороны, он хотел, действительно хотел сделать что-то хорошее для людей. Вот эти две стороны в его голове мешали друг другу. И он, к сожалению, что-то успел сделать, а что-то не успел сделать. В памяти народной он сохранился у одних с благодарностью, особенно у тех, кого он выпустил из лагерей, тюрем и реабилитировал, а у многих, у большинства - как какой-то дурачок, хотя он далеко был не дурачок. Так вот: памятник и замечателен тем, что там стоит великолепно сделанная из бронзы голова Хрущёва, а в нише, в мраморной нише, половина которой - белый мрамор, а половина - чёрный мрамор, что символизирует вот борьбу светлого с чёрным в голове этого человека. Здорово сделано!

Итак, значит, я отвлёкся... И когда поутихли все эти события, и Сахаров уже был на воле - известно, что Горбачёв сам позвонил ему по телефону, и сказал, что "Вы свободны" и всё такое - и, значит, Игорь... они решили уехать в Израиль, потому что в России начали организовываться всякие партии типа "Память" - антисемитская совершенно организация - потом этот самый Баркашкевич (Баркашов - ММ.) там или как его... забыл его там, тоже партия националистов. И главное - что родители жены Вовки, их сына, уехали туда, или собрались ехать, и они поехали вместе с ними. Это было, наверное, в 1989 году, а может, в 1991-м. Ну, в общем, где-то вот там... Уехали они в Израиль, Вовка там занялся... то есть, значит, Игоря сын занялся коммерцией... Он ещё здесь занялся книжной торговлей, а там это развилось, у него хорошо всё получалось, а несколько лет тому назад они переехали в Канаду, где сейчас и живут. У них там свой дом, своё дело, в очень хороших моральных и материальных условиях. Вовка работает, Игорь ему помогает, хотя Игорю уже тридцать... семьдесять пять лет в этом году исполнилось. Вот они там благополучно живут. Игорь почти каждый год с Таней, своей женой приезжает в Москву, в Свердловск, где могилы его мамы и папы. Да, кстати: отец его, Маркус, умер 85 лет от рождения там, в Свердловске, умер от сердечного приступа. Вот...

И, наконец, последняя сестра, Эсфирь. Ну, мы её в детстве называли Тета, и мы все её знаем как Тета. Тета была замужем за крупным работником главного управления автотракторной промышленности, ГУТАП (ГУАТП - ММ) это называлось. Он там был, по-моему, заведующий финансово-плановым отделом или даже заместетилем начальника ГУАТПа. Звали его Самуил, Самоша мы его звали. У них было двое детей - Алик, Александр... Алик - то бишь мой двоюродный брат, который родился в ноябре 1929 года - и дочка Лена, которая родилась в апреле 1937 года. В 1937 году Самошу, отца их, арестовали, и, как потом выяснилось, тогда же вскорости и расстреляли. А вот за женой пришли, её арестовывать - к тому времени уже действовал приказ наркома внутренних дел, что жён арестованных по политическим причинам, так называемых "врагов народа", шпионов и так далее, арестовывать одновременно с мужьями и давать им не менее пяти лет. Когда этот приказ готовился и попал к Сталину на просмотр ещё в черновике, Сталин своей рукой исправил "пять" на "восемь" - не менее восьми лет, что и делалось, почему Вера и получила восемь лет.

А с Тетой произошёл такой казус: в 1937 году у неё на руках - грудная девочка... Лена, она в апреле родилась, а это было в сентябре - пришли её арестовывать, а она с двумя детьми. Значит, Алику восемь лет, а Лене... ну, вот, значит, апрель, май, июнь, июль, август - пять месяцев. Один из КГБшников говорит другому: "Слушай, куда же мы её с ребёнком заберём?" А в приказе-то было написано, что детей отдавать в детские дома, если они в возрасте больше года, что ли, или двух лет, а грудных - вместе с матерями, что ли? Короче говоря, это рассказывала Тета сама, когда уже вернулась. Говорит: "Слушай, куда же мы её заберём с ребёнком?". А тот говорит: "А какое наше дело - у нас есть приказ, давай заберём". И между ними начался спор. Этот, который говорил, что как же мы её заберём, решил позвонить. Позвонил куда-то, туда, в свою эту убойную контору, и, очевидно, ему сказали: ладно, оставьте, потом решим... И они ушли, так и не арестовав Тету. А вскоре её выслали вместе с детьми в Казахстан. Но уже не лагерь, не тюрьма - выслали в Казахстан. Алик же остался в Москве, вернулся в Москву, ну, тут были дядьки у него, он продолжал тут учёбу, а потом уехал в Казахстан, и, по-моему, он там школу кончил. А продолжалось это всё, значит, до... Значит, там, в отличие от моих родителей у Теты был срок ссылки, по-моему. И когда этот срок кончился... а вот брат, Маркус, о котором я рассказывал, жил уже в Переборах, то есть он уже освободился... в общем, ей разрешили переехать к брату в Переборы, под Рыбинском. Разрешили - она с детьми туда переехала.

А в сорок шестом году, в октябре 1946 года, освободили моего отца. За полтора года до срока, в Княж-Погосте. Ну, без паспорта, без права выезда - и он там остался работать вольнонаёмным. Ну, и он добился того, чтобы разрешили Тете с Леной - а Алик в это время учился уже в институте в Москве - к нему переехать, чтобы как-то семья собралась. Отец уже жил... я маму уже из Тобольска к папе перевёз. А вскоре туда приехала и... А, нет, Вера туда, по-моему, не приезжала, нет-нет - она продолжала сидеть в лагере, в Игделе... Ну, как я уже рассказывал... да, про отца особо * буду рассказывать, его историю. И вот они там жили в Княж-Погосте до тех пор, пока не помер... не сдох Сталин, и началась реабилитация.

Вот всех, значит... Так было восемь человек: отец, Маркус, Вера, Тета и их жёны и мужья, два мужа - две жены. Из восьми человек семь было репрессировано, один расстрелян. Только Катя, Катерина Михайловна Хотинская не была репрессирована. Вот такой процентик. А с маминой стороны только одна из шести была репрессирована, муж расстрелян, это Эся, как я уже рассказал. Вот такая вкратце история.

На сегодня из моей семьи живы... буду говорить по старшинству. Следующий за мной - Юра, который живёт в Израиле, Шварц. Следующий за ним - Игорь, его родной брат, который в Канаде. И Лена, которая живёт в Москве. Пока живёт в Москве. И вот ей вот в этом году исполнился 71 год. Вот такая история... А у Лены есть сын Марик, которого вы знаете. Вот, история всей большой моей семьи. О своей конкретной семье, о своих маме и папе, я что-то уже рассказывал, но расскажу и подробнее.

Но прежде чем перейти к этому, я хочу рассказать ещё один или несколько эпизодов о жизни в Москве, когда всё ещё было благополучно. Есть такая изумительная песня, я не помню её названия, её пел Кобзон... иногда поёт - это о войне, песня о войне. И там есть такие слова: "Год сорок первый, начало июня, все ещё живы, все ещё живы...". А кончается словами: "май сорок пятого, год сорок пятый... май..." как-то там в рифму это сказано... "В памяти нашей все они живы". Так вот: хочу рассказать ещё несколько эпизодов из тех времён, когда все ещё были живы и не репрессированы.

В нашем доме жило две семьи, с которыми очень близко дружили мои родители. Это были две семьи, двух родных братьев Гайстеров. Старший - Арон, младший - Семён. Эти люди, Арон и Семён, занимали очень крупные посты. Семён работал в министерстве... наркомате железнодорожных путей, был чуть ли не заместителем Кагановича, в общем, там работал, а Арон, если я не ошибаюсь, по-моему, работал в Госплане, и был рядом с Куйбышевым, по-моему. Но если это не так, то это неважно, важно, что если они жили в этом доме, значит, были высокоответственные люди, занимали высокоответственные посты, и это действительно были ответственные люди, которые искренне верили в коммунизм и во все эти идеи. Я тоже во всё это верил, между прочим, довольно долго, это я ещё расскажу.

У Арона было три девочки. Старшая - Инна, двадцать пятого года рождения, и две младших, которых я просто не помню. А с Инной мы ходили даже в один детский сад. А у Семёна был сын Игорь, который года на два, на три, по-моему, был младше меня - но тут я могу ошибаться. Мать Игоря - жена Семёна - звали Фаня; мать Инны, жену Арона, звали Рахиль. Мы бывали друг у друга на днях рождения, и очень даже родители дружили, ну, вплоть до того, что когда в нашей квартире делали ремонт, то мы во время ремонта жили у Семёна, в другом подъезде - вот настолько близки были отношения. И вот такой эпизод, значит: у Инны был день рождения, и мы пошли всей семьёй на день рождения к Инне, ну, из одного двора в другой, в другой подъезд. Ну, там какие-то подарки отнесли, там угощали нас, всё очень хорошо, много детишек было, и вдруг Арон достаёт какой-то большой такой граммофон, не граммофон, но какую-то фигню, которая, как выяснилось, записывает голоса. Тогда это было чудо для нас. И всех нас начали просить: прочитайте стишок или спойте песню, а потом сами себя послушайте. Ну, мы стеснялись, как-то это неудобно, но всё-таки нас заставили: кто-то читал стихи, кто-то пел песенку. Я уже не помню, что я туда... тоже, наверное, какой-нибудь стишок наговорил или спел песню - я не помню. А потом нам дали всё это прослушать, и это было чудо! Мы с Инной встретились в музее Дома правительства, "Дома на набережной", несколько лет назад... ну, лет двадцать тому назад, наверное, в конце восьмидесятых. Она мне говорит: "Волик, ты меня узнаёшь? Я - Инна Гайстер". Я, конечно, её не узнал - прошло больше 50 лет, тогда мы были детишками... Но сказал: "Да, Инночка, я тебя узнаю". "А я", - говорит, - "тебя сразу узнала - ты так похож на своего отца, ты - копия Давида". А она его видела здесь, в Москве, они встречались, когда они вернулись - её отца расстреляли. Арона расстреляли, Семёна расстреляли, а жёны - Фаня и Рахиль - были в А.Л.Ж.И.Рюе, в Акмальском (Акмолинском? - ММ) лагере жён изменников родины. Были в А.Л.Ж.И.Р.е, но потом они были освобождены, реабилитированы - все они были реабилитированы, кто посмертно, кто при жизни - все были реабилитированы. А Инне с двумя маленькими девочками и с двоюродным братом Игорем, как старшей... ну, считайте: она 1925 года, значит, ей было в 1937 - 38 году двенадцать лет. И вот эта старшая осталась с этими ребятишками. Началась война. Они уехали, куда-то на Урал их отправили, там младшая сестра Инны и Игорь умерли от голода... Я не буду подробно об этом рассказвыать, потому что есть написанная, надиктованная на диктофон, вот так же, как я вам диктую, Инной вся её история - её семьи и её самой. Поэтому я не буду повторять, книгу эту она мне подарила. Да, из этого сделали книгу, издали её в Германии, здесь почему-то никто не брался тогда. Но тем не менее она издана, она мне подарила с автографом своим эту книгу. Но я надеюсь, что вы её прочитаете, и там вы узнаете куда больше, чем я могу рассказать об этом. Сейчас мы с ней в очень хороших отношениях, перезваниваемся по телефону, оба старики. В последнее время после того, как я совсем стал плохо видеть, мы не встречаемся, раньше мы иногда встречались в музее Дома на набережной, но сейчас - только по телефону. Вот... Хотел я вам это расскаать, и на этом... ну, ничего больше пока не вспоминается о Москве, о жизни в Москве до высылки. Ну, если ещё что-нибудь вспомню, то обязательно наговорю. Хотя заранее уже который раз предупреждаю, что я могу наговорить то, что уже наговорил. Правда, сейчас я на бумаге записываю то, что я говорю, не всё, а тему. Но я думаю, что на сегодня хватит. Будем... давай завтра продолжим. Я думаю, что завтра я уже начну свою жизнь с Тобольска. Это, как я уже говорил, особая история, это история, которая каждый раз, когда я о ней вспоминаю, у меня комок в горле, потому что у меня там были лучшие за всю мою жизнь друзья, преданные, отношение ко мне великолепное было, и, к сожалению, из всех их я остался один. Это меня жутко угнетает. Жутко. Хочу привести слова Высоцкого, то же самое происходит с ребятами, они ж... большинство из них на войне остались, погибли, они... мы же все ушли воевать, кто раньше, кто чуть позже. А у Высоцкого есть такие слова. Есть у него такая песня о погибшем лётчике, когда он вернулся, а его друг лётчик погиб. И есть такие слова у него: "И мне женщины молча намекали встречая: если б ты там остался навеки - может, мой бы обратно пришёл". Вот такие слова... "Молча намекали". Я с этим встречался. Я встречался, когда я пришёл на двух костылях в Тобольск, домой, и пошёл по матерям своих друзей, они меня обнимали, целовали, плакали, и я видел в их глазах немой... не упрёк, конечно, нет, не упрёк, они не упрекали меня в том, что я живой вернулся. Они молили Бога, хотя были неверующие: а вдруг наш Геночка вернётся? Или Коля? Или Юра? Вот, Володя-то вернулся! Вот повезло матери... Я до сих пор не могу спокойно к этому относиться, я до сих пор ощущаю какую-то свою вину, мне трудно об этом говорить. Многие мне говорят, что это ерунда, что, может быть... может быть, но не могу, не могу, я сейчас об этом говорю - и у меня уже из глаз слёзы. Наверное, это старость, сентиментальность какая-то - но я чувствую какую-то за собой вину, что я жив - а их никого нету. Никого, ни одного. Одна Валюша Новикова, которая живёт в Тобольске, с которой мы иногда по телефону разговариваем. Вот из нашей компании - одна-единственная девочка, она не была на войне. А из тех девочек, которые были на войне, никого не осталось...

Итак, ладно, в следующий раз я буду рассказывать о Тобольске, наверное, о Тобольске я буду рассказывать больше. Итак, до следующей встречи.

001_A_005_Deda Vova_2008_05_02 (33-08)

Сегодня 2 мая 2008 года и, прежде чем перейти к поездке из Москвы в ссылку, ещё несколько слов хочу рассказать о школе. МОПШка. МОПШ - Московская опытно-показательная школа имени Лепешинского. В этой школе я начал учиться с нулёвки и закончил пятым классом. Чем эта школа отличалась - она была одновременно школой, которая, очевидно, неплохо учила, но у нас были очень интересные уроки труда. К сожалению, я вот напрягаю свою память - не могу вспомнить ни одного учителя. Ни первого своего учителя или учительницу, как это принято, мол, я помню первую свою учительницу - это как "Отче наш" звучит, а вот я не помню: ни первую, ни вторую, ни пятую - ни одну из МОПШка я учительницу не помню. Вот тобольских помню учительниц и учителей, значит, шестого класса. Когда я до этого дойду, я расскажу, какие это были изумительные люди. Их я помню. Но и в МОПШке были хорошие учителя, я даже помню - я тяжело болел, не помню, чем, и довольно долго сидел дома - так ко мне домой ходила учительница, наша классная, по-моему, которая, чтобы я не отстал - это было во втором, наверное, или в третьем классе - я не помню сейчас, но кто это была, я не помню. Я уже рассказывал про учительницу немецкого языка, которая домой к нам ходила, Эмилия Фёдоровна, но это не школьная учительница, это просто ходила домой и учила, и она по национальности была немка, она прекрасно владела немецким языком, но немка такая, обрусевшая, из русских немцев. Вот... Труд. Начиная с нулёвки, у нас уже был труд. Вот я помню, чем мы занимались: вот девочки - они что-то там шили. Они что-то там лепили, иногда с нашей помощью, из папье-маше. Мы тоже что-то делали из папье-маше, мальчишки, и мы ещё из глины что-то там такое лепили - тогда пластилина не было - из глины что-то делали, фигурки какие-то. У кого получалось, а у меня не получалось, я вообще никогда не умел рисовать, у меня по рисованию всегда были в лучшем случае тройки. Мне даже в одном классе, уже в Тобольске, за то, что я в течение четырёх четвертей ни разу не сполз на двойку, за год поставили четвёрку. Так сказал учитель: "За то, что ты не слез ни разу на двойку, а всё время тянул, держался троек, вот я тебе за год поставлю четвёрку". Вот...

А когда постарше мы стали, вот в четвёртом классе уже занимались столярными делами. У нас внизу, в подвале были мастерские. Старшие ребята - седьмой-восьмой класс, а потом - девятый и десятый - они занимались токарным делом, слесарным делом, там были станки. Я до этого не доучился, я окончил "на табуретках". Значит, мы делали табуретки, но что из этого получалось, можно себе представить: они у нас были хромые, косые, но тем не менее мы выстругивали, учились работать рубанком, фуганком, пилой, молотком, чтобы не по пальцам, а по гвоздям. Нас учили, как нужно бить, что ни в коем случае нельзя смотреть, когда бьёшь по гвоздю, ни в коем случае нельзя смотреть на свои пальцы - обязательно попадёшь по пальцу. Надо смотреть на головку гвоздя и по ней бить, не обращая на руки внимания, и тогда ты никогда не попадёшь себе по пальцу. И в общем-то оно действительно так и было, но мы иногда всё-таки попадали. Должен сказать, что вот эти навыки работать с молотком, стамеской, отвёрткой, пилой, ножовкой лучковой - лучковые ножовки у нас были - навыки работать лучковой пилой и ножовкой мне очень помогли, когда я начал в 1941 году уже в Тобольске работать слесарем - вторым учеником слесаря, потом - слесарем на Тобольской электростанции - об этом я расскажу позже. Так что школа была довольно интересная. Была столовая, где мы каждый день обязательно обедали. Помню даже такой нюанс... не помню, до какого класса, по-моему, до второго, то есть в нулёвке и в первом классе в туалет мы ходили вместе - что девочки, что мальчики - в общий туалет. Другое дело, что там были закрытые кабинки, но шли мы "по делам" и помыть руки перед обедом в общий туалет. Потом уже, начиная с третьего... со второго класса, по-моему, уже в разные туалеты ходили - был мужской и был женский. Вот...

Был у нас большой двор, большой сад. Летом мы там занимались спортом - бегали, прыгали, играли в футбол там, волейбол, прочие игры, городки даже были. А кроме того, в самой школе был большой зал, где был турник, были брусья, где, по-моему, с пятого класса начинали заниматься по-серьёзному - это для тех, кто имел к этому какую-то склонность: канат там... шесты, канаты, по которым надо было лазить, как нужно было делать упражнения... Значит, уже был "уголок" - вот, вспомнил - "уголок", то есть вися на руках на турнике или на канате, нужно было обе ноги поднять, чтобы они оказались девяносто градусов к телу. Это было довольно трудно, но тем не менее после нескольких упражнений, длящихся там, скажем, неделю-полторы, всё это уже получалось. Ну, потом нужно было делать простые упражнения на брусьях, на турнике - там кувырок, ещё что-то такое. А в более старших классах - мне в этой школе уже не пришлось учиться - там уже по-настоящему те, кто был способен, занимались гимнастикой по настоящему - и "солнышко" крутили, и разные другие упражнения делали.

Я помню только директора, и то не потому, что имел с ним какие-то контакты, а вот помню его фамилию, нашего директора, на всю жизнь помню - Секачёв. И помню его фигуру: он был небольшого роста, кругленький, лысенький, толстенький - прямо шарик какой-то. Почему-то все его очень... ну, мы-то, наверное, боялись, а вообще-то все его уважали... Потом я слышал о нём очень хорошие рассказы: он, когда начались репрессии, не выгонял и никак не реагировал на детей репрессированных родителей - никак не подавал вида, в этом он был молодец, во всяком случае, я это помню, потому что, когда я учился в пятом классе, отец, в общем, уже подвергся репрессиям: не был ни арестован, ни выслан, но он уже был исключён из партии - а это было самое страшное в то время - и снят с работы, как я уже об этом говорил. И тем не менее меня никто в школе не трогал из преподавателей, и тем более - директор. Он был очень лояльным, и, насколько мне известно, на этом потом позже, где-то в 1938 или 1939 году, пострадал. Вот такая была школа...

Да, там учились, как я уже говорил, дети высокоответственных людей, в том числе все пять сыновей Микояна, с которым, со вторым, с Вовкой, мы не просто в одном классе учились, но мы дружили...

Был такой эпизод, по-моему, в 1935 году. Нас должны были принимать в пионеры. Это было очень торжественно, до этого мы были октябрята. Нас должны были принимать в пионеры, и вы должны понять, что непринятие в пионеры - это было страшное дело. Это было, во-первых, очень обидно, это было очень непрестижно - вообще нас воспитывали так, "как подобает", я имею в виду в кавычках "подобает", потому что, в общем-то, всё это было лицемерие, конечно. Но тем не менее мы всё это воспринимали серьёзно. И вот 1 мая на торжественной линейке несколько человек из нашего класса должны были принять в пионеры, в том числе меня и Вовку Микояна. Мы уже наизусть выучили эту клятву, которую там нужно произнести, пришли в белых рубашках, шею вы...** торжественно дома, а дома ждали родители с какими-то вкусностями, так это *...виделось, готовились сюрпризы, поздравления. И увы и ах! - случилось непредвиденное: мы с Вовкой Микояном по какому-то поводу, хотя мы были друзья, подрались. Ну, что значит "подрались" - это не значит, что мы избивали друг друга - ну, потолкались. И за это нам отменили приём в пионеры в этот день - ни больше, ни меньше. И мы ушли домой, страшно расстроенные. Дома меня, например, утешили, сказали: "Ну ничего, в октябрьские празднки, в день октябрьской революции ты обязательно должен вступить в пионеры"... наверное, то же самое сказали и Вовке Микояну... В общем, пережили это довольно быстро, но, в общем, было неприятно, потому что кого-то приняли - а вот нас не приняли. И действительно, через несколько месяцев, нас... 7 ноября там или 5 ноября перед этим великим тогда праздником нас торжественно в пионеры приняли, одели на нас красные галстуки, завязали там специальный узел... Ну, это было необязательно, потому что продавали... можно было купить такую специальную прищепку, значок... там костёр был нарисован, и было написано - "будь готов - всегда готов". Туда продёргивались концы галстука, и такой защепкой это зажималось, и она вот около горла висела. Концы галстука там должны были быть один - длиннее, другой - короче, и это всё как-то объяснялось, почему один длиннее, другой короче, я вот сейчас совершенно не помню; и кроме того - сзади был косячок, так же вот три конца было, всё это объяснялось политикой какой-то, не помню, какой, но действительно всё это было так, и прямой путь пионеру был уже дан, по-моему, с 7-го класса или с 8-го в комсомол; это вообще было что-то необычное, комсомольцы - это для нас было что-то такое сверхъестественное. Вот что я хотел рассказать о своей школе.

И последнее: вот ни меня, ни Вовку Микояна, ни любого другого Микояна за всё время, что мы учились там, с нулёвки по пятый класс - а Степан в это время уже был в седьмом классе, он на два года старше, по-моему, в седьмом - на машине не привозили и не увозили из школы. В самые первые классы нас провожали няни или родители, а потом пешком, на трамвае - ну кто как сумел. Я не помню ни одного случая, чтобы Микояны Вовку Микояна привезли на машине, или чтобы за ним пришла машина забрать его, увезти домой в Кремль. Не было такого! И других детей, которые у нас в школе учились, ответственных... дочь Фрунзе, например, дочь Орджоникидзе училась в нашей школе - никто никогда на машине своих детей в школу не возил и не забирал из школы на машине - пешком! Ну, вот, если ещё что-нибудь вспомню, я вернусь и расскажу, а сейчас хочу перейти уже к новой ступени или к новой эпохе моей жизни - очень тяжёлой, очень голодной, очень холодной и очень радостной - вот такой парадокс.

Итак, в конце... 2 августа, как я уже говорил, вышло постановление лейтенанта госбезопасности Марычева о том, что нас из Москвы выдворить, и куда-то в Казахстан - я, по-моему, это уже рассказывал - но благодаря Отто Юльевичу Шмидту нам разрешили ехать в Тобольск, если с этим будет согласно Тюменское областное... нет, виноват, Тюменское... Тогда ещё не было областная Тюмень, Тюменская область входила в Омскую область, это была одна огромная... самая большая в стране область была Омская тогда - вот от железной дороги Транссибирской и до Северных полярных морей. Это в 1944 году выделили Тюменскую область из Омской, и Тобольск тоже отошёл к Тюменской области, и Тюмень стала областным городом, а до этого это был захудалый город, но через него была проложена железная дорога, и поэтому это был большой железнодорожный узел. И если раньше центром столицы Сибири был именно Тобольск, то теперь Тобольск стал хиреть, он был оторван после того, как эту дорогу построили, а её построили ещё в девятнадцатом веке, после того, как её построили, она прошла примерно за триста километров ниже, южнее Тобольска, и он стал хиреть, связь осталась только в основном летом, по трём рекам - Тура - из Тюмени - которая впадала в Тобол, а Тобол, в свою очередь, впадал в Иртыш, и после впадения Тобола в Иртыш примерно километрах в десяти - двенадцати ниже начинался Тобольск. Это уже был город с населением около 20 тысяч на тот момент очень хороших людей.

Итак, мы всё, что можно, продали... ну, литературу, а мебели у нас никакой не было, вся мебель была казённая, кроме моей кровати, и в основном мы обеспечили на какое-то время себя материально тем, что продали книги, художественную литературу. Но самую лучшую литературу, самые лучшие издания мы запаковали в ящики и отправили малой скоростью в Тобольск.

И вот настал день отъезда. Нас *... ну, после того, как с отцом случилось, что его исключили, сняли с работы, почти все друзья, которых не тронули репрессии пока, перестали... боялись даже звонить. Остались только два, насколько я помню, два друга, которые продолжали не просто звонить, но и приходить тайком к нам. Это Исаак Григорьевич Варипе, который был одним из ближайших друзей отца, и член партии он был с 1916 года, тогда это очень ценилось уже партией большевиков, и Борис Матвеевич Майберг. Они все трое работали, и были связаны своей работой в издательствах. Ну, отец, значит, был над ними начальником, и вот это были лучшие друзья. Так вот: они нас провожали. Провожали даже на вокзал, Не побоялись. Должен сказать, что, к сожалению, в 1949 или в 1950 году Исаака Григорьевича Варипе арестовали... вот тогда, когда началась эта страшная врачебная кампания, когда посадили группу врачей, членов еврейского антифашистского комитета, когда убили Михоэлса... и вот тогда его... Но ему повезло: вскоре Сталин сдох, и их всех выпустили, кто остался жив, кто ещё не умер и кого не расстреляли или не умерли под пытками. Но вот он выжил, и его выпустили, и он после этого был восстановлен и работал заместителем начальника Госполитиздата, по-моему, до самой своей смерти, которая наступила где-то, по-моему, в шестидесятые годы - я точно не помню.

Вот, эти два человека нас проводили, и мы сели в поезд. Купили в мягкий вагон, купе... вот... и так мы ехали до Тюмени. Приехали в Тюмень, пошли... нужно было найти какой-то ночлег, там был "дом крестьянина" - ну типа гостиницы. Пришли туда, там нам дали комнату на двух человек - ну, устроились - я, по-моему, на диване спал, мама с папой на кроватях, или мама с папой - на одной кровати, я - на другой...не помню... <звонок> Минуточку, звонит телефон.

Привет, Лен!

<Далее - телефонный разговор, который теоретически может пригодиться. Собеседница не слышна. ММ.>

На бильярде? Нет, играю я, конечно, плохо. По сравнению с тем, как я раньше играл, я играю отвратительно, но... ты понимаешь - у меня глаза смотрят в разные стороны. Мне, очевидно, кроме всего прочего, один из искусственных хрусталиков поставили немножко... да... центровки нет. И я когда вот играл первую партию, я забил всего два шара: ну, вроде правильно целюсь, а шар не туда идёт. А потом подумал: дай-ка я один глаз закрою, левый. Закрываю глаз - и вот тогда я забил аж семь шаров. Да... ну если... Удовольствие, я, правда, получил, потому что это самая любимая моя игра, в которую я начинал играть, наверное, с десяти лет, мне папа купил бильярд, у меня был такой маленький, потом я с ним, с папой, играл и *, и на больших бильярдах. Я на бильярдах играл очень много вот в домах отдыха, в санаториях, и вот я всегда всех обыгрывал, всегда играл хорошо. Вот...

***

Ну, во-первых, мне понравились люди. И очень мне понравилась Ира. Очень понравилась - и внешне... Ну я почему-то представлял её полной. Не знаю, не могу объяснить - я же её никогда не видел - я почему-то представлял Иру полной. Но у меня, наверное, в подсознании сидела такая вещь, что женщина, нарожавшая четверых детей, не может быть изящной - как-то так вот, наверное. А она очень красивая с моей точки зрения, очень приятная, мы с ней... я ей предложил перейти на "ты", сказав, что в нашей семье как-то принято так... Вот Марик, например, моего отца всегда называл Давид, а я его бабушку - Тетой, Веру - Верой, Мирона - Мироном, то есть у нас в семье даже слово "тётя" или "дядя" никогда не прилагалось, все называли друг друга на "ты", и не только родственники, но и друзья родителей, даже помню вот - Борис Матвеевич Майберг, один из ближайших друзей отца. Я, даже когда с фронта вернулся, его так и называл - Борис. Как-то Риту я с ним познакомил, он нас пригласил, мы были в год... потом, когда мы ушли, она мне говорит: "Слушай, как ты его "Борис" называешь, какой он тебе Борис? И на "ты"?". Ну, вот я ей и сказал... "...так что если я тебя буду называть на "ты", если ты не возражаешь - и ты меня называй на "ты", если не возражаешь, но меня даже называй Воликом, потому что все мои родные люди, а вы - мне родные люди - меня называют Воликом". Ну... их не было, когда мы приехали с Мариком, потом пришла Ира, Анечка и Маша. Некие гены я в ней увидел. Машенька уткнулась маме в подол, потом на руки попросилась. Ну, я с ней поговорил, она стеснялась, стеснялась... Анечка - конечно, нет, нормально, мы с ней всё, пообщались, а когда мы уезжали, уже я сидел в машине, а Марик там что-то разговаривал, я сидел в машине с открытой дверью, а они подошли. Я говорю: "Ну, Анечка, давай прощаться, давай поцелуемся". И мы с ней поцеловались - и Машенька подошла. Я говорю: "Машуля, а можно я тебя поцелую?". Она говорит: "Да!". Я её поднял, она меня поцеловала прямо в губы, и я её... и она мне рукой махала... Да... да... Она Тету... из неё Тета выглядывает. Да... Ну что, гены, а куда денешься?.. Вот меня когда увидела первый раз Инна Гайстер, с которой мы не виделись с тридцать какого-то года, вот в этом Доме на набережной, она говорит: "Волик, это ты?" Я говорю: "Да". - "Ты знаешь, я тебя узнала - ты же вылитый Давид!" А папа с мамой, когда вернулись тоже после реабилитации, они бывали у них. Интересная вещь: каждый раз, когда я приезжал в Москву в командировку, мы намечали обязательно пойти к ним, повидаться с ними - с Инной, с Рахиль - и у нас так и не получилось. Не знаю, не могу объяснить, почему: не получилось - и всё. Так что мы тут встретились уже после, когда я тут жил, вот уже папы и мамы не было, когда я начал ходить в этот дом - и так далее... Вот... Ну, это что касается ребят... видим мы этого мужчину, который там, Алексей, да, поздоровались мы с ним, очень приятный человек, мне он тоже так... Мельком я его, конечно, видел, потому что больше...

***

Да, мне, по-моему, Марик говорил, да... Ну, потом мы с Мариком... да, когда мы разъезжались, там, где шлагбаум, то этот... вахтёр подошёл, заглянул: "А, Марик, это ты?" И открыл шлагбаум...

***

Ну, конечно. Но, наверное, там не так много людей-то...

***

Ах, туда? А... Да, понятно... А въезд только один?

Один - это хорошо. Ну вот, мы с ним сперва обошли усадьбу всю. Ну, там великолепные газоны, никаких ямочек, я совершенно спокойно шёл, ну, там где там что-то было - Марик меня предупреждал. Было яркое солнце, поэтому я, собственно, плохо видел...

***

А, да, конечно, конечно, конечно... Да. Марик показал мне фонтан, всё - да-да-да-да...

***

Да...

***

Конечно!

А я Марику говорю: вот, здесь теннисный стол... ну, пинг-понговский стол можно поставить - а он говорит: "У нас есть". Да. Прекрасная веранда, огромная веранда, красивое всё. И потом он меня направил по всем комнатам, и наверху, и внизу...

Да, это вот * наверху, всё, да... И потом - в подвал. Он говорит: тебе будет трудно спускаться. Я говорю: "Ничего". Всё равно когда я услышал, что там бильярд ***... Ну, он показал мне там картины, этот погреб с холодильником такой... Но это великолепно, это не просто подвал, а там жить можно вполне...

***

*... Да... В общем, замечательный дом, всё великолепно сделано. И четыре туалета, из них три - с душем... два с душем, и один - с ванночкой и душем, детский... Вот... Замечательно, всё... И ты знаешь, что мне в доме больше всего понравилось в этом - что там ничего лишнего нету - какой-то роскоши там... ничего, всё очень скромно и очень уютно, просто замечательно. Значит...

***

Почему? Представляю, конечно, когда они все... Ну, естественно, конечно, ну, ковёр там, всё... Ну, вот это...

***

Ну да, и баню Марик мне показал, и бассейн там - всё замечательно, замечательно.

Да, конечно.

Конечно, конечно, жалко, что **... и девочки не было... Да. Да... Вот... так что...

Конечно, конечно. * она расспрашивала, и всё. Так Марик ведь меня не просто довёз, а он зашёл к нам. Я ему дал книги, несколько книг, но мы там, когда разговаривали, ну в том числе и о войне немножко, я ему говорю: "Если ты хочешь знать правду о войне... вот ты прочёл..."

***

А...

***

А ты оттуда, значит, со * звонишь?

А, вот... я говорю: я тебе дам книги, у меня есть *, в которых написана именно правда о войне. Это вот Марка Соломина. Ну... я совсем забыл... первая книга в Волгограде, я туда в прошлом году отправил прочитать приятелю и никак не могу обратно получить, никто не едет. Вот... Ну, вот должна Ирина подруга, она сама из Волгограда, ну, у неё там родня какая-то есть, и она туда раз в год приезжает, Света... Ты знаешь Свету, Светлана Сергеевна. Вот, и она ** эти три книги передаст - это Гайдар "Гибель империи", "Жуков" и вот "22 июня 1941 года, или как начинались война". Ну, я дал две книги как продолжение и дал того же Астафьева "Весёлый солдат", маленькую. А ** читал, ты же брала - и он читал. Помнишь? Алло! Вот...

Ну вот, наши вот такие дела. *** желаем... А что с рукой у Иры-то?

Да, это я знаю. А её вставили?

Ну, она опухла сейчас, да?

***

Да, ничего *... а какая рука? Левая? Правая?

Правая? Ну, можно левой... можно и кушать... Рита, например, левой рукой всё делает - даже шьёт и гладит...

***

А, она там осталась?

А-а, * приехал... А у них получилось что, каникулы, отпуск?

А, за праздники? Понятно...

А как...

Понятно. А как ты узнал... *?

О, Господи... У неё и раньше вывих был, нет?

А-а, значит это - привычный вывих.

**?

Да, есть такая вещь - привычный вывих. Так она и называется - привычный вывих.

Да...

Ну, пока. Пока. Привет всем там передай...

Ага. Пока...

001_A_006_Deda Vova_2008_05_09 (00-12)

"Здравствуй, брат родной

Суженой моей,

Как живёт отец

С матерью твоей?"

001_A_007_Deda Vova_2008_05_09 (35-35)

Жен: Всё...

В. Ш.: Всё? Тогда - продолжение. С мясокомбината завезли в магазин тонну мяса по два рубля килограмм. Пришёл человек в магазин, пробил через кассу две тысячи рублей и забрал эту тонну мяса. Через статистический отчёт прошло, что потреблено... куплено - значит, потреблено - тонна мяса. Дальше этот человек эту тонну мяса привёз на базар и продал её по четыре рубля за килограмм. * в отчёт прошла, тонна мяса потреблена. Таким образом, из одной тонны уже две получилось. Вот такой * отчёт... Вы слушаете?

Все: Да, да.

В. Ш.: Вот такой... Это правда, это не ложь, это не выдумка - это правда. Вот какие успехи у нас были и с мясом, и со всем прочим остальным...

Жен: То есть ели мы хорошо?

В. Ш.: Да! Ели мы хорошо. Во всей стране, кроме Москвы, жрать было нечего. Завод, предприятие, где мы ели хорошо, каждое воскресенье приезжало в Москву, чтобы купить, всем, кто в Москве, на недельку. Я, когда ехал, может быть, к Василию Евгеньевичу в Куйбышев, каждый месяц или там раз в два месяца посылали посылки - с мясом, с колбасой, и так далее - с проводником в поезде...

Муж: Да, я помню. Сигареты, *** засовывали ***...

В. Ш.: Сигареты, мыло... Когда ко мне в министерство приезжали в командировку с завода ребята, то я специально... Да выключи ты, там ничего **! То я ребятам, которые приезжали в командировку **, всегда старался, чтобы один день перед отъездом у них был свободным, чтобы они побегали по магазинам и купили масло сливочное своим детишкам, там колбаску, то-сё... Когда я ехал в командировку - я очень часто ездил в командировку - я звонил на завод и говорил: "Ребята, я еду в командировку - что привезти? Что привезти?" "Ну-у, Владимир Давыдович, ну что ты, что ты повезёшь - ну привези килограмм масла сливочного... Мыло, мыло, пожалуйста, привези мыло туалетное... Слушай, если попадётся - пожалуйста, хоть пару тюбиков зубной пасты... Это правда, это не ложь! А мы здесь в Москве этого ни хера не знали, москвичам вообще рот открывать нельзя! Они должны заткнуться и молчать, потому что мы здесь в Москве жили в другой совершенно стране! Так и сейчас... вернее, сейчас в Ярославле всё есть...

Муж: Всё есть - это как? ***

Жен: Везде всё есть, только как это себе могут позволить?

Жен: Вот мы на машинах проезжаем полстраны - 1300 километров. Всё, почти как в фильме "Сталкер" - это такая нищета, ты попадаешь в какое-то запредельное... Тот же Волгоград... вот мало того, что все лозунги из советских времён, прямо правильно - все лозунги из советских времён, неработающие вот эти * предприятия - они производят... ужас вот на внутреннем каком-то уровне испытываешь, *** *** я на работе на своей сейчас вот входила в подсобки... там рядом... Ну как... я в посёлке прямо ***... ** то нету звонка . Я пошла вовнутрь, мне надо было... я очень удивилась на самом деле до того как вот я поняла: не то, что нету, а *** реально, то есть... Ну, реально - такие же ароматы, **** в принципе мы так ********....так походи и ***...

Муж: ** магазин, сельмаг, да **...

Жен: ***

В. Ш.: Да чего говорить - я, когда ещё не жил в Москве - в Оренбурге, в Черкесске, в Волгогра... в Волжском - каждый раз, когда ехал в Москву в командировку, как ишак оттуда нагруженный - я вёз с собой сотни яиц... даже чёрный хлеб, потому что в Волгограде чёрного не было, был только белый. Мясо, колбасу, консервы - я нагружался, как ишак, покупал в поезде талон на такси, чтобы доехать до Волжского - и тащил вот это вот всё на себе, всё вёз из Москвы! То же самое - и в Оренбург. Всю жизнь, пока не переехал в девяностых в Москву. И когда сегодня мне говорят, как было хорошо, я говорю: "Вы что, с Марса свалились? Что было хорошо? Да ничего хорошо не было!" Господи! Вот, рассказываю: то ли в конце тридцать девятого, то ли в начале сорокового ввели плату за обучение - триста рублей в год, восьмой-девятый-десятый класс. И отменили это только в пятьдесят четвёртом году. А мне говорят - не было этого! А у меня в кармане - сейчас вот, с собой, хотите, достану? - документ, что это было!

Жен: А зарплата в среднем какая была?

В. Ш.: Сорок рублей. Вы посмотрите на мою таблицу сорокового года средней зарплаты по стране.

Жен: А кто-то учился? Кто-то мог позволить себе учиться?

В. Ш.: Все **** учились...

<неразборчиво наперебой>

Жен: Мы-то *** вообще другое поколение, *** не помним, ну, то есть я...

<неразборчиво наперебой>

В. Ш.: Я, когда рассказываю про это, что говорить о вас? Со мной рядом сидит такой же, как я, старик, прошедший войну, и говорит: "Этого не было!"Крестьяне были закрепощены - их Александр Второй освободил, а советская власть их закрепостила, у них просто отобрали паспорта. Революция... У меня есть документы - это не мои эмоции - я готов показать документы, энциклопедию советскую. Вот у меня есть первая советская энциклопедия, 1929 год. Там написано: "революция отменила паспорта как признак полицейского государства". И действительно - паспорта были отменены. А в 1932 или в 1933 -м их ввели, как "великое завоевание советского государства" (согласно Википедии, до этого времени советские паспорта также существовали, но для избранных - госслужащих и партэлиты, именно такой паспорт и был воспет Маяковским - ММ.). Это в энциклопедии за 1975 год написано!

Жен: А, ну, выходит, что <всё неразборчиво>?

В. Ш.: Надо уметь анализировать, сравнивать, не просто принимать, а обязательно относить именно чего-то, и тогда вся эта ложь вскрывается, и только тогда всё это видно. Преступность у нас сегодня выше, чем пятьдесят лет назад или семьдесят лет назад или ниже? Кто это знает, когда нет статистики? Вот, книгу выпустили! Я это по Москве смотрю - висит табло, пять на три метра, и на нём написано: "Московская милиция в 2004 году раскрыла пятьдесят... сорок четыре тысячи триста семьдесят одно преступление". Точка. Ну и что? Если бы было сорок шесть тысяч, тогда ура этой милиции. А если их был миллион? Только об этом ничего не сказано! Это же - полуправда, она хуже лжи!

Жен: А Пикуленко слушаете по утрам? Теперь... Гаишник останавливает парня, который превысил скорость. Он готов был ему и штраф, и взятку - и что угодно. Он говорит: "Слушай, я по штрафам всё уже ** выполнил, можно, я тебя как пешехода оштрафую на сто рублей за переход? А нас? Знаешь, мы подъехали сейчас в переулок - а туда нельзя - и он нас остановил. Я ему говорю: "Я опаздываю, давайте мы вам заплатим..." Он говорит: "Я не могу, у меня сегодня последний день - а я план не выполнил".

Жен: У него план был?

Жен: Ну, видимо, да, видимо ***... (8-29)

В. Ш.: Ну, что там говорить! Еду в троллейбусе... Доехал до своего дома, троллейбус остановился... Он открыл только переднюю дверь. Заднюю и среднюю не открыл - тогда не было ни турникетов, ничего - я думаю: чего он через заднюю дверь их не выпускает? Оказывается, он проверяет билеты и штрафует, водитель. Ну, даже я... последний, не тороплюсь, иду, достаю своё удостоверение инвалида войны, он его взял и говорит: "Проходите-проходите...". Поскольку я был последний, я говорю: "Можно на минуточку задержаться? Скажите, зачем Вы это делаете, почему?" Он говорит: "Ну, как - почему? Нам нужен план по штрафам - а наш наш начальник, нашего парка, он у нас из зарплаты эти деньги вычитает...".

Жен: Как будто уже оштрафовали?

В. Ш.: Как будто уже оштрафовали. "...и, чтобы не было хвостов - вот я и ловлю "зайцев"... И когда мои сверстники мне говорят, что этого не было - что ты с ними будешь делать? Это ещё у меня такая память - я-то все мелочи помню, а другие ни хрена не помнят, спорят... А кто помнит? Кто помнит, что в пятьдесят первом году, во-первых, снизили верхнюю границу оплаты больничных со ста до восьмидесяти процентов? Вышел закон...

Жен: А какая ***?

В. Ш.: Максимальная при стаже свыше восьми * около десяти лет - сто процентов. Снизили до восьмидесяти - первое. Второе - ввели плату за нахождение в больнице за первую неделю. Если заболел - первую неделю ты оплачиваешь. Пятьдесят первый год. Ну, может, пятьдесят второй - но при жизни Сталина ещё. Ты это всё оплачиваешь, содержание в больнице, за неделю, потом - бесплатно.

Жен: А если ***...

В. Ш.: Ну, вскоре помер, слава Богу, пришёл Хрущёв - сразу это отменил. Никто этого не помнит!

Жен: Ну, они не попадали, может быть, на больничные...

В. Ш.: Может, и попадали - да забыли, так же как и... Господи - так же, как и забыли, что по их просьбе, по их ходатайству отменили плату и льготы за ордена. В пятьдесят первом году отменили плату и льготы за ордена и медали!

Жен: В пятьдесят первом?

В. Ш.: В пятьдесят первом. По желанию орденоносцев, по их просьбе! А льготы были неплохие, льготы давали бесплатный проезд в жёстком вагоне - по всей стране, один раз в год. По-моему, двадцатипятипроцентная скидка налога, ещё какие-то там... Бесплатный проезд на городском транспорте, включая метро... ну, исключая такси. Всё это отменили в пятьдесят первом году. Шесть лет, как война кончилась, орденоносцев - до фига.

<оффтоп 11:44 - 12:18>

В. Ш.: Все мы были закрепощены... Рабочие тоже были закрепощены. В тридцать восьмом или в тридцать девятом году - я точно не помню... может, в тридцать седьмом вышел указ, запрещающий увольняться без разрешения директора, и за опоздание на двадцать и свыше минут - тюрьма, принудработы на год. Принудработы - это значит, что ты работаешь на своём рабочем месте, только двадцать пять процентов того, что ты заработал, у тебя государство в свою пользу отнимает... чтобы оплатить тебе семьдесят копеек за молоко, наверное Так уволиться нельзя было! У меня был случай... лично у меня был случай: я - начальник ремонтно-механического цеха, мне права увольнять-не увольнять не дано, только директору. А директор, если увидит подпись начальника цеха "не возражаю", клизму поставит хорошую...

Девочка: Дедушка, а расскажи про войну!

В. Ш.: Про войну? Ну, потом, потом расскажу. Сейчас кончу - про войну расскажу. Ну вот слушайте: приходит ко мне слесарь - тоже войну прошёл - с заявлением на увольнение. Я говорю: "Не могу, я тебе не подпишу". Друг просит - туда-сюда... Я говорю: "Нет, нет и не проси, я не подпишу..." Проходит какое-то время там - он опять приходит с заявлением, я опять ему отказываю, потому что я должен идти к директору и доказать, что ему надо разрешить увольнение. То есть если директор соизволит, значит, он подпишет, а, скорее всего, он мне выговор за раздел кадров объявит. Потом, наконец, он приходит в третий раз, с молотком в руке - и на меня с этим молотком... Ну, я был хоть хромой - но здоровый, сильный очень - я немного ходил на костылях, но руки у меня были очень сильные - самые сильные на заводе, и хватка у меня была - я сейчас докажу вам... Я, значит, его за руку перехватил, молоток у него отобрал, усадил его прямо насильно на стул, запер дверь - и говорю: "В чём дело?". А он расплакался и мне рассказывает, что вот он жил в семье жены, и не сложились отношения с родителями жены, особенно с тёщей. И - "всё, я не могу больше, мы с женой решили уехать - ну, нет жизни!" Квартира не светит, поскольку у них свой дом, а дом сделан из самана. Но - свой дом.

Жен: А что такое саман?

В. Ш.: Саман - это кирпичи из конского навоза высушенные, смешанного с глиной там и так далее. Солома, глина, конский навоз - и так далее. Ну вот... Ну, что делать? Я чувствую, что надо парню помочь. Я говорю: "Что ж ты сразу-то не рассказал?" Он говорит: "Ну как такое рассказать - вы же понимаете...". И плачет. Мужик, прошедший войну, плачет! Я говорю: "Ладно, сиди здесь, я пойду к директору". Беру его заявление, иду, пришёл к директору, говорю: "Павел Дмитриевич, вот такая вот история, я Вас очень прошу - надо парня отпустить. Вы понимаете - вот сложились у него такие обстоятельства. Он в третий раз ко мне приходит..." - про молоток я ничего не сказал... Ну, у нас с Павлом Дмитриевичем к тому времени были уже нормальные отношения, до этого были ужасные... Он подписал, я тут же в отдел кадров занёс, вернулся и говорю: "Всё, я у директора подписал твоё заявление, в отдел кадров сейчас пойдёшь, заберёшь трудовую книжку...". Тогда не надо было отрабатывать, а просто запрещено увольняться - и всё. И ему говорю: "Знаешь, что - всё может быть... Если сложится так, что ты вернёшься - приходи, я тебя сразу на работу возьму". Ну, уж и ушли к друзьям. Вот, понимаешь, что было? Вот человек опоздал на двадцать минут - в указе об уголовной ответственности за опоздание и тем более за прогул двадцать и больше двадцати минут тот, кто не донёс, несёт такую же ответственность! То есть если я, начальник цеха, не донёс докладную записку директору, что вот такой-то опоздал на двадцать одну минуту или прогулял, значит, я пойду под суд, и мне дадут принудиловку или посадят на шесть месяцев или на год! И только после его смерти, Сталина, я имею в виду, в пятьдесят четвёртом или даже в пятьдесят третьем всё это было отменено, отменили...

А вот теперь такая вещь, очень безобидная. Вот сейчас устраивают викторины всякие - там и "Эхо Москвы", и другие, и там задают вопрос: когда начали День Победы, 9 Мая, праздновать, как нерабочий день? И люди отвечают: уже начали праздновать после смерти Хрущёва с приходом Брежнева - в шестьдесят четвёртом году. Но это не так! Неправда, это просто неправда! 9 мая был установлен нерабочим днём 9 мая 1945 года, и он был нерабочим днём до 1954 года. В 1954 году Хрущёв заявил, что неудобно как-то праздновать День Победы над нашими друзьями, имея в виду ГДР. Тогда же начали строить эту стену знаменитую. И тогда сохранили День Победы, как День Победы, 9 Мая, его перестали считать нерабочим. Но, чтобы не отнимать у трудящихся лишнего свободного дня, сделали нерабочим днём 1 января. До 1954 года 1 января был рабочим днём, никакого Нового Года, как нерабочего, не было! Тридцать первого работали, и первого работали. Кто это помнит? Я своим, вот таким же, как я рассказываю, что 1 января всегда было нерабочим днём - ничего подобного! Они даже не помнят, что семидневку... понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье были отменены как поповские, как религиозные дни. Работали четы... пять дней, шестой - выходной! Выходные дни были 6-го, 12-го, 18-го, 24-го и 30-го. И только когда началась финская война в 1939 году, возвратили эти недели с седьмым днём. Шесть дней работаешь - седьмой выходной. А пять дней и суббота с воскресеньем только при Брежневе стали, только в шестидесятые годы.

<Косвенное упоминание о шестидневной рабочей неделе присутствует в кинокомедии Г. Александрова "Волга-Волга" (1938 г.), где в титрах мелькает - "1-й день шестидневки", "2-й день шестидневки" и т. д. - ММ.>

Муж: То есть до этого один выходной был?

В. Ш.: И не помнит ни фига никто этого, а я помню! Вот такой склад ума, наверное, *

Жен: * один выходной *** человек...

В. Ш.: Теперь кто-то меня спросил: когда я начал понимать? А начал я это понимать вот когда... Однажды, то ли в конце пятидесятых - в самом конце пятидесятых, то ли в самом начале шестидесятых годов, ещё в Оренбурге - наверное, скорее всего, году в пятьдесят восьмом, в пятьдесят девятом - в пять часов вечера у меня в кабинете - я был тогда начальником цеха - раздаётся звонок, звонит мне директор завода. Мы жили соседями на одной... помнишь, Сенкевич рядом с нами жил одно время? Он говорит: "Слушай, ты домой скоро пойдёшь?" Я говорю: "Да вот, минут через двадцать, тут кое-что нужно поделать..." Он говорит: "Ты зайди ко мне". Я говорю: "А что?" - "Ну, зайди!" Захожу к нему, прежде чем уйти домой; на заводе никого уже нет, уже секретарша ушла, в заводоуправлении пусто... Он мне достаёт книгу... Ну, представляете себе амбарные книги? Назывались амбарными такие большие - книга с печатным текстом. Он говорит: "На, посмотри". Смотрю эту книгу... Там написано: "ДСП". Знаете, что такое "ДСП"? "Для служебного пользования". Значит, что это за книга? Группа английских инженеров поехала в Америку изучать организацию и условия труда в Америке, технику безопасности на промышленных предприятиях и в сельском хозяйстве. Вернувшись из этой командировки к себе в Лондон, они написали отчёт о своей поездке. Этот отчёт, вот эта книга была переведена на русский язык и разослана с грифом "ДСП" директорам всех заводов. "ДСП" - это значит, из кабинета выносить нельзя, лежать должна в сейфе. Я говорю: "Иван Михайлович! Я должен прочитать эту книгу!" Он говорит: "Ну, ты чего, тут ночевать будешь?" Я говорю: "Нет". "А что - а я же тебе не дам, это же ДСП!" Я говорю: "Дадите. Я сейчас её за пазуху спрячу, мы с Вами вместе пойдём домой, наши двери рядом - а к восьми утра я Вам принесу". Ну, и... "Уххх, Володя! Ну, ладно, чёрт с тобой, я тебя знаю". Я всю ночь практически просидел над этой книгой, я увидел... Что я увидел? Увидел, что мы по производительности труда, по промышленности почти в четыре раза отстаём от Америки! Что мы в сельском хозяйстве отстаём в семь-в восемь раз по производительности труда! Что условия труда наши не то, что сравнить - рядом поставить нельзя! И так далее, и так далее, и так далее... И вот тогда у меня в голове зародились какие-то сомнения, очень такие неустойчивые, что я свято верил в ленинизм, и когда Сталин сдох, я считал, что вот теперь всё, теперь начнётся ленинские прав...*, туда-сюда... И я понял только спустя... в девяностом году, что Ленин - главный бандит, и убийца и террорист, а Сталин действительно - верный его продолжатель. У меня есть письмо Ленина, опубликованное в журнале ЦК КПСС - есть такой журнал, я, по-моему, тебе показывал - где он пишет Молотову... Во-первых, написано "строго секретно, на руки не выдавать, под роспись ознакомить всех членов Политбюро". И что там написано? "Как можно больше расстрелять и повесить священнослужителей, конфисковав у них все драгоценности". В двух словах - там много чего написано, но в двух словах - вот это! Вот что такое Ленин - "великий гуманист" там и так далее! В общем... А я об этом ничего не знал, я верил в это, меня так воспитывали родители, меня так воспитывали в детском саду, в школе, в комсомоле там - и так далее. Вот, впервые зародились какие-то...

Жен: А вот посадили когда дедушку, *** знал, что... *** посадили... но ты знал, что он - честный человек?

В. Ш.: Я считал, что это - ошибка. Больше - я... я... Господи... Маленькое отвлечение. Значит, у нас был секретарём парторганизации в институте Мовсесян Са...* Филиппыч, заведующий военной кафедрой, и он был секретарём парторганизации института. Меня выбрали секретарём комсомольской организации, и он ко мне пристал: "Давай, вступай в партию!" Я ему говорю: "И не примут меня в партию, у меня же родители - "враги народа", сам в ссылке был..."

Жен: А ты хотел вступить в партию?

<неразборчивые реплики наперебой>

В. Ш.: Хотел, конечно! Я верил... После смерти Сталина хотел. До этого не хотел. Я очень рано понял, что такое Сталин...

<звонок, оффтоп 25:18 - 26:10>

...вот, на чём я остановился? "Давай, в партию вступай!" Я говорю: "Не примут меня, от меня только неприятности". - "Как не примут - примут", туда-сюда... Пока он со мной разговаривал, отец был на свободе. Был небольшой период - его освободили, год он был на свободе, потом снова посадили. То есть пока он со мной разговаривал, меня в институте на ура приняли в партию, он мне дал характеристику, и пока дошло до горкома партии, где должны были утверждать, отца снова арестовали, и неизвестно было, где он. Арестовали - и исчез человек. Потом выяснилось, что он сидел в тюрьме в Петропавловске казахстанском, а тогда я и не знал, где. Идём мы с ним на бюро горкома. Я ему говорю: "Са...* Филиппыч, давайте вернёмся, вы со мной наживёте неприятностей" - "Нет!". Я говорю: "Но ведь меня сейчас спросят, где отец. Я скажу, что не знаю, потому что я действительно не знаю" - ему-то я всё расскажу. "А они мне скажут: почему это вы не знаете, вы что, не интересуетесь судьбой своих родителей?" А он говорит: "Да никто так не скажет!"

Пришли. Вот стол длинный, там первый секретарь, тут эти старые... старперы сидят, члены бюро, там этой комиссии приёмной. Я здесь - он рядом со мной. Значит, он докладывает, меня подымают: ну, биография? Ну, какая у меня биография? Жил в Москве, потом - в ссылке, потом - воевал, потом вернулся, потом учился - вот и всё, вот и вся биография. Женат, дочка есть. Вот, всё, больше никакой биографии. "А где сейчас ваши родители?". Я так на него посмотрел, а он на меня посмотрел. И я говорю: "Мама - в ссылке, **, а отец - не знаю, где" - "А почему вы не знаете?" - "А потому что, когда я подавал заявление, он был освобождён, досрочно даже, а за это время его снова арестовали, и я не знаю, где он" - "Так вы что, не интересуетесь судьбой своих родителей?" - задаёт мне вопрос член политбюро, начальник КГБ Ярославского. Ну, тут я, значит, не выдержал. Не выдержал - он меня вот так вот держал за ногу, а я всё-таки не выдержал: "А если бы я знал, Вы бы мне сказали, что я интересуюсь судьбой ТАКИХ родителей, да? До свиданья!" Отодвинул стул, довольно резко развернулся, дверью хлопнул и ушёл. Всё. Несколько дней и несколько ночей я ждал ареста. Ничего, обошлось, не арестовали. Он меня догнал, я говорю: "Ну, что?" Он: "А ты молодец, правильно сделал! Но я", - говорит, - "не ожидал такого. Но я своего добьюсь, чтобы тебя приняли!" Я говорю: "Са...* Филиппыч, умоляю Вас - кончится плохо, посадят меня, а заодно и Вас!" Это был... это был... Начало пятидесятого года, незадолго до защиты диплома. Ещё жив Сталин был, ещё репрессии были, вот и всё. Ну, он, видно, понял, что лучше не связываться. Ну вот... А когда он умер, я до этого вообще считал, что Ленин - это хорошо...

<оффтоп 29:55 - 30:12>

...а дальше меня в шестьдесят первом году * назначили главным инженером Черкесского завода *. Это уже уровень значительно выше с выходом к горкому, обкому,, министерству и так далее. Пока я был начальником цеха, я дальше своего цеха ** не видел. Ну, то есть видел, но... А тут я столкнулся с партийными организациями напрямую с высшими - горкомом, райкомом, обкомом... Больше всего * инженеров *** с министерства, стал * министерства. И увидал, скажем... ну, всё больше и больше познавал я всю эту гадость, вот это планирование идиотское достигнутого. Мы планировали как? Вот ты в этом году кончил... выполнил сто штук, тебе на следующий год план просто автоматически ставят план сто два - без расчётов, безо всего! Сделал сто два? Ещё через год - сто пять! Вот такое было планирование ** от достигнутого, поэтому невыгодно было достигать многого. Поэтому все директора, с чего я начал, стремились уйти *****. Ты можешь себе представить? У строителей план был в рублях. Миллионник. Ты - начальник строительства. Тебе выдали проект, * и смету: построить вот этот стол. И стоит он сто тысяч рублей. Ты его построил за девяносто тысяч, такого же качества - у тебя приняли - с уценкой, всё, десять тысяч сэкономили - ты получаешь выговор, ты лишаешься премии, ты не выполнил план, ты не освоил средства, потому что тебе запланировали сто... Представляешь?! Вот такое планирование было! Поэтому и развалилась страна! Сколько это можно было терпеть? Экономика не могла этого вытерпеть. Страна была набита деньгами, кроме того, военная гонка, заводы резинотехнических изделий ** были загружены военными заказами. Всё шло на войну - и автомобили, и всё, всё, всё! Мы же готовились весь мир завоевать, только не Россию. Слава Богу, Рейган... на Рейгана молиться... ему, Рейгану нужно поставить памятник в центре Москвы! Чтобы купить стол, люди годами стояли в очередях. Ну, я может быть, немножечко утрирую, стол, может быть, **, лучше полочки вот эти, книжные полочки - и стояли в очередях, заполняли открытки... Инвалидам войны - великая привилегия - могли вне очереди в течение года обеспечить покупку холодильника, или телевизор, или пылесоса. Вот что было... Да, Москва отличалась в лучшую сторону, но... дикие очереди были же под конец советской власти - сотнями люди стояли за колбасой! Батон колбасы...

Жен: Ну, при советской власти и за хлебом *...

В. Ш.: Да. Да... Ну, и постепенно понимаешь это: в голове накапливалось, какие-то факты появлялись, постепенно приходит ** сняты были ещё немногие застойные запреты, появилось много информации из-за рубежа, которая раньше была недоступна. И всё это - у человека, который мало-мальски мыслил, всё это как-то ассоцирировалось, закладывалось здесь. Он сравнивал, совмещал информацию нашу официальную и то, что слышал по радио ***, прекратили глушить вражеские голоса - они же правду говорили. Люди здравомыслящие всё это в голове сопоставляли и видели, делали выводы о том, что происходит. А главное - ведь при Горбачёве начал уходить страх. При Ельцине страх ушёл. А сегодня уже новое время. Я сегодня разговариваю со своими знакомыми иногда, и слышу: это не телефонный разговор. При советской власти стоило чуть-чуть заикнуться, как тебе говорили: "Это не телефонный разговор"...

<с 35:23 и до конца - малоразборчивый оффтоп>

001_A_008_Deda Vova_2008_05_13 (30-13)

Сегодня, 13 мая 2008 года, хочу привести три, по-моему, интересных документа. Первый из них: 7 апреля 1935 года Центральный исполнительный комитет - это предшественник Верховного Совета, и Совет народных комиссаров - это предшественник Совета Министров СССР, внесли в Уголовный кодекс статью о том, что к уголовной ответственности со всеми вытекающими оттуда последствиями, вплоть до расстрела, привлекать с 12-летнего возраста. В 1941 году этот возраст чуть-чуть повысили - с 14 летнего возраста. Ну, сейчас - с 18 лет. То есть 12-летних ребятишек можно было расстреливать. Что и делали, если это были дети так называемых "врагов народа", вполне.

Второй документ - то, о чём я уже говорил, о том,, что введена была плата за учёбу в средних школах, начиная с восьмого класса. В восьмых, девятых и десятых. Сейчас вот уточняю: плата была введена в 1940 году, а отменена 6 июня 1956 года. То есть она действовала 16 лет. 300 рублей в год, 150 в начале учебного года и 150 во второй половине учебного года.

И наконец: бесплатное телевидение у нас было введено только 18 августа 1961 года. До этого специальным постановлением властей... ну, неважно, каким там указом или чего - что это такое? А это вот что: раньше до этого вот момента, когда вы покупали телевизор, вы должны были, прежде чем начинать его слушать, зарегистрировать его в почтовом отделении, получить документ, подтверждающий что у вас есть телевизор и что вы имеете право им пользоваться, и ежемесячно платить за него, как платят за электричество, как платили за газ, и так далее, и так далее. А вот в шестьдесят первом году решили, что с этим надо кончать, не надо ничего регистрировать, поэтому повысили цены на телевизоры и отменили плату за эксплуатацию, то есть за слушание. И мы сегодня за слушание обычного телевизора по государственным каналам с той антенной, которая стоит на крыше, действительно не платим - мы платим за антенну. А вот если мы пользуемся кабельным телевидением, тогда мы платим. И уже были предложения - по радио проскакивали, по телевизору тем более - что надо бы ввести плату за телевизор. Ну, власти надеются на нашу идиотскую память, что мы не помним о том, что когда-то цены на телевизоры повысили, дабы как-то компенсировать те деньги, которые перестали брать с граждан за просмотры телевизоров. Это всё документально, вот я нашёл у себя эти документы, и готов подтвердить показательно, если это кого-то заинтересует. Вот такая история.

Теперь к вопросу продолжения нашего разговора 9 мая, когда мы отмечали День Победы, четыре дня тому назад. Я вот прослушал... конечно, плохо получилась запись, потому что слишком много было посторонних шумов, голосов, которые... трудно было разобрать даже мне самому, что я там говорил. Не знаю, Андрюша, сумеешь ли ты это как-то очистить, ну, а если не сумеешь, мы как-нибудь это дело повторим без, так сказать, как в большой компании, наверное, это получится более чисто и более чётко. Вот, что я хотел добавить к тому, что я тогда говорил - я тогда много чего наговорил... Ну, например, такая деталь - вот я уже перескакиваю с довоенных времён... ну, потому что вспомню. Вот была такая история, да, по-моему я её уже рассказал, но до этого ещё была такая история. Когда я работал в Оренбурге на заводе, то первые годы, ну, в пятидесятые годы, я начал работать с 1950 года, когда окончил институт, часто задерживали зарплату. Просто задерживали на несколько дней, не выплачивали зарплату, потому что в банках не было денег. А не было их, потому что нечем было торговать, неоткуда было брать деньги - магазины там были пустые, в Оренбурге, торговать было нечем, отсюда и поступления в банки не было. Поэтому были случаи, когда задерживали дни, всегда... ну, довольно часто. А ещё чаще было, когда выдавали часть зарплаты. То есть это не значит, что мне выдавали не полностью мою зарплату, а только часть, а это заключалось в следующем: завод получал зарплату, и директор распоряжался: каким цехам сегодня выдать зарплату. Через несколько дней получали следующую часть зарплаты, и директор распоряжался, кому, каким цехам полностью выдать заработанные ими деньги (7:17), и так - пока со всеми не рассчитывались. Поскольку я работал тогда начальником ремонтно-механического цеха, то есть вспомогательного цеха, то обычно попадал в последнюю очередь наш цех. А так как в магазинах ничего не было, и всё приходилось раз в неделю - в воскресенье, тогда выходной день был один только, в воскресенье - закупать на неделю продукты для того, чтобы неделю как-то прожить, потому что в обычный день на рынок не поедешь, ты на работе, а когда ты кончил работать, рынок уже закрыт, а в магазине можно было купить только хлеб, иногда выстояв большую очередь, как я уже говорил, крабов, печень трески - больше там ничего не было. Да, был ещё искусственный кофе - из ячменя, там желудёвый - настоящего кофе не было.

И однажды, когда в очередной раз привезли часть зарплаты, и директор распорядился выдать там основным цехам, а мы - я и начальник кислородного цеха - такой Екатеринычев был, старый член партии, такой пожилой достаточно человек - мы с ним решили пойти к директору и сказать, что так несправедливо, что нужно чередовать. И пришли к директору, и ему это говорим. А это была суббота, рабочая суббота, тогда, я повторяю, в субботу работали. И в разговоре с директором, когда мы сказали, что надо чередовать, Павел Дмитриевич, что так несправедливо - а он сказал: "А какая вам разница, когда вам получать?" А я возьми и скажи ему: "Вообще, если это касается любого дня, кроме субботы, то уж тут действительно разницы никакой, особенно если это всегда в один и тот же день. Но если это касается субботы, тогда это архиважно". Он говорит: "А почему это?" А я: "Да потому что в магазинах ничего нету, и продукты для того, чтобы прокормиться, можно купить только на базаре, а на базар можно попасть только в воскресенье. Поэтому, если я сегодня, в субботу, зарплату не получу, то я до следующей субботы не смогу купить продукты". И вдруг он говорит: "Что-то у тебя настроения какие-то не такие, нехорошие!" Я не успел рта открыть, чтобы высказать ему дерзость какую-нибудь, как этот Екатеринычев говорит: "Как это, Павел Дмитриевич? Он совершенно прав - в магазинах-то действительно нет. А вы что, в магазины не ходите, вы что, не знаете?" Ну, я себе не мог позволить такую вещь директору сказать - а он сказал, вот. А это был ни много ни мало - пятьдесят первый год, ещё жив был Иосиф Виссарионович, и за такой разговор, что в магазинах ничего нет, можно было десять лет схлопотать запросто. При желании написать донос, что вот такой-то Шварц Владимир Давыдович, начальник цеха, высказывает недовольство советской властью, ни больше, ни меньше, он действует на своих подчинённых, это антисоветская агитация, статья 58-10, ну, и со всеми вытекающими последствиями. Правда, потом Павел Дмитриевич, очевидно, понял, что он неправ, вообще мы с ним были в очень таких интересных отношениях. Были времена, когда мы с ним просто не здоровались, в упор друг друга не видели, что называется. А кончилось это всё вот каким образом... расскажу сразу, сейчас вспомню - и расскажу, потом утрясём, куда это записать... Итак, пятьдесят шестой год... пятьдесят третий год - умер Сталин. Потихонечку-потихонечку начались пересмотры дел политических заключённых. И вот в пятьдесят... пятом году отец, который сидел в лагере в Спасске, там в Карагандинской области в Особлаге без права переписки, то есть ему разрешалось писать один раз в год нам... Мы ему могли писать хоть каждый день, а он нам мог ответить только один раз в год. Так что вот, мы ничего не знали - жив, не жив? Но уже из лагеря начали поодиночке выпускать людей, которых реабилитировали. И отец написал очень большое письмо и с одним из тех, кто выходил из лагеря, он его переслал мне. Ну, этот человек вышел, его освободили, он вышел и он бросил в почтовый ящик письмо, и оно пришло ко мне. В этом письме папа писал, что было бы очень хорошо, если бы я сумел поехать в Москву, пойти в военную прокуратуру, которой было поручено заниматься делами политзаключённых, пересматривая их и при необходимости реабилитировать людей, незаконно репрессированных. И он мне в этом письме изложил довольно подробно вещи, и в том числе - фамилию своего заместителя, которого арестовали ещё раньше, чем папу, и который против папы там давал какие-то показания в том, что он там троцкистов держал на работе. Ну, троцкист - это тогда было самое ругательное слово, хотя до сих пор никто толком не может объяснить, что такое троцкизм - это хорошо или плохо, хуже это

ленинизма или лучше это ленинизма, я уж не говорю о сталинизме? Это всё... - Бог с ним.

Что делать? Во-первых, поехать в Москву я не могу: во-первых, я работаю, а во-вторых, просто денег нету: из той зарплаты, что я получал, можно было один раз в год позволить себе съездить куда-то, а так - просто невозможно, потому что мы от зарплаты до зарплаты жили, копеечка в копеечку.

И я решился на такой шаг... это - после того, как у нас с директором были натянутые отношения. Я пришёл к нему в день приёма по личным делам и положил ему на стол письмо папино и сказал: "Павел Дмитриевич, прочитайте, пожалуйста!". - "А что это?" Я говорю: "Ну, я Вас очень прошу, я много времени не займу, я первый раз пришёл к Вам по личному делу - это сугубо личное дело. Пожалуйста, прочитайте!" Он прочитал это письмо... Причём интересно, во время того, как он читал это письмо, открылась дверь и зашёл начальник ОКСа, один очень хороший человек, с каким-то производственным вопросом. Так Павел Дмитриевич наорал на него, сказал, что у него сегодня приёмный день, "что вы, не знаете?", прогнал его, вызвал секретаршу и сказал: "Зоя, никого ко мне не пускать!" Потом он прочёл это письмо второй раз и сказал: "Что же ты хочешь?" И я говорю: "Ну, если будет необходимость командировать по механическим вопросам, по оборудованию там в Москву - пожалуйста, пошлите меня туда, я попробую вот то, что отец просит сделать. И он мне говорит: "Не сегодня-завтра должен ехать в Москву главный механик, Лопатин Василий Васильевич. Передай ему, чтобы он тебе все вопросы передал, скажи ему, что я распорядился, что ты поедешь". Ну, я от него вышел, пришёл к Василию Васильевичу, ему это всё доложил. Ну, он говорит: "Ладно, разберёмся". А я был его подчинённый: он был главный механик, а я - начальник ремонтно-механического цеха. Прошло, наверное, два, три, четыре, может быть дня, он не едет и мне ничего не передаёт. И вот как-то я иду по территории завода, и навстречу идёт директор. Увидел меня и говорит: "А ты что, ещё здесь? Не уехал?". Я говорю: "Да нет" - "А почему? А ты что, не передал Лопатину?" Я говорю: "Да нет, я ему всё передал" - "И что он?". Я говорю: "Да не знаю, ничего не сказал, сказал - разберёмся". Павел Дмитриевич развернулся на 180 градусов и быстрым шагом пошёл в свой кабинет. Я вернулся в цех; значит, шёл на обед, вернулся в цех, думаю - что будет? Смотрю в окно- бежит бегом Люба, Люба - это курьер была. Бежит эта Люба, забегает - увидела меня: "Где Василий Васильевич?" Я говорю: "Да обедать, наверное, ушёл, не знаю" - "Передай ему, чтобы он сразу же пошёл к Павлу Дмитриевичу!". Я говорю: "Люба, я представляю, по какому это вопросу - Вы лучше сходите к нему домой и скажите, Вы же знаете - он живёт вот в этом доме, минута хода, почти на территории" - "А чего ты не хочешь?". Я говорю: "Вы простите, я чувствую, что этот вопрос меня немножко касается, поэтому и не пойду". И она побежала к нему... в общем, этот самый... не знаю, что уж там ему говорил Павел Дмитриевич, но Василий Васильевич быстренько прибежал сюда, в РМЦ, очень возбуждённый, увидал меня, волком на меня посмотрел, значит... "Ну-ка, зайди ко мне!" Я зашёл ко нему. "Собирайся, чтобы завтра же выехал в Москву! Вот тебе вопросы - по подшипникам, то-сё, до этого в главк пойдёшь, там - то...", - в общем, целый список вопросов. Хорошо. Я, значит, быстренько, в этот же день оформил командировочную и уехал в Москву. Уехал в Москву, пошёл в главк, занимаюсь там всеми этими делами, и вдруг буквально на другой день, на второй день моего пребывания в Москве, когда в главке ещё не закончил дела - мне надо было там организовать письма, значит, по подшипникам для нашего завода, чтобы выделили подшипники в другом, в подшипниковом министерстве, в главке, ну, эти письма там писали... чиновники, нужно было подписать и у министра - там целая история, где всё не так просто делается - я ждал этих писем. И я не шёл ещё пока в прокуратуру, потому что думаю: "А вдруг вот я сижу тут в коридоре, жду, а вдруг я уйду - и тут письмо?" И тут смотрю - идёт по коридору главка Павел Дмитриевич, директор! Оказывается, его вызвали там на какое-то совещание, и он тоже приехал. Увидал меня, подошёл ко мне и говорит: "А ты что здесь? Ты был уже?" Я говорю: "Да нет ещё, Павел Дмитриевич" - "Как так, почему не был?" Ну, в прокуратуре, я имею в виду. Я говорю: "Да вот, я здесь ещё, то..." - "Да ты иди туда, прямо сейчас же иди! Это дело успеется - иди в прокуратуру! Прямо вот сейчас, я тебе прямо говорю - иди в прокуратуру!" Я говорю: "Да вот я жду письма, Павел Дмитриевич, ну, я уж дождусь письма..." - "Я тебе что сказал - иди в прокуратуру!"

Ну, что... Я оделся, пошёл в прокуратуру, там огромная очередь, выстоял эту очередь, сдал заявление, которое я туда, значит, написал - и заодно пошёл в адресное бюро, чтобы разыскать адрес вот этого папиного заместителя, Юрень у него фамилия Иван... Иван... не помню отчества... Ну, мы были в хороших отношениях, мы даже одно время вместе на даче жили, на одной даче - две семьи. Подошёл к справочному бюро, назвал фамилию, имя, отчество, у меня всё это было... И она говорит: "Подойдите к нам через два часа". Я через два часа подошёл, она говорит: "Вы знаете, он живёт не в Москве, а в Московской области". И, значит, даёт мне адрес Московской области. Причём интересно: она, эта женщина, когда я в первый раз к ней обратился, и она сказала, что в Москве такой не живёт, я ей начал объяснять, в чём дело. И она, очевидно, так прониклась ко мне симпатией, доверием и желанием помочь, что она мне вот сказала: "Вы зайдите через два часа, я попробую узнать по области, может быть, он в Московской области. И действительно вот так оказалось, вот поди мне всегда везло на порядочных людей. В общем, короче говоря, разыскал я этого... адрес она мне дала, поехал я туда на электричке, приехал - а дома никого нету. Ну, поскольку я стучу в дверь, там двухэтажный домик, вот в его дверь стучу, никто не отвечает, из соседней квартиры вышла женщина. И она у меня спрашивает: "Вы кого ищете"? Я говорю: "Вот, Юрень здесь живёт, Иван?" Не помню отчества... Она говорит: "Да, здесь. А что Вы хотите?" Я говорю: "Мне нужно с ним встретиться" - "А он на работе" - "А когда он придёт, Вы не знаете?" - "Ну, вечером". У меня с собой ничего не было, я говорю: "А вы мне не дадите кусочек бумажки, карандаш, ручку?" - "Сейчас дам". Она мне сама подсказала: "Вы ему записку оставьте". Я на записочке написал, что я, такой-то, такой-то, наверное, Вы меня помните, сын Давида Владимировича Шварца. Вот он сидит в лагере там-то и там-то, и вот он попросил меня встретиться с Вами, ему известно о том, что Вы под пытками давали показания против него, и я хотел бы с Вами встретиться. Если Вы не против, то давайте вот в воскресенье такого-то там... в первое воскресенье, завтра или послезавтра это было - я буду около нового метро... Новый Арбат, около Нового Арбата <судя по всему, "Арбатская" синей линии - ММ>, буду там Вас ждать, в час дня или в два - неважно, во сколько. Меня легко узнать - у меня правая нога не сгибается, я буду ходить и хромать.

Пришёл я туда в это время, начал хромать там около этого и пристально смотрю на выход из метро. Смотрю - вышел какой-то человек... Ну, вдруг у меня что-то внутри ёкнуло, и я решил, что это он. Он вышел, осмотрелся, увидал меня - и сразу ушёл обратно. Я продолжаю ходить. Через несколько минут - он, видно, оттуда, из-за стекла меня разглядывал, узнавание... Мы в тридцать втором году жили на даче, а это - пятьдесят пятый год. В тридцать втором году мне было восемь лет, а сейчас, в пятьдесят пятом, мне уже тридцать лет. Потом он выходит и идёт ко мне, в мою сторону. Я пошёл к нему навстречу. Ну, вот, мы, значит, поздоровались, узнали друг друга, пошли там, сели на скамеечку, я ему всю эту историю рассказал, он мне говорит: "Ты представляешь - мне пистолет к виску приставляли, заставляли подписать вот все эти самые... Я обязательно пойду, я пойду в прокуратуру обязательно, всё расскажу, как из меня выбивали данные на папу твоего". И он действительно пошёл туда, и это ускорило... И ещё нашлись люди, которые пришли туда, которых почему-то обошли эти аресты - ну, было там два-три таких человека, которые пошли сами... Ну, я им всё это рассказывал, они сами пошли в прокуратуру, и дали там письменные показания, что отец никогда не был там шпионом, антисоветчиком и прочее-прочее. Поэтому довольно быстро - не прошло и года - как папу реабилитировали, в феврале пятьдесят шестого года. Вот такая история моих отношений с директором; вот благодаря тому, что он вот всё это сделал для меня, а потом он же, когда отца реабилитировали, мне говорит... когда отец должен был приехать: "Ты возьми мою машину и обязательно отца встреть!" И шофёру своему, у него "Победа" была - ну, казённая "Победа", директорская, сказал: "Когда тебе Владимир Давыдович скажет - поедешь с ним отца встречать!" Ну вот... А мама к тому времени - её из ссылки освободили в пятьдесят четвёртом году - переехала к нам в Оренбург и жила у нас. Но у неё был паспорт с ограничениями, ей нельзя было жить там, нельзя сям, но в Оренбурге можно было. И она поехала в Челябинск, где жил папин брат., вот отец Игоря и Юры, и там она встретила отца. Папа ехал через Челябинск, сперва заехал к Марку, к брату к своему Маркусу, Марк Владимирович - мы его звали Маркус - и я их на вокзале встречал вместе - папу и маму. И потом мне водитель директорский рассказывал, что когда он вечером Павла Дмитриевича вёз домой, тот расспрашивал, какой отец, как встреча произошла - вот он всё это рассказывал... То есть он очень... Когда я ему принёс... я не помню, я, наверное, уже рассказывал это, наверное, уже записано, но на всякий случай повторю: когда пришла бумага о реабилитации, я был на работе, вдруг звонит мама и по телефону плачет. Я решил, что что-то случилось с Вовкой - ему было в пятьдесят шестом году четыре года... ещё не было четырёх лет, это было в марте. "Нет", - она говорит, - "папу реабилитировали!". Я говорю: "Ну, давай, подходи с этой бумажкой к проходной!" А там от нашего дома... от подъезда нашего до проходной было сто шагов. Ну, я вышел с проходной, через минуту подошла мама, вся в слезах, с Вовкой за руку, а он не поймёт, в чём дело, тоже что-то хнычет, и мама плачет. Я говорю: "Радуйся!" - а у неё слёзы радости... И она мне даёт этот документ, в котором написано, что вот по делу первому, по делу второму полностью реабилитирован, о чём в место заключения дано указание о немедленном освобождении. Вот. Я, значит, с этой бумагой пошёл к Павлу Дмитриевичу показать ему - а он уехал домой на обед, его не было. И я тогда пошёл к Вите Колтынцеву, у которого я жил - это я вам рассказывал уже. И когда я ему показал эту бумагу, он прочитал - он плакал, мы с ним вместе стояли, обнявшись в пустом электроцехе - был обеденный перерыв - и оба плакали. Вот так вот... А когда пришёл Павел Дмитриевич, я ему дал письмо это прочитать... не письмо, а этот документ, подписанный генерал-майором юстиции Жабиным - такая фамилия - у меня эти документы все сохранены. Он говорит: "Поздравляю тебя!" У него тоже голос дрожал. Вот... Вот, этой историей я опередил события, я ведь ещё до войны не дошёл, даже до Тобольска почти не дошёл, но сейчас вспомнил и рассказал. Может быть, ещё раз расскажу, но всё это можно будет очистить. Ну, вот... наверное, на сегодня хватит, уже, по-моему, одна чёрточка осталась, сейчас проверим... Да, Андрей, осталась одна чёрточка, поэтому я сейчас выключу и вечером тебе позвоню...

001_A_009_Deda Vova_2008_05_13 (08-12)

Вот, распрощался вроде, Андрюша, с тобой, а потом вспомнил и хочу рассказать две маленьких истории, связанные с моей поездкой в Москву, вот та, о которой я рассказал. Сперва - как дело происходило в этой прокуратуре военной. Ну, пришёл я туда - там огромная очередь. Занял очередь. Принимают юристы там - полковники, подполковники, я сижу в этом зале. Вокруг сидят... ну, до 90% женщины - пожилые уже женщины. Это - пятьдесят пятый год... Ну, вот и несколько мужчин, в том числе и я. Сидят - ждут очереди, хлопочут женщины за своих мужей, вот как я пришёл за папу, так и они пришли хлопотать за своих мужей: кто пришёл с просьбой пересмотреть дело, кто пришёл узнать, где похоронен, и какая судьба, неизвестная им до сих пор, уже почти двадцать лет - кто с чем, но все, в общем-то, с одной болезнью. И вдруг из комнаты выходит в генеральской форме человек с погонами, что он в отставке - там такая полоса была тогда - останавливается посреди этого зала и говорит: "Я - генерал Тодорский. Я отсидел в лагерях и тюрьмах двадцать лет. Мне сегодня центральный комитет партии поручил взять на себя пересмотр дел политических заключённых и назначил меня (по-моему) председателем этой комиссии. Я буду этим заниматься до тех пор, пока буду чувствовать в себе силы".

Ой, ребята, вы бы видели, что произошло! Женщины бросились со своих мест. Они целовали ему руки. Они плакали вместе с ним. Я вот сейчас рассказываю - и у меня в горле комок... Это была потрясающая совершенно сцена. Они надеялись, все они на что-то надеялись, надеялись, что они своих ни в чём не повинных мужей ещё найдут живыми. Вот это - первая сцена, которую я видел и которую никогда не забуду, вот сейчас у меня уже глаза мокрые.

И вторая сцена - очень похожая, только в меньшем масштабе. Я, кроме этой прокуратуры военной пошёл ещё на приём в КПК. КПК - это комиссия партийного контроля. Пришёл я в эту КПК тоже с заявлением об освобождении и реабилитациии отца. Ну, там немного было народу, не меньше десяти человек сидели в очереди, чтобы, значит, сдать в окно заявление там своё, бумаги... Рядом со мной сидела женщина пожилая, а напротив так же сидела женщина, тоже пожилая. Ну, и оказалось, что они пожилые, если мне было тридцать лет, то им, наверное, было по шестьдесят - пятьдесят с гаком. И вот эти женщины смотрят друг на друга, одновременно очень медленно поднимаются со своих стульев, делают шаги навстречу друг другу и вдруг бросаются в объятья друг друга, и крик... Там: "Маша, это ты?" - "Таня, это ты?" И слёзы ручьём, истерики... Они встретились много лет спустя, просидев за своих мужей тоже по десять - пятнадцать лет в лагерях, в А.Л.Ж.И.Р.е. В основном А.Л.Ж.И.Р. - это Акмолинский лагерь жён изменников родины в Акмолинске, страшный лагерь... И вот они тут встретились спустя много лет, долго всматривались друг в друга и одновременно, очевидно, какие-то флюиды внимания шли... Вот все, кто там сидел, я вам честно говорю - все сморкались и вытирали глаза. Все! И я в том числе.

Вот такие сцены. И таких сцен, очевидно, в те времена было много, понимаете, ребята, люди воспряли, люди во что-то поверили. Ой... к сожалению, оттепель эта длилась недолго. Не прошло и года, а может быть, двух лет, как начали потихонечку это спускать на тормозах. И был даже такой случай: собрали у нас партсобрание на заводе, и приехал первый секретарь райкома. Собрание это было посвящено тому, что нам этот самый секретарь райкома первый начал говорить, что вот, вражеские силы используют вот всё это самое вокруг Сталина, так сказать, разоблачение культа личности, что вместо критики идёт злопыхательство и критиканство - и так далее, и так далее... и что да, критиковать надо, критиковать можно, критиковать надо, но нельзя, чтобы это было, значит, злопыхательством - и так далее. Ну, когда он кончил свою эту идиотскую речь, не знаю, кто как, но я холодок почувствовал сразу у себя на спине. Потом мы говорили с Витей Евдокимовым... а у него тоже отец сгинул, был расстрелян, как выяснилось потом, я думаю, что у него тоже холодок по спине был. Во всяком случае, он на меня посмотрел как-то и ничего не сказал - ну, понятно было, что он думает. А потом первый секретарь спросил, есть ли вопросы. Ну, надо же меня знать - у меня, конечно, возник вопрос. Я поднял руку и спросил: "Скажите, пожалуйста, а как вот различить - конструктивная эта критика, как Вы сказали, или злопыхательство?" Была пауза, после чего первый секретарь райкома сказал: "У каждого коммуниста должен быть нюх!" На что я, ничтоже сумняшеся... я всё время это стоял, слушал его ответ, сказал: "Ага, значит, будем обонянием различать?" Но уже прошли те времена, чтобы за такое дело посадили или вообще что-нибудь, всё обошлось. Но потом мне ребята говорили: "Ты с ума сошёл!" Ещё не прошёл страх... "Ты с ума сошёл! Ты чем же рисковал?!" Я говорю: "Да ну их всех!".

Вот, такая история была. После этого потихонечку всё это стало сползать на тормозах, кончилось это дело снятием Хрущёва в 1961 году и попыткой реабилитировать Сталина, но, к счастью, она до конца не увенчалась успехом. Вот теперь на сегодня - всё.

001_A_001_Deda Vova_2008_04_24 (20-50)

Я уже рассказывал о моём товарище с самого детства Борисе Ксенофонтове, и его маме, но тогда я не мог вспомнить, как её зовут, хотя вспомнил её отчество. На днях я с большим трудом, но разыскал через наших общих детских знакомых, которые ещё живы и живут в Москве, телефон Бориса. Позвонил, и мы с ним, так сказать, в эфире встретились и очень долго разговаривали. Маму его звали Ирина Филипповна. Я хочу о ней вот рассказать и о наших детских с Борисом забавах, если можно так выразиться. По-моему, я уже говорил, что мы познакомились, когда жили в первом Доме Советов, гостинице "Националь" в одном коридоре. Они жили уже тогда вдвоём, потому, что и отец и старший брат его, Коля - он четырнадцатого года рождения, который, как я уже, по-моему, рассказывал, спас меня в детстве на даче от гусей - вот они жили вдвоём с мамой. У нас была огромная книжка - "Фауст" Гёте, то есть книжка размером в длину... в высоту, наверное, сантиметров шестьдесят и в ширину сантиметров пятьдесят, с очень толстым деревянным переплётом толщиной, наверное, сантиметров в пять-шесть, с очень толстыми листами бумаги, с великолепными там рисунками, и текст вот всего этого произведения. Мы с Борисом у них дома из мебели строили корабли. И вот я притаскивал эту книжку тяжеленную, мы её ставили, она у нас...полуразвернув, "на попа", что называется, и она у нас изображала нос корабля. И мы играли, значит там, в море, в моряков там и так далее. И причём, когда мы всё это строили - мы там устраивали такие потайные ниши, завешивали их какими-то материалом там - платками, пледами, одеялами, наверное. А мама Борина - Ирина Филипповна - нас там разыскивала, делая вид, что она ох, ох, не может нас найти, но наконец, она находила и всегда угощала - она очень любила угощать нас оладьями там, блинами, пирожками, потому что она сама пекла. Ну, в общем, это всё было тогда интересно. Ну, мне было, наверное, пять лет или четыре, а Борису, соответственно, шесть или пять - он на год старше меня, я уже это говорил. И мы вместе в один и тот же год, переехали, обе семьи, переехали в Дом правительства - это я всё рассказывал.

Вот, я не помню, рассказал ли я , как я в сорок шестом году разыскал Ирину Филипповну. Я расскажу, может быть, это будет повторно - я просто не помню, рассказывал я это или нет. В лесотехническом институте, где я год проучился и жил в общежитии, в нашей комнате жил паренёк, по-моему, Юрма, он не был на войне, он только-только окончил в сорок пятом году... да, в сорок пятом году окончил школу. И он поступил в этот лесотехнический институт, и мы с ним оказались в одной комнате. И однажды, как-то разговорившись, уже и не помню, с чего это началось, но, в общем, в разговоре выяснилось, что его родственница - по-моему, тётка - работает вот в этом самом доме, где мы жили, домработницей. Когда я начал его расспрашивать: а где, в какой квартире? - вдруг выяснилось, что она в нашей бывшей квартире, в четыреста сорок четвёртой квартире. Вот такое совершенно сумасшедшее совпадение. И Валька мне говорит: "Слушай, а давай поедем к моей этой тётке. Я у неё иногда бываю. Там её хозяева не возражают, а ты посмотришь свою старую квартиру". И мы поехали. Приехали туда - ну это было лет...с сорок шестого года. Нам вахтёр сказал, что там никого нет, они все уехали на дачу. То есть мы зря приехали. Когда мы оттуда уходили - я вдруг подумал: дай-ка я зайду в комендатуру и узнаю адрес Бориса Ксенофонтова. Оказалось, что он живёт в этом же доме, правда не в той квартире, в которой они жили до войны, а в другой. Это уже была, по-моему, в двадцатом, или в девятнадцатом подъезде, или в двадцать первом подъезде - не помню, на первом этаже, как мне кажется. И уже там была коммунальная квартира, то есть там было несколько комнат, но жили там, по-моему, две семьи: вот Бориса - они занимали одну комнату - и кто-то ещё, не знаю кто. В общем, мы с этим Валькой пришли туда, нам открыла Ирина Филипповна, она меня узнала, хотя, ну, прошло... тридцать седьмой, а это был сорок шестой - девять лет. Ну, правда за это время я успел, значит, пять лет побывать в ссылке, повоевать, вернулся. Был мальчишкой - стал, в общем, уже взрослым совершенно человеком, и тем не менее она меня узнала. Ой, она так обрадовалась. Она обнимала меня, целовала, плакала. Ну, затащила нас обоих к себе в комнату: я сейчас вас накормлю, вы же студенты, вы же голодные. А год-то был голодный, жутко голодный, по карточкам всё было. Ну, мы отнекивались - тем не менее она соорудила огромную яичницу, глазунью, и мы с Валькой поели. Ну, я ей рассказал коротенько о нашей истории, моей семье. Она рассказала, что Борис в армии где-то, по-моему, инструктором, лётчиком-инструктором, по-моему, но не уверен. Во всяком случае - не на фронте. И она, сказала, что он где-то под Москвой, то ли в Ивановской, то ли во Владимирской области, в общем, где-то под Москвой, и что он довольно часто, чуть ли не каждую неделю, приезжает в Москву на выходные дни. И она сказала: ты бы позвонил в выходной день - он, наверное, будет дома. Я позвонил - действительно он был дома, мы с ним встретились, я подъехал туда. Потом подошли ещё два его каких-то тоже лейтенанта, как и он - он был лейтенантом - и два его приятеля - я их не знал - которые тоже были лейтенантами, и мы пошли отметить эту встречу в ресторан "Балчуг". Ну, посидели там довольно хорошо, они довольно быстро опьянели почему-то, хотя я..., то ли я покрепче был, то ли у меня практики больше было в этом деле - мне же на фронте каждый день сто граммов водки давали, начиная с восемнадцатилетнего возраста, вот. Ну, значит, разошлись. Я уехал на Строитель в своё общежитие, он ушёл домой. Это был сорок шестой год. В пятьдесят шестом году, когда реабилитировали моих родителей, вернее, пока только отца, и они с мамой вернулись в Москву, потребовалось, чтобы кто-то подтвердил, так сказать - свидетель подтвердил, что они жили в этом доме. А я им дал адрес Ирины Филипповны, они к ней пришли, и она очень хорошо встретила их, и, конечно, пошла и дала показания, что они жили в этом доме, и всё такое прочее. Это в какой-то степени даже ускорило получение ими жилплощади, вот этих восемнадцати квадратных метров, тоже в коммуналке, о которых я уже рассказывал. Вот. Так такой был...

Ещё хочу рассказать о таком эпизоде: тоже прошу извинить, если я повторяюсь, потому что я этот эпизод многим рассказывал, но не помню - рассказал ли я его вот сюда, на диктофон. Поэтому повторю: это был эпизод, когда я впервые в жизни увидел и попробовал французское шампанское.

А дело было так. У неё был брат - у Ирины Филипповны - то есть Борькин дядя, который был... работал капитаном дальнего плавания. Он месяцами находился в плавании, не знаю, на каком судне, судя по всему там на торговом каком-то большом судне. Он приезжал в Москву, где была его квартира, и приходил всегда к сестре, вот к этому Борису. И, однажды, мы были у них, в это время он пришёл, принёс бутылку шампанского, которое он привёз из Франции. Тогда ещё не было "Советского шампанского" и вообще шампанское было только импортное и только в закрытых, в сверхзакрытых распределителях для самой верхушки власти. Она, Ирина Филипповна, погнала нас с Борисом в магазин, который был в этом же доме, чтобы мы купили десяток пирожных. Ну, сбегали, принесли пирожные, и она начала, Ирина Филипповна начала открывать бутылку с настоящей там пробкой. Пробка не такие, как сейчас - полиэтиленовые, а пробковые. Ну, в общем, кончилось это тем, что пробка вылетела, оттуда ударил фонтан пены... Ведь тогда холодильников не было, поэтому это всё было летом, а температура была комнатная... Это было, наверное, в тридцать пятом - в тридцать четвёртом году, не помню, ну, что-то тогда. Она заткнула большим пальцем это горлышко, а оттуда всё равно как-то просачивались струйки, и, значит, кричит: "Мальчишки, давайте стаканы!" Мы быстренько там достали из шкафчика стаканы... Ну, в общем, короче говоря, кончилось тем, что она разлила всё это в четыре стакана, в том числе и нам с Борькой, и мы это выпили. Ну, мне понравилось, сладенькая такая, в нос ударяет, газированная водичка, ну, конечно, с привкусом алкоголя. Тогда я ещё не понимал этого привкуса, потом понял. Вот так впервые в жизни я попробовал шампанское, настоящее, французское. Ну, а потом появилось уже наше шампанское отечественное, о котором вам всем известно. Потом мы продолжали там жить, это было, как я уже сказал, что-нибудь тридцать четвёртый - тридцать пятый год. Борис...у меня была, естественно, хорошая библиотека детской книги, ну и не только детской - и взрослой: там и Дюма, Жюль Верн, Конан Дойль... ладно, в общем... Диккенс. Ну, не буду перечислять - огромное количество книг для юношества. И Борис пользовался моей библиотекой всегда, приходил и мы каждый день, вообще-то, общались. Я уже рассказывал про его балкон и так далее. И, когда нас... нам предложили, вернее, отправили семью в ссылку - нужно было куда-то книги девать, ну, часть удалось продать, но это - взрослых книг. А я просто позвонил Борису. Он пришёл, и мою библиотеку забрал оттуда домой себе. Я ему говорю: "Забирай всё, всё равно пропадёт." И он... несколько упаковок связали верёвками и он унёс. Ну, после того, как мы уехали, в доме осталось довольно много книг, куда они делись - мы, конечно, не знаем. Просто пропали или кто-то их прибрал к рукам, вот, потому что квартира была опечатана. А потом кто-то туда въехал. Вот, очевидно, та семья, где работала вот Валькина тётка, вот...

И вот, несколько дней тому назад я решил попытаться разыскать Бориса. Начал я с музея Дома на набережной. Позвонил туда - к сожалению, в этот день он не работал, никто мне не ответил, кроме вахтёра, который и сказал, что будет работать завтра. Я решил позвонить Инне Гайстер - я о ней говорил. Вот, она написала книгу, по-моему, вы её читали - "Дети врагов народа". Она также наговаривала на диктофон, после чего всё это отредактировали и как-то увязали хронологически, и вышла книга. Она мне её подарила, эту книгу. Если не читали - рекомендую почитать, очень интересно. Позвонил Инне, у неё... она о Борисе ничего не знала, но она мне посоветовала позвонить вдове Миши Коршунова, о котором я тоже рассказывал. Я ей позвонил, это... её зовут Виктория. Но тогда в детстве, она тоже была в нашей компании, в нашем доме жила. Её родителей звали Тора, ну и мы все звали её Тора, хотя её полное имя - Виктория. Вот, я позвонил этой Торе и говорю:

- Виктория, это вот позвонил Волик Шварц. Ты помнишь такого?

Она говорит:

- Волик? Ну, конечно помню. Я тебя и по детству помню и по рассказам Миши.

Ну, вот она рассказала, что Миша несколько лет тому назад умер. И я говорю:

- А ты что-нибудь о Борисе Ксенофонтове знаешь?

Она говорит:

- Ну, знаю, что он... жену его зовут Галя, что он работал во Внешторге. Но где он и что он - не знаю.

А я говорю:

- А может у тебя есть его телефон?

- Да нет, - говорит, - нету.

В это время, Андрюш, ты пришёл, позвонил в домофон. Я ей говорю:

- Тора, мне звонят в домофон - я тебе перезвоню.

Ну я открыл тебе дверь, ты вошёл, отобрал ты тогда эти документы на автомобиль там, принёс мне...а, нет - забрал диктофон для переписки. И когда ты ушёл - я снова её набрал. И она мне говорит, что пока вот эта пауза была, она в Мишиных старых записных книжках нашла телефон Бориса. Но она не уверена, что такой телефон у него и сейчас. Я наудачу набрал этот номер телефона, и мне мужской голос ответил. Я спросил:

- Борис?

Он говорит:

- Да.

Я говорю:

- Ты знаешь, а это тебе позвонил Волик Шварц.

- Ой, Волик!

Туда-сюда...

- Как ты мой телефон нашёл?

Ну и я ему рассказал, как я нашёл его телефон и что жену его зовут Галя. Он говорит:

- Да, Галя умерла четыре года тому назад. Я один.

Ну, у него двое детей - два парня. Уже внуки - четверо внуков. Он на год старше меня, то есть ему восемьдесят четыре. Мы с ним довольно долго разговаривали, вспоминали все эти истории про гусей, про корабли и про его балкон и так далее. Кстати, на этом балконе впервые в жизни я выстрелил из боевого пистолета.

У них в семье сохранился от Борькиного отца пистолет, который они вообще-то должны были сдать. Ну вот как-то он сохранился. И где-то он у них...мама прятала его, а он его нашёл. И вот он мне как-то говорит:

- Слушай, пистолет есть. Давай постреляем.

И мы с ним по разу выстрелили из пистолета на балконе в этот... бетонный барьер балкона, чтобы пули никуда не улетали. Вот первый раз в жизни, значит, мы выстрелили. Ну, это тоже, наверное, был тридцать пятый или тридцать шестой год. После чего мама, Ирина Филипповна, обнаружила, что пистолет этот "этими поганцами", как она сказала, был в употреблении - в общем, она его сдала. Пошла в милицию там, или куда - я не знаю - и сдала. У моего папы тоже был пистолет, браунинг, который он...имел право на его ношение, но он его никогда не носил. А потом вышло постановление ЦК там и Совнаркома о том, чтобы все оружие сдали. Видно уже, наш великий вождь и учитель товарищ Сталин уже готовился к репрессиям и, конечно, боялся, чтобы у людей каких-то имелось оружие, чтобы его не пристрелили. Ну и отец тогда это сдал. Это был, наверное, тридцать четвёртый год, после убийства Кирова, которое послужило вот сигналом к этим массовым репрессиям. Как поджог Рейхстага - это провокация, как поджог Рейхстага в Германии для того, чтобы уничтожить коммунистическую партию, ну и так далее. Вот, после этого, значит, оружие было сдано. Ну, кто-то, может и не сдал. Наверное, были люди, которые не сдали. Но отец мой сдал - и пистолет, и обойму этого браунинга, у него был браунинг. Вот. Ну, вот мы с Борисом... три дня тому назад это всё было, вот мы с ним поговорили, повспоминали ребят, с которыми дружили уже в этом доме, ходили в этот... как он, клуб детский, и на бильярде там играли. Вспомнили и Юрку Закургаева, который очень хорошо играл в бильярд; Серёжку Катаняна, который по кличке "Абдулло", вот. Ну, в общем повспоминали - нет уже никого из этих ребят. Боря тоже сказал, что он один остался - никого уже нет из тех, кто тогда был, в тридцатые годы, и вот... Вот, это вот я пока что вспомнил про это. Вот рассказал. Ну, пока остановлюсь, потом продолжу.

001_A_002_Deda Vova_2008_04_24 (26-55)

Хочу продолжить. Вот, и когда мы въехали в Дом правительства, то задний двор, который...очень узенький этот двор задний, он граничит с забором, ограничен забором с МГЭфом. Прямо за забором - МГЭ, Московская городская электростанция. Так вот, тогда, когда мы туда въехали, в тридцатом, по-моему, году - там были помойки. Надо сказать, что в этом доме во всех квартирах были мусоропроводы. Причём, в некоторых квартирах были мусоропроводы - просто шахты с дверцей такой небольшой - открывал дверцу и бросал туда мусор. А в некоторых были грузовые лифты с контейнерами для мусора. Вот у Миши Коршунова, в квартире напротив нашей - у них в кухню выходила дверца лифта грузового, и, когда нужно было убрать мусор - они нажимали кнопочку, лифт поднимался к ним, открывали дверь, и, там в контейнеры складывали мусор, закрывали дверь, потом, нажимали там кнопку - он спускался вниз. И на этом дворе заднем всегда был нехороший запах: этот мусор - всё это там гнило, плохо была организована уборка, но зато он был очень удобен для всяких игр.

И однажды, в компании, когда мы собрались после школы во что-то поиграть, я и говорю ребятам:

- Ну чего, пойдём на вонючку?

И вот это название - "вонючка" - с моей лёгкой руки укоренилось так, что и все взрослые стали называть задний двор "вонючкой". Там уже давно не было никакого мусора, его там убирали моментально, там уже были...цвели клумбы, там уже были газоны, и дорога там была, газоны - в общем, там было чисто, но всё - "вонючка", так и укрепилось за ней это название "вонючка" с моей лёгкой руки.

Дальше, если по этой "вонючке" пройти в одно там, из мест, там была дверь; не дверь, вернее - воротца, через которые мы проходили на территорию церкви. Там была церковь, она не служила, службы там не было - я даже знаю, не помню, что там... склад, наверное, какой-то находился... Но там был большой двор и там была большая поляна, на которой мы играли в футбол. Значит, ворота у нас представляли из себя...ну, предположим, мы идём из школы - а там ребята играют в футбол. Значит, вместо того, чтобы идти домой - шли играть в футбол. Ранцы свои, сумки клали как ворота - они представляли ворота без всяких штанг, без всяких перекладин, ну и гоняли в футбол, причём обязательно кто-то был судьёй, которого часто потом побивали, потому что казалось, что он подсуживает кому-то. Ну, что значит побивали - ну пинка могли дать. Кроме того, у нас была распространена очень сильно игра в ножички. Что это за игра? Обычный перочинный нож и целый ряд упражнений. Значит, это на песке играли, нож этот нужно было бросать так, чтобы он втыкался в землю. Сперва рассчитывались - кому начинать, кто первый. Ну, дальше шли упражнения, например: с каждого пальчика - остриём нож ставился на палец и другой рукой он так щёлкался, чтобы он перевернулся в воздухе и воткнулся остриём в землю. Значит - с пальцев, с локтя, с плеча, со лба, с груди, с ладошки, там с задней, с тыльной стороны ладошки. В общем, разных там было до фига всяких упражнений. Тот, кто проигрывал - был наказан. Наказание было следующее: вытёсывался небольшой кусочек дерева, ну, величиной со спичку, а если были спички, то бралась спичка, и она несколькими ударами - нужно было тоже ножом попасть по этой спичке - забивалась в этот песок и тот, кто проиграл, должен был ртом эту спичку из песка вытащить. Ему давалось право дуть, то есть попытаться раздуть песок, чтобы получилась воронка. Руками трогать нельзя, руки заложены за спину, сам проигравший стоит на коленях и ртом, значит, и в рот песком - потом отплёвывается Бог знает сколько времени - должен был эту спичку или этот колышек, ну, величиной, ну, может, чуть побольше спички, оттуда зубами достать. После чего игра начиналась сначала.

Кроме того, мы играли в такую игру - "оседлать козла". Что это была за игра? Ну, сперва считались - кому водить. Тот, кто водил, становился на колени, упирался руками, становился поперёк. Все, кто играет, должны были через него перепрыгнуть, причём разрешалось руками на него во время прыжка опереться, на его спину. Значит, первый прыжок все проходили - просто прыгали. Потом ему на спину ложилась чья-то фуражка, кепка, тюбетейка - у кого что было на голове. Прыгали через это. Потом - вторая, потом - третья, потом - четвёртая. В общем, до тех пор, пока кто-то не собьёт во время прыжка эти самые шапки. А дальше начиналось наказание того, кто собьёт. И называлось это наказание - "Чугунная жопа". Заключалось оно в следующем: значит, если он сбил, скажем, три шапки - там иногда доходило до десяти шапок, пока кто-то не прыгал неудачно и сбивал, там, пять-шесть, может быть шапок... уже этот, который сбил шапки, становился вот так же на колени и руками опирался о того, кто до этого сидел, был козлом... да, при этом надо было приговаривать "здравствуй, козёл", а после прыжка говорить "до свидания, козёл". Так вот... или "осёл", ну, может...не то "козёл", не то "осёл". И... а того, значит, брали четыре человека, брали за каждую руку и за каждую ногу - четыре человека его брали, раскачивали и, значит, его попой били: раз, два, три - на счёт "три", значит, били, раскачав его, попой о попу того, кто проиграл и стоял, значит кверху попой, значит, раком стоял на земле. Ну и тот, конечно, летел. Чем сильнее был удар - тем... но это безболезненно, это практически было безболезненно. Ну вот, если сбил три шапки - значит, вот три раза он получал такой пинок в зад, только не ногой, а вот попой того, кто сидел. После чего он уже садился водить, а тот, который до этого водил - тот уже начинал прыгать.

Была другая игра - чехарда. Чехарда это была такая - простая. Значит, все друг через друга...вот, встал один, только уже не поперёк, а вдоль; уже не на колени, а просто согнувшись и упершись руками в колени - и через него прыгал кто-то и становился в эту позу. Потом прыгал второй уже через двух: через одного, потом - через второго или там в нескольких шагах...и всё это передвигалось, передвигалось, передвигалось. Когда последний из тех, кто ещё не прыгнул, прыгал, то тот, первый, который стоял, начинал он прыгать и так следующий за ним опять. И так это мы могли через все дворы обратно вернуться сюда, прыгая друг вперёд друга. Это называлось чехарда.

Потом мы играли в казаки-разбойники. Значит, делились парами. Сперва была "матка" - два кто-то, кто-то два. И каждый подходил парой и называли: ты за яблоко или за апельсин? Один из них оказывался "яблоком", другой - "апельсином". Или ты за козла или за осла, или, там, ты...ещё что-то - за стол или за стул. Ну, вот, и предположим, я называл: я за "апельсин". Значит, ко мне отходил тот, кто "апельсин", а тот отходил в ту сторону. Следующая пара подходила, если я был "матка", то тот называл. И так мы делились на две части... Кстати, также делились, когда делились на команды футбольные, волейбольные и прочие, вот, где нужно было играть команда против команды. Ну а дальше бросали жребий - кто-то был казак, а кто-то разбойник. Значит, разбойники прятались, а казаки их искали. После того, как всех находили или сдавались, что не можем кого-то найти - казаки... да, причём там имелось такое правило. Ну, предположим, казаки нашли, поймали двух разбойников. Чертился мелом круг, они стояли в этом круге и не имели права оттуда выходить, но другой разбойник, если он мог - имел право подкрасться, подбежать и, если он успевал их ударить - они оказывались свободными и могли снова разбегаться. Но это было не так просто, потому что кто-то там охранял этот плен. Поэтому нужно было не дать себя поймать, поэтому, если тебя поймали, если ты разбойник и тебя поймали - ты должен был становиться в этот круг. Ну вот, потом менялись.

Потом играли в двенадцать палочек. Двенадцать палочек - это такая игра: берётся дощечка, двенадцать палочек, ну, обычных палочек двенадцать маленьких. Дощечка эта клалась, скажем, на кирпич. Но она наклонно получалась: вот длинная сторона на земле, а короткая сторона оказывалась поднята кверху. На длинную сторону клалось двенадцать палочек. Потом тот, кто водит - опять же считалочка, скажем: "Ани-бани барабани, ехал Ваня на баране, тпррру, но не скачи - две копейки сдачи". Вот на кого "чи" попало - тот водит. Много считалок, там: "Эники-бэники ели вареники...", ну, в общем много всяких считалок было - я уж все не помню. Значит, он водит. А кто-то один ударяет ногой по доске, палочки разлетаются во все стороны, и тот, кто водит, должен их, все двенадцать, собрать и положить на своё место. За то время, пока он их собирает, все остальные должны разбежаться и спрятаться. Потом он начинает искать всех. Когда он кого-то находит, он кричит: "Волик, я тебя вижу, ты там-то стоишь". Всё. И он должен подойти к этой доске и рукой по ней стукнуть. Ну, я, значит, выхожу - меня нашли. И так он, вот, ищет. Но опять же, кто-то может, незаметно, если сумеет подкрасться и ударить опять по этой самой, если его не заметил водящий. Или заметил и раньше успел подбежать и застукать по палочке рукой, по дощечке рукой - значит всё. Если же он не успевал застукать - то он начинал снова собирать палочки. В этой игре имелась одна хитрость, которой я пользовался, надо сказать, но это жульничество чистой воды было. Правило было такое: если водящему удавалось во время взлёта этих палочек и падения на землю поймать хотя бы одну палочку на лету, то он переставал быть водящим. Водящим становился тот, кто разбил. Поскольку палочки у нас были не специальные, а просто наломанные, там, из прутиков, то я однажды схитрил. Я взял тринадцатую палочку и спрятал её в рукав. Поскольку... и тогда, когда я водил, должен был водить, и палочки разбили - я бросился, выхватил из рукава эту палочку и сделал вид, что я её поймал. Таким образом избавился от этого. Но меня довольно быстро разоблачили, понадавали мне по шее за это дело. Это, значит... как же это называлось, когда в жульничестве уличали кого-то? А уличали каждого. Все жульничали по-разному - то было наказание. Я забыл, какое наказание: значит, то ли щелчки в лоб, то ли что-то ещё, ну, в общем, какое-то физическое наказание такое, довольно болезненное было, но не оставлявшее там синяков, скажем.

Потом играли просто в прятки. С "обознатушками" или без "обознатуше"к. Что значит "с обознатушками"? Мы... те, кто прятались, могли переодеться, и если водящий кричал: "Вон, Боря, Боря выходи, я тебя вижу - вон ты". А это оказывался не Боря, а, скажем, я или кто-то другой, там, Миша, переодетый в Борину одежду - всё, это не считалось. Значит всё, обознался, начинай сначала.

Какие-то ещё были игры. Ну, кроме того, в мяч играли: просто в волейбол, через сетку, без сетки. Ну, у кого-то была сетка - он её выносил, натягивали там, на церковном дворе. А здесь играли просто в мяч: становились в круг...

Потом играли на шарапа. На шарапа - это теннисным мячом. Значит, собиралась компания: кто-то был водящий, а кто-то бросал этот мяч вверх... Водящий должен был его поймать и как только он его ловил - он кричал "шарап" или "стоп". Все должны были замереть на том месте, на каком застал их этот самый окрик. Дальше водящий должен был... имел право сделать три прыжка в любую сторону вот, из круга, откуда все разбегались - ну, круг мелом чертили - и бросить мяч в неподвижного... он не имел права увёртываться, в того, кого он выбрал. Ну, кто ближе всех, как правило. Если он в него попадал, то всё начиналось сначала, но уже водящим был тот. Если он промахивался - всё начиналось сначала. Ну это довольно интересно было. Ну, я уже не говорю, что играли в фантики, фантики от конфет.

Эта игра была тоже довольно интересна - все ходили с полными карманами фантиков от разных конфет и играли на подоконниках. Из подвала выходили окна с подоконниками наружи, с наружными подоконниками. Вот на этих подоконниках играли в фантики. Значит, нужно было...фантик клался на ладошку и пальцами ударялся о край, он летел по * и где-то ложился на этот подоконник. Потом следующий бросал свой фантик, стараясь, чтобы его фантик накрыл мой, скажем, фантик. Если он его накрывал, то он забирал этот фантик себе. Таким образом, постепенно эти фантики переходили из рук в руки. Кроме того шёл большой обмен фантиков, потому что тогда конфеты были в очень красивых разных картинках, там, фантики это были.

Играли в пристенок в деньги. В расшибалку играли в деньги. В пристенок - это так: значит, ударял о стену монету. Она отлетала и падала на тротуар, лежала на тротуаре. Потом следующий бросал свою, стараясь так бросить её, чтобы она отлетела от стены, легла рядом с чужой монетой, которую он хочет забрать. Монета забиралась в том случае, если он пальцами, растянутыми пальцами, скажем, большим и указательным, или большим и мизинцем, мог дотянуться от одно... от своей монеты до чужой. Если он не мог дотянуться, то бросал третий. Или, если вдвоём играли - то снова этот. Иногда на асфальте уже оказывалось, там, несколько монет. Потом кто-то наконец попадал, забирал эти деньги себе.

Расшибалка. Расшибалка - это более, более интеллектуальная игра. Это такая чертилась мелом черта и на неё ставились пятаки или трояки, скажем, решкой кверху, или орлом кверху - неважно, но все ставились в стопку. Дальше отсчитывалось, не помню сколько там, несколько, пять-шесть шагов, тоже делалась черта и специальной битой или старым медным пятаком - были ещё тогда старые, двадцатых годов большие медные пятаки, наверное, где-то сантиметра четыре в диаметре, толстые, медные; или специальной битой, сделанной, отлитой из свинца, там, или из олова - дома отливали в баночках эти биты. Значит, бросал - и нужно было сбить вот эту горку монет. И те, которые упали на "орла" - то есть перевернулись - они твои. Если ты попал в это, туда, то ты дальше мог уже подойти и ударом этой биты стараться перевернуть эти монеты, которые разлетались. Если никто из бросавших не попадал в эту стопку, то все подходили и та бита, которая оказывалась ближе всех к стопке - он, значит, первым уже ударял,, рядом стоя с этой стопкой на корточках, ударял битой по этой стопке. Монетки разлетались и те, которые перевернулись, с решки на орла или наоборот - он забирал себе. После этого опять он уже по каждой монетке ударял до тех пор, пока у него не получалось перевернуть, когда у него это не получалось - он отходил в сторону, играл следующий. Таким образом, были ребята, которые очень здорово навострились играть и, в общем, зарабатывали деньги. Ну, что значит "зарабатывали"? тогда билет на детский сеанс в кино стоил там тридцать пять копеек. Это большие деньги были, мороженое стоило двадцать копеек. Можно было на мороженое выиграть или на кино, или там ещё на что-нибудь. Вот...

В классики играли. Не только девочки, но и мальчики играли в классики. Здесь, как правило, битой была металлическая банка из-под ваксы - ну, крема для чистки обуви - пустая. Её мыли, в неё набивали песок, например, плотно закрывали, забивали так, чтобы она не открылась... Ну, это, вот, была... которую мы бросали, потом прыгали за ней там, перетаскивая, пере...талкивая, на одной ноге в эти классики. Там много было разных упражнений в эти классики. Ну, опять же выигравший там... проигравший что-то там такое должен был сделать. Вот...

Ну, и конечно, были уже действительно интеллектуальные всякие занятия в этом клубе, в детском клубе. Там уже и шахматы, и шашки, и бильярды, и кружки разные, как я уже рассказывал - там всё это было. То есть... да, зимой у нас заливали, во дворах заливали газоны - получались катки. Газоны были довольно больших размеров, ну и я уже не помню сколько, ну, наверное, метров тридцать на тридцать - это уже...сколько тридцать на тридцать? Это уже девятьсот квадратных метров, да? Ну, то есть там можно было на коньках покататься. Ну, коньки тогда были какие, я помню: английский спорт, гаги, дутыши - это очень похожие на хоккейные. "Снегурочки" - самые распространённые. Для "снегурочек" было просто: в обычном башмаке, в каблуке делалось отверстие и привинчивалась специальная пластина, у которой отверстие было такое в виде эллипса, а у "снегурочки" на задней части был такой штифт в виде эллипса. Только он был, значит... "снегурочку" вставляли этот эллипс в отверстие в эллипс в каблуке, но оно было так перпендикулярно друг другу, поэтому, когда его разворачивали на девяносто градусов, конёк, "снегурочку" - то она уже оттуда выпасть не могла. А спереди, чтобы прикрепить к стопе - там был специальный ключ и такие стягивающиеся выступы на винту и к ботинку, к подошве они прикреплялись. Ну, а у кого не было ботинок там, то это всё можно было делать на валенки, верёвками привязывать, делать всякие закрутки и кататься в валенках. На лыжах почти не катались, потому что снег убирали - негде было кататься, разве что куда-то за город выезжали, что было довольно редко. Во всяком случае, я не помню, чтобы лыжами увлекались. А коньками увлекались, даже в хоккей играли, но не в тот, что сейчас, не в канадский, а в русский хоккей с этим, плетёным шариком. Делали сами себе клюшки, кому-то их покупали - играли вот в этот хоккей. То есть дворы были очень хорошие, правда там во дворах было много автомобилей, потому что жили-то там высокоответственные люди, и почти... у большинства, наверное, у многих, по крайней мере, были служебные автомобили. Ну, правда, днём их не было - они за своими, так сказать, начальниками приезжали утром, отвозили их на работу и потом с работы вечером привозили. И машины уходили в гаражи, поэтому, в общем-то, днём там мало было машин, вечерами вот были. Кроме того, в этом доме был большой магазин - гастроном, универмаг, парикмахерская, прачечная, поликлиника кремлёвская, там, по-моему, детский сад в каком-то подъезде был - это я уже не помню совершенно, где детский сад был, потому что я уже был в *... в школе... <звонок, конец записи>

001_A_001_Deda Vova_2008_05_22 (23-01)

Сегодня 22 мая 2008 года. Попробую продолжить свои воспоминания. Итак, проучившись два года в 12-й школе города Тобольска - шестой и седьмой класс, я уже об этом рассказывал - я перешёл в первую школу в восьмой класс. Я уже рассказывал кое-что об этой школе, хочу добавить, что это была чудесная, совершенно замечательная школа. Ещё раз - я до сих пор люблю эту школу, это самая любимая моя школа. Я благодарен тем учителям, с которыми мне пришлось учиться. Я им доставлял неприятности... не помню рассказывал я или нет, но расскажу ещё раз то, что помню хорошо.

Татьяна Сергеевна Борисова, наша классный руководитель, преподаватель физики, девятый класс. На одном из уроков она сделала мне какое-то замечание, которое мне показалось предвзятым, и я высказался в том плане, что "Вы делаете мне такие замечания, потому что я - сын репрессированного и ссыльный здесь". Была пауза, у неё глаза налились слезами, она вышла из класса, потом вошла... В общем, через несколько дней мама мне говорит: "Что ты сказал Татьяне Сергеевне?" Я говорю - так и так. Она говорит: "Как же тебе не стыдно! А ты знаешь, что её муж тоже сидит в лагере? Причём в одном лагере с нашим папой, в Котласе?" Ну, я готов был провалиться, конечно, сквозь землю, мне было страшно стыдно, но после этого мы с Татьяной Сергеевной подружились. Вот такой парадокс - подружились! Я её полюбил. Она была уже... она, по-моему, даже старше моей мамы была, и вот однажды она говорит, что она едет на свидание к своему мужу, туда, в Котлас, и что если мы хотим что-нибудь передать папе, то передайте, я ему отвезу. Я побежал в косторезную мастерскую - тобольскую, знаменитую на весь мир косторезную мастерскую, там работали косторезами ребята, которых я хорошо знал, я им заказал мундштук, зная, что отец курит, из клыка... из моржовой кости был сделан такой мундштук, и вот с Татьяной Сергеевной этот мундштук, ну и ещё кое-что по мелочи мы отправили папе. Он его получил и долго-долго у него сохранялся, он им пользовался, когда курил там махорку. Вот... Много лет спустя в шестьдесят восьмом году, когда я побывал в Тобольске с Вовкой, я, конечно, пошёл проведать Татьяну Сергеевну, пришёл к ней домой, мы с ней расцеловались, повспоминали годы учёбы, всё прочее... Она уже была совсем старенькой, не работала, и после этого мы с ней переписывались. Это продолжалось очень недолго, потому что она вскоре умерла.

Мария Андреевна Тверитина, преподаватель литературы. Я, по-моему, Вам уже рассказывал о том, как она носилась с моим сочинением на тему "Песни о Роланде". Так вот, эта Мария Андреевна, когда нужно было мне из Тобольска уезжать, а денег на билет не было, она одолжила нам пятьсот рублей, потом потихоньку мама ей эти деньги отдала, хотя часть из них так и не удалось истратить, потому что произошло следующее.

21 июня 1941 года закончились экзамены в школе, и те, кто учился в десятом, последнем классе, стали выпускниками. В этот день 21 июня в школе был торжественный вечер, посвящённый выпуску, где ребятам давали свидетельства об окончании... тогда не было аттестатов зрелости, а было свидетельство об окончании десятилетки. А я уже рассказывал, что в моей компании было несколько ребят из десятых классов. Основная масса - из девятых, причём это, как правило, были второгодники - Борька Панюшкин, Юрка Ануфриев, Борька Кулик... Ну, и вот не второгодники - я, Генька Кориков, Лёва Касперович, ещё кто-то... А из десятых классов был Севка Робертов, с которым... Ну, потом расскажу. Трагическая жизнь у него, у этого Севки Робертова, мы дружили очень, вместе ходили в боксёрский кружок, в спортклуб спартаковский, там я научился боксу... Нет, боксёром я не стал, но научился.

Так вот, 21 июня мы довольно большой компанией пришли в ресторан, единственный в Тобольске тогда ресторан, и пили пиво. И даже, по-моему, водочку. Нет... нет, водочки не было. Пиво, и что-то там кушали, после чего всей компанией пошли в школу. Ребята, которые кончили десять классов... Мишка Калинин вот ещё - вспомнил... Ребята получили свои свидетельства, мы поздно очень гуляли, а надо сказать, что на 22 июня была намечена моя поездка в Ворошиловград к моему дядьке, к маминому брату Петру Борисовичу, Пете, который был врачом, венерологом, известным там на весь Ворошиловград, я, по-моему, об этом уже говорил... И мы очень поздно гуляли, пароход отходил где-то в 10 часов утра. Я поздно пришёл домой, немножко поспал, и к 10 утра пошёл на пристань со своим небольшим... ну, даже не помню - то ли чемоданчик, то ли рюкзак - чтобы ехать в Ворошиловград. Вместе со мной ехал в Ленинград мой лучший друг, один из лучших друзей Боря Панюшкин со своей мамой. В двух словах: его семья - это семья ленинградцев, отец его, Григорий Филиппович, был крупным партийным работником, среди тридцатитысячников в 1929 году он занимался коллективизацией в Сибири, и так и остался здесь, в Тюмени сперва, потом в Тобольске, был секретарём партийной организации города. Мама у него не работала, она болела, у Бориса. Так вот, они ехали в Ленинград. Это было 22 июня, в 10 часов утра. И ехала большая компания вчерашних выпускников нашей школы: кто ехал в военное училище - добровольно, сами ребята, например, тот же Миша Калинин, кто-то ехал в институт поступать - и вот мы такой компанией ехали. Мы с Борькой... у нас с Борькой была каюта двухместная, в соседней каюте одноместной ехала его мама. С нами в каюту пришёл переночевать у нас - потому что они все ехали третьим классом, ребята, там в трюме - Васька Богданов по кличке Карась - великолепнейший футболист, просто великолепнейший...

И в какой-то момент уже вечером наш пароход вдруг развернулся на 180 градусов и пошёл обратно. То он шёл против течения - а тут он шёл по течению. На пароходе сказали, что едем тут... идём на недалёкую пристань, нужно загрузиться топливом. Топливом были дрова, обычные дрова. Не уголь, ничего - дрова. Ну, мы легли спать, заснули. Проснулись - пароход стоит. Окна наши... я встал, отодвинул занавеску - поглядел в окно - батюшки! А окно выходило на реку - не на пристань, а на реку. Батюшки, смотрю, как будто Бекеревка! <современное название - река Бекеровка, деревня на карте Яндекса не обозначена - ММ> Бекеревка - это деревня напротив Тобольска на том, на левом берегу Иртыша. Что такое - что, мы обратно в Тобольск пришли? Борьке говорю и Ваське: "Слушайте, братцы, а ведь мы вроде в Тобольске опять!". В это время - стук в дверь и заходит Борин отец и Бориса вызывает: "Иди-ка на минутку сюда!" Борис вышел, потом заходит и говорит: "Ребята, Киев бомбили, Минск бомбили - война!"

Нас всех высадили с парохода, отправили... мы пошли по домам. Потом мне Борис сказал, что это отец вернул пароход, чтобы его семья, не зная о начале войны, не уехала в Ленинград. Фактически спас её. Ну, у него была власть, он мог такое дело сделать. Я пришёл домой, а мама мне говорит: "Я так и знала, что ты вернёшься. Только что было выступление Молотова, в 11 часов..." - но это уже 23 июня. То есть вот я узнал о начале войны 23 июня, на другой день.

Ну, что - я вернулся на работу, а работал я возчиком в общепите Омском - так он назывался: Омскобщепит, там в Тобольском его филиале... И продолжал работу возчиком. На другой день, 24-го, по-моему, мы всей командой своей - ну, ребята-то были в большинстве комсомольцы, а меня в комсомол не принимали, мне просто отказывали, хотя это было очень обидно тогда: все мои друзья комсомольцы, а я - нет. Меня не принимают, я - лишенец. Мы все пошли в горком комсомола, написали заявления с просьбой отправить нас на войну. Через какое-то время ребятам начали поступать повестки явиться в военкомат. Пришла повестка и мне. Пошли мы в военкомат, там прошли медицинскую комиссию, мне лично написали: "Годен в любой род войск", а потом была мандатная комиссия, во главе которой стоял начальник ГБ местного, тогда - НКВД, народного комиссариата внутренних дел. И мне, значит, отказали, сказали: вас - оставить до особого распоряжения. А ребят взяли, и через какое-то время им прислали повестки - с вещами явиться... И постепенно тех, кто родился в двадцать третьем году, начали отправлять на войну. Я как сейчас помню: шеренга идёт, колонна ребят... В первой шеренге идёт Юрка Ануфриев, наш запевала - и запевает, и вся эта огромная колонна, там несколько сот человек мальчишек, двадцать третьего года, которым... многим ещё девятнадцати даже не исполнилось. Какие девятнадцать! Семнадцать даже не исполнилось некоторым ещё! Двадцать третий год, значит... С семнадцати, да, некоторым было по семнадцать лет. И вот Юрка запевает песню: "Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну. Уходили, расставаясь, покидая милый край - ты мне что-нибудь родная, на прощанье пожелай. И родная отвечала: я желаю всей душой, если смерти - то мгновенной, если раны - небольшой, а всего сильней желаю я тебе, товарищ мой, чтоб со скорою победой возвратился ты домой". И вот вся эта колонна подхватила эту песню. И эти ребята шли и были уверены, что победят и очень скоро вернутся, победив фашистскую Германию...

Увы, почти никто из этого набора не вернулся, в том числе и Юрочка, мой друг Юра Ануфриев. Официально он пропал без вести, но это какая-то липа. Не помню, рассказывал ли я или нет, я думаю, что он умер от тяжёлого ранения, потому что его мама получила сообщение, что он тяжело ранен и отправлен в госпиталь - и всё, на этом кончилось. Больше от него никаких вестей не было, на все её запросы, Александре Ивановне, маму его так звали, отвечали, что он без вести пропал. Возможно, он умер по дороге в госпиталь и был захоронен где-то в неизвестной общей могиле. И скорее всего, у всех таких изымали пистончик - маленький такой, похожий на губную помаду футлярчик - в котором лежала записка с фамилией, именем, отчеством, адресом родителей, чтобы в случае смерти могли сообщить им. Дан был приказ Сталина изымать эти самые, и хоронить как без вести пропавших, по очень простой причине: без вести пропавшие считались им, Сталиным, предателями, поэтому им всем, их семьям никаких выплат, никакой помощи - ничего не полагалось. Государству, этому проклятому государству, во главе которого стояли бандиты Ленин, Сталин и иже с ними, было наплевать на всех. Для них люди были - пыль. Но мы тогда ничего этого в общем-то, не понимали. Понимали, что что-то творится неладное, потому что не у одного у меня, а у многих отцы были репрессированы, и там много было ссыльных, много было жён ссыльных, жён расстрелянных, много таких было...

Вот... Вот так проводили Юрку. Через несколько дней ушёл в лётное училище Геннаша Кориков. Потом Севка ушёл, Лёва Касперович... В общем, ушли все, остались мы вдвоём - Боря Панюшкин и я. Боря Панюшкин остался, его не брали в армию, потому что у него была родовая травма, он был хромой от рождения - при родах что-то случилось, и он был хромой. Не очень заметно, но хромой, и его за это в армию не брали. И я - как лишенец, меня тоже в армию не брали.

Ну, пошёл я 1-го... Да, и нашу школу в это лето посылали на каникулы в колхоз, и мы - в частности вот где наша школа была - там копали силосные ямы. Я уже не помню, какой они были глубины, но больше человеческого роста, наверное, два с лишним метра. В общем, тяжёлая очень была работа, там была глина - копали. Среди нас были несколько человек - двое-трое-четверо ребят, детей ответственных местных работников. Они в основном филонили. Мы на них шипели, ругались там, толкались и даже дрались, но тем не менее они филонили. Проработали мы там - я уже не помню сколько - наверное, около месяца. Наконец, нас отпустили... ну, нас там кормили, в этом смысле нормально всё было. Там было семнадцать, по-моему, километров от города, и нам сказали, что завтра можете идти домой, будут подводы - вас отвезут. Мы, несколько человек, не дожидаясь подвод, пошли пешком домой - так хотелось скорее домой... Пришли домой 1-го... октября, а не сентября, по-моему... по-моему, тогда, в сорок первом году учёба была на месяц позже начата, по-моему, на сто процентов не уверен, но мне кажется, что именно так...

Значит, пришли в школу на занятия в десятый класс. В основном - девочки. Было несколько ребят двадцать пятого года, и было ещё несколько ребят двадцать четвёртого - ну, это как раз в основном дети ответственных работников, их как-то почему-то... они заявления добровольно не подавали, а двадцать четвёртый год в сорок первом году ещё не призывался, так сказать, призывом. Призыв был в сорок втором году, ушли вот те мои друзья, которые ушли добровольно, призыва не было на двадцать четвёртый год. А я продолжал подавать заявления, носил в военкомат заявления шесть раз - и каждый раз получил одно и то же: "годен в любой род войск по медицинским показаниям" и "до особого распоряжения мандатной комиссии...", то есть не брали.

Тогда была введена плата, я по-моему, уже это говорил - в сороковом году была введена плата, которая была отменена в пятьдесят шестом - триста рублей. В общем, тот директор, который был до этого, ушёл на войну, он меня освобождал от платы в сороковом году, то бишь в сороковом - в сорок первом учебном, а тут стала директором Агафонова, учитель химии. Не знаю, почему она меня невзлюбила, думаю - потому что я был из ссыльных, других причин не было... А потом было собрание общешкольное, в самом начале учёбы, где подводились итоги летней работы в колхозах и где была с трибуны объявлена благодарность вот этим вот ребятам, которые плохо работали. Ну, моя душа, конечно, не выдержала, я поднял руку, вышел на трибуну и высказал всё, что думал по этому поводу. На другой день меня вызвала директриса, Агафонова, и сказала: "Деньги за учёбу надо платить. Если завтра не принесёшь сто пятьдесят рублей на учёбу - можешь в школу не приходить". На этом моя учёба закончилась, потому что ста пятидесяти рублей у нас не было.

001_A_002_Deda Vova_2008_05_22 (30-17)

Таким образом, моя учёба закончилась, и я стал искать работу. Жить было очень тяжело. В магазинах абсолютно не было ничего. Сто грамм хлеба на человека в день по спискам, на рынке всё вздорожало в сотни раз, в тысячи раз - ну, скажем, ведро картошки стоило семьдесят копеек - до финской войны - а к этому времени уже семьсот рублей. Вот, считайте. А мама получала сто сорок рублей, из них пятьдесят - за комнату, вот, в общем, тяжело было жить. Я пошёл работать... искать работу. Ну, во многие организации меня не брали. А что я умел? Я ничего не умел. Подрабатывал я так, слегка, случайно - вот приходил пароход, я бежал на пристань и предлагал свои услуги: донести там вещи, кому-то - до дома, кому-то - до гостиницы. Ну, за это давали там какие-то копейки, рубли... Вот... И как-то с Женькой Смирновым... - а он ещё не ушёл на войну - я был у него дома, и отец его был дома, а отец у него работал директором электростанции. И вот я рассказал, что вот, из школы меня выгнали из-за того, что платить нечем, ну, он это знал от Женьки: ищу работу - а на работу никто не берёт, и он говорит: приходи завтра ко мне, я секретаря предупрежу. Я пришёл к нему, и меня взяли на работу учеником слесаря. Я уж не помню, по-моему, я это рассказывал, поэтому коротенько расскажу, если потом выяснится, что я это не рассказывал, расскажу подробнее. Взяли меня учеником слесаря на электростанцию. Мастером у нас был Борис Иванович... фамилию не помню. Борис Иванович, уже пожилой совершенно человек, ему, наверное, шестьдесят тогда было, для меня, шестнадцатилетнего мальчишки - вообще старик. Черкашин, по-моему, его фамилия - ну, Бог с ним... Значит, была мастерская. Всё делалось вручную. Никакой сварки тогда у нас там не было, поэтому всё делалось вручную. Скажем, делали мы там системы отопления - все резьбы нарезались вручную клубиками, дуплексами там и так далее. Был токарный станочек, на котором работали два человека: Костя один - забыл его фамилию, его не брали в армию, потому что у него какая-то болезнь была, не помню - и ссыльный поляк, старичок уже, Антон Иванович его звали, может быть, его имя было какое-то другое, но когда-то он был сослан - не сейчас. А в это время в Тобольске появилось большое количество поляков ссыльных, вот после того как наши войска поделили Польшу с фашистами, было взято очень много пленных, и они были депортированы в Сибирь, в том числе в Тобольск. Сейчас уже известно о расстреле в сороковом году двадцати двух тысяч польских офицеров, полицейских, и захороненных там под Смоленском, под Калининым, и сейчас всё это уже известно... А тогда вот было довольно много ссыльных, и вот с этими ссыльными ребятами мы как-то подружились - они нашего возраста были или чуть постарше... Они ухаживали за нашими девушками - и никакой вражды не было, не было никакой вражды... И многие из них, если не все, вскоре ушли в польскую армию, которая формировалась в Советском Союзе: их пригласили в армию, они ушли в армию, ушли воевать - никто из них в Тобольск не вернулся. Вообще вернулись ли они живые - неизвестно мне ничего. Я только знаю, что один из них, очень здоровый, красивый такой, высокий парень женился на Фузе. Такое имя у девушки было - Фуза. Но он так и не вернулся, Фуза его не дождалась. После войны, когда я вернулся домой и встречался с Фузой... Альбин его звали, вот этого поляка звали Альбин. Я говорю: "Ну что, что-нибудь слышно об Альбине?" - "Нет, ничего не слышно, он, наверное, погиб". А может быть, и не погиб, а уехал в Польшу свою - не знаю.

И вот, значит, учеником слесаря на электростанцию. Там я научился работать руками, пилить, и все прочие слесарные дела. Это сослужило мне большую пользу: когда я сдал на третий разряд и стал уже полноценным слесарем, а не учеником, меня почему-то вскоре... я думаю, что это отец Женьки Смирнова сказал мастеру: "Ты там Вовку Шварца побереги, не очень-то эксплуатируй". И вдруг он мне как-то говорит: "Знаешь что, давай-ка иди в инструментальное, будешь работать инструментальщиком". Что значит - инструментальщиком? Выдавать из кладовки инструмент. Там, значит, * система была известная. У каждого рабочего - слесаря, токаря там и так далее - было по пять бирок, у каждого - своя бирка со своим номером. Вот, он приходил и говорил: дай мне клубик на три четверти. Я ему выдавал клубик, а он мне отдавал марку, я эту марку вешал или клал на то место, где этот клубик. Когда он возвращал клубик, я ему возвращал эту марку. Марка - как вот номерок в этих гардеробах там в кино - круглый такой, металлическая пластинка, на ней выбит номер. И я познакомился со всем слесарным инструментом.

Но иногда бывало, меня брали на авралы. Авралы заключались в следующем: там были прямоточные котлы Шухова, по-моему, это значит - внизу один котёл и вверху один котёл. Эти котлы давали пар, который гонял локомобиль, а локомобиль крутил генератор, который давал постоянный ток. И в Тобольске тогда был постоянный ток - не переменный ток для освещения города, а постоянный ток. Так вот: периодически из-за жёсткости воды... Так вот: один котёл - внизу, другой - наверху, между ними расстояние там, наверное, метра три - четыре, и между ними - огромное количество труб, по которым циркулировала вот вода. И в течение работы за какое-то время на стенках котла и в этих трубах образовывалась накипь, иногда достигавшая там трёх-четырёх миллиметров, и периодически котёл останавливали - там их несколько было, один останавливали - и дальше начиналась работа. Непередаваемо, трудно её рассказать, но попробую.

Заключалась она в следующем: снижали... давали остыть котлу до восьмидесяти градусов - плюс, естественно... Дальше я и все остальные одевали ватный костюм, валенки, шапку зимнюю, всё это завязывалось, застёгивалось, лицо обматывалось марлей, и мы залезали в котёл и зубилом и млотоком, кувалдами отбивали эту накипь. Выдержать это можно было... ну, я не знаю - пятнадцать-двадцать минут, когда нам уже кричал мастер "вылезайте", или мы сами выскакивали, потому что уже было невозможно, всё это прогревалось. А почему? Потому что если дать охладиться до нормальной температуры, то эту накипь вообще не отобьёшь, а никакого механического инструмента, пневматического, электрического там зубила или отбойных молотков - ничего этого не было. После того, как котёл был очищен, и вся эта накипь иногда целыми кусками отваливалась... в общем, чем горячее котёл оставался, тем легче было отбивать.

После того как оба котла - верхний и нижний - были очищены, к тому времени они уже температуру имели поменьше, где-то градуов шестьдесят - были специальные такие буры, и вот сверху начинали бурить такими фрезами уже эти трубы, то есть запускалась туда фреза, и вручную крутилась - ну вот как нефть добывют, вот сверлят землю - вот так вот. И трубы эти наставлялись, по мере их опускания в трубу одна труба кончалась наружной резьбой, следующая там труба... ну, каждая труба имела с одной стороны внутреннюю резьбу, с другой - наружную. Наворачивалась следующая труба, в ней были отверстия, куда вставлялся штырь, и вот за этот штырь двумя руками, значит, крутили. Это была адская, конечно, работа, оттуда мокрые совершенно от пота выходили, но, правда, после этого можно было душ там принять, душ там был. Кроме того, эта электростанция снабжала не только город электричеством, освещением, но и баню, которая была рядом, в соседнем здании. Баня была на весь город была одна. Никаких ванн, никакого горячего или холодного водоснабжения в городе... такого в домах не было, всё это... Горячей воды вообще не было, а холодная, как я уже рассказывал - были такие будки, где продавали воду, три копейки за два ведра, потом подорожала...

Так вот, когда чистили котёл, тогда и меня брали в охапку - и туда, наравне со всеми. Причём вот такая деталь: вот за эту работу, кроме зарплаты, там можно было получить на двоих буханку чёрного хлеба. И, конечно, для нас это было спасение. Я уже рассказывал, что когда я перешёл из восьмого в девятый класс... то есть из девятого в десятый... нет, из восьмого - в девятый, в сороковом году, то я работал на... в леспромхозе и там буханку хлеба мог купить, я уже рассказывал об этом. А тут тоже вот так давали... Обедать мы ходили в столовую там, я из селёдочных голов суп... это, по-моему, всё рассказывал.

Была и такая шутка хулиганская: известно, что после ржаного, чёрного хлеба пузо распирает, и, так сказать, газы вылезают напропалую. Так вот, те, которые внизу чистили котёл, они там, извините за выражение, попёрдывали, и вся эта вонь через трубы шла вверх, и тем, кто были наверху, к их газу добавлялся ещё пришедший снизу - ну, всё-таки снизу туда тяга была какая-то. И они оттуда орали: "Эй, вы там, такие-сякие, *, вы что, уморить нас хотите?" А внизу стоял хохот, причём звук в этом котле настолько резонировал, что даже вот удары кувалдой по этой накипи - даже уши затыкали ватой, никаких беруш не было, никаких этих приспособлений, чтобы уши спасать, не было, просто ватой затыкали уши, иначе можно было оглохнуть. Ну, и это раздавалось это "о-го-го-го-го" - вот так вот. Вот это была страшно тяжёлая работа, но она была, конечно, не каждый день, может быть, раз в месяц - не помню.

Итак, я на этой электростанции я впервые стал зарабатывать, приносить домой деньги. Вот, я проработал там до января сорок второго года * с октября сорок первого... ну, в общем, где-то три месяца. В январе сорок второго уже года... причём периодически я ходил в военкомат и подавал заявления. Кроме того, нас всё время таскали в военкомат, и учили - вот этот всевобуч, всеобщее военное обучение. Ну, бросали деревянные гранаты,тыкали в чучела деревянными винтовками и так далее. Ну и нам там рассказывали, как надо копать, как... копали очень много. Вот...

Тогда было уже очень строго: уже действовал закон, что за опоздание давали... в тюрьму сажали или год принудработ. А для того, чтобы... когда проходил через проходную на электростанцию, перевешивал там свою бирочку, значит, чго я пришёл. И потом тот, кто это проверял, приходил и смотрел, какие бирки не перевешаны, значит, выяснялось, кто не пришёл на работу, выяснялось, почему не пришёл, заболел или прогульщик - ну, со всеми вытекающими. И кроме того, кто опоздал, фиксировалось. Опоздание на двадцать минут - уже на двадцать одной минуте суд и тюрьма, за опоздание на двадцать одну минуту, больше двадцати минут.

Вот однажды я опоздал. Я не помню, по какой причине - но опоздал и всё, но меньше чем на 20 минут, и вот, пока я туда бежал бегом от дома, опаздывая, я думал: как же быть, как же мне проскользнуть туда, а как быть с биркой? И придумал. Я обежал кругом, перелез через забор электростанции и уже с внутренней стороны прибежал в проходную и табельщику или табельщице - женщина, по-моему, табельщица была - уже изнутри, вбежав туда, говорю: "Ой, тётя Маша" - или там как её звали? - "я так бежал быстро, что забыл бирку перевесить!" Она так подозрительно на меня посмотрела, думаю, что всё поняла, но дала мне возможность перевесить бирку без всяких замечаний. Вот такая история... Ну, а там-то ребята в мастерской - конечно, никто не выдал меня, что я опоздал. Вот...

Так вот, в январе я встретился на улице с начальником ОСВОДа. ОСВОД - это такое было общество, оно называлось Общество содействия на водах... спасения на водах. В прошлые годы до вот этого года я был активным там катальщиком на... помощником там в этом ОСВОДе, лодки нам давали бесплатно напрокат - так-то лодки давали за деньги, а нам вот, ребятам, которые помогали, бесплатно давали, и для нас это как бы было такое... ещё до войны. Мы брали шлюпку, выезжали на другой берег - на рыбалку, с ночевой там рыбачили...

И вот встретил я этого начальника, Андриевский его была фамилия, вроде он неплохой мужик был. Он говорит: "Слушай, ты чем занимаешься? Я слышал, что тебя из школы турнули". Я говорю: "Да, в общем-то... но я работаю на электростанции" - "А кем?" - Я говорю: "Да слесарем". Он говорит: "Слушай, давай переходи ко мне работать". Я говорю: "В каком качестве? Кем? Чем?" А он говорит: "Знаешь, у нас вот не сегодня-завтра откроются курсы лёгких водолазов". А там были водолазы, но они ушли на войну и водолазов не стало. Лёгкий водолаз - это водолаз, который может работать с аквалангом. Тогда это называлось не акваланг а как-то по-другому, просто дыхательный прибор, но это тот же акваланг - кислородный баллон, расширительный баллон, мешок там, маска - и пожалуйста - спасать утопленников, вот надо обязательно достать его - вот основная задача этих водолазов была. Ну, конечно, там тонули люди, но почти никогда... редко это было.

А в основном водолазы занимались левым заработком, а именно: ну, кто-то что-то уронил в воду, у кого-то перевернулась лодка, что-то утонуло - ну вот за денежки водолаз достовал со дна там... глубина там была максимальная двенадцать метров, то есть вполне нормальная - ну вот...

Был такой случай: ехали с охоты охотники, полная лодка набита утками, ружья, патронташи - там всё... И недалеко от берега перевернулась... Ну, они под мухой были, видно, кто-то шагнул, потому что она переполнена была, почти по самые борта вода была. Лодка перевернулась и всё это утонуло - ружья, всё. Ну вот, за хорошую денежку мы достали им эти ружья и всё такое.

Да, так вот, он мне говорит: "Будут у нас курсы лёгких водолазов, я тебя на эти курсы запишу, будешь работать...". Во-первых, заработок: если тут я зарабатывал где-то сто пятьдесят - сто семьдесят рублей, то там заработок был триста рубелй. А кроме того, паёк, водолазный паёк, и причём этот паёк всегда выдавался - хороший паёк по тем временам: там были горох, там даже консервы какие-то были, масло подсолнечное могло быть, ещё что-то... Ну, карточки к тому времени уже, по-моему, ввели, и я получал работчую карточку, восемьсот граммов хлеба, мама получала служащую карточку, это шестьсот граммов хлеба, а иждевенческая карточка была четыреста граммов хлеба в день по этим карточкам, но уже не сто грамм. И в общем он меня пригласил: "Давай, пока эти курсы не начались, ты поработаешь массовиком". Я говорю: "А что значит массовиком?" - "А я тебя зачислю курсантом на водолазы, будешь получать те же триста рублей а главное - будешь агитировать вступать в ОСВОД". А ОСВОД существовал на взносы.

Я подумал, подумал, ну и решил - пойду. Водолаз, романтика... Ну, пришёл к Женькиному отцу, к нему, потому что так уволиться было нельзя, я об этом уже рассказывал, что уволиться было нельзя, все были закрепощены за своими местами... То есть и рабочие, и крестьяне были крепостными при советской власти, вот в то время по крайней мере до смерти Сталина по крайней мере были все закрепощены... Я пришёл к отцу к Женькиному, к тому времени Женька уже воевал, но ещё не погиб, он в сорок втором, по-моему, погиб. И говорю: "Вот так и так, отпустите меня". Он говорит: "Отпущу". И отпустил. Ну, то есть я подал заявление на увольнение, он подписал, и я пришёл в ОСВОД и стал работать в ОСВОДе массовиком. Ну, в чём заключалась моя эта работа массовиком? Первым делом я пошёл в свою родную школу, в первую. Пришёл туда, дождался перемены, через несколько секунд я был окружён огромной толпой ребят и девчонок, которые все лезли с расспросами, где ты, и как ты, и что ты, и никакого внимания они не обращали на проходящих мимо учителей, а надо сказать, что все учителя мне сочувствовали, но эту самую Агафонову, директора, боялись, вот в отличие... Не знаю уж почему, не могу понять вот этого - великолепные учителя, просто великолепные, но вот почему-то они за меня не вступились, чтобы с меня не брали денег. В то время, как я уже рассказывал, в 12-й школе, когда директор тот, Мятый Лапоть, по нашей кличке Мятый Лапоть, Степанов его фамилия, хотел мне тройку поставить за поведение, чтобы испортить, не дать мне поступить в первую школу, а учителя не дали ему это сделать, и на учительском совете заставили поставить его четвёрку, потому что сюда не принимали, если ниже четвёрки дисциплина...

<звонок, оффтоп 23:45 - 24:35>

...Это Аляша позвонила, что она сейчас придёт... Ну, чтобы закруглиться.

Значит, он меня отпустил. Пришёл я в школу, и сразу, конечно, всю эту толпу я тут же завербовал в члены ОСВОДа, выдал им всем членские билеты, заполнил их, взял со всех деньги - я уж не помню, шестьдесят копеек или рубль взнос был - не помню, и принёс Андриевскому вот эту вот кучу. Он сказал: "О-о-о-о, ну ты даё-ё-ё-ёшь: у нас по одному человеку вовлекать трудно было - а тут двадцать!". Я говорю: "О-о-о, подождите, ещё не то будет!"

В общем, короче говоря, моя работа довольно успешной была, но очень быстро она кончилась, потому что приехала из Омска женщина-инструктор водолазного дела, и началась учёба, и уже меня перевели в водолазы, уже я этой деятельностью не занимался. Закончили мы эти курсы к весне, научились всё это одевать, включать, подключать, пятое-десятое, осталось только погружение. Ну, когда... значит, во время ледохода никто не утонул, всё было благополучно. Ну, был, правда, случай, когда вот... человеку уже был запрет, ведь до этого... Многие люди жили в деревне Бекеревке на левом берегу Иртыша, а работали в Тобольске. Летом - на лодке, работал лодочный перевоз, работал паром, а зимой - по льду. А вот во время становления льда бывали дни, недели, пока лёд не станет - вообще связи никакой не было, ни проехать, ни... лодки уже не ходили, потому что лёд был, а люди не могли идти, потому что тонкий был лёд. Но всё-таки кто-то шёл, проваливался, спасали...

Вот мне пришлось, например, спасать таким образом. А как? Значит, было специальное приспособление. Наверное, пятиметровой, если не ошибаюсь, или четырёхметровой длины две лыжины сделаны, между широкими лыжами, между ними расстояние где-то сантиметров шестьдесят - семьдесят, может, метр, может, даже метр... Посередине они между собой соединены, между ними посередине, значит, небольшая платформочка и поручни, значит, ты... вот эта платформа имеет внутри отверстие довольно большое, чтобы можно было ноги туда просунуть, и не только просунуть, но и бежать, опершись подмышками вот на эти поручни. И вот так - опора-то длинная, огромная площадь, не то, что под одной ногой, поэтому удельный вес очень небольшой на лёд. И вот так вот можно было по очень тонкому льду пробежать, и даже если где-то ты ногой провалил лёд - то только дырочка осталась, потому что эти лыжи всё равно своей огромной, большой площадью оставались на поверхности... Ну, вот так вот я побежал, и человека, который барахтался, никак сам не мог выбраться на лёд - это недалеко от берега, лёд под ним ломался - и я до него добежал, он схватился за эту самую лыжину, и я обратно вернулся, вытащил его, и он держался - и я так волоком на пузе его и приволок к берегу. Вот такие случаи были. Вот...

Наступило лето. И тут обнаружились, на мой взгляд, очень нехорошие черты вот этого начальника, Андриевского, а именно: шёл... Было огромное наводнение. В сорок первом году было огромное наводнение, а в сорок втором году было наводнение поменьше. В сорок первом году было наводнение - надо о нём особо рассказать, в следующий раз - не забыть бы - расскажу особо о наводнении, сейчас запишу себе...

Вот было поменьше наводнение, это вода поднималась на четыре-пять метров, не больше, а в сорок первом - на десять метров. И откуда-то плыли доски: ну, где-то были склады на берегу, подмыло, и доски поплыли. Так вот: он вылавливал с нашей помощью эти доски и продавал, а деньги клал в карман - ну, воровал, короче говоря. Я как-то ему это всё сказал, что-то там высказался, он на меня рыкнул-зыкнул... а вскоре ОСВОДы ликвидировали. В мае сорок второго года ОСВОДы ликвидировали, я остался безработным. Я на этом кончаю, потому что сейчас придёт Аляша... Сейчас запишу, на чём я кончил.

001_A_003_Deda Vova_2008_05_23 (1:12:02)

Сегодня 23 мая. Хочу продолжить свой рассказ. Вчера я остановился на ликвидации ОСВОДа, и как я стал безработным. Но с позавчерашнего дня прошли сутки, и я кое-что вспомнил, хочу ещё рассказать о школе, именно о первой школе, потому что о 12-й школе, в общем-то, нечего рассказывать, кроме учителей очень хороших там и отвратительного директора 12-й школы, а в первой - ещё лучше учителя. Ну, что там рассказывать... в общем, в той 12-й школе всякая шпана была. В нашем классе, например, учился Мишка Жуков - в шестом классе. Он был карманный вор, профессиональный карманный вор. Он нам показывал эти фокусы, как вытащить из верхнего наружного кармана пиджака, да и как вытащить из любого кармана.

Поскольку у нас в школе не было... это здание было приспособлено под школу, не специально построенное, а приспособленное, там не было зала, поэтому у нас не было никогда общешкольных собраний, ничего такого не было. А на уроки физкультуры мы ходили в спортк... я уже забыл, как это... В спортзал. Спортзал - это было примерно в километре от школы. Ну, в общем, ходили мы туда восемь - десять минут, потому что были мы мальчишки, быстро ходили... А там было всё - и турник, и брусья, и шведская стенка, и, в общем, канаты, шесты там - ну всё там было. И именно там потом я, уже когда учился в первой школе, занимался в боксёрском кружке, я уже об этом рассказывал. Закутько был наш тренер - вот, по-моему, я тогда забыл эту фамилию, а сейчас вспомнил. Закутько - это боксёр, украинский боксёр известный в то время, который был сослан в Тобольск, он там был ссыльным, политическим ссыльным.

Вот, по дороге в этот спортивный зал от школы... это мы шли по улице Декабристов в сторону ТША... Торговали с лотков папиросами там, ну, разными... Спичками там - я не знаю - пирожками иногда там... Так вот, проходя мимо торговки, которая торговала папиросами, мы её окружали, кто-то её отвлекал, кто-то доставал вроде бы из кармана деньги, и кто-то, обязательно кто-нибудь, в том числе и я, воровали у неё пачку папирос - незаметно для неё. Когда эта пачка папирос оказывалась уже у кого-то спрятана - а она этого ничего не видела - тогда мы бежали бегом уже дальше, в этот спортзал. Я уже тогда начал курить потихоньку, причём первые мои попытки курения начались ещё в Москве. Денег, конечно, у меня на папиросы не было, но я научился: ухитрялся у папы из пачек... а он курил папиросы, которые назывались... не помню, как назывались, это были папиросы Ленинградской фабрики имени Урицкого - не "Беломорканал". Если вспомню, скажу, как назывались, ему эти папиросы оттуда присылали специально, он их очень любил, они в продаже редко были, их, очевидно, выпускали немного, они шли по всяким закрытым... и в мягкой пачке - не в коробке, как, например, "Казбек" там, "Северная Пальмира" и другие, а в пачках. В пачке было двадцать пять папирос. И вот я с помощью иголки ухитрялся из пачки, абсолютно не повреждая пачку, достать папиросину. Конечно, папе никогда не приходило в голову пересчитывать папиросы, он открывал пачку, перекладывал папиросы в портсигар, а мы тихонечко с ребятами на двоих, на троих, на четверых эту папиросину выкуривали. Тошнило, было противно, но тем не менее мы казались себе уже взрослыми. Поэтому, когда мы попали в Тобольск, я уже умел курить. Ну, и продолжал, значит, потихоньку у папы таскать папиросы... Мама тоже курила, они оба курили, поэтому недостатка в папиросах в доме не было. Но это не значит, что я уже тогда курил по-настоящему. Ну, так вот - удалось вытащить папироску, значит, покурили. Может быть, раз в неделю там, пятидневку... тогда недель не было, были пятидневки - я уже говорил об этом. Так что вот бывали такие случаи, что я на компанию с мальчишками воровал у продавщицы... она ведь папиросами торговала не только в пачках, но и штучными - она открывала пачки, можно было купить одну штуку. Ну, сколько она стоила, я не знаю, но денег-то не было. Я уже говорил, что билет в кино - а в Тобольске был единственный кинотеатр - билет на детский сеанс стоил тридцать пять копеек. Кстати, я, уже учась в шестом классе, был принят в актив детского кино. Там были ребята из моего класса, вот как шестой класс, в который я попал - там были ребята, которые вот там были в этом самом активе киношном. Ну, и там мы занимались, мы там... какие-то, я помню, у нас были физкультурные упражнения, мы какие-то... там были и девочки, и мальчики, у меня даже есть фотография групповая вот нашего актива кино, где и я есть. Вот, совсем я мальчишка был, было мне, значит, тринадцать лет. Были у нас там два руководителя, две молодые женщины, которые с нами вот занимались, кроме того, мы, так сказать, имели право бесплатно ходить в кино. Это недолго продолжалось... Значит, вот я помню ребят - Пашка Ульянов, мы с ним сидели за одной партой. Вавилов Коля - он погиб на войне. По-моему, Коля его звали... Коля Зайцев - это уже точно помню, Коля Зайцев, он учился после седьмого класса в местной фельдшерской школе. Он погиб на войне - был тяжело ранен, умер от ранения. Много-много лет спустя, в семьдесят втором году - я потом подробно об этом расскажу, просто я сейчас вспомнил - я был в Тобольске на встрече выпускников военных лет в нашей школе. И ко мне там подошёл мужчина, и говорит: "А я Вас помню". Я говорю: "А кто Вы?" - "А Вы помните Колю Зайцева?" Я говорю: "Конечно, помню, как же - мы же ведь дружили, когда я учился в шестом-седьмом классе". Он говорит: "Да, а я - его младший брат, и я Вас помню, вы к нам приходили не раз домой, помню Вас". Ну, а сейчас он был какой-то там был деятель в городском комитете комсомола, по-моему, или что-то в этом роде. И он тоже принимал какое-то участие от города вот в этой встрече. И вот он напомнил мне, сразу в памяти всплыли эти годы. Пашка Ульянов страдал врождённым пороком сердца, он был тяжело болен, но он себя не жалел - курил, выпивал, и, в общем, во время войны он умер. Его и в армию не брали даже - у него тяжёлое, очень больное сердце было. Потом мы разошлись, они переехали на Гору, и я ушёл в первую школу, и наша, так сказать, дружба такая, товарищество - всё это развалилось, у меня появились новые друзья в первой школе, о которой я рассказывал.

Так вот, в первой школе, я хочу рассказать - вот эта компания, о которой я говорил - вот Юрка Ануфриев, Боря Панюшкин, Севка Робертов, Генька Кориков и другие ребята - мы приходили в школу раньше. Если занятия начинались в восемь часов, мы приходили раньше, заходили под лестницу, и мы пели хор... ну, самодельный абсолютно, никакого руководства у нас, никто нас не заставлял - мы сами пели популярные в то время песни, такие, как "Встань, казачка молодая у плетня, проводи меня до солнышка в поход" - и так далее. Или то, что я уже говорил, что пел Юрка, уходя на фронт: "Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону" - в общем, пели популярные тогда и любимые нами песни, и нас, в общем-то, одобряло школьное руководство, это одобряло. Оно, конечно, не одобряло, что все мы курили уже по-настоящему, и в нашей школе на курение был запрет. Тем не менее в мужской уборной общей - у учителей была своя уборная - вечно в переменку толкались ребята, и только и слышно было "сорок", "сорок". Что значит - "сорок"? Это значит, если я хочу покурить, а у меня ничего нету, а мой товарищ курит, я ему говорю "сорок". Это значит, разделись по-честному, раз она твоя - тебе шестьдесят процентов, а мне - сорок. Оставь мне покурить. Вот, вместо слова "оставь покурить" мы говорили "сорок". Если кто-то кричал: "Я уже забил, я уже у Вовки забил" - всё, значит, у Вовки уже кто-то забил сорок, и он должен ему сорок там от этой папиросы... сигарет тогда не было, были папиросы - оставить. Вот...

У нас довольно часто устраивались вечера в школе. Вот был огромный, двухсветный, высотой в два этажа актовый зал, огромный, там была сцена, на сцене устанавливались вот когда были какие-то вечера там, с самодеятельными спектаклями или там с показательными какими-то вещами, там устанавливали турник, и ребята, которые умели хорошо на нём заниматься - например, Генька Кориков свободно крутил солнышко и другие упражнения. Брусья... Ну, я, к сожалению, этим не блистал и никогда не умел этим заниматься, и только уже позже, когда вот в этом боксёрском кружке просто пришлось и на турнике что-то делать, и на брусьях какие-то упражнения... Но мне это не нравилось, меня это не интересовало, но тем не менее там приходилось... Вот, и там устраивали танцы под собственный школьный струнный оркестр. Руководил этим оркестром Львов... Как его звали? По-моему, Лёва. Лёва Львов, по-моему. Не помню точно. Он учился на класс старше нас, то есть вот мы в восьмом - он в девятом, мы в девятом - он в десятом. Вот, он руководил этим струнным кружком, и под этот оркестр мы там, в этом зале, танцевали. Танцевали, пели песни - это довольно часто бывало. К тому времени уже появились недели, и вот по субботам, после занятий вечером устраивали там вечер. Не каждую субботу, но довольно часто. Это, конечно, сплачивало ребят.

Играли там в почту, значит, такая это игра была. Кто хотел участвовать, тем раздавали номерки, участник прикреплял номерок к одежде - и был почтальон. И друг другу писали записочки. Вот, однажды я получаю записочку от девушки, которая хочет со мной подружиться, и что если я хочу подружиться, то подойти там к такому-то окну. Подошёл к этому окну, там стояла девочка, которая училась на класс ра... позже меня. То есть если я - в девятом, то она - в восьмом, Вера Голошубина.

Ну вот, мы с ней подружились, я её провожал домой - она жила на Горе. Ну, дальше того, что мы шли рядом, не под ручку, а просто рядом шли и либо молчали, либо Бог знает о чём говорили... я её провожал до дома и возвращался домой. Мама даже давала мне деньги, чтобы я... Ну, маме я рассказал, что я дружу с девочкой, с Верой Голошубиной, она говорит: "Вот тебе рубль, пригласи её в кино, купи мороженое". Ну, пригласил я её в кино, сходили мы в кино, ну, а мама говорит: "Ты познакомь меня с ней" Потому что мама всех друзей моих знала, и всё друзья мои, как я уже рассказывал, иногда даже больше к маме ходили. Например - сразу вот оторвусь: когда я работал на электростанции, вот сразу после того, как меня выперли из десятого класса, мама тяжело заболела, и довольно долго, наверное - около месяца у неё был паратиф - лежала дома. Ну, приходил врач - лежала дома... Так вот, Борис Панюшкин - школа кончалась там в час, в два - и он шёл не домой, а шёл к маме, читал ей вслух книги, сидел там, рассказывала она много, и он ей рассказывал. Я приходил с работы в пять там часов или в начале шестого, и он поднимался и говорил: "Ну всё, я пошёл" - и шёл домой. Вот, такое отношение было с мамой моих друзей.

Надо сказать, что Боря Панюшкин довольно здорово нас... ну, можно сказать, спасал от голода. Его отец работал секретарём окружкома партии в районе, и жена, то есть мать Бориса, у отца там была, приезжала в Тобольск периодически, привозила Борьке продукты. Ну, вы сами понимаете, что первый секретарь окружкома партии о продуктах заботы не имел, поэтому Борька всегда имел свежую жратву и всё такое... Так он что делал: мама приезжала, наводила в квартире порядок и уезжала опять к отцу, а Борька приходил к маме моей, приносил мясо, приносил там капусту, картошку и говорил: "Ревекка Борисовна, вот мне мама привезла тут мясо, она уехала, а я не знаю, как варить - Вы не сварите суп мне?"

Ну, мама говорила: "Конечно!" Мама варила этот суп, а в результате этот суп в остальном съели мы с мамой, потому что Борька его не забирал, он говорил: "Ну что вы, что вы!" Он приходил один раз, поел - и всё. "Нет-нет, это вам, у меня есть, спасибо, нет-нет, спасибо, мне некогда, я должен идти". Вот таким образом он... вот. Потом... мне не забыть бы сказать, а может, расскажу сразу, а то забуду.

Спустя много лет, в сорок шестом году - я уже вернулся с фронта давно - маму новый директор института уволил, выгнал из этой комнаты, в которой она жила там, в общежитии, и ей негде и не на что было жить. Её приютила семья моего друга, уже фронтовика тоже, инвалида войны Ванечки Василькова. Мы с ним очень крепко дружили. Мы с ним учились в одном классе, он на год старше меня был, второгодником был, но мы в близких отношениях до войны не были - в одном классе учились, и всё. А после войны, поскольку из нашего класса после войны в Тобольске оказались двое - он да я, я да он - и всё, мы очень сдружились. То есть трудно передать словами, какая крепкая у нас была дружба, насколько мы были откровенны друг с другом. И мы с ним договорились и выполняли этот договор, что если кому-то из нас что-то не понравится в нём, то не держать в себе, а тут же всё высказать. И так мы и делали. Так вот: маму приютила в своей... У них была одна комната, большая довольно комната, там жили его отец, мать, и в тот момент ещё вот сам Ванечка, больше никого там не было, потому что сестра одна старшая у него погибла на войне, ушла вот на фронт, Аня - она закончила школу на год раньше, то есть когда мы с Ванечкой перешли в десятый класс в сорок первом году, она в этом году кончила десятый класс, Аня Василькова - ушла на фронт и погибла. Вторая сестра была младше, но училась в Омске в водном техникуме - в техникуме, который готовил специалистов по водному транспорту. И был у него братик Вовка, который катался на коньках, упал, головой ударился обо что-то там, и вскоре умер - у него было тяжёлое сотрясение мозга, и он умер.

Вот, так мама жила у них там - они в углу поставили коечку, и мама там жила с ними. И в это время, в октябре сорок шестого года, отца досрочно освободили, и он там же остался работать вольнонаёмным. Правда, его из Княж-Погоста, где он отбывал весь этот срок после Котласа, перевели, он уже работал в Вельске, Вельск - это Архангельская область, и там было управление строительства этой железной дороги северной, и он там работал начальником контрольно-плановой части, уже свободный - но без права выезда оттуда. Там у него была хорошая квартира двухкомнатная, был такой дом, которые потом коттеджами стали называть. Дом двухквартирный, то есть в этой половине жили мы, то есть не мы, а папа, потом... да... и я там бывал. Мы были там с Ирочкой, которой ещё не было годика, мы приехали - Рита, бабуля, я, Ирочка и мой двоюродный брат, сын сестры папиной, Теты, Алик, он тогда, по-моему, либо уже кончил, либо перешёл в последний класс, я не помню сейчас... Он двадцать девятого года рождения, значит, был, наверное, сорок седьмой год, да... сорок седьмой год, летом сорок седьмого года. Ну да, наверное, в последнем классе учился. А в сорок шестом году отцу там дали полдома, квартиру, и нужно было маму перевезти к нему. А как? Она же в ссылке, должна каждые десять дней ходить на отметку в комендатуру, в *КГБ в Тобольске. А Борька в это время уже был в Тюмени, работал заместителем... помощником председателя Тюменского горисполкома. Это шишка большая - председатель горисполкома, а он у него помощником работал. И у него были какие-то в этом НКВД, в КГБ связи. Короче говоря, он ходил по моей просьбе в КГБ, не побоялся пойти - это был декабрь сорок шестого года, начинался новый разгул арестов и репрессий разных. И, в общем, короче говоря, он не побоялся, пошёл, договорился, оттуда позвонили в Тобольск, и в Тобольском НКВД маме разрешили выехать, но это никак не оформили документально, они очевидно, не имели права документально оформлять, но сказали: "Езжайте, мы вас разыскивать не будем".

И я взял маму, мы сели на грузовик, зимой это было, холодно... Приехали в Тюмень, переночевали - это было тридцатого декабря... Нет, вру, это было тридцать первого декабря, под Новый год, потому что... А поезд наш должен был идти наутро, 1 января. У меня было письмо, которое мне написал один из лучших папиных друзей, Владимир Иванович Попов, его не тронули репрессии, он был генерал, директор железной дороги, работал главным редактором газеты "Гудок". И я в Москве... он мне написал записку, начальнику станции Тюмень: "Прошу оказать содействие в приобретении двух билетов до города Вельска...", ну "такой-то, такой-то и такому-то, такому-то, подателю сей записки". И, значит, мы у Борьки... Мы приехали тридцатого, переночевали ночь у Борьки с мамой на полу, потому что больше там было негде спать там, там Борька со своей женой и сыном жены, не Борькиным, а от первого брака сыном, значит... Ну, вы знаете его и Борькину жену - уже здесь, в Москве, Борис к нам приходил, и мы к нему ходили, так что вот ты, Валёха, и Юра его знает, и ты его... мы у них были, и Борис у нас был... Вот... А Новый год мы вместе с Борькой пошли встречать куда-то там... у него были пригласительные билеты - в общем, встретили Новый год, и утром рано в шесть часов утра мы с мамой отправились на вокзал. Это было далеко, а транспорт никакой не ходил. В общем, добрались мы кое-как до вокзала, там - столпотворение, чтобы сесть на поезд, это у нас был поезд проходящий.

Нашёл я этого начальника станции, дал ему эту записку - а билетов нету. Ну, прямо висит объявление - билетов на этот поезд нету. К кассе подойти невозможно, толпа стоит - битком набито, там сотни людей к кассе. Этот начальник вокзала станции, значит, вместе со мной - "разойдитесь, разойдитесь!" - в общем, добрались мы с ним до кассы, Он постучал туда, кассирша открыла окошечко, и он ей говорит: "Вот ему - два билета до Вельска, вот на этот поезд..." А уже объявили, что поезд на подходе. Тут - шум, гам, ну мне тут же оформили билеты в жёсткий вагон, и, в общем, мы с мамой сели в вагон.

Эту историю я уж доскажу, раз вспомнил. Мы сели в вагон, вагон переполнен, лечь - и мечтать невозможно. В общем, доехали мы до Кирова, там у нас пересадка, и нужно доехать на поезде от Кирова до Котласа, а в Котласе ещё одна пересадка, чтобы доехать до Вельска . Доехали мы до Котласа - всё благополучно. Начиная от Котласа, дальше на север, начался ГУЛАГ. Вся эта территория - это сплошной ГУЛАГ, сплошные лагеря, поэтому там всё время вот на вокзале, на забитом вокзале какие-то тёмные личности, кто-то там освободился и возвращается... В общем, народу полно - это же война только кончилась, люди возвращаются на насиженные места, туда-сюда, и всё время ходит какой-то патруль, проверяет документы. И мы с мамой всё время волновались, особенно мама, конечно: какие документы-то она может показать? Паспорта у неё нет, справки никакой нет - заберут, посадят! Но - обошлось, не подошёл к нам никто проверить документы... Наконец, подошёл поезд. Он от Котласа начинал свой путь.

Началась посадка. У нас с мамой были рюкзаки, больше у нас в руках ничего не было. У меня - только костыли. Значит, мама идет впереди меня с набитым рюкзаком, и я смотрю, как два мужика идут за мамой и развязывают рюкзак. Я прибавил шагу, подошел и им говорю: "Вы такие, сякие..."... Матом на них. "А ну, сейчас... Убью, к чёртовой матери! Вы что, суки такие?!?" В общем, какие только слова... И они разбежались. А мама даже не слышала, что они открывают рюкзак... Кстати, такая же история была, когда мы вошли в вагон в Тюмени. Там тоже, значит, кто-то лежал, я говорю: "Пожалуйста сядьте, чтобы нам сесть" - "А ты кто такой?" - мне говорят. - "Ах, ты", - говорю, - "ты... я тебе сейчас покажу, кто я такой!" Схватил костыль, человек этот вскочил. "Я", - говорю, - "тебя убью, гад! Ты тут сидишь, сука, а я, безногий, должен стоять?! В общем, ты садись, садись". И, в общем, два места как раз освободилось, мы с мамой сели. В общем, я тогда был довольно агрессивным человеком в этом смысле, очень быстро воспламенялся и,поскольку до этого я долго ходил на костылях, руки у меня были очень сильные - я уже об этом как-то говорил. Руки были сильные...

Вот, кстати, отступление маленькое. Я вам обещал рассказать - по-моему, не рассказал. Однажды я зашёл в мастерскую - это уже когда я работал в Оренбурге. Зашёл в мастерскую, в гараж, а там один из знакомых шоферов в тиски зажал болт проржавевший и пытался ключом отвернуть приржавевшую гайку. У него болт, шестигранная головка, проворачивался в тисках. Он его сжимал изо всех сил, начинал крутить гайку, на ключ одевал трубу, чтобы увеличить рычаг. А болт проворачивался в тисках, то есть тиски не могли удержать болт. Он стоял и матерился. Я говорю: "Ты чего ругаешься-то?" Он говорит: "Да вот, болт нужен, не могу отвернуть". Я говорю: "Ну, во-первых, положил бы керосин" - "Да где я возьму керосин? Нет керосина - вот, бензин!" - "Ну, бензин положи... Ну ладно", - говорю. - "Хватит орать, у тебя пассатижи есть?" - "Есть, а тебе зачем?" Я говорю: "Ну, сейчас увидишь. Давай пассатижи". Он даёт мне пассатижи, я беру пассатижи, зажимаю головку болта в пассатижах двумя руками и говорю: "Отворачивай!" Он говорит: "Да ты что, Вовка, с ума спятил? Тиски не держат - а ты удержишь?" Я говорю: "Давай, давай отворачивай!" И он отвернул. Гайку сперва стронул с места, а я пассатижами удерживал болт, и я болт удержал. Удержал болт, который не могли удержать тиски, и он отвернул гайку. Он потом на меня довольно долго смотрел, и сказал: "Ну, ты даёшь!" Я говорю: "Вот учись, перенимай опыт! А где", - говорю, - "Вовка?" Владимир Дмитриевич Красавцев, мы с ним дружили - это начальник гаража. "А он", - говорит, -"уехал в город по каким-то делам". - "А, ну ладно". - "А что тебе надо?" А я был начальником РМЦ, от меня-то все зависели. Ремонтно механический цех - любой ремонт зависел от меня. Я иногда, конечно, этим пользовался. Ну, например, весной, когда из под снега вытаивают, начиная от, извините за выражение, говна человеческого и всякого мусора, я шёл к ребятам в гараж и говорил: "Вот, ребят, помощь ваша нужна". - "А что?" - "Ну, вот бульдозер надо, вокруг цеха убрать всю эту гадость куда-нибудь". - "Ну, это сделаем". Ну, всё, сделали. Расплачивался я спиртом. А откуда у меня был спирт - это тоже история. Вот, ёлки-палки, как память скачет. Откуда спирт у начальника РМЦ? А вот откуда. Спирт был под особым режимом, для того, чтобы его получить... его можно было получить на технические нужды только с подписью директора завода. Я уже не говорю о начальнике отдела снабжения, там ещё кого-то, но вот на спирт подписывал, этот самый, требования, директор. Ну, в ремонтно-механическом цехе для чего спирт нужен? Я, значит, пишу директору докладную, что "в связи с ремонтом немецкого редуктора...". Редуктор "Квальцем". Представляете, что такое редуктор? Это огромная, размером с кубический метр, махина с огромными шестернями. Ну пишу так, "на дурачка" - нужно спирта три литра для промывки шестерён" там - и так далее. Ну, прихожу к директору. Он пишет: "Отпустить". Всё, оформляем. Получаю банку, трехлитровую банку спирта, и она у меня - сейфа у меня не было, я её хранил в ящике, оставлял под замком. И вот об этом-то почти никто не знал, что у меня там спирт. Я боюсь, что если бы узнали, то украли бы, ей-Богу. Любители выпить в ремонтно-механическом цехе - одни мужики: слесаря, токаря да станочники... Ну вот, ну я, значит, брал четвертиночку, наливал туда спиртяги, и этому водителю трактора, бульдозера: "Значит, вот тебе награда - стакан спирта. Учти", - говорю - "это спирт 96 градусов". Так они за это не только убрать от цеха, они готовы были ещё принести метлу и подмести, поэтому цех ремонтно-механический всегда ставился в пример всем другим цехам, как самый чистый. Ну ладно, это отступление...

А почему это я вдруг вспомнил про руки? А! Итак, значит, в Котласе, наконец, подали этот состав. Я быстренько забрался туда и занял на верхних багажных полках... две багажные полки, для мамы и для себя. Помог маме залезть на багажную... Так что мы спали. Эти рюкзаки под головы - и спали. Вагон не отапливался или отапливался очень плохо. Было холодно, поэтому не раздевались, ничего. И так мы доехали до Вельска. А в Вельск мы давали папе телеграмму, и в Вельске уже папа с лошадью, на лошади, на санях нас встречал. Вот, произошла встреча мамы с папой. Я-то с ним встречался в феврале сорок шестого года - я рассказывал, что я ездил к нему на свидание, когда он ещё был заключённым, а тут он встретился с мамой, значит. Вот это был декабрь - январь сорок седьмого года. Арестовали его в тридцать восьмом, в апреле, суд был в тридцать девятом. Значит, вот на суде мы видели, как мимо нас его проводили туда и обратно, в суд и обратно - и только переглянуться могли. Свидания не давали, передачу раз в месяц, по моему, принимали или... не помню, но принимали передачу, а свидание, по-моему, разу не дали. Ну, значит, сколько прошло? Восемь лет, да? Вот восемь лет мама с папой не виделись. И я, значит, там побыл с ними и через пару дней уехал обратно в Ярославль, в институт, где учился, вернулся, на учёбу Это были... Я как раз на зимние каникулы, на зимнюю сессию экзаменационную, поэтому мне пришлось потом досдавать ее. Но я оформил в институте, я объяснил, куда и почему я еду. Ко мне отношение директора было всегда очень хорошее, что в лесотехническом - уже рассказывал об этом, как мне командировку устроили - что в резервном... технологическом институте. Ярославский технологический институт. Да... Так вот, это я пошёл от школы, от нашей группы... Так вот, такая история произошла со мной. Значит, не помню, какой был урок - по моему, немецкого языка, и на нём должна была быть контрольная. Мне плохо давались языки, я их страшно не любил, я решил пропустить урок - а он был не последний, а в середине. И я этого Лёвку Львова... А рядом с нашим классом была музыкальная комната, где музыканты, вот эти ребята, что играли на струнных инструментах, хранили инструменты - там же они и репетировали. И я Лёвке этому говорю: "Слушай, ты запри-ка меня здесь на один урок, на сорок пять минут, только не забудь потом меня выпустить". Он говорит: "Да ты чего - конечно!" Он меня запер, это был, по моему, четвёртый урок, а уроков было пять. Значит, кончился четвёртый урок, слышу - там все гуляют, а я сижу - он не идёт. Звонок, все ушли. Я-то всё ждал, что он... Все ушли на урок - я второй урок сижу в этой комнате. Пятый урок кончился, все пошли по домам. Я, значит, через дверь-то кричу, а они не слышат. Пока я сообразил, что надо как следует постучать, уже никого не осталось в коридоре. В общем, я сижу в этой музыкальной комнате, уже уроки кончились, все разошлись по домам. Думаю: "Что делать-то?" Ножик у меня был перочинный. Я решил: сейчас буду, как этот самый... граф Монтекристо или этот, кто там из тюрьмы ковырялся? Начал дверь резать, замок, чтобы добраться до замка и как-то его открыть попытаться. Но услышал шаги и начал барабанить. И подошла уборщица, говорит: "Кто там, что там?" Я говорю: "Да вот, заперли меня, забыли открыть!" - "Ну, что делать-то, что делать?" Я говорю: "Так, наверное там внизу ключ от музыкальной комнаты-то висит, наверное?" - "Ой, сейчас побегу, посмотрю". Ну, в общем, короче говоря, я сейчас не помню, то ли она пришла, принесла ключ и меня выпустила, то ли я её попросил потом сбегать к Лёвке... ко Льву домой и напомнить ему, что я тут сижу - это я не помню. В общем, короче говоря, открыли меня, вот такая история была. Просидел там, наверное, часа четыре, пока вылез оттуда... Вот. Ну, что еще в школах? Перед Новым годом старшеклассники... У школы были лошади. Там две, по-моему, лошади и сани. Значит, перед Новым годом собиралась группа ребят старшеклассников с лыжами и завхоз, запрягали лошадей в сани... Одни сани привязывали к другим, а лошадь - впереди. Вторая - на всякий случай... а может быть, даже и на одной лошади. То есть получалось с прицепом. Сани с прицепом. Там почему-то это называлось "дяра". И по улицам ездили на лошадях, возили всякие там вещи, вот так вот - сани к саням, и лошадь - вот она бежит, и за ней там - двое, трое, а то и четверо саней, нагруженных там чем-то. И они ехали в тайгу, находили самую, с нашей точки зрения, красивую ёлку, спиливали ее, и вот на двух санях привозили, устанавливали в этом актовом зале. Украшали... Украшали чем? Всем самодельным. Ничего такого тогда для ёлок не было - война шла, и перед войной тоже ничего там не было. Украшали, например - выдували яички. Брали яйцо, прокалывали булавкой дырочку с одного конца и дырочку с другого конца. И потихоньку, воздухом изо рта выдували это яйцо сырое через дырочку, потом через эту дырочку продергивалась веревочка... ну, пропускалась проволочка, к ней цеплялась веревочка, протягивалась, с одной стороны узелок завязывался, чтобы она висела, а с другой - петелька. А скорлупку раскрашивали, разрисовывали всякими мордочками. Дальше можно было купить на рынке орехи грецкие - ну, привозные, естественно. У кого-то, у кого были орехи, те долго говорили: орехи колите аккуратно, чтобы скорлупа сохранилась. Вот орехи обматывали фольгой от шоколадных конфеток бумажками блестящими, из цветной бумаги делали гирлянды. Ну, и куклы какие-то там делали, ещё чего-то. Белыми тряпками, ватой обкладывали низ, как будто снег - в общем, была елка. Наверху, конечно, была пятиконечная звезда и больше ничего. Эту звезду - она была настоящая - её хранили где-то у директора, наверное, не знаю. И Новый год мы там встречали. Всегда встречали Новый год в школе. Это был очень весёлый праздник, хотя первого числа начинались у нас каникулы, а у всех начинался рабочий день. Тогда 1 января было рабочим днём, а у нас каникулы начинались. Вот... Ну, мы приходили в школу первого числа, и помогали там убрать всё это. Ёлка еще стояла - даже после десяти дней каникул, когда возвращались с каникул, ёлка ещё стояла. Правда, уже сыпались иголки, и всё, но мы её убирали.

Надо сказать, что, когда начинались каникулы, делать было нечего. В основном это были лыжи, вечерние посиделки, ну, кино и чтение. Читали все, взапой читали. Не было ни радио, не было ни телевизора, ничего этого не было... Свет... я уже рассказывал, как гасился, по-моему, в 10 или в 11 вечера, гасился свет. При керосиновых лампах - проблема - и мы ждали с нетерпением того дня. когда начнутся занятия и нужно будет идти в школу. Мы настолько любили школу - это правда - что мы нам было плохо без школы. Вот особенно зимние каникулы, весенние каникулы: скорей бы в школу, скорей бы в школу, скорей бы в школу! Нам учёба доставляла огромное удовольствие Во всяком случае, вот из моей компании все стремились в школу. Без школы какая-то другая жизнь была... Тем же самым были летние каникулы. Ну, летом, конечно, пропадали на Иртыше, рыбалка, там какие-то походы за грибами, за орехами кедровыми. В общем, гораздо больше было всяких затей летом, но всё равно - когда уже, наконец, будет первое сентября? И с такой радостью шли первого сентября в школу... С огромной радостью. Причём, поскольку Тобольск - городишко-то очень маленький, не было разлуки там друг между другом. Не было. Мы, как в школе, так и здесь всё равно одной и той же компанией ходили. Это не то, что в Москве - живут все Бог знает где, друг от друга далеко, и на каникулах друг с другом не встречаются. А у нас из-за того, что город маленький, там особая дружба-то была. Вот в Москве не было такой дружбы. А там была дружба, потому что она была не только в школьных стенах, она продолжалась и дома. Мы жили все рядом, городишко-то маленький. Все мы жили под горой. Все жили рядом. Максимум в 10 минутах ходьбы друг от друга. Кроме того, летом был городской сад. Там были танцы под духовой оркестр, под струнный... Нет, вру, не было духового оркестра - под струнный оркестр. Но это уже был оркестр не школьный, а городской оркестр. Ну, кое-кто из ребят, из школы играл в этом оркестре. Там была площадка танцевальная. Вход в этот сад стоил... я не помню, сколько стоил. Рубль? Нет, рубль - это дорого. Сколько-то копеек - не помню... А там даже отдельно было, на танцевальную площадку - отдельная плата. Но мы, как правило, через забор перелезали. Нас ловили, гонялись за нами. Отвлекали там милицию, бригадмилиц.... осодмилиц... Общество содействия милиции, ну, где наши же ребята, в общем-то, были. И вот мы там танцевали. В 12 часов игрался вышибальный марш, одна и та же музыка вышибальная, когда закрывался сад, и все расходились, а мы ещё гуляли по городу, шатались - где-то задирались, с кем-то подраться, девчонок проводить. В общем, лето было совсем вот такое, но всё равно мы все были. Каждый день мы встречались. Каждый день! Если вдруг кто-то не был, значит это какое-то ЧП, все шли к нему - в чём дело? Ну, или, может, заболел или там еще что-то? Поэтому мы не разлучались практически круглый год. Разлука пришла 22 июня 1941 года.

Теперь я возвращусь... но, если буду ещё что-то вспоминать, буду возвращаться. Теперь я возвращусь к тому, что я стал безработным, и нужно было искать работу. Нашёл я её довольно быстро. Значит, была такая организация, общепит - это контора общественного питания. Туда входили ресторан, столовая - все столовые - буфеты там разные - в театре буфет, в городском саду буфет. В общем, все они снабжались. Вот у этой организации, у общепита был свой рыболовецкий промысел, и вот меня взяли туда рыбаком. Это было не в городе, это было рядом с аэропортом Тобольска, на изгибе Иртыша, на той части Иртыша, где в него впадает Тобол. Это вверх по течению от города, от пристани городской. Ну километров десять-двенадцать, наверное, вот так что-нибудь... Там вот Тобол впадает в Иртыш, и вот там Иртыш поворачивается на девяносто градусов. Так вот, до того, как он сливается с Тоболом были так называемые Владимирские пески. На левом, на противоположном от города берегу было наше жильё. Ну, что значит - жильё? Палатки там были сделаны, землянки. Было две бригады. И рядом - аэропорт. Ну, прямо я не знаю, километр, наверное, ближе, метров пятьсот - и начинался забор аэропорта. Маленький аэропорт, там маленькие "кукурузники" летали. Правда, потом, когда я вернулся с войны, летала "Каталина" - это французский самолет грузовой, вывозил он людей, гидросамолёт, который садился на воду. В Тюмени он садился на озеро, а в Тобольске он садился на Тобол или на Иртыш, в зависимости от ветра там и так далее...

Итак, рыбаком. Там ещё несколько ребят со мной были - Витька Долинин, он погиб на войне тоже... Ещё несколько ребят было, которые были помладше, 1925 года, которых ещё не брали в армию.

А работа была адская. В чем заключалась работа? Иртыш там шириной, наверное, метров в шестьсот-семьсот. Посреди русла - затонувшая коряга, которую всосало в дно, но часть которой торчит. Глубина - метров 10. Значит, первая задача, когда мы начали ловить рыбу - мы попытались эту корягу выкорчевать. Вот это - первая работа. Заключалась она в следующем: брали два неводника... Неводник - это огромная лодка, которую использовали для невода, а невод был пятьсот метров длины и семь метров высоты. Вот представьте себе: три с половиной тысячи квадратных метров, что это такое, как его тянуть. Так вот, была опасность... до того, как я туда попал, были случаи, когда не успевали выбрать невод мимо этой коряги, и нижняя ветвь, нижняя тетива невода цеплялась за эту корягу. И тогда все, целая тонь погибла. Тонь - это один заброд, называется одна тонь. Значит, приходилось выручать невод, после чего приходилось штопать, и так далее. И, когда я туда попал, как раз пришли к решению попытаться эту корягу выкорчевать. А как? Ни землечерпалки, ни водолазов - ничего нет.

Решили так: берём два неводника... Ну, водоизмещение у такого неводника, я думаю, кубометров десять есть, наверное воды. Значит, вот вдоль по течению, вдоль этой коряги, карчи этой, мы садились на вёсла, рыбаки - в основном мальчишки, бригадир командовал. Спускали два неводника, один - с левой стороны этой карчи, другой - с правой, и отпускали трос. Трос волочился по дну, и он был прикреплен к специальному... Господи, как же это называется? В общем, короче говоря, поперёк неводника, по его середине было бревно, к которому были прикреплены намертво такие стрежни деревянные, чтобы можно было крутить ворот. То есть мы делали ворот. Вот к этому вороту привязывались концы троса, и потом, когда начинали накручивать вот этот ворот, трос накручивался на него. Значит, наконец, неводники останавливались - это значит, трос зацепил эту карчу. Дальше мы начинали крутить эти вороты, пока трос не оказывался вертикально вниз, шёл вертикально вниз от неводника. То есть сперва он шел полого... Понимаете, да? И мы, накручивая... неводники шли против течения, и когда они доходили и находились уже над этой карчой, корягой, трос шел вертикально вниз. Значит, тут неводники останавливались. Течение, поскольку держал трос вот этот, и эти вороты, дальше - следующее дело. Неводники вёдрами мы заливали водой. Неводник опускался, опускался, опускался, и когда до борта оставалось сантиметров десять, прекращали наливать воду в неводники. И изо всех сил на двух неводниках накручивали трос до тех пор, пока наши уже силы не были исчерпаны, то есть больше уже мы крутить не могли. Тогда, значит, закрепляли этот натянутый трос, этот ворот, и начинали вычерпывать воду. Неводники по мере вычерпывания воды начинали всё скрипеть, неводники поднимались из воды и мы думали, что этой силой подъема из воды, вот выталкиванием из воды пустого неводника, лодки этой, огромной лодки, сорвём хотя бы с места. Ничего! Несколько дней мы промучились, плюнули. Бригадир говорит: "Всё, хватит! Ничего не выходит. Буду в городе - буду просить водолазов..." А мне говорит: "Слушай Вовка, а ты же водолаз!" Я говорю: "Да, ну и что? У меня же нет ни кислородного болона, ничего вот этого..." - ну, будем называть акваланг, тогда это называлось как-то по-другому. - "У меня же нет этого ничего!" - "А где, у Андриевского, что ли?" (у начальника ОСВОДа). Я говорю: "Не знаю, понятия не имею" - "А то ты бы спустился, посмотрел бы там, чего". Я говорю: "Ну, я бы спустился - но как я спущусь-то?"

Ну, в общем, ничего из этого не вышло, плюнули на это дело, и начали ловить рыбу.

Ловля рыбы заключалась в следующем. Невод, сложенный нужным способом на неводнике, вместе с неводником подавали вверх по течению до нужной точки. Дальше причаливали к берегу и вытаскивали канаты, привязанные к кольям - толстые колья, заостренные снизу, и к ним привязана одна из ветвей неводника. Значит, один кол - нижняя ветвь, один кол - верхняя ветвь. Вытаскивали это... Там - песчаный берег, втыкали эти колья в берег. Это называлось пята. Пята *, вот. И дальше на большой скорости - там было, по моему, шесть пар вёсел, то есть шесть вёсел - три пары весел, а может, четыре... Да, четыре, наверное. Мы садились на вёсла, восемь человек. Бригада было из одиннадцати... из двенадцати человек. Значит, восемь человек садились на весла, четверо оставались на пяте, вот они, двенадцать - да, всё правильно. И на носу... вернее, на корме - бригадир, который следит за спуском невода. И нужно было очень сильно грести, чтобы успеть выбросить весь невод до этой самой карчи, и его передний край выбросить на берег и выскочить самим, и начать тянуть этот невод за эти нижнюю и верхнюю ветвь. Вот эти восемь человек выскакивали, и мы начинали тянуть. Вся наша спецодежда состояла из собственных трусов, больше ничего. А это всё-таки Сибирь, вода там восемнадцать-двадцать градусов, солнце греет - но ветерочек, а ты мокрый все время. И начинали, значит, тянуть. И по мере того, как мы вытягивали на берег невод... А бригадир следил, поправлял, как его надо складывать: те, которые были там метров за триста пятьдесят - четыреста от нас, они по мере нашего вытягивания вверх... или если меня ставили на пяту, значит, я был на пяте - потихонечку перебирались... они должны были перебираться как? Нужно было уловить момент, когда тяга чуть-чуть ослабевала, чтобы успеть вытащить из песка кол и перебежать с ним шагов на двадцать, и снова его воткнуть, чтобы удерживать, кол. А кол большой, очень высокий, то есть как рычаг действует. А канат привязан к низу, поэтому рычаг довольно сильный. И так вот это вот... мы невод, наконец, показывалась мотня, набитая рыбой и начиналась разгрузка рыбы. Ну, в среднем за один заброд такой, за одну тоню ловилось где-то ну восемьсот килограммов, иногда тонна рыбы, шестьсот килограммов. Вот, в общем, вот так, где-то на уровне восьмисот килограмм - осетры, стерлядь, муксун, нельма - в общем, богатая рыба. Почему-то настоящие рыбаки - а там среди нас были настоящие профессионалы, уже старики - всегда выбрасывали налимов. Вот если попался налим, его обязательно бросали обратно в реку. Не знаю, почему. Что-то они там объясняли, что это вроде крысы водяной... Чего они... Какое-то поверье, в общем было. А налим - это же великолепная рыба!

<Примечание расшифровщика: в повести Юрия Короткова "Абориген" главный герой Борька, рыбачивший на Большой Оби у Сургута, довольно пренебрежительно отзывался о налиме. Возможно, это всеобщий брезгливый менталитет местных рыбаков.

Цитата:

"- А вот красивая какая, - указала Алена.

- Налим. Дрянная рыба.

- Почему?

- Глупая, ленивая. В иле копается, дрянь всякую жрет. В том году видел - топляка достали...

- Утопленника?

- Но. Стали подымать, а у него из рукава - налим. Здоровый! Мясо сосал">

Наконец, когда мы всё это вытаскивали, всё это тут же загружалось в садок. А садок представлял из себя огромный ящик ёмкостью, ну наверное, кубометров двадцать, не больше. С мелкими-мелкими щелями, из досок сшитый, то есть через него вода протекала. И туда всю эту рыбу - рыба живая там в этом садке находилась. Работали мы по двенадцать часов, вот за двенадцать часов удавалось сделать два заброда. Потом мы шли спать, на другой день - всё по новой.

Когда этот садок наполнялся полностью, то бригадир наш шёл в аэропорт, и звонил по телефону в общепит, в Тобольск, чтобы к пристани к такому-то часу подгоняли лошадей для приёма рыбы - ну, подводы с корзинами для приема рыбы. И договаривался, в котором часу, чтобы это было. Потом он садился в лодку, брал кого-то... четверых ребят - вот нас, кого он сам назначал. Мы садились с ним в эту лодку, брали на буксир этот садок огромный - это было по течению - и по течению отправлялись туда, в Тобольск. Приставали к пристани - там уже, как правило, ждали подводы - и начиналась разгрузка рыбы. Причём заметьте: рыбу еще ни разу не взвесили, пока всё ещё бесконтрольно, пока можно было уже и продать часть рыбы, и всё, что угодно. Наконец рыбу всю перегружали в корзины, и эти несколько лошадей тащили, везли это на базу. База находилась вот в этом самом ресторане, в центре города. Там у нас уже взвешивали и принимали рыбу по весу и по сортам, потому что платили нам по сортам. Самая дорогая была нельма, за ней шел муксун, потом - стерлядь, там щука, чебак там - и так далее. Вот. И нам начислялась зарплата потом.

Наш бригадир был пожилой уже человек. Это было отец, вот интересно что, это был отец Нины Хоботовой, с которой я в седьмом классе сидел за одной партой. Эта та девочка, которая свистнула на уроке директора - я вам рассказывал - а директор на меня наорал, что "вы в Москве вредили и сюда приехали вредить", а ему класс устроил обструкцию стуком парт. Я вам рассказывал, по-моему, об этом. Вот её отец был у нас бригадир. Он был в тюрьме, отсидел, по моему, пять лет. Он попал вот под то освобождение, когда Ежова сменил Берия, в тридцать девятом, по-моему, году, или в конце тридцать восьмого - тогда было какое-то некоторое послабление, потому что Ежова обвинили в перегибах и расстреляли - значит, нужно было показать миру, что это была ошибка... И вот он случайно попал под это самое - его освободили, и вот он бригадиром работал у нас, вернее, мы у него работали. Так у него были большие связи с пивзаводом, с винзаводом, и обычно возвращалось это таким образом: когда рыбу всю принимали, составляли документ, что столько-то рыбы принято по сортам, всё чин-чинарём - после этого мы ехали на пивзавод. Одну из подвод нам, значит, давали... все об этом знали, но все молчали. На пивзаводе мы брали бочку пива - ну, небольшую там, на пятьдесят литров, потом на винзаводе - бочонок вина, плодово-ягодного там, из брусники. И этот садок мы взгромождали на лодку на свою, и уже на лодке ехали восвояси туда, опять на рыбалку. Питались мы там... ну, трудно передать. Рыбой, конечно. Была у нас кухарка, она варила нам уху. Вот когда мы обедали... вот, поверите, в берег - там был обрывистый берег - в обрыв берега был врыт котёл. Котёл ну, я думаю такой, что можно было роту накормить, не знаю, литров на 30, наверное, если не больше. А нас - двадцать четыре человека, две бригады. Да нет, больше наверное - литров на пятьдесят. Мы садились за обед... Так вот, там была уха, вот сверху, сантиметров, наверное, на пять-шесть - сплошной слой рыбьего жира. То есть берёшь кружку, вычерпываешь этот жир и сливаешь его в землю, пока доходишь до ухи. Потом вот ели эту уху, рыбы, сколько угодно. Я уже не говорю о том, что когда мы закончили заброд, тоню, то можно было сколько угодно съесть сырой рыбы. Стерлядь сырая - это же такое лакомство! Был передых там час, перекур - и второй заброд. Вот. Хлеба нам давали по восемьсот грамм, этого хватало с такой приваркой. Ну, какие-то крупы там были, и потом - пиво.

Вот, периодически по одному, по двум человекам нас отпускали на одну ночь домой. Мы брали маленькую лодку... двоих обычно, вдвоём с кем-то, два человека, один - из одной бригады, один - из другой. Значит вот подходила моя очередь на выходной - а выходных не было, там работали без выходных - брали лодочку небольшую, садились, брали с собой несколько самых лучших рыбин, свежих, сегодняшних, и ехали в Подчуваши, там лодку привязывали и шли домой, дома ночевали, И на другой день утром, позавтракав, обратно на работу, на рыбалку. Вот я маме привозил, в эти дни я маме привозил рыбу, там, скажем, пару стерлядок, пару нельмочек, пару язей. Язи там были - изумительная рыба, вкусная. Холодильников никаких не было, поэтому много привезти нельзя было. Вот...

И так я там работал до тех пор, пока не пришла бумага, что призывникам нужно находиться в городе, и, значит, запрещено жить вне черты города. И мне пришлось с этого промысла уйти. Но я уже был рад уйти, потому что уже сил не хватало. Руки... настолько вот ладони и пальцы с внутренней стороны были набиты мозолями, что кулак нельзя сжать было - такой сплошной мозоль был от этих канатов. Кроме того, на ногах между пальцев пропревало до того, что дотронуться было больно - босиком и в воде все время. Но это, конечно, всё быстро зажило. Значит, приехал я в город и пошел работать в общепит. Они мне предложили работать возчиком на лошади. Я, конечно, согласился и начал работать возчиком на лошади...

Ну вот, на сегодня хватит. Останавливаю. Посмотрим. Завтра, может, продолжим, палочки еще есть. Выключаю.

001_A_004_Deda Vova_2008_05_24 (33:31)

Сегодня 24 мая. Продолжаю рассказ с того момента, как меня вытащили с промыслов рыбацких и перевели на работу в том же общепите, по указанию военкомата. Судя по всему, военкомата, а может быть, и НКВД - ну, неважно. В общем, перевели меня на работу возчиком на лошади по городу, развозить продукты и прочие вещи там - дрова, пиво по учреждениям общепита. Там были столовые, буфеты, ресторан - и так далее. Базировались мы на территории вот этого единственного ресторана. Там были все склады, оттуда и развозили там сахар, крупы и прочее, и прочее. Хлеб, конечно, с пекарни я возил. Пиво, когда были наряды на пиво - с пивзавода. Овощи - с овощной базы, которая была очень далеко, кстати, Подчувашиха - это окраина города, далеко. Я очень быстро... Мне показали, как запрягать лошадь в телегу. Это лето было, поэтому телега... Как запрягать лошадь, я говорю, быстро освоил это дело. Научился запрягать лошадь и начал работать возчиком на лошади.

Утром я приходил на работу. Мне давали наряд: что и куда нужно сегодня отвезти. Ну, например, привезти дрова с дровяного склада туда-то, скажем, в этот же ресторан. Ну я ехал туда, на дровяной склад. Сам я был и грузчиком, и возчиком. Никаких грузчиков там не было. Нагружал на телегу дрова, увязывал всё это, сколько там можно было, и привозил в ресторан. Или дают наряд привезти пиво. Причём пиво тогда уже было дефицитным, но тем не менее, поскольку пивзавод существовал и продолжал работать на такой, в общем-то, небольшой городишко, то те продавщицы, которые работали в пивных, в буфетах, в пивных, в саду, в буфете, они были всегда очень заинтересованы, чтобы им привезли пиво, потому что пиво... это я уже, по моему, рассказывал, как я своей соседке Доре Матвеевне помогал считать. Пиво давало хороший доход в карман, хотя от меня ничего не зависело - только привезти. Но они из чувства благодарности, а, может быть, просто... это в основном были женщины такого среднего возраста, в основном те, у кого мужья уже на войне были, или уже их не было, они уже погибли, похоронки пришли - и среди них были матери моих друзей, которые уже воевали, и некоторые из которых уже получили похоронки на своих детей, на моих друзей. Они меня все, эти женщины, очень любили. Когда я привозил пиво в какой-то там буфет или куда-то, куда нужно было - ну, там на пивзаводе мне помогали загрузить пиво на телегу: там специальные такие слеги были, по ним закатывали бочку, или две бочки, в зависимости от размера бочки. А там, куда я привозил, всегда находились любители пива, которые помогали сгрузить это дело. Так вот эти женщины, которым я привозил пиво, мне говорят: "Слушай, Вов, ты, если знаешь, что ты пиво везешь нам, бери из дома... у тебя есть дома вёдра?" - "Есть". - "Вот, бери с собой ведро, мы тебе ведро пива нальем - будешь пивом питаться".

Когда я привозил какие-то продукты в столовые, то шеф-повар... тоже это всё были женщины. Они меня затаскивали туда, в кладовку какую-нибудь, и кормили. Значит, что у них там было? Ну, они готовили обеды, конечно, они для себя готовили что-то особенное, не то, что в меню было для всех. Они меня кормили, обязательно, и первое, и второе: "Ешь, ешь, ешь Вовочка, Вовочка, ешь за себя, за Колю, за Васю там" - и так далее. И - тоже: "Ты приноси... ты, когда идешь на работу, бери с собой, пожалуйста, кастрюли под первое и второе, мы тебе будем накладывать, ты маму покормишь, домой принесешь".

В общем, работа эта оказалась сытной, надо сказать. Это, конечно, здорово нас выручало. Я уже говорил о наших доходах скромных и о ценах - конечно, был голод. Другое дело, что подавляющее большинство жителей Тобольска имели частные домики с участками, где, конечно, выращивали картошку, огурцы там, морковку, свёклу. У них помидоры там не росли, вернее, росли, но они зелёными оставались - не краснели, не успевали. И прожить можно... Репа... Вот репа была там вместо яблок. Да. И вот я, уходя на работу, брал с собой сумочку, в которую ставил две кастрюльки для первого и второго. И в те дни, когда я попадал в столовую, я домой приносил еду, вкусную хорошую еду. Таким образом, мы с мамой как-то выкручивались, пока я работал.

Работа на лошади в Тобольске в то время, составляла... представляла особую трудность, а именно: мостовые там были деревянные, и вот я ехал на лошади по деревянной мостовой, и в мостовой были сломанные доски. Это было очень опасно. Я лично, ещё до того, как стал работать возчиком, сам видел ужасный случай: лошадь ногой провалилась туда, в эту щель, где-то сломалась под ногой у нее доска, она туда ногой провалилась, упала и сломала ногу. Открытый перелом... В общем, у неё слезы текли из глаз, у этой лошади, я сам это видел. Она ржала, возчик пытался чем-то ей помочь, потом прибежала милиция, и лошадь застрелили. Просто составили акт - и застрелили лошадь: она уже была никуда не годной с переломанной ногой, конечно. Это было ужасно. Так вот, часто по отдельным участкам дороги мне приходилось не просто ехать, сидя на телеге, а вести лошадь под уздцы, чтобы обойти все эти самые дырки. Война уже была, никто не ремонтировал - все ушли на войну, в Тобольске не было каких-то предприятий, где бронь была. Поэтому мужчин всех забрали, Очень много, большое количество мужчин занимались профессионально охотой, сдавая добычу вот в тот же общепит - ну, вот уток во время сезона. Там рыбаки были, которые, значит, по договору, поставляли рыбу частным образом, ловили и поставляли рыбу в этот же самый общепит, который продавал эту рыбу там потом, распределял по столовым, вот... Поэтому иногда вот эта езда на лошади была довольно опасной, потому что, если лошадь как-то еще проведёшь, то мог колесом провалиться туда, а если на телеге какой-то груз, то у меня, конечно, сил вытащить оттуда телегу не хватало. Ну, скажем, несколько мешков сахара там: четыре мешка сахара - это четыреста килограммов. Конечно, у меня сил не хватало всё это поднять и вытащить провалившееся колесо, если оно еще не сломалось - вот такие трудности были...

Расскажу вот такой интересный случай. Вот в этом ресторане, где базировалась вся эта... вот туда я приходил на работу. Там была конюшня, там я запрягал лошадь и начинал работать. Когда я кончал, я приводил лошадь туда, распрягал ее, поил - там специальные были бочки с водой - и заводил там в стойло, снимал с нее сбрую, вешал там на определенное место сбрую. Если нужно, значит, я сбрую эту чистил, вот, потому что лошадь в туалет ходила по мере необходимости - и, конечно, всё это попадало на сбрую, которая у неё под хвостом была. Надо было это все помыть, чтобы было чисто - самому было приятно, чтобы это было чисто, конечно. Вот... Лошади были смирные, спокойные совершенно, но - боялись автомобилей. Иногда - редко, но все-таки - в Тобольске был, наверное, десяток автомобилей каких-то. Изредка... вот я еду на лошади - навстречу или наоборот, догоняет автомобиль - я в этих случаях просто брал лошадь за голову, закрывал ей руками глаза, и она начинала дрожать, она не видела, что это двигается, но начинала дрожать от шума, который создавал автомобиль, но никуда не дергалась, ничего, просто стояла спокойно. Автомобиль проходил, я, значит, отпускал её, гладил там по голове, похлопывал её там по холке, успокаивал словами. Когда я её держал, я ей всякое говорил, всякие вещи, что, мол успокойся, не волнуйся - и, в общем, лошадь воспринимала, это её успокаивало действительно. В общем, научился я с такими лошадьми иметь дело.

Так вот: в этом ресторане играл на баяне баянист, он там получал за это деньги. Кроме того, его посетители этого ресторана угощали. Звали его дядя Коля. Фамилия у него была Кнутарев. Это был легендарный человек. В чем заключалась вот эта его легенда - это был человек необычайной силы. Вот в то время, о котором я рассказываю - в сорок второй год - он уже был пожилым человеком, ему было уже, наверное, шестьдесят с большим гаком. Он был седой, но понимаешь ли, очень такой... видно было, что он здоровый, сильный. Но про него рассказывали такие вещи, и он мне рассказывал. Он говорил: "Ну, Вовочка, у тебя что, перерывчик? Ну давай, садись, расскажу тебе". И он рассказывал, как в молодости, ещё до революции, он работал грузчиком в порту в Тобольске и он из трюма на горбушке... Горбушка - это специальное такое приспособление, которое вешается на плечи, вот как рюкзак, только вместо рюкзака широкие, во-первых, эти ремни на плечах. Вместо рюкзака такая деревянная штука, у которой сверху, где-то под шеей она показывается, такая площадочка, куда можно было поставить, погрузить большой груз. Так вот он, на такой горбушке вытащил из трюма парохода грузы в двадцать пять пудов. Представляете? Это четыреста килограммов! Вот он на плечах своих, один выносил!

Когда приезжал в Тобольск цирк - это все до революции было, а может быть, в первые годы после революции, в двадцатые годы - но в основном до революции. Значит, если ему в сороковых годах было шестьдесят лет, значит, ему во время революции было сколько? Ну тридцать лет там с чем-то, то есть в самом соку. Так вот, когда приезжал цирк, там всегда выступали борцы, профессиональные борцы, которые потом вызывали желающих из публики. Ну, и Коля, значит, выходил - это он мне рассказывал сам - выходил туда, в цирк, на.. это самое... Господи, забыл... Как это называется круглая? Ой... Ну, вы поняли. Там, где всё действие происходит. Вот выскочило из головы, вспомню - скажу. Выходил - и начиналась борьба, и он, как правило, клал человека на лопатки, того борца профессионального. Конечно, там не было подобного, там приезжали более мелкие циркачи - а тем не менее Коля клал их.

Рассказывают про него такие случаи, я у него спрашивал, он это подтвердил. Был такой случай... два случая расскажу. Первый случай - такой. Было очень сильное наводнение. У него ещё был приятель, тоже силач. Я забыл, того я не знал - он уже умер к тому времени, но слышал о нём, они вот два друга были... Значит, было наводнение... И в Тобольске несколько маленьких речушек - Абрамовка, Помазкинская речка, еще какие-то речки, небольшие речушки, текут через Тобольск и впадают в Иртыш, и через эти, там где улицы пересекают реку, там, естественно, мосты, все деревянные. Там все деревянное - тротуары деревянные, мостовые деревянные, дома деревянные... Ну, вот школа наша, например, была, конечно, кирпичная. А так - всё это было из дерева. Благо кругом тайга, дерево...

(Арена! Во! На арене. Вспомнил слово-то - арена! )

Так вот - вода высоко поднялась, и была опасность, что один из мостов через Абрамовскую речку может быть смыт водой. И для того, чтобы его не смыло, туда бросили целый взвод внутренних солдат, которые охраняли тюрьмы - там несколько тюрем было. Их, значит, заставили... ну, привезли на лошадях пушки, те самые пушки, которые были ещё Бог знает, когда, при царе Горохе - тяжёлые такие стволы, без колёс, безо всего, одни стволы. Такие пушки - вот там, где памятник Ермаку на Горе, вокруг него установлены эти пушки и цепь такая, вроде ограды. Ну, можно через эту цепь перешагнуть там, это другое дело. Так вот, целый взвод этих ребят с криками "раз-два - взяли!" на этот мост затащили несколько пушек, вот этих стволов. Ну, я не знаю, они весили, наверное, там, ну не меньше тонны каждая. Конечно, больше, наверное. Тяжёлые такие, огромные... Так вот, эти - Коля Кнутарев, дядя Коля с тем своим другом, шли - а он в те годы, вот до революции, играл на баяне в пивных - тем и жил, тем и зарабатывал. Это вот ещё в свободное от работы время - грузчиком... Там про его маму рассказывали легенды: у него мама была такая, что она чуть ли не его самого, Колю, могла побить, то есть очень сильная женщина была. Но это уже, очевидно, сказки, но - тем не менее. Так вот, они вдвоём с приятелем шли вечером домой под мухой, пьяненькие, остановились на этом мостике и сделали следующее: вдвоём они взяли и все эти пушки с моста снесли на землю. Утром, значит, пришли - а пушек нет на мосту, и опять пришлось целый взвод тащить туда, чтобы их затащить обратно.

А второй случай такой был. Он возвращался один - зимой, в мороз, в полушубке. Даже не в полушубке, а в барчатке. Барчатка - это такая большая, длинная шуба. Ну, из овчины, естественно, теперь сейчас это называется... Это не тулуп, это она в талии сделана, это красивая вещь. Вот, он был одет в меховую шубу, в барчатку и через плечо у него висел баян. В каком-то месте темно было, ночью, поздно это уже, когда закрылся кабак, где он играл. К нему подошли двое и говорят: "Раздевайся!" Он говорит: "Да что вы, ребята, да вот я, то-сё". "Раздевайся, тебе говорят! А то сейчас...". В общем, пригрозили ему. Он снял баян, поставил на землю. Они говорят: "Барчатку снимай!" Он снял барчатку, положил на баян. "Так, разувайся!" А на нем бурки были. "Разувайся!" Он говорит: "Ну, что же я босиком?" "Разувайся, тебе говорят!" Разулся. "Всё, вали отсюда!"

Эти ребята, значит, наклонились, чтобы это все взять... В это время дядя Коля одной рукой одного схватил за шиворот, другой рукой - другого схватил за шиворот, приподнял их обоих над землей, и стукнул друг друга, мордой об морду, животом об живот. В общем - развёл руки и соединил, стукнул, потом, не отпуская, поставил на ноги и сказал: "Возьмите всё, что вот это вот - баян, барчатку, бурки, шапку". Они всё это взяли, и он вот так вот их за шиворот, со всем этим скарбом, босиком, привел в полицейский или милицейский участок. Вот такая история...

Так вот, этот Коля Кнутарев, дядя Коля Кнутарев - у него были перерывы, днём вообще там в ресторане мало народу было, поэтому он там всем помогал - дрова поколоть, дрова принести. К тому времени, вот в сорок второй год уже там одни женщины были, никого мужиков-то не было. Да вот такие, как я - семнадцатилетние мальчики, да и то, наверное, я один такой там был, работал возчиком, больше никто - я не знаю. На других лошадях работали или женщины, или пожилые совсем люди.

Он сидел во дворике, сидел - просто отдыхал на скамеечке, а мне нужно было отвезти куда-то там сахар - сахарный песок. Нужно было, значит - я подогнал телёгу, запряженную лошадью, к складу вплотную. Зашел в склад, чтобы взять мешок. Мешок - сто килограммов. Мешки эти сложены один над другим. Ну вот, верхний мешок, значит, я кое-как поставил на попа, подсунул под него себя, плечи, взял так вот, через голову руками его - и на себя. И вот таким образом я потащил. Ну, там нужно было пройти там пять-шесть метров всего, меня шатало из стороны в сторону - но я все-таки выдержал, не упал. Кое-как добрёл до этой самой телеги и свалил скорее на телегу этот мешок. А он всё это видел и хихикал. Потом он встал и сказал: "Вовочка, ну-ка отойди в сторону, я тебе покажу, как это надо делать". Он зашёл в склад, взял мешок - на вытянутых руках поднял его спокойненько. И прямо так вот, перед собой, на вытянутых руках - ну, согнутых локтях, но перед собой - спокойненько этот мешок понес и положил на телегу. "Сколько", -говорит, - "тебе нужно?". Я говорю: Всё, больше не надо, дядя Коля - два мешка, больше не надо. Спасибо!" Да не за что "спасибо". Вот так надо работать, милый мой! А ты что же - ноги крестом у тебя идут. Мешок, подумаешь - сто килограммов. Разве это вес? Ладно, не сердись, не обижайся", - он мне говорит. Я говорю: "Да что вы, спасибо вам!" Конечно, чего мне обижаться - наоборот, я буду рассказывать, как дядя Коля меня учил мешки грузить на телегу... А он смеётся... Вот такой был дядя Коля Кнутарев - мировой мужик. Когда я вернулся с войны, его уже не было. Он умер. Умер своей смертью. Вот такая история.

И вот, наконец... Да причём периодически, отрывали на несколько дней на всевобуч. Присылали повестку, и на несколько дней на казарменное положение - вот мы шли в военкомат и там нас учили копать траншеи там, колоть, я уже рассказывал, деревянным ружьём, винтовкой, бросать гранаты деревянные, в общем... Ну, и учили материальной части, то есть учили разбирать винтовку, настоящую винтовку, пулемёт "максим" учили - был там пулемёт учебный - вот, нужно было его научиться разбирать-собирать, причём там было такое упражнение: нужно было с закрытыми глазами разобрать пулемётный замок и собрать. По времени... ну, не знаю. Видно, у меня к технике, в общем-то, была какая-то способность, и я это делал. Делал быстро, хорошо, можно сказать, лучше всех, кто у нас там в группе был. Но я далеко не лучше всех, например, бегал: плавал хорошо, на лыжах бегал хорошо, а вот просто так бегал далеко не лучше всех, вот. Ну вот, в какой-то момент, значит, пришла повестка, вот эта, последняя - я уже рассказывал, что меня не брали, а тут пришла повестка, и Саше Черненко. Я о нём рассказывал, по-моему, уже. Он мне сказал: "Ты только приди не к тому времени, когда там назначено, а вот к такому-то там, чуть позже - но приходи уже с вещами, со всем". Ну, так я и сделал, и сразу меня в колонну поставили, и мы пошли грузиться на пароход. Маме я сказал: "Мама, ты меня провожать не приходи". Потому что там всегда стояла толпа мам, которые плакали, рыдали, некоторые... как это называется - просто выли, отправляя своих ребят на заклание... Но маме я сказал: "Не приходи, не надо меня провожать!". Но потом выяснилось, что мама пришла, но стояла где-то в стороне, чтобы я её не увидел. Это выяснилось на другой день. А почему это выяснилось? Погрузили нас на пароход, а я в то время подружился там, в военкомате, прямо на этих сборах, с пареньком, я только не могу вспомнить ни имени, ни отчества, потому что я его до этого не знал, а он работал на пристани. То есть он был работником, связанным с пароходством, и поэтому ему по знакомству - провожали его сослуживцы там в армию и ему двухместную каюту дали, не в трюме там, третьим классом, как всю команду, а он меня... говорит: "Пойдем, Вовка". И мы втроем, в двухместной каюте, втроём плыли в Омск. И вот нас погрузили, мы заняли место в каюте, а, поскольку это был воскресный день, это было 30 августа 1942 года. Был выходной день, и я не успел даже расчёт получить. Мы там переночевали на пароходе, а он никуда не пошёл, а утром выяснилось, что он сейчас пойдет в затон и вернётся только где-то к вечеру - там какой-то ремонт, что-то, или чего - не знаю. Я пошел к начальнику нашей команды - не помню уж, кто был, там какой-то лейтенант или старший лейтенант - неважно, и ему говорю: "Слушайте, разрешите мне домой сходить, на работу: я не успел ни расчёта получить, ничего". - "А ты не сбежишь?" Я говорю: "Да ну что вы - я же столько времени просился, меня всё время не брали, наконец взяли - что вы!" Он говорит: "Ну давай, но смотри, чтобы к трём часам ты тут был!". И я, значит, бегом, не забегая домой - мама должна была быть на работе. А мама в это время работала... она работала в музее... нет, она работала в институте учительском уже. И их послали на рыбзавод работать, там помогать рыбу потрошить. Значит, я знал, что мамы дома нет. И я - бегом, в этот общепит, в контору. Прибежал туда - сразу в бухгалтерию, говорю: "Так и так, вот с парохода отпустили до трёх часов. Всё, ухожу на войну". Так они мне, тоже тётки, тоже меня любили все почему-то - ну, наверное я просто был вежливым, очень вежлив всегд, говорил "спасибо", "пожалуйста", здоровался со всеми. Ну, в общем, все люди как-то ко мне расположены были всегда, за редким-редким исключением... Так вот... так они мне мало того, что расчёт сделали - они мне выдали карточки на сентябрь. Представляете? Карточки хлебные и на прочие продукты на сентябрь! То есть они сделали, в общем-то, преступление - они не должны были... Они мне выдали, я там расписался - всё. Они мне дали два куска мыла - это было на вес золота! Вот, я с этими карточками, с этим мылом побежал на рынок купить табак... А, нет, нет - я побежал в ресторан попрощаться, а они мне говорят: "Ты что, в армию?" - "Да",- говорю, - "на войну. Вот, говорю, расчёт получил". Они говорят: "Слушай, там только что рыбу привезли - на, возьми, маме отнеси!" Тут же мне в какую-то сумку, там в какой-то мешок несколько хороших рыбин положили. Я, значит, бегом домой. Прибежал домой, там хозяйка на меня глаза вытаращила, что я прибежал. Я говорю: "Не, не волнуйтесь Любовь Яковлевна, я - не дезертир". Значит, я всё это на столе оставил, положил мыло, карточки - и бегом на рынок купить табак - я же получил расчёт! Ну, часть денег я оставил, немножко я с собой взял, а большую часть маме оставил... И вдруг на рынке, покупая табак, я столкнулся с мамой! Оказывается, после того, как её отправили на рыбзавод, они туда пришли а им сказали: "Сегодня не надо, можете идти домой". И их отпустили. И она пришла на рынок купить табак - она курила. И мы с ней встретились на рынке, на базаре - представляете, какая встреча? Она была страшно удивлена. Я говорю: "Не волнуйся, я не дезертир. Иди скорее домой, потому что там я тебе свежую рыбу оставил, сентябрьские карточки свои - хоть будешь в сентябре хлебом нормально питаться - и рыбу, мыло...". Ну вот, проводил её до дому. Мы расцеловались, опять простились, и я побежал на пароход. Ну пришёл на пароход, и к вечеру мы действительно отправились в Омск. Вот на этом я закончу на сегодня свой рассказ. Дальше пойдет рассказ уже об армии...

001_A_005_Deda Vova_2008_06_05 (1:39:13)

Сегодня 5 июня 2008 года. Продолжаю свое повествование.

В прошлый раз я окончил на том, что наш пароход отчалил 31 августа 1942 года от Тобольской пристани и пошел вверх по Иртышу в Омск. Плавание это продолжалось ровно неделю. На пароходе нас не кормили - мы ещё не были военнослужащими - поэтому мы пользовались тем, что удалось захватить с собой из дома, и плюс к тому, поскольку пароход работал на дровах, то он периодически там пару раз останавливался надолго. Он вообще на всех пристанях останавливался, но там он останавливался ненадолго, скажем на тридцать, сорок минут, на час. А пару раз за это путешествие он останавливался для пополнения топлива, а топливом были дрова, заготовленный на берегу специально для пароходов. Нас даже использовали или пытались использовать для помощи команде пароходной, чтобы таскать дрова с берега на пароход. Ну иногда кто-то участвовал, кто-то посылал подальше этих самых, которые просили. Нас сопровождал какой-то лейтенант, по моему, я уже даже не помню, который вообще-то для нас был ничем - мы не были еще военнослужащими. Поэтому этими остановками мы пользовались для того, чтобы как-то пополнить свои запасы продовольствия. Поскольку это была уже первая неделя сентября, то там в огородах поспели всякие овощи: огурцы, морковь, картошка, у некоторых - даже зеленые помидоры, которые там не краснели на кусту. Поэтому мы гурьбой высыпали на берег - и по огородам. С нами ничего, конечно, поделать не могли. Ну, некоторые из ребят, которые, как я уже рассказывал, ехали довольно большим количеством, там человек тридцать, наверное, внизу там, в трюме, в третьем классе. А вот я рассказывал, что мы втроем ехали в каюте. Я вспомнил, как моего этого приятеля звали, благодаря которому я ехал в каюте. Его звали Юлька Журавский. Он погиб на войне. Не вернулся с войны. Вот. Они даже ухитрялись в некоторых случаях курицу притащить, где-то пойманную, ну, и сожрать ее, естественно, общипать и съесть.

Кстати о курах, расскажу один эпизод из нашей с Юркой Ануфриевым жизни, когда еще не было войны. Значит, очень голодно было, я уже рассказывал, всё время хотелось кушать. А Юрка мне говорит: "Слушай, давай курицу где-нибудь сопрём и сожрём". Я говорю: "Давай, только она орать будет". Он говорит: "Не будет, я - охотник, я знаю, как птице сразу заломить горло, и она моментально умирает и не пикнет".

В общем, мы с ним вечером, когда уже было темно, залезли в какой-то курятник у кого-то - а там у всех куры были. В курятник - а как известно, ночью куры на насесте спят. Он схватил курицу, тут же ей отвернул голову - она и пикнуть не успела - и мы с ним ее спрятали до утра. А утром... это было летом... наверное, это был сороковой год. Наверное, сороковой год... А может был сорок первый, но ещё... нет, это каникулы были, значит сороковой год был. А может, был сорок первый, но ещё Юрку в армию не забрали. Но его очень быстро забрали...

Мы с ним пошли на Панин бугор. Панин бугор - это такое название в Тобольске на горе, еще он назывался просто Панёвка. Ну, там всякие легенды про него ходили, Бог с ним с легендами. Значит, мы пошли с ним на Панин бугор, курицу эту ощипали, выкопали яму, заложили туда эту курицу, завёрнутую в газету, сверху развели костёр. Юрка говорит: "Мы на охоте так, когда убьем рябчика или куропатку, мы вот так вот делали всегда". Значит, горел этот костёр, потом он говорит: "Всё, испеклась, уже готова". Когда мы раскопали, она оказалась горячая, но полусырая, ну, то есть есть ее было невозможно. Почесав затылки, нам уже не хотелось снова начинать всё это дело. А мама была на работе... Я говорю: "Ладно, Юр, давай заворачивай, пойдем ко мне домой, мы на керосинке её доварим".

В общем, пришли мы ко мне домой, доварили её и съели, пока мама не пришла с работы, потому что, мама если бы узнала, что мы украли курицу, конечно, мало бы нам не показалось. Вот был такой эпизод...

Возвращаюсь к пароходу. Вот так вот мы и добрались до Омска, наконец-то. Там выгрузившись с парохода, нас построили и повели в Чёртову Яму. Чёртова Яма - так назывался лагерь-карьер... ну не знаю, там в километрах может быть в десяти - восьми от Омска... Привели нас в эту самую так называемую в Чёртову Яму и разместили сразу... Там были когда-то, очевидно, сараи. Построили дощатые сараи без всякого отопления и там - двухэтажные нары. Ни сена, ни одеял, ни тем более подушек или простыней - ничего. Вот двухэтажные нары, доски постелены и дощатый сарай - всё. Ну, поэтому... А кругом - лес, поэтому наломали веток, сделали из них матрасы. Ну что значит - постелили на эти доски. Это называлось карантин. Десять дней, по-моему, я не помню сейчас уже, или неделю мы находились в карантине. За это время всем нам должны были сделать уколы в спину под лопатку, от целой кучи болезней: столбняк, тиф, еще чего-то. Это я расскажу отдельно. Это делалось в последний день карантина. А вот всю эту... Но там нас уже кормили. Но мы еще были все в своей одежде. И, конечно, когда уходили из дома в армию, то одели самую плохую, какая была в доме, одежду, зная о том, что когда, наконец, в армию попадем, нас оденут в армейскую форму. Значит, день начинался с побудки. Там кто-то орал "подъём", какой-то там старшина был с нами, кто-то там был из офи... Я даже не помню, были ли офицеры - по-моему, старшина был. Значит, подъём, где-то в шесть утра подъём. Ни умывальника, ни мыл, ничего там этого не было - вот только нары голые. Значит, подъём и... а уже сентябрь в Омске - это ночью минус на улице, но в сарае чуть потеплее, мы там надышим. И, значит, бегом на берег Иртыша - это, наверное, километр так вот, ну, сравнительно недалеко. А там уже забереги. Заберега - это тонкий ледок, шириной метра полтора два от берега, где почти нет течения. Вот за ночь ледком покрывается вода, а днём растаивает, а за ночь - опять покрывается. Значит, вот бегом на берег Иртыша, там, каблуком одной ногой стоя на берегу, другой ногой пробивали дырочку во льду в этом и ополаскивали руки, лицо вот этой ледяной водой, вытирались подолом рубашки, потому что ни фига нет. Ну, кто-то взял с собой полотенце - значит, своим полотенцем вытирались... И - бегом обратно вот в этот сарай. Потом был завтрак. Ну, каша какая-то там, чай, хлеб. Причём там не было ни столов, ничего, поэтому прямо так на руках как-то держали - я уже точно не помню, но не было там ни столов, ничего в этом карантине. В последний день, перед тем как перевести нас уже в воинскую часть, в Черёмушки - лагерь Черёмушки назывался, это, наверное, километров восемнадцать - двадцать от Омска, нас - в баню. Вот привели нас в баню, перед баней всех проходил парикмахер. Через него... Значит, раздевались догола, прежде чем зайти в баню - ну, там, кроме нас, никого не было, банные работники какие-то были там. Значит, там это было так. Разделся, тебе, если волосы выросли на голове, их под ноль опять машинкой стригут. Дальше ты руки кладешь на голову, тебе выбривают под мышками и во всех прочих местах, где растут волосы, выбривают тупой бритвой. Сидит там мужик, парикмахер, что ли. И, значит, ты мимо него проходишь, останавливаешься, он смотрит, если есть, он тебе насухую бритвой сбривает всё это, где выросло, и у него стоит какое-то ведёрко с какой-то жижей вонючей и такой квач - кисть такая. Он туда макает - и вот по этим местам, только что подбритым под мышками и на лобке, мажет какой-то жидкостью едучей. Это, значит, профилактика от вшей и прочих насекомых. После этого, значит, очередь выстраивается в палатку, где медики, сёстры, и по очереди заходишь в палатку, тебе под лопатку делают укол. Укол очень болезненный. Некоторые ребята несколько дней болели, поэтому уже те, кто этот опыт имел, нам порасказали там, делали следующее: как только заходили в предбанник, начинали друг у друга тут же выдавливать из этого укола эту жидкость пальцами. Ну, что-то там оттуда выдавливалось, но вот лично у меня никакой реакции на этот укол не было, то есть ни температура не поднялась, ничего - просто поболело это место и прошло.

Дальше - баня. В бане - горячая вода, нормально. Одежду, значит, всю с тебя снимали твою, её куда-то упаковывали. Не знаю куда. Говорили нам, что мы отправим на ваш адрес, вашим родителям, но очень я сомневаюсь, мама ничего не получала. Давали кусочек мыла. Кусочек мыла размером, примерно, с половину спичечного коробка. Вот возьмите спичечный коробок нормальный, пополам его разрежьте, поперек - вот такой кусочек, только тоньше, чем коробок. Мочалок никаких не было. Ну, если у кого был там носовой платок - значит, вот носовым платком мы мылись. Но, слава Богу, хоть горячая вода была. После этого мы выходили из бани, и нас уже обмундировывали в военную форму, бывшую в употреблении. Значит, трусы... Нет - кальсоны. Трусов не было - кальсоны, хлопчатобумажные кальсоны. Рубашка с рукавами хлопчатобумажная, белая, гимнастёрка, галифе, портянки, ботинки, обмотки. Вот впервые познакомились с обмотками и с портянками. Пилотка. И мушлат. Не шинель, а мушлат. И после этого мы уже пошли в часть. Вот в Черёмушках я не могу вспомнить, в каких помещениях мы спали. Вот не могу вспомнить, что из себя представляла казарма - мы там недолго очень пробыли, буквально, может быть... вот это была где-то середина сентября, ну, может быть, до 1 октября мы там пробыли полмесяца... За эти полмесяца нас гоняли там, учили ползать по-пластунски, колоть деревянной... Нет, не деревянной, а настоящей винтовкой, только просверленной, из неё стрелять нельзя - там чучела... И были занятия - бегать, копать и занятия теоретические: винтовку разбирать-собирать, затвор, гранаты. Бросать гранаты... ну, такие учебные, естественно. Ну, это как на тяп-ляп всё было. Но уже был завтрак, обед и ужин, и здесь столовая была с сидячими местами. Были такие длинные-длинные столы и скамейки. Значит, ты в миску получал первое, и нужно было быстро это съесть и кусок хлеба.

Потом в один прекрасный день нас построили и повели куда-то... не знаю куда. Привели на товарную станцию. Там нас загнали в помещение, это была... Уже по взводам нас распределили, вот мой взвод - это тридцать человек, по-моему. Значит, большая комната, абсолютно пустая. Пол, потолок, четыре стены. Окно, дверь - всё. Ни тумбочек, ничего там нет - вот, пол только. Это мы тут спали. Ни матрасов, ничего - вот мы спали на полу, причём настолько тесно было, как вот в вагоне. Это я потом расскажу, когда на фронт ехали. Настолько тесно было, что вот все ложились на один бок, на правый скажем, и для того, чтобы перевернуться, нужно было всех разбудить, и все должны были перевернуться, потому что нельзя... невозможно было, настолько мы впритык друг к другу спали. А утром - подъём, умывание без мыла. Но уже умывальники там какие-то были, раковины. Это был дом, какой-то нормальный дом, просто освобождён был, очевидно, для нас. И нас строили, и мы шли на эту товарную станцию и занимались следующим: туда поступали с фронтов эшелоны с одеждой, снятой с убитых. Там эта одежда была навалом, нам нужно было эту одежду загружать в мешки и куда-то там перегружать. Куда дальше шла эта одежда, я не знаю. Это была окровавленная одежда. Всякая там была - и нижнее бельё, и шинели - в общем, всё. Мы там работали, наверное, неделю, наверное, месяц или около месяца - долго. Ну, чем можно было там поживиться? Ну я, например, поживился тёплыми кальсонами. То есть вот разбирая всю эту одежду, мне попались очень хорошие тёплые кальсоны. А холодно уже было, октябрь - зима, уже снег выпал. Тёплые кальсоны, довольно чистые... Ну было не до брезгливости, не до чистоты. Я их спрятал за пазуху. А когда пришли вот это расположение, я их одел на себя. И так мы работали какое-то время, когда обнаружили, что мы все завшивели. То есть завшивели до того, что уже жить больше невозможно было. То есть, когда приходили, ложились спать, расстёгивали брюки... причём спали-то мы одетые, не раздевались - а просто ремень ослабишь там, а там прямо пояс весь покрыт этими вшами. И сколько мы ни говорили начальству, которое нами командовало, что в баню, надо, в прожарку, в баню - нет вот, надо работать, надо разгружать, туда-сюда. В конце концов, мы взбунтовались и в один прекрасный день, когда нас построили, чтобы идти туда, на эту товарную станцию, мы сказали: "Не пойдем, пока в баню не сходим!" Ну, скандал, неповиновение... Кстати, я до сих пор абсолютно не помню, где, как, при каких обстоятельствах принимали присягу. Не сохранилось у меня в голове это... А это же, естественно, было, без этого не могло быть. И вот я не помню, к тому моменту мы присягу уже приняли или еще не приняли, вообще не помню, выпало из мозгов это, ну, не помню, где и как. Это сейчас на присягу родителей приглашают, целое из этого устраивают торжественное... Но тут ничего не помню про присягу. Так вот, мы значит, стоим в строю и говорим: "Не пойдём!" Ну, они куда-то там позвонили, приехал какой-то полковник. Сперва он на нас разорался, что под трибунал пойдете, туда-сюда, а когда понял, наконец, в чём дело, то он этого начальника нашего отозвал в сторонку, что-то там ему, судя по жестам, очень неприятное говорил, и нас тут же погнали в баню. Ну в бане как: раздеваешься, всю твою одежду, кроме ботинок и ремня, то, что кожаное - в прожарку. Нижнее белье тебе меняют ,а вот гимнастерку, галифе, бушлат, пилотку - это всё в прожарку. Ботинки остаются, ремень остается - то есть то, что в прожарке испортится. Дальше ты идёшь мыться, тебе выдают вот такой же кусочек мыла, моешься горячей водой, смываешь всё... Если нужно, тут же тебя подстригут и побреют, как я уже рассказывал, этим квачом помажут. После чего выходим, нам выдают новое бельё, бывшее в употреблении, но прошедшее стирку, прожарку, но на нём даже бывали остатки несмываемые крови - такие бурые пятна. Некоторые были с дырками, не заштопанные. Но тем не менее нам выдавали чистое, стираное и прожаренное белье. А передо мной стояла задача, как запрятать мои теплые кальсоны, потому что если их увидят, то их тут же отберут. Что, как спрятать? Значит, я их снимал вместе с брюками, с галифе и брюки потом так складывал, чтобы не видно было, что там кальсоны. Но это все сходило с рук, я получал брюки вместе с кальсонами. Таким образом, на мне всё время были теплые кальсоны, кроме казённых - ещё вот эти, ворованные...

После чего мы продолжали эту работу... Наконец в какой-то момент нас построили, сказали, что всё, эта работа кончена, вернули нас в расположение, там несколько дней мы позанимались опять вот этим ползанием по грязи, по снегу, вот этой фигнёй всякой... И нас построили и за сорок километров от Омска погнали - уже морозы были - картошку копать в какой-то колхоз. Пригнали нас туда, там картофеля - неубранное поле, но и и промерзлая еще земля. Ну, вот мы там несколько дней копали картошку, спали в палатках. Значит, прямо на земле были поставлены большие палатки, в каждой палатке - по взводу, и довольно большим толстым слоем соломы земля была покрыта. Никаких одеял, никаких подушек - ничего, вот в своём во всём. Ну, мы там хоть отъелись этой картошкой, потому что ничего с нами поделать не могли, мы, когда кончали работу, разжигали костры и пекли картошку, и нажирались ею от пуза, что называется. А картошку складывали в бурты, тут же подъезжали подводы, картошку грузили в корзины и увозили, потому что, если её оставить на ночь, она замёрзнет. Ну, никто не мог нам запретить, то есть нас ругали, кричали - но ничего не могли поделать. Мы картошку набирали, которую съедали - в общем, на это смотрели сквозь пальцы, надо сказать. Так, покричат, покричат - и всё. Ну, нас там кормили кроме того, казённый такой и завтрак, и обед, и ужин. Привозили в термосах, кормили - но всё равно жрать хотелось. Вы не забывайте, что мне было восемнадцать лет. Мне только что - 3 октября - исполнилось восемнадцать лет. Я ещё рос, и жрать все время хотелось, да ещё с голодухи с домашней.

Там мы проработали, не помню сколько, ну, наверное, недели две, вот так вот. В один прекрасный момент нас снова построили и пешком обратно вот эти сорок километров - в Омск. Пришли в Омск, это уже был, по моему, ноябрь. И вскоре нас выстроили и сказали, что сейчас мы пойдём в эшелон, и нас повезут... Нет не на фронт, а на восток, в запасной полк.

Погрузились мы в эшелон... Вот я не помню, это были товарные вагоны или пассажирские - не помню. И поехали мы на восток. По моему, это были пассажирские вагоны. Вот по пути следования туда нас кормили там: тоже завтрак, обед и ужин. В вагоны приносили термосы, большие термосы. Ну, у всех уже... по моему, к тому времени даже котелки у всех были. Ну и самое главное оружие - это ложка. Ложка там чуть ли не на вес золота была. Ложки продавали за пайку хлеба. Мы, конечно, когда уходили из дома, никто с собой не догадался ложки взять, поэтому в первой же столовой, где были ложки, их тут же все разворовали и спрятали под обмотки. Научились уже обмотки... Что такое обмотки, вы, наверное, знаете? Ну, не знаете - скажу я. Одеваешь портянку, на портянку - ботинок. Ботинок зашнуровываешь, завязываешь. Потом берёшь эту обмотку, она трикотажная - чёрного цвета, серого цвета - они были зелёного цвета. Как бинт, скрученная в бинт. Рулон тако шириной - миллиметров сто, ну, а длиной, наверное, метра два или около того. И начинаешь от ботинка бинтовать ногу кверху до колена. Бинтуешь этим... Нет, меньше, чем два метра, наверное. Бинтуешь, на конце - завязки и завязываешь. Ну, мы конечно роптали, хотели, чтобы сапоги нам дали, никаких сапог, конечно, не было. Но потом уже, будучи на фронте, я понял, насколько обмотки лучше сапог. И когда многие ребята стремились добыть себе сапоги - ну, скажем, с убитого немца снять или ещё там каким-то способом, я уже понял: нет, не нужны мне сапоги. И почему не нужны - первое: предположим, ты форсируешь реку. Перебегаешь реку, где глубина по колено. Если ты в сапогах - значит, ты выбегаешь на другой берег - полные сапоги воды. В обмотках же ты перебегаешь, у тебя даже нога может остаться сухая, не успеет проникнуть вода туда. Это - первое. Второе: ты ползёшь по песчаной почве, по любой почве ползёшь по-пластунски. А что значит по-пластунски? Это когда ноги у тебя, как у лягушки, раскорячены, а задница, то есть попа, прижата к земле. Но не попа, а наоборот: ты лежишь плашмя на земле и плашмя ползешь. Не то, что на четвереньках, а именно плашмя. То есть животом ты всё время касаешься земли, и ноги поэтому не под тобой, а сбоку от тебя, сгибаешь колени и отталкиваешься вот так от земли. Так вот в сапог обязательно набиваются камушки, песок, и если тебе после такого ползания приходится вдруг вскакивать и бежать, то представляете, если там камушек попал под ногу, туда, в сапог, что с ногой творится? Обмотки же - такая вещь, что никакой камушек, никакой песок, если ты хорошо забинтовал, никуда не попадёт, вот башмак никак не попадет. Поэтому я это понял, и я не стремился добыть себе сапоги.

Вот. Ну, значит, поехали мы на восток. И вот впервые - не помню, на какой станции, то ли в Петропавловске, то ли в Барабинске, то ли уже в Новосибирске - не помню, мы увидали офицера уже с погонами. То есть пока мы были в Черёмушках, и в это время вышел указ о новой форме, о погонах, там о званиях офицерских - значит, появились уже звания чисто военные - не командир бригады, а там скажем генерал-майор и прочие-прочие, все генеральские звания, генерал-полковник, всё это появилось - до этого не было. И первые погоны - увидали первые погоны на станции...

<Возможно, здесь дедушка Вова может путаться в своих воспоминаниях, поскольку согласно всем официальным хроникам, погоны в Советской Армии были введены 6 января 1943 года, а речь идёт о ноябре 1942-го. По воспоминаниям К. А. Мерецкова (если не ошибаюсь), первое время погон очень не хватало на всех, поэтому внедрение новой формы проходило относительно медленно и нестабильно. Скорее всего, он увидел офицера в погонах уже во время отправки на фронт, примерно месяц спустя после этого введения. На фоне проблем со знаками различия это намного ближе к истине (прим. расшифровщика)>

И так мы доехали до Новосибирска, там нам устроили баню и прожарку. И еще тридцать километров - и мы прибыли в город Бердск. Тот самый Бердск и в тот самый запасной полк и в то же самое время, которые описано Виктором Петровичем Астафьевым в его книге "Прокляты и убиты". Я бы очень хотел, чтобы вы все эту книгу прочитали, эта книга - про меня. Ну, не лично про меня, а вот про таких, как я, и про то самое время. Как выяснилось, когда я прочитал эту книгу, что Виктор Петрович был в это время одновременно со мной в этом запасном полку, только, судя по всему, в разное время мы выехали на фронт. Когда я прочитал эту книгу, я ему написал письмо. Он мне ответил, прислал свою фотографию. Да, это было вот.

Итак, приехали мы в Бердск, выгрузились и строем пошли через город Бердск. Это такой небольшой городишко, где деревянные тротуары, как в Тобольске, деревянные домики, одноэтажные, бревенчатые, в основном по сторонам дороги. И вот так мы шли. Это был ноябрь, наверное, вторая его половина, где-то числа 20 ноября 1942 года.

И пришли мы в запасной полк. Это большая площадь, огромная площадь, где расположен вот запасной полк. Сколько там было человек, я не знаю, несколько тысяч. Нас построили всех, вот нас было, по-моему... не меньше тысячи приехало сразу. Нас построили всех и сказали: стойте, сейчас придут командиры подразделения и будут вас отбирать в свои подразделения. Дело в том, что за два- три дня до этого оттуда, из этого полка... полк ушел маршевой ротой, ушел на фронт. Наш набор был новый, поэтому все казармы, если можно так назвать то в чём мы жили, все были пустые, там мы провели дезинфекцию, соответственно, то-сё. И вот пришло новое пополнение. Там каждый день прибывали пополнения, пока полностью не укомплектован был этот запасной полк - я не знаю про других. И вот начали подходить разные командиры-лейтенанты, старшие лейтенанты там, причём, по-моему, все они, а если не все, то процентов 90 были бывшие фронтовики, то есть уже прошедшие войну: кто-то - без руки, кто-то - с плохой рукой, кто-то прихрамывал. Все они уже были не годны к боевым действиям, но вот они нас готовили к фронту.

Отбор заключался в следующем. Подходил офицер и расспрашивал, задавал вопросы: какое образование, как здоровье, откуда ты, сколько лет тебе? Ну, по-моему, все сто процентов, по моему, были 1924 года, ну, может быть, кто-то 1923-го задержался по каким-то причинам, но в основном 1924 год был. И обязательно задавался вопрос: есть ли в семье репрессированные? Вот, в результате такого отбора к вечеру нас осталось человек сто, и никто нас не берёт. Это были те, кто сказал, что да, в его семье были репрессированные, в том числе и я. Потому что я сказал: "Да, отец репрессирован, мать в ссылке" - и никто нас не берёт.

Уже темнеть начало. Мы стоим, холодно. А ни обедов в этот день не было, ничего - голодные, холодные, замёрзшие, ну, прыгаем там на одном месте, толкаем друг друга, чтобы согреться, ворчим, ругаемся... Вдруг подходит какой-то невзрачный лейтенант - ещё без погон, с кубиками, с двумя кубиками лейтенант со скрюченной рукой и смотрит на нас и говорит: "А это что за гвардейцы такие тут остались?" Ну, мы мнёмся, туда-сюда... Потом как-то ему высказали: кто-то начал, кто-то продолжил, в том числе и я, конечно - я же не могу умолчать. "Да мы все тут" - говорю, - "дефективные". - "Это как, что значит "дефективные"? - "Ну, вот у нас или родители репрессированы, или сами сидели в тюрьме". А там были ребята, которые сидели в тюрьме. "А какое образование?" - ну, вот он поспрашивал, а у всех - девять-десять, девять-десять, девять-десять классов. Он говорит: "Я вас всех забираю, я - командир артиллерийской батареи 45-миллиметровых противотанковых истребительных пушек". И всех нас забрал к себе, вот такой лейтенант. Фамилия его была Сиуда, как японская фамилия, он был изумительный совершенно человек. Я не знаю, кто он был по национальности, но, наверное, откуда-то из Восточной Сибири, судя по фамилии. Что-нибудь... ну - не знаю. Но это был изумительный совершенно человек. Он уже прошел войну, был тяжело ранен в руку, рука у него не работала, и вот он был комбатом в лейтенантском звании. И привел нас в свое расположение. Расположение это выглядело следующим образом. Когда-то это было овощехранилище, огромное, картошку там хранили, а может и другие овощи. Вырыто глубоко в земле - крыша начинается от земли. Вот, если идешь по земле - и вдруг начинается небольшой подъём, прямо от земли. Подъём - ну, конёк там, наверное, два метра, не выше чем два метра конёк, и дальше - спуск. Это вот - крыша, она покрыта дёрном. Входишь вот туда внутрь, в это овощехранилище - там ещё сохранился запах плесени овощной. И там - трёхъярусные нары. Трехъярусные... Первая, самая нижняя - где-то в полуметре от земли, от пола... пол - земляной. Вторая - где-то на метр выше и третья - ещё на метр выше. Вот, три трёхэтажные нары. Поскольку мы уже были по взводам как-то разделены, то заняли какое-то своё место. Я залез, успел залезть на самый верх: во-первых, там теплее, во-вторых, у нас были люди, у которых было недержание мочи, и на тебя могли сверху и написать ночью те, кто не просыпался, когда ему хотелось. Были больные ребята, были - немного, один, два, три человека. А здесь у нас уже были, наконец-то, матрасы. Что из себя представлял матрас? Огромный мешок, набитый соломой. Подушка, наволочка, набитая соломой. Простыня и такое солдатское, байковое... не ватное - байковое одеяло. Вот насчет пододеяльника не помню, по-моему, пододеяльника не было - но это уже, уже человеческие условия! Кроме того, в этой казарме, в этом помещении был умывальник, который представлял из себя такое длинное, метра четыре, корыто. И над ним - маленькое корытце с сосками. Вот как на даче, только длинное. И туда заливали, вёдрами приносили, воду. Водопровода там не было внутри. Ну, кто дневальный, кого назначали дневальным, приносил воду - в вёдрах таскали, заливали туда, поэтому утром было где помыться.

Значит, вот расположились мы здесь. Вещей-то у нас никаких не было, у каждого был какой-то там небольшой... Да, нам же выдали рюкзаки уже, вот рюкзаки нам выдали. Значит, в рюкзаке там было у кого что: какие-то домашние вещи там, что-то такое, домашнее, записная книжечка - я не знаю. До какой-то поры мыло у кого-то сохранялось, носовой платок, тетрадка. Ну вот, собственно, и всё, а больше ничего там не было. Карандаши... Всё это как бы лежало под подушкой. Воровали друг у друга там... У меня, например, украли тетрадку. Ну, я нашёл того, кто украл, дал ему по морде и сказал, что ещё раз замечу - прибью. Он не осмелился жаловаться. Отобрал я у него - я у него просто увидел в руках свою тетрадку...

И начались уже будни такие, настоящие. Подъём, в шесть часов подъём. А расстояние, которое в проходах, было шириной не больше метра - вот между нарами, вдоль всех... а нары были сплошные. По центру был один - ой, даже не было... Значит, проход был один, когда входишь в овощехранилище. Ну, длиной это овощехранилище, наверное, было метров пятьдесят - шестьдесят и, шириной, наверное, метров двадцать. И поперёк... а нары были поперёк - не вдоль, а поперёк. И справа был проход, у правой стены, если это можно назвать стеной: вот земляная стена, но она обшита досками была, земля эта. Был проход... Вот так: умывальник был, там стояла пирамида с оружием, из которого стрелять нельзя было - ну, учебные винтовки, но уже не деревянные, а настоящие, просто вышедшие из строя там или специальные были посверлены отверстия, чтобы стрелять было нельзя. К каждому была прикреплена винтовка своя. Номер записан.

Поэтому и были поперечные проходы, поперёк. Причем, один проход - от стены до стены и слева и справа от него - нары сплошь, от стены до стены, за исключением этого прохода. Поэтому утром, когда кричал дневальный "подъём" в шесть часов, вся орава с третьего, со второго и с первого этажа спрыгивала в этот узенький проходик и судорожно одевалась. Наконец, дело доходило до обмоток. Поскольку теснота была жуткая, и мы друг другу мешали, старшина устраивал опыт. Он стоял с часами и смотрел, сколько у кого времени уходит на одевание. Ну, быстро одеваться мы научились, а вот обмотка... Ты начинаешь ее наматывать, а в это время тебя сосед нечаянно подтолкнул под локоть, она у тебя вырвалась из руки и - фьить! - распустилась. Для того, чтобы ее одеть, её нужно было снова смотать и снова начать обматывать...

Дальше следовала команда "выходить строиться". Это - на зарядку, на улицу, независимо от мороза. А вся зарядка заключалась в том, что нужно было бегать там по кругу, ну, и какие-то телодвижения делать руками там, махать. "Выходи строиться", если ты не успел, старшина начинал над тобой экзекуцию, которая заключалась в следующем: он стоял и смотрел на тебя с часами в руках. И когда ты, наконец, кончал обматываться, он тебе командовал: "Отбой!" Ты должен был быстро раздеться, залезть на свою нару, лечь, а он засекал время. Как только ты ложился, он тебе командовал: "Подъём!". Ты должен был быстро спрыгнуть, одеться, и если ты не укладывался там в какие-то минуты, не помню, в какие, там норма была, то следовала команда: "Отбой!" И так до нескольких раз могло быть. Ну, не знаю уж, как мне везло, со мной такого не происходило. Не знаю, как бы я отреагировал, я мог неправильно отреагировать на это издевательство. Мог, мог... Я потом расскажу, как я однажды отреагировал неправильно, и чем это кончилось. То есть я правильно отреагировал, но - неправильно. Вот, со мной этого не происходило, но с кем-то это происходило.

А дальше мы выбегали на улицу и, значит, "кругом" - и побежали. Без верхней одежды, без бушлата... В гимнастерке, естественно. Побегав, там сколько-то минут, бегом бежали, уже замёрзшие, обратно - и мыться. Выстраивалась очередь мыться. Мыла не было, но, правда, полотенца были. Подбегал к этому умывальнику, плескал на лицо воду холодную, руки как-то, вытирался и вскоре следовала команда выходить строиться уже в бушлатах на завтрак. Вся эта процедура от подъёма до завтрака продолжалась - с зарядкой, с умыванием этим и так далее - по моему, час на это отводилось. Дальше мы строем шли в столовую, и при этом обязательно нужно было петь песню. Если петь нам не хотелось, если мы были обозлены на кого-то, на что-то, не пели, тогда следовало... А рядом шел помкомвзвода. Надо сказать, у нас был изумительный командир взвода. Не помню его ни фамилии, ни имени, ничего не помню... Младший лейтенант. У него были прострелены легкие. Он очень тяжело болел, он практически с нами не занимался. Вот его держали, очевидно, чтобы как-то поддержать его, я так думаю... Поэтому командовал у нас в основном помкомвзвода. Сволочь - ну пломбу ставить некуда! Он на фронте не был. Старшина, в звании старшины он был. Ему было лет сорок, наверное. Забыл даже его фамилию - не помню его фамилию, по-моему, какая-то украинская на "ко". Не Шевченко... ну, не помню, хрен с ним - не важно. Он очень любил над нами издеваться. А нам по восемнадцать лет, ну, девятнадцать наступило. Вот, 3 октября мне исполнилось восемнадцать, значит, девятнадцати ещё не было. Это был декабрь, значит, там никому ещё девятнадцати не было. Всем было восемнадцать лет. Декабрь 1942-го.

Вот. Так он нами командовал, значит, если он шёл рядом и командовал: "Шагом марш! Раз, два! Левой, левой" - чтобы все шли в ногу и так далее. "Запевай!" Ну, если запели, значит, всё, продолжаем так идти. Должен сказать, что под песню, собственно, гораздо легче идти, гораздо легче, но иногда вот упрямство, назло этому помкомвзвода... не любили мы его страшно. Но никому не приходила в голову мысль "тёмную" ему устроить. А могли вполне "тёмную" устроить. Что такое "тёмная", я надеюсь, вы знаете, но на всякий случай скажу: это значит неожиданно, чтобы он не видел, набросить на него одеяло и отлупить его как следует - можно и руками, и ногами - и разбежаться. И всё. Пока он из одеяла выпутывается, иди, узнай, кто тебя бил. Это называется "тёмная". Не приходила в голову такая мысль, чтобы ему как-то отомстить... Вот... Если же мы не запевали, то он командовал: "Бегом!" и начинал гонять нас бегом вокруг столовой. Жрать хочется, а он гоняет, пока не запоём. Ну, иногда запевали, надоедало это, а иногда упрямство пересиливало, не запевали. Это обычно кончалось тем, что появлялся какой-то офицер и задавал ему вопрос: "Что это такое?" Ну, он объяснял там: "Вот, воспитываю". - "Давай кончай, завтракать пора, ребятам уже нужно на занятия идти!"

Тогда нас загоняли в столовую, которая была размещена в точно таком же бывшем овощехранилище, зато, конечно, там не было никаких нар. А раньше что представляла собой столовая? Никаких сидений там не было - ни стульев, ни скамеек - ничего. Там были десятигранные круглые столы, за которыми нужно было есть стоя. Они были высокие. Ну, для человека низкого роста даже было неудобно, очень высоко. Для меня было в самый раз, у меня был рост метр восемьдесят с гаком, для меня было - в самый раз. Под верхней доской была полочка, куда нужно было положить головной убор. Ну, то есть шапку зимой, а летом - пилотку, но поскольку я попал туда в ноябре, зимой, а оттуда выбыл в феврале, я там был только зимой, летом я там не был.

Обед заключался... Завтрак, обед и ужин были похожи друг на друга по технологии, отличались только пищей. Значит, завтрак. Кто-то - а десять человек - это отделение - кто-то из отделения шёл, занимал очередь в раздатку, где оттуда, из кухни, раздавали. Подходил, говорил, от кого ты, номер называл. На завтрак тебе выбрасывали шайку, ну таз с двумя ручками, как в бане, в общих банях тазики. Ну, вот такой тазик, только сделанный не из оцинкованного железа, а из простой жестянки, в нём каша, и хлеб, нарезанный на десять кусков. Приносили это на стол, тут же кто-то один отворачивался спиной, а кто-то пальцем показывал, клал палец на кусок хлеба и спрашивал: "Кому?" Он говорил там: "Вовке!" Значит, ,авали Вовке. "Кому?" - "Кольке!" Значит Кольке. А этот - мне, значит, этот - ему, а этот - тебе... Вот так, чтобы не было обидно. Куски всё-таки были разные, как ни резали их, ни взвешивали... Буханку хлеба нарезали на десять частей или там кирпич хлеба нарезали на десять частей. Но там в основном были буханки, если был кирпич, то можно было более точно порезать. А буханка - она же круглая, поэтому горбушку всегда всем хотелось почему-то. И дальше, этот тазик ставился на стол, посередине, и все своими ложками - доставали из карманов, из-под обмоток ложки - и из этого таза все начинали кушать, обжигаясь, если горячо, чтобы как можно больше съесть. Кроме того, уже не помню, как это, в чём это было... Ложка сахара, песка, столовая ложка песка. Обычно этот песок... выедал в хлебе луночку, в куске хлеба. Почему все хотели горбушку выбрать: можно было выесть оттуда середину, туда насыпать песок, и потом - кружка чая. Вот это - завтрак. На обед - такая же шайка с супом, или там с борщом там, или с щами - суп. И все хлебали из одного этого тазика. И котелок, двухлитровый котелок - каша с кусочками мяса. Тоже хватали, следя друг за другом, чтобы лишний кусок мяса никто не схватил. Все это - из одного котелка, из одного тазика. И - ведро компота, там полведра компота. Тут же все доставали кружки, и разливался этот компот. Ну, ужин, как завтрак, такой же. На ужин часто была селёдочка. Селёдка там, по кусочку селёдки или рыба солёная, горбуша солёная... И - опять каша какая-нибудь. У меня в голове сидит одна каша: пшённая. Видно, больше всего пшённой было. Вот так нас кормили. Значит, после завтрака - "выходи строиться". Выходили строиться, шли обратно в казарму, опять с песней, разбирали оружие, опять выходить строиться - и на полигон, это - несколько километров от этого дела. Мороз лютый, все в ботинках, валенок не было. Ботинки там, портянки, обмотки... Мне не могли подобрать ботинки. Мучились, мучились со мной - а у меня были пальцы обморожены, этого я не рассказал... Ладно, расскажу, как я обморозил пальцы в Тобольске, когда работал слесарем на электростанции. Обморозил пальцы на ногах, вот... В общем, добыли мне валенки всё-таки. Подшитые, старые - но валенки, поэтому у меня ноги всегда в тепле всё-таки были, более-менее. Причём в казарме была специально сделана в каптерке сушка, на ночь валенки можно было поставить там, чтобы они к утру высохли, потому что ты в валенках шёл по снегу, потом сидел в натопленной землянке, там, на полигоне. Снег на валенках таял, они промакивались, отсыревали - в общем, к вечеру были сырые валенки. Между прочим, всё это тогда не замечалось. Это вот сейчас, к старости сказываются вот эти вот обморожения, влага, сырость в ногах - всё сказывается...

Вот, на полигоне мы занимались чем: опять же долбили землю, копали для пушек укрытия, учились копать... блиндажи для снарядов там... И занимались материальной частью. Но в связи с тем, что у нас командовали, всё это объясняли нам фронтовики, они всё понимали. И они, когда особенно лютый был мороз, сорок градусов, они все занятия проводили в землянках. Там были землянки, в которых были печки, там было очень тепло, жарко - и мы с мороза, когда туда приходили - через какое-то время становилось жарко - расстёгивали на себе эти бушлаты и засыпали. Семнадцать часов уходило на все эти завтраки, обеды, ужины и занятия, и оставалось только семь часов на сон. Это очень мало при такой нагрузке. Ну, изучали материальную часть пушки, естественно, в первую очередь. Изучали силуэты танков немецких, румынских, своих там, и так далее, силуэты самолётов, оружие разное - немецкое, своё. Вот всё это собирали, разбирали, что там было... Учили нас всему этому. Пушку я, например лично уже мог с закрытыми глазами разобрать до винтика и собрать вслепую - и замок, и всё это. У меня это хорошо получалось, меня даже в пример ставили. По времени там было такое упражнение: разобрать замок и собрать замок. И засекали время. Вслепую и не вслепую. Баллистику в какой-то части изучали, теорию баллистики. Ну и, естественно, политчас. У нас был комиссар - очень хороший человек, очень добрый человек. Вот я очень много знаю о комиссарах, много нехорошего, плохого - и из литературы, и из рассказов людей, и из рассказов друзей своих. Но у нас был замечательный комиссар, тоже прошедший войну. И когда он нам читал, на политинформациях рассказывал о международном положении, о положении на фронтах, там ещё чего-то, все засыпали. Он знал, что мы спим. И он делал так: он довольно монотонным голосом рассказывал нам о событиях, потом, не повышая голоса, говорил: "Ребята, я сейчас громко скомандую "встать!". Пожалуйста, прошу вас: не вставайте, не выполняйте мой приказ встать...". После чего во всю глотку орал: "Вста-а-а-ать!" И вы знаете, почти все вставали. Не вставал только тот, кто не спал. И тут же раздавался, конечно, хохот. Он сам первый хохотал, то есть вот он остроумный человек был, он разрешал и себе, и на политзанятиях что-то сострить и какую-то байку рассказать. В этом смысле никогда никого не наказывал, никогда. Вот такое у него упражнение: "встатика". Вставали те, кто спал, а их было 90 процентов, только хохотом казалось. И хотя мы знали, что он обязательно будет трюк этот делать, всё равно спали. Ну, невозможно было после мороза, тёплой этой самой землянки не заснуть, когда ночью ты не заснул. Причём, должен сказать... Да, буду последовательным. Итак, мы занимались, после чего - обеденный перерыв, значит, мы маршировали опять с песнями обратно в расположение. Обед... Ну, как кормили, я уже сказал, только должен добавить, что горячее - так: огонь-суп, а ты вылавливаешь из него кочерыжку капустную, раскусываешь ее, а внутри - лёд. То есть: вот закипела вода на кухне в этом самом котле, бросили туда, сгрузили капусту, а она не то что провариться - она даже растаять еще не успела. И нас уже кормят - раз. Второе: как-то вдруг мы обнаружили, что картошка в супе и картошка, которую нам дают так вот, иногда, не очищена, с кожурой. Ну когда так картошку - ты очистил ее, но в супе картошка не очищена. Когда мы начали роптать, нам сказали, что есть приказ генерала такого-то там, командующего тылом *, потому что выяснили, что в кожуре картофельной - самые главные витамины. И так продолжалось какое-то время, что мы отплёвывались, выплевывали эту кожуру, матерились, ругались... И вдруг всё это кончилось, и, как пошел слух, генерала этого отдали под суд, потому что начались аппендициты, резко увеличилось количество ребят, жалующихся на боли в аппендиксе, и некоторых даже оперировали.

Итак, значит, пообедали, после чего был какой-то небольшой перерыв на отдых, мы возвращались в казарму. Можно было... был красный уголок, там были газеты, журналы какие-то. Можно было почитать что-то, письмо написать, после чего, во второй половине дня, как правило, были опять теоретические занятия уже в казарме, уже мы не выходили на поле. В казарме... Эти занятия, как правило, проводил вот этот помкомвзвода, вот этот малограмотный мужик, вреднющий... Ну, рассказывал нам вещи очень многие, лично мне очень много было знакомо - мне было скучно, я это уже знал, кому-то это было в диковинку... Там были ребята и с четырьмя классами, малограмотные - такие попали. Но большинство всё-таки было из интеллигентных семей, дети репрессированных. Подавляющее большинство было... И, как правило, это ребята, восемь-девять классов, а то и десять классов закончившие. Ну я вот девять закончил к тому времени, вернее, не к тому времени, а на год раньше, я уже год после этого проработал. Ну, это я рассказывал, как из десятого класса меня выперли за неуплату.

Вот. Но это было в тепле. Объявлялись перерывы на перекур. Все, конечно, курили. Курили, нам выдавали махорку - курили махорку. Для того, чтобы можно было её курить, нужна была газетка, поэтому брали там старые газеты какие-то , чтобы завернуть это самое... Там я впервые познакомился с кресалом. Что такое кресало? Это огниво. Значит, берется трубочка, как правило, это гильза от винтовочного патрона, у которой спилена шляпка. Использованная гильза, патрон, гильза, у которой спилена шляпка. Через эту гильзу продернута нитка хорошая, шнурок, или вата или что-то такое, что легко начинает тлеть. Прикреплена проволокой вот к этой нитке, накручена проволочкой или другой ниткой... ну, проволочкой закручена. Вот это огниво, когда оно в кармане, оно спрятано в этой гильзе. Кроме того, ты должен иметь кусок стали - ну, например, кусок напильника - и кремний. Камень, кремний... Дальше всё очень просто. Ты вытаскиваешь из этой трубочки, из гильзы... ну, может быть, другая трубочка, но чаще всего - гильзы, проще всего это было. Гильзы там собирали, но тем не менее гильзу можно было подобрать на том же стрельбище из винтовок и в карман положить, никто на это внимания не обращал. Значит, ты это дело вытаскиваешь, подставляешь этот трут, если можно так называть, вот, он чуть-чуть торчит из трубочки этой. Подставляешь камушек этот, кремний, а другой рукой бьёшь по нему вот этим стальным куском напильника или чего. Высекаешь, искра падает на эту ватку или какое-то другое вещество - и мох это может быть - и она начинает тлеть, и этого вполне достаточно, чтобы прикурить сигарету. После чего ты её втягиваешь за ниточку обратно в это самое, пальцем закрываешь, и она там моментально гаснет, кладёшь в карман. Потому что спичек не было. Зажигалок тем более тогда не было, вообще. В России, в Советском Союзе зажигалок не было - мало кто видел зажигалки. Вот у немцев на фронте у всех были зажигалки, а у нас кресала у всех были...

Вот, значит, перекурить можно было. Написать письмо, прочитать что-то, по-моему, радио даже там было в этом красном уголке. Ну, просто потрепаться - был такой час отдыха... Потом - ужин, опять с песнями. После ужина, когда мы приходили в казарму, опять было какое-то там время, не помню, небольшое, на такой отдых просто. И потом - поверка, выходи строиться на поверку "по форме 20". Это - перед самым отбоем, каждый день. Что такое "поверка по форме 20"? Это - проверка на вшивость. Все выстраивались вдоль нар, спускали брюки и задирали рубашки, и старшина ходил и смотрел, нет ли вшей. Если он у кого обнаружил вошь или гниду, этого человека отправляли тут же ночью в баню, в прожарку. У кого не обнаружил, после того, как у всех было проверено, наступала команда "отбой", и все залезали на свои места, чтобы поспать. И тут начинало... А тот, у кого обнаружили вошь или гниду - несколько человек всегда находилось - их отправляли в баню. Ну, баня там же, в расположении, была, она, наверное, круглые сутки работала. Там, значит, они мылись, проходили прожарку...

Был у нас один парень, Колька Свиньин. Это фамилия у него была Свиньин. Колька Свиньин. Хороший парень. У него каждый вечер обнаруживали гниду или вошь. Это что-то ужасное было: мы всё-таки спали, а он в это время был в бане, а там очередь всех этих вшивиков со всего подразделения, а баня-то одна была на весь этот запасной полк - то есть часа два у него уходило... Сколько же у него оставалось на сон? Несчастный парень был... Вот что такое? У меня ни разу не обнаруживали вошь, кроме того случая, на складах, о котором я рассказал. А вот здесь ни разу не было.

Когда мы ложились на свои эти мешки, начиналась упорная борьба с блохами. Эта вот казарма, это овощехранилище было набито блохами, и блохи эти начинали кормиться. Наголодались за весь день, а тут столько крови, мяса живого... А блоха - это что? Это не вошь. Вошь, когда укусит, ты и не почувствуешь. А если блоха - сразу начинает чесаться это место, и укус чувствительный. Ну не такой уж чувствительный, чтобы орать, но ты чувствуешь, что тебя кольнуло что-то и начало чесаться. И места эти блохи выбирают самые неприличные: в паху где-нибудь, под мышкой... Но, наконец, сон морил нас, и мы засыпали. Поскольку там всё-таки хоть и были печки, но всё-таки было прохладно, к утру особенно, то мы поверх одеял ещё всегда натягивали бушлаты. А какая-то часть ребят уходила втихаря, когда уже все засыпали. Вставали, одевались и шли "ставить миномёты" - так это называлось. Что это такое? Жрать-то всем хотелось. Это - следующее: дневальный, который всю ночь топил печку... Там не печки, там одна печка была на весь этот огромный объём - одна печка, она круглые сутки топилась. Значит, дневальный раскочегаривал посильнее эту печку, а другие ребята шли к кухне и в темноте воровали картошку. Воровали картошку, потом доставали заранее приготовленную проволоку, один конец проволоки был загнут, с другой стороны проволоки тоже была загнута такая петля, чтобы можно было держать или можно было подвесить. Была она длиной в метр, наверное, метр двадцать. Вот на неё, как шашлык, картошка нанизывалась, на эту проволоку. Когда последняя нижняя картошка нанизывалась, край проволоки загибался, чтобы она не сползла, и человек залезал на крышу, поднимался на крышу - прямо с земли пошёл и на крышу поднялся - и опускал этот "миномёт" в трубу этой самой печки, и уходил. Чтобы она туда не упала, поперёк трубы клали какой-нибудь кусок трубы металлической, через ручку это кольцо продёргивали, и она в подвешенном состоянии там висела. Через какое-то время шёл, вынимал эту штуку оттуда, там оказывалась картошка пропечённая, недопечённая, но обугленная, приносил это туда внутрь в казарму, и всем участникам, кто участвовал в этом походе за картошкой и так далее, доставалось по одной, по две картофелины. Это было очень вкусно - кушать эту картошку - горячую главное, разваристую. Ничего, если там немножко она хрустела внутри - это неважно. Утром, когда был подъём, сразу было видно, кто ночью занимался "миномётом": у него морда была в саже, руки были в саже... Ну, начальство на это не смотрело, отворачивалось... Могло просто сказать: "иди помойся". И всё. Не ругалось.

Вот так проходили дни... Иногда назначали нашу батарею дежурить по полку. Что это значило? Кого-то назначали караулить склады какие-то, то есть на караул, кого-то там куда-то ещё. А кого-то - на кухню, помогать поварам. Чистить картошку там, подносить воду. Ну, в общем, на такие чёрные работы. Обычно это кончалось тем, что после этого дежурства наутро...

А представьте себе: на улице сорок градусов мороза. Уборная типа "сортир", то есть сарай, деревянный сарай, штук на 10 дыр, где все сразу могут там присесть, выгребная яма, находился от нашего расположения, этой казармы шагах, наверное в ста - вот так примерно, как от нашего подъезда до входа в метро "Маяковская". Примерно, может чуть поближе. И вот обычно утром, когда мы вставали, то вокруг казармы были сплошные желтые дыры, потому что, кому нужно было выйти помочиться ночью, никто, конечно, до туалета не бежал. Во-первых, выскакивали оттуда - только на босу ногу ботинки, внакидку бушлат - и всё, хотя там на улице тридцать - сорок градусов, Сибирь. И мочились прямо: выскочили из этого и тут же обежали десять шагов - и тут же помочились. Так вот, после дежурства на кухне вся эта наша казарма была обложена кучками, потому что тот, кто попадал на кухню, там обжирался, у него обязательно - у большинства - было расстройство желудка. После, в общем-то, полуголодной жизни обжирались там, особенно заправками. Там великолепные заправки для борщей, всякие специи - и перец, и лавровый лист, и всё такое жидкое, потом это бухали в котёл, ну, это - вкусная штука. Кроме того, и мяса там отрезали сами себе и жарили. В общем, обжирались, и, конечно, дристун пробирал большинство. А что, бежать до этой самой? Не добежишь просто-напросто до туалета этого, до сортира. Вот значит, сразу было видно утром, когда все расходились по полигонам, то, проходя мимо каких-то там казарм, вот таких же, как наши, бывших овощехранилищ, можно было понять: ага вот эти ребята вчера были в кухне, сразу видно... Ну, к вечеру все это, конечно, убиралось...

Иногда у нас были выходные дни. Очень редко, но были. Эти выходные дни посвящались в первую очередь следующему: мы выносили из казармы свои матрасы, свои подушки, всё вот это... Блохи, которые во всех швах, как бусы, одна в другой, сидели кругом, которые просыпались только вечером, когда ты ложился, и набрасывались на тебя. И вот начинаешь по этому матрасу бить палкой - и прямо вокруг матраса чёрные полосы от блох, они на морозе моментально скручиваются и замерзают, никуда они прыгать уже не могут. И ты заносишь, вытряхнув как следует, стряхнув все это дело, этих блох, заносишь обратно туда то же самое, одежду. Несколько дней ты спишь спокойно, тебя блохи или вообще не трогают, или одна какая-то... Но проходит какое-то время, и они размножаются, сволочи, быстро - и опять... Вот это - первое занятие в выходной день. Ну, второе занятие - это просто безделье. Там нечем было заняться... У нас были шахматы, шашки, в домино можно было поиграть... Какие-то журналы - старые, как правило. Газеты... Письмо можно было тоже написать. Можно было поиграть в "балду", или кроссворды поразгадывать, если в газетах попадались. В общем, это был праздник, в выходной день был праздник.

Однажды нам объявили, что пойманы два дезертира. Уже не помню, из какого там подразделения, и что на днях их приговорили к расстрелу, и на днях приговор будет приведет в исполнение, и мы все должны в этом участвовать. То есть нас всех поведут туда, и на наших глазах расстреляют дезертиров. Я это запомнил очень подробно. В последний час буквально, перед расстрелом, нам объявили, что наша батарея не идёт. Почему отменили, чтобы все туда шли, я не знаю, но мы не ходили. И вот спустя десятки лет, несколько лет тому назад я об этом расстреле прочитал у Виктора Петровича Астафьева в его "Проклятых и убитых". Этот был расстрел ребятишек из того подразделения, где был Виктор Петрович. Это два парня, братья-близнецы, которые были призваны из деревни, которая находилась то ли в тридцати, то ли в сорока километрах от Бердска. Решили сбегать домой. Они побежали домой, и при первом же построении обнаружили что их нет. Объявили их дезертирами - а они на третий день вернулись. Принесли с собой жратву: картошку и прочее, начали всех угощать, своих товарищей, кушать. Их тут же арестовали, трибунал - и обоих приговорили к расстрелу за дезертирство и расстреляли - на глазах у того подразделения, в котором был Виктор Петрович. Вот, он это описывает. Я ему об этом написал, что я помню это, и он там пишет, что в последний момент отменили сбор всего полка, а только их подразделение, откуда эти ребятки были. Это вот мальчишки 1924 года, близнецы. Я, когда читал этот момент расстрела, мне хотелось вскочить и придушить этого майора кагэбэшника, который командовал. Он так описал этот расстрел - это вообще. Ребята, я вот сейчас говорю, а у меня уже комок в горле: это - преступление советской власти! Преступление, которое невозможно простить никому ни за что! За что мальчишек расстреляли? Они же вернулись через три дня! Они же по глупости! Какие они дезертиры? Они же вернулись, чтобы идти воевать, защищать Родину - а их расстреляли! Для устрашения остальных! И сколько таких расстрелянных было во время войны? Сотни тысяч. Сотни тысяч! Есть официальная статистика, когда заградотряды и прочие по приговорам расстреляли триста с чем-то тысяч человек, если не больше. Тех, кто воевал, кто мог принести какую-то пользу! Конечно, были среди них и мерзавцы, были, но в большинстве это были честные ребята. Может, струсили, я имею в виду там, на фронте, не эти вот двое, а там на фронте. Струсили - ну и что? Страх смерти - это великая штука, нужно иметь очень сильную волю, чтобы перебороть такой страх!

Вот, и так вот продолжалась наша жизнь в запасном полку. В конце января...

Да, меня определили... Там было несколько взводов, по-моему, четыре взвода - я не помню сейчас точно или три... А, всего четыре. Из них три - такие простые, и четвёртый - учебный взвод, который готовил сержантов. То есть тем, кто окончил бы там учёбу, присвоили бы звания сержантов. Меня определили именно в учебный взвод. Почему - я не знаю, чем я угодил этому лейтенанту, командиру батареи. Он со всеми он беседовал. Я думаю, что он выбирал этот взвод по интеллекту, я так думаю. Причём он умел с нами так разговаривать, что не чувствовалось, что это - твой начальник, твой командир. Чувства какого-то стеснения, там страха перед начальством - ну, не знаю - у меня абсолютно не было. Я с ним разговаривал совершенно свободно, как с товарищем. Ну, я его называл "товарищ лейтенант", естественно, он меня - "боец Шварц".

Больше того, был такой эпизод - вот хорошо, что вспомнил - когда он меня спас от трибунала. По закону я должен был попасть под трибунал. Что же произошло? Наше подразделение дежурило по полку, я попал в караул. Мы охраняли какой-то склад - то ли оружейный, то ли продовольственный - я не знаю, но какой-то склад, который был в собственности у этого вот запасного полка. Значит, у нас было караульное помещение, дежурили мы по два часа. Два часа ты на посту стоишь. Смена поста. По уставу ведь положено как... Вы никто в армии не служили? По уставу часовой не имеет права подпускать к себе никого, кроме разводящего. Разводящий - это, как правило, сержант, или офицер, или старшина, который наряд разводит по постам, и, подходя... Вот, предположим, четыре поста. На каждом посту стоит часовой, вот вокруг этого самого большого склада. Два часа он отстоял - идёт смена караула. Идут четыре сменщика солдата и пятый - вот разводящий называется... Не доходя до часового - там какое-то расстояние - часовой меня должен окликнуть и сказать: "Стой, кто идёт?" Он должен ответить: "Развод" и назвать пароль. Вот я спрашиваю: "Пароль?", он называет пароль, мне пароль известен, а я - отзыв. Тоже мне известен, раз нам сказали: "На сегодня вот такой-то пароль"... И тогда я его подпускаю, могу с ним разговаривать, и ко мне подходит тот, кто меня меняет. Я ему передаю винтовку настоящую и тулуп, потому что на посту ты стоишь в тулупе. Он одевает на себя тулуп, берёт винтовку. А у меня под тулупом обычная одежда, бушлат, шапка. Я говорю: "Пост сдал". Он отвечает: "Пост принял". Я выстраиваюсь в хвост этой тройки оставшимся четвёртым, и идём к следующему посту. Там все четыре поста заменили, и разводящий вместе с нами, которые отстояли своё, возвращается в караульное помещение, где можно поспать. Там тепло, там можно раздеться, в смысле снять бушлат, лечь на нары - и можно поспать до следующей смены.

И вот, значит, я должен идти сменять парня из нашего подразделения. Как сейчас помню его фамилию - Плешаков. Ни имени, ничего не помню. Плешаков. Вот запомнилось - Плешаков. Причём, когда тот, кто становится на пост и принимает винтовку у того, кто стоял на посту, он должен вынуть эту самую кассету с патронами, пересчитать патроны, вставить обратно, проверить, что там пять патронов, вставить обратно, закрыть затвор и спустить курок. Для проверки, чтобы патрон в ствол в канал ствола не попал, а только в магазиннике. Для того, чтобы можно было стрелять, надо затвор передёрнуть и тогда самый верхний патрон войдет в канал ствола, а следующий пружиной поддавится под это место, и ты можешь выстрелить. А дальше, затвор автоматически открывается, и гильза оттуда. То есть не автоматически... Ты затвор передёргиваешь, когда ты выдёргиваешь на себя, гильза оттуда вылетает, и ты движением вперёд загоняешь следующий патрон. Таком образом, ты можешь делать пять выстрелов...

Значит, он мне передаёт винтовку, а разводящий, не дожидаясь, когда я у него приму пост - это тоже нарушение, в общем, говорит: "Ладно ты, Плешаков, нас догоняй, а мы пойдём к следующему посту, догоняй. Передашь Шварцу пост - и догоняй." - и пошли к следующему посту - больно холодно было.... И пошёл с остальными ребятами к следующему посту. Я принял у него винтовку, набросил на себя этот тулуп, принял винтовку, проверил магазин, вставил его. Затвор закрыл и нажал курок - а винтовка выстрелила. То есть я не заметил, как я вогнал патрон в канал ствола - и винтовка выстрелила. Какое счастье, что я не попал в Плешакова - он же рядом со мной стоял! Он стоял, и был впереди винтовки, я бы его ранил или убил. Выстрел... Тут же бегом прибежал разводящий обратно. "Что случилось?" Ну, я ему рассказал. Буквально через несколько минут прибежал лейтенант Сиуда, комбат... Буквально через несколько минут... Нет, не так, не так. В общем, он меня оставил на посту, довёл всех и потом, видно, пошёл, ему доложил. И через несколько минут пришёл лейтенант. Он спал, пока его подняли... Я смотрю - идёт человек. Когда он поближе подошел - темно, это ночь, но снег - поэтому все-таки светловато. А может и луна была, не помню. Я ему говорю: "Стой, кто идёт?" Он говорит: "Лейтенант Сиуда". А по уставу я не должен его к себе подпускать. Я говорю: "Стой, стрелять буду!" Он говорит: "Не дури!" Я говорю: "Товарищ лейтенант, ну как мне поступить? По уставу я не должен вас подпускать. Ну что мне делать? Не могу же я в вас стрелять!" Он говорит: "Ладно, не волнуйся, успокойся. Объясни мне, как всё произошло?". Я ему, как сейчас рассказал, так и рассказал... А для полка это - чрезвычайное происшествие, там каждый патрон учитывается, и за такой выстрел могут судить. Ну, дальше фронта не пошлют, но тем не менее... В общем, он сумел это дело замять. Меня никто не вызывал - ни Особый отдел, никто меня не вызывал никуда. А ведь я еще сын репрессированного к тому же, могли на этом деле такую историю раздуть... Но всё обошлось. Лейтенант, видно, всё взял на себя, я не знаю как, но меня никто не тронул. Меня никуда не вызывали, никто меня ни о чём не расспрашивал. Вообще, кончилось разговором вот там, на посту, с лейтенантом. Я конечно тогда не очень весь этот ужас понимал, это я потом понял, в какую я историю влип и что могло мне грозить. Он меня спас буквально - вот такой был лейтенант. Это - к вопросу о разных командирах. Вот, это я небольшое отступление сделал.

Итак, мы продолжали вот эту вот учебу такую. Уже пушку изучили, уже были стрельбища из винтовки по мишеням. И однажды вот в такой выходной день, прежде чем мы занялись блохами, лейтенант... он обычно нас выстраивал на улице перед казармой и что-то нам говорил, а потом всегда спрашивал: "У вас ко мне есть какие-то вопросы?" Ну, больше никаких вопросов не было, а тут я ему задал вопрос, я говорю: "У меня есть вопрос, товарищ лейтенант: ну, а когда мы стрелять-то из пушки начнем?". А он мне говорит: "А ты знаешь, сколько стоит один снаряд?" Я говорю: "Нет". Он говорит: "Стоит столько же, сколько офицерские хромовые сапоги. На фронте будете учиться стрелять!" Вот так оно и вышло... Вот все мы пришли на фронт, ни разу не выстрелив из пушки. Вот это - одна из причин, почему на каждого убитого немца приходится, по разным статистикам, от десяти до четырнадцати наших ребят - потому что нас пригоняли на фронт необученными. И только на фронте мы начали по-настоящему стрелять из пушки.

О фронте я еще расскажу. Ну вот на этом я своё... бабуля пришла, проснулась - пришла. Вот, слышите, смеётся? Всё, я на сегодня кончаю...

<Дополнение от расшифровщика: на самом деле статистика "на одного немца - от десяти наших", мягко говоря, неправдоподобна, потому что в этом случае с нашей стороны погибло бы от 50 миллионов военнослужащих (цифра нереальная даже с учётом пополнения войск за 4 года), вследствие чего мы вообще бы остались не только без армии, но и без всего мужского населения в полном смысле этого слова. К тому же большая часть наших потерь в ВОВ приходилась именно на мирное население, так что эти данные, по моему мнению, весьма сомнительны и нуждаются в уточнении. В той же Википедии в настоящее время со ссылкой на влиятельных экспертов сравниваются безвозвратные (смертные) людские потери вермахта (включая сателлитов) и СССР - получается соотношение 1:1,3 - 1:2 не в нашу пользу. По воспоминаниям Михаила Сукнева, упоминаемого В. Ш., на Заволховском плацдарме, том самом, где погибла большая часть 2-й Ударной армии, потери по визуальным оценкам (трупы) были равнозначными.

Дабы критики после выхода книги не обвинили бы автора и составителей в предвзятости, подобные сноски делать просто необходимо. Поэтому и впредь буду вставлять поправки по тем темам, информацией о которых располагаю>

001_A_006_Deda Vova_2008_06_06 (1:22:30)

Сегодня 6 июня. Хочу продолжить свой рассказ, свои воспоминания.

Итак, я в запасном полку. Я уже многое вчера рассказал об этом, но хочу ещё некоторые эпизоды осветить. Уставали мы ужасно, несмотря на то, что были молоды, довольно сильные физически, ну, во всяком случае, что касается меня. Уставали ужасно, и всё время не проходило чувство желания покушать, чувство голода - всё время. И спать хотелось, всё время хотелось кушать и спать, спать и кушать. Пару раз нас поднимали по тревоге среди ночи - ну вот по учебной тревоге. Значит, мы должны были быстро, буквально за несколько минут, одеться, расхватать свои учебные винтовки и встать в строй, после чего подавалась команда, мы брали пушки, которые хранились там, в специальных местах и куда-то там маршировали, шли. Шли, потом нам командовали: там справа танки, слева танки. Мы развёртывались, устанавливали пушки в ту сторону, в какую нам было указано, ложились, садились... Ну, я, как наводчик - меня сразу определили наводчиком - становился у прицела на колени в снег. Ну, потом звучал отбой... какие-то ещё операции делали, чего-то копали, звучал отбой, возвращались в расположение, и, конечно, на это уходило несколько часов. Мы возвращались утром, и без всякого отдыха продолжалась учёба вчерашняя, всё то же самое.

Пришли времена, когда мы уже почти изучили полностью пушку и уже достаточно времени уделяли теоретическим всяким там вопросам - баллистике, как стрелять по закрытым целям, как наводить прицел, стали изучать прицел, снаряды разные - ну, всё для "сорокапятки". А снарядов там несколько было: бронебойный простой, бронебойный подкалиберный, который отличался от простого тем, что он по своей конструкции не должен был рикошетировать. Простой бронебойный снаряд - болванка, если он попадал в броню танка под углом - он рикошетировал, отскакивал в сторону... ну, в общем, угол падения был равен углу отражения - вот под этим углом он и отлетал. А подкалиберный снаряд имел устройство: у него была головка, которая сминалась при ударе о броню танковую, и сердечник закрытой этой мягкой головочкой должен был пробить броню, и он нёс в себе вещество, которое при этом загоралось, ну, и, при удачном попадании в танке мог произойти взрыв снарядов, которые там хранились - пробоина и если там были масло, бензин - значит, всё загоралось. Это - два вида бронебойных. Кроме того, был снаряд для поражения живой силы, осколочный так называемый снаряд, у него имелся на бойке колпачок навинчивающийся. Все эти осколочные снаряды поступали к нам с навинченным колпачком. Это колпачок служил для того, чтобы стрелять по огневым точкам, по дотам, дзотам. Колпачок - он защищал боёк, и при попадании, скажем, в блиндаж немецкий или в дот - долговременную огневую точку - он не сразу взрывался, этот снаряд, а, по идее, должен был успеть за несколько секунд проникнуть глубже туда, в глубину этого объекта - и там взорваться, внутри. Ну, то есть, если он попадал просто в землю, то он взрывался не тогда, когда он ткнулся в землю, ударился об землю, а проникнув туда на несколько сантиметров, скажем там до полуметра, там, уже под землёй, рвался. Поэтому, когда мы стреляли по пехоте немецкой, прежде чем снаряд заправить в зарядное устройство, в пушку, колпачок этот свинчивали. То есть, когда мы готовились стрелять по пехоте, то заряжающий, прежде чем приготовиться к стрельбе, свинчивал вот эти колпачки. И ещё был снаряд шрапнель, который разрывался в воздухе и из него разлеталась в разные стороны дробь, крупная такая дробь, пульки такие - ну, скажем, как дробь - и она поражала живую силу противника. Вот такой был набор снарядов.

Снаряд весил в среднем два с половиной килограмма, а пушка - пятьсот семьдесят шесть килограмм. Снаряды были в деревянных ящиках, а, кроме того, ещё были специальные металлические ящики, где снаряды укладывались в специальные гнёзда. Ну, этот ящик по-сегодняшнему можно назвать кейс или дипломат... ну и там было пять снарядов по два с половиной килограмма - значит двенадцать с половиной плюс ящик - ну, где-то килограмм четырнадцать этот вот чемоданчик с пятью снарядами весил. Вот, ** это вмы изучали: действия этих снарядов, как выбирать правильно снаряд, как целиться там, и так далее.

Наконец нас начали учить чистить пушку. Ну, пока дело шло о чистке замка - всё было очень просто: вынимали замок из пушки, я не помню уже, сколько весил этот замок - ну, наверное, может быть, килограмм восемь, не помню - но легко его вынимали, разбирали, промывали, смазывали, собирали и обратно ставили. Ну вот, нужно было чистить ствол, канал ствола. Для этого был так называемый банник-разрядник - ну, это шомпол соответствующего диаметра, то есть сорокапятка - это диаметр ствола, или диаметр снаряда сорок пять миллиметров, отсюда и сорокапятка. Значит, нужно было... на него накручивали шест такой, он свинчивался из более коротких кусков, туда накручивалась такая щётка... ёрш. Кроме того, было такое приспособление, на которое накручивались тряпки, и нужно было со ствола к казённику проталкивать * туда-сюда. Это была очень тяжёлая работа, потому что очень туго он туда входил, этот банник-разрядник, но, тем не менее, после такой чистки, заглядывая в ствол - опустив замок со стороны зарядного устройства и заглядывая в ствол - видно было, что в стволе всё блестит, он как зеркало становился. Даже видны были эти канавки нарезные спиральные, которые служили для того, чтобы, когда сам снаряд вылетал из гильзы - он уже в канале ствола за счёт вот этих вот канавочек начинал вращаться. И, вылетая из пушки, он не просто летел, а он вращался вокруг собственной оси.

Должен сказать, что вот эта вот история чистки пушки, то есть банения, что ли, вот банника-разрядника - на фронте за четыре с половиной месяца, что я воевал, ни разу, конечно, не пользовались. Да это было и невозможно, потому что это большая тяжёлая работа - во-первых, нужно было, чтобы пушка устойчиво стояла на земле, вокруг неё стояло несколько человек и несколько человек брались за этот банник-разрядник и на счёт "раз, два, три" толкали его туда: "раз, два, три" - и дальше толкали, потом обратно вытаскивали. Конечно, на фронте такого быть просто не могло, потому что мы стояли в размещении пехоты, то есть на виду у немцев. Ведь когда мы в обороне стояли - мы видели немецкие позиции, а они видели наши позиции, а расстояние между нами было четыреста метров, пятьсот метров - вот такое расстояние, поэтому днём это всё видно и, конечно, тут же открывалась бы немецкая стрельба, так же, как и мы тут же бы открывали стрельбу, если бы увидели скопление там людей, которые чем-то занимались. Поэтому днём всё было скрытно. Днём мы ходили только по траншеям, сидели в блиндаже или в окопах - во всяком случае, поверху не ходили, потому что и снайперы были. Так же и немцы, так же и немцы...

Вот, за немецкими позициями была деревня Рисавы, называлась деревня Рисавы. Насколько я соображаю - это был либо конец Калужской, западная часть Калужской области, либо восточная часть Смоленской области - вот где-то там, деревня Рисавы. И в этой деревне стояли немцы. Это было, наверное, километра полтора от наших позиций, и днём там, как правило, живого человека трудно было увидеть - никаких движений там не было. Но иногда, вот когда стояли в обороне, мы видели - что во,т пробежало два немца, чего-то они там забежали в дом, чего-то они там делают, чего делают - не знаем. Ну, вот, мы иногда занимались такой глупой вещью, но тогда нам казалось это не глупым - мы, зная, что они должны побежать обратно, вытаскивали свои винтовки и пытались по ним стрелять. Ну, на расстоянии там в полтора километра. Конечно, ни разу ни в кого не попадали, но, очевидно пули-то там свистели и немцы это слышали, поэтому иногда даже они ложились. Вот, выстрелил - и они залегли, и дальше видно, как они перебежками стали, то есть они почувствовали, услышали, что в них стреляют. Ведь когда пуля пролетает мимо человека, расстояние определить невозможно никак, где она летит, то она свистит, создаёт при разрезании воздуха свист: "фить", "фить", "фить".

Мне смешно слышать и читать в каких-то книгах такие вещи, что "пуля пролетела мимо моей головы в двух сантиметрах", или, там, "в двадцати сантиметрах". Я помню, как в конце восьмидесятых, видимо, вот, когда это было в Вильнюсе, потом в Риге вот эти были столкновения, когда они хотели отделиться от Советского Союза - были столкновения, то Невзоров - этот телевизионщик, который в Ленинграде тогда вёл такую программу "600 секунд" - он там появился и среди нашего спецназа вроде бы там участвовал в боях с латышами - вот, была целая потом история, судили этих спецназовцев - целая история была, но я не об этом хотел рассказать... Так вот, в одном из своих рассказов по телевидению он говорит, как мимо него пролетела пуля, в двадцати сантиметрах. Ну, когда я это услышал, мне просто стало смешно, и мне очень захотелось спросить у него: а каким мерилом он мерил, как он намерил эти двадцать сантиметров?

Или вот такой случай: вот есть такая книжка, автор - Михаил Сукнев - это человек, он, по-моему, уже умер; он воевал, окончил войну, по-моему, майором - не помню точно, он один из очень небольшого количества людей, который был дважды награждён орденом Александра Невского. Очень немного, я думаю, что таких людей десятки - не больше - а не тысячи. Воевал... очевидно, он был комбатом - командиром батальона. Ну, судя по его наградам, воевал он совсем неплохо, но... Книга эта называется "Записки командира штрафбата" <у меня есть такая книга, Сукнев умер в 2000 году - ММ> под рубрикой "На линии фронта: правда о войне" - вот такая заява, "воспоминания комбата, 1941 - 1945 год". Вот, мне посоветовали прочитать, что очень интересная книга, и так далее, и так далее. Прочитал я эту книгу - читал с интересом, это на Карельском перешейке идёт война...

<Ошибка: там в основном описываются события не на Карельском перешейке, а на левом крыле Заволховского плацдарма, с центра которого наступала 2-я ударная армия, Волховский фронт. ММ>.

Вот, он там командовал сперва там взводом, ротой, и так далее - в общем, его история там, биография, он откуда-то из Сибири - но не об этом я хочу рассказать, аочу рассказать о двух эпизодах, которые он описывает, и, которые, когда я это прочитал, вызвали во мне недоверие ко всему, что он пишет. Что же это за эпизоды?

Один эпизод такой. Значит, он на своём переднем крае на опушке леса, выглядывал на опушке леса и осматривал в бинокль немецкие позиции, и немцы, видимо, его засекли и начали обстреливать. И он пишет, что пуля прошла в двух сантиметрах от его уха, ему пришлось, значит, уйти - вот это один эпизод.

Второй эпизод ещё чище. Он рассказывает, как он однажды утром, днём, взяв бинокль, став наблюдать за немецкой стороной, немцы были в двухстах, что ли, метрах, ну, в общем - достаточно близко проходили линии обороны друг от друга. И он увидел, как группа немцев насилует женщину - насилует на крыше землянки, то есть землянка врыта в землю, и идёт от земли такая пологая крыша и они там насилуют женщину, и стоит очередь... Он схватил пулемёт и начал стрелять - немцы разбежались, эта женщина тоже вскочила и тоже убежала. Ну, могло ли такое быть? Я утверждаю, что такого быть не могло! Почему? Ну, во-первых, немцы не идиоты, они знали отлично, что их позиция простреливается, причём расстояние в двести метров для станкового пулемёта - это не расстояние. И чтобы они на виду у наших позиций начали вот это дело делать, зная, что их не только из пулемёта, а и из миномётов и из пушки могут обстрелять - никогда не поверю, чтобы такое могло быть. Да, могли немцы насиловать, но на виду у всех, особенно на виду у наших войск - такого не может быть. И вот, я думаю, что это его фантазия. Он уже был не молодой человек, где-то чего-то слышал, наверное... и я думаю, что и это его просто фантазия, он это просто придумал, не могло такого быть.

<Про двести метров в книге ничего не сказано, а немцы могли быть просто пьяными, и потому потерять всякую осторожность, тем более, когда захотелось - ММ>

А что касается пули в два сантиметра, то это вообще загибон какой-то! Я вот совершенно утверждаю, категорически - невозможно определить расстояние до твоей головы или до тебя от пролетающей пули, как невозможно определить, на каком расстоянии над тобой пролетел снаряд. Это можно определить только тогда, когда пуля в тебя попала - вот тогда ты узнаешь, какое расстояние было. Если же она пролетела мимо, просвистела - значит, пролетела; пролетела - значит, не убьёт, и на каком это расстоянии - это может быть и на десять метров, и на двадцать метров, и на два сантиметра может быть, но определить это невозможно. Поэтому, когда такие вещи бывшие вояки-фронтовики рассказывают - ну, не верьте им, это враньё. Или задайте хитрый вопрос: скажите, пожалуйста, а как вы измерили расстояние, что там два или двадцать сантиметров? Ну ладно, когда этот Невзоров рассказывал, что двадцать сантиметров - ну чего с него возьмёшь, он на войне не был, понятия об этом не имеет. Но, когда вот такой комбат пишет книгу, эту книгу издают, её рекламируют - и там вот такие перлы... и у меня сразу к этой книге резко изменилось отношение, и к автору. Я перестал ему верить, и поставил под сомнение вообще всё, что там написано о нём. Я уж не говорю о том, что в этой книге, уже не касаемо таких вот штук, хоть у неё и громкое название - "Записки командира штрафбата", а, по сути дел,а он командиром штрафбата был несколько дней всего или, там месяц. То есть, он не был командиром штрафбата, его назначили командиром штрафбата - по-моему, один бой всего был, и его перевели в другое место. Он уже в штабе потом работал, то есть не командовал он по-настоящему никаким штрафбатом, хотя название такое. Вот, обычным стрелковым батальоном он командовал действительно всю войну, ну, если не всю - с того момента, как он пришёл на фронт и до конца. Да, командовал таким, обычным стрелковым батальоном, но не штрафным. Штрафным - это очень немного и такое амбициозное название "Записки командира штрафбата" - ну, просто нескромно, я бы так сказал. Ладно, это отвлечение в сторону.

<Книга на самом деле интересная. Заволховский плацдарм, по воспоминаниям Сукнева, простреливался немцами насквозь из всех видов артиллерии, поэтому смертность среди его защитников была очень высокая, он был одним из немногих, кто ушёл с него не по ранению после переброски на новое направление, продержавшись на нём год.

По поводу же "выдумок": каждый человек судит со своей колокольни, не видя общей картины. На одном участке фронта могло быть так, на другом - эдак. Да и некоторые фронтовики, посмотрев какой-либо фильм о войне, утверждали: всё так и было, а некоторые напротив, возражали: враньё. Так что опровержения деда Вовы - всё-таки не аксиома - ММ>

Так вот: чистить пушку на фронте, если приходила, нужна была бы такая необходимость, это значит, нужно было ночью пушку оттащить в какой-то тыл, не просматриваемый немцами, и там её чистить, а следующей ночью на огневую позицию обратно вернуться. Причём, всё это нужно было делать вручную, потому что на лошадях это было опасно. У нас была конная тяга, но на лошадях было опасно. Когда мы выдвигались на боевые позиции для стрельбы уже во время боёв, то мы на лошадях пушку подтаскивали, не доезжая опушки леса, дальше лошадей распрягали, их уводили в укрытие, а мы на себе на руках уже эту пушку тащили под огнём, под обстрелом, на огневую позицию. Ну, огневой позиции там никакой заготовлено не было, значит, под огнём противника мы должны были довольно быстро установить эту пушку, маскировать её как-то, но если немцы засекли вот это дело - значит, они уже бьют по нам. Если мы сумели в сумерках или в полусумерках куда-то выдвинуться, то значит, там нужно было срочно вырыть ячейки для себя, для снарядов, пушку установить нормально - у неё сошники должны быть вкопаны, замаскировать её ветками, там, травой - чем угодно, чтобы немцы не могли её увидеть ни сверху, ни с самолётов, ни с земли, потому что иначе они тут же начнут по этому стрелять - то есть то же самое, что делали и мы. Но это я уже как-то перескочил на войну.

Значит, запасной полк. И вот я говорил, что у меня был конфликт один... Ну, первое - это то, что я нечаянно выстрелил - я вчера вам рассказал, и комбат замял это дело... Я несколько раз подавал рапорты комбату с просьбой отправить меня на фронт. Закончилось это тем, что он вызвал меня к себе и сказал: "Хватит дурака валять, придёт время - пойдёшь на фронт, не волнуйся, закончи вот курсы младших командиров, получи звание сержанта и пойдёшь на фронт, я тебе обещаю, что тут ты не останешься".

И вот где-то в самом конце января нам объявляют, что формируется маршевая рота, в том числе и наши подразделения "сорокапятчиков". Я, значит, тут же написал комбату, что прошу меня... да, что это не касается учебного взвода. То есть, наш взвод не отправляют на фронт - мы ещё не закончили все курсы, не получили звание сержантов, и поэтому мы все остаёмся, там, двадцать, по-моему, или тридцать, человек. Я, значит, тут же ему пишу, что прошу отправить меня, ну и он никак не отреагировал, видно выругался так, про себя - ну, не ответил даже мне. И вот, значит, все остальные сто человек, уже начали получать новое обмундирование, уже ни на какие занятия не ходили - готовились к отправке, со дня на день могла прозвучать команда "Выходи строиться!" и... на станцию, погрузка, и так далее. А у нас продолжают идти занятия вот, с учебным взводом. И вот, на одном из таких занятий вот этот помкомвзвода, о котором я рассказывал, сволочная... что вот эта сволочь такая, нам рассказывает о прицеле. А прицел ПП-1 - он с панорамой, с помощью этого прицела можно стрелять по закрытым позициям, вот устанавливая там, там насечки есть, всё такое для того, чтобы можно было стрелять по закрытым, то есть невидимым, позициям - вот для этого командир взвода определяет, какой прицел, какой там, угол установить надо на прицеле и стрелять вслепую так, не видя, и там, на этой самой панораме насечки. Пушка вращается влево и вправо, и там первая насечка десять - с десятой начинается, последняя - шестьдесят, то есть вроде бы шестьдесят градусов: тридцать вправо, тридцать влево, но на самой панораме пятьдесят всего, потому что не с нуля начинается, а с десяти, первая цифра - десять. И вот, он нам рассказывает: вот, на панораме тут есть шестьдесят насечек, значит, шестьдесят градусов - и так далее, и так далее. Ну, мне, естественно, надо было высунуться, и я высунулся и сказал: "Товарищ помкомвзвода, не шестьдесят, а пятьдесят" - "Как это пятьдесят? Шестьдесят!" Я говорю: "Да посмотрите, там же с десяти начинается! Шестьдесят отнять десять - ведь пятьдесят будет". Я встал, стою рядом с ним - он мне приказал встать, подойти, и я ему показываю: "Вот же, написано, выбито на панораме - десять, и пошли насечки: вот двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, и последняя кончается - шестьдесят. Так сколько их, насечек-то? Разве шестьдесят? Пятьдесят!"

И вдруг он мне говорит: "Все вы такие, все... больше всех знаете - то-то вас больше всего в Ташкенте...". Ну, в таком духе, намекая на мою национальность, не говоря ничего. Но, все ребята, конечно, поняли, и я понял, о чём он говорит, и, прежде, чем я что-то сообразил, как ему ответить - мой кулак уже въехал ему в морду. Ну, со мной такое случалось, что я сперва бил, потом только соображал. Потом отучился от этого, потому что я довольно вспыльчив был, и иногда действительно руки мои опережали мысль. И я его ударил, ударять я умел очень хорошо, потому что боксом занимался. Он не ожидал, конечно, удара, он упал, вскочил и на меня рапорт написал. Ну, что мне за это? Мне грозил трибунал: нападение, избиение командира - там всё, что угодно. Но кончилось опять же, комбат выручил: буквально в этот же день или на следующий день появился приказ меня перевести в штрафную роту... фу! - в эту, в маршевую роту. Таким образом, я, единственный из учебки, из учебного взвода, попал в маршевую роту. Тут же мне выдали новое обмундирование, всё новое - бельё новое, гимнастёрку - всё уже новое; шинель, варежки с двумя пальцами, шапку, звёздочку, валенки - да, уже валенки, ботинки не давали, валенки; портянки новые - две пары, полотенце - ну, в общем, всё, что положено в маршевую роту на фронт. И мы уже не занимались ничем несколько дней, и, наконец, построение, и три тысячи человек нас со всего этого запасного полка пошли строем на станцию Бердск грузиться в эшелон, эшелон уже стоял, ждал нас. Ну, распрощались с теми ребятами, что оставались, нормально попрощались - "встретимся на фронте" - с такими словами. Конечно, мы шли на фронт, жаждали стать победителями, нам казалось, что мы там всех победим - ну, мальчишки, восемнадцать лет, это же был февраль сорок третьего года, мне было восемнадцать лет, девятнадцать мне только в октябре исполнилось.

Вот, наконец, раздалась команда, три духовых оркестра - значит, впереди шёл духовой оркестр, за ним - колонна из тысячи человек; второй духовой оркестр - колонна из тысячи человек; третий духовой оркестр - колонна тысяча человек. И вот эта трёхтысячная колонна, я не помню, по сколько человек в ряд - по шесть, наверное, может - по четыре. Мы под марши, как сейчас помню, оркестры играли марш "Славянки", потом они сбились: один оркестр один марш играл, другой - другой марш, но, когда мы начали - все играли марш "Славянка" - отличный марш, и я очень его люблю.

И вот, мы шли по заснеженной дороге, мостовой, с песнями, грузиться в эшелон. А с правой и с левой стороны на деревянных тротуарах стояли люди, женщины в основном, очень мало мужчин - в основном женщины - стояли, махали нам руками и плакали. Они лучше нас понимали, куда мы идём, у многих из них, очевидно, уже похоронки были получены, у многих воевали, если не у всех. И вот через этот строй - я никогда не забуду это, у меня сейчас вот в глазах эта картина, я, конечно, осознал не в тот момент вот всю эту картину, она у меня запечатлелась, но осознать это - я осознал значительно позже. Я никак не мог понять, чего они плачут, я даже говорил: "Слушай, а чего они плачут?", соседу своему по строю. А тот пожимал плечами и говорил: "Да фиг их знает" А потом я понял, чего они плакали - они провожали нас на смерть.

И вот так через этот строй мы пришли на станцию и начали грузиться в вагоны. Это пульмановские вагоны, четырёхосные вагоны, шестидесятитонные, и в каждый вагон загружалось нас, наверное, человек шестьдесят, если не больше - я не помню. Там были двойные нары - доски, и две печки - справа и слева. Ну, посередине - вход, дверь - тут пусто было, а справа и слева - сплошные нары от стенки до стенки, верхние и нижние, и две печки-буржуйки такие, ни топлива, ничего - вот, голые нары.

Ну, наконец, нас погрузили, это было днём, и мы с восторгом, с хорошим настроением... да - получили сухой паёк какой-то там, нам выдали концентраты гречневые, я помню, консервы какие-то, ещё чего-то, хлеб - ну, поехали... Но через какое-то время нам стало холодно. То есть, пока мы шли, маршировали - мороз был небольшой, это было уже шестое февраля - мороз был небольшой, там градусов десять, по-моему, там уже даже днём под солнцем капель начиналась, поэтому мы были разгорячённые, нам не было холодно, мы были возбуждены, что наконец-то на фронт. Большинство хотело на фронт, подавляющее большинство... И через какое-то время езды нам стало холодно, мы засуетились: чего делать, мы же тут замёрзнем! Наконец, наш эшелон остановился, мы увидели: на соседнем пути стоит эшелон, на платформах - прессованное сено такими большими прямоугольниками, параллелепипедами большими, ну, значит, размером, наверное, метр - длина, сантиметров шестьдесят - ширина и, наверное, полметра толщина, примерно такой. Ну, мы повыскакивали, и давай это сено воровать и затаскивать в вагон, разрезали верёвки, которыми оно было перевязано и расстилать на нары, на доски, чтобы было хоть помягче и потеплее. Так мы обзавелись вот тем, что постелить на нары.

Сколько нам быть в пути - никто из нас не знал. Ну, потом оказалось, что два месяца - ни много, ни мало. Дальше встал вопрос о топливе. Ещё какая-то остановка, оказалось - рядом стоит состав с углём - ну, значит, бросились, набрали уголь, каменный уголь. А дальше мы делали идиотское дело, не соображая, к чему это может привести. Только потом нам объяснили - ничего не произошло, к счастью... Значит, как разжечь уголь? У нас, кроме спичек и кресала-то, ничего нет, но от спички же каменный уголь не разожжёшь. Так вот, остановились около... рядом стоит какой-то состав, и кто-то из ребят очвеидно, - то ли он работал на железной дороге, то ли родители у него на железной дороге - он знал, что в колёсных буксах лежат тряпки, промасленные маслом. А буксы открываются же очень легко: там крышечка, потянул её - она открылась, крышечка, она на шарнире. И там масляная ванна, где подшипники, где колёсная ось вращается в подшипниках - там масляная ванна, и там она набита тряпками промасленными. Ну, я оттуда тряпку выхватил, она вся в масле, с неё капает, сразу в печку, поджёг её - горит, и уголь разгорается. А стоит углю разгореться - дальше всё, дальше только успевай подкладывать, лишь бы запас был. И дальше мы уже на всех, где мы останавливались, если рядом был эшелон с углём - значит, мы запасались углём. Там охрана была, ну а чего с нами охрана могла сделать? Стрелять же они в нас не осмеливались, они кричали: "Стой, стрелять буду!", но на этом всё кончалось. А мы уже где-то раздобыли вёдра, украли - кто-то из ребят где-то спёр вёдра, ещё там что-то, мешки какие-то и нагребали в мешки там этот уголь и затаскивали к себе, и вот так мы ехали...

Наконец, мы приехали в Новосибирск, ну, наконец - это ехали там тридцать километров, но поскольку останавливались несколько раз - может быть час прошёл, сорок минут... Там, в Новосибирске, нам устроили ещё раз баню с прожаркой, накормили обедом, и мы снова поехали дальше. Поехали дальше, и, значит, ежедневно завтрак и ужин - вот нам сухой паёк выдавали, а обедали мы на станциях. Вот останавливались где-то и строем шли в столовую - там нас кормили, кормили уже значительно лучше, чем в запасном полку, но всё равно - жрать всё время хотелось. Кроме того, на многих станциях останавливались - там были базарчики, у кого-то были деньги - покупали там чего-то - хлеба кусок, кто-то воровал, у кого-то были часы - меняли там часы на водку... А потом придумали такую вещь, вообще возмутительную, но тем не менее - это я сейчас понимаю, что возмутительную: значит, вот нам давали консервы рыбные в банках. Значит, аккуратно срезаешь верхнюю кромку ножом, срезаешь крышечку одну с консервной банки и с другой так же аккуратно. Консервы съели, туда водички немножко и мелкий уголь или камешки какие-то, там, песок - набивали этим и потом одну банку вдевали в другую, и получилась полная иллюзия цельной банки, в которой что-то там трепещет, если покачать, и весит она... то есть никакого сомнения нет, что это консервы. И, поскольку мы на этих остановках стояли недолго, то успевали обменять, скажем, на кусок хлеба вот эту банку с углём, там, или с чем. Даже если поезд ещё стоял, а человек, которого обманули, обнаруживал, что это не консервы, а вот такая штука и прибегал к эшелону - то мы же были все в форме, мы были все на одно лицо, найти, конечно, было невозможно.

Вот такими способами, значит, продвигался наш эшелон на запад. После нескольких дней такой езды мы обнаружили, что когда мы подъезжаем к станции - рынок разбегается, то есть прямо на наших глазах разбегается, все с рынка расходятся, купить нечего. Оказывается, впереди нас шла молва, что едет "дикая дивизия", которая грабит и так далее - вот такую нам сделали "рекламу". Даже был такой случай, правда не в нашем вагоне - в другом вагоне: стояли где-то на каком-то полустаночке - ну, светофор <семафор - ММ> был закрыт - стояли. А там уже выпустили - наверное, это уже конец февраля был, а, может, это уже даже начало марта было - выпустили телёнка, уже травка пробивалась, где мы остановились - выпустили телёнка хозяева, там деревня какая-то была... Так ребята из другого вагона телёнка этого затащили в вагон и съели: зарезали, всё, как полагается, сварили и съели этого телёнка, вот.

Настроение было какое? Едем на фронт, дальше фронта не пошлют - вот, понимали, дальше фронта не пошлют. Хотя, был случай в Барабинске, когда одного парня из нашего вагона - его фамилия была Коровин, по-моему - арестовали. Что там с ним дальше сделали - я не знаю, а вот за что арестовали: значит, в Барабинске наш вагон был там дежурным или как это - не знаю, как это называется... Нас, в общем, мобилизовали на погрузку продовольствия для нашего же эшелона. Значит, там со склада нужно было таскать ящики, коробки со сливочным маслом - а там коробка двадцать пять килограмм, там консервы - ну, вот в ящиках всё это, ну, и мы таскали. Так вот, он тащил коробку с маслом сливочным, залез под эшелон под наш, под вагон, эту коробку раскрыл, а в мороз оно, как камень, и он ножом начал отбивать масло. Ну, хотел кусок масла отбить и в карман положить, принести и потом съесть - и его тут накрыли. Его забрали, сказали, что трибунал будет. Ну, я не думаю, что был трибунал, наверное по морде надавали и, может быть, на гауптвахте так он и ехал - у нас один вагон был отведён специально для гауптвахты, где отсиживались те, кто чего-то там нарушил. Был такой эпизод...

Да, начало темнеть... в первый же день, как только начало темнеть, мы обнаружили, что мы в вагоне без света. Но в феврале темнеет там, в Сибири - уже в пять часов вечера темно. И чего делать? Понимаете, вот, орава - сто человек мальчишек в одном вагоне: ни читать, ни писать, ни радио - ничего, чего делать? Ну, можно только песни горланить - нечего делать, и, в общем, хоть и печки горят - не очень-то тепло и света нет. Значит, ну что - надо добывать. Ну на первой же остановке кто-то где-то украл свечку, принёс свечку. И вот на одной из остановок, мы там с ещё одним парнем - я и ещё один парень - была остановка, мы вышли по нужде. Никакого отхожего места в вагоне нет, то есть сходить по нужде, по большой и по малой, можно только, когда поезд останавливается. Если он остановился где-то в поле, то мы прямо рядом - выскочил, присел, сделал своё дело и обратно заскочил. Ну а по-маленькому - то прямо дверь приоткрыл и на ходу, значит, пописал на улицу - это проще всё было.

Ну, так вот, выскочили мы с ним по нужде, сделали своё дело - а поезд стоит. И увидали, что недалеко стрелка, и на стрелке - керосиновая лампа. О-о-о-о! Мы, значит, из-за этого фонаря... ну, стрелка оборудована сверху фонарём, и там - керосиновая лампа. Мы: "О-о-о!" Мы эту керосиновую лампу с неё изъяли, принесли к нам в вагон, поставили её там, прибили её к чему-то к стенке - уже не помню, там, ну, было к чему её зацепить - у нас стало светло. Это не свеча, а керосиновая лампа со стеклом, нам все завидовали... Не успели мы отъехать, как вдруг в наш вагон залезает лейтенант - это один из команды сопровождения. Вообще начальник эшелона был капитан, по-моему, уже фронтовик, прошедший войну, и с ним было ещё два лейтенанта, совсем молодые, судя по всему, они ни на каком фронте не были, а вот устроились в сопровождение - вот они нас до фронта довозили и возвращались обратно. Вот этот лейтенант, значит, залетел, с каким-то мужиком, и мужик ему говорит: "Вот наша лампа". И, значит, нас всех выстроили, лампу мужик этот забрал, ушёл - это стрелочник оказался. А этот лейтенант: "Кто, кто украл?! Это - диверсия, могло быть крушение!" В общем, вот такую ахинею понёс - какое, к чёрту, крушение, причём тут лампа? Если бы стрелку перевели, а мы же стрелку-то не трогали. Ну, когда он заорал: "Пусть выйдет тот из строя, кто сделал это преступление!", ну, что делать - я вышел из строя, за мной этот парень второй, с которым мы это сочинили всё, тоже вышел из строя. И он нас повёл в штабной вагон, пришли мы в штабной вагон, спрашивает: "Как фамилия?" Ну, тот парень называет фамилию, как зовут там, то-сё. Потом у меня:

- Как фамилия?

- Шварц.

- Ты что, немец? !

Я говорю:

- Нет.

- А кто?

- Еврей.

-А-а, еврей! Вечно... - и опять на эту же тему, что помкомвзвода. И опять кончилось тем же - я ему в рыло заехал. Сбил его с ног. Он вскочил, начал судорожно за пистолет хвататься - никак не мог его из кобуры вытащить - и в это время в вагон зашёл начальник эшелона - капитан. Ну, этот лейтенант перестал хвататься за пистолет... Тот видит, что тут что-то такое ненормальное, возбуждение какое-то, спрашивает:

- В чём дело?

Тот ему докладывает, что вот, они украли лампу, чуть ли не диверсию - ну, в общем, вот такую вот ахинею понёс - "а вот этот вот - вот он меня ударил!". Этот лейтенант ко мне обращается <по-видимому, имеется в виду капитан - ММ>:

- Как фамилия?

Я говорю:

- Шварц.

- Рядовой Шварц... - или как-то, там... - ну-ка, объясните, в чём дело?

Я ему говорю:

- Да в чём дело? Едем в темноте - в пять часов уже темно, а утром в девять - ещё темно. Едем в темноте, в сумерках - с ума можно сойти. Ну, вот, увидели мы лампу в этой стрелке, подумали - ну, поставят другую лампу - стрелку-то мы не трогали, взяли эту лампу, чтобы осветить вагон, чтобы немножко по-человечески было.

- А за что Вы ударили лейтенанта?

Я говорю:

- За то, что он... за антисемитизм.

- Как за антисемитизм?

Ну, я ему рассказал эту историю. Он говорит:

- Ладно... Вот что - шагом марш в свой вагон оба, и чтобы я вас больше не видел!

Что там дальше было, как он с этим лейтенантом разговаривал - я не знаю. На этом всё кончилось. Он нас просто выгнал - и марш в свой вагон и всё, и больше я его и не видел. Вот такая история.

Наконец, мы приехали в Пензу, и в Пензе стояли дней двадцать на каких-то запасных путях, просто стояли, но нам было известно, что наш эшелон имел направление под Волгоград <Сталинград>. Шестого февраля мы выехали, а второго февраля, за четыре дня до того, как мы выехали из Бердска, Волгоградская... Сталинградская битва закончилась. Очевидно, был приказ Верховного командования наш эшелон направить туда до того, как капитуляция произошла немецкая, ну и, очевидно, никакой поправки не внесли, и вот, в Пензе нас остановили до особого распоряжения. А потом оказалось, что наш эшелон был РГК. РГК - это резерв Главного Командования. Почему наш эшелон оказался в РГК - я не знаю. Это просто прошёл такой слух - то ли начальник эшелона это сказал - наверное, начальник эшелона это сказал. Я не помню, кто сказал, но я помню, при каких обстоятельствах.

А было это сказано вот при каких обстоятельствах. Значит, около нашего эшелона... Значит, там некоторые ребята уже с девчонками познакомились, уже ночевать к ним ходили. Кроме того, нас использовали на всяких подсобных делах. Ну, например, там, в Пензе был колбасный завод, и он оказался без дров. Кончались дрова, котельная могла остановиться, а это был март - всё-таки ещё холодно, да и там для технологических нужд нужны был пар и горячая вода, и нас - весь эшелон - погнали за десять километров в лес, где были сложены дрова, напиленные летом. Каждое полено метр длины, ну, и довольно тяжёлое. И вот, нас всех заставили взять по два полена и вот пешком эти десять километров или восемь километров нести на колбасный завод. Ну вот, мы так вот обратно шли - уже никто не следил за строем - шли, как могли, таща эти поленья. Ну, сперва это по первости было легко, но после того, как мы проходили, наверное, километр-другой, они оказывались очень тяжёлыми. Мы начали останавливаться, отдыхать. Ну, три тысячи человек, всё-таки, ну, не три тысячи, а меньше - потому что там дневальные остались, но по два полена, пусть две с половиной тысячи - это пять тысяч поленьев, это хороший запас. Значит, принесли туда эти дрова, там, побросали - там мы их там не складывали - и обратно, значит, в эшелон. Несколько дней прошло...

Да, каждый день мы маршировали с песнями по Пензе в столовую. Вот это был праздник - мы шли по Пензе, пели боевые песни: "Дал приказ товарищ Сталин..." или "ему на запад", "Артиллеристы, Сталин дал приказ..." - ну, в общем, те песни, которые тогда пели. Тем более, особенно вот наш вагон - это была батарея в сто человек, да, сто человек - батарея, артиллеристы, хоть и карманные, сорокапятчики - та же пехота, но всё-таки артиллерия, вот. И уже грязь была, уже таяло, а мы в валенках, значит, вот по этой воде в валенках топали в столовую обедать, потом обратно. Потом все усаживались вокруг этой печки, кто успел, и валенки снимали - но уже на улице не было минусового градуса, минусовой температуры, уже всё-таки стало потеплее - сушили валенки.

И вдруг однажды рядом с нами остановился эшелон с пленными немцами - это были немцы, пленённые под Сталинградом, в Сталинграде, их везли куда-то вглубь страны. И вот они несколько дней там стояли рядом с нами, и каждый день из каждого вагона выносили по нескольку трупов. Умирали они там, многие умирали - ну, уж не знаю от чего: от холода, от голода, от болезней - но умирали. Эшелон охранялся стрелками. Ну, а мы, значит, пользовались случаем, ну, лично я не пользовался, но ребята подходили, с немцами там на полурусском, полунемецком языке разговаривали и менялись за кусок хлеба, там, скажем, ножик перочинный, часы - у немцев. Потом хвастались там - ножик, зажигалку - зажигалка появилась - кто-то сменял пайку хлеба на зажигалку и хвастался зажигалкой.

И вот в Пензе мы простояли дней двадцать. И вот однажды нас опять погнали за дровами. Не прошли мы и полдороги, как вдруг на лошади мимо нас скачет верховой и кричит: "Стойте, стойте, стойте!" Ну, командир нашего эшелона шёл впереди... значит, остановились и приказ: "Немедленно на погрузку - и поезд..." там, чуть ли ни через час отправляется, эшелон. Да... Ну, значит, мы вернулись, и действительно через какое-то время эшелон набрал скорость и почти без остановок помчался, куда - мы пока не знали.

Да, так вот, я хотел рассказать насчёт РГК, где я услышал первый раз РГК, если я чего-то не путаю. Значит, около нашего состава, эшелона, остановился эшелон, вагоны с продовольствием, и кто-то из ребят, не из нашего вагона - они просто ходили и срывали пломбы, открывали двери - ну, в нашем эшелоне было и ворьё, и из заключения ребята были - всякие... Значит, обнаружили вагон с водкой. Ну, это мгновенно по всему эшелону разошлось, что вот, водка. И все бросились за водкой, ну и притащили довольно много водки. А когда начало рассветать - это всё было обнаружено, и нас всех - весь эшелон, все три тысячи человек - выгнали из вагонов, устроили обыск, нас всех выстроили и вот тут начальник эшелона, значит, орал, кричал, шумел: "мародёры", как он только нас не называл. Но вот, в нашем вагоне не было обнаружено ни одной бутылки. Почему? Потому что кто-то, очевидно, знал, как избавляться от бутылок - их в печку бросали, и они там расплавлялись, там уголь - высокая температура, они расплавлялись просто и испарялись, стекло это испарялось... Ну, не нашли, в общем, ни одной бутылки у нас, хотя ребята приносили и пили, вот. И вот тут он: "Вы представляете, наша команда находится в резерве Главного Командования, а вы позорите там армию!..". Какие слова только он ни говорил, но покричал, покричал - на этом всё кончилось. Кого-то там куда-то увели. Думаю, что потом их обратно отпустили, наверное, может быть, морду набили, а может, даже и нет. И наш эшелон - значит, вот я возвращаюсь к тому, что мы погрузились - и эшелон помчался на большой скорости, почти без остановок. Ну, где-то он останавливался ненадолго: тогда же паровозы были, надо было топливо - уголь там, воду в котлы... Там стоял, может быть, час и дальше... И мы оказались в Москве. Сколько мы тут будем стоять - никто не знал...

И вот тут произошло чудо: стоит наш эшелон, и вдруг к противоположной стороне нашей же этой платформы подходит тоже эшелон, и тоже из Сибири, и тоже на фронт, и я там встречаю товарища своего по Тобольску! Вот, представляете, какая это была встреча: вот, в Москве, рядом два эшелона, и тут мы встретились с ним! Ну, обнялись, туда-сюда - но недолго это было. И в Москве мы простояли, наверное, сутки, и нас в баню сводили и переодели: выдали нам ботинки вместо валенок, пилотки, но ватный костюм пока оставили. У нас потому что был... когда нас в маршевую роту, у нас был... вот, я забыл рассказать, как нас одевали: нас не в полушубки одевали, а нам выдали ватные костюмы, ну, галифе обычные, хлопчатобумажные, гимнастёрка, потом ватный костюм - брюки и фуфайка, шинель и валенки, ну, рукавицы с двумя пальцами - большой и указательный, чтобы на курок нажимать, и шапка-ушанка. Вот, а тут, значит, нам уже выдали, а, может быть даже ватные костюмы у нас уже забрали - я не помню просто этого, но главное - переобули нас. Это уже был почти... вторая половина марта была... И вскоре загрузили штабной вагон продуктами, и мы тронулись и почти без остановок доехали до станции Тёмкино - это Подмосковье, но уже, по-моему, то ли Тульской, то ли Калужской области, вот где-то там станция - я на карте потом, когда вернулся с фронта, смотрел.

<Станция между Калугой и Вязьмой, ныне - Смоленская область, у границы с Калужской. Как раз там с января-42 по март-43 проходила линия фронта. Тем не менее за - три недели до описываемых событий в ходе ликвидации Ржевско-Вяземского выступа немцев оттуда выбили, и линия фронта к концу марта 1943 года отодвинулась на рубеж Духовщина - Спас-Деменск - ММ>

На станции Тёмкино нас выгрузили - три тысячи человек - выгрузили, раздали нам продукты. Как сейчас помню - много было хлеба, буквально по нескольку, по две, по три буханки на человека пришлось - концентраты; и рыба, большая, крупная горбуша солёная, и по целой рыбине нам на душу; сахар, табак - в общем, полный, до этого пустующий *, то есть рюкзак, был набит полностью жратвой. И нас построили, и мы пошли - нас там встречали представители тех дивизий, куда мы были предназначены, то есть нас выгрузили уже недалеко от фронта.

И вот, три тысячи человек разделили на три группы - и вот каждая тысяча человек пошла по своему маршруту. Наша тысяча человек пошла вот по какому-то маршруту, нас уже вели другие офицеры - офицеры сто сорок четвёртой дивизии, ещё снег лежал кругом. Прошли мы какое-то расстояние и зашли в деревню. Деревня вся выжжена - стоят только печки и трубы - домов нет, дома сгорели, а печки и трубы стоят. Тут был первый привал, ну и, конечно, ребята какие-то из деревни, знавшие, где хранится картошка, тут же обнаружили подполье и картошку. Ну, естественно, мы, сколько могли, набрали картошки. И, вот мы шли днём, удивительно - мы же были не вооружены - мы шли днём, немцы могли из нас лапшу сделать: достаточно нескольким истребителям нас увидеть, эту колонну, и расстрелять её к чёртовой матери. Но, к счастью, этого не произошло. Ночью мы спали: привал в какой-то деревушке, нас по домам распихивали - ну там, вповалку мы спали, но в тепле. Утром опять подъём - пошли дальше.

Итак, 29 марта мы выгрузились и 4 апреля мы пришли в тыл дивизии. Вот, считайте, сколько - двадцать девятое, тридцатое, тридцать первое, первое, второе, третье, че... - ровно неделю, семь дней мы шли. Днём шли, ночью отдыхали. Ну, питались мы тем, что нам выдали, но вот в той, первой же деревне, в которой я говорил - одни трубы - там был привал, и нас окружила толпа уцелевших жителей этой деревни. Это женщины были и молоденькие девчонки, совсем молоденькие девочки, не девушки даже, а девочки. И жители - измождённые, худые, голодные... Ну, мы были уверены, что мы завтра придём в свою дивизию, и мы им, в общем-то, почти всё, что нам выдали, жратву - мы им отдали, почти всё. Прошло пару дней - вот мы идём, жрать нечего, а есть хочется - и вот такая картина: вот, мы идём по дороге - никакого строя, все идут так вот компанейками, идём, растянулись на несколько километров. Идём, идём и смотрим - слева от дороги из-под снега торчит копыто. Мы бросаемся туда - труп лошади. Тут же из неё вырезаем куски мяса, в лес, костёр, котелок, снег натаяли, варить мясо - и кушать. Так хотелось кушать... Вот, питались этим мясом. А когда эта лошадь была убита? Может она осенью была убита и всю зиму пролежала под снегом, а может, недавно? И, тем не менее, вот, варили и это кушали, ели... Кроме того, питались... вот, в сожжённых деревнях добывали картошку, ну, а иногда нас и чуть-чуть баловали и хозяева, где мы ночевали, в тех домах, которые сохранились, могли нам дать там картошки, опять же, если корова у кого-то сохранилась - значит, молочка немножко... В один прекрасный день, днём, вдруг появились два самолёта - "кукурузники", наши. Они пролетели над нами, прямо над нашей колонной, невысоко, помахали нам крыльями, рукой помахали - то есть ну, высунул руку влево и помахал; развернулись, нам кричат: "Ложись! Немцы это!" Они развернулись, снова над колонной летели и что-то бросали. Вот это "что-то" упало недалеко от дороги. Ну, что? Мы, как сумасшедшие, бросились туда, нам орут командиры, которые нас сопровождали: "Стойте! Там гранаты, бомбы могут быть!"

Ничего подобного! Это были наши самолёты, они бросили нам пачки табака. Ну, тут же этот табак разделили, тут же завернули козьи ножки, закурили. Махорка там была, табак такой - в общем, этим лётчикам, очевидно, было поручено определить понаблюдать, вернее, где колонна - я так думаю, я не знаю, просто так думаю - ну и как-то нас подбодрить. Очевидно, уже начальство дивизии знало, что мы идём голодные там, и так далее. Вот такой эпизод - снабдили нас табачком...

Идём дальше, вот - речка Угра. Идёт лёд по ней, вода, и идут льдинки небольшие и надо перейти. А как перейти? Ну, там она мелкая - вброд. Ну что делать - перешли. Вот тут обмотки спасли. Вот, кто был в сапогах, офицеры, они потом мучились, выйдя на другой берег. Она неширокая там была, ну, тридцать метров, что-нибудь, узкое место и мелкое там, ну, примерно чуть выше колена, вот. Они, значит, ложились на спину, поднимали ноги кверху, и оттуда, из сапог выливалась вода. А у нас, у солдат-то обмотки - ничего, вот только колено мокрое, и выше колена мокрое, но оно вскоре высохло. Надо сказать, какой способ был, если промочил ноги, что делать. Я уже говорил, что нам выдали две пары портянок. Значит, одна пара всегда была намотана на стопу, а другая пара портянок была обмотана на бёдрах - она сушилась. Потому что, как ни сухо - ноги потеют. Вот, вечером приходим в какую-то деревню спать, разуваемся - вонища от этих портянок жуткая... Значит, сразу чего делаешь? Портянку положить рядом нельзя - украдут, обязательно украдут, поэтому вытираешь ей, снятой портянкой, ногу как следует, наматываешь сухую портянку, а эту влажную - на бедро. Ну, спускаешь штаны, на бедро накручиваешь и потом надеваешь галифе - они держат эту портянку. На утро, ты, значит, идёшь в сухой портянке, вечером - такая же история. Вот так вот и меняли: портянку сушишь на бедре, а вторая портянка - там, на стопе.

Ну, умыться - конечно, это очень простой способ: выходишь, набираешь в руку горсть снега, трёшь лицо и всё - вот это всё умывание, потому что ничего не было - ни мыла, ничего. И вот, в какой-то день мы идём, и вдруг навстречу нам едут всадники - на конях офицеры - и у них по бокам висят большие мешки с сухарями. И они нам раздают сухари и говорят: "Ребята, потерпите, уже недалеко, осталось километров десять, и вы войдёте в лес - там тыл нашей дивизии, в которую вы идёте." И вот, командир дивизии послал офицеров поддержать нас с сухарями. И вот, эти офицеры ехали и раздавали нам сухари, которые мы тут же съедали, потому что уже ничего не было, а есть хотелось.

Ну и, наконец, мы пришли в тыл дивизии. Надо сказать, что от первого человека, который первый пришёл туда, и последний, прошли почти сутки - вот на столько мы растянулись. Из тысячи человек недосчитались, по-моему, четырнадцати человек. Четырнадцать человек не дошло. Где они, что они - я не знаю, но знаю про одного из нашей колонны, из наших ребят. В одной из деревень был расквартирован полк, отозванный с передовой на переформировку, и в этом полку этот парень встретил своего старшего брата, по-моему, который был майором в этом полку, и он у себя просто его оставил. Дальнейшую судьбу его я, конечно, не знаю, но знаю, уверен, что он воевал в этом же самом полку. То есть, он по назначению не дошёл, но он не сбежал, не дезертировал, а просто оказался в другом полку. И при мне разговор был, когда он говорил: "Слушай, да как же..." А тот: "Не волнуйся, я всё утрясу" Ну, наверное, утряс. Он был там командиром батареи, наверное, или чего-то, его брат - ну, не знаю. Ну вот, то есть практически все дошли - но почти сутки.

Наконец, когда собрались, нам устроили праздничный обед: по сто грамм водки всем налили. Кстати, надо сказать, что на фронте зимой водку выдавали всем полевым войскам, то есть всем, кто на улице, кто на фронте - всем сто грамм каждый день. Летом очень немногим давали: давали истребителям танков, то есть, вот таким, как я... мне, лётчикам; разведчикам, по-моему; и всё. А рядовым армии, солдатам пехоты и всё - только зимой сто грамм, летом - ни грамма, вот. Я не помню, говорил или нет, но нам, истребителям танков... мы даже зарплату получали двойную. Зарплата рядового солдата была одиннадцать рублей пятьдесят копеек, а я лично, вот я, получал двадцать три рубля, двести процентов - вот так, как истребитель танков. Ну, не зря нашу пушку называли "Прощай, Родина!", потому что в порядках пехоты... ну, ладно, я к этому ещё подойду.

Вот, так нас встретили, накормили хорошо обедом, по сто грамм, мы, с устатку, конечно, окосели - это был великолепный сосновый лес - и наступили сумерки, мы развели костры. Нам сказали: "Ни в коем случае костры не разжигать - бомбить будут!" Ну, а что? Ночью минусовая температура - что? А как спать - ни палаток, ничего нет. Костры горят, мы вокруг костров заснули, утром я обнаружил, что у меня пола шинели обгорела. То есть на мне загорелась шинель, ну, сама и потухла, обгорела. Так я с обгорелой этой шинелью потом и воевал... Ну, а потом вскоре наступило, в общем-то, лето, и шинель не очень-то нужна была.

Да, на другой день нас уже построили по подразделениям, пришли офицеры и начали нас распределять по полкам. Я попал 612-й стрелковый полк этой 144-й дивизии. Да, приехал к нам в лес на коне верхом полковник Яблоков, фамилия его Яблоков, полковник - он был командиром дивизии. Мы его окружили, он слез с коня, вынул из кармана пачку "Казбека", открыл и нам протянул. Ну, коробка мгновенно оказалась пустой, конечно. Всем, кто был рядом с ним, в том числе и я, по папироске, значит, закурили... Ну, он с нами очень хорошо поговорил о традициях дивизии там, то-сё, и сказал: "Ну, что же, будем воевать, ребятки!". Всё, и уехал.

Потом пришли командиры подразделений 612-го полка и стали разбирать нас к себе. Ну, вот, наше подразделение всё пошло в батарею сорокапятимиллиметровых пушек. Вот нас сколько там было... сто человек - значит, все разошлись по полкам 144-й дивизии. Кто-то попал в отдельный дивизион, я вот попал в 612-й полк в полковую батарею стрелкового полка наводчиком. И мы пошли на свои позиции. Было затишье, войска стояли в обороне, и вот, пришли мы туда, где стояла пушка...

Ну, вот на этом я на сегодня закончу, чтобы не забыть только, что на этом я закончил... Дальше продолжу свою, так сказать, фронтовую жизнь. Да, ещё один эпизод: к нам в лес, туда вот, пришёл комиссар 612-го полка Калиниченко Антон Иванович - вот, запомнил я его - и с ним пришёл сын полка Сеня Пулькин. Ну, я не знаю его настоящую фамилию, но его все знали, Сеня Пулькин - мальчишка лет четырнадцати, и у него на груди медаль "За отвагу". Они пришли, мы уселись вокруг них... Они запели песню, а мы все поддержали песню "Второй стрелковый храбрый взвод - теперь семья моя, привет-поклон тебе я шлю, моя любимая" ну, и так далее. Вот, вместе пели песни: Сеня Пулькин и вот Калиниченко-комиссар. Вот так у нас боевой дух, вообще дух поддерживали. Конечно, комиссар этот понимал, что мы - дети, что мы пришли на убой, что мы ничего не умеем - ни стрелять, ничего мы не умеем, ничему нас не учили.

Нас спросили: "Вы из пушек каких-то хоть раз стреляли?" - "Нет, ни разу не стреляли". Вот.

Ну, на этом мы сегодня кончим, завтра продолжу с момента, когда я пришёл уже в свой взвод, в свою батарею конкретную, к своей пушке.

001_A_007_Deda Vova_2008_06_07 (40:27)

Сегодня 7 июня 2008 года. Продолжу свое повествование.

Итак, нас разобрали по частям полка: пехоту - в пехотные роты батальона, миномётчиков - в миномётные, а нас, почти всех - в 45-миллиметровую полковую батарею. Нас там было несколько человек. Нас взял комбат, такой был Шестопалов - капитан Шестопалов. И пришли мы на передовую... с командиром расчёта. Фамилия командира расчёта была Сероид. Очень хороший мужик, добрый. Он после боёв - а бои были закончены буквально за несколько дней до этого - от всего этого расчета остался один-единственный живой. Остальные были либо убиты, то ли ранены. То есть наша пушка была скомплектована только один Сероидом, командиром пушки, из расчёта никого не было.

Уже было темно, в темноте мы спокойно шли во весь рост. Вышли из леса, и он привёл нас на то место, где должна быть огневая позиция. Там был недостроенный блиндаж, поэтому тут же немедленно, ночью мы принялись достраивать этот блиндаж, причём нужно было соорудить печку. Ночи там очень холодные, сырые, тем более это было начало апреля, Смоленская область, по-моему или конец Калужской - в общем, вот где-то там. Сырые ночи, холодные. И он мне говорит: "Ты давай идти в тыл и найди...". Вернее, так. Печка была, железная печка, но без трубы - значит, ужно было трубу соорудить с чего-то, иначе весь дым оказывался бы в блиндаже, где мы должны были расположиться. "Иди, ищи трубу". Я говорю: "Да где же я ее найду?". А он говорит: "Ну, солдат, на то ты и солдат - давай, прояви находчивость".

Пошёл я искать трубу в темноте. Хожу там, слышу: "Стой, кто идет?". "Стой, кто идет?" Но пароль мне сказали... Наконец, я, блуждая в темноте, дошёл до штаба полка... вернее, до кухни полка, кухни, которая готовила пищу для командира полка, штаба полкового, в общем, для командира. И вдруг я тут увидел консервные банки из-под тушёнки американской, эти банки были высотой сантиметров пятнадцать и диаметром, наверное, миллиметров двенадцать, что ли. В общем, вот такие вот банки. С одной стороны, они были открыты, то есть без дна, вырезано было дно, с другой стороны дно было, но они были пустые, с остатками этой самой тушёнки. Я сообразил, что из этих банок можно сделать трубу. Подошёл к повару, который там раскочегаривал кухню свою, ему говорю: "Вот, можно мне эти банки забрать?" " А куда", - говорит - "тебе?" Я говорю: "Да вот, трубу надо сделать в землянке". - "Да забирай, пожалуйста!" Я набрал этих банок. Причём он мне дал нож, ножа у меня не было. Я вырезал вторые донья, или как сказать - донышки, и нашёл там какой-то обрывок верёвки, то ли он мне дал - я сейчас не помню. В общем, навязал как баранки эти банки, штук десять банок - а там их целая гора была. Штук десять этих банок набросил себе на шею и пошёл обратно на передовую. Будучи городским жителем, в темноте, городской житель - шёл с ужасным страхом: я боялся как-то незаметно попасть к немцам, то есть перейти наш передний край. Потому что тишина кругом - ни огонька, ничего, видно только, как немцы бросают ракеты. Вот единственный ориентир - это немцы периодически на своем переднем крае, всё время было... они периодически бросали ракеты, которые освещали подходы к ним. Делалось это для того, чтобы нельзя было скрытно к ним разведке нашей там или чему подползти. У нас же ничего не было - никаких ракет, ничего не было... В общем, банки эти на мне гремели. И я их держал и так, и сяк, но всё равно где-то в ямку какую-то оступлюсь, где-то за что-то зацеплюсь - гремят. И вдруг слышу: жжж-ба-бах! - мина. Я думаю, уж не по мне ли это немцы стреляют на звук? Я залёг. Но они две или три мины бросили, и на этом успокоились. Я дальше пошёл уже, эти банки потом уже там связал, чтобы они не гремели, руками их передерживаю... Короче говоря, каким-то чудом я вышел на своё место. К тому времени ребята уже эту землянку сумели докопать там и всё такое прочее. Было, наверное, часа три ночи. Значит, нужно было срочно пойти в лес, срубить дрова, обтесать дрова, распилить по размеру, чтобы накат на крышу сделать, тройной ряд, иначе мы опять же пошли за этими самыми бревнами. Ну, где-то добыли - не знаю даже где, была пила. Не знаю откуда, но, видно у Сероида, была пила. В общем, он нам показал, какой толщины там деревья пилить, значит, мы всю ночь пилили эти деревья, сдирали с них кору и таскали туда. Ну, это расстояние было от леса до передовой, наверное, около километра что-нибудь - меньше километра, наверное, может метров шестьсот-семьсот. Значит, в общем, таскали туда, натаскали, сколько надо. Он сказал: "Хватит". Значит, их нужно было укладывать в ряд, а уже начало светать. Начало светать, а пушка... пушка оставалась на опушке леса замаскированная. Начало светать, значит нужно было срочно дёрном, который был аккуратно срезан кем-то до нас, аккуратно всё это заложить, чтобы не было видно плешин с самолетов. Слава Богу, только что кончились бои, поэтому была тишина. Так, изредка перестреливались, артиллерия там откуда-то стреляла. В нас же никто не стрелял, и мы не стреляли. День прошёл потихоньку... Мы, в общем-то, замаскировавшись, почти не двигались, потихонечку всё это или ползком куда-то в лощинку спускались,чтобы, скажем, в туалет сходить. Так прошёл день... Ну, дни еще были недостаточно длинные, это было 5 или 6 апреля, что-то вот так вот. 4 апреля мы пришли в тыл дивизии. Значит на другой день было 5 апреля, да. Ночью нам надо было за ночь успеть закончить блиндаж и начать делать "карман" для пушки. Повторилась та же история. Мы успели за ночь закрыть блиндаж, замаскировать его, обложить дёрном и начали копать "карман" для пушки. Это что такое: это надо было аккуратно, квадратиками, квадратами снимать дёрн и откладывать его в сторонку, чтобы не нарушить корневую систему травы, после чего копать "карман". "Карман" - это пологий спуск неглубокий, чтобы только уместилась пушка и чтобы можно было перекрыть одним слоем жердей, уже не брёвен. Брёвна, которые мы пилили, были диаметром сантиметров пятнадцать, наверное. А тут можно было жердями на ночь нарубить в лесу тонких осинок, всяких таких. Но на накат в основном шли ёлки. Сосны, елки молодые, чтобы перекрыть этот самый "карман", и туда пушку закатывали, и она там стояла - нужно было это успеть. Это мы успели.

Надо сказать, что траншеи там уже были. То есть, когда кончились бои, заняли оборону, прошла, наверное пара недель с этого времени, где-то в конце марта закончились бои, пехота уже там отрыла ходы сообщения, траншеи. Впереди, чуть правее нас, стоял пулемётный... ну, прямо рядом с нами, буквально в пятидесяти шагах, пулемётный расчёт, станковый пулемёт, у них уже всё было готово. Мы за эту ночь пушку спрятали и опять днём отсыпались. В следующую ночь опять нужно было отрыть землянку для снарядов, для хранения снарядов. Поскольку наступление в ближайшие дни, очевидно, не планировалось, считали, что мы там надолго - в общем-то, оно так и оказалось. Мы там, на этом месте, наверное, месяц простояли. Так, были отдельные перестрелки, а в общем достаточно спокойно было, за это время у нас погибло два человека. Я расскажу потом, как они погибли. Вот, значит, опять копали, и нужно было к рассвету все это замаскировать, обратно, снова обложить дерном, присыпать, где надо, травкой, кустики какие-то были... В общем, замаскировать, чтобы не было видно сверху. И наконец, мы откопали и сделали для снарядов, завезли туда - ну, на себе, конечно же, притащили - ящики со снарядами, деревянные ящики со снарядами, в каждом ящике - десять снарядов, значит, это - двадцать пять килограммов плюс сам ящик. И их там аккуратно сложили, чтобы потом было время их приготовить. Что значит "приготовить"? Это значит освободить от масляной смазки. Разложить по там... где бронебойные, где какие, чтобы можно было быстро. Это всё - в радиусе от блиндажа, где мы спали, от блиндажа это всё в радиусе максимум десять - пятнадцать метров. Кроме того, нужно было откопать от нашего блиндажа ход для общей траншеи и откопать ход небольшой, так, метров десять в длине, где вырыть яму, для того чтобы туалет там был, чтобы туда ходить в туалет, в туалет не в смысле мыться, а в смысле испражняться...

Ну, наконец, мы всё это оборудовали, и началась фронтовая жизнь. Складывалась она таким образом... Да, я хочу, чтобы потом не забыть, рассказать, почему нужно было очень тщательно маскировать сверху: потому что каждый, практически каждый день над нашими позициями летала "рама". "Рама" - это немецкий разведывательный наблюдательный самолет, а называли мы его "рама", потому что он был двухфюзеляжный - два фюзеляжа. И они оттуда фотографировали зенитную артиллерию, около нас её не было, поэтому он летал какое-то время совершенно нахально. Стрелять в него из винтовок - это глупо, потому что, во-первых, попасть практически невозможно, во-вторых, если и попадёшь, то это не значит, что ты чем-то ему навредишь. Но самое главное - он засечет выстрелы, и... На нём были две бомбочки пятидесятикилограммовых, и он мог эти бомбочки сбросить, поэтому его не трогали - просто замирали все. Когда появлялась "рама", мы ныряли в блиндаж, и всё замирало. Если кого заставала идущим, он ложился на землю и лежал, смотрел на эту "раму". Иногда всё-таки мы в него постреливали из своих винтовок, но это все оказалась ерунда. Причем у нас были трассирующие пули, видно было, как она летит, эта пуля, то есть не саму пулю, а светящуюся трассу. Она быстро гаснет, но видно, попала она в самолёт или не попала. Иногда казалось, что ты попал в самолёт, но я думаю, что это только казалось, потому что он как летел, так и летел, ничего с ним не случалось. Он был, насколько мне известно, бронированный снизу, так что наши винтовочные выстрелы ничего не сделали. А вот зенитчиков со специальными орудиями и пулемётами зенитными не было близко, так что совершенно безнаказанно эта "рама" летала. Единственное, что её прогоняло - иногда появлялся "ястребок" наш, истребитель, и тогда "рама" срочно разворачивалась и на полном ходу удирала, а истребитель гонялся за ней, стрелял в неё, но я ни разу не видел, чтобы "рама" была сбита, не видел, хотя вот таких погонь истребителя за ней видел довольно много, но ни разу не видел, чтобы сбили.

<По оценкам и воспоминаниям сведущих участников войны, "раму" было очень трудно сбить как с земли, так и с воздуха - ММ>

День. Что такое жизнь на войне, в обороне, когда нет боёв? Тишина, жаворонки свистят, летают, жаворонки... Они ведь очень красиво - жаворонок на высоте примерно двадцать-тридцать метров стоит на месте, крылышками машет и стоит на месте, можно, лёжа на спине, любоваться на него, если нет дождя, если солнышко и если тепло.

Какой быт у нас был? Ну, быт был, конечно, звериный. Жили мы в блиндаже, то есть в этой норе. Вход в неё от земли до верхнего конца входа был примерно где-то на уровне моей груди. То есть для того, чтобы в него войти, нужно было согнуться и чуть ли не на карачках в него влезать, потому что нельзя было, чтобы он очень сильно над землей был, а поглубже его выкопать было нельзя, потому что буквально на два штыка копнёшь - и уже там вода. Болотистая местность была - и там вода. Значит, мы его копали до воды и застилали хвойными ветками, так что пол весь был застелён хвойными ветками, а то, на чём мы спали, была не выкопанная земля. То есть вот в середине была глубина... а справа и слева получались как полати такие. На них тоже мы настелили ветки, вот и всё. Ночью разрешалось спать, только отпустив немножко ремень - нельзя было разуваться, нельзя было снимать шинель. Можно было расстегнуть и распустить ремень, потому что в случае нападения, тревоги нужно было быть готовым очень быстро, хотя немцы спали на простынях, раздевшись по-человечески, под одеялами. У нас этого не было ничего. Мыла у нас не было, никаких там зубных принадлежностей, ни бритв - ну, мы еще практически не брились, брился только Сероид - ничего этого у нас не было. Ни воды, чтобы попить - ничего этого не было.

Чтобы попить, делалось следующее. Бралась лопата - у каждого из нас была сапёрная лопатка - копали там на глубину, скажем, сантиметров двадцать, и эта ямка наполнялась через несколько время водой из почвы. Набирал во фляжку эту воду, мутную воду - там плавали насекомые какие-то, трава, всё... И через подол гимнастерки, горлышко закрывалось подолом гимнастерки - этот подол грязным фильтром оказывался - вот через этот фильтр можно было попить воды. Никаких других источников питья не было.

Ночью по очереди спали. Кто-то один стоял на часах, около "кармана" с пушкой в траншее и наблюдал в темноте за немецкой линией обороны, там через каждые два или сколько-то часов он менялся, другой выходил, третий. Четыре человека у нас было в расчете, хотя положено шесть, но нас было четверо. Я - наводчик, один заряжающий, подносчик снарядов - по очереди - и командир пушки. Причём кухни у нас своей, у батареи, не было первое время, поэтому за жратвой ходили на полковую кухню. Это термос большой, заплечный, то есть он, как рюкзак, как ранец, одевался на плечи, висел, значит, за спиной большой термос, куда наливали суп на весь расчёт, потом получал кашу в котелке с крышкой на весь расчёт, хлеб на весь расчёт. Ну хлеб - норма была девятьсот грамм хлеба, чёрного, естественно, либо пятьсот шестьдесят грамм сухарей из этого же хлеба. Дальше - сахарный песок, по моему, пятьдесят грамм, в общем, полная такая с верхом столовая ложка. Кусок масла - двадцать, наверное, грамм - или сала. Вот и всё... Питались мы два раза в сутки: утром, когда ещё не рассвело, но уже серо, то есть видно, но не видно, конечно, от немцев до тебя не видно, но ты уже видишь дорогу, по которой идёшь... ну, тропинку -дороги не было. Кто-то очередной надевал термос на себя, брал с собой вещмешочек под хлеб или рюкзак и шел туда, на кухню, за этим делом. Потом стали... Да, вот наш командир пушки Сероид на гражданке был поваром, и комбат добился в полку разрешения на то, чтобы завезти свою кухню на батарею. Я до сих пор не знаю... то есть в моей памяти сохранилось, что у нас было две пушки. Вот я не помню... три пушки было, но я не помню третью пушку. Помню свою пушку и пушку Вовки Тимофеева - он там наводчиком был. А третью пушку не помню. Вот. Ну, потом был... Полный расчёт - шесть человек... На две пушки... четыре пушки даже! В батарее должно было быть четыре пушки, два командира взвода - две пушки - это взвод. По-моему, вот такая была иерархия. У нас были младшие лейтенанты, они менялись... Дальше - заместитель комбата, комбат. Вот комбат - это капитан Шестопалов, заместителем у него был старший лейтенант Блона Володя, великолепный парень. Вот повар появился, Сероид, а вместо этого у нас появился из другого расчёта бывший наводчик, но уже не молодой человек, я не помню ни его имени, ни фамилии, ничего. Он как-то... Вот мы как пришли одной компанией вчетвером, так мы вчетвером и держались: я, Вовка Проскурин... Нет, вру, вру, вру! В расчёте был один - Националиев его была фамилия, казах, отличный парень, работяга. Вот он единственный остался живой. И, значит, нас тогда трое туда, точно: Вовка Проскурин, я и третий, забыл я его фамилию, он какой-то такой невзрачный был, а с Вовкой Проскуриным мы еще в запасном полку как-то сблизились. Вот этот третий - у него что-то потом началось с руками: то ли экзема, то ли Бог его знает что. Его забрали в медсанчасть, и он к нам больше не вернулся - тогда к нам пришло уже пополнение, просто свежее, не из нашей команды. А у Вовки Тимофеева метрах в трёхстах от нас была огневая позиция, ну, мы туда друг к другу в гости ходили, когда было тихо. Днём - по траншее. Вот, день начинался, кто-то отправлялся за завтраком, остальные вставали там, копали на штык землю, чтобы была вода ополоснуть руки и лицо, переобуть портянки, посушить портянки, то есть днём, когда взошло солнце, можно было бы разуться - босиком посидеть, портянки разложить... При этом, если вдруг появлялась "рама", всё это немедленно закидывалось в блиндаж, и мы залезали в блиндаж, прятались от "рамы". Когда она улетала - ну, она полетает там полчаса - тридцать-сорок минут - и улетала. Мы опять вылезали на солнышко погреться, посушить портянки, просто так посидеть, поболтать, а уже протереть там, смазать... В общем, такие вот дела. Потом - обед. Да, вот это было утром... Ну, логика такая была: всё, что мы получали утром из жратвы, мы съедали всё, кроме курева. Вот, курево там, махорку нам давали - это я уже не помню, там пачка махорки, по-моему, на двоих. Я курил, все у нас курили. По моему, на двоих... И сто грамм водки. То есть вот на расчет - фляжка и пятьсот грамм водки. Когда у нас... Так проходил день. Вечером, когда начинало смеркаться, опять отправлялись за второй порцией жратвы. Ну, это был уже только суп и каша, больше ничего, уже ни хлеба, ни сахара - ничего не было, а всё, что мы утром получили, мы съедали сразу, все эти девятьсот грамм хлеба, весь сахар. В общем всё - масла этот кусочек или сала. Почему? А потому что логика была такая: убьют - пропадёт. Вот так: убьют - и пропадёт недоеденный хлеб, поэтому мы всё съедали. На ужин хлеба не было, ужин был без хлеба. Поэтому, конечно, всё время хотелось кушать и опять же всё время хотелось спать, потому что недосыпали, потому что это в холоде, это в сырости. Выручал, конечно, молодой организм.

Вот так это длилось несколько дней, там неделю. Тишина... Иногда немцы начинали нас обстреливать из далёкой артиллерии ночью, днем они не стреляли, чтобы их не засекли. Тоже, видно, отдыхали, выдохлись. Причём дело в том, что вот тот участок фронта, на который я попал, во время нашего наступления, до нас ещё, вклинился в оборону немцев и сдох. В общем, наступил момент, когда и наше наступление сдохло, и немцы уже не могли контратаковать. Потери были очень большие, вот наш полк был почти пустой, там оставалось сто с чем-то человек, мы когда туда пришли, нам это сказали, поэтому пополнение такое, свежее нам было нужно. Мы все отдыхали, но для того, чтобы доставить нам пищу, необходимо было проехать, провезти это по дороге, которая простреливалась немцами, во-первых. Во вторых, это был апрель, самая распутица: снег уже стаял, дожди, грязь, машины вязли, поэтому не всегда удавалось подбросить жратву. А, кроме того, у нас была конная тяга, поэтому нужно было кормить лошадей. А травка еще не вылезла, поэтому нам иногда завозили, а чаще с "кукурузников" - это самолеты такие маленькие, бипланы - нам сбрасывали мешки с овсом. Он летел низко и бросал нам мешки с овсом для лошадей. Мы, конечно, у лошадей воровали овес, варили его, ели. Потом ходили, и у всех болели рты, потому что овёс для лошадей же не очищенный, все это вонзалось в нёба, в язык, отплевывались. Ну вот, овсяную кашу варили из этой болотной воды - вот это было питание... Ещё нам иногда забрасывали махорку - у всех на тот момент были кресала, кто мне уже рассказывал. Но иногда курить было нечего, тогда собирали листья прошлогодние, сухие, которые упали в прошлом году осенью, сухие, мы между рук их растирали, а нам иногда приносили там "Боевой листок" или газету какую-то - и она шла на закрутку.

Был у нас замполит, у комбата был замполит, Зайцев его фамилия была. Хороший мужик был, только трус. Он почти никогда к нам засветло не появлялся, он либо рано утром, либо вечерком, когда уже небольшие сумерки. Вот, он боялся передовой, ходил всегда... Мы обнаглели уже до того, что ходили уже не в траншеях, а поверху, а он никогда не ходил поверху. А немцы ночью кричали: "Рус, кончай воевать!". А там всё слышно, расстояние метров пятьсот-шестьсот до немецкой передовой, ночью такая слышимость великолепная. Днём ты не слышишь - а ночью слышно.

Ну вот, такая, значит, звериная жизнь была. Но должен сказать, что иногда наступали праздники. Праздник заключался тогда, когда подходила наша очередь в баню. Баня была километров в трёх от переднего края. Представляла она собой палатку. В палатке было прохладно, но была горячая вода, рядом была прожарка. Тебя - вот нас - по два человека отпускали. Мы добирались до этой бани, с удовольствием мылись. Там давали кусочек мыла, такой, с полспичечного коробочка - маленький кусочек простого мыла хозяйственного, ну, какая-то тряпка всегда была какая-то, старая портянка постиранная - вот этим можно было помыться. Это доставляло огромное удовольствие, конечно, и твои вещи все прожаривали, там прожарка была, а белье выдавали свежее: опять кальсоны, рубашку выдавали свежие - бывшие в употреблении, конечно, но стираные и прожаренные. Это вот был праздник... У меня на одной ноге на пятке... то ли мне туда камешек попал, а я не заметил, то ли что, но у меня на пятке... я в какой-то момент почувствовал: больно ходить. Разулся, посмотрел - а у меня там прямо нарыв, и этот нарыв опух, он был наполнен гноем, и мог прорваться со дня на день. А периодически к нам приходил санитар. И я не помню сейчас, женщина это была или мужчина - не помню. Ну, в общем, пока стояли в обороне, санитар обходил подразделение, на вшивость проверял, расспрашивал, не болит ли чего. И я, значит, разулся и ему или ей показал эту пятку. И он или она, в общем санитар или санитарка, мне говорит: "Надо в ППМ". ППМ - это полковой медпункт, полковой пункт медицины, наверное, так. Это тоже в километрах трёх, в четырёх от передка. Отправили меня туда... Это было что-то! Это был курорт! Пришел я туда со своей пяткой... Тут же мне врач... отвели место.. Там стояли палатки, в палатках были приличные, земляные опять же, нары. На них был настелен слой веток, там даже, по моему, одеяло было, вот этого я точно не помню - и тишина-а, никто не стреляет. Лес - это в лесу - тишина, просто красота. Ты можешь разрядиться, вот этот стресс, чувство опасности куда-то уходило. Тут же мне показали место, где я буду спать, и тут же идти в медпункт, в палатку, где врач. Пришёл я в палатку, посмотрел он на мою пятку, взял ножницы, разрезал мне эту пятку, обстриг весь этот самый... Оттуда, когда он проткнул, прямо гной, блин, брызнул. Он всё это обстриг - без всякого наркоза, без всего. Больно... Обстриг, засыпали стрептоцидом, перевязали. Я пошёл... Да, покормили. Я пошёл, лёг спать, и я проспал больше суток. Когда я проснулся на другой день... Вот, я этот день почти весь проспал, ночь и уже завтрак прошёл, и меня разбудили на перевязку, но около моего места спального стоял котелок с кашей, на нём кусок хлеба лежал, кулёчек маленький там с сахаром и кружка с чаем. В общем, я поел, мне показалось очень вкусно. Пошёл на перевязку. Ну, тут развязали, он посмотрел: "Ууу, всё уже зажило... Ну ладно, пару деньков еще отдохнёшь". В общем, я там три дня профилонил, всё у меня это зажило, я уже сейчас не помню, на какой ноге это было. У меня два таких праздника было. Вот этот - первый...

Значит, всё зажило, я вернулся обратно в свой расчёт. Ничего не изменилось за это время. Вот этот политрук наш, замполит, приходил к нам иногда и какие-то с нами политбеседы проводил, рассказывал о международном положении, о положении на фронтах, в общем, всякую ерунду и оставлял газеты. Одну, две а то и три газеты оставлял, так что на раскурку у нас было чго. На что, чтобы...

Да, кстати, насчёт печки - теперь, значит, проблема: днём печку нельзя топить - дым пойдет из трубы. Дым засекут тут же немцы и начнут стрелять, бомбить. Днём печку топить нельзя. Ночью печку топить тоже нельзя - искры вылетают, видны искры. Значит надо было что-то придумывать. Придумали...

001_A_008_Deda Vova_2008_06_07_ (1:41) пустышка (нет записи)

001_A_009_Deda Vova_2008_06_07 (0:51)

Это был перерывчик - Юра пришёл, тот творог нам принёс. Да, так вот: значит, вернулся я из этого ППМ, полкового медпункта - отдохнувший, выспавшийся... И за это время ничего, в общем, не произошло, никаких событий - никто не был ранен, никто не был убит - и всё покатилось своим чередом. Ну, на сегодня я закончу, уже целый час я говорю, завтра попробую продолжить... или послезавтра.

001_A_010_Deda Vova_2008_06_08 (56:57)

Сегодня 8 июня... Расскажу ещё один эпизод, как я попал в полковой медпункт. Нашу батарею, вернее не батарею, а мою пушку, одну из батареи, выдвинули в боевое охранение. Боевое охранение - это скрытное, тщательнейшим образом замаскированное место на нейтральной полосе, то есть примерно посередине между нашими и немецкими позициями место, где стоял... ну, дозор, что ли. Называлось это боевое охранение. То есть на полпути от немецкой позиции до нашей обычно скрытно находилось какое-то подразделение пехоты, пулемёты, а иногда даже вот пушка. То ли ждали танкового, может разведка чего-то там - я не знаю, может, ждали танкового нападения, но, во всяком случае, ночью приказали, и мы скрытно - заранее там была подготовлена позиция, которая днём совершенно не просматривалась - мы выдвинули туда пушку, несколько ящиков снарядов и вот мой расчёт. Ночью мы не спали, а, что называется, в оба глаза смотрели в сторону немецкой обороны. Днём же мы не могли даже выходить из блиндажей. Если нужно было в туалет, то по траншее на четвереньках ползли в вырытую яму замаскированную, потому что была опасность обнаружения - ни в коем случае нельзя было, чтобы немцы обнаружили боевое охранение. А если появлялась "рама", о которой я уже рассказывал, то вообще всё замирало, мы лежали и чуть ли ни не дышали. Но днём можно было потихонечку покурить, потому что дым от сигареты - ну, ни о каком костре там или печке, конечно речи не могло быть - но покурить тихонько можно было, потому что дымок от сигареты, от цигарки, скрученной из махорки, конечно, ни в какой бинокль, ни в какую стереотрубу не увидишь. А ночью? А ночью категорически было запрещено специальным приказом курить, потому что огонёк сигареты мог вызвать подозрение у немцев, что привело бы к нехорошим последствиям. Но курить-то хочется!

И вот я стою на посту, стою в траншее, голова моя над траншеей, и смотрю во все глаза в немецкую сторону и прислушиваюсь, не ползут ли, может разведка немецкая - мало ли чего... Но курить хочется! Значит, я скручиваю цигарку, сажусь на корточки в траншее так, что моя голова где-то сантиметров, наверное, сорок ещё ниже края траншеи. Выбиваю кресалом искру - её, конечно, увидеть невозможно, разве только что с самолёта, а самолёта нет - и прикуриваю, и, значит, курю. Я стою, смотрю, когда мне нужно, держу эту цигарку внизу в руке, опустив руку вниз и спрятав ещё в рукав. На мне следующая одежда: нательная рубашка, гимнастёрка, ватная фуфайка и шинель - ночи очень холодные. Потом я сажусь на корточки, затягиваюсь пару-тройку раз, выпускаю дым и опять стою и смотрю. В какой-то момент я чувствую, что у меня печёт руку, горячо руке. Я заглянул в рукав, а оттуда - дымом, вонючим таким... Я быстренько эту цигарку затоптал, а там рука горит уже - вот чувствую, что горит. Я, значит, скидываю шинель, скидываю фуфайку - горит! И только, когда я снял гимнастёрку, я увидел, что нательная рубаха - в ней прогорела дырка здоровая, и края тлеют. По-моему, это было на правой руке... Я их тут же другой рукой захлопал и оделся обратно. Ну, конечно, я никому об этом не сказал. Но прошла пара дней, несколько дней - не помню, сколько дней - немного дней, нас заменили. Пушку мы на свою огневую вывезли, на наше место кто-то другой пришёл, а у меня началось загноение. Я перевязал бинтом - ну, бинт у нас у всех был, пакет на случай ранения - использовал этот пакет, в общем... Нет, пакет я не мог использовать, потому что за него спросили бы. Ну, какой-то тряпкой - не знаю, не помню - в общем, я перевязал.

Через несколько дней пришёл опять санитар осматривать нас, я ему пожаловался на это дело, рассказал эту историю, только я, конечно, не сказал, что это было в боевом охранении, сказал, что это было вот здесь вот - я покуривал, прятал, вот так и так. Он, когда посмотрел на мою руку, а там - здоровенное пятно, наверное, сантиметров восемь в длину и такое воспалённое. Он эту тряпку снял - а там гной, воняет даже. Ну, он тут же меня перевязал уже, как положено и в медпункт, вот в этот ППМ, опять туда же. Ну, пошёл я в этот ППМ - там тут же мне всё это промыли, всё это было довольно больно, ободрали там кожу, обрезали чего-то, промыли - всё это без всякого обезболивающего, конечно. И опять всё то же - засыпали стрептоцидом белым и забинтовали. На другой день у меня уже там всё подсохло. Я не помню, сколько я там был - два или три дня, может даже четыре - не помню. Ну, вот, в общем, несколько дней, всё это у меня там уже подсохло, мне сделали последнюю повязку с какой-то мазью - наверное, мазь Вишневского - и сказали: "Дня три не трогай. Через три дня сними. Если не заживёт, придётся к нам ещё раз прийти." Ну, у меня, конечно, всё зажило. Вот такая история. Мне благодаря этому "несчастью" ещё несколько дней - пару-тройку дней - удалось отоспаться и отлежаться там.

Всё было пока спокойно - в обороне стояли. Война заключалась в том, что ночью шла перестрелка. Почему ночью? Почему не днём? Днём тоже была перестрелка, но только дальнобойные орудия. Вот, над нашей головой пролетали наши снаряды, с воем, и немецкие в обратном направлении. Нам же было категорически запрещено раскрывать местонахождение нашей огневой позиции. Немцы не должны были ни в коем случае знать, где у нас стоят противотанковые пушки. На случай танковой атаки мы должны были быть как бы в засаде. Поэтому, днём не было вот такой очень сильной стрельбы по линиям обороны, а ночью была, и с нашей стороны, и с немецкой. Вот такой случай...

Наверное, месяц уже прошёл... Да, должен сказать интересную вещь. И так прошёл весь апрель. К маю вот этот узкий проезд к нам, вот в этот клин, удалось расширить. Там шли бои, но удалось расширить, немцев потеснить. Дорога перестала простреливаться, во-первых, во-вторых, высохла дорога - было сухо - и с продовольствием письма сразу привезли, целую кучу писем - это праздник, каждое письмо - это праздник. Надо сказать, что я маме писал чуть ли не каждый день. На чём писал? Значит, иногда в полк приезжал военторг. В этом военторге можно было купить так называемые секретки - это лист бумаги, с одной стороны он был линованный, а с другой стороны, было место для адреса и так далее. Марок никаких не надо было - переписка с фронтовиками бесплатная. Кроме того, там можно было купить карандаш, они стоили там какие-то копейки, поэтому я покупал - деньги-то не на что тратить, а каждый месяц я получал двадцать три рубля. Ну, вот, когда военторг приезжал, и нас по одному туда пускали, если всё было спокойно, можно было купить пачку папирос, "Казбек", например, он стоил три рубля пятнадцать копеек, "Беломорканал" стоил два рубля двадцать копеек. Можно было купить там одеколон даже. Вот, флакон одеколона покупали для того, чтобы лицо хотя бы утром протереть. Мыло можно было купить, но не всегда, не всегда было мыло, вот... Но мы настолько уже привыкли жить без мыла, что жалко было тратить деньги на мыло. Ну, глупые, конечно, были. Так вот, я покупал эти самые секретки или просто тетрадку, и там лист вырываешь, с одной стороны пишешь письмо, потом свёртываешь в виде треугольника и, когда приходит почтальон, ему отдаёшь - на треугольнике на этом пишешь адрес, приходит почтальон, он приносит письма и забирает написанные письма. Вот, я маме почти каждый день писал. И довольно часто получал от неё письма, правда, иногда с задержками приходило сразу два-три письма. Кроме того, мне писали ещё Соня Фатеева, Валя Новикова, Севка Робертов, в общем, от кого-то я ещё - у меня есть дневничок, я там записывал, от кого когда получил письмо. Там, на этом дневничке, наше расположение, наша пушка нарисована, вот эта деревня Рисавы (местонахождение - здесь. ММ) и отмечены дни, когда особенно "жарко" было, не от солнца, а от стрельбы.

Так вот, однажды к нам на позицию пришёл начальник артиллерии полка - очень интересный парень, я не знаю - лет тридцать ему, наверное, было. У него фамилия была - Капитан. Когда мы пришли в полк, у него и звание было капитан, но за это время ему присвоили звание майора, поэтому он был майор Капитан. Майор - по званию, Капитан - по фамилии. Судя по его говору, он был украинец. И он очень матерился, но матерился не на нас, а просто так - к каждой фразе у него матюжки шли, и каждый матюжок оканчивался словом "нехай". Вот он: "тра-та-та-та-та, нэхай вашу мать, нехай". И вот он пришёл однажды - он посещал нас - и он пришёл... ну, приполз посмотреть, как мы тут расположены, в каком состоянии пушка, в каком состоянии прицел, в каком состоянии снаряды, наше личное орудие... оружие. И говорит... он такой, с юмором был - и говорит:

- Вы, вообще, зачем сюда пришли, тра-та-та-та-та, нехай?

Мы ему говорим:

- Товарищ капитан, - или, там когда уже майором был, - воевать!

- А чего же вы не воюете?

- Как, вот, приказа нет. Вот, ждём... мечтаем о наступлении. Когда в наступление-то перейдём?

- А, чего захотели! Не волнуйтесь - ещё навоюетесь! Ну, вот вам приказ: сегодня ночью выпустить по противнику шестьдесят снарядов!

- Есть, товарищ Капитан!

Всё. Ночью. А у каждой основной огневой позиции были запасные позиции, ну, на расстоянии там примерно двести-триста метров от основной позиции. Да вот, я вначале там сказал, что вторая наша пушка стояла метрах в трёхстах от нас - нет, наверное, в полукилометре, потому что вот где-то посередине между нами была запасная позиция. Значит, мы ночью выкатывали туда пушку, приносили шестьдесят снарядов, готовили их, и дальше я вставал к пушке, заряжающий вставал к пушке, снаряды были подготовлены. Шестьдесят снарядов - это максимум полторы минуты стрельбы, потому что не прицельный огонь. Он только успевал... Там у пушки вертикальный замок - он клиновой вертикальный, он такой... он выбрасывает гильзу, и после выстрела затвор открывается, оттуда вылетает гильза, и затвор готов для принятия нового патрона, снаряда следующего, поэтому всё зависит от ловкости заряжающего. Заряжающий был хороший, натренировался. И, я повожу стволом слева направо, вверх-вниз и "пах-пах-пах-пах-пах-пах", последний снаряд выпустили, станины свели - и бегом на свою основную позицию. Через пять-шесть минут немец начинает по этому месту долбать: и миномётами, и из тяжёлых - стопятимиллиметровой, стодвадцатимиллиметровой - пушек из своего тыла бьёт по этому месту, но нас уже там нет. А задержаться там - это смертельно, потому что немцам хватало пять-шесть минут для того, чтобы по звуку и по вспышкам определить место, откуда стреляют, и они тут же начинали по этому месту долбать. Поэтому, нужно было в течение пяти-шести минут - лучше пяти - успеть выпустить эти снаряды и убраться бегом на свою позицию, залечь в блиндаже и уже пережидать, когда окончится этот налёт. Налёт мог продолжаться десять-пятнадцать минут.

И вот так было несколько раз. Однажды принесли нам дивизионную газету, или армейскую - неважно, в общем, местную газету, нашу военную газету, то ли армейскую, то ли дивизионную... Нет, наверное, скорее всего, дивизионную принесли, и там заметочка, что "артиллеристы противотанковой истребительной батареи 612-го стрелкового полка прицельным огнём подожгли, взорвали склад артиллерийских снарядов у немцев". Это мы, значит, взорвали. Может и взорвали - хрен его знает. Мы стреляли, я стрелял - я ж стрелок, наводчик, я же стрелял, снаряды мои - где-то, наверное, за три-четыре километра падали, даже разрывов нам не слышно было и, может быть, там, куда-нибудь и попали. Но, тем не менее, вот такие заметки появлялись, вот.

Но опасно было ночью. Бывали страшные ночи. Немцы из тяжёлой дальнобойной артиллерии обстреливали наш передний край. Вот тут можно было поседеть. Почему? Чего-то ты лежишь в блиндаже, слышишь, как летит снаряд, а в голове мысль одна: твой или не твой? И он где-то рядом бабахает, взрывается. Причём, выскочить из блиндажа - это значит подставить себя под осколки. Пока ты в блиндаже - тебе угрожает только прямое попадание, а если ты выскочишь - так ещё и осколки, потому что бьёт он, как правило, осколочными. Ну, иногда и фугасными, то есть с таким же колпачком, о котором я рассказывал. Такой налёт мог продолжаться час, сорок минут. И вот, мы лежим в блиндаже и с замиранием сердца шепчем - мы, комсомольцы, атеисты, не верующие в Бога - и мы шепчем: "Боженька, пронеси; Боженька, пронеси; Боженька, пронеси!" Вот, я до сих пор спрашиваю себя: я атеист был всю жизнь, так меня воспитали - вот почему у меня в голове крутились вот эти слова: "Боженька, пронеси; Боженька, спаси"? Почему? Я же не верю в Бога! И не у одного у меня - все мы были комсомольцы, естественно, все мы были атеисты, я не думаю, что среди нас кто-то был верующим и это скрывал - нет, мы все были атеисты, мы все были воспитаны при советской власти, в советской школе, в советских пионерских организациях там, и так далее. И тем не менее, это - факт! Вот, за одну ночь можно было поседеть вот от такой вещи.

И однажды произошло непоправимое - в блиндаж, в край наката, попал снаряд из стопятимиллиметровой пушки. Пробил накат, влетел в блиндаж, где мы спали - нас было шесть человек, в эту ночь с нами ночевал командир взвода - вот тот самый Ваня Головкин, который нарисовал мой портрет. Вы видели мой портрет, нарисованный как раз вот на такой секретке почтовой цветными карандашами - он был художник, он окончил Московское художественное училище какое-то... Вот, он за секунду, за минуту до того, как он влетел, ему потребовалось пойти помочиться, он вышел из блиндажа. Снаряд влетел в блиндаж и, не задев первых трёх человек, спавших к той стенке, которая к немцам была направлена, ударил по голове Колю Азаматова, отбил ему голову, голова отлетела, и рядом с Колей лежал уже пожилой, только-только недавно, за несколько дней до этого, прибывший к нам в качестве пополнения, солдат, который уже воевал - ну, для нас он был старик, но ему было, наверное, лет сорок. Он не умел ничего - он был из пехоты, поэтому мы его использовали как подносчика снарядов - и всё. И вот, значит, картина была такая... это ночью всё было: открыли мы, отбросили плащ-палатку, которой закрывался вход в блиндаж: на пороге лежал неразорвавшийся ещё снаряд и Колина голова. Для нас этот снаряд должен был сию секунду взорваться ,и всем нам каюк. Все мы уже попрощались с жизнью, но, тем не менее бросились, выскочить. И вот, нужно было перешагнуть, да ещё согнувшись в три погибели - я говорил, что вход-то очень низкий был - нужно было перешагнуть через Колину голову и через этот неразорвавшийся снаряд. Надо сказать, что он так и не разорвался, но мы-то этого не знали. Мы выскочили оттуда вот трое, четвёртым был командир взвода, который вышел до этого. Ну, днём приползли сапёры, забрали этот снаряд - так и не взорвался он. Куда они его дели - я не знаю, бракованный, наверное, был. Вырыли мы могилку, похоронили этих двоих, написали родным Коли, а Коля был из наших. Мы с ним были вместе в одном запасном полку, он тоже с Иртыша, даже с Оби - оттуда, с севера откуда-то, то ли из Салехарда, то ли из Ханты-Мансийска - не помню. Коля Азаматов - хороший мальчик, хороший парень, восемнадцать лет. Ну, похоронили мы их в плащ-палатках, поставили колышек, там, в лесу, написали, послали письмо, официальное послал комбат, что "в боях за Советскую родину героически там" и так далее. Вот так была первая потеря - два человека унесла она. И, когда рассвело, у Людвика Пршековского, который тоже был в этом блиндаже, на правой, по-моему, стороне головы, вот ото лба и назад, шириной сантиметра два, была абсолютно белоснежная полоса, то есть он поседел за одну ночь, но не вся голова, а вот седая прядь шириной сантиметра два. Мы как-то сразу не сообразили, говорим: "Людвик, чего это у тебя?" Ну, было зеркальце какое-то там, он посмотрел: "Хм, поседел!" Вот такая история была...

Ну, продолжалось вот такое спокойствие недолго, то есть по фронтовым-то делам - долго, месяц, наверное. Во всяком случае, до мая, больше даже - дней сорок. Когда мы ожидали первомайского праздника, я решил угостить себя: я четыре дня водку не пил, сто грамм, а сливал в свою флягу. Таким образом, к Первому мая у меня накопилось четыреста граммов водки. Кроме того, вот этот Националиев, казах - он не пил, поэтому он за полпайки хлеба отдал мне свои сто граммов первомайские, я их туда же вылил. И первого мая нам принесли сто грамм - таким образом, у меня во фляжке оказалось аж шестьсот грамм водки. Было затишье, тихо было, никто не стрелял. Нам, по-моему, даже какой-то такой праздничный... жратва была в этот день, по-моему, праздничная - то ли шоколадные конфеты, то ли - ну, не помню, что там... В общем, не такое, как обычно - что-то там было. Я эти шестьсот граммов тяпнул, съел свои девятьсот граммов хлеба, завтрак - всё это съел - и ни в одном глазу. Единственное, что меня расстройство желудка пробрало, да такое, что я целый день в эту яму бегал, в отхожую. Видно, кто-то там, в тылу полка какой-нибудь, в водочку подмешал водички болотной, судя по всему, потому что с чего бы это меня пронесло? Ну вот, надо мной ржали все потихоньку, друг другу рассказывали, как Володька отметил праздники - из ямы не вылезал. Вот, значит, такой эпизод был.

Вскоре нас подняли ночью по тревоге и перебросили на какой-то другой участок - не знаю даже, куда. Там уже были готовы блиндаж и "карман". Там, видно, другая часть стояла, что ли. Перебросили нас туда, но всё это на переднем крае. Там мы какое-то время простояли опять без особых боёв, но там уже было гораздо беспокойнее, чем вот в первый вот этот месяц. Во-первых, у немцев снайперы появились - уже нельзя было поверху ходить, а то мы обнаглели и ходили поверху, а там уже нужно было ходить только по траншее, причём пригнув голову. Ну, пришлось там немножко подкопать, подправить, простояли там какое-то время. Несколько раз перестрелки были какие-то, но танки не появлялись. Так прошёл май...

В июне нас подняли по тревоге, и мы за ночь прошли, по-моему, километров тридцать - не знаю точно, сколько - и заняли позиции уже к рассвету, но ещё темно было - пришли, позиции были готовы тоже: и пушку спрятать можно было, и блиндаж был довольно хороший, лучше, чем у нас был первоначально. Вот, моя очередь была спать. Причём пушки на конной тяге , а чтобы легче лошади было, один человек должен был обязательно висеть на стволе. Пушка задом катилась, она цеплялась сошниками, а ствол был сзади, а поскольку казённая часть всё время перевешивала, для уравновешивания, чтобы легче лошади было, кто-то должен был животом висеть на стволе, и на каждом ухабе тебя подбрасывало, живот потом болел. Ну, в общем, приехали мы туда, я лёг спать, поскольку не моё дежурство было - и меня будят, толкают: "Вовка, Вовка, Вовка, вставай, земляк пришёл!" А на фронте земляк - это величайшее дело. Если вдруг встречался незнакомый и говорил, что он из Сибири - это уже земляк, даже, если он за пять тысяч километров от Тобольска - всё равно земляк, сибиряк, земляк. А тут - из Тобольска! Это же какое событие - брат родной! Я, значит, вылез из блиндажа, а позиция у нас была на берегу речки Угры, и на той стороне речки был лесок, лес небольшой, поэтому мы могли спокойно стоять, разговаривать - немцы со своих позиций нас не просматривали. Позиция была не только в землю врыта, но и перекрывалась, обзор перекрывался вот этим леском, поэтому тут поспокойней, посвободнее было. Я, значит, вылезаю - стоит парень:

- Привет.

- Ты откуда?

- Из Тобольска. А ты?

- И я из Тобольска.

Ну, как это мы друг друга не знали? Но он старше меня года на четыре. Он был двадцатого года, Стёпка Коробейников. Ну, обнялись, конечно: как же, из одного города - это же вообще чудо, праздник! Разговорились. Оказалось - нас придали штрафной роте, нашу батарею придали штрафной роте. Стёпка - штрафник, сержант бывший.

Ну, он мне рассказал свою историю. История была такая: он был в кавалерии... А почему я его не знал? Он в Тобольске был только зимой, а летом он плавал механиком на теплоходе "Микоян", который всю навигацию плавал в Салехард, туда, в Обь, к Карскому морю и обратно в Омск - это не пассажирский, это такой товарный большой теплоход именно. Это был единственный теплоход, который работал на мазуте, то есть у него двигатель внутреннего сгорания был, все остальные были паровые двигатели - но все пароходы в основном колёсные - не винт сзади, а колёса сбоку и работали на дровах. А это вот был теплоход, единственный теплоход. Кстати, я уже научился в Тобольске по гудкам различать, какой пароход пришёл. Это было событие, когда приходил пассажирский пароход - было событие. Вот, мы, мальчишки, если были свободны от школы, там, вот летом особенно, когда на каникулах, бежали - ну, не все, некоторые - бежали туда, чтобы заработать: кому-нибудь из пассажиров, которые сходят в Тобольске, чего-нибудь поднести или отнести даже, может быть, до дома кому-то, или, там, до Дома крестьянина, если кто-то там вот... ну, можно было заработать там до рубля, двадцать копеек, тридцать копеек... Я уже говорил, что билет в кино стоил тридцать пять копеек, то есть рубль - это деньги были.

Так вот, он служил, попал в кавалерию. Ну, попал - и попал. Он служил в кавалерии, хотя до этого никогда на лошади не ездил. И вот они в деревню какую-то вошли, в нашу деревню вошли, немцев там не было. Там бегали куры, и он, чтобы покушать, подстрелил двух кур. Ну, сварили, съели, а кто-то донёс комиссару их подразделения, и его обвинили в мародёрстве, судили, трибунал был, и присудили за каждую курицу по месяцу - два месяца штрафной роты. Сняли с него эти лычки сержантские, разжаловали в рядовые - и в штрафную роту. Это был поразительный парень, он отличался... совершенно не похож ни на кого был по своему поведению. Во-первых: мы все курили - он не курил, мы, почти все пили водку - он не пил, но он был страшный женолюб, бабник - не пропускал ни одну юбку.

Он мне рассказал такую историю: у них в штрафной роте в санитарной части была сестра, красавица цыганка, на которую он глаз положил. Ну, и вот он её как-то там прижал в палатке, никого не было. Она, значит, его оттолкнула, а он стоял, расставив ноги, чтобы устойчивее, потому что она была такая, что могла ударить - и всё. А она схватила автомат и очередь небольшую по нему - все пули у него прошли между ног, в него не попала пуля. Он говорит:

- Слушай, я чуть с ума не сошёл, я потом её обходил за километр. Ну, эта баба, - говорит, - такая красавица, и надо же так!

Я говорю:

- Слушай, Стёпа. Ты не на ту нарвался. У неё, наверное, кто-то был постарше и получше тебя.

Он говорит:

- Да, наверное...

А вскоре эту штрафную роту - в разведку боем. И наша батарея была придана поддержать их нашими пушками, чтобы помочь им при... ну, как это называется? Не погасить - подавить огневые точки немцев. Что такое разведка боем? Вот, у немцев, по-моему, не было, во-первых, такой технологии, во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы немцы делали разведку боем, а наши же делали. Что это такое? А это вот что: это никакая не разведка, то есть, она, конечно, делается для того, чтобы добыть какие-то разведывательные данные, но - какие данные? Это когда какому-то подразделению, в данном случае штрафной роте, приказывают идти в атаку на немецкие позиции, и ставится задача - захватить переднюю линию обороны немцев. Делается это для того, чтобы вызвать немецкий огонь на себя, чтобы наши дальнобойщики - их разведка, наших дальнобойных орудий, которая находилась тут - засекла немецкие огневые позиции тяжёлой артиллерии. Обычно такое делается, если готовится наступление. То есть наших солдат - в данном случае вот штрафная рота, но это могла быть и обыкновенная рота, батальон - просто гонят на убой, потому что они с винтовками, автоматов у нас на весь полк было - взвод автоматчиков. В сорок третьем году пехота ещё не была вооружена автоматами, а были винтовки тысяча восемьсот там какого-то года <1891 - ММ>, мосинские винтовки с пятью патронами... Вот. А мы поддерживали.

<На самом деле разные подразделения были вооружены автоматами по-разному. Известно, что в Брестскую крепость перед войной было завезено немало автоматов ППШ, Мерецков в своих воспоминаниях упоминает массовый переход на автоматическое оружие перед Синявинской операцией в августе 1942 года (блокада Ленинграда), и сетовал, что бойцы с непривычки расходовали патроны неэкономно, выстреливая целые диски, так что много автоматов на фронтах с нашей стороны оказалось ещё в 1942 году. Также автоматическим оружием, судя по отдельным воспоминаниям бывших гвардейцев, были вооружены и многие бойцы Белобородовской дивизии, прибывшей на защиту Москвы в конце октября 1941 года. В частности, в очерке Александра Бека упоминается добровольная сдача в плен немца, на вооружении которого был наш трофейный ППД, на что Белобородов одобрительно заметил: "Они это хватают! Штучка - получше, чем их автоматы".

Смоленское же направление на весну - первую половину лета 1943 года было вспомогательным, а основные баталии разворачивались на юге и на Курской дуге, поэтому те подразделения могли и не получить автоматов. Впрочем, по поводу "готовящегося наступления" В. Ш., похоже, был прав, поскольку в ходе Курской битвы в июле наши войска начали фронтальное наступление на орловском направлении, примерно в то же время начали давить на немцев и на Смоленщине - ММ>

Это был июль. Мы поддерживали своим огнём маршевую роту. Довольно много там погибло ребят, в маршевой роте, но довольно быстро, в общем-то без больших потерь, мы захватили немецкую переднюю траншею. И мы свои пушки поставили, повернув их в их сторону, за ночь это было. К вечеру, мы, значит, захватили, за ночь успели перебросить бруствер на другую сторону траншеи. Ну, что такое бруствер, вы, наверное, знаете. Вот траншея, и в сторону противника по краю траншеи такое возвышение, земляное возвышение - это называется бруствер. Пока немцы там были, бруствер был с нашей стороны, мы перебросили его на ту сторону. Ночь прошла спокойно, а утром немцы - у них, очевидно, собственные позиции были пристреляны - открыли бешеный огонь по нам. Нам тут же пришёл приказ... Да, причём, значит, первую траншею мы захватили и некоторые ребята даже прошли дальше, до второй траншеи, но их тут же вернули назад, и нас всех оставили в первой траншее немецкой. Очевидно, задача была выполнена, и засечены были немецкие огневые точки. А утром немцы открыли ураганный артиллерийский и миномётный огонь по своей собственной позиции, то есть по нам. И нам тут же приказ: возвращаться обратно. Значит, мы впрягли лошадей, лошади мчались галопом, и мы не отставали. И вот эти-то метров шестьсот между позициями мы пробежали - я не знаю, наверное, все мировые рекорды побили, так мы драпали оттуда. Никто не погиб, никто не был даже ранен из нашего расчёта, вообще из нашей батареи. В этот раз три пушки наши поддерживали. Все живы остались, потому что немцы били из закрытых позиций не прицельным огнём, поэтому разброс был очень большой - ну, вот и ухитрились пробежать. Что стало с маршевой ротой - я не знаю, потому что нас тут же с этого участка сняли и перебросили ещё на какой-то участок, на другой. Там пришлось снова окапываться, всё делать. Но не успели мы окопаться, как наступил август уже... Ну, я не рассказываю: вот в эти перерывы были перестрелки, но никогда не было... Вот, когда разведка боем - вот это был бой настоящий, и больше вот такого боя не было, танков не было.

Да, вот ещё был эпизод какой, который у меня в памяти. Я рассказываю то, что у меня в памяти сохранилось - многое же не сохранилось... Вот то, что запечатлелось в памяти, я рассказываю. Был такой эпизод. Я не помню, не могу вспомнить, почему - нас куда-то бросили, был бой, но я его подробностей не помню, вот этого боя. Вот, был очень сильный бой, и мы заняли немецкую траншею, но это не разведка боем была - это просто было какое-то наступление местное, непонятное, ничего. И я как сейчас помню - мы заняли немецкую траншею, там всё было перемешано от артиллерии, и вот из земли торчала то рука, то нога, то голова немцев... Вот, они занимали траншеи, и наша артиллерия их смешала с землёй. И вот, мы сидим и вдруг - истребители немецкие, два, по-моему, истребителя немецких бреющим полётом - и поливают нас из пулемётов. Мы все легли, где-то кто-то закричал, видно, пуля попала, но меня пронесло, ребят моих тоже пронесло - не попали. Рядом пули некоторые в метре в землю попали. Это уже я мог увидеть, потому что видел, как пуля в землю ударила, там такое - земля вскипела чуть-чуть. Немцы пролетели раз, развернулись второй раз, и улетели. Два раза, по-моему, они пролетели над нами. Вот это было очень страшно, а страшно потому, что ты ничего не мог противопоставить этим истребителям. Ну что, из винтовки в него стрелять? Ты попробуй, лёжа на спине, стрелять. Ну и чего? Ну, постреляли в белый свет как в копейку. И вот, у меня был даже позыв рвоты, когда я увидел торчащую из земли руку и рядом - разбитый котелок и размазанная каша: видно, он ел, немец, кушал, и в это время в него попал снаряд и его там похоронило. Вот такой эпизод...

Теперь начался август. Нас куда-то перебросили, мы стояли в лесу, то есть не на боевых позициях. Нас загнали в лес, мы стояли там даже дня два с начала августа, очевидно, ждали какого-то приказа. Все были возбуждены, ждали, что мы вот-вот должны были перейти в наступление. И вот однажды... комический случай расскажу. И вот, однажды в этом лесу я смотрю - устанавливают какие-то ящики, вот ящики без стенок, а каркас... А там, внутри, какая-то штука лежит: большой такой набалдашник, дальше идёт какая-то труба, сзади вроде стабилизатор, бомба - не бомба? Бог её знает, ну, не пойму, что это такое. Их устанавливают на такие рамы под углом к земле. Значит, одним концом она лежит на земле, а другим - на раме под каким-то углом, скажем, под углом сорок пять там, или сколько-то градусов к земле, их там в ряд установили сколько-то... А мне в это время приспичило в туалет сходить "по-тяжёлому", как в армии говорят. Я отошёл от нашего расположения как раз *, ушёл метров на пятьдесят вперёд туда, в гущу леса, вперёд от этих вот ящиков, снял штаны, присел и вдруг - дикий совершенно вой. Взвыло что-то со страшной силой, и я вижу, как над моей головой летят огненные шары в сторону немцев. Я вскочил, быстрее натянул штаны, застегнул - и бежать к своему расположению. Вот такой залп прошёл... Что это было? Ну, потом выяснилось: это наши реактивные снаряды типа "Катюши", но только у "Катюши" не набалдашники, "Катюша" стреляла с автомобилей по рельсам. Ну, вы, наверное, видели на выставках оружия эти "Катюши"? Это - грузовик, на нём такие направляющие рельсы, на рельсах лежат вот эти вот "катюшины" ракеты, снаряды. И потом они по одному - ж-ж-ж-ж! - полетели, создавая жуткий свист. Все наступления наши начинались с залпа "Катюш". Если где-то в стороне далеко за несколько километров слышишь "катюшин" залп - это значит, там пошли в наступление. А тут - никакой "Катюши", никаких машин, а прямо из земли, из ящиков. Ну, этот вот снаряд сразу прозвали "Лука Мудищев". Ну, кто читал эту поэму - тот поймёт, почему. Оказалось, это вот реактивные снаряды, и они должны были из этих ящиков вылететь, но иногда они улетали вместе с ящиками. Немцы потом говорили, что "русские гробами швыряются". На том месте, вот, потом - забегу немножко вперёд - когда меня ранило, и я шёл на полковой пункт на перевязку раненый - а ещё вчера это было занято немцами - я проходил то место, где была немецкая оборона, по которой ударили вот эти вот снаряды. Там всё было всмятку. И осколки, ну, не знаю, полуметровые осколки вот этого вот. То есть, если в человека попадало - его пополам рубило там. Все эти блиндажи, все эти накаты на дыбы встали - страшное дело. Ну, вернусь. И вот я седьмого августа - это знаменательный для меня день был - моей пушке, моей единственной пушке почему-то было приказано выдвинуться вместе с пехотой ночью на место начала атаки против немецкой траншеи, немецкой позиции. Значит, мы скрытно, ночью - мой расчёт - выдвинулись на нужное место. Рядом с нами шла, ползла пехота. Поскольку немцы непрерывно бросали ракеты, освещали предполье, эту вот ничейную полосу, то наше движение было такое: то есть ракета погасла - мы вскакивали, хватали пушку, несколько метров с ней бежали - ну, там ухабы, кочки, всё это - не очень-то разбежишься. И, как только ракета взлетала... А дело в том, что когда ракета взлетала, значит, это было так: над землёй маленькая вспышка - значит, ракета из ракетницы выскочила. Маленькая вспышка - это из ракетницы, и ничего не видно. Потом где-то наверху она взрывается и, как вот мы видим салюты в Москве - вот так же освещает и потихоньку вот эти огоньки все падают и освещают площадь. Значит, как только вот эта вспышка - мы тут же ложились и не дышали, потом вскакивали опять - и так мы добрались до исходной позиции, где было приказано остановиться, подготовиться к артналёту. Пехота пошла в атаку, было ещё темно - только-только начинало рассветать. Пехота пошла в атаку, а я начал стрелять по вспышкам огневых точек противника. Точки я сам не видел, видел только вспышки, что вот оттуда бьёт пулемёт, а оттуда - миномёт. И пехота очень быстро залегла, потому что очень сильный был огонь, пехота залегла, а я со своей пушкой стоял на коленях среди этой лежащей пехоты и стрелял, стрелял, стрелял, стрелял по этим вспышкам. И, видно, стрелял хорошо, потому что после этого пехота поднялась: "Ура!" - туда. А я буквально через некоторое время получил приказ уходить с пушкой, оттащить, значит, пушку туда, обратно в лес. Надо сказать, что я сделал около ста выстрелов, за это время пушка нагрелась - ствол и казённик - дотронуться было невозможно, плюнешь - кипит. То есть там градусов двести было, если не больше, ствол посинел. Нужно было, прежде, чем пушку... сводить станины и убегать с ней, утаскивать её, нужно было в ствол заправить пушсало специальное. Когда туда заправляли, оно, знаешь, как на раскалённой сковороде, шкворчало, это сало, и стекало туда в ствол, всё это. И вот эту горячую пушку, до которой нельзя дотронуться, мы, значит, бегом отсюда убирали, вот. Это было седьмого августа...

После этого было ещё несколько подобных боёв, но там участвовала вся наша батарея, а не одна моя пушка, и было значительно мягче. То есть по нам палили, несколько человек было ранено. Да, я не рассказал... ну, потом вернусь, ладно. Ну вот, в нашем расчёте в эти дни никого не задело, все остались целы в нашем расчёте. Но надо сказать, что до этого, вот с момента, когда я пришёл в этот расчёт, то от нашего расчёта я остался один, все остальные уже выбыли. Колю Азаматова убили, остальных ранили, командира пушки ранили, Вовку Проскурина ранили. Его ранили двенадцатого августа, в тот же день, что меня. И вот, были такие бои, но вот, мне везло, в меня не попадало.

И вот двенадцатого августа нас бросили на какой-то участок, который очень сильно простреливался. На лошадях мы довезли пушки до опушки леса, дальше лошадей распрягли, в укрытие увели. Дело в том, что за убитую лошадь комбат - командир батареи - деньги какие-то платил. То есть, за убитую лошадь штрафовали комбата. За убитого человека никакого штрафа не брали, а за убитую лошадь - брали. У нас был случай... ладно, всё-таки закончу этот день, потому что в этот день меня ранило. Вот, до этого я доведу, а потом расскажу про лошадь. Значит, мы выпрягли лошадей, и в одну из лошадей, в шею попала... то ли осколок мины разорвался рядом, то ли пуля - я уже сейчас точно не помню, но у неё в шее... она ржала так жалобно, и в шее у неё была дырка. Не знаю, что с этой лошадью стало, её увели, она шла своим ходом. А дальше выдвинуться на огневую позицию нужно было по открытой местности под огнём и вот мы пушку на себе, бегом туда...

<звонок, конец записи>

001_A_001_Deda Vova_2008_06_18 (0:17)

Итак, сегодня 18 июня 2008 года, попробую продолжить свой рассказ...

001_A_002_Deda Vova_2008_06_18 (1:04:39)

В прошлый раз я остановился, закончил, по моему, 7-м августа. Это был очень тяжёлый бой, я вот о нём, по моему, уже рассказал. Как впоследствии, спустя несколько лет, много лет, выяснилось, за этот бой был я был награжден медалью "За отвагу". После этого начались непрерывные бои. Мы знали об этих боях, что идёт наше наступление. На самом же деле, как выяснилось спустя много лет после войны, когда я читал историю Великой Отечественной войны, там выяснилась такая вещь, во всяком случае, так я понял: в это время подходила к концу так называемая знаменитая Курская битва, и немцы там терпели неудачу, поэтому они решили перебросить туда часть войск с нашего участка фронта. И вот, чтобы задержать их, не дать им перебросить туда войска, нас бросили совершенно без подготовки вот в эти бои, которые начались 7-го числа. После этого до 12-го числа шли непрерывные бои в той или иной мере. Танки не применялись, не видел я танков ни немецких, ни наших в боях. Там болотистое место, очевидно, для танков это было непроходимо. Но шли бои непрерывные по уничтожению огневых точек - ну, и прочее, и прочее. Немцы нас пытались остановить авиацией, бросали на нас самолёты. Мы наступали, если можно это назвать наступлением. Так что вот эти дни до 12-го числа проходили практически в непрерывных каких-то столкновениях таких, не очень понятных, неожиданных, в которых мы потеряли очень много людей из нашей батареи, причём в основном раненые были. Настолько всё это было суматошно, что я даже сейчас не могу припомнить какие-то подробности.

А вот 12 августа - я помню великолепно весь день, в этот день меня ранило. Нас затемно ещё, на рассвете перебросили на другой участок фронта. Мы на лошадях пушки дотащили до опушки леса, а дальше нужно было тащить уже на огневые позиции, и эти огневые позиции нужно было ещё создавать, потому что ожидалось там сильное немецкое давление на нас. Мы тащили на себе... наконец, мы остановились. Пока мы туда тащили, ранили моего командира пушки, ранили в лёгкое. Когда мы его перевязывали, у него на спине... в спину его ранили, потому что мы тащили и спиной вперёд эту пушку, и по-всякому. Ранили его в спину, причём, похоже, осколком мины, потому что кругом рвались мины, и, кроме того, пули свистели. Дело в том, что кругом был кустарник такой небольшой, а немцы стреляли разрывными пулями, и пули эти, попадая в веточки, в кустарник, разрывались и получался щелчок, очень похожий на выстрел. Поэтому кругом стоял треск. У нас ранили лошадь, ещё на опушке на самой леса, ранили вот командира, и, когда мы его перевязывали, у него на спине из раны прямо пузырилась кровь, то есть когда он вдыхал, очевидно ему лёгкое пробило. Его унесли, я не знаю, что с ним дальше было... Ранило в моем расчёте Вовку Проскурина, как потом выяснилось - это я расскажу: мы с ним встретились в Калуге в госпитале через несколько дней, когда меня ранило, когда я туда попал с ранением. Это утром всё было, то что я рассказываю. В общем, мы остались, две пушки нашего взвода, и третья пушка из другого взвода - она была метрах в шестидесяти-семидесяти от нас. А наши две пушки стояли буквально рядом. Мы успели вырыть там канаву, траншею небольшую, куда можно было залезть от бомбёжки. Она тут же наполнилась водой, поэтому страшно, хотя это было лето - август, жарко. А, значит, впереди... Наконец-то мы добрались до нужной точки, остановились, наконец-то мы установили пушку, замаскировали её ветками, вырыли вот эту вот канавку - нельзя её даже назвать траншеей, просто канавка такая - куда можно было нам залезть. Причем вырыли такую, что и расчёт второй пушки Вовки Тимофеева и расчёт моей пушки могли туда упрятаться. Но там вырыли её, наверное, глубиной метр, что-нибудь вот так. Может, чуть-чуть глубже где-то там, чуть ли не на полметра набралось воды сразу из почвы, потому что болотистое место очень.

И вот рассвело, совершенно рассвело, взошло солнце. Впереди нас было поле, на котором стояли собранные в крестцы хлеб, рожь. Значит, снопы, то есть, очевидно, тут убирали хлеб недавно. Это была тогда немецкая сторона, но немцы тут отошли - я рассказывал, что мы немцев отодвинули - и вот крестцы остались стоять на поле, и где-то метрах в трёхстах, я так думаю, была немецкая линия обороны, то есть совсем близко. Значит, на немцев я навёл свою пушку, прикинул, какие ориентиры впереди. Где-то в метрах шестистах-семистах от нас был бугор, такой холм. И в какой-то момент выскочил на этот холм танк немецкий. Я выстрелил в него. Не знаю, попал или не попал, последствий никаких не было. Наверное попал, но думаю, что снаряд бы срикошетировал. А он выстрелил всего один раз и попал в третью, со второго взвода третью пушку. Попал снарядом туда, с первого же выстрела, там только колёса кверху полетели. Там, по-моему, весь расчёт или погиб или частично погиб, я этого не знаю. Но после моего выстрела... Вернее, было наоборот, я неправильно сказал: не я первый выстрелил, а танк успел выстрелить. Он выскочил на бугорок, и он ту пушку, видно засёк, и выстрелил. И я успел выстрелить в него, и он ушёл сразу за этот бугор. Больше я его не видел, и танков больше я не видел в этот день.

Потом немцы начали на нас наступать. Шесть раз они пытались добежать до наших позиций. Впереди была пехота наша, метрах в пятидесяти-шестидесяти впереди нас пулеметный расчет был станкового пулемёта "максим". Но эти атаки немецкие - контратаки правильней бы их назвать, потому что мы всё-таки продвигались вперёд - они всё время срывались, не получалось у них ничего. Я стрелял, кончились осколочные снаряды, и мне командир взвода моего кричит: "Давай, стреляй бронебойными!" Танков вроде не видно, а бронебойные были болванки эти. Ну, вот, в очередной раз немцы бегут - я бронебойными стреляю, это же - из пушки по воробьям, это только если попадёшь, так убьёшь или ногу оторвёшь или руку. Но попасть болванкой этой в бегущего человека - ну, не так-то это просто.

Потом были небольшие затишья среди этого дня. В одно из таких затиший... А пушку нашу, видно, ещё не засекли, не смогли засечь, потому что самолёты бросали... пролетали над нами и улетали дальше, и было слышно, как они там бросают бомбы уже на тяжёлую артиллерию, которая у нас в тылу, а нас как-то они не трогали. Изредка, но не прицельно опять же, по нашим позициям бросали мины, миномёты немецкие бросали, но тоже как-то не прицельно где-то они рвались. Вот, и в какой-то момент я засёк, как из одного крестца, наверное, в метрах в трёхстах от моей пушки, стреляет снайпер. Я командиру говорю: "Слушай, я сейчас вот этого - смотри, вот видишь?" Он: "Вижу" - "Я сейчас в него осколочным заряжу". Он говорит: "Не надо". Я говорю: "Почему?" - "Да могут тебя засечь". Я говорю: "Да один выстрел не засекут". В общем, уговорил его. Он говорит: "Ну давай, только один выстрел". Ну, я так прикинул - ну, там в прицеле сетка была, и можно было более или менее определить расстояние. В общем, тщательно прицелился, потому что мне ничто вроде не угрожало, мне торопиться было не надо. Выстрелил - и попал точно в этот крестец, снаряд там разорвался, больше оттуда никто не стрелял.

И вот уже подошёл вечер, а немцы снова попёрли на нас. Они смяли всю нашу пехоту, там пехота уже побежала. Из тех, кто остался, одного парня из пехоты мы остановили - они мимо нас бежали. Остановили - а некому было заряжать уже, мы остались вдвоём с командиром взвода. Он мне заряжал, а я стрелял. Парня этого остановили, и показал я ему, как заряжать. "Давай, помоги, заряжай!" Но не предупредил его, что у пушки после каждого выстрела откат, довольно большой, когда ствол вместе с казённой частью после выстрела с большой силой отходит назад примерно на сантиметров на двадцать - тридцать, потом возвращается на место. Я его не предупредил об этом, что после того, как ты зарядил пушку, то есть забросил снаряд туда, в казённик, нужно отклониться. И при первом же выстреле он не отклонился, и его откатом ударило по голове. Очевидно он получил очень сильную контузию... Он был жив, через некоторое время он пришёл в сознание. У него лицо всё было опухшее - откат его ударил в лоб, но голову не разбил, но наверняка было сотрясение. В общем, он уполз и мы опять остались вдвоём.

И вот бегут немцы, и впереди - наши **, я рассказывал, что пулеметный расчёт был - они этот расчёт уничтожили, и три немца бегут на меня. Я стою на коленях около пушки, командир мой, взвода, Ваня Головкин, который меня нарисовал, кстати, вот этот портрет, что у меня есть, он, этот художник, нарисовал. Он выхватывает свой ТТ и стреляет в этих трёх бегущих немцев. В одного он попадает, тот падает, во второго он попадает - тот падает. На этом у него кончился весь запас патронов, то есть мимо. Ну, чтоолнение жуткое, а они бегут. Остался третий немец... а у него, видно, тоже кончились в автомате патроны, потому что они на бегу от живота стреляли - так, веером, не прицельно, из автоматов своих. И я вижу, как этот немец прыгает через пушку мою на меня, и, замахнувшись автоматом... Автомат уже у него, видно, не стрелял, он перехватил его на бегу за ствол и, значит, на меня...

Тут маленькое отступление я должен сделать. В самом начале, когда мы пришли на фронт, нам выдали винтовки СВТ. Самозарядная винтовка Токарева - СВТ. Это была десятизарядная винтовка с автоматикой, но она была ужасная: во-первых, там очень часто заедала подача патронов, она боялась пыли, она боялась песка. Кроме того, бывали случаи, когда от удара прикладом по земле она вдруг начинала стрелять. И вскоре их изъяли, не знаю, как на других участках фронта, а у нас изъяли и выдали нам отдельные винтовки. У меня же был карабин - вот я забыл рассказать. Это вот отступление, я потом доскажу. Когда мы ходили со штрафной ротой в разведку боем - я, по-моему, об этом уже рассказал - то в одном из немецких блиндажей, куда мы ворвались, я обнаружил наш, советский карабин. То ли они пленного какого-то нашего взяли, у него был этот карабин, то ли что - я не знаю. А что такое наш карабин? Это наша винтовка, только с укороченным стволом, и она гораздо удобнее для артиллериста - она гораздо удобнее, она легче, она короче. Другое дело, что из неё менее прицельный огонь ведется. Те же пять патронов, что у винтовки, тот же калибр, 7,62 сотых, по моему. У меня был карабин, я, значит, пришёл к старшине и говорю: "Давай". А номер личного оружия должен был быть записан в красноармейскую книжку. Я ему сдал винтовку, он зачеркнул номер винтовки и вписал номер этого карабина. И с тех пор за мной стал числиться карабин.

Так вот, я был вооружен карабином, и карабин этот лежал рядом со мной, и уже хватать там карабин было невозможно. А вот винтовки СВТ отличались от обычных винтовок тем, что у них был великолепный штык-кинжал, то есть у них был штык не трёхгранный, как у простой винтовки, а в виде обоюдоострого кинжала. С рукояткой он, там было специальное крепление, к обычной винтовке его прикрепить нельзя было. И у него был чехол, ножны. Так вот, когда мы сдавали СВТ, мы все эти штыки-кинжалы оставили себе - им можно было открывать консервы, им можно было там палку какую-то сострогать, построгать, в общем, щепок наколоть для того чтобы костерочек сделать. Короче говоря, великолепная вещь. И этот самый штык был у меня на поясе. И вот я стою на коленях, а немец замахнулся на меня, я вижу, как он готовится к прыжку через щит пушки - и я выхватил этот нож, пригнул голову, закрыл глаза в ожидании удара по голове... В этот момент у меня промелькнула вся моя жизнь. Я попрощался с ней и швырнул, не глядя, этот штык. И вот скукожившись, там сжавшись, я жду удара, а удара нет. Я уже даже вскочить не мог успеть, а удара нет. Я тихо открываю глаза, поднимаю голову и смотрю - перед моим носом подошва. Заглядываю - а с той стороны пушки лежит этот немец, а у него из глаза торчит мой штык-кинжал. То есть он прыгнул, я швырнул нож, и нож попал ему в глаз. Вот это меня спасло от верной смерти, а его я убил. Вот, такая вот история.

На этом вот этот бой был закончен и вскоре из-за... со стороны леса - уже чуть-чуть начинались... нет, не чуть - чуть, ну это было, наверное часов пять-шесть вечера, ещё сумерки не начинались, ещё солнце не зашло, но уже клонилось солнце к закату - летит, по-моему девятка "Юнкерсов-88", пикирующие бомбардировщики немецкие. Они пролетели над нами, ну, кто ещё тут рядом был жив, и я в том числе, сказали: "Господи, кажется пронесло!". И вдруг на моих глазах три самолета от этой девятки откалываются и делают разворот на нас.

Что делать? Нужно, конечно, было по-умному нырять в эту воду, в траншею, но настолько не хотелось мочиться, что я спрятался под пушку. Я лёг под пушку. И вот я вижу, как один самолет входит в пике, видно голову летчика. Входит в пике. Бомба... Видно, как бомба от него отрывается. Потом она набирает скорость, она уходит из вида. Слышен только свист, и где-то бомба упала. Как потом выяснилось, она упала там, где тоже наши были и там поранила нескольких человек. А второй самолёт бросил бомбу, она тоже где-то упала, по-моему, в болото и никого не задела. А третья упала рядом с нами. И вот от неё... У нас недалеко мы сложили свои рюкзаки, где у нас там портянки запасные были, патроны запасные, гранаты. Вот мы там их сложили, замаскировали, ну там в нескольких метрах от нашей огневой позиции в десяти-пятнадцати метрах, и, видно, бомба туда и попала. Но, поскольку, там болотистое место было, она довольно глубоко ушла и там рванула, поэтому осколков таких... осколки были, но их было, наверное, не так уж много, но во всяком случае, меня ударило по ногам лежачего. Удар был такой как будто молотком, очень сильный удар - по ногам, по руке. Я выполз, и самолёт вышел из пике и улетел. Я чувствую, что у меня по руке по правой и по ногам течет кровь.

Я вылез из под пушки, подскочил ко мне Вовка Тимофеев - наводчик соседней пушки. Да, и у меня... я лежал на правом боку, и у меня лицо и голова были залиты кровью, хотя я никакого удара по голове не ощущал. Он перевязал мне голову, потом я ему показал, что рука. Он перевязал мне руку - это правая рука, выше кисти, там было просто несколько очень мелких осколков попало, они потом сами выскочили. Дальше - в правое бедро и оба колена. Он меня перевязал и... А командир взвода нашего остался один, вот у Вовки Тимофеева там еще пара человек была, а у моей пушки, я уже был последний в этот день. И я пополз, чтобы из-под огня выйти. Там такая была... вот нужно было проползти метров тридцать, наверное, сорок, и дальше шла ложбинка такая - понижение почвы, и немецкие пули уже поверху летели. А вот эти тридцать метров надо было проползти, потому что если встать, то попадаешь под пули. Отполз я метров десять, меня ползкомдогнал командир взвода, вот этот Иван Головкин и говорит: "Залезай на меня". Я, значит, на него залез, он был, в общем, меньше меня размерами, тем не менее я на него залез, взял его за плечи. Он вскочил - бегом. Кругом только "т-т-т-т", пули вот эти вот разрывные по кустикам - и ни одна в нас не попала. И он мгновенно вот эти оставшиеся метров двадцать пробежал, и прямо в эту лощину кувырнулся. Я через голову, через него - и все пули уже идут вверх и там уже можно идти. Он меня спрашивает: "Ты идти-то можешь?" А он, значит, пошел к комбату - там надо подкрепление какое-то, людей. Чего пушка стоит - пушка целая, не пострадала, снаряды нужны и нужен пушкарь, кто умеет стрелять. Он говорит: "Ты идти сможешь?" Я говорю: "Да вроде смогу". Он говорит: "Палку бы надо". Он срубил там осинку, быстренько её очистил и дал мне в руки. Такая здоровая палка, вроде оглобли, только покороче. И я с ней, опираясь двумя руками на неё, потихонечку пошёл. Нужно было мне пройти, как я думаю, два-три километра, там был расположен полковой медпункт. А по дороге я увидел - стоит батарея 76-миллиметровых пушек и стреляют по немцам. Это уже тыл.

Вот так закончилась моя боевая деятельность. В этот день я добрался до полкового медпункта. Полковой медпункт был расположен в блиндаже, который утром этого дня мы отбили у немцев. Он был довольно глубокий, этот, блиндаж, с большим накатом. Во всяком случае, туда нужно было спускаться по лестнице, на которой было не меньше десяти ступенек. Вот в таких блиндажах немцы сидели, не то, что мы - на полметра углубились... И у них там было сухо, кстати. Не знаю уж, какие они там делали мелиоративные дела, но у них там было довольно сухо, не так, как у нас.

В общем, спустился я туда, и там мне уже начали делать... смотреть мои ранения первым делом, там врач был и медсестра. Врач первым делом голову мою разбинтовал. Разбинтовал голову и говорит: "А что, у тебя ничего нет. Ни царапины - ничего на голове нет". Я говорю: "Я не знаю!" - "Рядом кого-нибудь ранило?" - "Да нет". Потом он обратил внимание на моё левое ухо, говорит: "Слушай, у тебя кровь из уха. Это у тебя кровь лила из уха, у тебя там какие-то сосуды полопались".

Но я очень плохо слышал. Я плохо слышал, но всё-таки слышал и, по-моему, даже немножко заикался. То есть, очевидно, была контузия, а потом мне в госпитале уже сказали: "Хорошо что у тебя пошла кровь", - я не понимаю, конечно в медицине, но "благодаря этому у тебя сохранился и восстановился полностью слух". А временно какая-то потеря слуха была.

И вот врач говорит: "Это всё, что ли?" Я говорю: "Да нет, вот ещё рука, ноги". Ну, он начал сестре говорить, что-то сказал... Она взяла шприц, набрала в шприц какой-то жидкости и идёт ко мне укол делать. Что за укол, я тогда ничего этого не знал, и в это время туда вносят парня, у которого оторваны обе кисти рук, то есть обе руки по кисти рук оторваны. Он, значит, где-то полз и наскочил руками на противопехотный стаканчик, у него под руками рванула эта мина немецкая и оторвала обе руки, обе кисти. Он был в шоке, в тяжёлом состоянии по сравнению со мной, только я там по сравнению с ним был здоровым, можно сказать. И они оба бросились к нему, врач и сестра, бросились к нему. Она этот шприц не знаю, куда дела, а я подумал: "Ну, слава Богу, хоть укол не будет делать".

<впоследствии этот несделанный укол едва не стоил В. Ш. жизни, подробности - ниже 001_A_010_Deda Vova (22-21)>

В общем, они с ним там провозились, приводили его в чувство, что там делали - не знаю. Потом они вернулись ко мне, закончили мои перевязки и выдали мне листок. Это, значит, первичная обработка ран, там всё было написано. С этим листком я должен был добираться до медсанбата. Это санитарный медсанбат - это медицинско-санитарный батальон, это уже в тылу. И они мне говорят: "Давай поднимайся, там машина-грузовик, уже погружены раненые, тебя ждут, везти в медсанбат". А я уже не могу по лестнице подняться, уже наступила боль. Вот это вот я дошёл после ранения, больно было, но терпимо, а тут уже не могу. Ну, мне помогли подняться по этой лестнице, залез я в кузов кое-как, тоже с какой-то помощью. Там были лежачие, там были раненые в руки, в грудь, ну, вот и я. И этот грузовик поехал, повёз нас в тыл, в медсанбат. Ехали мы ехали, вдруг он останавливается и говорит: "Всё, дальше не повезу" - "Как не повезёшь?!" - "Не повезу!" И я в свой медсанбат или куда-то там ещё - не знаю, не помню... В общем, короче говоря, он всех нас, кроме тех, кто были лежачие, высадил. Но мы же...

Да кстати, чтобы не забыть. Значит, был приказ Сталина: оружие. Раненые не имеют права бросать на поле боя оружие. Раненый должен оружие сдать и получить запись в красноармейской книжке, что у него оружие приняли, иначе он будет считаться дезертиром. Вот как бы это ни звучало дико, но это было так, и нам это не раз говорили. Поэтому я, когда меня вытащил из-под обстрела Иван, этот самый командир, младший лейтенант, командир взвода, я ему говорю: "Ты возьми мой карабин, я не потащусь с ним, распишись, что ты принял". Он говорит: "Ну, давай". Взял мою красноармейскую книжку и там написал, что "карабин мой номер такой-то принят" и расписался. Ну, правда, меня никто не спрашивал - меня не проверяли, моё оружие, никто ничего не спрашивал. Значит, мы вылезли, он поехал дальше. Те, кто были ходячие - ну, вот которые были ранены в руки, в грудь - могли идти спокойно. Они пошли, а я вот остался один. И вот стою, не могу шагнуть, прямо хоть ложись. Оглядываюсь - кругом дорога, смотрю - недалеко от дороги блиндаж, Один, второй... Около блиндажа стоит часовой, наш, естественно, солдатик. Я, значит, ему кричу: "Слушай, помоги!" Он подошел ко мне. Я говорю: "Помоги мне дойти до блиндажа" - а уже темнеть стало, сумерки начинались. Он говорит: "Подожди, я сейчас доложу начальству". Побежал туда опять, к блиндажу, оттуда вышел майор, подошел ко мне и спросил у меня, кто я, что. Я ему показал красноармейскую книжку, по моему. Может, даже он не смотрел, я эти подробности не помню. В общем, он ему приказал помочь мне спуститься в блиндаж. Дойти до блиндажа, спуститься - он мне помог это сделать. Меня там уложили, а меня начало знобить. Очевидно, температура поднялась, я не мог согреться. Значит, они меня напоили горячим чаем, они меня укрыли чем-то - а у меня ни шинели, ничего не было: лето, август. Вот гимнастёрка - и всё, больше ничего. Нет, ну, нижнее белье, естественно, ботинки с обмотками, галифе, гимнастёрка и сумка из под противогаза. Я рассказывал, по-моему, уже, что нам выдали, когда мы пришли на фронт, противогазы, что мы противогазы выбросили, а сумки эти использовали для личных вещей - это было удобно. Матерчатая сумка такая, зеленая, цвета хаки, через плечо она там на пуговку застегивалась, там можно было иметь записную книжку, конверты, ручку, у кого удавалось купить мыло - значит, мыла кусок. Ну, ещё что-нибудь такое - письма из дома. Ну и, конечно, там мы таскали гранаты, патроны. Этого у меня уже ничего не было, ни гранат, ни патронов - вот документы там, потому что уже были гимнастерки, по-моему, без карманов, уже новая форма была, мне кажется.

В общем, оказалось, что это какая-то фронтовая или дивизионная газета - это редакция газеты здесь размещалась. Это тоже немецкий блиндаж был, в который они тоже этим утром въехали, и уже продвигались дальше, они это место покидали. "Ну", - спросил этот майор у меня, - "что, как там дела на передовой?" Ну, вот что я помнил, рассказал, как там дела на передовой, как меня ранило... Они меня чаем напоили, по моему, даже что-то покушать дали, укрыли меня... Я заснул. Заснул - и проспал до утра. Просыпаюсь не знаю во сколько - мне было только рассвет видно, часов в пять-шесть утра просыпаюсь, и вот этот солдатик, что стоял в карауле, охранял эту самую... А этот майор его оставил, чтобы он помог мне выйти из блиндажа и обязательно остановил машину и погрузил меня, чтобы меня увезли в медсанбат. Этот солдатик меня вытащил, помог мне выйти, вылезти из блиндажа, дойти до дороги. Ну, это метров... шагов двадцать-тридцать до дороги, близко было. Уложил меня, усадил на землю, на траву там и стал голосовать, что называется. Идут машины, не останавливаются. И вдруг у этого парня глаза на лоб полезли: он смотрит на другой блиндаж, оттуда выходит человек, лейтенант, наш лейтенант, который вместе со мной ехал в машине, он тоже был ранен в руку, только когда меня выгружали из грузовика, мне что-то так больно было, что я не обратил внимания, что ещё один человек тут. А он, оказывается, залез в блиндаж и там переночевал. А чего этот солдат перепугался - потому что этот блиндаж не обследовали сапёры. После того, как отбили у немцев блиндажи, первым делом всегда сапёры обследовали блиндажи, потому что немцы там очень часто оставляли "сюрпризы". А он там переночевал, а блиндаж был не обследован. Ну, не знаю, были ли там "сюрпризы", может, их и не было.

<Минирование брошенных блиндажей было широко распространено как у немцев, так и у финнов. По воспоминаниям моего деда, бывшего весной - осенью 1945 года в топографической экспедиции в районе границы СССР, Норвегии и Финляндии, им попадалось множество финских укреплений. Дед был младшим командиром и запрещал своим подчинённым заходить в блиндажи финнов, а многие поступали более беспечно и подрывались на минах, в результате чего во время экспедиции в разное время погибло несколько человек из их подразделения, поодиночке и группами - уже после окончания ВОВ. ММ>

И, значит, он ходячий был. И вот он уже со мной вместе и с этим солдатиком голосовать начал. Солдатик говорит: "Ну, я пойду ребята, вы тут уж как-нибудь сами справьтесь" - "Ну, давай". А у него был пистолет, у этого лейтенанта. Вот идёт очередная машина, грузовик. Он, значит, руку поднимает - мимо. "Ах",- говорит, - "такие-сякие", - следующую машину увидел, выхватывает пистолет и прямо с пистолетом на дорогу вышел и направил пистолет на водителя. Ну, тот вынужден был остановиться. Между ними произошёл очень серьезный разговор, тот помахал пистолетом, в результате водитель нас обоих посадил и привёз в медсанбат. Как потом выяснилось, он привёз нас в медсанбат не моей дивизии, а другой какой-то, что потом сыграло свою такую роль... Ну, в общем, такую роль, что меня потеряли и считали, что я погиб в полку, на батарее. Вот, он привёз нас в медсанбат. Ну, этот лейтенант сразу там ушел куда-то, а меня, значит, посадили на землю около операционной. Через какое-то время меня уже на носилках - я уже не мог даже встать, такая боль была - занесли в операционную и сразу приступили к операции. Операция заключалась в чём - не в том, чтобы достать осколки, а чтобы рассечь раны и вырезать всё, что могло быть, потому что там ведь вместе с осколками от этой бомбы, туда же в рану и куски материи от одежды были запихнуты, и вообще сам осколок грязный, естественно, был. Значит, вот меня прооперировали, всё под местным наркозом - ну, терпимо вполне. И мне на ногу привязали металлическую шину, чтобы коленный сустав зафиксировать, чтобы не было движения. И отнесли, значит, куда-то там положили - не помню даже, куда, потому что через несколько часов пришла машина. Через несколько часов пришла машина, по моему нас даже покормили. Пришла машина... Ну да, вот эту карточку у меня взяли, то, что мне в полковом медпункте дали, и туда сделали соответствующие записи. То есть это уже появилась история болезни, которую, мне сказали, ты должен держать при себе, сейчас вас отвезут в полевой госпиталь, там предъявишь эту самую карточку. Значит, привезли на машине, погрузили... Нет, не на машине - на лошади, на телеге. Повезли, значит, еще глубже в тыл - и привезли в полевой госпиталь.

Полевой госпиталь располагался в бывшей огромной конюшне. Когда-то это была конюшня, а сейчас там значит были сплошные, вдоль всей... Она была длинная, я не знаю сколько метров там - пятьдесят, восемьдесят - огромная конюшня. Там стояли ряды нар, сплошных нар, почти без разрывов, там врачи и сёстры подходили со стороны ног, потому что мы там лежали подряд, друг с другом впритык. Было все это застелено соломой, были какие-то одеяла. И, значит, положили вот меня, я оказался с краю. То есть я оказался... вот справа от меня, если я лежу на спине - а я лежал на спине - уже нет нар, а слева лежит человек.

И вот я лежу, и у меня жутко болит пятка на вот этой вот раненой правой ноге. У меня такое впечатление, что мне в пятку воткнули что-то такое, вот что-то там мешает. И мне кажется, что это проволока от шины воткнулась. Я, значит, сестру прошу, что проволока там, больно мне, подложите вату там. Она мне ваты туда напихала, а мне всё равно больно, я лежу, мучаюсь, жуткая боль в пятке - а больше ничего не болит, вот пятка, которая не задета ничем.

И вдруг я смотрю - мимо идет Стёпка Коробейников, тот самый Стёпка Коробейников, о котором я рассказывал, когда мы были приданы штрафной роте, который был в штрафной роте, который был тоболяком, из Тобольска. Это я раньше рассказывал. Оказывается, в одном из последующих боёв - вот в том бою он не был ранен, вот когда наша батарея со штрафниками была - а в следующем бою он был ранен разрывной пулей. Пуля попала в руку ему, в локоть, разбила локоть, и осколки пули - она разорвалась там - попали в грудь. Но проникающее у него ранение было в грудь, во всяком случае, он был без рубашки, голый, и у него грудь и рука были перевязаны. Рука на таком, специальном * вперёд была. Я ему говорю: "Стёпа, Степан!" Он: "О, Володька, это ты?" - "Я" - "Да я" - "Ты? Как дела?" Тогда он подсел ко мне, немножко посидели с ним, поговорили... Он говорит: "Да вот, всё, кончилась моя штрафная жизнь. Всё, кровью искупил куриц этих. Но", - говорит, - "я так плохо себя чувствую, у меня такая температура... Я в туалет", - говорит, - "ходил. Пойду лягу на свое место". Я говорю: "Ну, ладно, может, ещё встретимся, Стёпа".

И он ушёл, а через некоторое время я - вот даже не помню, ночевали мы там или не ночевали, то ли в этот день нас погрузили уже в эшелон... Ну, на лошадях или на машинах - не помню. Привезли на железную дорогу. Там стоял эшелон товарных вагонов, нас загрузили. Вот я не помню, в этот день... 13-го, значит, это числа, или 14-го - ну, не помню. Короче говоря, погрузили нас в эшелон, и мы отправились. Приехали в Калугу. Над нами не раз пролетали немцы, но ни разу не бомбили. У них, видно, другие цели были, то есть нам повезло. Наш эшелон с ранеными ни разу не бомбили. Помню, что рядом со мной на досках этих... товарные вагоны были приспособлены - там были доски настелены и солома настелена. Рядом со мной лежал лейтенант, по моему, у которого обе ноги оторвало, вот он, значит, уже после перевязок. Ну, он был в сознании, не знаю чем... больше я его не видел никогда, вот мы с ним рядом были, разговаривали... Наконец, нас привезли - тоже не помню, сколько времени нас везли - нас привезли в Калугу и уже на санитарных машинах развезли по госпиталям. В Калуге все школы были под госпиталями. Очень много было раненых, очень много, всё было завалено ранеными, и вот меня, значит, перенесли, уже на носилках - меня носили, я уже не мог ходить - перенесли в актовый зал. Огромный актовый зал - там, я не знаю, человек сто лежало - сплошь заставленный кроватями. Ну, вот на одну из кроватей меня положили. Положили, через какое-то время - перевязка. А там за это время... значит, прошло, наверное, два-три дня - вот вся эта возня с медсанбатом, в полевой госпиталь, потом - в эшелоне и в Калугу. Наверное дня два-три прошло, потому что вот эти перевязки, что мне сделали в медсанбате, они все присохли, и когда мне делали первую перевязку, это было очень больно, когда отрывали от присохших ран. Значит, у меня на левом колене была перевязка, на правом колене, на правом бедре, на руке, и ещё обнаружили у меня на левом, по-моему, глазу прилипший к веку осколок - вот от той бомбы осколочек, ну, с пшённое зернышко. Он уже был на излёте, очевидно, он горячий был. Он ударил меня в глаз и прилип к веку - а я его не чувствовал. Он видно был горячий и прилип, потому что у меня там это увидали... Я даже не помню, где это у меня увидали. Его отковырнули, а под ним было только пятно красное, которое вскоре рассосалось. Так что, глаз мой оказался цел вот до сегодняшнего дня... можно сказать, до девяносто пятого... до 2005 года. А потом началось на нём всякие затемнения роговицы, пересадка, а потом то, что сегодня, вот. К сожалению, в этом полковом медпункте мне не написали о контузии. Слово "контузия" не написали, очень жаль. Жаль почему? Потому что я бы, если бы у меня в истории болезни было бы написано, что я был контужен в голову - а я был-таки контужен в голову - то мне бы сегодня бесплатные очки выписывали, например. Вот такая вот история... Но тогда кто об этом думал?

Вот, значит, сделали мне перевязку, взяли у меня кровь на анализ. Когда сделали анализ крови, то сестра говорит: "Слушай, ну ты даё-ёшь!" Я говорю: "Чего?" - "Да ты донором сам можешь быть после этих ранений. У тебя гемоглобина там - 90 процентов". Тогда другие проценты считались. В общем, хорошая кровь, все нормально. Да, забыл... А нет, нет. У меня продолжала болеть пятка - и никто мне ничем не может помочь, я мучаюсь из-за этого. Мне туда ваты напихали, мне уже вместо металлической этой проволочной шины уже лангетку гипсовую одели - на ногу на эту, чтобы зафиксировать движение в колене, потому что в колене было... Осколки еще не достали. Там вообще никаких операций мне не делали, в Калуге - только перевязки.

Значит, лежу я, в какой-то момент моя кровать оказалась рядом с сестринским пунктом, или как бы его... Ну, со столом, где сестра. И две сестры разговаривают, и одна из них говорит: "Пойду к Проскурину подойду, что-то он мне не нравится". И я её зову, говорю: "Ой сестра, а как зовут-то его?". Она говорит: "Да не знаю, сейчас узнаю". Потом говорит: "Владимир". Я говорю: "А где он лежит?" - "Да вот там". Но зал-то большой. Я, значит, кричу: "Вовка! Проскурин!" А он мне отвечает: "Да, Вовка, это ты?" - "Я!" - "Подними руку!" Он говорит: "Иди сюда!" Я говорю: "Да не могу, я неходячий". А он говорит: "Я тоже неходячий" - "А как там у вас, а что там было?" А его утром 12 августа, его утром ранило, а меня - вечером. Я рассказал, вот так перекликаясь, ни он ко мне не мог подойти, ни я к нему. Он был в более тяжёлом состоянии, чем я - у него было тяжёлое ранение в тазобедренный сустав, это очень плохо. Тазобедренный сустав, у него была температура... У меня уже не было в этот момент, после медсанбата у меня не было температуры. Вот.

И, наконец, нас, значит, грузят на машины, уже на санитарные машины, и везут на железную дорогу и разгружают - не в эшелон, а в дом. Там при железнодорожной станции дом, такой пересыльный вроде пункт. Нас - туда. "Будет эшелон - и вас отправят в глубокий вроде тыл". А у меня всё эта пятка меня мучает, ну я спать не могу! Уже несколько дней, уже неделя прошла. Ну, жутко болит пятка, ну, просто у меня там шило сидит в пятке. И вот в этом самом домике, на втором этаже, вечер - это было 20 августа, вот, почему - сейчас расскажу.

Итак, ранило меня 12 августа, а вот в этом домике для погрузки в эшелон и отправки в глубокий тыл я оказался 20-го. Значит, восемь дней прошло с моего ранения. Вот за эти восемь дней, значит, я одну ночь провел в этой редакции бывшей, там, прямо на фронте, потом - в медсанбате, в этот самом, в полевом госпитале, вот несколько ночей в Калуге, в эвакогоспитале. И вот привезли меня сюда. Почему я запомнил, что это было 20 августа - там было радио. Нас в этой комнате лежало человек двадцать, наверное. И вдруг мы слышим радио: "Говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза! Через несколько минут будет передано важное сообщение". И всё это под музыку эту, позывные того времени: "Широка страна моя родная" - <напевает> тогда такие позывные были. Через несколько минут повторяется, Левитан своим голосом: "Внимание, внимание, говорят все радиостанции Советского Союза". И так вот несколько раз, и потом, наконец, важное сообщение: наши войска овладели гордом Харьковом!". Тьфу, полно разочарование! Мы впервые услышали, а, это, оказывается, уже такие передачи были не первые. Но мы-то там, на фронте, радио не имели, а мы... для нас это было - ну, мы решили все, Гитлер капут. Гитлер сдох, перемирие, война кончилась! Оказывается, всего лишь навсего с нашей точки зрения, овладели Харьковом.

Оказывается, что такие передачи шли с момента, когда взяли Орёл и Белгород - вот первые передачи. Там конец Курской битвы - взятие, освобождение Орла и Белгорода, вот тогда начались эти приказы Верховного Главнокомандующего. Отличились войска, там пятое-десятое. Они были всегда. И после этого - салют в честь освобождения города. Салют в Москве и в городах там - в таких, в сяких, в областных центрах. В общем, для нас наступило разочарование. Там все вздохнули: фу, ёлки-палки, думали, война кончилась. Вот почему я точно знаю, что Харьков освободили 20 августа 1943 года. Вот это я запомнил.

<Информация может быть неточной. Харьков после Сталинграда стал следующим крупнейшим городом СССР, который нашим войскам довелось брать, причём дважды: в феврале 1943 года, после чего месяц спустя он был потерян в ходе контрнаступления вермахта, и 23 августа того же года. В. Ш. при воспоминаниях мог ошибиться в датировке : официальная дата освобождения Харькова - 23 августа, и, кстати, в честь этой даты названа одна из станций метро города - "23 августа". Но вполне возможно, что уличные бои там могли продолжаться несколько дней, а об освобождении могли объявить, когда овладели центром и большей частью города. Для сравнения: при немецком контрнаступлении в марте 1943 года вермахту потребовалось 6 суток, чтобы вновь захватить весь город. Тем не менее дата взятия Харькова 23 августа отображается и в хронике ВОВ, и в сводке Совинформбюро, зачитываемой тем же Левитаном.

Кстати, В.Ш. упоминает, что между ранением и Калугой прошло два-три дня, плюс восемь дней в Калуге (ниже), так что вкупе получается как раз 11 дней, добавить к 12-му - всё сходится с 23-м. ММ>

Значит, вот восемь дней... и вот вечером уже все спят, а я не могу заснуть. Сестра ко мне подошла, говорит: "Чего не спишь-то?" Я говорю: "Ой, сестрица, у меня пятка, ну такое впечатление - вот уже неделя, как мне поставили эту шину железную проволочную, вот с тех пор..." - "Да нет никакой у тебя там, ничего у тебя там нет, это другое. Я тебе сейчас дам таблеточку". Принесла мне таблетку: " Выпей". Я выпил, спросил: "Как называется таблетка?" Она говорит: "Веронал". И вот я запомнил, больше я никогда в жизни не встречался с этой таблеткой, но запомнил на всю жизнь - веронал. И у меня через полчаса боль ушла и больше никогда не болело... Что-то вот такое, да.

<Другое название веронала - барбитал. Справка - здесь. ММ>

Ну вот, на другой день утром нас разбудили, накормили. Подошел эшелон, и нас стали грузить в эшелон. Погрузили в эшелон, я попал в вагон для тяжелораненых - я был тяжело ранен. Этот состав состоял из специальных вагонов и товарных вагонов. В товарных вагонах, более-менее благоустроенных, вот насколько мне известно - там ходячие раненые в основном были, те, которые могли сами себя обслуживать. А вот в специальных этих вагонах - я забыл, у них какое-то название - вот там были подвесные койки, в которых было очень удобно. Они ещё ко всему же амортизировали всякие толчки и прочее в какой-то степени. Вот я лежал на верхней полке, в этой подвесной такой люльке - очень удобно, мягко, хорошо, ничего у меня не болело, абсолютно. Было мне восемнадцать лет - ну, просто живи да радуйся! И, значит, голова моя была на уровне окна, в верхней части окна. И наш поезд пошёл, пришёл он в Москву, потом - дальше, дальше, куда-то на юг везут нас и везут. Кормят нас нормально - завтрак, обед, ужин, всё нормально.

Пока ехали по центральной России - значит, нормально ехали, где-то останавливались, мало стояли - принесли в палату... тьфу - в палату, в вагон - библиотеку. Я, конечно, сразу попросил дать мне что-нибудь прочитать. Я в госпитале очень много читал, восемь с половиной месяцев лежал в госпитале, очень много перечитал, там была библиотека хорошая. Смотрю - в ней там Генри, О. Генри - новеллы его. Я, значит, взял эти новеллы и начал... ну поезд идет, и начал вслух читать. А дальше происходило следующее: значит, ребята мне говорят: "Вовка, давай, читай. Ты хорошо читаешь - давай, читай!". А это вагон тяжелораненных, все лежачие, сто процентов - все лежачие, в туалет - это судно, утка там... Начинаю читать, ну вот "Вождь краснокожих". Ну, наверное, все это читали, если нет - почитайте. Начинаю читать. В какой-то момент уже я сам не могу удержаться от смеха, и весь вагон хохочет. А смеяться-то больно! Когда начинаешь хохотать, то всё тело дрожит, а раны-то свежие, кости-то перебитые, переломанные. И начинается смех, кончается: "Прекрати! Заткнись! Хватит!!!" Я перестаю читать. Утихомирились, улеглись, всё тихо. "Ну, давай читай дальше". Хе! Ну вот так вот, неделю мы ехали, я всю дорогу читал - и смешные и не смешные вещи. И все меня просили читать, я вслух читал...

И, наконец, мы начали подъезжать... Значит, ехали через калмыцкие степи, через Сталинград, потому что... Да, нам сказали, что станция назначения у нас - Минеральные Воды, ни больше ни меньше. То есть наш эшелон направляется в КавМинВоды, на Кавказ. Мне бы, конечно, лучше куда-нибудь в Сибирь, ближе к Тобольску - в Тюмень, в Омск куда-нибудь. Нет, на Кавказ. Дорога через Харьков была ещё разрушена <не только разрушена, но и перехвачена немцами, поскольку южнее, в Донбассе, вермахт держался ещё недели две - ММ> и нас везли через Сталинград, тогда ещё нынешний Волгоград. Вот при подъезде к Сталинграду, километров - я не знаю пятьдесят, семьдесят - я не знаю, сколько километров, слева и справа от дороги до горизонта сплошь, одно на другом - битое военное оборудование: самолёты, танки, пушки - чего там только не было! Вот, сплошное поле металлолома. И вот между этим полем шел наш эшелон слева направо до горизонта сплошь вот это вот.

Наконец, прибыли в Сталинград - видно полностью разрушенный город: обломки домов, скелеты домов. Там несколько часов, наверное, простояли, может, даже меньше, и пошли дальше. Калмыцкие степи... И, наконец, мы выехали на границу с Северным Кавказом.

И вот там началось неописуемое: останавливается эшелон на станции, а там - рынки. На рынках торгуют. Это - сентябрь, первые числа сентября, всё поспело - виноград, абрикосы, огурцы, помидоры, арбузы - в общем, всё поспело. И вот в вагон залезают женщины и начинают нас кормить, угощать... Ведро огурцов - они, значит, нам разносят огурцы, плачут... И каждая спрашивает: "А вы моего там не встречали, а вы моего там не встречали?" Эта картина - вот я сейчас рассказываю, у меня слёзы уже - это настолько трогательно: измождённые, голодные женщины, вырастившие у себя на огородах эти несчастные огурцы, помидоры, там абрикосы - сколько труда они на это положили! Они пришли продать, чтобы купить хлеб, что-то ещё - и они идут в эшелоны и раздают нам всё это! Это было неописуемо, это просто... И их вопросы: "А моего там не встречали? Ваню Петрова или там Петра Иванова не встречали?" И вот в надежде: а вдруг кто-то скажет: "Да, встречал, он живой".

И вот это продолжалось, пока мы не доехали до МинВод. Вот всю дорогу, как где не остановимся, такая картина. Приехали в МинВоды, а там все госпитали забиты. Нет мест. И нас отправили за восемнадцать километров, то есть в МинВоды. Ну да, мы приехали в МинВоды, там мест нет, и нас отправили в Махачкалу. Приехали в Махачкалу - тоже в городе нет мест, все госпитали забиты. И нас за восемнадцать километров от Махачкалы - в посёлок Двигательстрой, сейчас это - город Каспийск, а тогда это был посёлок Двигательстрой. И вот нас привезли туда, развезли по госпиталям тамошним. Посёлок этот представлял из себя очень небольшой, по тем временам современный посёлок, вот типа нынешнего Волжска, только значительно меньше Там было три или четыре школы, население там было всего пять тысяч человек, и все они работали на одном имеющемся там предприятии военном, которое было в море, в Каспийском море, примерно в пяти километрах от берега. Там делали торпедные катера. Это был засекреченный завод там и так далее. В городе же были какие предприятия? Бытовые предприятия всякие. Вот, школы эти все эти были под госпитали. Вот, в одну из школ я попал в госпиталь. К счастью, мне повезло, меня положили в очень небольшую комнату, нас всего четыре человека там лежало и был балкон. Потому что кто-то попал в зал, где сто человек, кто-то попал в классы, где по десять-пятнадцать человек. А вот мне повезло, я попал... Причём у нас, у всех четверых, были одинаковые ранения, очевидно, нас подбирали по ранениям - у всех четверых были ранения в коленные суставы.

Ну, вот и началась госпитальная жизнь, о которой я расскажу в следующий раз. Продолжу уже с госпиталя, где я пролежал восемь месяцев и откуда уехал домой. Вот так.

001_A_003_Deda Vova_2008_06_18 (0:57)

Хочу исправить ошибку. Я сказал, что мне повезло, и я попал в четырёхместное помещение, палату, где лежали четверо вот с такими же ногами. И вскорости вспомнил, что неправильно я сказал. Это я попал в такую палату в другом госпитале, в который меня перевели ещё в январе следующего года, сорок четвёртого. А тут я попал в палату в актовый зал, огромный, ну, я не знаю, там человек сто, наверное, лежало, или около ста человек в этом зале, сплошь стояли койки, и мы там лежали. Вот, с этого я начну свой следующий рассказ завтра или послезавтра...

001_A_004_Deda Vova_2008_06_20 (24:41)

Сегодня 20 июня 2008 года. Прежде, чем начать такой, более-менее подробный рассказ о госпитале, вспомнил и хочу рассказать, как мы с ребятами в Тобольске проводили лето, когда не надо было учиться. Ну, что касается лета сорок первого года, когда я перешёл в десятый класс, то я уже, по-моему, рассказывал: мы большую часть - наверное, поллета - проработали в колхозе, а остальную часть лета - уже шла война - дома. Ну, ходили, купались на Иртыш и, в основном провожали ребят, моих друзей, которых постепенно забирали в армию. А вот про лето после восьмого класса сорокового года, я уже тоже по-моему рассказывал: я часть лета проработал со своим товарищем в леспромхозе, там мы, как я уже говорил - мне кажется, что я уже говорил - вылавливали в Иртыше плывущие или подбитые к берегу брёвна, и пилили их на дрова, кололи там и складывали - и зарабатывали. Это была сумасшедшая совершенно, адская работа, потому что брёвна были огромные, и мы могли их пилить только в воде, то есть подгоняли к берегу, утыкали в берег, пологий песочный берег, и в воде отпиливали - они метровые были, дрова - отпиливали метр, выкатывали его, ну, диаметром полметра - такое бревно. Отпиливали обычной поперечной пилой метр, выкатывали его на берег, подталкивали опять бревно к берегу, опять метр отмеряли, потом отпиливали - вот такая была работа... И, когда всё бревно кончалось, мы его кололи на несколько частей и складывали в штабель. Очень тяжёлая была работа, но она давала возможность купить в магазине, в ОРСе, ОРС - это рабочее снабжение, магазин ОРСа. ОРС, вот первая буква "о" - это отдел рабочего снабжения. Это, значит, магазин, который принадлежал леспромхозу, и там можно было купить буханку хлеба, ну, я уже рассказывал. Ну вот, примерно половину лета мы там проработали, а остальную половину лета купались в Иртыше, катались на лодке... Я уже рассказывал, что все мои друзья и я были активными членами ОСВОДа, и это давало нам возможность брать там каждый день шлюпки, лодки бесплатно. Так, вообще лодки давались напрокат за деньги, а нам вот разрешалось бесплатно: мы брали лодку, переезжали на другой берег Иртыша... Дело в том, что Тобольск стоит на Иртыше примерно в нескольких километрах - не могу сказать точно, наверное, километров восемь-десять, может быть - после того, как в Иртыш впадает Тобол. Так вот, он впадает в Иртыш слева. Так вот, когда летишь на самолёте уже над Иртышом - очень чётко видно, смотришь на воду и видишь: слева вода такая бурая, красная, потому что песок там такой красноватый - дно, а справа - мутная, там ил. Вот правый берег Иртыша илистый, а левый - песчаный. Поэтому мы всегда купались, ездили на рыбалку на левый берег. Туда можно было перебраться на пароме, там - я не помню, сколько это стоило, но, в общем, мы... я ходил в коротких штанишках босиком или в длинных штанах, в майке, босиком летом, когда жарко - все мы вот так ходили, потому что обувки не было. Залезали на этот паром как-то втихаря, а когда он переправлялся на другой берег, то, не дожидаясь, когда он пристанет к пристани, мы просто прыгали с парома, кого-то одного оставляли со штанами, и прыгали в Иртыш и уже к берегу доплывали, потому что при сходе с парома могли проверить билеты, ну, и дать по шее за безбилетный проезд. Рыбачили, с ночевой *, уходили рыбачить на перемёты, на закидушки. Ловили стерлядочку, там, ну, чебаков, ерши попадались, окунь иногда попадался, редко. Ну, в общем, рыбачили, причём интересно: вот стерлядь - её, когда поймаешь, на кукан посадишь, она в воде живёт и потом домой её несёшь через весь город на кукане - вроде бы она заснула, умерла. Приходишь домой, в таз с водой пустишь - она оживает, начинает плавать - очень живучая стерлядь, очень вкусная.

Кроме того, ездили... и ходили в тайгу за кедровыми орехами, за грибами, просто по улицам гуляли, а вечерами, как правило, шли в городской сад, где играл струнный оркестр и там на площадке специальной танцевальной танцевали. Ну, я танцевать не умел, я не танцевал практически - редко очень, а ребята умели танцевать, кто умел - танцевали. В общем, гуляли до его закрытия, сигналом к закрытию был совершенно определённый марш, так его и называли - вышибальный марш. Всё, как заиграли этот марш музыканты - всё, сейчас после этого закрывается сад. Это было, по-моему, до часа ночи - работали так танцы. Ну, туда собирались молодые люди со всего города - девчонки, мальчишки. Там был читальный зал, там был буфет. Вот, во время наводнения в сорок первом году этот сад весь попал под воду, его затопило, и практически постепенно, насколько мне известно, он погиб, вообще его не стало. Но, когда я вернулся с фронта, он работал ещё, и я ходил на костылях, на двух. И вот приходили, несколько человек вернулись - вот, Ванечка Васильков вернулся, ещё там кто-то из ребят вернулся с войны...

Значит, мы приходили в сад, билеты мы не покупали - просто нахально проходили, и женщина, которая там билеты проверяла, она ругалась, кричала, а мы шли - и всё. И никто ничего с нами поделать не мог, милиция не вмешивалась. Однажды даже был такой случай: мы подошли, там ворота, но они закрыты, и калитка - ну, проход через калитку. Калитку заперли, и нас не пускают. Я взял, перебросил в щель между - ворота там сделаны не сплошные, а как штакетник, только высокий, наверное, два с половиной метра высотой, может быть, два метра двадцать сантиметров - в общем, я бросил, протолкнул между досок костыли свои и через эти ворота перелез на глазах у всей честной публики и этой билетёрши, после чего она выругалась, плюнула и открыла калитку. Ну, всё это без злобы, без злобы... Она видела, с кем она имеет дело, что это уже приехали с войны люди безрукие, безногие, хромые всякие, и, конечно, так вот сквозь пальцы на всё это смотрели. Каждый вечер мы ходили, причём, поскольку там очень много комарья и гнуса, то, вот, как спускается солнце, все, кто по городу ходит, обязательно в руке ветка и обмахиваются, и в саду в этом, и на танцевальной площадке, и на аллейках там - везде там все идут и обмахиваются ветками с деревьев от комаров, потому что комарья там - жуткое дело было.

Ну, там, как я уже сказал, был читальный зал, где можно было бы прочитать, скажем, газету какую-то сегодняшнюю. Правда, нас это тогда это всё не очень интересовало - газеты... Главное было, что мы там гуляли с девчонками, танцевали, на лавочках сидели, обнимались там - ну, всё, что положено в таком возрасте.

А вот до восьмого класса там летом на Иртыше ставили купальню. Что из себя представляла купальня? Это примерно метрах в ста от берега на глубине на якорях стояла купальня, в которой был из досок.... кругом доски, а внутри - плавающая купальня, но на якорях она, на одном месте стояла, двадцать пять метров длины и, наверное, метров пятнадцать ширины, был бассейн без дна - то есть ты в него нырял, как в реку, дном у него было дно реки, но у бассейна дна не было. И был вот такой лягушатник, два лягушатника, там было дно дощатое - это для малышни всякой. Там были раздевалки... Ну, нам раздевалки не требовались, потому что мы ходили: майка, штаны, трусы и босиком или, в лучшем случае, в тапочках - вот и всё. На голове из газеты сделана от солнца такая тюбетейка, мама мне делала - вот и всё, поэтому нам раздеваться в этих кабинах не нужно было. Мы приходили туда - десять копеек стоил вход туда - ну, десять копеек находились, как правило. Ну, а если не находилось, то кто-то, значит, проходил, взяв наши штаны там, майку - проходил, как положено, а к этой купальне с берега был дощатый такой мостик сделан, метров сто он длился, ну, шириной, наверное, метра полтора, доски были настелены на плавучие брёвна: значит, брёвнышки такие длиной полтора метра, на них набиты доски, это всё плавало на воде. Даже перила были с одной стороны, по-моему, я уже сейчас не помню. А кабинки, раздевалки были на берегу. Значит, когда туда приходили солидные люди купаться, они раздевались там, запирались эти кабинки - они в плавках, в шапочках, были такие, которые постарше были - они шли туда купаться по выходным дням. А мы лето всё - вот я после шестого, после седьмого класса - и там купались, плавали. Там вышка была, по-моему, десятиметровая - самая верхняя. Там три было: значит, вышка с тремя выступами, откуда можно было прыгать. Ну, с верхней самой вышки я прыгнул за всё время всего один раз. Мы там ногами вниз - я не умел головой вниз и не научился. Значит, мы играли в салочки, в догонялки, и, значит, за мной гнался водящий. И я по лестнице бегом, думаю: сейчас на первую, откуда я прыгал всегда - там метра три, наверное, было, или четыре, не больше - забежал, а он меня уже догонял. Я думаю: нет, если я сейчас спрыгну здесь, он за мной же прыгнет и обязательно меня осалит. В общем, случилось так, что я забежал на самый верх - и куда деваться? Я его немножко обогнал там на одну лестницу и что делать - пришлось мне прыгать сверху. Вот, я боялся, и я прыгнул сверху, вот это десять или восемь, может быть, метров было - не знаю. А Геннаша Кориков и другие некоторые ребята ныряли оттуда вниз головой ласточкой, это было очень красиво - а я не мог. Не мог - вот и всё. Вот, мы там купались.

Мы целый день проводили там, на Иртыше, когда было тепло. А тёплых дней там: вот июль, август, в общем - часть августа, а июль-то весь был тёплый, как правило, хотя мог быть снег. Вдруг мог подойти какой-то буран снежный, бывали такие случаи, что и в июле, в июне - снежный буран. Ну, после этого ломались деревья, потому что мокрый снег; столбы падали, потому что он налипал на провода; и, в общем, это стоило городу, очень больших денег.

Ну, начиная с восьмого класса, уже в новой школе - уже всё было по-другому. Во-первых, купальню почему-то ликвидировали, уже не было купальни. Для того, чтобы купаться, нужно было ехать, переправляться на другой берег. Ну, это всё было очень интересно, это живо. Ну и, очень много времени, да не только я, но и все ребята, ну и я в том числе - мы очень много читали. Там у некоторых ребят были библиотеки, ещё дореволюционные. Я там читал такие книги, о которых в Москве даже и не слышал, хотя папа и был главный издатель Советского Союза, но там были такие книги - ну, например "Приключения Рокамболя", из номера в номер, там двадцать с лишним номеров журнала начала двадцатого века - с ятями, там, и так далее. Ну, вот, были такие вещи, читал я, ну, были интересные - Луи Жаколио, например, приключенческие всякие книги, там, "Пираты Гольфстрима", уж не помню названий, в общем, очень интересно всё это было. Читали Жюля Верна, Фенимора Купера, Майна Рида, Вальтера Скотта - в общем, всех не перечислишь. Кроме того, как я уже говорил, там была великолепная городская библиотека, в которую я был записан, я там брал книги, я читал, и мама там брала книги и читала. Так что я очень много читал, вот.

Ну, и вот, как я уже говорил, иногда подрабатывали, поднося... Когда приходил пароход пассажирский, мы бежали на пристань, и иногда удавалось кому-то что-то поднести, заработать там - двадцать копеек, пятьдесят копеек, рубль даже. Рубль - это уже целое событие, потому что на рубль можно было купить пачку папирос "Норд" - рубль тридцать она стоила, пачка папирос. Я уже тогда покуривал, где-то в девятом классе. "Норд" стоил рубль тридцать, я даже помню. А за рубль можно было купить "Красную звёздочку", по-моему, рубль пять она стоила. И билет в кино на детский сеанс тридцать пять копеек стоил, но, поскольку я в шестом и седьмом классе был в активе детского кино, то меня по старой памяти иногда пропускали бесплатно. Ну, в девятом классе уже не пропускали, приходилось покупать, да уже там от этого актива никого не осталось - почему-то всё это перестало существовать. Работал, правда, Дом пионеров в церкви, рядом со школой. Ну вот, туда мы ходили, там были разные кружки. Вот, я там какое-то время занимался в фотографическом кружке. Потом я занимался... мама, когда работала в музее, там в музее был научный работник Михаил Петрович... забыл его фамилию - неважно. Он был охотник, местный известный охотник, и он же делал чучела из животных, из птиц, и вот в музее многие чучела местных животных - там волки были, медведь, олень, птицы разные - это его рук дело. И мама мне говорит: "Приходи к Михаилу Петровичу Тарунину" - вот, вспомнил, Тарунин его фамилия была. У него была великолепная собака охотничья - сеттер рыжий, великолепный. Она всегда, когда Михаил Петрович был дома - он жил на втором этаже, и собака передними лапами и мордой всегда лежала на подоконнике и разглядывала всех идущих мимо по улице, так спокойно. И вот мама мне говорит: "Давай в кружок к натуралистам". Это, по-моему, было между шестым и седьмым классом. Пошёл я в этот кружок. Мы с этим Михаилом Петровичем, он нас водил - там десять человек ребят было - водил нас в лес с ружьём. Он показывал: на наших глазах сорока летит, довольно быстро он вскинул ружьё, бах! - сорока упала. Нам и жалко, и интересно. И он нам рассказывал, как ориентироваться в лесу, в тайге, и прочее, и прочее. Тоже это было интересно, но ненадолго хватило - началась учёба, а потом хотелось купаться летом, лето очень короткое, хотелось купаться в Иртыше, так что, в общем, тоже это как-то не получилось...

Ну, это было, наверное, всё-таки ещё детство, конец детства - так бы я сказал. Вот шестой класс, лето после шестого класса - это ещё было не юношество, нет, детство всё-таки. А начиная с седьмого класса, это уже было юношество, уже голова по-другому работала, но уже в восьмом - в девятом классе вот в этой, в первой школе, куда я перешёл в восьмой класс - это я уже вообще совсем другое, я стал совершенно другим человеком - другие интересы, другие друзья, совершенно новые друзья, с которыми я дружил и до сих пор, но, правда, из всех осталась одна Валя Новикова, которая живёт в Тобольске. Мы с ней перезваниваемся, ну, вы её, по-моему, знаете. Она была здесь, у нас в Москве, вот, на моём шестидесятилетии она была, в восемьдесят четвёртом году. А, вас ещё на свете не было, да? Не все были на свете, да, вот... Больше никого нет из ребят, последним умер в прошлом году Геннаха Кориков. То есть вот так вот проходили лета, а зимой, кроме учёбы и уроков - это, ну не говоря о хозяйстве, потому что летом нужно было принести, а зимой - привезти на санках в бочке воду, наколоть дрова, принести дрова, там много чего было такого, хозяйственного - мама-то работала - там в магазин надо было сходить, на рынок. Ну, и потом лыжи, на лыжах. На лыжах мы ходили на Панин бугор туда, на гору, катались там с гор. А были среди нас, например Вовка Ледик - он был, можно сказать, профессиональным лыжником, он в соревнованиях там разных участвовал, побеждал он. Можно было его встретить поздно вечером на улице - он голый, то есть в брюках, а грудь и спина - голые, без рубашки - бегает на лыжах. Тридцать градусов мороз, а он бегает на лыжах, он был, так сказать, помешан на лыжах. Я знаю, что он ушёл на войну, а вернулся он? По-моему, он вернулся с войны - не знаю, я его больше не видел. В нашей компании он был младше нас на год, поэтому он как-то в нашей компании не всегда был... А вот его сестра старшая Ира Ледик - она была в нашей компании, она на год старше меня. Ну, я уже рассказывал, что я был в смешанной компании, в которой было несколько человек из десятого класса и несколько человек из девятого класса. Причём из девятого класса, кроме меня, Генки Смирнова, Лёвки Касперовича, были вот Борька Панюшкин, Борька Кулик, Юрка Ануфриев - это были всё второгодники, которые оказались со мной вместе потому, что они когда-то в каком-то классе остались на второй год. Тогда второгодничество было не в диковинку, тогда экзамены сдавали каждый год, в каждом классе, и не сдал экзамены - переэкзаменовка на осень, не сдал - значит, остаёшься на второй год. Вот, они были все второгодники... Севка Робертов... В общем, почти все они погибли на войне, кроме Борьки Панюшкина, Борьки Кулика... Борька Кулик был на войне врачом, он окончил Военную медицинскую Ленинградскую академию и воевал врачом. А Борьку Панюшкина, как я уже говорил, не взяли в армию - у него врождённая хромота была.

Вот это я вот вспомнил о Тобольске и вот решил рассказать, поэтому о госпитале начну, может, завтра, может послезавтра, в общем - не сегодня. А на сегодня пока вот всё, пойду послушаю "Эхо Москвы"...

001_A_005_Deda Vova_2008_06_21 (22-40)

Сегодня двадцать первое июня. Хочу вернуться к фронту, рассказать некоторые вещи, которые вспомнил. Как я уже говорил, комбатом был у нас капитан Шестопалов. Это был высокий такой сухощавый человек, желчный, на мой взгляд, и вредный. Вредность его заключалась в следующем: во-первых, он, мне кажется, был трус. Он почти не бывал на огневых позициях. Когда он приходил на огневые позиции - это было целое событие. Во-вторых, он всегда приходил со своим ординарцем, фамилия которого была, по-моему, Ветров - точно не помнюпо-моему, Ветров. Это был молодой, но старше нас, парень, по-моему, сержант - не важно. В общем, они всегда приходили, он его сопровождал, капитана этого, и он... Днём вот мы стояли в обороне, была тишина. Какое-то время обнаглели до того, что ходили по верху траншей и немцы не стреляли. И то же самое у немцев было. Ночью, когда слышимость очень хорошая, даже перекликались. Немцы кричали: "Рус, кончай воевать!" Или передразнивали нас, как мы делим хлеб: когда один отворачивается, а другой пальцем показывает на отрезанный кусок хлеба и спрашивает: "Кому это?" - нам казалось, что это более справедливо, потому что нарезать всё одинаково было невозможно. И вот, когда он появлялся у нас на огневой, это было очень редко, он туда чуть ли не ползком приползал, сразу же залезал в углубление и начинал с нами - не знаю, как, что это называется - с нашей точки зрения это было издевательство:то он начинал проверять личное оружие, то он начинал проверять в каком состоянии снаряды в своём "кармане" лежат. А там у нас много снарядов было, я не знаю, двадцать ящиков, наверное, если не больше, в специально вырытом таком "кармане" в земле... То к пушке подходил, подползал, вернее, пригнувшись, и если не к чему было придраться, он всё-таки находил, он командовал: "Газы!" и заставлял нас надевать противогазы. А я уже рассказывал, что мы противогазы-то выбросили, ну в каком смысле выбросили - не то, что мы их куда-то на помойку выбросили, а мы их вынули из чехлов и они в углу там валялись в блиндаже. Значит, он ругался, почему мы не носим противогазы. Ну, на этом всё кончалось, он заставлял нас надеть противогаз и полчаса мы должны были сидеть в противогазе. Ну, не знаю, вот ему это нравилось, а вообще это было, конечно, издевательство.

Потом было одно издевательство, но полезное, с моей точки зрения, для меня это было издевательство, а остальные ребята к этому относились спокойнее, чем я. А в чём же было дело? А дело было вот в чём: он, значит, приказал нам, когда мы идём утром за жратвой на кухню, то есть на КП, на командный пункт, где он находился и где была наша кухня, где вот Сероид - я вам рассказывал - где Сероид был поваром, он заставлял нас по дороге собирать щавель. Ну, было это, очевидно, из благих побуждений. Он считал, что щавель они будут добавлять в наш суп и это витамин "С", там всё такое, он считал, что от этого будет польза. Наверное, он был прав, потому что в том корме, которым нас кормили - там, конечно, никакой зелени не было, ничего там такого не было. Были концентраты, консервы, в общем, вот так вот. А я - городской житель, я этот щавель видел только в мамином супе, когда мама летом делала суп из щавеля с крутым яичком, со сметаной - это было очень вкусно, но в натуре, как он растёт, я никогда не видел. Ну, ребята мне показали.

Значит, вот я шёл, когда была моя очередь идти на КП за обедом, причём имейте в виду, что это нужно было идти по открытой местности до леса - это примерно километр, а потом ещё по лесу - ну, по лесу-то ладно, а вот до этого нужно было идти... Вот, я говорю, что мы обнаглели, ходили в полный рост и никто не стрелял. Ну, значит, я этот щавель собирал, нужно было собрать целый котелок щавеля, большой двухлитровый котелок. Когда я приносил, то оказалось, что там щавеля двадцать процентов, а остальное вовсе не щавель, а трава просто, похожая на щавель. И он смотрел, а чаще он повару - повар должен был ему доложить: принёс щавель - не принёс щавель тот, кто пришёл. Ну, хорошо, Сероид был отличный мужик, он понял, да я ему и сказал - я забыл, как его зовут, он сержантом был или старшим сержантом и старше нас - я ему сказал: "Вы знаете, ну чего я этот щавель только в мамином супе видел, ну вот принёс вам не то, что нужно, а я думал - это щавель." Он говорит: "Ладно, Володь, не расстраивайся, я капитану доложу, что ты принёс. Всё в порядке".

Потом, когда приходил за жратвой, нужно было спуститься к нему в блиндаж, довольно глубокий блиндаж с очень большим накатом, и по всей форме доложить ему, что боец такой-то из расчёта такого-то, что там, за сутки происшествий никаких не было или, если что-то там было, значит, доложить. А блиндаж был такой, что я в нём, вытянувшись во весь рост, не умещался - голова упиралась в потолок, ну у меня был рост сто восемьдесят один, или тогда, наверное, сто восемьдесят два, а может даже и больше немножко. Так он меня заставлял повторить. Спорить с ним было бессмысленно, только неприятностей себе наживёшь: всё-таки он - командир батареи, а я-то кто - рядовой, бобик, солдатик, правда, наводчик, первый номер, вот. И вот такой был комбат... Не любили мы его, никто, вот в батарее его все не любили.

У него был заместитель Володя Буланов, старший лейтенант, ему было, по-моему, двадцать три - двадцать четыре года тогда. Ну, с учётом, что мне и нам всем было по восемнадцать, так он был, конечно, дядя. Это был чудесный парень, добрый, смелый. Он почти каждую ночь ночевал в одном из расчётов, на одной из огневых. И, если начинался обстрел, он первый выскакивал из блиндажа, если он спал, а нам говорил: "Сидеть там, позову, когда надо будет". То есть он очень берёг нас в отличие от Шестопалова. И вот, у меня с ним были такие хорошие отношения, но... дело было вот в чём: когда Севка Робертов, мой друг по Тобольску, уходил на войну, он мне на память подарил - у него был янтарный мундштук, а мы курили все. Тогда уже там папирос не было, а сигарет вообще никогда не было в Советском Союзе, сигарет почти не было - папиросы, поэтому курили самосад. То есть покупали его стаканами, продавали на рынке, сразу же стали высаживать табак, вот этот самосад и продавали его - сушили, крошили, там, и в стакан, там сколько-то стоил - не помню уже там. И крутили в кусочек газеты, закручивали этот вот самосад и курили. Он мне подарил мундштук - длинный, янтарный, наверное, сантиметров восемь длиной, очень красивый мундштук. Этот мундштук я носил в правом кармане галифе и курил через него. И этот старший лейтенант, Володя Буланов, однажды его у меня увидел и пристал ко мне: подари, да подари. Я ему говорю: "Товарищ старший лейтенант, не могу. Это мне подарок от моего друга, который ушёл на войну и тоже воюет, ну, не могу я - это подарок". Ну, вот, он меня несколько раз просил, а я несколько раз ему отказывал. Так вот, когда меня ранило, и один из осколков мне попал в бедро, то, прежде, чем влететь в ногу, он попал в этот самый мундштук, который у меня был в правом кармане, разбил его вдребезги и только после этого вошёл ко мне в ногу. Ну, у него сил хватило после этого только, чтобы упереться в кость, в бедро. Он упёрся в кость и остановился, он не пробил кость, получилось ранение мягких тканей, вот, где бедро, сверху, верхняя треть бедра. Так вот, Севкин мундштук спас меня от более тяжёлого ранения. Если бы он попал в кость - значит, у меня было бы в этой ноге в кости два осколка, мало того, что в колене, из-за которого у меня нога стала прямая, и её чуть не отрезали, да ещё вот я был бы с переломанным пробитым бедром. Вот этот вот мундштук меня спас.

Вскоре Шестопалова куда-то перевели, и комбатом, командиром батареи, назначили Буланова, старшего лейтенанта. И вот, я рассказывал, что мы были вклинены в оборону немецкую, и выдохлись немцы, и выдохлись мы - вот так вот застряли, и был апрель, распутица, и нам очень плохо подвозили продовольствие, а для лошадей бросали мешки с овсом, с воздуха "кукурузники" бросали мешки с овсом. Мы этот овёс тоже ели очень хорошо. Так вот, Буланов, когда было очень голодно, он, несмотря на то, что комбат нёс материальную и моральную ответственность за каждую лошадь - он не нёс никакой ответственности за человека, за бойцов, за нас, а за лошадь он нёс ответственность: если лошадь убивали, то он там чего-то даже платил, во всяком случае, он так это говорил. Никаким документом я это подтвердить не могу, но вот так. И вот, Ваня - был у нас такой Ваня, я забыл его фамилию, ездовой - он погиб очень по-глупому, расскажу сейчас, как он погиб. Ну, было затишье, стояли мы в обороне, перестрелка иногда была, вот мы стреляли так по пятьдесят, по шестьдесят снарядов выпускали, ну и немцы так же - какое-то затишье, видно здорово выдохлись - и мы, и немцы. Так вот, однажды Ваня пас лошадей на опушке, там, не на опушке, на поляне в лесу пас лошадей - появилась "рама". Я о "раме" рассказывал - это разведчик, немецкий самолёт. Он лошадей спрятал сразу же в лес, а ему старший лейтенант как-то сказал:

- Знаешь что, Ваня, жрать-то нечего, ребята-то голодные. Ты давай-ка, когда в следующий раз "рама" появится, ты одну лошадку-то оставь-ка там на полянке.

Тот говорит:

- Зачем? Что Вы!

- Да, знаешь, бросит он бомбочку, может быть, а мы лошадочку-то потом и съедим. Ребята-то хоть чего немножко поедят.

И так и сделали. Действительно, тот бросил бомбочку, увидав пасущуюся лошадь. Лошадь эту убило. Ну, и Сероид её разделал, и мы несколько дней ели суп из конины с кусками мяса конского, очень даже свежего, не то, что, как я рассказывал, по пути, когда туша конская вытаивала из снега.

Через какое-то время старшего лейтенанта Буланова у нас забрали куда-то опять. А нам дали совсем пожилого, Андреев его была фамилия, по-моему, он был капитан, я сейчас точно не помню. Он в мирной жизни, насколько я помню, был учителем, так же, как Шестопалов. Это был очень спокойный, очень доброжелательный человек. Он по возрасту нам годился в отцы, ну, не в отцы - так в очень старшие братья. Я думаю, что ему лет сорок было или больше, а Буланову было двадцать три или двадцать четыре года. Шестопалову не знаю, сколько было - тоже, наверное, под сорок. Так вот, этот Андреев, ну, имени и отчества я его не помню совершенно, потому что вскоре начались серьёзные бои, меня ранило - и всё... Однажды, по-моему, это было в июле, может в июне - я точно не помню - тоже было затишье. И начальник артиллерии полка, зная о том, что мы по танкам ещё ни разу не стреляли: ну, знал он это от нас, что нас, когда учили, ни разу мы не выстрелили, и за это время, вот до этого момента, на нашем участке танков, значит, не было. И он, значит, взял наводчиков, отправил в тыл, притащили туда "сорокапятку" и он - я не помню, по-моему, по шесть снарядов можно было выпустить, каждому было выдано. И был сделан деревянный танк на конной тяге, на лошадях там скакал ездовой, ну, метров за пятьдесят на верёвке, на тросе, значит, тащился этот танк. Ну, вот, начали мы стрелять, попал в танк Вовка Тимофеев - он раньше меня стрелял - от танка осталась половинка. Больше никто не попал. Наконец моя очередь, то есть нужно стрелять не в целый танк, а в полтанка. В общем, короче говоря, я сейчас точно не помню - то ли четвёртым, то ли шестым, последним, снарядом я всё-таки в эту половинку засадил. Почему? Значит, сперва я выстрелил - недолёт. Исправил чуть-чуть прицел, приподнял ствол, выстрелил - перелёт. Ну, ёлки-палки, вроде в "вилку" взял, должен попасть - а нет, опять мимо. И тут я сообразил, что он идёт... бежит эта лошадь - и этот танк катится не по прямой, так сказать, вот, перпендикулярно той линии, куда направлен ствол, а с удалением, под углом, потому что у меня первый выстрел недолёт, второй выстрел перелёт, третий выстрел недолёт, четвёртый выстрел, по-моему, недолёт, и тут вдруг мне в голову: он же уходит, он же под углом! Я тут же исправил и попал - ну, не помню точно - то ли пятым выстрелом, то ли шестым - ну, не помню. Чего-то мне казалось, что четвёртым выстрелом я попал, но я чего-то засомневался сейчас. Я, наверное, всё-таки последним снарядом, но попал. Таким образом, из всей нашей батареи... вот, в нашем взводе было две пушки и в другом взводе было две пушки - всего четыре пушки, вот, я вспомнил, я забыл - просто тот взвод, мы как-то были разобщены. А вот, наш взвод, вот, Вовка Тимофеев был наводчиком и я вот - Вовка Тимофеев меня перевязывал, когда меня ранило. Кстати, я, когда был в командировке в Барнауле, уже когда работал в Москве в министерстве, я пытался разыскать какие-то следы - у нас много ребят было из Барнаула. А там памятник установлен всем погибшим барнаульцам по алфавиту, и я нашёл там фамилию Тимофеев В. и вторая буква - отчество. Ну, по отчеству-то друг друга никто не знал, знали только фамилии да имена, Вовка - и Вовка. А в паспортном столе, куда я обратился, сказали, что такого нет. Я мог сказать только, что Владимир Тимофеев, двадцать четвёртого года - больше я ничего не знал. Так что, я думаю, что все они погибли, потому что я ни разу, уже встречаясь с однополчанами вот здесь, в Москве уже, там журнал вёлся всех, кто нашёлся из шестьсот двенадцатого стрелкового полка - ни одного, ни одной фамилии. Я, каждый раз, когда встречался, этот журнал просматривал - ни одного я не встретил, никого не было. Кое-кого я просто узнавал у однополчан, которых я там, на войне, не знал. Ну, скажем, про Буланова мне жена, вдова командира полка: как-то мы ехали в автобусе и я оказался на сиденье рядом с пожилой женщиной, разговорились - оказалось, что она вдова командира полка, нашего того. Тогда это была молодая девушка, фронтовичка. Вот, я вспомню ещё фамилию командира полка, недавно только вспоминал, вот. И я у неё спросил: "Вы знаете, вот, ни разу никого не мог встретить". И спросил про Буланова, она говорит: "Он погиб, убили его". Вот так я узнал, что Володю Буланова убили... А про других, кого я называл - Головкин Ваня, наш младший лейтенант, командир взвода, Иван - она не знала ничего. Пересунько... у нас одно время командиром взвода был младший лейтенант Пересунько - молодой парень, ну, на год старше нас, на два, может быть, школу шестимесячную или трёхмесячную прошёл. Тоже он был недолго, его куда-то перевели. А вот Ваня Головкин, который рисовал меня, я уже рассказывал, как он меня вынес из боя, когда меня ранило. Вот, вспомнил вот эти вот истории и вот решил их рассказать, потому что жизнь-то складывается вот из всяких таких мелочей, из всяких вот таких историй. Вот, всё никак не перейду к госпиталю - вспоминаю разные вещи. Ну, ничего, я ещё перейду к госпиталю. Ну, ладно, хватит на сегодня.

001_A_006_Deda Vova_2008_06_21 (9-22)

Вот, вспомнил тут же. Только кончил - и сразу вспомнил одну историю. Когда наш старшина батареи ездил за продовольствием в тыл дивизии, он брал кого-то из ребят, двух человек из разных расчётов с собой - ну, в помощь, там: погрузить, разгрузить. Ездили на грузовике. Ну, и вот однажды - всего один раз мне пришлось ездить, всё-таки в основном брали подносчиков патронов, снарядов. Наводчиков и заряжающих старались не трогать, потому что мало ли чего - потом стрелять будет некому, в случае чего. Ну, тут меня, значит, он, и ещё одного парня из другого расчёта, забыл уже, кто это был. Ну, приехали мы туда: мы, конечно, ехали в кузове, старшина - в кабине с водителем. Машина была не батарейная... батарейская... - как правильно сказать? - а полковая. Значит, приехали мы на склад продовольственный, он, там пошёл оформлять продукты, а потом мы стали таскать из склада, таскать на грузовик там сухари, хлеб, концентрат - ну, в общем, продовольствие. И мы с этим парнем, когда кладовщик там на мин... куда-то отошёл, мы с ним украли банку американской колбасы. В банке этой было два килограмма колбасы - ни больше, ни меньше. Вкуснятина необычная! Баночка очень хитро таким ключиком открывалась, была высокая, квадратная, сечение квадратное - банка - высотой, наверное, сантиметров двадцать, если не больше. А вот, стороны были... ну, сантиметров двенадцать - в общем два килограмма там было колбасы, там было написано на английском языке: "2 kg" Это американская помощь была. И буханку чёрного хлеба, тоже двухкилограммовую. Значит, мы спрятали это в кузове под грузом. И старшина не видел, вообще никто не видел, кроме нас двоих. И, когда мы поехали обратно к себе - а это уже было темно, ночью - мы в кузове, пока ехали, сожрали и буханку хлеба целиком, и два килограмма колбасы, и банку эту только выбросили - всё съели, ничего не привезли, ни с кем не поделились. Вот, вдвоём сожрали всё это - настолько жрать хотелось. Хотя та норма, которая на фронте для бойца была - дома бы, вот с мамой, нам бы на двоих хватило, и не похудели бы. А там, ну что: утром - часов в шесть, и вечером - когда уже сумерки. А нам по восемнадцать лет, так что... Причём утром, как я рассказывал уже, всё съедали, чтобы ничего не оставалось, кроме табака - всё съедали, что утром принесли. Вечером уже без хлеба, иногда, когда были сухари - вот сухарь иногда оставляли. А вот, перед наступлением, оно началось... как мы считали, что это наступление, потом выяснилось - я уже рассказывал об этом - что это никакое не наступление - просто нас бросили не подготовив, чтобы мы просто задержали, чтобы не дали им уйти туда, под Курск, снять какие-то части. Так вот, выдали нам перед наступлением - вот, оно седьмого, по-моему, началось, по-моему, седьмого августа - вот как раз тот самый бой был, за который, как выяснилось, меня медалью "За отвагу" наградили, о чём я узнал в прошлом или в позапрошлом году - я вам читал эту бумагу, которую мне прислали из архива.

Так вот... чего я хотел рассказать-то, Господи? А, выдали нам НЗ - неприкосновенный запас. Его строго нельзя было кушать. Он предназначался на экстренный какой-то случай. В этот самый НЗ входили гречневый концентрат - кубик такой - пара сухарей, по-моему, гороховый концентрат, чтобы можно было в воде развести такую болтушку, и кусок сырокопчёной колбасы. Этот кусок представлял из себя диаметром как большой палец руки и длиной сантиметров двадцать - вот такая колбаса была. Ей можно было гвозди забивать, её откусить было невозможно. Поэтому...

Мы, конечно, всё сразу съели - весь этот НЗ, и не только мы - все. Значит, вот этим тесаком, кинжалом этим, штыком от СВТ - я рассказывал, который мы сохранили от СВТ, с большим трудом отрубали кусочек, конфетку, там сантиметр этой колбасы - и в рот её. И её сосали как конфету, потому что раскусить её было невозможно. И вот она во рту постепенно размягчалась, а мы наслаждались этим вкусом, слюна обильно выделялась со вкусом этой копчёной великолепной колбасы - и, значит, всё это мы сожрали, не дожидаясь, когда какие-то чрезвычайные обстоятельства появятся. Ну, что с нами делать? За это ничего с нами не могли делать.

И вот ещё что я хочу рассказать, пока помню. Значит, несколько раз нас знакомили с приказами Верховного Главнокомандующего - Сталина. Тогда я не очень понимал, а сейчас я понимаю - это были людоедские приказы. Приведу два примера, а может быть, больше - пока два.

Первый. Значит, в этом приказе говорилось о том, что в зимнее время очень много обморожений - так вот, по этому приказу с этими обморожениями надо было бороться. Как? А так: не обмораживаться, потому что обморожение считалось сознательным, как самострел, и судили, и под трибунал за обморожение. Вот, представляете себе? А если человек лежит в снегу в сорокаградусный мороз и обморозил себе пальцы на ногах? Какой ни тулуп, какой, там ни ватный костюм - попробуй полежи. Одно дело - двигаться, бегать, ходить, другое дело - лежать. Ну, мне, вот, повезло: мне не пришлось зимой воевать. Я воевал фактически апрель, май, июнь, июль и до двенадцатого августа, когда меня ранило - ну, четыре с половиной месяца. Всё это на лето пришлось, не пришлось мне воевать зимой. В распутицу, в апрель, вот, конец марта - апрель - мне пришлось, но это уже было совершенно не то, уже были плюсовые температуры. Вот такой приказ.

Другой приказ - запрещающий бойцам, то есть солдатам, выносить раненых с поля боя. Вот, мы лежим рядом, вот, ранило моего соседа - он кровью истекает - значит, я мог только его перевязать, а выносить я не имел права. Это бы расценивалось как дезертирство. Выносить могли только санитары. А если их не было - значит человек мог и умереть, и умирали на поле боя раненые, которых можно было бы спасти. Вот такие воспоминания грустные... Ну, вот, теперь хватит на сегодня.

001_A_007_Deda Vova_2008_06_23 (55:48)

Ну, продолжу теперь. Сегодня 23 июня, вчера был День скорби. Который, как сказал Патриарх, был немножко, так сказать, разведён радостью от победы футболистов над командой Голландии. Тьфу! Прямо слушать тошно! Превратили вообще этот футбол... Вот там у нас Дима Билан лучший в мире певец - и вся страна ликует. Теперь вот футбол... Конечно, я тоже болельщик, и всю жизнь болею за Спартак или за сборную, и тоже переживаю, и тоже сидел до полвторого. Но чтобы вот так вот себя вести, то что я видел по телевизору... Эти сумасшедшие, с дикими глазами, по-моему, пьяные или накуренные рожи, которые лезли в объектив, снимаемые телевизионщиками, с распяленными ртами орущие: "Вперёд, Россия! Вперёд, Россия!" Всё, ну весь мир победили вообще! По моему, в День Победы гораздо скромнее вели себя победители. Я знаю, что вся страна пела и плясала или плакала, но вот такого уродства, как было вот по поводу того, что сперва в четверть финала вышли, потом в полуфинал - это, по-моему, наши власти всё сознательно организуют, чтобы отвлечь, молодёжь особенно, от насущных дел, которые идет в стране все хуже и хуже. Милиция этому потворствует. Когда идет "Марш несогласных", несколько там, двести человек, спокойненько идут, не орут, не шумят, трезвые совершенно - так их дубинками разгоняют. А когда толпа из 700 тысяч, как говорит милиция, идёт по улицам Москвы, запрудила Москву, проезжие части и орала всю ночь и плясала, в том числе на капотах и на крышах автомобилей - это что? С ума просто посходили! Я очень радовался победе, действительно, прекрасно наша сборная играла, я такого футбола очень давно не видел. Великолепно, на уровне лучших европейских команд, это - факт! Но беситься по этому поводу и кричать, что Россия с колен встаёт и вообще "Россия, вперёд!" - что это, великий патриотизм? Это чушь собачья! При чём тут патриотизм вообще? Прямо зла не хватает! Оболванивают этих манкуртов... Ну ладно, чёрт с ними...

Ну, так вот. Итак, завезли меня в госпиталь, в посёлок Двигательстрой, нынешний город Каспийск. Поместили в палату... в актовый зал школы, в котором... ну, я не знаю точно, сколько - ну, наверное, около сотни, ну или что-нибудь в этом роде, было коек и лежали раненые, народ...

И вот началась госпитальная жизнь. У меня к этому времени ничего не болело, раны мои почти зажили. Мне делали, по-моему, раз в несколько дней перевязки. Я не помню, рассказал или нет такой эпизод, который произошел ещё в поезде в санитарном, вот когда мы ехали сюда. Вот не помню... Расскажу на всякий случай, потом вернусь к этому. Значит, как я говорил, у меня осколки попали в оба колена. Но в левом колене... там мне перевязали левое колено, и я не знал, что там. Нога была свободна, не в лубке, не в шине - совершенно свободная. Было перевязано колено. Что там было, я не знаю. Во время перевязки что-то там мазали - не знаю. И вот в поезде у меня страшно зачесалась под повязкой на левом колене, ну, просто не могу - так чешется! Вообще-то я должен был позвать сестру, но я, не дожидаясь сестры, поскольку ничего у меня больше не болело, а вот только чесалось - правая нога была в шине и пятка уже не болела, как я рассказывал - я взял и разбинтовал и увидал, что у меня на колене примерно размером с квадратный сантиметр загноившаяся рана и оттуда торчит осколочек. Я этот осколочек - он был примерно размером... диаметром, наверное, 2 миллиметра и длиной, наверное, 3-4 миллиметра, такой, ну, как кусочек спички, только чёрный, стальной или чугунный. Значит, я его пальцами взял и вытащил оттуда, совершенно безболезненно. Вытащил оттуда, положил рядышком и увидал, что там у меня еще два совсем маленьких, чёрненьких или три - сейчас не помню - осколка. Я достал спичку и выковырял их оттуда эти осколки и всё это положил рядом. Таким образом, у меня оказалась рана, загноившаяся, но уже очищенная мной спичкой от осколков, причем безболезненно. После чего позвал сестру, чтобы она мне это промыла и перевязала. Сестра пришла. Я сказал, что вот, у меня тут зачесалось, вот так и так, показываю ей, вот, осколки вытащил. Она мне: "Ты что, с ума сошел? Ты же туда мог занести инфекцию, туда-сюда!" Я говорю: "Какую инфекцию? Вот, два осколка там сидело - что же, спичка грязнее этих осколков? Давай, говорю, перевязывай!" И она что-то расшумелась: "Я врача позову! Что это за такое самовольство, как можно?" Я говорю: "Да ладно, Господи, какая это рана? Ну, что ты", - говорю, -"кричишь? Давай, вот лучше вычисти мне тут гной тут, намажь тут чем-нибудь и завяжи". Я не помню, были ли тогда пластыри, или, может быть, и не было. Ну, короче говоря, она ворчала, ворчала, ворчала, но сделала мне всё, промыла перекисью водорода, по-моему, эту ранку и, значит, наложила повязочку там с чем-то, и завязала. Врачу она всё-таки сказала, потому что при обходе, то ли в этот же день, то ли на другой день - я не помню - врач, женщина, мне так довольно вежливо, но выговорила, и решила посмотреть. Сестре говорит: "Ну-ка, развяжи, давай посмотрим, что у этого героя там? Тоже мне, герой", - она мне говорит. Ну, в общем, мы это развязали, а там уже ничего нет. Всё чистенько и плёночкой почти заросло. Она посмотрела, посмотрела, и говорит: "Знаешь, что? Мы тебя сейчас перевяжем, но ты, пожалуйста, не трогай. Через пару дней посмотрим, я думаю, что у тебя всё заживёт". Так оно и произошло. Вот такой, значит, эпизод был. Сам у себя там осколочки достал из левого колена. Тогда мне и в голову не пришло: а если бы этот осколок был не на излёте, а ещё с силой? Он бы вонзился мне в коленный сустав так же, как в правой ноге - это потом я уже подумал - и был бы я на двух прямых ногах. Это потом я уже подумал... Между прочим, след до сих пор на колене видно. Такой, размером с пятикопеечную сегодняшнюю монету, такой вот рубчик, шрам.

Ну вот, теперь вот возвращаюсь я в госпиталь. Итак, положили меня на койку, вроде я лежачий. Пришел врач - нас же целый эшелон пришел, нас много было. Пришла врач, женщина тоже. Ну, начала осматривать нас, знакомиться с нами. Ну, когда дошла очередь до меня, она меня спрашивает... Ах, да - вот эти вот документы, вот тот листок, что мне в полковом медпункте выдали, первичный, потом в медсанбате по расчищению вот этих вот ран и там, по-моему, ещё в полевом госпитале что-то дописали - ну, как история болезни - это всё уже было у неё, она всё это знала, какие у меня ранения. Значит, она... А на руке у меня всё зажило к тому времени, только под кожей несколько песчинок, осколков размером с песчинку, ещё под кожей такие синенькие были, потом они все вышли. Кстати, когда я уже учился в институте - это уже были сороковые, наверное, сорок седьмой -сорок восьмой год, у меня на животе несколько осколочков вышло. Вот, осколочки попали и застряли под кожей, и я их даже не видел, а потом в какой-то момент у меня что-то тут нарвало. Посмотрел - там что-то чёрное. Потом этот нарыв лопнул, и оттуда вышел осколочек. Это бабуля - но она сейчас не помнит - бабуля даже мне их оттуда доставала, несколько очень мелких, тоже там с пшённое зёрнышко и даже, может быть, меньше, вот, в нижней части живота были, но на них при всех перевязках никто не обратил внимания и за всё время, что я в госпитале был, никто не обратил внимания, и я не обратил внимания. А может, их и не видно было сперва, а потом они подошли к поверхности и вышли. Вот...

И врач, значит, посмотрела, смотрела на меня и говорит: "А ты встать можешь?" Я говорю: "Да я не пробовал, думаю, что могу" - "Ну-ка встань!". Я встал. Она говорит: "Дайте ему костыли". Дали мне костыли. "Когда-нибудь ходил на костылях?" - "Нет, не ходил" - "Ну, попробуй". И я попробовал. Ну, сперва было как-то неловко, опасно, опаска - так, боялся я. "Но уж на правую ногу", - она говорит, - "наступать не надо, только на левую". Ну, короче говоря, через три дня я на этих костылях уже скакал, как хотел.

Значит, приехали мы туда в этот госпиталь 7 сентября - самая осень, когда всё-всё поспело. Ну, вот, начались эти самые будни. Первым делом я, значит, узнал у тех ребят, которые там лежали раньше, есть ли библиотека? Есть библиотека, там раз в неделю приходит библиотекарь, или... По-моему... я точно не помню, но мне кажется, что книги разносил кто-то из нашего же брата, легкораненный - ну, помогал в библиотеке. Короче говоря, я тут же при первом же случае обложился книгами и читал, и читал, и читал...

Первым делом у меня взяли на анализы всё, что можно и сказали, что, в общем, кровь нормальная, моча нормальная, всё нормально, значит, идёт заживление. Ну всё, хорошо.

Кормили нас, ну, если сказать, по той норме, которая была, так действительно - семью из двух человек можно было прокормить. Но - как это выглядело? Значит, вот завтрак. На завтрак - рисовая каша, с кусочком небольшим мяса или рыбки. Рисовая каша, кусочек масла сливочного... Ну, так же, как и сейчас в больницах, вот такой примерно кусочек масла сливочного. Столовая ложка песку или 2 кусочка сахара, хлеба, значит, двести грамм, по-моему, причём, хлеб был из американской муки, белый-белый. Вот эти вот двести грамм были по своему размеру огромные, но, когда я рукой сжимал, это было как подушка - мягкий такой, пористый, очень вкусный хлеб - и чашка чая там или кофе. Такой, не натуральный кофе, а желудёвый там, ячменный... В общем эрзац-кофе- вот это был завтрак.

Потом был обед - опять кусок хлеба, по моему грамм триста. В общем, я думаю, что хлеба мы в день получали, наверное, грамм восемьсот - не знаю, в граммах сколько. Но, во всяком случае, нам не съесть было больше - не забывайте, что восемнадцать лет мне было и большинству там... Значит, на первое - суп рисовый, там, кроме риса, могла плавать морковка. На второе - рисовая каша с мясом - ну, там три-четыре кусочка типа гуляша - или с котлетой. На третье - компот. Ужин - рисовая каша с кусочком колбаски или мяска или рыбки, опять хлеба кусок и чай. Ну - сколько можно терпеть, круглые сутки - рис? В конце концов нам это настолько осточертело примерно через месяц, когда утром - рис, в обед - рис... Да, иногда на завтрак или на ужин были такие оладьи, но оладьи из риса. Котлеты-таки из риса. Пирожки там бывали - с чем? С рисом! В общем, мы начали роптать - что же это такое? С ума можно сойти от вашего риса, там у ребят начались запоры! Вызвали, значит, этого заведующего отделением, начали шуметь, орать.

Нужно не забывать такую вещь, что мы очень хорошо понимали, что нас наказать невозможно, что нас выписать невозможно - это не то, что сегодня в больнице: нарушил режим - и тебя выпишут да и всё - нет! Там можно было нарушать режим, что мы и делали: ходили, гуляли, в кино ходили , там театр был - ходили, кто-то по девкам ходил. В общем, прямо в кальсонах, в рубашке нательной - одежды у нас не было: вот кальсоны, нательная рубашка, тапочки там какие-то казенные и два костыля - всё, кому костыли нужны были, а у кого ноги были целы, значит, тому не надо никаких костылей - попробуй нас не выпускать! Ну как, что значит, нас не выпускать? Оттолкнули этого охранника, да и пошли, и всё - что он нам сделает? Никто не осмелится руку поднять на раненого-то. Вот...

И, значит, вот заведующему мы говорим: мы голодовку объявим. Пришёл комиссар госпиталя, начал нам объяснять, что ребята, ну что мы можем сделать? Мы зависимые, значит, от снабжения: вот, пришёл эшелон, с рисом в основном и с мукой - американская мука. Ну, вот скоро он кончится, ну, потерпите! И действительно, через какое-то время на завтрак вдруг принесли фасолевую кашу - я был страшно рад, потому что я очень любил фасоль, я и дома её любил, супы из фасоли мама готовила, когда была фасоль. Я очень любил фасоль в любом виде, кашу фасолевую. Значит, опять же на завтрак - фасолевая каша, на обед - суп с фасолью, на второе - фасолевая каша там с мясом или с рыбой, на ужин - фасолевая каша или опять же - котлетки из фасоли. Ну что, эшелон с фасолью пришёл... Поскольку нам платили зарплату, значит, вот рядовому солдату - 11 рублей 50 копеек, мне, как рядовому солдату - 11 рублей 50 копеек, но 200 процентов, потому что я был истребитель танков, я об этом, по-моему, уже говорил - мне платили 200 процентов, то есть 23 рубля. На эти 23 рубля, конечно, на базаре ничего купить нельзя было, может быть, можно было купить стакан мацони. Мацони - это типа простокваши, по-моему, из козьего или из коровьего молока - очень вкусная штука. В общем, ничего там купить было невозможно, слишком мало денег, так что обходились тем, что давали в госпитале, постепенно привыкая, в общем, к этому режиму, конечно. Ну, во всяком случае, он был, режим: трёхразовое питание, не то что на фронте - два раза, а то и ни разу, или один раз, то есть всё не так. А тут - режим.

Значит, периодически у меня брали кровь, как у всех, на анализ. И в какой-то момент врач говорит: "У тебя плохо с кровью. У тебя такая хорошая была кровь - а сейчас резко упал гемоглобин". Значит, потащили меня на рентген, обнаружили, что в мыщелке бедра сидит... в коленном суставе, вот в мыщелке, в окончании бедренной кости, в губчатой ткани сидит осколок размером примерно с горошину. И вокруг него начался остеомиелит, то есть разрушение кости, воспалительный процесс. Кроме того, поднялось ро...* тогда я впервые узнал, что такое ро...*, сейчас это как-то по-другому называется.

Значит, когда вызвали там ещё врача, стали мою ногу туда-сюда, мне уже было больно её сгибать, хотя в покое она не болела, на костылях я бегал вовсю. Вот... И когда приехал Сергей Андреевич Донской, а Сергей Андреевич Донской - это был главный хирург Махачкалы, он курировал наш госпиталь, вообще все госпитали Махачкалы, посёлка этого Двигательстрой, и к нам он приезжал там раз в неделю, по-моему, осматривал наиболее таких подозрительных больных. Ну, дошла очередь, что ему показали меня, показали мои снимки рентгеновские. Он начал мою ногу так туда-сюда крутить, больно делать, и говорит: "Боюсь. что придется ампутировать выше колена". Думаю: "Ни фига себе!" Я говорю: "Не дам!". А он мне говорит: "Ну - не дашь... Дашь! Куда ты денешься? Жить захочешь - дашь! Смотри вот сколько ребят безногих - и живут, ничего. Лучше без ноги, чем умереть! Сколько тебе лет?" Я говорю: "Восемнадцать". А еще 3 октября не подошло... "Ладно. В общем, будем смотреть в динамике". А в динамике всё хуже и хуже у меня с кровью, уже... И ещё у меня плохо с температурой. Температура где-то в районе 35-34, вот очень низкая температура, хотя я не чувствую никакого дискомфорта кроме того, что ноге иногда больно, вот в каких-то там движениях, но согнуть я уже её не могу до конца. Но сижу, она опущена вниз, согнута в колене под 90 градусов, а вот больше уже не могу - правая нога. А вот тот осколок, который в бедре сидит - тот рентген показал, что с ним всё в порядке, он уже обволокнулся там в какой-то мешочек - в общем, он никак не вредит.

В общем, начали меня готовить к операции. Ну, приходят там, говорят: "Сегодня не завтракай, будем делать операцию". Ну, я, как дурак, сижу голодный, жду операцию, волнуюсь, конечно - ногу отнимать... Что делать? Ну, понимаете, когда ты находишься в среде таких же, как ты, когда вокруг тебя, кто без руки. кто без ноги, и если не все, то большинство - твои ровесники. Часть - постарше, часть... ну, моложе никого не было. Часть постарше, мы самые молодые тогда были - 1943 год, а 1925 год только ещё в армию призывали в этом году, когда мы ехали на фронт, 1925-й год ехал в запасные полки, он попал на фронт только в сорок четвёртом году.

Подходит обед - никто меня на операцию не зовёт. Приходят, говорят: "Обедай, не будет операции сегодня". Ну, хорошо... Наконец, наступило 3 октября, мой день рождения... И вдруг ребята, которые были, ребята, которые вообще со здоровыми ногами были - там рука... Этот госпиталь был специализирован на ранениях конечностей: руки-ноги в основном. Руки-ноги, руки-ноги... Ну, сколько было хромых, столько же было и с руками искалеченными - они совершенно спокойно ходили на рынок. В общем, ребята сбросились и принесли мне на день рождения огромный арбуз. Купили на рынке арбуз, и мы этот арбуз, конечно, сожрали. А рядом со мной лежал младший лейтенант: "Вот, у меня бритва есть, немецкая, безопасная бритва". Вот, была у этого младшего лейтенанта. Я не помню ни имени, ни фамилии - очень хороший парень. И он, когда выписывался из госпиталя, выздоровел, выписывался, его - обратно на войну, он подарил мне вот эту бритву в пластмассовой коробочке - а это у него был трофей, он где-то в бою в немецком блиндаже его нашёл. Вот я в немецком блиндаже карабин взял, а он в немецком блиндаже взял бритву. Ну, поскольку я тогда еще не брился, вот эта бритва у меня сохранилась. Я её привёз домой, она у меня до сих пор, эта немецкая бритва. Вот, это единственный трофей. который у меня есть от войны, это - немецкая бритва. Плюс ещё осколки в правой ноге, два осколка в правой ноге.

Ну вот, значит, съели мы этот арбуз, всё хорошо. Опять проходит время, опять ко мне приходят: "Сегодня не завтракай". Правда, никаких клизм не делали, как сейчас - обязательно вечером делают клизму и утром клизму перед любой операцией. А тут - только "не завтракай" и всё. Опять: "Не завтракай". Ну, тут я уже умный, я завтрак-то не ел, а в тумбочку спрятал. Принесли мне завтрак - я его в тумбочку, есть не стал. В обед приходят: "Ешь. не будет операции". Я, значит, и завтрак, и обед слопал.

Наконец, приходят где-то уже двадцатые числа октября, и утром нам всем меряют температуру, приходит сестра, всех обходит, где-то часов в семь утра. Обходит - и всем градусники ставит. Вытащила мой градусник, посмотрела и говорит: "Ты что, плохо держал?" Я говорю: "Нет, нормально, как всегда". Ну-ка, ещё давай, я посижу с тобой". Села, значит, градусник мне поставила. Вытащила через несколько минут - и побежала за врачом... А я ничего не чувствую, нормально. Пришла врач - оказывается, у меня - ноль. Ну вот как был сбит градусник там... не знаю, какая там нижняя цифра была - 29, 30... Не поднялась ртуть, вообще! Они мне другой градусник - то же самое. То есть я холодный! А я ничего не чувствую. Врач мне говорит: "А как ты себя чувствуешь?" Я говорю: "Нормально". Она пульс давай мне щупать. Ну, она мне не сказала... Я спросил: "Ну, как?". Она промолчала, ничего не сказала. Ну в общем, какая-то суетня началась вокруг меня с этой температурой. "Ты не вставай сегодня, лежи!" Я говорю: "Как не вставай? А в туалет?" - "Тебе принесут". Ну, конечно, я встал и ходил, но ничего я не чувствовал, а они забеспокоились. Это было, как я уже сказал, в двадцатых числах октября.

И, наконец, 30 октября 1943 года мне сказали: "Не завтракай", и подняли меня на операцию, в операционную, на другой этаж. Увезли, значит, меня из этой палаты. А надо сказать, что в госпитале была третья палата, номер три. В этой палате лежало девятнадцать человек, из них восемнадцать - тяжелейших раненых, после операци1 сложных. И один не тяжёлый, у него ранение было, вот это было исключение, фамилия у него была Степанов. Как его звали, я не помню, я только помню, что мы все называли его Стёпой, он откуда-то из Сибири был, то есть мой земляк. Я же тоже из Сибири. Там, раз из Сибири, значит всё, родные - сибиряк, родные! Хотя он где-то там из Иркутска, или Барнаула, а я - из Тоболська. Это - Западная Сибирь, а то - Восточная Сибирь, пять тысяч километров.

Вот. Третья палата. Она у нас считалась палатой смертников. Там был очень высокий процент умирания, после операции ребята умирали. Ну, не все конечно, но там смертность была выше, чем во всех остальных палатах. Это была специальная палата с особым уходом. Ну вроде бы как сейчас реанимация, что ли, но это не была реанимация, туда мог заходить любой. Вот из старой палаты после операции ко мне приходил... Да, но все по порядку.

Итак, подняли меня в операционную. Делал операцию сам Сергей Андреевич Донской. Сам. Он ещё раз всё это посмотрел и говорит: "Знаешь что, я попробую сделать тебе резекцию коленного сустава. Не ампутацию, а резекцию коленного сустава". Я говорю: "А что это такое?" - "Я тебе вырежу коленный сустав, вместе вот с тем, что там наболело - этот твой злополучный осколок, голень сращу с бедром. У тебя нога будет укорочена на несколько сантиметров, но будет своя нога, если всё пройдёт благополучно. Это - лучше, чем протез". Я говорю: "Ну, я в этом ничего не понимаю. Что считаете нужным, то и делайте. Конечно, это лучше, чем протез". Он мне говорит: "Операция, сложная, длительная, не менее полутора часов. Буду делать тебе под спинномозговой анестезией или, если хочешь, под общим". А тогда общий наркоз был только один - эфир, и ребят, которых привозили, не очень тяжёлых, в нашу эту большую палату после операций, часто тошнило после этого... в общем, чувствовали они себя после наркоза ужасно. Я у него спрашиваю: "А что это такое?" - "Я", - говорит, - "тебе сделаю укол между последним и предпоследним позвонком, и ты вот от пояса и ниже ничего чувствовать не будешь, будет абсолютно операция безболезненна". Я говорю: "Ну, Сергей Андреевич, делайте, как считаете нужным - что я понимаю в этом деле?" - "Ну всё, садись на операционный стол". Я сел на операционный стол. "Давай, ноги вытягивай, наклонись вперёд... ещё, ещё, ещё". Я наклонился, он там у меня на спине что-то щупает пальцами, щупает. Там какой-то, вот я чувствую, крест провёл рукой и потом довольно болезненно воткнул в меня иголку. Иголка довольно толстая, со спичку. Иголка... И я так дёрнулся, он меня рукой по затылку: "Стой, иголку сломаешь! Нельзя выпрямляться, сиди, согнувшись!" Ну, я сижу. Прошло несколько минут, он говорит: "Всё, можешь ложиться". Я лёг. Он, пока я ещё сидел, взял иголочку там какую-то специальную, и мне, значит, тыкать по ногам: "Чувствуешь что-то?" Ничего не чувствую. В общем, у меня от пояса и вниз всё оказалось мёртвым. Ну, вот абсолютное отсутствие чувствительности. Ни шевельнуться не могу - полный паралич. Причём обезболенный.

Ну, лёг я на спину, руки мои привязали с боков. Я говорю: "А зачем руки привязываете?" - "А, с вами всякое бывает". Руки привязали от греха подальше, привязали сбоку к столу, накрыли меня стерильной салфеткой, лицо закрыли... Ну, и он говорит: "Ну всё, начинаю". Ну, вот я чувствую... он у меня спрашивает: "Что-нибудь чувствуешь?" Я говорю: "Вы знаете, чувствую, будто муха ползает по ноге - такое ощущение". - "Ну вот, правильно". Ну, вот он там что-то возится, туда-сюда. Сестра, которая... Ну, операционная сестра, уже немолодая женщина, всё время со мной разговаривала. Она меня обняла... она справа от меня стояла, она меня обняла вот так за грудь и, значит, прижалась как-то ко мне и всё время мне говорит: "Вовочка, всё будет в порядке, не волнуйся, Сергей Андреевич тебе ногу сохранит, это лучше, чем протез". А говорю: "А я и не волнуюсь".

Вдруг слышу, он говорит: "Ножовку!" Вот прямо как в слесарной мастерской. Ему, значит, подают там ножовку, очевидно, и потом пошёл звук, как будто лобзиком по фанере. Он начал отпиливать у меня, значит, кость. Отпилил там слой... Это уже потом мне всё рассказывали. Отпилил - нет осколка. Ещё слой отпилил - от бедра отпилил - тоже нет осколка. Он тогда третий слой отпилил - ну, по скольку он там сантиметров-миллиметров он отпилил, я не знаю... Он тогда сестре говорит, одной из сестёр, значит: "Ну-ка забирай вот эти все отпиленные, беги на рентген, посмотри - может осколок мы вместе с костью отпилили, и он меньше этого среза и там сидит?" Но уже наболевшее уже, она мне говорит: "Вот, уже до наболевшего дошли. Тебе", - спрашивает - "не больно?". Я говорю: "Да нет, ничего я не чувствую". Она, значит, побежала, через несколько минут... Вот тут всё прекратилось, значит, все стояли, ждали, когда она вернётся. Я чего-то разговаривал, задавал какие-то вопросы, что-то говорил... Она прибежала, говорит: "Нету". Он ещё отпил сделал, она опять побежала. И вот я слышу, как она бегом бежит по коридору и кричит: "Есть Сергей Андреевич, есть, Сергей Андреевич!". Прибежала, значит, и вот этот самый спил с осколком... Ну, потом он отпилил, очевидно, сколько нужно, от голени, от мыщелка голени. Короче говоря, в результате всего у меня нога стала короче на шесть сантиметров, то есть мне выпилили шесть сантиметров, но он выпилил вот всё, что там наболело, всё, что там успело загнить за это время и чтобы удалить осколок, от которого всё это вот пошло, после чего вот эту самую чашечку распилил он - это я потом всё узнал, мне потом сестра рассказывала, как это делалось, поэтому я рассказываю, как будто я... считайте, что я это узнал потом, но уже второй раз не повторяться, чтобы не рассказывать...

Значит, как эта операция делается? Вот, сделали такую дугу-разрез, чашечку вот вместе с верхней частью забрали. Потом ногу согнули, и сустав * головки костей бедра и голени вырезали, которые он спиливал. Потом чашечку распилили вдоль, внутреннюю часть выбросили, потом ногу сложили, чашечкой этой накрыли... То есть нога у меня держалась только на том мясе и тех там жилах и нервах, которые проходят под коленом, то есть нога у меня была отрезана фактически, отпилена полностью и держалась только вот на той коже там и мясе, что под коленом. Это было очень интересно, когда меня повезли гипсовать. Ну, как: потом это всё сложили, накрыли, заштопали эту чашечку, пришили несколькими... Видны эти следы и сейчас, значит, нитками пришили. И меня перенесли, переложили на тележку, на каталку и повезли в гипсовочную, в соседнее помещение.

Привезли в гипсовочную, причём когда меня везли в гипсовочную, уже с меня сняли это полотенце, вернее эту салфетку, которой я был закрыт, я уже всё видел, смеялся, руки мои уже отвязали. Да, во время операции правая рука у меня оказалась под бедром у Сергея Андреевича, и он мне её всё время прижимал к этому столу. Мне больно было, я в конце концов не выдержал, говорю: "Сергей Андреевич, мало того, что вы мне там ногу пилите, так вы мне ещё руку сейчас искалечите" - "Что такое?" Я говорю: "Да рука, вы своим бедром, всё время мне руку прижимали, там уже, наверное, синяк". Он потом, через какое-то время, говорит: "Да отвяжите вы ему эту руку!" Её отвязали, разрешили сюда поднять, а левую так и держали. Я говорю: "Да не буду я дёргаться!".

Вот. Привезли меня в гипсовочную, а пока везли, картина была такая. Значит, одна сестра тележку тянет, вторая подталкивает тележку, а третья идёт рядом и на руках своих держит мою ногу под голень. То есть одна рука у неё где-то около пятки моей, а вторая вот как бы под коленом, только немножко ниже. То есть моя нижняя часть ноги, вот от колена и ниже, лежит у неё на двух руках. И я вижу - они же не могут идти точно, как в строю, как моя нога чуть-чуть от меня отстаёт, на какие-то сантиметры. Потом она прибавляет шаг - нога приближается. То есть нога "ходит", потому что она только на этом * подколенке держалась... Наконец, привезли... ну, не наконец - тут же быстро, всё рядом - в гипсовочную. А надо сказать, что гипсовочной сестрой у нас была женщина-фронтовичка, прошедшая фронт, с обожжённым лицом - она по-моему танкистом была. Уже пожилая, ну, для меня пожилая - мне же только девятнадцать лет исполнилось, ну, а ей, наверное, лет сорок было - для меня же это бабушка. Вот... Она всегда подтрунивала: то гипсом намажет волосы на лобке, потом отдирают ребята это дело, то нос намажет гипсом... Но она великолепно гипсовала...

И тут произошла такая вещь, которую я обнаружил спустя полтора месяца, а именно: я ведь светлый, и мои волосы, которые растут на ноге, светленькие, и их, в общем-то, почти не видно. Обычно ногу бреют перед гипсованием, перед операцией, просто бреют. Но у меня настолько маленькие были волосы и настолько они были прозрачные и светлые, что никто не обратил внимания - никто мне ногу не побрил - ни выше колена, ни ниже колена - и так и загипсовали мне вот эту ногу, причем, гипс был такой: у меня видны были пальцы, и то только сверху, а снизу подошва вся была в гипсе. А верх кончался под мышками - значит, вот сплошной гипс шёл от пальцев ноги, через всю ногу переходил в гипс вокруг груди, живота - и до подмышек. То есть нужно было зафиксировать три сустава. Нужно было, чтобы не было никакого движения в голеностопном суставе, в коленном, вот оперированном суставе и в тазобедренном суставе. Поэтому вот такой был гипс, в котором я мог лежать только на спине, больше ничего.

И после этого повезли меня в палату... Смотрю - меня везут в третью палату. Ну, думаю, ёлки-палки - так не хотелось в третью палату! Привезли в третью палату, заехали в палату, в двери. Слева койка пустая, а справа - койка, на которой лежит покойник. Причём в дверь заехали - дверь в левой части палаты этого помещения, то есть слева от двери всего один ряд коек, вся палата уходит вправо. То есть я лежу, у меня... справа от меня, на спине когда лежу, у меня... я ногами к двери, головой - в сторону окон, там за моей кроватью - ещё две, по-моему, кровати было. То есть вот по длине было три или четыре кровати от дверей до окон, по-моему, три или четыре кровати. Четыре, наверное, потому что восемнадцать человек лежали, посередине была пустая площадь, там стол стоял... Вот. Значит, у меня всё ещё действует вот этот наркоз спинно-мозговой, ничего мне не больно, у меня хорошее настроение. Значит, меня переносят на эту койку, закрывают меня простынёй, одеялом, а на тележку, на которой меня привезли, перекладывают вот этого умершего парня и увозят ногами вперёд. И тут я подумал: "Господи, куда же меня привезли?" Вот настолько это было неприятно... И вот я сейчас-то думаю: "Господи, что они, не могли этого увезти, прежде чем завозить нового, чтобы хоть не на его глазах это?". Но тем не менее...

И вот я уже лежу. В палате - девятнадцать человек, как я говорил, из них - восемнадцать лежачих, то есть абсолютно лежачих, им нужна утка, им нужно судно, они неходячие, потому что как только человек становился ходячим, его тут же переводили в другую палату. Только один Стёпа ходячий - он помогал нянечкам бельё перестелить, то есть он здоровый мужик был. У него в спину было ранение. Поднять, приподнять, переложить больного, раненого и поменять там простыню, подушку, наволочки, вот судно поставить. Ну, быстро мы перезнакомились, пока у меня действовал наркоз, я уже успел со всеми лёжа перезнакомиться - как меня зовут, кто я такой, откуда, чего. И все мне представились, значит. Ну не все, некоторые в плохом состоянии были, им было не до этого, ну, потом, через несколько дней, всё это нормализовалось.

Но - через несколько часов меня появились сперва небольшие, а потом нарастающие жуткие боли, ужасные боли - в коленях, в ноге, там, под гипсом. То есть ужасные боли... Я, чтобы не кричать, засовывал в рот одеяло, чтобы не кричать - настолько больно... Причём мимо проходит человек - мне больно, по коридору провозят тележку - мне больно, любое прикосновение к кровати чьё-то - мне больно и просто больно. В какой-то момент я, видно, потерял сознание... Да, кстати, во время операции, как мне потом сестра сказала, тоже был момент, когда я отключился на какое-то время, а потом пришёл в себя. То есть был момент, когда я отключился. Операция продолжалась два с половиной часа, в результате вот этой беготни с этим осколком - два с половиной часа. В какой-то момент я очнулся, открыл глаза, смотрю - около моей кровати стоят три или четыре человека: заведующий отделом, лечащий врач, еще кто-то и сестра, Оля её звали, я, как сейчас помню, её звали Оля. Сколько ей лет было, я не знаю - наверное, моего возраста, может, чуть постарше. И они что-то говорят, слышу - говорят: "Вот несчастье..." Вот запомнил я эти слова. Вот, что-то такое, "вот несчастный". Про меня. Потом они что-то говорят этой Оле, она куда-то убегает, прибегает со шприцом. И говорит: "Я тебе сейчас..." Я у неё спрашиваю: "Что такое?" Она мне: "Да нет, ничего, нормально всё, это у тебя просто наркоз отходит. Я" - говорит, - "сейчас тебе сделаю в левую ногу укол - в бедро". Потому что руки мне уже искололи все обезболивающими всякими, ничего не помогало. Она мне в бедро, значит, воткнула иголку, ну, сделала туда это самое, и говорит, если там через какое-то время, через полчаса или через какое-то время, не наступит какая-то реакция, мы тебе тогда другое лекарство... Ну, через это время всё оказалось нормально, и она мне воткнула аж шесть таких шприцов. Что это было. я тогда понятия не имел. Чуть-чуть стало полегче. Но боль, эта дикая боль сопровождала меня как минимум неделю, ни днём ни ночью она меня не отпускала. Я периодически терял сознание, приходил в себя, опять отключался, опять ничего не ел. Мне приносили кушать, причём меня перевели на особый стол. Особый стол - это для самых тяжёлых. По заказу, что хочу. Приходила ко мне с утра сестра и говорила: "Вовочка, Вовочка, ну что ты хочешь, что тебе сделать? Что ты хочешь?" - "Ничего не хочу" - "Ну, что ты хочешь? Давай, я тебе... Ну, может быть, тебе оладушки сделать?" - "Нет, не хочу" - "Может тебе там яичко?" - "Нет не хочу, ничего не хочу". Я только пил - компот пил и суп пил. Вот приносили суп, я спивал всю жидкость, но ничего не ел. Вот, через... где-то на пятый день полегчало, а через неделю, на восьмой, по-моему день, как-то я прочухался - и у меня вдруг резко повысилась температура: тридцать девять. Врач, палатный врач мне вдруг задаёт вопрос. Послушала меня - да нет, всё в лёгких в порядке, пролежней нету... Прослушала меня, потом вдруг спрашивает: "А ты по-большому ходил?" Я говорю: "Нет" - "Когда тебе сделали операцию?" Я говорю: "30 октября". Она говорит: "Ты с ума сошёл, ты же умрёшь, ты же отравишься от собственного говна!" И тут же, значит, сестре: мол, стакан этой самой английской соли. Мне, значит, принесли стакан, развели там этой английской соли. я это всё выпил. Это было уже вечером. Семь дней у меня не действовал желудок, семь суток. И, наконец, утром, на другой день я почувствовал, что мне надо по-большому. А как? Я лежу на гипсе, у меня под спиной, под копчиком даже гипс. Ну, так сказать. задний проход свободен, но как подставить туда судно? Никак! Нянечка принесла лоточек, подставила лоточек. А я не могу, у меня разрывает задний проход, потому что всё, что там накопилось за семь дней, превратилось в булыжник, в камень. Я не могу... Мне раздирает задний проход, я чувствую, что я хочу - и не могу. Я, ребята... я рукой отламывал, рука оставалась чистой настолько - это превратилось в камень, кал. И вот, наконец, в какой-то момент, после очень долгих мучений эта пробка выскочила и оттуда ударил фонтан, который залил всю кровать и гипс мой. Ну, тут же прибежала сестра, нянечка, они всё это забрали, промыли меня, там всё вымыли как-то, чтобы не воняло, чем-то, какой-то жидкостью всё это... Гипс весь испачкал я... Ну, в общем, вот такая история. Но вот молодость взяла своё, не было ни одного разрыва, то есть, обошлось благополучно - не разорвалась кожа в заднем проходе, ничего, никаких последствий проктологических не было после этого. Ну, сразу после этого мне стало легче, и я захотел кушать. А нет, вру, вру: ещё после этого неделю, я помню, что на пятнадцатый день - вот это я чётко помню, что на пятнадцатый день я попросил кушать - ещё неделю у меня были боли, но уже не сравнимые с предыдущими. И опять поднялась температура. И когда опять поднялась температура, пришёл как раз Сергей Андреевич - его день был, он раз в неделю приходил, он курировал нашу палату всю. Пришёл Сергей Андреевич и велел в гипсе над коленом, которое он оперировал, прорезать окно, то есть вырезать кусок гипса, чтобы он мог посмотреть, что у меня с ногой. Ну, сестра вырезала гипс, окно это сделала - оказалось, что у меня затёк, то есть у меня рана закрылась сверху, а внутри был гной, и этот гной распирал рану, по-моему, это называлось затёк. Он тут же, значит, сестре операционной: "Принесите сюда...", назвал какой-то инструмент, и прямо тут, в палате, руки спиртом обтёр и начал мне разрывать рану, чтобы выпустить оттуда скопившийся там газ и спустить этот гной. Больно, страшно... Он говорит: "А ты кричи". Он был из тех, который больным, которым он делал больно, говорил: "А ты кричи". А действительно, когда орёшь - легче. Ну, вот мы все орали там, когда он делал. В общем, он разодрал мне эти раны, и тут даже запах такой нехороший пошёл - и мне забинтовали, это уже с окном я остался лежать, с открытым окном, но забинтованный. И вот после этого я пошёл резко на поправку. На пятнадцатый день я захотел кушать, а как только я захотел кушать, я заявил этой сестре, медсестре, что я хочу яичницу-глазунью из пяти яиц как минимум. Она говорит: "Ну, из пяти я тебе не дам после твоей голодовки пятнадцатидневной, а парочку - ладно, сделаем". А ещё через пару дней меня с этого довольствия сняли, с особого, с особой диеты и перевели на обычную диету, только немножко усиленную, я уже забыл, как она называлась. Ну, усиленная она была в чём: там скажем, два первых давали - но это тоже продолжалось недолго, и меня перевели на обычную диету. Но я уже всё ел и, значит, пошёл на поправку.

Вот, я на этом сегодня закончу, чтобы завтра не забыть вот эти первые две недели, в которые я был наполовину в беспамятстве, наполовину в памятстве, вот после этой операции, после чего молодость взяла своё, и я резко пошёл на поправку. Ну, дальше буду рассказывать в следующий раз. Всё. Хватит на сегодня...

001_A_008_Deda Vova_2008_06_24 (54:59)

Сегодня 24 июня 2008 года. Ну, продолжим. Вчера я остановился, по-моему, на том, что пришёл в себя на пятнадцатый день после операции и сразу захотел кушать, но уже у меня почти ничего не болело. Ну, я начал... я смог читать. Смог читать, смог разговаривать с ребятами там - в общем, жил. К нам в нашу палату даже приходили и показывали нам кино на стене - посередине палаты этот киноаппарат ставили и показывали фильмы на стене, как обычно их показывали в залах - ну, какой-то зал небольшой, там показывали кино почти каждую неделю...

И вот потекли наши такие будни выздоровления. Я, конечно, самое большее время тратил на чтение. Я без конца читал, я там очень много прочёл - за эти восемь с половиной месяцев, что лежал в госпитале, наверное, прочёл если не столько же, то не намного меньше, чем за всю остальную жизнь до этого.

Ну, вот расскажу несколько эпизодов вот в этой палате. Во-первых, эту палату, третью палату, курировал сам Сергей Андреевич Донской. Он каждую неделю приезжал из Махачкалы в госпиталь, и первым делом он посещал эту палату, к каждому он подходил, каждого он щупал, трогал те места, которые он оперировал. При этом всегда было больно, потому что он давил, нажимал там, и пятое, и десятое - в общем, не жалея, но при этом говоря "ты кричи".

Лежал у нас в палате Митька Бардаков. Фамилия такая - Бардаков. Он умирал. Ему уже, по-моему, трижды ампутировали ногу, а у него продолжалось заражение, гангрена. Сперва ему ампутировали нижнюю треть голени, потом - верхнюю треть голени, потом - нижнюю треть бедра, и он умирал. Мы все знали, что Митька уже не жилец, у него уже начался понос, предсмертный понос, это значит, что ему осталось жить день, два... Причём он панически боялся Сергея Андреевича. Почему? Потому что Сергей Андреевич, каждый раз приходя, давил ему вот это место, что-то там срезал, причём без всякого наркоза - прямо здесь, в палате - и он кричал, конечно... И именно этот Сергей Андреевич ему уже трижды ампутировал ногу, а он-то, кстати, хотел оставить от ноги как можно больше, жалел он его...

И вот когда Митьке нужно было на судно, он кричал: "Няня, судно!". И вся палата начинала орать на весь госпиталь: "Няня, Митьке судно!" Почему? Да потому что если Митьке в течение нескольких минут судно не подадут - значит, он под себя сходит. И вот мы все кричим: "Митьке судно!", а вот этого Степанова, который помогал, почему-то в этот момент в палате не оказалось, а няни нету. И мы орём: "Няня, судно, судно, Митьке судно!"

Открывается вдруг дверь и входит Сергей Андреевич. Не няня с судном, а Сергей Андреевич! Мы замолкли, Митька замолчал, Сергей Андреевич подошёл: "Что вы кричите?" Мы говорим: "Да вот, Митьке судно нужно срочно".

Он подошёл к Митьке, посмотрел, пощупал - Митька молчит. Время идёт, судна нету - Митька молчит.

Нет, он не умер - он начал выздоравливать! Во-первых, он не обделался. Это было уже чрезвычайно - он не обделался вот в этот момент! Во-вторых, он не умер в этот день, он не умер во второй день, он не умер до следующего посещения Сергея Андреевича... Вот что... он стал разговаривать! У него исчезла боль в ноге - у него была очень сильная боль, он лежал и плакал от этой боли, он стонал и причитал до этого, причём причитания его были такие, что они вызывали смех, а смеяться просто было неудобно - мы знали, что он обречён. Это звучало примерно так: вдруг он начинал - "Ой, ноженька, ой, милая, ой, ноженька!" - а ноги-то нету! "Ой, ноженька, ой, милая, ой ноженька, ой милая, да, мать твою, та-та-та-та, ноженька, да чтобы ты та-та-та-та!" Потом - опять: "Ой, ноженька, ой, милая!" Ну, конечно, нам это было смешно! И всё это кончилось, и он начал поправляться, и через месяц его выписали, и он отправился домой с зажившей раной! И Сергей Андреевич нам это всё объяснил: это был шок - вот то, что вошёл Сергей Андреевич, в тот момент, когда Митька весь был нацелен на то, чтобы не обделаться, и что вот ему сейчас несут его судно, и в этот момент вошёл его враг... ну, не враг, конечно, а лучший друг, но человек, который ему причиняет всё время боль - у него истерика начиналась, когда он видел Сергея Андреевича, у него начинали трястись руки от страха в ожидании боли - и вот произошёл шок. Вот что-то в организме изменилось - вот кризис какой-то - и Митька стал выздоравливать, и он выздоровел. Через какое-то время он на костылях уже скакал, на одной ноге. Начал поправляться - его усиленно начали кормить, потому что он в последние дни уже почти не ел, только пил. И вот через месяц или полтора - я не помню точно, но, во всяком случае, достаточно скоро - его выписали - и он под наши, так сказать, аплодисменты уехал домой... Что там дальше с ним было, я, конечно, не знаю. Вот такой эпизод.

Другой эпизод. Нам выдавали махорку... Некоторые ребята лежали на вытяжении. Что значит "на вытяжении"? Значит, вот ранение такое, что перебита кость, бедро, и нужно ногу вытянуть, чтобы правильно срослась кость. Под ногу подставляли такую штуку, мы её называли почему-то "самолёт". Значит, такая конструкция из толстой проволоки, обтянутая марлей, на неё клалась... была уложена нога. Бедро от тазобедренного сустава и до колена было под каким-то градусом, но, наверное, градусов под 30 поднято вверх, лёжа на этой марле, а голень лежала горизонтально на следующей части этого приспособления... Через голень была продета такая шпилька... ну, то есть через кость голени было просверлено отверстие, вот через головку кости было просверлено отверстие, туда была вставлена металлическая шпилька, концом выходящая из ноги, к которой была привязана верёвка, и через систему блоков эта верёвка опускалась вниз и внизу она была привязана к платформочке, куда был уложен определённый груз, и ногу всё время тянуло. Это было сделано для того, чтобы нога срослась правильно, потому что иначе нога могла срастись криво. То есть кость не упиралась бы в кость, перелом в перелом, то есть обломок в обломок, а могла бы зайти сверху или, наоборот, снизу. Вот это называлось вытяжение.

Матрасы у нас были ватные, там было достаточно тепло - это всё-таки Махачкала, Каспийское море, тепло там, хотя это был уже сентябрь - октябрь, но тем не менее было тепло... И вот, значит, кто-то такой... вот Протасов такой, Игорь Протасов у нас там лежал на вытяжении, вот с ним это произошло: он свернул цигарку, махорку - а спичек у него нет. А напротив лежит другой, который курит. А так как Стёпы нет, няни нет, никого больше нет в палате, покричать, позвать некого, чтобы зажгли сигарету... цигарку, а в это время тот курит - он ему кричит и говорит: "Брось мне свой окурок, я хоть прикурю!" Тот, значит, прицелился, бросил ему этот окурок - и он попал ему под этот самый "самолёт", под эту поднятую ногу - а он достать не может: он сесть не может, ему нельзя вообще садиться, не разрешено, поскольку должен быть зафиксирован тазобедренный сустав... Никто к нему не может подойти и подать ему окурок - и начала тлеть вата, матрас... Сперва прожёгся матрас, материал, а под ним вата - начала тлеть вата, пошёл дым, вонь, и никто не может подойти и погасить, залить! И вся палата орёт... Наконец, прибежала няня... Ну, это что же такое - у нас в палате уже дым вонючий, правда, форточки открыты были, хоть ему вот туда - никто не задохнулся, ничего, вот успели... Но она тут же схватила графин, который стоял на столе, залила этот матрас, всё это... Открыла окна, всё это ушло. Вот такой эпизод, вот такая палата была - понимаете? Восемнадцать молодых ребят, все почти молодые - двадцать третий, двадцать четвёртый год - и вот такая вот история, никто не может спасти...

Такой ещё эпизод... Вот недалеко от меня - вот на том месте, откуда вывезли мёртвого, когда меня завезли, я вам рассказывал - положили человека, у которого... я не помню его ни имени, ни фамилии, он был тяжело ранен, у него были ноги побиты, и, кроме того, у него было ранение в живот. И ему был прописан бессолевой стол, ему нельзя было соль - у него с почками что-то было: то ли ранение, то ли у него болезнь была, то ли осложнения - я просто не помню. Но у него что-то было с почками, у него должен был быть бессолевой стол, то есть всё, что ему давали, было без соли. Он так мучился, он просил, когда никого не было из врачей там, сестры... Он просил: "Ребят, ну, подайте соли!" - а как мы ему дадим? Нельзя... Кто-то там, значит... Стёпа принёс с рынка солёные огурцы. Ну, он на наши деньги купил солёные огурцы - всем там по пологурца пришлось. А этот лежит - прямо плачет, вот плачет слезами: "Ну, дай мне откусить, дай откусить!" Ну, чего делать? Ну, сжалились, дали откусить - ну, ничего не произошло, всё нормально было, но нас предупреждали: ни в коем случае ничего не давайте, это может для него кончиться смертью... Вот такая вещь была - человек до слёз мучился, что нет соли.

И такой вот смешной эпизод. Степан принёс с рынка перец. Горский перец. Это - стручки красного цвета, в них - зёрнышки. Я смотрю - мой сосед берёт и крошит кусочки, от перчика чуть-чуть отламывает - и в суп. Я ему говорю: "Дай-ка попробовать!" Он мне дал. А я ещё лежу, значит, у меня на груди гипс. Тарелку с супом ставят мне на этот самый гипс, на грудь, немножко у меня подтянут этот верх, чтобы голова была немножко покруче, не в одной плоскости с телом, а чуть-чуть приподнята, вот... И я ложкой ем... я, значит, от этого перца отломил кусочек, бросил, попробовал - никакого впечатления. Я ещё отломил кусочек, бросил - никакого впечатления. Я тогда взял и зёрнышек туда насыпал из перца... В общем, пока я всё это делал, весь этот перец там превратился в перец, я начал есть суп и через несколько ложек чувствую, что я в рот кипяток или огонь заливаю, у меня горит всё во рту. Хочется открыть рот, высунуть язык и дышать: "а-ха, а-ха, а-ха". Ребята хохочут... В общем, я этот суп даже не смог доесть, настолько я сдуру-то... Вот в первый раз я с этим столкнулся, вот с таким живым перцем. Ну, посмеялись, конечно, после этого я уже знал. Вот...

Вот такой вот эпизод: я переписывался с Аликом, со своим двоюродным братом Александром. Ну, Алик мы его звали, он жил с мамой - с Тетой вот, с Фирой Владимировной и с сестрой Линой, вот Лина, которая сейчас в Москве, она ему родная сестра. Алик погиб в 1985 году в автомобильной катастрофе - он работал на Урале в Алапаевске главным инженером завода, был в командировке в Свердловске, там попал в автомобильную катастрофу и погиб...

Мы переписывались, и он мне в конверте оттуда, из Казахстана, где в ссылке была мама его, тётка моя, с Линой - а он на каникулы туда приезжал, он жил в Москве там у дядьки, а отца расстреляли. Его отца, Самошу, расстреляли. Он работал в ГУТАПе (ГУАТПГУАТП - ММ) - главном управлении тракторной промышленности на ответственной работе, его арестовали в тридцать седьмом году и расстреляли. Вот, Лина родилась уже после того, как его уже не было, она отца своего не знает совершенно, только по рассказам и фотографиям. Так вот, Алик на каникулы погнал к маме в Казахстан, где она в ссылке была, и мне в конверте прислал несколько листиков табака. Я, значит, сразу же эти листики растёр в руке и добавил в махорку, которую нам давали, закрутил цигарку, закурил... Ну, такой дерун под этот лист - ну, прямо горло дерёт, там всё дерёт - Господи, крепкий такой! Ну, что делать? Аромат приятный пошёл по палате от этого табака - не то, что от махорки... Сосед меня спрашивает: "Слушай, ты что куришь?" Я говорю: "Да вот, брат мне тут прислал табачок" - "Дай попробовать!" Я говорю: "Да знаешь, он слабый, совершенно нет такого запаха, он, наверное, слабый такой..." - "Дай затянуться!" Ну, что значит - "затянуться"? Это значит... А он сзади меня лежал. Затянуться - это значит, дать ему один раз затянуться и потом вернуть мне эту цигарку. Я, значит, ему через голову протянул эту цигарку, которую он курил - а он мог сидеть уже, но вставать ещё не мог... Он взял её, затянулся - и задохнулся прямо. "Ах, ах..." Вот так вот закашлялся: "Ты чего?!" Я говорю: "Цыц!" Он сразу сообразил, что надо ещё кого-то купить. Значит, кому-то третьему... И только тогда это всё раскусили. Ну, посмеялись, на этом всё кончилось. После этого я эти оставшиеся листья табака растёр, и, значит, всем там по щепоточке досталось для того, чтобы добавить в махорку - а курили все.

Ещё такая вещь была. Вот у нескольких ребят... Мух там много было, хотя висели эти, не пустишь... но мух много было осенью. Окна мы открывали, потому что иначе задохнуться можно было - запахи всякие неприятные... И у некоторых ребят в ранах черви завелись. Это очень неприятное зрелище, когда перевязка - снимают повязку, а в ране копошатся вот такие живые, белые червячки, небольшие такие червячки, не больше сантиметра длиной, меньше даже, тоненькие - вот копошится там такой клубок... Жуткое, неприятное впечатление. Боли это нам не придаёт, но это щекочет там, чешется... Но сестра тут же при перевязке там всё это тудаляет, промывает там и так далее. Ну, и нам говорят: "Вы не бойтесь, это очень неприятно, противно, но они очищают... они питаются гноем!". Вот у кого были червяки, у них были чистые раны, гноя не было. Чистые раны! Но черви эти поедали этот гной. Это муха сядет - и готово...

Теперь такой был эпизод. Однажды пришёл Сергей Андреевич, выпивши он был. Сел за стол посреди комнаты и вдруг заплакал. Такой мужик - для нас это был отец, дед, Бог! Он же нас спасал, мы это понимали. Он многих... ну, не многих, но нескольких человек, таких, как я... мне нужно было ампутировать ногу, а он спас: хоть прямую - но свою! Он спасал нас. Там несколько человек лежали с такими операциями, как у меня, в этой палате. И вот плачет... "Сергей Андреевич, да что случилось, да что такое?". И он рассказывает: сын у него ранен на войне, тяжело ранен, в ногу, находится в госпитале в Москве - и он не может поехать... А он был одним из крупнейших специалистов по ранениям конечностей в стране - он первый, кто начал делать вот такие операции, как мне - резекцию коленного сустава вместо ампутации, первый в стране он начал это делать. То есть операция-то - я уже говорил, просто повторю - она фактически в чём заключалась: отрезали ногу практически, а потом её приставляли, загипсовывали - и она срасталась. Ну, практически так, держалась только на том, что... под коленом, всё, кость отпилена начисто. И вот что он не может сыну помочь, а может быть, он ему ногу бы спас, туда-сюда. Мы начали его утешать, как могли... Закончилось это тем, что под ним стул сломался, он упал со стула... Ну, в общем, ушёл он... Я это всё запомнил.

Сразу расскажу, сразу расскажу: спустя несколько лет я поступил - уже приехал из Тобольска - я поступил в Москве на станции Строитель по Ярославской железной дороге в лесотехнический институт, вот где я познакомился с бабулей и где мы поженились, и вот до сих пор - тьфу-тьфу-тьфу! - шестьдесят три года скоро будет... В ноябре, 19 ноября, будет шестьдесят три года. Вот, ваша бабуля, прабабуля, мама... Вот, а тогда каждые полгода нужно было ходить на переосвидетельствование инвалидности - мне после выписки из госпиталя дали вторую группу инвалидности... Я просто хочу рассказать, что этот эпизод был связан с Сергеем Андреевичем, он хронологически был позже: тогда был сорок третий год, то, что я рассказываю, а это уже был сорок пятый, то есть, значит, прошло два года. Да, был сорок пятый год, в сорок шестом я уже в Ярославле учился. Два года прошло...

Так вот, пришёл я в Мытищи на ВТЭК, очередной ВТЭК, после полугода нужно было проходить переосвидетельствование - как будто нога может начать сгибаться там, где нет сустава! Ну, неважно. И меня на комиссии смотрят и задают мне вопрос: "Слушайте, кто вам делал операцию? Так здорово сделана операция!" Я говорю: "Да вы всё равно не знаете - это было под Махачкалой, на Северном Кавказе". - "Ну, а всё-таки?" - "Донской Сергей Андреевич". - "Не знаем! Как это мы не знаем?" - это мне председатель комиссии ВТЭКа говорит. - "Да он у нас здесь главный хирург Мытищ!"

Представляете? Я говорю: "А где?" - "А вот, больница, вот знаете - на переезде больница". Я говорю: "Конечно, знаю" - "Ну, вот он там - главный хирург Мытищ".

Всё! Ну, мне продлили ещё на полгода вторую группу, я прямо из ВТЭКа пошёл в эту больницу. Ну, там сравнительно недалеко было, может, какую-то часть на автобусе проехал - да нет, наверное...

Прихожу в эту больницу, захожу - а тогда порядок был такой, что когда приходили посторонние, обязательно нужно было одевать халат. Подхожу к гардеробщику - это было летом, по-моему... Нет, мне нужно было пальто-то снять, значит, была осень, наверное. Я раздеваюсь, и спрашиваю у него: "Слушайте, а кто у вас главный хирург?". Он говорит: "Донской Сергей Андреевич" - "А как бы его увидеть?" - "А что?". А гардеробщик тоже фронтовик, на протезе, он работает, получил там мизерную пенсию и работает гардеробщиком в больнице. И я ему рассказал вот эту историю, что Сергей Андреевич меня два года тому назад оперировал, спас мне ногу, вот хочу просто поблагодарить... Он говорит: "Так вот его кабинет! Иди!" Я говорю: "А халат, наверное.." - "Да никакого халата, иди!"

Я подхожу, там написано действительно: "Главный хирург Донской Сергей Андреевич". Я открываю дверь и говорю: "Можно, Сергей Андреевич?" И вижу, как он, уже вставши из-за стола, идёт к дверям - а стол прямо напротив дверей. Он останавливается... Я, значит, захожу - он на меня смотрит и говорит: "Фамилию не помню твою, но я тебе делал резекцию коленного сустава". Я говорю: "Да, точно!" - "Ой!" Ну, как же меня назвал? "Сынок", наверное, назвал. "Ой, дорогой сынок, садись вот на диван, меня вызывают там в палату, я приду скоро". И он уходит, я сижу у него в кабинете. Сижу, жду. Действительно, через десять - пятнадцать минут он приходит, первым делом говорит: "Ну, давай, сними брюки, или засучи штанину, ногу покажи первым делом!" Ну, я ему показываю, он щупает всё это... Я ему рассказываю, что я уже один раз её ломал после того, как вернулся из госпиталя. Подробнее я потом расскажу, это уже в Тобольске было... Ну, меня, значит, опять загипсовали, всё срослось - в общем, всё нормально, я вас помню, спасибо, что вы спасли мне ногу, туда-сюда... И ему говорю: "Ну, а как Ваш сын?" - "А неужели ты помнишь?" Я говорю: "Да, я помню, Сергей Андреевич, как Вы пришли к нам в третью палату, как Вы плакали, что не можете быть около сына и, может быть, помочь ему, спасти ногу - я всё помню" - "Ой, какой ты молодец! Да, ногу ему отняли, он на протезе. Но пошёл по моим стопам - учится в медицинском институте, хочет стать хирургом. А ты-то как здесь оказался?" Я ему говорю: "Да я вот в лесотехническом институте на строителя учусь, а был на ВТЭКе вот в Мытищах, вашу вторую группу, которую дали мне, приходится каждые полгода проходить, продлевать". Он говорит: "Ну, идиотизм - что она у тебя, сгибаться, что ли, начнёт?" Берёт бумажку, пишет свой адрес домашний - он живёт в Мытищах - и говорит: "Значит, так, студент...". Ну, я ему, значит, назвал, конечно, фамилию и имя своё, всё назвал - вспомнил он фамилию - имя-то, конечно, нет, а фамилию вспомнил, потому что всё-таки немножко необычная фамилия, Шварц, не такая частая фамилия, как другие, хотя очень распространённая. Но в госпитале был один Шварц... И говорит: "Давай, каждое воскресенье приходи к нам на обед, я тебя с сыном познакомлю, и ты у нас вот по-человечески пообедаешь". Я говорю: "Ну, что вы, Сергей Андреевич, спасибо, спасибо, туда-сюда..." - "Нет, нет, приходи обязательно!" Ну, я конечно, ни разу не пошёл туда, я просто посчитал, что это неэтично как-то - ну, что я буду как-то... Ну, в общем, не пошёл, стеснялся я, считал, что не надо... не пошёл. А вскоре мы уехали - начались летние каникулы, мы с бабулей уехали в Ярославль, а там я пошёл в институт, меня с руками, ногами, что называется, приняли. Стали привозить документы, я съездил в Москву, в лесотехнический институт, забрал документы, приехал и начал учиться...

Я рассказал это лишнее из хронологии просто об этом враче, об этом хирурге - вот такая была встреча, очень тёплая, очень хорошая. Я вообще-то сейчас жалею, что всё-таки... хоть бы раз сходил, с сыном бы его познакомился, ещё раз поблагодарил этого человека... Он очень хороший человек был. Очень... Добрый... Вот он - единственный хирург, с которым я встречался вот, который говорил: "А ты кричи, кричи громче, ты не обращай внимания, кричи, легче тебе будет". Обычно говорили: "Вы можете помолчать, вы мешаете работать!". А он: "Кричи". Вот такой хирург был... Да, вот такой эпизод...

Ну, теперь дальше я вернусь к себе. Через какое-то время в какой-то момент я почувствовал, что у меня под гипсом на груди хочется почесать - очень чешется под гипсом грудь, а туда подлезть невозможно. Я попросил Стёпу, чтобы он мне палочку тоненькую сделал. Он мне сделал тоненькую палочку, там прутик какой-то принёс, и я залез под этот гипс, палочкой там почесал - и вдруг оттуда выполз клоп. То есть у меня под гипсом - клопиное гнездо, и они меня едят, клопы! И каждый раз, когда я палочкой там шевелил, я только наоборот, хуже делал: я расшевеливал - и всё... Это было... наверное, месяц прошёл уже, как я в этом гипсе - и я уже не могу, они ночью мне жить не дают, днём жить не дают, эти клопы. Я, значит, взмолился врачу снять вот эту часть гипса, которая выше тазобедренного сустава, с груди, она говорит: "Да нельзя, ещё полмесяца твой тазобедренный сустав должен быть неподвижен, нужно полтора месяца, чтобы снять гипс! Ты же будешь садиться сразу..." Я говорю: "Не буду. Обещаю вам, клянусь!" Потом я говорю: "Ну, вы мне какую-нибудь палку, доску сюда привяжите, чтобы я не мог, как вы считаете...". Ну, в общем, в конце концов через несколько дней моего упорства-упрямства, а врач каждый день приходила, кроме выходных дней, а, по-моему, и по выходным... И она разрешила снять вот эту часть гипса, которая на груди, а к ноге прибинтовать доску до подмышки. Там столяру или кому-то заказали доску,он сделал такую доску строганую, без заноз, и вот в ту часть, где подмышка, он сделал перекладину, которую даже подшлифовал, чтобы под мышкой была - вот я и сейчас помню эту доску... Да, и обшили её тряпочкой, по-моему, там вату подложили, чтобы под мышкой не натирало ничего, мягко чтобы было здесь - такую перекладину. И вот этот гипс у меня разрезали слева на боку, под левой рукой, разрезали и подняли его, задрали... и оттуда десятки клопов - мелких, крупных - во все стороны поползли. Их начали на мне прямо тут же давить, спиртом всё это мне протирать, меня, значит... Стёпу позвали, он меня приподнял, сняли со спины эту часть, отрезали вот выше тазобедренного сустава этот гипс... К счастью, клопы не смогли проникнуть к ноге туда, а то там бы ещё там было - но тут, видно, перетяжка получилась где-то на бедре, выше... ну, где-то около паха - вот, прямо по пах этот гипс отломили, отрезали, выбросили. Я весь в крови был, потому что этих клопов подавили - я весь был в крови, не то, что шла кровь - просто измазан в крови. А им там тепло было, там вата была подложена под гипс... И, значит, меня всего спиртом промыли, протёрли, привязали мне эту доску, прибинтовали её к ноге и к груди - и мне сразу... ну, через несколько часов этот зуд прошёл, а ещё через день или там два всё это зажило, все эти укусы, и я про этих клопов забыл. Но, пока эти клопы были, это была египетская мука, адская мука: они меня ели, они меня кушали, питались моей кровью, а я ничего поделать не мог. Ну вот, у кого - вши, у кого - черви, а у меня - клопы, вот, пожалуйста, разнообразие. Вот... Ну, дальше жизнь шла своим чередом, никаких особых не было...

А, один ещё эпизод должен рассказать, потому что хохотала вся палата. Прибежал Стёпа и говорит: "Ребята, пиво свежее продают, бочковое!" Ну, мы всё: "Ой, давай!" Дали ему денег - деньги-то у нас были, я рассказывал, их девать некуда было, 23 рубля - ну, мы каждый месяц, значит... За три месяца - вот сентябрь, октябрь, ноябрь... 30 октября мне сделали, значит, это уже шёл декабрь, ну, пусть даже три месяца - так это уже почти 70 рублей... 69 рублей. А пиво - я уже не помню... не знаю, почём оно стоило. Ну, короче говоря, у нас в палате был огромный чайник, наверное, ведро туда входило - большой десятилитровый, наверное, чайник алюминиевый, огромный. В нём просто вода хранилась. Из этого чайника нам поливали мыться: утром встаёшь, приносит няня тазик, поливает тебе... ставит на грудь его, поливает тебе на руки там, ты лицо как-то смазываешь - ни мыла, ничего не было - полотенце было, правда... Ну, водичкой я ополоснулся - вот и всё умывание такое. А о бане уж и говорить нечего. Перед операцией меня помыли - полтора месяца меня не мыли, и я, значит, ходил... тогда вот, на седьмой день - я уже рассказал, всё это при мне, ну, хоть и промыли это всё, но всё равно - мыться хочется страшно, потому что уже чешется тело, чешется до того, что... Не мылся. Да...

Так вот, пиво: мы ему собрали деньги, и он принёс чайник пива. И, значит, все мы начали пить это пиво. Там у нас были банки поллитровые - обычные стеклянные банки поллитровые - там чашки были, кружки какие-то были... Ну, в общем, чайник этот мы выпили, нас восемнадцать человек было - сколько? Ну, пришлось меньше литра, но по три стакана, что ли. Ну, собрались мы, пива попили... Ну, а после пива-то что бывает? Усиленное мочеотделение... И началось: "Няня, утку!", "Няня, утку"! Няня только от одного утку унесёт, выльет, другой орёт: "Няня, утку!" Няня бегает туда-сюда - "Да что это с вами?" А мы смеёмся: мы-то знаем, в чём дело, а она-то не знает, что мы пиво пили... В общем, забегалась няня с этой уткой, а потом мы ей рассказали. Она нас ругала, конечно: "Ах, вы, такие-сякие, немазанные" - но по-доброму ругала, конечно. Это была пожилая женщина, эвакуированная откуда-то с Украины сюда, которая потеряла семью, очень добрая, очень... м-м... такая добросовестная в уборке, за всеми за нами она ухаживала. Восемнадцать лежачих, представляете? То судно, то утка, каждого нужно обтереть, помочь ему... И сёстры помогали, конечно, молодые девчата нашего возраста, за нами ухаживать. Вот... А когда все... вот те, кто пошли на поправку, ничего не болит - это же жеребцы! Хулиганили, безобразили лёжа... Вот... И, значит, вот такой вот эпизод был смешной...

Ну вот, наконец, прошло полтора месяца, я дождался - и с утра врачу при обходе говорю: "Сегодня полтора месяца, давайте гипс менять и в ванную меня, я больше не могу!" Ну, врач посмотрел в мою историю болезни - действительно, полтора месяца, она сестре и говорит: "Давай, снимай гипс, везите его в ванную, отмойте его как следует - и в гипсовочную. Разрешаю снять эту доску, можешь садиться". Я, значит, сел. Сел - у меня голова немножко закружилась, но быстро это прошло.

Пришла сестра. Когда кончился обход всех палат, которые обслуживал этот врач, пришла сестра с этим... как он называется? - с лоточком, где вода, чтобы мочить и, значит, разрезать гипс. Я говорю: "Знаешь, Оль, ты иди по своим делам, я сам его разрежу. Оставь мне нож, оставь мне воду, вот эту тряпочку - я сам, я уже могу сидеть, мне разрешили - я сам его разрежу".

Значит, мне нужно его разрезать от пальцев ног и до паха - и я начал потихоньку мочить, размачивать этот гипс и разрезать. Всё время боялся ножом задеть ногу. В общем, я благополучно... довольно долго я возился, потому что уставал, ложился, но я полежу, потом снова... Уже обед настал, пообедали, но я уже сидя поел, первый раз за полтора месяца поел сидя - это событие!

Наконец, я этот гипс разрезал весь, от пальцев до паха, осталось теперь его только взять правой и левой рукой и развернуть. Я думаю: "Ну, всё уже, нога на свободе, нога уже дышит". И вот я только потянул около бедра, и вдруг: "Ой!" Такая боль... Оказывается, все мои волосы на ноге, которые не сбрили, которых просто не было видно, потому что они были светлые, блондин я был - они все вросли в гипс, то есть когда мокрый, мягкий гипс накладывали, волосики все вошли в этот гипс, а потом он застыл вместе с волосиками. И когда я начал его открывать, этот гипс, то я тянул волосы... Боль - ну, конечно, ни в какое сравнение эта боль не идёт с тем, о чём я рассказывал в начале, когда вот консилиум собрался, вот в тот же день, когда операцию делали, я потом расскажу, в чём дело было, это всё по порядку, хронологически. И я, значит, так... - а мне все ребята дают советы. Я говорю: "Да отстаньте вы с вашими советами, вам небось побрили - а мне не побрили!". Вот, и я делаю так: берусь за гипс, открываю рот, кричу "а-а-а-а!" - и дёргаю. Фу... Оторвал наполовину. Дальше - передышка, берусь опять, открываю рот - "а-а-а-а!" - дёргаю. Вот так вот раз десять я орал... А все лежали со смеху, некоторые стонали и говорили: "Прекрати, больно нам!"

В общем, в конце концов я этот гипс снял - всё... Позвал сестру, пришла сестра, вынесли этот загаженный и провонявший гипс - там и гной, и всё на свете было - вынесла она его, выбросила, меня - на тележку и повезли в ванную. Привезли в ванную, она налила воды туда, меня, значит, спустили с помощью того же Стёпы в эту ванну - я ещё не вставал... В ванну... Отмыла она меня... Ну, такое наслаждение - Господи, вы себе представить не можете! С мылом, даже с мочалкой! Даже голову мне помыли, а у меня уже за полтора месяца волосы выросли, уже причёска, а уже в госпитале не стригли машинкой под ноль. Можно домой отправляться с причёской, только у меня волосы уже, я ждал, когда придёт парикмахер, чтобы причёску сделать.

Ну, обратно меня, значит, привезли в гипсовочную, наложили новый гипс, я этой самой сестре, которая гипсовала, говорю: "Я вам не прощу никогда, вы что сделали - почему не побрили?" А она хохочет. Я говорю: "Сейчас хоть побрейте!" Она говорит: "Да ты всё выдрал, все волосы, у тебя ничего там нету! Ты посмотри, рукой проведи - гладкая у тебя кожа. Ладно", - говорит, - "я тебе сейчас хорошей марлечкой забинтую ногу, а потом сверху наложу гипс". Но гипс этот уже был только до паха. И даже не до подмышек, а до паха, то есть только на ногу. То есть были зафиксированы только коленный сустав и голеностопный, а тазобедренный уже зафиксирован не был. То есть я уже мог садиться, и я... привезли меня, положили в палату, мне перестелили... новый матрас положили, перестелили свежее бельё, хотя его перестилали все эти полтора месяца - простыни, конечно, меняли. Но тут всё это свеженькое, да и матрас, главное, выбросили: утка уткой, но всё равно что-то попадало и мимо утки - за полтора-то месяца... Мне повезло, у меня ни одного пролежня не было, хотя я полтора месяца пролежал на спине, в гипсе - ни одного пролежня не было! Вот у бабули, когда у неё был инсульт, потом ногу сломала, очень быстро появлялись пролежни, а у меня - ни одного, за полтора месяца - ни одного пролежня! Врачи даже удивлялись... Ну вот, привезли меня обратно в палату, на это же самое место, положили... Я говорю: "А встать мне можно?" - "Попробуй". Я сел, спустил левую ногу на пол и встал на неё, а правая осталась на кровати. Встал - и у меня палата поплыла, я скорее сел... лёг. Поплыла палата, то есть голова закружилась. Но после нескольких таких упражнений прошло всё это дело... А, да, прошло всё это дело, и у меня было огромное желание как-то появиться в своей той палате, откуда меня на операцию взяли. А там были тележки, только какие тележки? На подшипниках тележка, которая на полу стоит, то есть нужно на неё сесть на пол почти. Этих колясок, как вот сейчас, с большими колёсами - там ничего этого не было. А почему надо коляски, а не на костылях? Потому что мне сказали: "На костылях ты упадёшь, подожди несколько дней, потренируйся здесь, в палате; ты столько пролежал, голова закружится - упадёшь".

В общем, дали мне эту тележку, и меня ребята отвезли в палату. Ну, там за полтора месяца уже многих не было: кто-то домой уехал, кто-то снова на фронт вернулся, кто-то умер - но ещё были ребята, встретили меня... Ну, они приходили ко мне в палату сюда, в третью, приходили, навещали - а тут я вдруг к ним приехал. И, значит, вскоре меня перевели в палату, в небольшую палату... я не знаю - там, наверное, человек десять лежало, восемь, может быть... В общем, это не класс был, а какой-то кабинет, небольшая палата... Месяц ещё я, значит, в этом гипсе... Нет, нет, нет, вру... Сейчас я... подождите... Значит, это было в середине декабря - мне гипс сменили. Значит, 30 октября мне сделали операцию, полтора месяца, 15 или 16 декабря, и... Да, значит... Нет, подождите... Нет, наверное, я в этой палате оставался. Ну, не помню... Или я в этой палате оставался? Фу! Ну, ладно, Бог с ним...

В общем, Новый Год встретили, и вот тут уже - неважно в какой я палате был уже, тут неважно - в какой-то прекрасный день нам объявляют, что весь госпиталь отсюда эвакуируют в другой госпиталь, там же, а здесь будет восстановлена школа для детей, учиться. И нас перевозят в другой госпиталь, там же. Ну, кто может идти, тот сам идёт, это январь, по-моему, был уже, январь сорок четвёртого года. Да, наверное, это было... да, Новый год мы встретили тут ещё, в старом госпитале. И вот тут, в новом этом госпитале, вот я попадаю в палату, где всего четыре человека. Вот с чего я начал, потом сказал, что ошибся - вот палата на четырёх человек - это я попал в палату вот во втором, другом госпитале. Значит, меня перевезли туда, ходить я ещё не мог, но я уже на костылях мог ходить по палате, по коридору, а делалось это так: бинт, одевал петлю на ногу, на шею, чтобы эта нога загипсованная не вниз висела, а немножко вперёд, чтобы ей не цеплять там за пол и за всё - и на костылях я прыгал вовсю. Вот - правда, помню, один раз упал. А как? Пошёл в туалет - я уже в туалет ходил сам, уже не надо было мне ни утку, ничего, ходил в туалет - вот ещё было главное достижение. Пошёл в туалет - а там только что пол помыли, перед туалетом, а коридор был неширокий, и там у меня костыли поехали по мокрому, и я шлёпнулся. Грохоту было много - костыли гремели, гипс гремел, но я как-то не ушибся, хотя упал поперёк коридора, и получилось так, что дверь - прямо между двумя дверями: одна дверь с правой стороны коридора - из класса, из палаты, а слева - дверь в уборную. Обе двери открываются наружу, то есть в сторону коридора. Так вот: дверь из палаты нельзя открыть - она мне в голову упирается: приоткрывается там немножко и в голову упирается - и дверь из туалета нельзя открыть, она мне в ногу упирается. Ну, правда, тут быстро ко мне подбежали, в том числе и медицинские работники, "ах-ах, туда-сюда", а я смеюсь лежу. Ну, они, когда увидали, что я смеюсь, подумали - ну, значит, ничего не произошло, не сломал ничего... Помогли мне подняться, я, конечно, сам не мог подняться, я снова встал на костыли - говорю: "Всё в порядке, я даже не ушибся". Ну, сходил я в туалет, посмеялись, на этом всё и кончилось. Вот такой эпизод был, да.

И вот, перевели нас в новый госпиталь, нас там четыре человека. Вот двоих я помню: это Вася Одарич из Омской области и Сашка Дементьев из Свердловской области. А кто был четвёртый, не помню. Причём Сашка Дементьев с такой же ногой, как и я, то есть ему тоже резекцию коленного сустава сделали... Но они все старше меня, я там самый молодой был. Васька Одарич, по-моему, с двадцатого года был, а Сашка, по-моему, с двадцать второго или с двадцать первого что-то. Кто четвёртый был - не помню. Совершенно не помню. У нас был балкон на втором этаже. Мы были в этом госпитале, у нас был балкон - вот мы оказались там вчетвером...

Ну, на сегодня хватит, продолжу в следующий раз.

001_A_009_Deda Vova (12-58)

Сегодня 25 июня 2008 года. Продолжу свой рассказ.

Итак, я, по-моему, остановился на том, что переехали мы в другой госпиталь, и оказались вчетвером с совершенно другими людьми. Раньше я их не знал, мы познакомились тут в такой довольно уютненькой палате. Там стояли четыре койки, четыре тумбочки, балкончик был... Я уже на костылях вовсю прыгал, и на улицу можно было выходить, хотя это был город, тем не менее вот там... туда был эвакуирован театр с Украины имени... имени... по-моему, Зинковецкого <информации в Интернете не найдено - ММ>, ну не помню - в общем, театр там был.

Мы ходили в этот театр - нагло, нахально. Вот представляете себе: идёт группа, кто на костылях, кто в гипсе, рука в гипсе торчит вот выше головы - рука загипсованная, в особом положении. Не вдоль туловища, не на груди, а вот так впереди, на подпорке. В кальсонах, в рубашке, в нижнем белье. Ну, кто-то - офицеры - у них ещё халатики были, пижамы - в тапочках на босу ногу... Подходим к театру - билетов никаких нет. Там охрана... билетёры, нас не пускают. Ну, мы билетёров отталкиваем, заходим в театр и садимся на первые попавшиеся места. Ну, вот мне, например когда я садился, нужно было под ногу, которая в гипсе, подставить что-то, но, поскольку в театре ничего такого не было, я ногу клал на стул того ряда, который был передо мной. Потом на это место приходили люди, купившие билеты, местные жители. Они даже к нам не подходили: они подойдут, покрутятся-покрутятся около... вот меня, например - а нас несколько человек вот так сидит - и куда-то уйдут. Значит, эти самые начальники театра, директор театра, в общем, администрация театральная решила как-то с этим бороться. Ну, а как с этим бороться? Они договорились с военной частью, и туда перед началом сеансов поставили автоматчиков с автоматами, которые должны были бы по идее нас не пускать. Но вы можете себе представить - стоят молодые ребята, такие же, как мы, с автоматами. Не воевавшие ещё - это был, как правило, двадцать пятый, а то и двадцать шестой год - а тут идёт компания из десяти, скажем человек на костылях, в гипсе там, в нижнем белье. Ну, что они, стрелять в нас будут? Они, значит, останавливают нас: "ребята, туда-сюда". Но мы их посылаем подальше и идём. Они же не могут даже толкнуть! Ну, в смысле рука не поднимается толкнуть. Ну, как вот - я иду на двух костылях, моя нога на бинте подвешена у меня на шею, вперёд торчит, ну, не под прямым углом, а вниз, но впереди меня нога, ногу эту я несу, бинтом которая на шее... Вот. И на двух костылях шкандыбаю. Ну, что он меня, толкнёт? Да не осмелится! Вот так мы ходили в театр. Хулиганство, конечно, безобразие, Господи, но главное - не забывать, что мне в октябре исполнилось девятнадцать лет, а это был вот январь и это был даже... мог быть сентябрь и октябрь прошлого года, ещё до операции - мы тоже ходили так же и до операции - в этот театр и вообще гулять.

В конце концов там был скандал, и стали госпиталь запирать. Ну, то есть выйти невозможно из госпиталя - двери заперты, тебе никто не открывает.

Значит, какой выход нашли... два выхода, вернее. Один выход такой: вот, скажем, в нашей палате был балкон, второй этаж. И ребята, которые хотели выйти... ну, некоторые там уже женщин нашли и ходили к ним ночевать даже... Так что связывали две или три простыни и с балкона по простыням, у кого руки были здоровые, хромые: бросали костыли, спускались - и дальше уже шли пешком. Когда же возвращались в госпиталь, то стучали в дверь, и волей-неволей их, конечно же, пускали - а куда их, как не пустишь?

Второй вариант был такой: на верхнем этаже можно было... Вот такой закон: на верхнем этаже... школа-то была, по-моему, четырёхэтажная. На верхнем этаже можно было из окна почти дотянуться до пожарной лестницы. Вот пожарная лестница шла снизу, примерно с высоты... она начиналась где-то на высоте метр восемьдесят, два метра... ну, короче говоря, встав на цыпочки, можно было до первой ступеньки дотянуться или кто-то мог тебя подсадить. Значит, а на четвёртом этаже встал на подоконник, вот вытянул руку - и от руки твоей до ступеньки остаётся где-нибудь десять-пятнадцать сантиметров. Дальше тянуться нельзя - упадёшь. Поэтому были такие ухари, которые наклонялись, падали и уже на лету хватались за ступеньку, потом перебирались на ту сторону лестницы, по которой надо ходить вверх-вниз, спускаться - и спускались. Обратно же - через двери.

И был ещё третий - мы обнаружили. Значит, была чёрная лестница, но двери на чёрную лестницу с этажей, где мы лежали, были заперты. Мы ухитрились... ухитрялись эти двери открыть. Там какие-то замочки были - их ухитрялись открывать и по этой чёрной лестнице спускались вниз. А внизу были двери на улицу. Эти двери были стеклянные. Значит, стекло выбили мы из одной филёнки, вот вместо филёнки было стекло, выбили - и пожалуйста: ты спустился по лестнице и в эту дырку через дверь вышел на улицу - и иди куда хочешь. А обратно ты приходишь - парадный вход, барабанишь, там подходит дежурный, видит, что это свой, ругается, матерится - но пускает. Вот такие фокусы.

Почти каждую неделю, довольно часто, во всяком случае, нам показывали кино. А кино это показывалось так. Там довольно широкий был коридор, а налево и направо - палаты. Мы посреди коридора вешали простыню, и с одной стороны стоял кинопроектор, киноаппарат - и нам там показывали фильмы. Мы же смотрели с двух сторон. Часть усаживалась - выносили стулья, табуретки, кто на пол - с одной стороны экрана, часть - с другой. У тех, которые смотрели с другой стороны экрана, всё получалось наоборот: скажем, здоровались там на экране левой рукой, и если военный фильм шёл - и честь отдавали тоже левой рукой, но тем не менее вот так вот смотрели мы кино.

Что ещё было интересного? Да, была библиотека хорошая тоже, так что чтиво было... Через месяц - примерно где-то в середине января - у меня сняли этот гипс, который месяц был, опять же искупали меня, хотя я уже не был таким грязным, потому что я ходячий был, поэтому я до пояса мылся в умывальнике, лицо мыл. Ну, в туалете... в палатах не было умывальников, потому что это - школа, классы бывшие. Значит, умывальник... мыл лицо, шею там, грудь, спину можно было мокрым полотенцем, скажем там, обтереть, то есть... Значит, вот гипс мне сняли и одели третий гипс ещё на месяц, но сказали, что это уже последний.

Ну, вот так вот шла наша жизнь в этом госпитале. Играли в шахматы, играли в шашки, в карты. Я в карты не играл, хотя умел во многие игры играть, но не играл, не любил. Вот в шахматы - это с удовольствием, особенно с Васей Одаричем, он тоже любил играть в шахматы. Значит, взяли мы шахматы там - были шахматы в госпитале - играли с ним... почти каждый день играли в шахматы. Там, в общем-то, в основном я читал. Вот когда сняли этот гипс, прошёл месяц - февраль, сняли гипс, и у меня, поскольку... вот считайте: с 30 октября - это значит, ноябрь, декабрь, январь - три с половиной месяца у меня на ноге был гипс, у меня была зафиксирована стопа, и когда у меня сняли вот этот последний гипс, у меня стопа обвисла, пальцы не шевелятся, стопа не шевелится - вот висит как мёртвая, и я не могу стопу пошевелить, пальцами на ноге не могу пошевелить - и меня назначили на физиотерапию. Сестра меня туда повела, принесла туда... Вообще порядок был такой, что историю болезни на руки нам не давали - её носит сестра. Там меня врач-физиотерапевт посмотрел, назначили мне два лечения - это электрофорез, это, значит, одну пластину приставляли к позвоночнику, к пояснице, а вторую - к стопе снизу, к подошве, ток включали и вот он как-то там действовал. Ну, это продолжалось там несколько минут, я не помню - десять, двадцать минут - этот сеанс. И кроме того, делали парафин: расплавленный парафин обмазывали, ногу закутывали в одеяло, и вот эта вот тепловая такая баня тоже двадцать, что ли, минут там... Ну, кроме того, массаж. Вот, стопы пальцев, стопы массаж... Тазобедренный сустав-то у меня работал, колена у меня не было, мне не нужно было... <звонок, оффтоп, конец записи>

001_A_010_Deda Vova (22-21)

... Ну, вот, значит, телефон, всё, Андрей позвонил. Это телефон был - вот я диктофон выключил, пока с ним разговаривал по телефону.

Так вот, это мне стало помогать, у меня начали шевелиться пальцы, потом начала работать стопа - короче говоря, всё это заработало.

И вот однажды мне нужно было идти к определённому времени на эту физиотерапию, а она на другом этаже была. Нужно было идти, и сестра мне говорит: "Слушай, мне некогда, вот тебе история болезни твоя, спрячь её за пазуху, чтобы врач не видел - нельзя мне, не имеем права - и иди туда, потом мне отдашь потихоньку". Она там оставалась... Да, историю болезни обратно, по-моему, не надо было приносить, они потом сами там забирали, потому что тамошний врач-физиотерапевт что-то там писал.

Ну, меня, конечно, любопытство разобрало, и я пошёл на эту чёрную лестницу, решив почитать, что же там про меня написано в моей истории болезни... И в каком-то месте вдруг читаю: "Опасность столбняка миновала..." Ну-у, думаю, это ещё что, какого такого столбняка? И я когда вернулся, то сестру прижал в угол и говорю: "Слушай, что это такое? Ну-ка, давай рассказывай!"

Она - туда-сюда, а потом рассказала, что вот, то, что со мной произошло после операции - вот я рассказывал, что у меня были жуткие боли, и там я очнулся - а надо мной стояло несколько врачей, сестра сделала мне укол в бедро и сказала, что если подействует, то через несколько минут... там через сорок минут она сделает мне ещё уколы. Она мне рассказала: "У тебя был так называемый послеоперационный столбняк".

Да, я забыл рассказать, что когда вот эти врачи вокруг меня стояли, когда я в какой-то момент пришёл в себя, они мне задали вопрос: "Скажите, вам при первичной обработке в полковом медпункте, в ППМ, какой-нибудь укол делали?" Я говорю: "Нет". Ну, они что-то между собой поговорили - и всё. А я же рассказал раньше, что сестра шла ко мне делать укол...

Как выяснилось, сестра шла делать мне укол противостолбнячной сыворотки. То есть каждому раненому, когда он поступал в полковой медпункт, на фронте ещё, первое, что делали одновременно с первичной перевязкой и первичной обработкой ран - это противостолбнячный укол, всем, 100 процентов. И тогда я вспомнил всю эту картину, потому что потом мне сестра рассказывает: "Ты помнишь, у тебя спросили, делали ли тебе укол - а ты сказал, что нет? А у тебя в карточке написано, что делали, что укол сделан". И я тогда понял...

<Медсестра отвлеклась на только что поступившего бойца с оторванными руками и забыла сделать пресловутый укол, подробности - выше, 001_A_002_Deda Vova_2008_06_18 (1:04:39). ММ>

Я спросил: "А что это за противо..." - я до этого-то не знал, что это такое. "А это всем противостолбнячный укол нужно делать, против столбнячной палочки. У тебя, очевидно, была занесена туда одновременно с ранением столбнячная палочка, а это, как правило, приводит к смерти - это судороги, и если не принять никаких экстренных мер", - а к тому времени уже были сыворотки какие-то противостолбнячные - "пока ты был более-менее здоров, не ослаб и потом операция - вот, она у тебя проснулась, эта палочка, и ты помнишь, у тебя вот эти боли были, что ты одеяло кусал?" Я говорю: "Помню" - "Это у тебя судороги были. И кость вот отпиленная два часа тому назад, кость тёрлась одна о другую, у тебя там в гипсе судороги сводили мышцы, и кости, как они ни в гипсе, всё равно двигались, какой-то там был люфт, и вот это была боль, это очень сильная боль. Но, к счастью, лекарство, которое в госпитале оказалось, я тебе сделала, оно тебе помогло, а то ты бы мог загнуться".

Вот, она мне эту историю рассказала. И тогда я понял, что те слова врачей, которые я тогда не очень-то воспринял, когда один из них сказал: "Господи, вот несчастный" - что-то в этом роде, то есть они поняли, что я не жилец на белом свете - но вот оказался живучий. Вот, она мне это рассказала, только попросила, чтобы я никому не говорил, потому что я не должен был этого вообще знать. Но вот так я узнал про это дело, и вот так в этой истории болезни было написано. Вот, значит, такая история.

После этого я уже ходил без гипса. И в марте была комиссия, мне дали вторую группу инвалидности и выписали из госпиталя. Значит, в какой-то день после этой комиссии, вскоре уже, мне сказали, что давай, спускайся в подвал там, подбирай себе одежду. Я спустился в подвал, где хранилась одежда, и начали мне выдавать... ну, подбирать одежду: гимнастёрку, брюки, галифе там, то-сё, бушлат, потому что я-то на север уже... Шинелей у них не было - бушлат. Пилотку... Ну, это март был, там уже тепло было... Пилотку, ремень там - ну, в общем, всё, что при этом положено. А ботинки не могут мне найти по моему размеру. Есть хорошие американские великолепные ботинки - но все на одну ногу! То есть одноногих выписывали, а им второй ботинок-то не нужен... И у них накопилась целая куча одинаковых ботинок - то ли левых, то ли правых, но без пары. Ну не мог же я одеть ботинки: на правую ногу, скажем, чёрный, а на левую - коричневый, или на правую ногу тридцать седьмой... сорок третий размер, а на левую - сорок четвёртый! В общем, в конце концов мне предложили взять вот эти американские великолепные ботинки на толстой подошве - красивые, американские, великолепные, но оба - на одну ногу, но на номер там или на полтора больше, чем мне нужно. Сорок пятый, наверное, номер... Поскольку это всё мы одевали не на носки, а на портянки, то я согласился. И так я ехал до Москвы в полуботинках, оба - на одну ногу. Сейчас не помню, на какую, на левую или на правую, но оба были на одну ногу. Но никто не усматривался на мои ноги; ну, выдали, значит, одежду - трусы там, бельё, кальсоны - ну, всё, что положено. Правда, гимнастёрку и галифе - бывшие в употреблении, а вот бушлат новый был. Вот единственное, что было новое - это ботинки и бушлат. Ну, и пилотка, да, пилотка была новая... Вот, рюкзак... ну, а что в рюкзак-то - класть нечего, ничего я там не нажил, туда со мной ничего не попало, кроме записной книжки вот, блокнотика, карандаша - ну, то, что там я уже покупал, на чём я письма писал там и всё, в общем, короче говоря... И выдали сухой паёк на несколько дней - хлеб, колбаса, концентраты, ещё что-то - ну, в общем, жратва, достаточная для того - я сказал - чтобы я... Ну, они знали по моей биографии, что мне надо в Тобольск, что там навигация ещё не открыта, поэтому я пока еду до Москвы. И вот выдали талоны на военные продовольственные пункты, по этим талонам отпускникам, вот таким, как мы - списанным, которые возвращались - выдавали на этих пунктах жратву, на каждой станции можно было по талонам получить там масло, колбасу, сахар, хлеб - всё, что положено.

Ну, и в один прекрасный день... Причём до Москвы ехало нас три человека. Два... все три - москвичи, только двое там жили там на этот момент - сорок четвёртый год - и один я, тоже москвич коренной, но живущий в Тобольске, в Сибири, там, где ещё навигация не открылась - только в мае дай Бог, чтобы открылась...

Вот, присели мы на поезд, который шёл эти восемнадцать километров от Каспийска, от посёлка Двигательстрой до Махачкалы. Приехали на вокзал Махачкалы, узнали, что там через два или три часа будет поезд до Москвы. Ну, проездные документы нам выдали, в общем, все документы нам выдали - справки о ранении, историю болезни, которую нужно было предъявить по приезде домой, в военкомат, в собес, историю болезни - не ту, что там целый томик был, а выписку из истории, где указаны основные, что мне делали там - и так далее. Она у меня есть, эта история болезни, она в собесе была, и вот я в прошлом или в позапрошлом году... что-то она мне понадобилась, и я думал - она у меня есть, копия, а оказалось, что нет, и я пошёл в Пенсионный фонд, там нашли в архиве моё дело, нашли историю болезни, и они очень любезно мне сделали ксерокс. Так что у меня есть история болезни, которую мне.. ксерокопия, которую мне в госпитале выдали на руки. В основном справку о ранении - вот и все документы. Ну, и красноармейская книжка ещё была, по-моему, её в военкомате сдавали, по-моему, так - не помню... ну, неважно.

В общем, мы - в кассу, нам должны были выдать билеты для проезда по назначению, то есть до Москвы, по нашим проездным документам - а нам говорят: "Касса закрыта, мест нет и не будет". Ну, что делать? Мы там походили туда-сюда; я - на двух костылях, вот этот ещё один паренёк - у него рука была ранена, он на ногах, и один был, уже с нашей точки зрения - пожилой человек, тоже москвич, у него тоже, по-моему, рука. Я один был на костылях вот из этой троицы, которая ехала до Москвы. А я ехал в Москву для того, чтобы прийти к Лине, к сестре своей двоюродной - у меня был её адрес, мы с ней переписывались из госпиталя - и дальше уже двигаться в Тобольск. В общем, никаких планов у меня не было, я не знал, когда я смогу двигаться, как, чего - а была задача: доехать до Москвы.

Вот, подошёл поезд. Ну, что делать? Мы пошли к вагонам. Подошли к вагонам, там проводница. Билеты? У нас нет билетов. Она нас не пускает, но мы её, в общем, отодвинули в сторону, эту проводницу, и залезли в вагон. Поднялись в вагон - а пройти в вагон не можем. Почему? А потому что на полу сплошь сидят люди. Лежат, сидят люди. Жёсткий вагон, все эти полки... на каждой полке - и на нижней, и на второй полке, сидя, полностью, по четыре, по пять человек сидят. Это возвращаются из эвакуации на Дон и на Кубань люди.

В общем, кое-как мы там расположились... Этим-то ребятам было полегче, у них ноги целы были, они-то могли перешагнуть а я же на костылях, да ещё одна нога не сгибается, да мне на дорогу тут уж сделали гипс на коленный сустав на случай, если упаду, чтобы не сломать вот это место, где операция была...

В общем, там сидела семья - очевидно, бабушка, мать и двое, по-моему, детишек - девочка, наверное, лет десяти или двенадцати и мальчик лет шести-семи. И между ними какое-то такое небольшое пространство было, и мне они говорят: "Вот, садитесь сюда". Я сел на пол - и поезд двинулся, мы поехали... И, в общем, вот ночь - мы так ехали ночь. Эта девочка вот маленькая мне говорит: "Дядя, вы положите голову мне на колени", - а она сидит у мамы на коленях - "положите голову мне на колени, может, поспите". Вот такая девчушка... Ну, действительно, я положил голову ей на колени и так заснул. Просыпаюсь - в туалет мне захотелось. Господи, а вот как дойти до туалета? Поезд идёт... Как дойти до туалета? Костыли... Без костылей не могу я идти ещё, а тут сплошь - ноги, руки, тела лежат. Короче говоря, мы так ехали, по-моему, до Краснодара или до Ростова... Нет, не до Ростова - до Краснодара. До Кубани. И там, в Краснодаре огромное количество людей ушло. Сошло - и ушли. Настолько много ушло, что, скажем, для нас освободились верхние полки. Совсем освободились. Дальше мы ехали лёжа. Внизу было тесновато, но проходы уже были освобождены. То есть мы уже ехали по-человечески, лежали на полках... нет, но никаких матрасов, ничего до этого не было, конечно. Вот, под голову этот сидор - вещмешок, бушлат скрученный, потому что тепло было, жарко, душно даже...

Но в какой-то момент идёт патруль, значит, проверяет документы... Сначала кондукторы шли, которые билеты проверяют. Ну вот, дошли до меня кондукторы. "Билет?" Я говорю: "Нет билета. Вот, проездной документ есть - билета нет". Ну, там он что-то начал говорить - я говорю: "А чего мне делать-то, что ты мне говоришь? Вот, меня выписали из госпиталя, надо ехать - а в Махачкале касса закрыта даже, вообще не продают билеты - я что должен делать? Вот, я на двух костылях, с куском хлеба в мешке - я что должен делать? Ты, может, мне скажешь? Вот, все трое", - говорю, - "нас трое таких, все из одного госпиталя, все едем в Москву, вот проездной документ, что до Москвы!" Тогда же пропускная система была, то есть без пропуска вообще билеты не продавали, без специальных документов проездных. Военное положение было, война шла...

Он махнул рукой и пошёл дальше, ни слова не сказал. Потом через какое-то время идёт патруль, и документы проверяет. Ну, документы какие? Вот справка о ранении, вот история болезни, ну, по-моему, красноармейская книжка... Там лейтенантишка какой-то молоденький, очевидно, мой ровесник, ну, может, на год старше... нет, мой ровесник, наверное. Вот, нигде он не воевал, вот, видно... моложе, наверное, меня.

Вот он у меня спрашивает: "Билет?" Я говорю: "Нет билета". Он, значит, говорит этим ребятам: "Подождите, в комендатуру его заберём". Чем я ему не понравился - я не знаю. Я говорю: "Почему это ты меня в комендатуру заберёшь?" - "А потому что ты без билета". Я говорю: "А твоё собачье дело до билета какое?". Нет, я сказал другое слово... "До тебя тут кондуктор проходил - рукой махнул, понял меня! А ты меня - в комендатуру?! Я тебя сейчас такую комендатуру..." - и рукой потянулся за костылём... - "Я тебе сейчас такую комендатуру тут, на месте устрою! Ты что!". Я слез с полки, значит, стою перед ним, держусь за полку, второй костыль достаю... Эти ребята, которые с ним были, солдатики - судя по всему, они уже прошли войну, они были из легкораненных, нестроевых, судя по всему. Значит, один из них его за рукав подёргал, говорит: "Слушай, лейтенант, пойдём дальше...". Он что-то хотел сказать - я говорю: "Давай, иди, иди, вот что тебе говорит человек - слушай его, правильно он тебе говорит, не нарывайся!" А пока этот разговор шёл, эти двое моих, с которыми мы вместе ехали, уже стояли с той стороны от лейтенанта. Он это почувствовал, увидал, что нас трое, и что лучше с нами не связываться. Стрелять же он не будет, хотя он и вооружён. И так они и ушли. Всё, ушли. Я, правда, долго не мог успокоиться, так меня это возмутило, но... в общем, успокоились.

Ну, и так мы доехали до Москвы... Доехали до Москвы, на Курский вокзал. Вышли с вокзала, ну, и попрощались и, значит, разошлись. Вот этот парень молодой, Федька его звали, по-моему, он мне оставил свой телефон - а я же не знал, где я буду, что я буду... Ну, и на всякий случай где-то у меня в его записной книжечке его телефон был.

И я поехал к Лине. Это была чудо-поездка. Значит, тогда ходил трамвай Б, он ходил по кольцу. И вот, значит, я иду к трамвайной остановке, там площадь была большая, незастроенная, и я не успеваю подойти, вижу - "Б", он такой: два вагона, сцепка из двух вагонов, и женщина-вагоновожатая, она уже тронулась с места, я так рукой махнул - она остановилась, прямо около меня остановилась, тогда никаких пневматических дверей не было, были ступеньки, я, значит, залез на площадку к ней, на первую площадку, она мне говорит: "А куда тебе ехать, милок?" Немолодая уже женщина... Я говорю: "Да вот, мне в Ружейный переулок нужно". Не Оружейный, а Ружейный. Говорю: "Мне известно, что вы..." <звонок, оффтоп, конец записи>

<Подробная информация по трамваю "Б" - http://tram.ruz.net/history/routes/moscow/route--225.htm ММ.>

001_A_011_Deda Vova (25-36)

Ну вот, опять телефон позвонил...

Значит, я ей говорю: "Ружейный переулок мне нужен". Она мне говорит: "О! Трамвай мимо идёт - я там скажу, где сойти, вы только зайдите в вагон". А между вагоновожатым площадка есть, а дальше - стеночка, ну, и дверь, чтобы войти в вагон. А кондуктор, который билеты продаёт, сидит там, у задних дверей.

Я говорю: "А здесь нельзя?". Она говорит: "Да вы знаете, нас ругают, что тут пассажиры около... чтобы не отвлекали нас". Ну, что делать... Я открыл дверь в вагон, там меня увидали - и сразу все: "Ой, садитесь!" - кто-то вскочил, а вагон-то полный... Тут же вскочили с места: "Садитесь!". А как же я сяду, у меня нога перекрывает проход. Я говорю: "Я постою" - "Да что вы, что вы, садитесь!" Господи! Во попал! Во попал! Значит, я сел - тут же начали кричать: "Осторожно, здесь нога!" Выход... Тогда было правило такое: вход - через заднюю дверь, проходит пассажир мимо кондуктора, покупает билет, а выход - с передней площадки, и нарушать это было нельзя. С передней площадки могли входить только с детьми, беременные и инвалиды, то есть вот такие, как я. А так - все с задней площадки...

В общем, просидел я там пять минут, до первой остановки, вижу, что я всем мешаю, потому что напирают, а эти люди кричат: "Тихо, тихо, тут нога!" - перешагивают через ногу. Я пытаюсь встать, чтобы убрать ногу, мне говорят: "Сидите, сидите!" В общем, кончилась эта заваруха, трамвай тронулся, я встал, тихонько вышел и говорю... как бы вагоновожатому: "Вы знаете, вот такая история... Вы уж извините, разрешите мне здесь стоя ехать, потому что я... ну, понимаете - у меня нога не гнётся, я сел - и всё перегородил..." А там сиденья-то были вдоль трамвая - вдоль одной стенки трамвая и вдоль другой, а посередине - сплошной проход. Не такие, как сейчас - стулья поперёк, кресла поперёк, а просто сплошные скамейки были вот вдоль боковых стенок. Поэтому нога обязательно, во-первых... Ну, как в метро было, как в метро. Только уже значительно трамвайный вагон, вы это знаете, уже, чем метро. Ну, она говорит: "Ладно, думаю, что обойдётся".

Ну, едем мы, едем, наконец, она говорит: "Вот, сейчас будет остановка, вот на ней... между ней и следующей, направо будет Ружейный переулок". Я пошёл к выходу, к ступенькам. Она говорит: "Да вы что, я остановлюсь прямо напротив Ружейного!". Значит, на этой остановке кто-то вышел, она двинулась дальше и остановилась возле Ружейного переулка. "Вот, теперь выходите!" Ну, я говорю: "Ну, спасибо!" - "Да не за что, да не за что, здоровья вам, туда-сюда!" - в общем, вот так вот... Ну, я вышел...

Номер дома я знал, вообще в этом доме я никогда не был, это тут жила её бабушка, я знал, где семья Лины жила, но у неё отца арестовали, мать арестовали, она школьницей была, в восьмом классе, по-моему, училась в это время. Я не помню сейчас - это был сорок четвёртый год - наверное, в восьмом... Ну, неважно. И она жила с бабушкой и с тёткой, это сестра её отца - Маруся, и у Маруся с мужем там было, значит, три комнатки. Вот, жила Маруся с мужем, бабушка - с ними и была большая комната, где вот мне они на диване отвели место - это был верхний этаж, восьмой этаж дома. Крыша протекала. Это была коммунальная квартира, там ещё были комнаты, где жили соседи, кухня общая.... Лифт не работал. Пришёл я к этому дому, поднялся пешком на восьмой этаж, позвонил в дверь, меня спросили: "Кто там?" Я сказал: "Я, Волик". Эта Лина была дома как раз, это был выходной день, наверное. Ну, не помню. Это был март, конец марта.

В общем, приняли меня очень хорошо, я у них несколько дней жил. Ну, мы ходили на эти самые продовольственные пункты, там я получал какие-то продукты, пока у меня были эти талоны. И начали разыскивать, кто же из друзей отца остался. Сперва нашли Бориса Матвеевича Майберга, был такой очень близкий друг отца, это тот, который провожал в ссылку нас в тридцать седьмом году, на вокзал - не побоялся, провожал нас на вокзал, сажал в вагон - я рассказывал об этом уже. Вот это - один из них был, Борис Матвеевич Майберг. Вот, мы нашли где-то там его телефон , позвонили ему и поехали с Линой к нему в гости. Ну, была встреча такая, очень тёплая, с его женой новой познакомился я, и Лина... В общем, всё такое... Кстати, у него хранилась Большая Советская энциклопедия первого выпуска наша, а вот когда мы из Москвы уезжали, то часть книг отец оставил у Майберга, ещё у кого-то, там ещё какие-то вещи вот у Веры, у Лининой мамы, ну, а когда и её арестовали, то всё это накрылось, конечно. Ну, вот. И...

...Да, ещё когда мы были в Тобольске, то Вера, до того, как её арестовали, потихоньку что-то продавала из вещей, и нам присылала посылки. Я помню - присылала ящик туда, в Тобольск, ещё папа не был арестован, зимой это было - антоновских яблок великолепных. Целый ящик - и они все целёхонькими сохранились. Мы восемь килограммов, по-моему, тогда принимали. Неважно.

Ну, вот Майберг... Потом через Майберга узнали телефон Варите Исаака Григорьевича, и, значит, поехали мы с Линой к Варите.

<в расшифровке 2-й папки я написал фамилию предположительно "Варипе" - теперь однозначно слышно "Варите", исправить. ММ>

Это второй друг отца был... А они уже знали телефон и адрес Валентины Ивановны Кон, Маришиной мамы. И ей позвонили, что вот Волик здесь... Она говорит: "Я сейчас приеду". Значит, мы сидели, обедали, и приехала Валя, Валентина Ивановна, бросилась ко мне: "Волик, сыночек", туда-сюда, пятое-десятое... Ну тоже вот... и она говорит: "Поедем к нам, будешь жить у нас - у нас свободно, в общем, будешь жить у нас". Ну, действительно там я приносил стеснение, кроме того, восьмой этаж - для меня это было очень тяжело, на костылях подниматься-спускаться особенно... Лифт не работал, и потом там у них крыша текла, и материально они очень тяжело жили - а я чего? Пока талоны были... мы их съели, а больше у меня ничего не было, денег не было. Ну, было, может быть, сто рублей, так что тогда на сто рублей можно было купить? Буханка хлеба триста стоила на рынке.

Вот. И, значит, через несколько дней Лина меня проводила к Валентине Ивановне, Марише. Мариша была уже замужем за Борисом Тибеловым, и был младенец Сашка, значит, ему... он родился 20... 23 сентября 1943 года, а это был март 1944-го - значит, ему было там полгода.

И вот я к ним приехал, и я у них жил до мая, пока уже не был уверен, что на Иртыше открылась навигация, и что я смогу доехать до Тобольска, потому что иначе... Значит, до Тюмени я доезжал на поезде, а дальше нужно было на пароходе добираться по трём рекам - Тура, Тобол, Иртыш - и до Тобольска. Или зимой по зимнему тракту то ли доедешь, то ли не доедешь - бездорожье там, в общем. Вот...

Ну, потом разыскали ещё каких-то друзей - мы с Линой, значит, ходили, я сам уже ходил, ну, на костылях ездил... Потом я позвонил вот этому Пете - по-моему, Петя его звали. Он пришёл, я спросил разрешения у Валентины Ивановны: "Можно я приглашу?" - "Конечно, можно!". Вот я позвонил, он пришёл. Ну, это один раз мы с ним встретились, больше не встречались...

Первое мая, как помню сейчас, мы встречали у Алика Кузнецова. Алик Кузнецов - это был сын близких, очень близких друзей Валентины Ивановны, Александра Феликсовича, и он ещё с детства у них жил, как приёмный сын. Он окончил архитектурный институт, он старше меня был на два-три года, он воевал, на войне у него были обморожены ноги - у него на обеих ногах не было стоп, ампутированы были стопы. Вот... Он был женат, жену звали Галя, очень красивая женщина, но, в общем, не любили её все, кроме Алика, очевидно.

Ну, в общем, у них мы встречали Первое мая, а Борис, муж Мариши, был капитан, по-моему, или старший лейтенант зенитной какой-то артиллерийской батареи или командир батареи, и самое интересное, что он раньше всех узнавал об очередном салюте по поводу взятия какого-то города, и он, значит, вот этим салютом на каком-то участке командовал. Поэтому мы знали о том, что сегодня будет салют в честь такого-то раньше всех. Он звонил и говорил: "Сегодня будет". Ну, довольно часто приходил, ночевал, а так - он жил там, в казарме.

Ну, первое, что он сделал - это мои ботинки забрал, и вместо них принёс мне настоящие ботинки, на левую и на правую ногу, так что от Москвы я уже поехал в нормальных ботинках, правда, в отечественных - не в таких красивых и не в таких прочных, как американские, но зато по назначению: левый - на левую и правый - на правую.

Кроме того, нашли ещё друзей родителей - одних, других, третьих. И когда я собрался уже в мае уезжать в Тобольск, то, значит, там как-то они сбросились, набрали, по-моему, две тысячи денег, для них сделали специальный пояс, туда зашили эти деньги, и он у меня на животе был привязан. Ну, обеспечили там меня билетами, конечно, всё это Володя Попов, Владимир Иванович Попов - ну, в общем, тех, кто уцелел от репрессий, было несколько человек. Вот...

Что-то я вот только что вспомнил и тут же выскочило из головы, что-то хотел ещё рассказать, какой-то эпизод... Да, в баню я ходил. Вот в ту самую баню, потому что горячей воды не было, и вот я пару раз ходил в баню. А потом дали горячую воду, или газ подали - я не помню сейчас точно; по-моему, газа не было, у них колонка была тогда, по-моему - вроде не горячая вода, а колонка, а газа не было, и готовили на электрической плитке, по-моему. Ну, вдруг где-то что-то путаю - во всяком случае, я точно этого не помню. Но ванна у них заработала, я больше месяца жил у Валентины Ивановны.

А, вспомнил! Вдруг выяснилось, что Исаак Григорьевич Варите едет в командировку - а он работал тогда заместителем начальника директора Госполитиздата. Это - крупная фигура. Что он едет в командировку в Тюмень, и, может быть, будет в Тобольске. Поэтому он у меня расспросил все мамины координаты. Я говорю: "Мама переехала, она теперь живёт где-то на территории учительского института, ей дали комнату". Это я в письме узнал от мамы, что ей дали комнату, и она работает в институте.

Исаак Григорьевич вернулся через несколько дней и рассказал такую историю. Значит, у него не состоялась поездка в Тобольск, никак не получалось, хотя ему даже там говорили: "Мы вам дадим машину" - это летом уже было, май - "мы вам дадим машину, туда-сюда - Вас привезут". Не получилось как-то, но он позвонил по телефону в институт учительский, маму позвали к телефону, мама не могла понять, кто это звонит, она решила, что это я. И когда она узнала, что это Исачок - он говорил: она рыдала и повторяла только одно слово: "Варитуша, Варитуша, Варитуша, Варитуша..." Это был за много лет с тридцать седьмого года первый живой голос друзей... друга. Вот, она это всё рассказала, потом мама мне даже сказала: "Я даже не спросила про тебя, когда ты приедешь - я настолько была потрясена". Она рыдала, там ей все и валерьянку - её отпаивали, думали, что что-то случилось - а наоборот, это была радость, такая радость... Вот...

Это был сорок четвёртый год, май. Ну, вот, и посадили меня в поезд, снабдили жратвой, уже никаких у меня талонов не оставалось, поэтому мне там надавали - с собой денег дали и дали мне самое дорогое на дорогу на всякий случай - бутылку спирта чистого. Такая плоская бутылка, тогда таких у нас ещё не было, вот у них у кого-то было - и вот бутылку чистого спирта, по-моему, поллитровую... Я её привёз домой, привёз в Тобольск, не тронул...

Ну, посадили меня в поезд, проводили - и я поехал к маме... Я уже не помню, сколько в пути был этот поезд: у меня была полочка. Был май, тепло было уже... Трое суток, по-моему, тогда поезд шёл до Тюмени. В поезде я познакомился с пареньком, тоже солдатиком, который возвращался домой в Тюмень, тоже из госпиталя, раненый. И когда он узнал, что я еду в Тобольск и что ещё не знаю, как туда добираться, туда-сюда, он говорит: "Знаешь, что? Поезд наш прибывает вечером, пойдём ко мне, переночуешь у меня дома. А у него тоже его родители, мать его уже знала, что он едет, но точно тоже не знала, когда.

В общем, мы приехали в Тюмень, пришли к нему домой - ну, встреча была там, слёзы и радость, и стол накрыли, откуда что взялось... ну, жутко люди жили. И бутылку откуда-то таскали, и всё. У меня было огромное желание достать этот спирт и хоть по рюмочке налить, но я всё-таки удержался, потому что мне сказали: лучше всего довези до дома, чтобы с мамой и с друзьями отметить, да и вообще спирт тогда был "международной валютой"...

Ну, в общем, я у них переночевал, с ним вместе на одной кровати, и утром я пошёл на пристань, чтобы узнать, когда пароход - что, как, чего? Пришёл на пристань, а там большой зал, и сплошь стоят кровати, и сплошь забито такими же как я, которые возвращаются с фронта домой - в Тобольск и дальше, на север. Ну, там быстро обнаружился парень из Тобольска, Вовка Кориков, мой ровесник, у него ранение в руку было, рука у него, вот как у меня нога не разгибается - так у него рука в локте не сгибалась, у него резекция локтевого сустава была. Ну, мы с ним тут же познакомились, узнали, что там на другой день должен быть пароход. Я вернулся к этому парню, у которого ночевал, попрощался с ним, поблагодарил, забрал свой вещмешок и вернулся на пристань, и уже ночевал на пристани.

Ну, значит, мы решили водки достать. Пятьсот рублей бутылка стоила, там носили это из-под полы. В общем, я решил раскошелиться - пятьсот рублей, мы с этим Вовкой Кориковым напополам купили бутылку водки, принесли в это "общежитие", чтобы, так сказать... ну, кто-то ещё принёс из ребят - ну и в общем, распили мы эту бутылку, закусили, чем было...

Ну, а на другой день погрузились на пароход. Нам с Вовкой досталась каюта двухместная. То есть купили мы билеты в двухместную... нет, по-моему, по проездным документам нам дали билеты в двухместную каюту второго класса, очень хорошо - там даже постель была. И где-то часа в четыре утра пароход пришёл в Тобольск. Уже рассвело. Мы с ним сошли с парохода, и я пошёл в институт -на двух костылях, вещи уже у меня оттуда, какие-то вещи приобрёл в Москве, там мне что-то подарили: какие-то брюки там, и рубашка - всё это в рюкзаке было, у меня больше ничего не было - рюкзак за плечами и два костыля.

Подошёл я к институту... По дороге почти никого не встретил: четыре часа. Ну, между четырьмя и пятью. Нет, точнее не почти, а вообще никого не встретил. Ну, какие-то люди шли, но - не знаю. В общем, дошкандыбал я до института, а не знаю, в каком доме-то общежитие было - там несколько домиков, а мама мне писала, что в общежитии студенческом ей выделили комнатку отдельную. В каком - я не знал.

Я зашёл на территорию института. Смотрю - женщина-дворник подметает, это уже, наверное, был шестой час. Я к ней подошёл - "здрасьте-здрасьте". Она так на меня смотрит, видит, что вернулся на костылях с фронта солдат, а чей, что - она уже рада за кого-то, потому что чей-то сын вернулся. "А ты чей?" Я говорю: "Да вот, мама моя здесь живёт, писала в письме" - "А фамилия как?". Я говорю: "Фелинзат" - "Да нет, тут таких нету... А как зовут-то маму?" - "Ревекка Борисовна" - "Ой, Борисовна, Господи, Борисовны сынок вернулся! Ах, Борисовна" Никто не знал, что она Фелинзат, кроме официальных людей, все её звали Борисовна.

И вот она довела меня до этого домика, говорит: вот, по лестнице поднимешься, и первая дверь налево - мама твоя. И стоит внизу, смотрит... А я когда подходил к институту - я уже рассказывал, что в Тобольске тротуары деревянные были. Я один костыль спрятал под тротуар, чтобы прийти домой на одном всё-таки костыле, а не на двух. А мама спала, конечно. Я стучу в дверь, а мама спрашивает: "Кто там?" Я: "Мам, это я!" А, нет, нет, не так... Я стучу в дверь, мама, не спрашивая, кто там, открывает дверь. Видит меня, бросается ко мне и говорит: "Ой, Мося!" Потом рассмеялась и расплакалас, посмотрела - какой Мося... "Волик, это ты?" А Мося - это брат мамин младший. Почему она сказала "Мося" - потом никак не могла понять. Ну, Моисей его настоящее имя.

Вот так мы встретились с мамой. Ну, и понимаете, какая была радость? Вот так мы встретились с мамой.

А утром, в восемь часов я пошёл в баню - там, недалеко от института до рынка и электростанции баня, которая при электростанции, недалеко, ну, не больше километра. В общем, я пошёл в баню, помылся, вернулся обратно. Вроде я никого не встретил. Ну, мама ушла на работу, мы позавтракали, что там у ней было, ну, я с собой кое-что привёз. Значит, мама ушла на работу, а я думаю - пойду, по Тобольску похожу, пойду к матерям моих друзей... Не успел я уйти, как стук в дверь. Открываю дверь - Борька Панюшкин!

Вот на этом я остановлюсь, буду продолжать завтра или на днях, но скажу одно: вот практически меня никто и не видел, а уже утром, где-то в одиннадцать часов весь Тобольск знал, что вернулся Вовка Шварц. Ну, не весь Тобольск в полном этом смысле, а огромное количество людей уже знали, что Вовка Шварц вернулся. Этот день только и успевали: стук в дверь - кто-то приходил, стук в дверь - кто-то приходил, в основном девчонки. А ребята все на войне были. Вот, Борька здесь был... Ну, буду рассказывать в следующий раз, а пока - хватит на сегодня.

001_A_012_Deda Vova (1-07-04)

Сегодня 26 июня 2008 года. Небольшое отступление. Вдруг вспомнил вот некоторые эпизоды, которые происходили раньше и пока помню - хочу рассказать. Значит, несколько эпизодов из нашей жизни в Тобольске до войны.

Значит, эпизод такой: однажды мама... ну, мне кажется, я вам не рассказывал. Если рассказывал - ну что ж, повторю. Однажды мама после хождения на отметку в эту комендатуру КГБ вернулась какая-то поражённая, удивлённая и говорит: "Волик, ты знаешь, дали мне сто рублей". Я говорю: "Как? За что?" Она говорит: "Вот, начальник КГБ сказал..." - ну, тогда не КГБ, а НКВД назывался, народный комиссариат внутренних дел. Тогда одна это была... в Тобольске как-то это... Они в одном доме были, но такого резкого вроде бы не было разделения. Он сказал, что вот, вам нужно воспитывать сына, вам назначена материальная помощь в размере, кажется, тридцать или тридцать пять рублей - это было три месяца тому назад - вот вам за три месяца сразу там сто пять... я там сейчас точно не помню - неважно. В общем, сто рублей, это были огромные деньги. Я уже говорил, что у мамы был заработок сто сорок рублей - оклад, из которого вычитали подоходный, и пятьдесят рублей из них мы платили за комнату, которую снимали, в которой жили. Вот, у нас нужно было жить **сто рублей. И действительно...

Ну, мама говорит: "Давай отметим это дело, давай сбегай в магазин, купи пирожных". Я побежал, купил десять пирожных, они стоили рубль пять, по-моему. В общем, десять пирожных я купил, мы с мамой устроили чай - в общем, пировали. И после этого действительно несколько месяцев подряд каждый месяц маме там выдавали на расписку в какую-то ведомость тридцать или тридцать пять рублей - я сейчас точно не помню - а потом это прекратилось. Эта вот вещь непонятная совершенно, откуда вдруг такая гуманность.

Вторая и третья очень трогательны. Первая... то есть вторая, скажем, после этой такая: вдруг на наше имя пришла посылка. Получили мы эту посылку, ящик деревянный - принесли домой. Кто нам мог послать? Господи... Обратного адреса нет на посылке. Стоит штамп: "Москва". Значит, из Москвы, понятно. Но кто же это мог осмелиться послать нам, ссыльным? Поэтому и нет обратного адреса, что человек боялся указывать. Открыли мы этот ящичек и начали вынимать оттуда... значит, там конфеты были, там - я вот сейчас точно не помню - какие-то продукты были. И там была женская кофточка - вязаная женская кофточка. Когда мама её вынула, она изменилась в лице и разрыдалась. Она говорит: "Это Валя! Это её духи! От кофточки пахнет Валиными духами!" Это Валентина Ивановна Кон, та самая, у которой я жил больше месяца, когда возвращался из госпиталя - я уже рассказывал: мать Мариши, бабушка, значит, Сашки Тибелова... вот... Вот такая вот трогательная вещь. Потом, когда спустя много лет, уже после реабилитации встретились, Валентина Ивановна, Валя, значит, подтвердила это - да, действительно, вот она послала посылку - и боялась, страшно боялась... А она работала ни больше ни меньше главным редактором политического вещания в радиокомитете. Представляете? А муж её, Александр Феликсович Кон, погиб в московском ополчении, он был доктор экономических наук, профессор, работал в институте марксизма-ленинизма, преподавал в университете экономику; ушёл в ополчение московское - и там погиб. Вот, Валентина Ивановна продолжала работать. И её свёкор, отец Александра Феликсовича, Саши Кона... Маришиного отца, был известный революционер Феликс Яковлевич Кон, мы с ним жили в одном доме; он был известен до поры до времени, конечно: он был соратником Ленина, там они вместе были в Шушенском, в ссылке. Ну, в то время он уже... тридцатые годы, уже его почти не вспоминали, и, в общем, ему Сталин дал умереть своей смертью: его не арестовали, не тронули, но он был в полном забвении. И жена его, Христина Григорьевна, и был у них сын... я забыл, как его звали - он, по-моему, умер своей смертью, он был болен, если не ошибаюсь. Вот... Значит, вот такая история.

<Кое-какая информация о Ф. Я. Коне - здесь>

И третья история такая. Вдруг пришёл перевод. Из Москвы. На сто пятьдесят, по-моему, рублей. От кого? Обратного адреса нет, но вот в одном месте видно: вот там, где должен быть адрес обратный, виден кусочек подписи, похожий на верхнюю часть буквы "С". Ну, мама сказала: "Это Сёма". Сёма - это друг нашей семьи, ещё по Днепропетровску, друг отца, мамы. Он был профессор, доктор-психиатр. Как же их фамилия-то была? Ну, забыл, если вспомню - скажу его фамилию. Ну, вот и когда я был в Москве - вот я рассказывал, что я был... когда ехал из госпиталя, встретился с друзьями, в том числе был и у Сёмы этого. Ну, какой Сёма... Семён... не помню я его отчества: Сёма - и Сёма. Он был возраста моих родителей.

Надо сказать, что в нашей семье как-то не принято было называть вот близких людей по имени-отчеству. Больше того - все мои дядьки и тётки... всех называли мы по имени, без слова-приставки "дядя", с большим ...- дядя там Сёма, дядя там Марк - там просто Маркус и всё. Тета, Вера... Вот Вера - она была Саши папа, она 1893 года рождения, а папа - 1895-го, это - старшая его сестра, Вера, мать Линочки. Вот она была замужем за Мироном Беляковским, они там похоронены на Новодевичьем кладбище все - и Вера, и Лина, и Мирон, и Розалия Марковна, мать Мирона - в одной нише, вот мы когда бываем, мы всегда туда заходим. А Мирон был арестован, по-моему, в тридцать седьмом или ранее, в тридцать шестом году, я точно не помню, а Веру арестовали в тридцать восьмом, когда мы уже были в Тобольске: вдруг от неё перестали приходить письма, перестали приходить какие-то весточки - ну, мы и поняли, что она арестована. Действительно, она была арестована, ей дали восемь лет, как жене вот, по приказу, что жён... В сороковом... в тридцать восьмом. И она восемь лет отсидела в Игделе - в Игделе, в лагере на Северном Урале. А поскольку восемь лет эти кончились во время войны, то её не выпустили, и она, по-моему, ещё два или три года отсидела в этом лагере, только потом её там освободили, она была там на поселении, пока не сдох Сталин, после чего там через... уже в пятьдесят шестом году все были реабилитированы, кроме меня. Я - только в девяносто третьем, потому что я никак не хлопотал.

Значит, вот это я хотел рассказать, и ещё: вот когда я ехал из госпиталя и больше месяца жил у Конов - вот у Валентины Ивановны - вот мы почему-то забывали, вот это - подтверждение того, что мы все друг друга... что я вот... и дети всех называли по имени. Вот Мариша папу называла Давид, маму - Рива. Вот Инна Гайстер, которая сейчас жива и с которой мы перезваниваемся, разговариваем, которая написала, так же наговорила книгу "Дети врагов народа" - её отец был расстрелян, мать была в АЛЖИРе - в Акмольском лагере жён изменников родины - а сама она пять лет в ссылке была, получила пять лет, и сестра её вторая, младшая, получила тоже ссылку, а самая младшая умерла от голода в эвакуации во время войны. Ну, это особая история. Прочитайте книгу "Дети врагов народа", и вы будете знать, что это такое, я пересказывать не буду. Вот, и мы все называли... я её отца называл Арон, без всякого отчества - ну, в общем, вот так. Так вот: я вам рассказывал историю с моими ботинками, что я приехал в ботинках, которые были оба на одну ногу, что Борис, муж Мариши, мне у себя на своей батарее обменял их на армейские ботинки, наши, отечественные - а Валентина Ивановна как-то мне говорит: "Слушай, есть идея: мы как-то брали интервью у директора протезно-ортопедической фабрики - здесь, московской. Я позвоню и постараюсь договориться, чтобы там тебя приняли, поставили там на учёт и сделали тебе ортопедическую обувь - тебе же нужна ортопедическая обувь". Что она и сделала. В какой-то определённый день она мне сказала: "Поедешь туда к трём часам". Туда - это было на Ленинградском шоссе, трамваи тогда ходили... В общем, доехал я до этого завода протезного, пришёл туда к заведующему, привёз письмо - она оформила через комитет, значит, письмо - ну, он вспомнил, что у них из комитета делали репортаж, там пятое-десятое... И, значит, мне тут же сняли мерки, всё, врач осмотрел мои ноги - всё, мне сделали великолепные ботинки, причём очень быстро сделали, потому что это по просьбе Валентины Ивановны Кон. Значит, сделали мне эти ботинки, и вот я в этих ботинках поехал в Тобольск домой. Это вот то, что мне пришло в память, вот я вспомнил и рассказал.

Ну, вот теперь возвращаюсь к тому, что я в четыре часа приплыл на пароходе в Тобольск, пришёл домой, сходил в баню, мама ушла на работу... И где-то в одиннадцать часов или к одиннадцати стук в дверь - Борька Панюшкин: уже Тобольск знал, что вернулся с фронта Вовка Шварц. И так продолжалось вот весь день: приходили девчонки, которые остались. Очень многие ушли на войну, очень многие погибли, но которые остались, с которыми я учился вместе, дружили...

Ну, и началась вот мирная жизнь. Мне назначили пенсию - 214 рублей там с какими-то копейками, инвалид второй группы. Я пошёл на другой день или через пару дней пошёл туда, нужно было сразу становиться там на учёт, получать паспорт, пятое-десятое. Пошёл в военкомат... Там тогда такой порядок был: для того, чтобы в собесе встать на учёт и начать получать пенсию, нужно было получить паспорт. Для того, чтобы получить паспорт, нужно было из военкомата бумагу специальную. А для этого нужно было прийти в военкомат, предъявить документы - справку о ранении, историю болезни. Ну, пошёл я в военкомат, там всё это предъявил, мне дали справку на получение паспорта - ну, там все эти формальности были соблюдены, я даже не помню сейчас, длительно это было или не длительно - по-моему, за один заход всё сделали...

Я пошёл в милицию, в паспортный стол, и мне выдали чистый паспорт. То есть без указания, что я ссыльный, без "пункта 39". Ну, слава Богу! Была ли это ошибка или что-то другое? Дело в том, что пока я воевал, произошло какое-то размежевание госбезопасности и милиции вместе с паспортным режимом. Какое - это я не помню сейчас, тогда меня это мало интересовало, но какое-то размежевание, и вот этот вот процесс выдачи паспортов, прописка - она как-то оторвалась от безопасности - раньше это всё вместе, кажется, было. В общем, я этого не помню. Короче говоря, мне выдали чистый паспорт, и я стал гражданином чистым, но уже совершеннолетним совершенно, и никто меня никуда не вызывал, и никто мне не предложил ходить на отметку... В общем, вот такая история получилась.

Значит, вот пока я всё это оформлял, на это ушло там несколько дней. Потом я пришёл в собес, за меня завели дело, я сдал, значит, туда эти документы, и меня посчитали, назначили пенсию. Поскольку я до ухода на войну работал, то у меня пенсия была из того заработка, это у меня... справки я принёс, какой у меня был заработок. Если бы я не работал, а ушёл со школьной скамьи, у меня бы пенсия была 90 рублей. Ну, а там - 214. И этих денег, чтобы отоварить карточку продовольственную, вполне хватало, потому что цены государственные были невысокие. Другое дело, что то, что по карточке полагалось - этого, во-первых, было очень мало, во-вторых, не всегда она отоваривалась, потому что иногда просто не было круп каких-то, мясных продуктов, которые тоже полагались по карточке. Но хлеб по карточке был всегда - и это главное. Но на рынке, на чёрном рынке буханка хлеба стоила триста рублей, вот больше, считай, чем моя пенсия. А в магазине она стоила рубль, эта буханка. Вот... Я вот запомнил: буханка чёрного хлеба, ржаного, стоила 90 копеек. Буханка "серого" - он так назывался - рубль. Буханка белого, петлеванного почему-то он назывался - рубль пятьдесят. Мы обычно ели серый хлеб... вру - буханка чёрного стоила 75 копеек, а буханка серого - 90 копеек. Вот, мы ели хлеб за 90 копеек. Это тогда были буханки - не кирпичи, а именно буханки. Вот...

Ну, и началась мирная жизнь. Это было лето, значит, я приехал туда в мае. Куда идти работать? Ну, у меня есть целая куча профессий: и слесарь, и рыбак, и возчик, но ни одна мне не подходит, я же на костылях. Думали-думали - и решили: поступлю я в этот учительский институт, где мама работала. А в учительский институт принимали с девятью классами, а у меня как раз девять классов, из десятого, как я уже рассказывал, меня выграли за неуплату... Приняли меня в институт на физико-математический факультет...

Теперь самое печальное я расскажу - самое печальное, трогательное. Когда вот я вернулся, я буквально в первую же неделю пошёл к матерям, к семьям моих друзей. Стал обходить их - вот, я пришёл к Геннаше Корикову, мама его встретила меня, обняла, расцеловала, плачет, рыдает: Геннаша погиб, похоронку мне на Генку показала. Пошёл к Мише Калинину - та же история: Миша погиб, похоронка. И так вот: Коля Сазонов, Лёнчик Коребанов, Геночка Трофимов по прозвищу Комарик, он был очень маленький - великолепный парень. Сестра его старшая, Вера Трофимова - они дружили с Колей Сазоновым, собирались пожениться после окончания института, но они окончили на год раньше меня. В сорок первом Коля сразу ушёл на войну и погиб, вот, а Верочка осталась одна. Да...

Я потом ещё вернусь к ней, когда мы с Лёхой ездили в шестьдесят восьмом году в Тобольск, она была директором музея Тобольского, Вера. И вот была эта встреча с ней... Но это уже было спустя много лет - а тут вот такая история.

В Тобольск было эвакуировано Днепропетровское музыкальное училище. Директором этого Днепропетровского музыкального училища был человек - я забыл его фамилию - который оказался... был знаком с моей мамой ещё до революции. Они оба екатеринославцы - ведь Днепропетровск раньше назывался Екатеринослав. И они друг друга знали. И вот тут произошла эта встреча, и очень подружились. Этот директор музыкального училища - у него была жена Бронислава Брониславовна - яркая, красивая, * дочки *, очень красивая блондинка, красивая женщина - и она надо мной взяла шефство. И ещё в этом музыкальном училище училась Светлана Тихая (Тихая - это фамилия), дочь то ли профессора, то ли директора, я сейчас не помню, кем он был точно - ВНИИОРХа, который был эвакуирован из Ленинграда в Тобольск. ВНИИОРХ - это всесоюзный научно-исследовательский институт охраны народного хозяйства. Вот эта Светлана там жила одна, потому что отец её уже уехал в Ленинград, уже блокада была открыта... Нет... Нет... Да... ну, уже блокада когда была снята - в январе сорок четвёртого, а я же вернулся в мае сорок четвёртого - по-моему, да, вот так. Вот, и эта Светлана Тихая подружилась... Она младше меня была, в школе ещё училась и в музыкальном училище на фортепиано. Она с мамой моей дружила. И вот, как я вернулся с фронта - мы подружились вот с семьёй директора музыкального училища, вот со Светланой этой, Светлана к нам приходила. Правда, вскоре она уехала в Ленинград. Значит, Ленинград был освобождён... точно не помню точно этих дат, но вскоре она уехала и подарила нам на память два бокала специально для пива, с толстым-толстым дном. К сожалению, эти бокалы приказали долго жить, где-то сперва один разбился, где-то второй разбился - их не стало. И они вскоре уехали... ещё война не кончилась, ещё до мая сорок пятого года она уехала из Тобольска, и мы с ней переписывались какое-то время. А **, потом она вышла замуж за знаменитого по тем временам человека, это был вратарь ленинградского футбольного "Динамо", известный вратарь, потом он был комментатором футбола на ленинградском радио. Я вспомню его фамилию - это известный футболист, известный... Я в пятьдесят шестом году был в Ленинграде в командировке, разыскал Светлану, пришёл к ней в гости - вот, мы с ней повстречались в пятьдесят шестом году. Ну, вот рассказала она про себя, я - про себя - в общем, такая хорошая, тёплая встреча была. Потому что мы с ней дружили... ну, вот дружба была такая... я не знаю, как она ко мне относилась, а я-то к ней относился так, как к младшей сестрёнке вроде бы, вот так вот, никаких чувств, кроме дружеских, к ней у меня не было.

А вот Бронислава Брониславовна ко мне относилась как к сыну. Ну, ей, наверное, было лет пятьдесят, я так думаю, или около того. Ну, да сейчас прикинем: это был сорок четвёртый год. Маме, значит, было сорок восемь лет. Ну, вот, наверное, такого же... нет, она, наверное, помоложе была, ей, наверное, может быть, сорок два - вот так вот было. Ей больше всего нравилось ходить со мной по улицам. Вот я - на двух костылях, она рядом идёт, и она прямо вот гордилась, что она идёт рядом с таким молодым мальчиком, уже прошедшим войну...

Они приглашали нас на все концерты, которые у них были - и в училище, и в театре Тобольском - мы туда приходили, нас усаживали с мамой... Вот эта вот дружба вот этих двух семей была очень такая хорошая. Мама прямо... так у неё были знакомые местные люди, с которыми она дружила, эвакуированные были вот в этом институте учительском - там преподавала Маркова. Забыл, как её звали - великолепная женщина, одинокая женщина, пожилая уже совсем... Она преподавала математику. Я, когда поступил на физмат, значит, у неё... Зинаида Ивановна, вот! Зинаида Ивановна Маркова! Она часто к нам приходила домой, мы сидели, разговаривали... очень хорошая женщина. Она - из Астрахани, сама из Астрахани, преподавала в Астраханском университете или пединституте, и вот её эвакуировали в Тобольск. Вот она по эвакуации попала в Тобольск.

Однажды меня пригласили в школу. Агафоновой, которая была директором и выгнала меня, уже не было, по-моему, была директором Мария Андреевна Тверитина. Это изумительный человек, я о ней рассказывал. В шестьдесят восьмом году мы с ней встретились в Тюмени, вот когда с Вовкой ездили. Это я, когда дойду до шестьдесят восьмого, постараюсь не забыть, рассказать. Она сыграла очень важную роль в моей жизни. Я расскажу об этом, когда подойдёт срок... Вот, пригласили в школу, посадили в президиум, там ещё была пара ребят, вернувшихся с фронта - ну, вот, в общем, так это всё благоприятно...

И вот однажды - ну, месяц, наверное, прошёл... Наверное, месяц прошёл - июнь, лето - мы с мамой возвращались с концерта очередного из театра домой, я уже ходил с одним костылём. Уже не на двух костылях, а с одним... Да, кстати, когда я пришёл домой на одном костыле - я же рассказывал, что спрятал второй костыль под тротуар - а мама говорит: "Ты что, на одном костыле?" Я говорю: "Да нет, это я спрятал, чтобы тебя меньше испугать". Ну, я пошёл, достал из-под этого самого тротуара второй костыль, я какое-то время, ещё с месяц, наверное, ходил на двух костылях, потом стал на одном костыле ходить. Вот этот вот тутор гипсовый, что у меня был на колене - я когда приехал домой, то я его разрезал и выбросил, потому что он мешал - тёр колено, там ногу натирал - в общем, мешал. У меня всё срослось, я считал. Хотя я привёз с собой снимок послеоперационный, так вот на снимке было видно, что голень относительно бедра в месте сращивания смещена немножко. То есть кромки костей не переходят одна в другую, а смещены, какой-то экстереситент такой... И вот мы с мамой возвращались домой, и вдруг уже недалеко, не доходя до дома... уже почти около института у меня под левой, под здоровой ногой проломилась доска тротуарная - видно, подгнившая была. И я, хоть и был с костылём, я как-то потерял сразу равновесие и всей тяжестью навалился на правую ногу и... оторвал голень от бедра. Вот то место, где вот это сращивание было, разорвалось. Нога оторвалась. Больно очень... Я, значит, лежу на тротуаре и маме говорю: "Мам, иди в институт, вызывай "скорую помощь", надо ехать в больницу, гипсовать". Она побежала в институт, благо он был рядом.

Пока она бегала в институт, я вот здесь, значит, лежу... сижу на тротуаре, встать я не могу, любое движение сопровождается болью - ну, перелом, фактически перелом ноги. Идёт Федя Юферов, идёт ко мне. Он узнал, что... он при...

Да, Федя Юферов учился в Москве, в энергетическом институте, приехал на каникулы и узнал, что я вернулся с фронта. Надо сказать, что Федя Юферов - это был человек... он окончил школу в сорок первом году, он на год старше меня, человек, которого в армию не взяли из-за его жуткой близорукости, у него врождённая близорукость, он в очках был и совершенно не годился для войны. Но он был великолепный спортсмен - на лыжах, на лодках там - Бог знает на чём. Вот такого типа - лыжи, лодка - тоже не связанным с глазами. И он поехал в Свердловск поступать в институт, а там их мобилизовали - вот в сорок первом году. Началась война, он поехал в Свердловск в институт поступать, поскольку он был освобождён от армии напрочь из-за своих глаз. А там их, студентов, направили на работу куда-то на какой-то кожевенный завод. И он на этом кожевенном заводе попытался вынести две кожаных подошвы... ну, для подошвы, заготовка для подошвы. Но попался в проходной, и ему дали год тюрьмы. И он потом год сидел в тюрьме - из-за пары этих самых... Тогда вот за такое мелкое воровство, мелкое хулиганство давали год, сразу вот: сегодня попался - завтра суд и год. Всё. Не один он - Лёвка Янов из хулиганских побуждений из баловства в ресторане спрятал в карман горчичницу, ну, баночку с горчицей. Его поймали и дали год. Вот так вот. А он потом стал доктором, профессором, и Федя тоже доктором, профессором.

В общем, год прошёл этот, и он поступил в Москве в энергетический институт. И вот он приехал на каникулы и шёл ко мне. А мы с ним раньше были в очень таких... ну, мы не были очень близкими друзьями, как с Борисом, как с Юркой Ануфриевым, как с Геннашей Кориковым, как с Лёвой Касперовичем - мы не были в таких близких отношениях, вот совершенно дружеских, но, в общем, были в хороших отношениях, он приходил к нам домой, он до самой своей смерти при каждой встрече вспоминал о библиотеке, как он приходил к маме, когда меня уже не было, брал у мамы книги, читал - в общем, что он часть своего образования получил в нашей библиотеке, как он и рассказывал уже здесь, в Москве, вот уже... Он недавно умер, несколько лет назад - здесь, в Москве. Он был на моём шестидесятилетии у нас здесь. Кто из вас был у меня здесь в восемьдесят четвёртом году, кто помнит - вы его должны помнить...

Вот... и прибежали девчонки и принесли носилки. Значит, у них там были занятия по санитарии, санитарные, готовили из них сестёр, санитарок параллельно учёбе в институте. У них были носилки там. Принесли носилки, и, значит, меня положили на носилки, понесли домой и вызвали "скорую помощь". А что такое "скорая помощь" в Тобольске? Это лошадь, телега - возок, запряжённый в лошадь. В основном лошади, никаких автомобилей там не было. Значит, когда приехала эта колымага - а мне каждое движение сопровождалось ужасной болью - ну, перелом ноги. Вот... А вот на этой колымаге ехать - её трясёт по этим ухабам и так далее - дороги-то какие: деревянные и с дырками там и всё, я рассказывал об этом.

Тогда Федя говорит: "Всё, отваливай!" этой "скорой помощи". "Мы тебя понесём на носилках". И вот Федя и целая куча девочек, студенток института - а я ещё не был студентом института, они меня просто знали как сына Ревекки Борисовны, как сына заведующей кабинетом языка и литературы - мама работала заведующей кабинетом языка и литературы. Там был директор, который сквозь пальцы смотрел, что она ссыльная, вот он даже ей комнату дал, за которую она платила не пятьдесят рублей, а - я не знаю - а десять рублей, наверное, или и того меньше, или вообще не платила. Не знаю. Там в основном деньги шли только на дрова, на топливо, надо было покупать дрова...

И они меня понесли. Значит, Федя - он здоровый, мы с ним потом, когда у меня нога зажила, как-то пошли на Иртыш, он говорит: "Слушай, я хочу Иртыш переплыть". Я говорю: "Ну, и что?". А он говорит: "Давай, бери лодку, будешь рядом со мной плыть на всякий случай".

Сразу, пока не забыл, расскажу про эту лодку, а потом - про ногу.

Значит, сел я на лодку, в шлюпку эту, Федя разделся, всю погрузили одежду в шлюпку - и он поплыл на тот берег. А я, значит, на вёслах плыву рядом с ним, на тот случай, если вдруг судорога или что, чтобы он мог выбраться.

Надо сказать, что Иртыш-то там шириной почти километр был тогда, и довольно сильное течение. Очень сильное течение, например, по этой самой... Паром, чтобы причалить к тому берегу или наоборот, когда он оттуда шёл сюда, к этому берегу, а причалы были один против другого - так вот, паром, когда отходил от причала, чтобы пристать к тому причалу, на том берегу, поднимался вверх по течению... он не поперёк пересекал Иртыш, а поднимался сперва вверх по течению метров на пятьсот, после чего начинал перемаливать Иртыш на ту сторону, и его течением сносило - но это всё было уже рассчитано - как раз к пристани. Если бы он сразу пошёл поперёк - его бы снесло метров на пятьсот ниже пристани. А потом ему подниматься - паром-то был на буксире, катеришко его тащил, этот паром - а там - лошади, обычно там телеги, люди - вот такая переправа была, лодочная переправа и паромная переправа, ничего другого там не было.

Вот... И, значит, с Федей поплыли. Доплыли, наконец, до того берега, он встал на дно - ну, так, по шейку ему. Постоял несколько минут - говорит: "Давай обратно поплывём". Я ему говорю: "Да ты что? Ты знаешь, это нас куда снесёт? Нас уже километра на два снесло!" - "Ни хрена! Поплыли!" Ну, поплыли мы обратно. Действительно, снесло, наверное, на пять километров снесло.

Наконец, мы к своему берегу пристали, я уже измотался на этих вёслах - надо же, думаю, всё время поддерживать на определённом расстоянии, а меня же несло, и его вниз сносило, и меня сносило.

Ладно... Отдохнули немножко - ну, и надо подниматься теперь к пристани, к ОСВОДу. Вернее, не к ОСВОДу, а к пристани, ОСВОДа тогда уже не было, ликвидировали, в сорок втором году ликвидировали, а это был уже сорок четвёртый год. Вот... Ну, значит, Федя сел в лодку, я начал грести против течения около берега - ну, в общем, с грехом пополам мы доплыли. Вот, он здоровый был, очень сильный парень...

Я помню, под Новый год, с сорокового на сорок первый группа наших ребят во главе с Федей - каникулы начались зимние - и Миша Калинин в том числе - делали пробег пятьдесят километров - там, по деревням, с какой-то пропагандой. А морозы были очень сильные. А там какого-то числа - не помню, какого - в театре было какое-то торжественное совместное мероприятие, куда они должны были прийти как победители там, то-сё, вот этого пробега. И они опаздывали, и прямо, не заходя домой, пришли в театр, там опоздав на какое-то небольшое время... И все обмороженные - у кого ухо, у кого щёки почернели, у кого - что, но все, пришли, значит, в этой одежде, в которой они там были, не переодетые в какую-то там нормальную одежду - но их там торжественно встречали. Ну, вот он такой был, Федя.

Ну, девчонки эти менялись с одной стороны носилок, а с другой стороны Федя так и пёр меня до больницы. Это, значит, нужно было подняться на гору по Никольскому спуску... Никольский - это там, где транспорт ходил, лошади, потому что был ещё Прямской, там лестница была на гору. А тут такой вот, пологенький... И находилась больница довольно далеко.

В общем, принесли они меня в больницу, меня тут же осмотрел врач и меня сразу же... У меня никаких ран,ничего не было, меня сразу в гипсовочную. А там как раз в это время сестрой работала Груша, которая была женой Коки Преображенского. Вот, сейчас расскажу, как она меня гипсовала, потом расскажу про Колю Преображенского, чтобы потом не забыть... Тоже интересная история.

Значит, она: "О! Явился, голубчик! Что ж ты натворил!" Я говорю: "Да вот, Груша, понимаешь, вот так и так и так" - "Ну, слушай, я сейчас тебе больно буду делать". Я говорю: "Ну, что делать, потерплю, давай, гипсуй...". Я говорю: "Я орать буду. Меня", - говорю, - "так Сергей Андреевич учил: когда больно - орать" - "Ладно".

Ну, короче говоря, загипсовала она мне ногу. Значит, ногу загипсовали выше колена и до стопы. Вот... Я вот как сейчас помню - я, значит, лежу на этом гипсовочном столе, она стоит у меня в ногах, животом она нажимает на мою стопу, чтобы прижать к бедру, и начинает бинтовать меня этим мокрым гипсовым бинтом...

Загипсовали мне ногу и принесли в палату на носилках. Принесли в палату, положили на кровать, рядом со мной слева какой-то пожилой дед, а справа уже и не помню, кто. Неважно. В общем, я заснул очень быстро. Намучился я, пока меня несли, пока я там лежал, всё это очень больно, намучился я с этой ногой. И я заснул.

Проснулся я утром - на завтрак толкали. В общем, проснулся я. Проснулся - и мне кажется, что на меня кто-то внимательно смотрит. Я голову поворачиваю - ну, и как вы думаете, кого я вижу? Я вижу, что на соседней койке вот у этого деда сидит - на его койке - Стёпка Коробейников! Тот самый Стёпка Коробейников, который был в штрафной роте, которой была придана наша батарея и с которой мы ходили в разведку боем, и которого потом я встретил в полевом госпитале. И вот - это третья встреча. Вот, судьба: встретились на фронте, встретились в полевом госпитале, и теперь встретились дома - это же надо такое совпадение, что меня положили на кровать рядом с его отцом! У его отца был аппендицит. Элементарный аппендицит, его, по-моему, уже прооперировали, он лежал - значит, заживало у него. Вот это же так только в фильмах, по-моему, бывает, но тем не менее вот так в жизни: сидит Стёпка Коробейников... Ну, обнялись мы с ним, он говорит: "Ты чего, что такое?" Я и говорю: "Вот так и так" - "Ну, ты даёшь! Как это ты ухитрился?". Я говорю: "Как? Тротуары такие! Вот так".

Ну, пролежал я там, наверное, месяц или около того... Значит, кормёжка там была в то время - щи из крапивы. В общем, жрать там нечего было: кусочек хлеба, щи из крапивы, там ещё чего-то, каша какая-то, перловая, по-моему - в общем, очень плохо. Но вот Бронислава Брониславовна почти каждый день - она не работала - почти каждый день приходила и что-нибудь мне приносила вкусненькое. А Стёпка приносил деду.

Значит, он принёс ему однажды вяленую рыбу, язей. Вкуснятина - просто потрясающая. А я очень любил головы сосать. И я отломил голову - а там черви... Ну, в общем, выбросили эту рыбу.

Вот такая встреча со Стёпкой Коробейниковым. Когда я выписался из этой больницы, мы со Степаном встречались, он приходил к нам домой. Он продолжал быть верным себе: он не курил, он не принимал спиртного, не пил, но бабник был - это что-то невероятное, в отличие от меня. Это вот... там ему скандалы устраивали эти девчонки... ну, он старше меня был, по-моему, с двадцатого года, ему уже, было, значит, под тридцать лет, вот так что-то... даже, наверное, с восемнадцатого... Вот, и он вскоре говорит: "Я уеду" - "Куда ты уедешь?".

А он в госпиталь попал - после полевого госпиталя я вот попал в Каспийск, в Махачкалу - а он попал в город Киров, в Вятку. И там он, конечно, не мог обойтись без женского полу, поэтому у него там завязался роман с врачихой, с его врачихой, которая лечила его там, в том отделении - лечащий врач. Потом он уехал домой, в Тобольск, и вот его засосало, он говорит: "Слушай, я её люблю! Это всё, что было до этого - это не то. Я поеду к ней...". Ну, он очевидно с ней переписывался. "Я поеду к ней!".

Ну, я его проводил, он поехал - вдруг возвращается там через несколько дней. А, значит, как: пароход, на котором он поехал, "Алексей Бущ" назывался, колёсный пароход... А он на баяне играл - несмотря на то, что у него в локте рука не сгибалась, он играл на баяне. Это он ещё до армии играл на баяне. Ну, он, значит, вёз с собой баян. На пароходе где-то посередине между Тобольском и Тюменью случился пожар. Капитан не растерялся, приткнулся сразу к берегу, и, в общем-то, без особой паники люди успели сойти с парохода на берег, никто там не погиб, никто не пострадал. Пароход погиб, почти сгорел, ну, его уже, по-моему, и не восстанавливали. И Стёпка, значит, успел тоже спуститься на берег и, значит, баян он этот спас, и вернулся в Тобольск, и потом вскоре опять уехал, и больше его я не видел... Хотя у меня где-то в подсознании было, что три раза мы встретились - неужели не встретимся и в четвёртый раз? Нет, не встретились. Дальнейшую его судьбу я не знаю...

Так вот, значит, вот я в больнице. Наконец, меня из больницы выписали, это был, наверное, июль, и я решил: куда мне деваться - поступлю на физмат в этот самый институт. Ну, это когда там - с 1 октября там занятия начинались - не с 1 сентября, а с 1 октября. И мне нужно было, значит, поехать в Омск на протезно-ортопедический завод - ближайший был в Омске - и ботинки получить ортопедические, потому что эти уже поизносились, в которых я из Москвы приехал.

Ну, тогда это было как? Значит, мне давали заключение, собес мне давал деньги - на дорогу, на билет, на пропитание там - ну, как всё равно командировку. Я уже не помню, какие деньги, потому что дома-то денег не было никаких: ну, пенсия у меня 214 рублей - что это? Мамин оклад - 140 рублей. Стипендию я ещё не получал, ещё не поступил, учёба не началась.

Короче говоря, мы с... А-а-а, я не рассказал про Ванечку! Мы учились в одном классе - в восьмом-девятом - с Ванечкой Васильковым. Мы не были друзьями - просто вместе учились, так, хорошо друг к другу относились. Он очень маленький такой, щупленький. А тут, когда я вернулся, из моих друзей никого нету. Единственный - Борька Панюшкин, так и то он уже жил в Тюмени, работал там в горисполкоме, помощником председателя горисполкома. А больше никого и не было из моих друзей-то. Никого! Ноль!

Ванечка работал в милиции или в КГБ работал, был там секретарём или что-то в этом роде. Мы с ним очень подружились, мама моя его очень любила, полюбила, и он тоже маму, а он жил, значит... у него была сестра, у него были отец и мать, отец работал на хлебокомбинате, рабочим, а мама не работала, она всю жизнь рожала детей, она родила, кажется, восемнадцать или девятнадцать детей, но в живых осталось на начало войны только четыре человека. А старшая сестра Ванечки, Вани - он, Ваня, двадцать третьего года, а старшая сестра - забыл, как её звали - в сорок первом году школу кончила, и она погибла на войне. Ушла на войну - и там погибла. Следующая сестра - у меня даже фотография её есть - она окончила восемь... семь классов, тогда семь надо было окончить, чтобы иметь возможность поступить в техникум, в среднее учебное заведение - и поступила в Омское... наверное, речного флота техникум, речного флота. И младший был, Вовочка, он был совсем маленький, ещё я не знаю, ему лет десять было, наверное. В школу ходил... Вот, вся семья. Вот такая трагическая семья. Я уже потом подумал: очевидно у Ванечкиных родителей была какая-то несовместимость генетическая, потому что дети умирали. Вот, четверо выжили - пока выжили, на тот момент...

И мы с Ванечкой очень сдружились, и я его убедил, что надо поступить в институт: мол, что это за работа у тебя секретарём в этой организации? Он уволился оттуда, поступил в институт... нет, он ещё не поступил, но мы решили, что будем учиться в институте на физмате, будем учителями. Никаких мыслей у меня тогда уехать, ничего этого не было, в голову не могло прийти, что Сталин сдохнет, и вообще всё это изменится - значит, надо было иметь какую-то профессию, чтобы здесь, в Тобольске, жить. Надежд на то, что отец вернётся, никаких, конечно, не было в то время... А Ванечка уже отвоевал, был инвалидом второй группы, у него было ранение, но он был лейтенантом, окончил какую-то школу: поскольку он двадцать третьего года, его забрали сразу же, в первые дни войны его забрали, и он окончил какие-то курсы и стал лейтенантом, и вот воевал, был тяжело ранен в руку и в ногу, и у него на ноге был свищ, незаживающая рана.

И я сейчас не помню, как - то ли в Тобольск приезжал хирург из госпиталя, из Омска - ну, в общем, как-то Ванечку посмотрел хирург, который в Омске работал, в госпитале. Не помню, как это получилось, даже не знаю. И он сказал: "Приезжай в Омск, я тебе сделаю операцию, твой свищ залечим".

И мы с Ванечкой поехали в Омск. Поехали как - чтобы сэкономить, мы купили один билет в каюту одноместную, а второй... для нас был один билет на двоих. И мы, значит, в этой каюте ехали вдвоём. При проверке билетов мы как-то ухитрялись от этого уходить, а когда всё-таки нас разоблачили, то мы того, кто проверял билет, уговорили, чтобы он сделал вид, что он не заметил, что мы оба - инвалиды войны, едем на протезный завод, туда-сюда - ну, в общем, он махнул рукой. Так до Омска и доехали. А ехать от Тобольска до Омска всего ничего - неделю. Неделю на пароходе.

Приехали в Омск, сразу пошли в собес, нас определили на ночёвку. Там у собеса была такая общага, общежитие, там двухэтажные кровати были. Значит, одна кровать не стоит на второй там, а как-то приделано... И вот такое вот, причём там были и мужчины, и женщины - всё в одном месте. Туалет был, конечно, во дворе. Ну, там вот с нами была одна девушка, которая вернулась с фронта без ноги, тоже на протезный завод, у другой тоже что-то с ногами было - вот две там, я запомнил, две - одну звали Валерия, а другую я уже забыл, как её звали, она была с севера, работала где-то в комсомольской организации - и приехала за протезом. Ну, и нас было там, конечно, мужчин, ребят больше, приехавших из разных мест туда - кто за протезом, кто за чем.

Пошли мы на протезный завод, сняли там мерку у меня, всё - и началось ожидание, когда мне изготовят - не уезжать же в Тобольск обратно за тысячу километров! Кончились деньги. А карточная система... ну, нам дали эти рейсовые карточки, мы там хлеб могли получить, там ещё что-то... Денег нету... Пошли в собес, сказали, что деньги кончились - нам выписали там какие-то суммы, мы получили эти суммы. Ботинки всё не готовы, а Ванечка уже как бы побывал в этом самом госпитале, его положили туда... И, наконец, я получил эти ботинки, попрощался с Ванечкой, и уже решил домой ехать не пароходом от Омска до Тобольска, а поездом до Тюмени, чтобы повидаться с Борькой, у него там переночевать как-то пару дней, повидаться с Борисом, и дальше на пароходе, значит, уже в Тобольск.

Ну, от Омска до Тюмени там езды - одну ночь. Конечно, никакого билета я не покупал: залез в вагон, там такой братвы, как и я - почти весь вагон. Когда шёл контролёр проверять билеты, так он через наш вагон... а был специальный вагон для раненых, в обычном пассажирском поезде - вагон для раненых. Так через наш вагон он проходил, ни у кого ничего не спрашивая, не проверяя.

Ехали мы, ехали - вдруг стоп! - остановились посреди поля, прямо посреди степи остановились. Стоим. Какие-то сволочи пошли - чего стоим? Почему стоим? Крушение, говорят, какое-то, туда-сюда... И вдруг нас начали обратно, назад везти. Проезжаем назад, смотрим - а там большая насыпь, и под откосом вагоны свалены пассажирские, ну, и там люди работают, "скорая помощь", туда-сюда... И нас привезли обратно в Омск - это мы недалеко, километров сорок от Омска отъехали всего. Нас потом пересадили... сели мы в другой проходящий поезд, ещё, и доехал я до Тюмени... Оказывается, у нашего поезда оторвалось несколько вагонов, которые сошли с рельсов и свалились под откос. А я ехал в вагоне, который остался цел, не оторвался. И мы даже не почувствовали... был какой-то толчок, но мы не обратили внимания, потому что в карты играли ребята - так, дурака валяли: кто-то был с гитарой - там пели, в общем... Все фронтовики, все - кто безрукий, кто безногий, кто просто хромой - ну, такая компания.

Приехал я в Тюмень и пошёл к Борису - адрес я знал. Нашёл Бориса, переночевал у него и на другой день там или через день поехал - с новыми ботинками. И - опять на пароходе - приехал в Тобольск. Тогда от Тюмени до Тобольска пароход шёл две ночи - три дня и две ночи, вот так вот... Это потом, в шестьдесят восьмом году, когда мы с Лехой <возможно, В. Ш. оговорился> туда поехали, так там на "Метеоре" утром выехали - вечером уже в Тобольске были. А до этого ходили обычные эти колёсные пароходы, вот почти трое суток.

<Согласно официальной хронике, к Тобольску в 1967 году уже проложили железную дорогу, но из-за затянувшегося строительства моста через Иртыш поезда по ней пошли только в 1969 году, так что В. Ш., судя по всему, вынужден был на тот момент воспользоваться речным транспортом. ММ.>

Приехал я, значит, домой... Да, там... А, нет, нет, это уже в Ярославле было, нет, нет. Всё, приехал я, значит, домой и уже подходил - это уже, наверное, сентябрь был...

Да. Нужно рассказать такую вещь, дать отступление: в госпитале я заболел малярией. Вообще у нас там, по-моему, все переболели малярией. Там свирепствовала малярия, и я заболел малярией. Лечили от малярии нас в госпитале хиной, значит, три разновидности хины были. Первая: укол под лопатку - страшное дело. После этого месяц болит это место. Вторая - жидкий хинин. Обходят с банкой хинина, ты подставляешь свою ложку, тебе наливают столовую, и ты должен это проглотить, после этого целые сутки во рту горько. И - в порошках. Вот когда что было, то и давали. Вот когда в порошках - это было самое хорошее. Значит, берёшь папиросную бумажку, с папиросы табак вытряхиваешь... Вернее, так: там ту папиросную часть, папиросную бумажку, где табак, ты выкуриваешь, а та, которая в мундштуке папиросы - сейчас-то папирос почти нет, а тогда только папиросы были, сигарет не было. Значит, несколько таких бумажек, в них завёртываешь этот порошок и проглатываешь вместе с бумажкой, чтобы во рту не оставалось вкуса... Ну, меня там пару раз потрясло, делали мне и укол под лопатку, и такой, и сякой, и хину... ну, в общем, короче говоря, когда мне сделали операцию, и я вернулся домой - я забыл про всё это рассказать - буквально через несколько дней, вот как сейчас помню, что это вот со мной случилось - я был в собесе, я оформлял пенсию. И вдруг я почувствовал, что меня начало знобить, что я замерзаю. Я понял, что это приступ малярии. Я, значит, быстрее домой пришёл, лёг, мама меня накрыла одеялом, потом матрас на меня - ну, как обычно - не могу, замерзаю, прямо меня всего колотит, зубы стучат - вот это приступ малярии. Мама перепугалась... Потом мне стало жарко, температура резко падает, вот этот приступ проходит...

Я пошёл в поликлинику. А надо сказать, что поликлиника городская, единственная в городе поликлиника была прямо напротив нашего дома. Вот на одной стороне улицы Розы Люксембург институт со всеми своими постройками, а напротив, на той стороне - поликлиника городская. Я пошёл туда, и мне выписали акрихин, таблетки такие жёлтые, и написали, как принимать. Я точно не помню, но примерно так, скажем: первые пять дней - три раза в день. Перерыв там на один или два дня - семь дней. Потом ещё перерыв, **, и так далее - и вот эта процедура примерно на два месяца растянута... Я говорю, что я вот еду в Омск, на протезный завод. "Хорошо, вот вам рецепт, значит, купите акрихин, столько-то таблеток, и вот этот курс". Причём во время этого курса ни в коем случае нельзя алкоголь. И строго вот это вот выдерживать вот это, то, что мне написали.

Я всё это проделал. И с тех пор - тьфу-тьфу-тьфу! - сорок четвёртый год - а сейчас восьмой следующего века - у меня не было больше малярии. Вот всё кончилось тогда, в сорок четвёртом году. Вылечился... Ну, организм - здоровый я был, хоть и хромой, да здоровый. Сильный очень был. На костылях столько времени ходил, руки у меня были просто железные, очень сильные руки были. Вот, я вам об этом уже рассказывал... Да. И вот, я, значит, приехал, вскоре приехал Ванечка, залечили ему этот его остеомиелит, этот свищ, он ещё несколько дней поперевязывался - и всё, и кончилось у него. Больше у него ран не открывалось. По крайней мере до тех пор, пока мы не расстались, а расстались мы с ним через два-три года, ещё это я расскажу всё...

И мы с Ванечкой, значит, поступили на физмат. Поступили на физмат, и стали учиться на физмате. В институте в этом было два факультета - языка и литературы и физико-математический - и всех студентов здесь училось двести восемь человек, из них было восемь ребят, остальные - девчонки. И из этих восьми ребят шесть были инвалидами войны, а двое... один был слишком молод, а второй был хромой от рождения, врождённая хромота была. И начали мы учиться в этом институте.

Ну, вот на сегодня я пока закончу, продолжу, может, завтра, может, послезавтра.

001_A_013_Deda Vova (1-08)

Сегодня 27 июня 2008 года. Вот прослушал вчерашние записи и обнаружил две ошибки-неточности, хочу внести поправку.

Первое: меня реабилитировали не в 1993 а в 1996 году, я ошибся. И второе - подтверждение того, что эта посылка в Тобольск, о которой я рассказывал, была именно от Вали, от Валентины Ивановны, была получена мною, вот когда я у них жил, возвращаясь из госпиталя, а не после реабилитации родителей, потому что родителей-то моих реабилитировали в 1956 году, а Валя умерла в 1950-м. Вот такая поправочка...

001_A_014_Deda Vova (41-00)

Ну, и так начались студенческие будни. Я уже сказал о том, что учительский институт - это институт с двухгодичной программой, и готовил он учителей для младших классов, и туда принимали с образованием девять классов. То есть я подходил, у меня документы за девять классов были, и меня без звука приняли на физмат.

И вот началась студенческая жизнь - весёлая, голодная, полуголодная. Стипендию мне назначили сто сорок рублей, так что я получал сто сорок рублей стипендию, 214 рублей пенсию, мама получала 140 рублей зарплату - вот, на это мы жили. Когда я приехал, вот пришёл из госпиталя, мама меня на другой же день повела на огород. На территории института всем служащим, работникам института раздали кусочки земли - вот, у мамы были там две или три грядочки, где у неё росла фасоль - вот, как сейчас помню: фасоль, морковка, свёкла... горох, по-моему - не помню - что-то ещё... Ну, и мама, значит, принесла свежие вот эти овощи, мы с ней вместе пошли - ну, это было рядом с домом там... Там никто, кстати, не воровал, никто не лазил в чужие грядки. Всё это было не огорожено, но каждый знал своё там... вот две-три грядочки. И она сделала такое овощное рагу очень вкусное, из этих стручков гороха и фасоли, а, может быть, это были бобы, я не помню. Вместе с кожурой, оказалось, что это очень вкусно. Молодая свёкла уже была - это же был май - молодая свёкла была, и эту свёклу мама сделала вместе с листьями. Ну, помыла это всё - и получилось очень вкусно, замечательно. А потом - я же уже рассказывал, что я привёз с собой деньги, поэтому какую-то одежду мама смогла себе купить, потому что за то время, что я воевал, она всё, что могла, проела, мама мою одежду всю проела и папину. Ну, хорошо - я приехал в армейской одежде и ходил какое-то время в этой армейской одежде: гимнастёрка у меня была... Да, брюки у меня были не галифе, а такие, офицерские, длинные. Не галифе брюки, но зелёные, цвета хаки. Вот...

Ну, вот начались будни, началась учёба. Что-то уже забыл... Ну, относились к нам очень хорошо, к фронтовикам относились великолепно. В институте была столовая - прямо на территории института был польский костёл, он сохранился как здание, но в нём была студенческая столовая. В этой студенческой столовой мы обедали, значит, у нас... мы отдавали карточки свои, ну, там, кроме хлеба, отдавали карточки там - крупа, мясо, всё - ну, обедали. Ну, какой был обед? Ну, например, первое - суп из пшеницы. Это горячая вода, в которой сварены пшеничные зёрна. Ну, вот, можно было вот этот вот суп брать без ограничений. И мы с мамой брали там, скажем, десять порций, дома сливали эту воду, оставалось зерно. Это зерно пропускали через мясорубку, туда добаваляли хорошо вымытые картофельные очистки, пропущенные тоже через мясорубку, и мама пекла такие оладьи, это довольно вкусно было, хрустело на зубах, так сказать. Вкусно в общем, было... Ну, голодно было, конечно.

Иногда из столовой разносился жуткий, страшный, неприятный запах, причём не только на территории столовой, но и в зависимости от того, откуда ветер - ну и на улице даже. Это тогда было, когда варили суп из турнепса <правописание проверено в Интернете - ММ>. Вы наверное не знаете, что такое турнепс? Турнепс - это похожее на сахарную свёклу растение, это кормовая, но только для животных, сладкая такая штука. Значит, когда её выдёргиваешь из земли, форма у неё, как у свёклы сахарной, ну, или как у моркови, только это гораздо крупнее. И кожу срезаешь - получается белый такой сладкий плод, овощ. Значит, сырой его ешь, кусаешь, ешь - ну, это вкусно. Он вкусный был, сладкий. В нём, видно, сахар был. Это был кормовой, но мы его ели. А из него тогда варили суп, и вот когда его варили, от этого вонища была жуткая.

А потом как-то разрешили делать коммерческую часть какую-то. Это значит, вот те, кто желал, вкладывали какие-то деньги, на эти деньги там была создана специальная комиссия - на деньги закупали на рынке мясо там, рыбу и, значит, вот тоже без карточек можно было, но по гораздо дорогой цене - так, там обед стоил 55 копеек, ну рубль от силы стоил этот обед - вот, казённый обед. А этот был дороже, но зато там можно было получить нормальный кусок мяса, и иногда можно было себе это позволить. Вот...

Завтракали-ужинали мы дома. Я не помню, чем, но всё время хотелось есть. В общем, голод. Я бы не сказал, что был голод, голода не было, но кушать всё время хотелось. Не хватало хлеба, конечно, хотя я получал 800 грамм, мама получала 600 грамм, а я, по-моему, 800. Тогда было как? Иждивенческая карточка - 400 грамм, служащего - 600, рабочего - 700. А вот студенческая - не помню, наверное, 600 всё-таки. Ну, не помню, не помню...

Довольно часто устраивали вечера. Это перед выходным днём - в субботу. В субботу не учились, только воскресенье было выходным днём. Значит, в субботу вечером танцы там. Ну, собирались все, вот приходили к нам ребята из там... А, да. В Тобольск было эвакуировано Ленинградское артиллерийское... как же оно называлось-то? - училище, но это было... Там школьники были, старших классов, начиная, по-моему, с седьмого или шестого класса, это артшкола называлась, артиллерийская школа. Это не военное училище, оттуда не выпускали лейтенантов, скажем, но оттуда была прямая дорога в военное училище. Так вот, ребята из старших классов - десятого, девятого классов - приходили оттуда к девчонкам, потому что тут одни девчонки были, я говорю - двести человек - а там одни ребята были. Вот, приходили, ну, а нас тут было восемь человек парней, причём все - искалеченные. Иногда возникали какие-то ссоры, из-за девчонок опять же, но случилось так, что когда я возвращался домой из госпиталя и плыл на пароходе из Тюмени в Тобольск, то на этом пароходе возвращались из отпуска два парня из этой артшколы. Здоровые ребята, им было там по шестнадцать-семнадцать лет, наверное, вот этот десятый класс, выпускники. И мы с ними на пароходе подружились. Подружились, и вот когда они приходили к нам, то иногда их какие-то там затевали драки, но когда появлялся я, всё сразу устаканивались. Эти два парня, видно, там заправляли, они говорили: "Стоп, Вовку не трогать, раз Вовка пришёл - всё, уходим". То есть тишина.

Был даже такой эпизод однажды: Сашка Бесчастных - у него... он, по-моему, учился не на физмате, а на языка и литературы. Это - тот, у которого... я рассказывал про него, что у него пуля попала в правый сосок, у него не было правого лёгкого и там шести рёбер. Так вот, он дружил с девушкой, Ольгой её звали, фамилию я не помню, она на год раньше его училась, она кончала вот в этом году, а он только первый курс кончал. Ну вот, у них была любовь, и она там понравилась кому-то из ребят из этой самой артшколы, и, значит, Сашка... началась у них перебранка, которая кончилась тем, что Сашка вынул финку и бросился на того парня. А, поскольку я стоял рядом, я перехватил его руку, отобрал у него финку, вышел на улицу и забросил её Бог знает куда... в снег, это зимой было, в снег забросил эту финку. Он на меня потом ругался, что я у него отобрал её... Я говорю: "Ты сумасшедший! Тебе ещё не хватало, во-первых, что с ним... на кого ты бросился: у тебя лёгкого нет, рёбер нет, если он тебя по этому месту ударит - ты сдохнешь. Это - во-первых! А во-вторых, если ты его этой финкой ударишь, то тебе тюрьма светит - ты что, очумел, что ли? Тем более ничего не было"...

Но ко мне прислушивались. В общем, ребята знали... действительно, я был самый сильный там, и особенно руки, и, в общем, ко мне относились в этом смысле с уважением. Не то что боялись, но понимали, что... уважали. Я думаю, что уважали. Потому что приходили посоветоваться там, со всякими делами приходили, с разборками там. Ну, в основном из-за девчонок, конечно...

Вот комнатка, где мы с мамой жили - если выйти из нашей комнаты, налево была дверь в коридор. И в коридоре было несколько комнат, слева и справа, где жили... в одной из комнат жили ребята, во всех остальных жили девчонки. Ну, и всё свободное время проводили там, причём коренным тоболяком был только я один. То есть коренным в каком смысле - что я ушёл на войну из Тобольска и вернулся в Тобольск, а остальные ребята были из разных районов Тюменской области, приехавшие сюда. То есть они не были известны в Тобольске, а я же был известен в Тобольске. Кроме того, у меня в Тобольске были друзья, и в основном девочки, с которыми я в школе учился, и мы поддерживали, конечно, друг друга - там письма, они переписывались со своими мальчишками, всегда, значит, ко мне прибегали - письмо получили - и я к ним заходил. В общем, нормально всё это было... Вот Валя, например, Новикова - вот мы с ней как подружились ещё в восьмом классе, вот от неё я узнавал многое. Правда, потом она на Севере работала, потом она вернулась в Тобольск - но вот мы до сих пор дружим с Валькой. Вот...

Ну, потянулись, значит, лекции, занятия, лекции, занятия... Вот, увеселительные вещи - вечера, танцы... В какой-то момент... Ну, из меня какой- я до войны-то танцевать не умел, а тут ещё хромой. Но вот у нас в Тобольке были ссыльные поляки. Ссыльные уже вот сейчас, после того, как в 1939 году наши войска вошли в Польшу и многих поляков выслали в Сибирь. Вот, был поляк один, я не помню, как его звали, ничего не помню. Помню только, что он довольно прилично говорил по-русски, и он предложил за деньги организовать у нас в школе кружок танцев. Бальных танцев: фокстрот, танго, вальс, вальс-бостон - вот таких... Ну, я не помню, сколько нужно было ему платить - какие-то там, в общем... не помню, что-то мне... пять рублей в месяц - не помню. Ну, в общем, небольшие какие-то деньги, хотя пять рублей, если покупать по карточкам, исходя из того, что килограмм хлеба стоил рубль - так это пять килограммов хлеба. Другое дело, что по рыночным ценам пять рублей ничего не стоили, ничего нельзя на них было купить, даже стакан самосада стоил, по-моему, дороже.

Вот он как-то мне говорит: "А почему вы не ходите на танцы?". Я говорю: "Да какой из меня с такой ногой танцор?" - "Не скажите", - говорит. - "А вы приходите".

Вот, я пришёл, он мне показал - я начал ходить в этот кружок танцев и научился танцевать. Лучше всего у меня получался фокстрот, как это ни странно. И я кружился и крутил девчонок так, что у них аж ноги подымались - ну, с такой скоростью. Ну, я был сильный, здоровый, я просто её на руках держал и крутился, а она только пищала... Вот так мы танцевали, учились танцевать... а потом на вечерах танцевал.

Потом как-то завязалась уже персональная дружба с одной из девочек, которая в этом году кончала языка и литературы факультет, Дуся Калганова. Вот мы с ней подружились - я её ходил провожать, целовались, обнимались, но дальше дело не шло, на этом всё заканчивалось, я не мог себе позволить ничего, потому что не был уверен, что это уже то, что на всю жизнь.

И вот кончилась учёба, кончился первый... Да, в театр мы ходили, в Тобольский кинотеатр. Тогда был один кинотеатр, один театр был. Это сейчас там несколько кинотеатров. Вот, потом кто-то возвращался с фронта... Сашка Наумов по кличке Пельмень вернулся инвалидом с войны, значит, вот с ним встречи... это из моих довоенных друзей, так сказать. Вот... Кто-то в отпуск приезжал... Периодически наезжал Борька из Тюмени, ну это тогда был, конечно, праздник. Васюня была Щенникова, Фузка была, они к нам приходили... дружили они с мамой моей. Они приходили, всегда приносили с собой что-нибудь выпить. Дело в том, что зять Васюни был директором винзавода, там был винзавод, который делал вино из ягод - из брусники там - в общем, такое, как я его называл - плодоводоягодное, не крепкое вино. Потом он ушёл на войну, и по-моему, погиб, Толя его звали, фамилию не помню. Ну, он был старше меня, конечно. Ну, вот Васюнька когда приходила... с Фузкой она обычно приходила. А Фузка, я уже рассказывал, вышла замуж за поляка ссыльного, а потом он ушёл в польскую армию и не вернулся - это я рассказывал. То ли он погиб, то ли он в Польшу свою уехал - я не знаю. А Фузка поступила в Омский учительский институт и уехала в Омск, а Васюня была здесь вот из девчонок. Ну, вот Вера Трофимова, из всех, кого я помню. Ещё какие-то девочки были... Ну, и вот Дуся Калганова, с которой вот я дружил. Это мне абсолютно не мешало встречаться и с другими девчонками, и с ребятами, то есть, в общем, тут всё нормально.

По праздникам мы устраивали вскладчины, вскладчины на которых выпивали там: Новый год, первомайские праздники, Октябрьской революции, День Победы - вот три-четыре праздника в год... У кого-то - день рождения...

Вот там в институте среди нас вот эта Ольга, с которой женихался Сашка Бесчастных - её отец был какой-то ответственный работник, поэтому у них вопросы жратвы не стояли, и они иногда устраивали у себя вечеринки, потому что у них была возможность продовольствия - ну, отец там где-то ли в торговле, то ли где-то - не знаю. Поэтому у них там всегда было чего пожрать и выпить. Ну, а мы-то полуголодные, всегда хотящие ребята, всегда с удовольствием, конечно, туда ходили. И вот каждые праздники... Потом играли во всякие там игры - ну, в общем, нормальная шла жизнь.

Был там спортзал в институте, я туда ходил, занимался там, штангу подымал, потом стрелял из мелкокалиберной винтовки, даже в каких-то соревнованиях участвовал по стрельбе - ну, а нога мне не мешала стрелять ни лёжа, ни стоя, никак, я только с колена не мог. Я даже пробовал на лыжах ходить, но - не получалось на лыжах, трудно было равновесие удержать как-то... Вот.

Ну, летом на лодке вполне спокойненько я катался, руки-то у меня здоровые были. Купались в Иртыше летом.

Вот, кончили мы первый курс, сдали экзамены... Дуся, подруга моя, должна была получить распределение, а ей очень не хотелось никуда уезжать, потому что могли распределить Бог знает куда - и на Север, и куда угодно - учителем. Она очень хотела остаться в Тобольске. Ну, конечно, поскольку мы с ней дружили, я решил: как-то надо ей помочь. А помощь могла у меня быть одна: попросить Бориса, чтобы он в Тюмени через народное образование - это областное РОНО, отдел народного образования - чтобы её распределили и оставили в Тобольске. А мы с Ванечкой...

Да, тут произошла следующая вещь: мой дядька, мамин брат Пётр Борисович Фелинзат вернулся из эвакуации домой в Ворошиловград. Я о нём, по-моему, уже рассказывал, но, если не рассказывал, то расскажу потом, наверное, как-нибудь, потому что потом там к слову как раз будет. Значит, мама с ним переписывалась, и он помогал даже нам материально там немножко. И он врачом был, венерологом, известным на всю область Ворошиловградскую, и больше того - ещё до войны от Ворошиловградских властей он получил в подарок дом, где имел даже частную практику, то есть он жил хорошо. У него был сын, Борис, он, к сожалению, молодым ещё умер, но уже студентом, уже после войны, мы с ним ещё встречались. Вот...

И он написал письмо, чтобы я приехал к ним в Ворошиловград, буду жить у них, поступлю там в институт, что у них есть там сельскохозяйственный институт с винодельческим факультетом, что это очень перспективная работа, связанная с виноделием... Ну, в общем, мы тут с мамой решили, что я поеду туда, благо паспорт-то мне выдали чистый - я могу ехать совершенно спокойно. И мы с Ванечкой - конечно, уже я без Ванечки не мог никуда - решили поехать в Ворошиловград, к этому дяде Пете. Значит, это было с сорок четвёртого на сорок пятый год, кончилась война...

Да, я должен описать, как мы встретили окончание войны, потом буду рассказывать про это... У нас было радио, но оно почему-то молчало всегда, очень редко работало. Но мы уже знали из газет там, из радио кто-то рассказывал, у кого радио работало - ведь радиоприёмников ни у кого не было. У кого были радиоприёмники - все отобрали: как только началась война, были отобраны у всех радиоприёмники. Потом, после войны, их возвращали. А на момент войны радиоприёмники... Ну, там в Тобольске-то радиоприёмников почти ни у кого не было, но у кого были - их отобрали, а потом возвращали. Ну, в общем, уже в воздухе висело окончание войны, но ещё официально не было. И вдруг у нас заговорило радио. Оно было всегда включено - такая "тарелка". Вдруг заговорило радио, что 9 мая подписан акт о безоговорочной капитуляции, туда-сюда, мы с мамой пустились в пляс в радости, и до того наплясались, что опрокинули ведро с водой. У нас там скамеечка стояла, на которой стояли два ведра с водой, вот я приносил воду, это вот была вода, потому что ни водопровода, ничего этого не было... Опрокинули ведро и быстрее тряпками стали эту воду собирать, пока не протекло на нижний этаж, кто-то к нам прибежал... В общем, практически гурьбой все пошли на площадь. На площади - это там, где был губернаторский дом, в это время там был банк, советский банк, а до этого это был губернаторский дом, тот самый дом, в котором содержался в ссылке Николай Второй со своей семьёй, пока его не вывезли в Екатеринбург, где и расстреляли - вот, в Свердловск. И вот стихийно - никто не звал, никто... стихийно весь город собрался на этой площади, там и флаги появились. Ну, конечно, начальство тут же выступило, поздравило, с криками "ура", в общем, был неописуемый, конечно, подъём - кончилась война! Ну, кто-то... все ждали своих родных: мужей, дочерей, сыновей, братьев, сестёр... В Тобольске-то ведь подобрали почти всех, там никакой промышленности, которая имела бы бронь, не было, поэтому работали только женщины - всё! Город до того опустел, что охотников не стало - в Тобольске было много профессиональных охотников, которые профессионально охотились и сдавали добычу государству. Дело дошло до того, что зимой волки в город заходили, настолько обнаглели... Они воровали у кого-то овец, кур, собак, и некому было в них стрелять. Вот...

Вот так отпраздновали День Победы. Вечером, значит, собрались. Конечно, вино принесли, напились вечером, был вечер... уже в этот день, по-моему, никаких занятий не было в институте - в общем, город ликовал.

А потом через какое-то время пришёл первый пароход с демобилизованными. В основном это были люди пожилого возраста, старше значительно нас. Ну, и их конечно встречали с оркестром на пристани, всё это было очень здорово. Увы, к сожалению, эта эйфория продолжалась недолго. Вскоре про нас совершенно забыли, никто о нас не заботился, никому мы были не нужны. Те, кто вернулись с войны, не были нужны ни-ко-му. Я, по-моему, уже рассказывал, как я не мог себе валенки купить. Не буду повторять. Вот...

Да, такое вот: собрались мы с Ванечкой ехать в Ворошиловград. Поскольку Ванечка до института работал в этой организации, в конторе, так сказать, то он сумел довольно быстро выхлопотать пропуска. Тогда по стране можно было только с пропусками ездить. Кроме того: без пропуска нельзя было получить рейсовые карточки, то есть карточки взамен тех, которые были прикреплены... Продовольственные карточки были прикреплены к определённым магазинам. Получили мы с ним эти рейсовые карточки - и всё, поехали в Ворошиловград.

За некоторое время до этого вернулся с фронта Чеська Робертов, брат моего друга Севки Робертова - он младше нас, но попал на войну, но вернулся, у него рука была прострелена. Он вернулся, его признали годным к нестроевой, и он продолжал служить в армии в Тюмени в продовольственном пункте на железнодорожной станции Тюмень.

И вот мы решили ехать в Ворошиловград с Ванечкой. А Дуся решила ехать в Тюмень, попытаться, значит, там добиться, чтобы её оставили в Тобольске. Надо сказать, что сестра Дуси воевала, прошла войну и живой вернулась. Правда, была ранена, но вернулась живой - старшая сестра... И вот мы втроём - я, Ванечка и Дуся - в одной двухместной каюте на пароходе приехали в Тюмень... я пошёл к Борьке, остановились там у какой-то Дусиной родни - ну, на несколько дней. Я пошёл к Борису, говорю - Боря, давай, используй своё положение, вот надо поговорить там с кем надо в этом областном образовательном учреждении, чтобы Дусю оставили в Тобольске. Он говорит - ну, это не вопрос, сделаем. И сделал. Он там всё это сделал, так, что поскольку Дуся была здесь же, она тут же получила бумажку о назначении в Тобольск.

И, значит, мы с Ванечкой, поехали - сели в поезд и поехали в Москву. Вернее, не в Москву, а в Ворошиловград - мы должны были, не доезжая Москвы, где-то пересесть, я уже не помню, где. Потому что в Москву тогда не пускали без пропусков, то есть вообще не пускали, даже по пропускам, если там нет назначения. Вот... Значит, Дуся нас провожала на поезд, и потом у неё уже был билет, она уехала обратно, и мы с ней договорились, что вот, я на год уезжаю, что если наши чувства сохранятся, то тогда будем думать о дальнейшем, а если не сохранятся, то каждый из нас пообещал другому сразу же об этом известить...

Ну, в общем-то, так и произошло, я встретил бабулю в лесотехническом институте, и полюбили мы друг друга, и я написал Дусе об этом - вот, на этом дружба с Дусей кончилась... Но я подчёркиваю - это была только дружба, взаимная симпатия... Да, целовались - ну и всё. Вот... Значит, мы с Ванечкой пошли в продовольственный этот пункт, где Чеська работал, он нам принёс талоны... Ну, взял там, выкрал, в общем-то, талоны - и говорит: "Завтра с этими талонами приходите, я буду дежурить - я вам по ним выдам продукты". Ну, мы назавтра пришли, получили от него здоровенный кусок сала, хлеб, масло сливочное, концентраты какие-то - в общем, он нас отоварил по полной. Так что мы сели в поезд, хорошо обеспеченные жратвой. Мы кушали хлеб с маслом, намазывали масло и сверху клали кусок сала. Вот так мы питались в обычном поезде... Потом на какой-то станции обменяли на водку то ли кусок сала, то ли кусок хлеба - я уже сейчас не помню, что-то обменяли, в общем, на водку и выпили эту водку и, в общем, ехали весело...

Наконец, мы доехали не помню, до какой станции, где нам нужно было выходить и пересаживаться на другой поезд, чтобы ехать в Ворошиловград, потому что в Москву не пущали. Что делать? Пошли к проводнице - проводница женщина была - уговорить её, чтобы она нам дала до Москвы доехать - мы хотели в Москву попасть... Туда-сюда... В общем, мы ей дали здоровенный пакет горохового концентрата, которым нас Чеська обеспечил, кусок сала. Она сказала: "Ладно, езжайте, но если будет патруль - меня не привязывайте". Но оказалось - никакого патруля... В общем, мы приехали в Москву. Приехали в Москву - куда деваться? Пошли к Вале - к Марише, к Валентине Ивановне. Пришли туда - а у них дома никого нет, они на даче. То есть мы не знали, где они, но предполагали, что на даче. А я у них... А, нет, до этого я у них на даче не был.

Мы позвонили в квартиру напротив, спросили: "А вы не знаете, где вот Валентина Ивановна, Марина Александровна, Маруся?" (Маруся - это их домработница). А они говорят: "А они на даче". - "А вы не можете нам сказать, где?" - "А вы кто такие?" Ну, я представился, что я сын вот друга их семьи, и там пятое-десятое... Ну, в общем, они нам даже разрешили у них переночевать, это уже был вечер - мы у них на полу там переспали с Ванечкой - и они нам дали адрес, где дача. И мы поехали на дачу, туда, к ним... Неожиданно совершенно, но они нас там очень хорошо встретили, Валя как раз была в отпуске - Мариша там была, Сашка маленький. Значит, он сорок третьего года, а это был... какой же это год-то был? Это был... сейчас... сорок пятый, но уже война кончилась. То есть, значит, Сашке было два годика. Два годика Сашке было. Вот...

И Мариша говорит: "Чего вы поедете в Ворошиловград? Идите вон, в лесотехнический институт поступите. Вон на станции Строитель лесотехнический институт - там вас с руками и ногами оторвут, а там учится моя подруга, с которой мы вместе в армии служили".

А надо сказать, что Мариша служила в армии, в зенитной артиллерии противовоздушной, вот где она и познакомилась со своим мужем, который был её командиром, с Борисом Тибеловым, и они поженились, вот Сашка у них родился...

И мы решили: "А что мы теряем - давай съездим!" На станцию Строитель - ну, вы знаете, это после Мытищ первая платформа. А Лена, её подруга, Маришина, я уже с ней был знаком ещё тогда, когда у них жил, когда возвращался с фронта, она меня тогда с Леной познакомила. Я Лену знал, только забыл её фамилию... Я её знал...

Ну, приехали мы на Строитель, нашли эту Лену, там она нас отвела в приёмную комиссию, туда-сюда... И нас без звука... Мы предъявили документы... Ну, что - оба после девятого класса у неё учились, но мы предъявили документы - зачётные карточки, зачётные книжки за первый курс учительского института. Ну, как же так - вот мы учились в институте... И нас приняли, правда, снова на первый курс, посчитав, что раз мы учились... А где ваши аттестаты? Тогда не было аттестатов зрелости, свидетельств об окончании десяти классов... Ну, вот там, значит, говорим, что вот там... А у меня вообще нет, и у Ванечки вообще такого документа нет, мы же не кончали десять классов.

Ну ладно, в общем, нас приняли на первый курс этого лесотехнического института с общежитием, и первого октября, по-моему, тогда начинались занятия. Первого октября начались занятия. Вот, мы с ним начали учиться в этом самом лесотехническом институте. Ну, на сегодня хватит, продолжу завтра или на днях, уже свою учёбу в лесотехническом институте. А если чего вспомню, что забыл - то исправлю опять.

001_A_015_Deda Vova (11-05)

Да, вот хочу рассказать - вспомнил один эпизод, пока вспомнил - рассказать... Итак, вот я учусь в этом учительском институте. У нас появился парень - вернулся с фронта и пришёл в институт. Я не помню ни имени, ни фамилии его, но он играл на струнных инструментах. И он организовал оркестр струнный, свой институтский оркестр, и набрал, пригласил туда почти всех ребят, причём почти никто ничего не умел играть - а он умел. И в том числе пригласил и меня, а я ему говорю: "Да слушай, я в этом ни бум-бум". А он говорит: "Ничего, будешь играть на контрабасе". Контрабас - это такая огромная балалайка: вот форма балалайки трёхугольная, но огромная такая, выше меня ростом, я её на плече таскал. Я говорю: "Так я же ноты только знаю, вот написать даже могу гамму, но не соображаю ничего". А он говорит: "Не надо. Я тебя научу... мы будем изучать цифровые ноты, и ты научишься. Твоё дело - нужно будет только отбивать такты, ты не будешь играть, так, впрямую не будет" - "Ну, давай".

И действительно я научился играть на этом контрабасе, по нотам, по цифровым нотам. Там через какое-то количество тактов я вёл "бум", "бум" по нужной струне. Там три струны, по-моему, было...

А где мы брали медиаторы, вот интересно: в институте стоял старый-престарый рояль ободранный, там уже, струн, по-моему, не было, но на клавишах были вот эти пластины, которыми покрыты клавиши, костяные пластины, белые которые. Значит, отламывали пластину, её напильником затачивали - получался великолепный медиатор. И вот у меня была пара таких медиаторов, и когда у нас были эти самые танцы, я играл. Мы на сцене сидели - нас там пять-шесть человек было - и я играл. Я стоя играл. Они все - сидя, а я стоя играл, потому что на этой балалайке, на контрабасе нужно было играть стоя. Играл стоя...

Больше того - нас даже приглашали... мы даже как-то в театре играли. И вот через весь город... ну, что значит - через весь город? Это от института до театра там - километр; пешком, конечно, никакого транспорта не было - мы шли туда, вот, я нёс на плече эту огромную балалайку - но вот мы играли там тоже на танцах. Но никаких сольных таких концертов у нас не было, мы играли на балалайках иногда, к нам, что называется, "на огонёк", вот на вечер, приходили ребята, не учащиеся в институте, некоторые из них умели играть.

Ну, вот, скажем, я играю - а мне хочется потанцевать. Я иногда говорю: "Слушай, иди, поиграй за меня, а я хоть потанцую одну вещь". Ну, он вылезал на сцену, всё было очень просто... Поскольку он умел играть... я забыл, как его зовут. Это был грек по национальности, грек, родители которого ещё Бог знает когда были сосланы, чуть ли не до революции - не знаю. Он был старше меня на несколько лет, его в армию не брали, очевидно, из-за того, что он грек. Я не знаю, знал ли он греческий язык, думаю, что нет, но он был великолепный парень. Ну, он был старше меня - я не знаю - лет на пять-шесть, но в том возрасте, в общем, разница как-то ощущалась. Конечно, когда с войны вернулся, уже никакой разницы не ощущалось, но мы и до войны с ним были в хороших отношениях. Не то что друзья, не то что приятели, в домах друг у друга не бывали, но при встрече здоровались, обменивались там какими-то словами - "как жизнь", туда-сюда... Он работал там где-то - я даже не знаю. Он играл. Он приходил к нам, он был не женат, искал невесту, наверное. Но он приходил - красивый парень такой - и он, значит, становился за мой контрабас, а я шёл потанцевать, так что вот, умел играть. Сейчас, конечно, мне ничего не сыграть на этой балалайке, я ничего не помню, а вот там играл.

И вот однажды маме пришло какое-то письмо странное. Открыли мы это письмо, а в письме... То есть это конверт, а там письмо, а в письме написано: "Уважаемая Ревекка Борисовна Фелинзат! Сообщаем Вам, что приказом по 612-му стрелковому полку от 20 августа 1943 года Ваш сын награждён медалью "За отвагу". Мы не знаем, жив он или не жив, если жив, то где его местонахождение...". В общем... вот не помню дословно.

Очень жалко, я так жалею, что я эту бумажку отдал в военкомат, но, короче говоря, вот пришла бумага, что я награждён медалью "За отвагу" приказом от 20 августа - а меня ранило 12 августа. То есть через восемь дней после того, как меня ранило, меня приказом по полку наградили медалью "За отвагу". Надо сказать, что я помнил и сейчас помню, что после боя 7 августа, вот когда началась эта заваруха вся - очень сильные бои, вот я рассказывал, когда нас бросили, совершенно неподготовленными, как я потом выяснил, для того, чтобы задержать немцев, чтобы немцы не могли перебросить под Курск свои войска; начались очень тяжёлые бои, потому что мы были совершенно не подготовлены к боям, но нам сказали, что это наше наступление, мы были воодушевлены, потому что всё время ждали, когда же, наконец, мы перейдём в наступление. Мы все считали, что надо переходить в наступление, мы немцев разобъём, подъём был действительно сильный такой... И мне после этого боя комбат как-то сказал, что хочет написать на меня реляцию на награждение меня вот за этот бой, за 7 августа, орденом Красного Знамени. Но у меня мелькнула мысль, что вряд ли из этого что-то выйдет, там же лежит моя биография подмоченная... Но вот было всё это очень приятно. И вот пришла бумага, что я награждён приказом командира полка по 612-му полку медалью "За отвагу".

Ну, я пошёл в военкомат... Моментально по всему институту разнеслась весть - Вовка Шварц награждён медалью "За отвагу", это было событие тогда, это престиж такой был - медалью "За отвагу" тем более. Там я помню, когда была финская война, то с финской войны вернулся один человек, тоболяк, который служил действительную в армии в 1939 году, он вернулся с войны, и на финской войне был награждён медалью "За боевые заслуги", ЗБЗ - это... ну, самая низкая медаль, связанная с боевыми действиями. А медаль - самая высокая. Так его там в президиум выбирали, Трахтин его фамилия, по-моему, была. Его в президиумы выбирали, он там на собраниях - ну, прямо герой! И мы все смотрели на него, как на ... вот, вернулся с медалью. Первый человек из Тобольска - с финской войны. А тут - вдруг медаль "За отвагу".

Я пошёл в военкомат, они у меня взяли эту бумажку и сказали: "Мы сделаем запрос, придёт медаль, мы тебя вызовем и вручим медаль". Я, конечно, про это забыл. Ну, закрутился - тут учёба, то-сё... В общем, забыл я про эту самую медаль, и больше в военкомат не ходил, и уехал в сорок пятом году... уже кончилась война в мае, и мы где-то в августе - в сентябре с Ванечкой поехали, значит, в Ворошиловград - ну, это я расскажу отдельно... И никакой медали я тогда не получил, и я про это совершенно забыл. Я вспомнил об этом только в сорок восьмом году, вот когда... а вот до сорок восьмого года - я тогда расскажу про это дело, надеюсь, что не забуду...

Вот, эти вот два эпизода - моего участия в струнном орекстре, и что пришла маме такая бумага - мама была счастлива, конечно. Тем более, что бумага... там было написано, что должен был понять, что чуть ли не посмертно я награждён. Там не было этого слова "посмертно", но написано было так, что не могли вручить, неизвестно что, был ранен - вот в таком духе в этой бумажке... И я так жалею, что я эту бумажку не сохранил, надо было копию хотя бы с неё снять... Ну, это я сегодня умный, а тогда... Господи, надо было пойти к нотариусу, снять копию заверенную, вот была бы у меня хоть эта бумажка. Или хоть самому переписать её от руки. Но в голову такое не пришло. Пришёл в военкомат, там сказали: "оставьте" - я и оставил. Вот такая история была... Ну, это я вот вспомнил и решил, пока вспомнил, рассказать об этих двух эпизодах...

001_A_016_Deda Vova (25-04)

<пауза до 46-й секунды>

...Кстати, вот этот руководитель нашего оркестра был, так, условно сказать, поганцем. Однажды я узнал, что он оскорбил мою маму. Он не знал, что это моя мать, заведующая кабинетом языка и литературы, и он её оскорбил, так сказать, с намёком на национальность. Я об этом узнал. Я уже не помню, кто об этом рассказывал - мама не говорила - кто мне об этом сказал.

В общем, как-то я его встретил на территории института, никого кругом не было, и ему говорю: "Знаешь что, если ты ещё раз позволишь себе что-нибудь в адрес Ревекки Борисовны, то тебе будет плохо". Он говорит: "А что, чё ты?". Я ему говорю: "Это - моя мать. Понял, ты, урод?". После этого он упал, довольно сильно. Когда поднялся, сказал: "Извини, я не знал..." Я говорю: "Что значит - не знал? И вообще, если бы это была не моя мать, то, значит, можно твои идиотские намёки? Я воевал не хуже, чем ты, может, даже лучше - не знаю - а ты позволяешь себе такие вещи. Так что вот имей в виду: только намёк услышу, в любой адрес - ушибу"...

Но это не помешало нам продолжать... никто об этом не узнал, я никому не говорил, но продолжал играть на этом самом контрабасе. Ну, это так сказать, маленькое отступление.

Теперь... сегодня уже 30 июня, я буду продолжать. Я, к сожалению, не записал себе, на чём я остановился в прошлый раз, так сказать, в таком, хронологическом порядке. По-моему, я остановился на том, что нам с Ванечкой Мариша сказала: "А чего вы в Ворошиловград - поступайте в лесотехнический институт, там учится моя подруга Лена..." - фамилию я забыл, они вместе в армии служили, - "...поезжайте туда, на Строитель, вас с руками и ногами оторвут, у них недобор, тем более фронтовики".

Мы с Ванечкой поехали туда, нас действительно с руками и ногами приняли, без всяких экзаменов - но на первый курс. Ну, мы, конечно, не претендовали на второй курс, потому что понимали, что, во-первых, у нас девять классов, а не десять, и нас приняли, имея в виду, что раз мы окончили первый курс института... они как-то не обратили внимания, что это был учительский двухгодичный институт, куда принимали после девяти классов. Ну, значит, раз нас там приняли - ну, давайте на первый курс. Мы сказали, что окончили десять классов, мы наврали, что наши документы за десять классов, свидетельства об окончании школы, были сданы в военкомат, когда мы уходили на войну, и там затерялись. Вообще там, конечно, могло всё затеряться, потому что, например, мою метрику, которую я принёс, когда уходил на войну, так и не нашли потом, её потом пришлось много лет спустя... я расскажу эту историю, она очень, очень поучительная, когда подойдёт срок...

Таким образом нас приняли на первый курс, дали нам место в общежитии. Значит, там было два общежития. Одно общежитие - за территорией института, но рядом там, недалеко, а другое - на территории общежития, в доме, который не отапливался, в котором были побитые стёкла... но нам сказали, что это временно. Там строилось общежитие, "мы вас переведём в "маргариновый" барак". "Маргариновый" барак - это было общежитие, где часть студентов жила - "мы вас туда переведём".

Значит, в этой комнате, куда нас с Ванечкой поселили, было несколько человек. Вот я запомнил троих: Вася Шадрин, он воевал штурманом на самолёте, был ранен, у него от головы где-то посредине лба отсутствовала часть кости и ямка была, затянутая кожей. То есть в случае, если бы какая-то сволочь или что-то нечаянно попало бы ему в это место - ну, пальцем можно было проткнуть и попасть в мозг - он должен был носить специальную такую защитную пластину. Там он её не носил, хотя она у него была. Потом был - не помню, как его звали - Золотарёв, по-моему, фамилия, у него сестра тоже училась вместе с бабулей нашей вместе училась, вместе её звали. И третьим был Марк по фамилии Киселёв. Это был огромный детина, он был моложе нас там на год или на два, что ли, но почему-то в армии не служил. У него была такая примета - у него верхние веки были вывернуты, и на него было страшно, в общем, смотреть. Ну, у него что-то было с глазами. Ну, вот нас двое. Кто-то ещё там был, но я не запомнил. Ну, нас приняли очень "на ура" туда, мы, значит, поставили бутылочку, как полагается, всё, там было очень холодно, но мы так... у нас было по два матраса, поэтому мы на одном матрасе спали, другим закрывались.

Но вскоре нас... А, нет, ещё был такой эпизод. Ну, началась учёба, с 1 октября началась учёба. Там была столовая студенческая, на территории, и там мы могли обедать. Значит, когда приходил обедать, там получал так - первое, второе там, у тебя есть карточки, вырезали там крупу и столько-то грамм, того, сего, хлеб... Вот нам, участникам войны, давали дополнительные талоны, назывались они УДП - усиленное дополнительное питание. Но мы называли... мы, конечно, тут же назвали это УДП "умрёшь днём позже". По этому талону можно было получить обед за деньги, и вот это всё УДП - это порция второго там могла быть, ещё что-то - тоже за деньги, но это копейки всё стоило. Обед - в рубль вполне укладывались. Вот, стипендия там была, по-моему, 140 рублей - я сейчас точно не помню - по-моему, 140 рублей, там маленькая была стипендия. Ну, мы пенсию получали ещё - и Ванечка, и я. Ванечка - он был лейтенант, он кончил училище в сорок первом повоевал, был ранен, у него побольше была пенсия, а у меня вот такая - 214 рублей с копейками, я говорил.

Однажды в столовой случился пожар. И, поскольку мы были на территории рядом с тем зданием, где была столовая, мы, конечно, бросились и приняли самое активное участие в тушении пожара. Пока приехали пожарники, мы успели многое оттуда вытащить, в том числе выволокли на улицу котёл с супом. И с кухни вытащили, значит, продукты, всё это - ну, это всё там складывалось, стояла там женщина, которая там охраняла это всё и так далее... Ну, в общем, отличились мы там здорово, потом про нас там даже что-то такое сказали, благодарность объявили за это дело. А потом нас вот из этого вытащенного на улицу супа и второго, покормили бесплатно в этот раз, списали на пожар.

А вскоре нас перевели в "маргариновый" барак. Почему он назывался "маргариновый" - потому что там недалеко был тогда или в то время маргариновый завод, и это было общежитие маргаринового завода, а нам вот передали его под общежитие вот этому институту лесотехническому.

Значит, мы поселились в комнате, а нас там было... сейчас скажу: раз, два, три, четыре, пять, шесть... семь или восемь человек в этой комнате, там была плита, которая отапливалась дровами... Да, одноэтажный барак. Туалет был на улице - выгребная яма, деревянный домик...

Значит, там жили два мальчика, которые окончили в этом году школу - это был сорок пятый год - ни в какой армии они не были, вот они поступили на первый курс, они были, по-моему, оба из Мурома. Ванечка, я, дальше - Андрей Мещаный, инвалид войны, ранение в ногу было, он лейтенантом был или младшим лейтенантом. Дальше - Яша Гольдберг, он тоже инвалидом войны был, у него в голове осколок сидел - он в голову был ранен. Федя... м-м-м - забыл его фамилию, он не воевал, он был старше нас, не воевал, потому что он был больной, у него, по-моему, пелюрит, что-то такое было... И был ещё один парень, который, по-моему, воевал, но он был такой вот единственный особняком: жил как-то: у него тумбочка под замком была - у нас у всех всё это было закрыто, не запиралось, а у него запиралось. Кроме того, он на выходные ездил домой, он где-то недалеко жил и привозил жратву, а нам никто ничего не привозил, ехать нам некуда было, жили только на карточки, всегда хотели кушать. А он страшно боялся щекотки. Вот он начинал кушать... Жрать начинал... Один, сам. Он никогда никому ничего не предлагал, хотя привозил с собой картошку, он варил там картошку и всё такое... Значит, ну начиналась история: я начинал шевелить пальцами, реально на него. Он от этого кричал: "Вовка, не надо!". Это я ему показывал, что щекотать начну - он жутко боялся щекотки. А я говорю: "Надо!" И все говорили: "Надо! Ты домой ездил?" - кто-то ему говорил. - "Ты домой ездил? Ездил. Картошку привёз? Привёз. Почему товарищей не угощаешь?" А я уже к нему подходил потихонечку... В общем, кончалось это тем, что мы вымогали у него картошку там, сало, хлеб он привозил домашний... Вот такая была история.

Значит, у нас с Ванечкой был большой сундук под кроватью, в котором лежали наши вещи - там трусы, майка, рубашки какие-то... И в этом же сундуке лежали два папиных портсигара именных, дарёные ему,ходин серебряный портсигар - он ещё сохранился здесь, у меня. И там, значит, надпись: "Давиду Владимировичу..." там, пятое-десятое...

Довольно часто мы выпивали. Кто-то приносил, сами мы, значит, как-то так обходились... В общем, вели такой образ жизни студенческий... и однажды, вот когда мы ещё жили в том доме на территории института, туда пришли две девушки. Одна из них была Рита Волкова, другая была вот эта Лиза Золотарёва. И, значит, девушки пришли познакомиться с двумя новыми студентами, то есть с Ванечкой и со мной. Ну, познакомились, конечно, водочки там выпили, посмеялись, пошутили там, то-сё... И я сразу как-то, что называется, запал на Риту. Потом мы их... они жили в "маргариновом" бараке, мы с Ванечкой пошли их провожать. Я пошёл провожать Риту, а он - Лизу эту самую Золотарёву. По-моему, Золотарёву... Вот... Проводили мы их к "маргариновому" бараку, там постояли, я даже осмелился и поцеловал Риту, за что она сделала вид, что это её обидело и слегка так меня по щеке ударила... нет, не пощёчину дала, а слегка так, поощрительно, скажем так. В общем, короче говоря, завелась у нас любовь. Полюбили мы друг друга. Вот...

Ну, продолжали, значит, учиться: учёба, занятия - такие, сякие... Ну, всё, как в институте. В нашей группе было много фронтовиков, больше половины, то есть свои ребята все были, да и в общежитии жили ребята-фронтовики - Костя Макурин там, танкист обгорелый, и другие ребята.

Вот, так мы жили. Нам помогали. Нам помогали материально. А именно: нам выдавали ордер на, скажем, отрез три метра материала мануфактуры какой-то - на костюм. Мы, значит... это вот участникам войны, инвалидам войны... ну, в основном там инвалиды войны были в то время, не просто участники, а инвалиды. И мы... там же как и в Тобольске, только в Тобольске не было никаких талонов, ничего этого не было, а тут вот... Во-первых, одежду нам иногда выдавали, присылали из Америки одежду, и вот выдавали там иногда на материал, на что-то ещё ордер. По этому ордеру ты шёл в определённый магазин в Москве и выкупал эти три метра по государственной цене - и тут же продавал это дело во много раз дороже. Так что это был такой приработок... ну, спекуляция. Приработок сверх стипендии, чтобы можно было как-то прожить. Причём довольно систематически нас поддерживали вот таким образом.

Вот однажды одному из ребят из другой комнаты достался очень хороший коверкотовый плащ, летнее пальто великолепное. А каникулы зимние начались, он куда-то уезжал, и говорит мне: "Слушай, пока меня нет, может, продашь вот мой плащ тыщи за полторы?" Я говорю: "Не знаю... ну, оставляй". Он оставил этот плащ; я как-то был в гостях у Исаака Григорьевича Варите - я рассказывал о нём - и спросил, не нужен ли ему красивый хороший плащ. А он говорит: "А что?" А я говорю: "Да вот, у меня сосед по общежитию продаёт". Он говорит: "Ты привези, покажи". В общем, он купил этот плащ, а я эти деньги спрятал в сундук под газету - на дне лежала газета, и я эти деньги спрятал в сундук под газету...

Однажды мы приходим с занятий, а наша комната и комната напротив обворованы, и эти деньги украли... Вот портсигары именные не взяли, побоялись, ничего, одежду не взяли, а деньги эти... у нас с Ванечкой взяли эти деньги, у кого-то что-то ещё, у кого-то - ещё что-то... Мы заявили в милицию, милиция была, но, в общем, ничего не нашли... И когда этот парень вернулся... ну, я же деньги... как это? Я говорю: "Ну, вот такая история..." - "Как это..." - туда-сюда... Я: "Ну, вот так - и всё. Если настаиваешь - значит, жди, я потихоньку буду отдавать". Он говорит: "Да ладно... как пришло - так и ушло". Ну, поскольку это был не обман, а действительно украли, в общем...

У нас в одной из комнат... было две комнатки, в одной из комнат сидел сапожник, который ремонтировал обувь, а в другой комнатке сидела комендант вроде вот этого общежития, тётка такая... В общем, спустя какое-то время выяснилось, что обокрал нас вот этот сапожник, и что все мы бегали, искали там, туда-сюда - а всё то, что они украли, было спрятано у этой тётки в комнате, никому в голову это не пришло. Ну-у-у... вот, кончилось тем, что их, по-моему, судили и посадили. Вот так... Ни одному в голову не пришло, а, может быть, и хорошо, что не пришло в голову, потому что если бы кому-то пришло в голову и мы бы это всё нашли вот здесь - да, наш брат тогда был, вернувшись с фронта, очень-очень-очень, могли и пристукнуть и сапожника, и эту тётку - придушить, по крайней мере. Так что может быть, и хорошо, что не нашли...

Итак, значит, вот мы учились... Однажды... Ну, я бабуле, Рите, значит, рассказывал про свою жизнь, Ванечка рассказывал - рассказывали про Тобольск, про лучшего моего друга Борю Панюшкина... И вот однажды мы с бабулей поехали в Москву - нам нужно было купить там карандаши для черчения, а в Мосторге на Петровке были хорошие кохиноровские карандаши. Мы туда приехали с ней, заходим в этот магазин и вдруг она мне говорит: "Смотри, вон твой Борька идёт". Она его в жизни не видела, только по моим рассказам! Я, значит, хмыкнул, глянул - точно, прямо на меня навстречу идёт Борис! Вот такая встреча в Мосторге!

Ну, обнялись, туда-сюда - он, оказывается, приехал в командировку со своим шефом; как я говорил, он работал помощником - или заместителем? - помощником мэра... председателя Тюменского городского совета, не совета, а горисполкома, то есть это, так сказать, исполнительная власть. И вот он вместе со своим шефом приехал в Москву в командировку, остановились они в гостинице "Москва". Значит, ну, всё, пойдём в ресторан, отметим. Мы Риту проводили, она уехала домой, на Строитель, а мы с Борькой пошли в ресторан. Ну, у меня были московские карточки, значит, вырезали там у нас крупу, мясо и так далее - мы водочки взяли, посидели...

Я ему говорю: "Поедем к нам, в общагу, с ночевой, найдём где переспать" - "Да ты что", - говорит, - "я не могу". Я говорю: "Да ладно тебе - "не могу", что значит - "не могу"? Можешь, поехали!" И мы приехали вот в этот "маргариновый" барак, в общежитие... Ну, по случаю того, что приехал такой гость, тут же сбегали за водочкой, ещё, значит, подвыпили...

У Борьки оказался пистолет, он начал хвастаться пистолетом, даже выстрелил в пол - ну, просто так, чтобы доказать, что эта штука стреляет. Я ему говорю: "Знаешь, что? Убери-ка эту игрушку, а то нечаянно, не дай Бог, в кого-нибудь рикошет будет". Значит, он убрал... Так мы переночевали, какая-то койка была свободная, ну, кто-то уехал, видно, домой на денёк - это, наверное, в воскресенье было, что мы в город в Москву поехали... На другой день я его проводил, он поехал по своим делам. Потом мы ещё раз с ним встречались, я к нему приезжал - и вот такая встреча произошла.

Однажды я был в комнате у девчонок, у Риты... И кто-то приходит из моей комнаты, говорит: "Вовка, иди, там к тебе земляк какой-то пришёл". Что значит "земляк"? Это - тоболяк, это же событие! Я быстро пошёл в свою комнату, смотрю - сидит... я сразу даже не узнал: Миша Калинин, который погиб в сорок втором году! Ну, такая встреча... Представляете? Значит, вот Ванечка, Миша и я - три тоболяка...

Ну, Миша рассказал, что *...

<конец записи>

001_A_001_Deda Vova.mp3 (1-19-03)

В прошлый раз я остановился на встрече в "маргариновом" бараке с Мишей Калининым, своим школьным товарищем по Тобольску, который "погиб" в сорок втором году, была похоронка - и он приехал в Москву.

Надо сказать, тут такая интересная история. Когда он учился в школе, там в Тобольске, он дружил с девочкой, которая была дочерью начальника главного управления Северного морского пути, расположенного в Тобольске. Того самого управления, куда Отто Юльевич Шмидт помог попасть моему отцу в ссылку со всей семьёй вместо Казахстана, я об этом рассказывал, по моему. Они дружили с Мишей,... и в тридцать седьмом году после того, как это главное управление было ликвидировано, они уехали в Москву. Переписывались с Мишей, ну, и по всей видимости представляли встречу и дальнейшую дружбу, ну и все последствия после этого. Но вот когда Миша в сорок первом году кончил школу, и началась война, он ушёл на войну на другой день, попал в училище, окончил училище, воевал - кстати, так же, как я, в 45-миллиметровой противотанковой истребительной батарее командиром взвода, лейтенантом, был ранен, попал в плен, и пришла похоронка. Лиля - так звали эту девушку, я о ней ничего не знал. Но вот волею судьбы, как я уже рассказывал, я попал в лесотехнический институт, и оказалось, что там она тоже учится. Она услышала, что мы приехали с Ванечкой Васильковым, как я рассказывал... Она, услышав, что кто-то приехал из Тобольска и поступил в институт, разыскала меня. И я ей рассказал вот, что Миша погиб, есть похоронка, а за ней ухаживал там парень один, Борис его звали, я забыл его фамилию, и поскольку это был уже сорок пятый год, октябрь - ноябрь, они договорились, что если до Октябрьских праздников Миша не проявится ни откуда вдруг - она все-таки ждала Мишу - то они с этим Борисом поженятся. И вот, судьба: они сыграли свадьбу, а буквально на другой день или через пару дней у неё в доме раздался звонок - это был Миша. Он пришёл по известному ему адресу, вернувшись из плена, но увы, Лиля уже была замужем... И она ему рассказала, что в лесотехническом институте на платформе Строитель по Ярославской дороге учатся Володя Шварц и Ванечка Васильков. Рассказала, как туда проехать. Миша поехал - и вот произошла встреча. Я захожу в свою комнату, смотрю - сидит какой-то парень, я его даже сразу не узнал: лысоватый, хотя у него была хорошая шевелюра, худой очень... Всмотрелся я в него, а он мне говорит: "Не узнаёшь меня"? И тут я его узнал, говорю: "Миша, ты живой?!" Ну, обнялись, расцеловались, туда-сюда. Такая встреча - и я ему говорю: "Слушай...". А он учился вместе с Федей Юферовым, о котором я рассказывал, вот который меня на носилках с поломанной ногой в Тобольске нёс в больницу. Я говорю: "А ты знаешь, что здесь, в Москве, Федя Юферов, он учится в энергетическом институте?". И мы втроём - Миша, Ванечка и я - поехали к Феде. А Миша с Федей дружили, мы с Мишей не были друзьями близкими, были просто товарищами, очень хорошо друг к другу относились, но друзьями такими, чтобы друг к другу домой ходить, этого почти не было. Во всяком случае, Миша у меня никогда не был, а я у него, может быть, несколько раз и был, потому что, когда я вернулся с фронта, как я рассказывал, я пошёл в том числе к его маме, и она мне показала похоронку, что он погиб.

Мы поехали к Феде Юферову, приехали к нему в общежитие. Ну, встреча, конечно, была такая же тёплая, появилась водка, куда-то сбегали за водкой, какая-то закуска... Это был сорок пятый год, ещё карточная система была, довольно голодно было. Ну, короче говоря, как следует выпили, хорошо. В Лефортово это общежитие-то было, энергетический институт в Лефортово. Посидели, поговорили и, значит, разошлись. Миша поехал - не знаю, куда он поехал, где-то он остановился, у него был кто-то знакомый, а, может, даже к Лиле поехал - там переночевать, потому что он собирался в Тобольск ехать... А мы с Ванечкой поехали на электричке, на электричку на Ярославский вокзал нам нужно было, чтобы сесть на электричку и ехать на Строитель. Выпили-то мы здорово, и мы вместо Ярославского вокзала в метро с пьяных глаз оказались на станции "Завод имени Сталина" - так она тогда называлась... Ну, сейчас она "Автозаводская" называется, а тогда называлась "Завод имени Сталина". Вот, мы там очутились, вышли, пошли искать электричку, думали, что мы на Ярославском вокзале. Никакую электричку мы не нашли, а это был ноябрь, уже снег был... Причём - да, в метро у нас произошла какая-то драка. Я тогда ходил с тросточкой бамбуковой, у меня была из бамбука трость. И кто-то к нам пристал, что-то такое - я не помню этого точно. Короче говоря, получилась драка, в результате которой я эту тросточку бамбуковую там об кого-то обломал. И мы вышли на улицу в поисках электрички, и я там где-то куда-то попал в какую-то рытвину или что - короче говоря, я сломал... у меня появилась трещина на лодыжке левой здоровой ноги, тогда я этого ещё не знал. Но - адская боль в левой ноге, тросточки нет, а правая нога сами знаете, какая у меня. Я, значит, стою на правой этой хромой ноге, на левую наступить не могу. Ночь, уже темно, никого народа кругом нет. Прохожие шарахаются от нас, я держусь за Ванечку, а он маленький, щуплый... Держусь за Ванечку, кое-как, куда-то на одной ноге я прыгаю.

К нам подходит милиционер: "В чём дело?" Ну, к тому времени мы уже протрезвели достаточно, довольно здорово. Вот, рассказали ему, что так и так, и он нас завёл - а там стояли стандартные, двухэтажные, по-моему, домики, в которых в основном были общежития работников вот этого завода имени Сталина, а потом - имени Лихачёва, ЗИЛа, а тогда - ЗИСа. Они нас завели в один из... он нас завёл, он помог нам, то есть я взялся одной рукой за милиционера на плечи, другой - на Ванечку и мы прошли до домика, и дальше он говорит: "Пойдём со мной" - Ванечке. - "Заведи его туда, в общежитие, в прихожую. Пойдём в милицию, оттуда вызовем "скорую помощь". Потому что к тому времени уже было понятно, что у меня что-то с ногой с левой. Ну, милиционеру мы всё объяснили. Хороший милиционер попался.

И, значит, мы зашли в этот дом, там никакого вахтёра - ничего не было, ночь, все спят. И там в прихожей я лёг на пол... посадили меня на пол, и я, значит, на полу жду "скорую помощь". Её нет и нет, нет и нет, нет и нет...

Утро наступило, рабочие стали выходить, мыться, на работу идти. Кто-то, значит, на меня там начал... что-то на меня, так сказать рыкать, зыкать. Я еще не совсем, так сказать, отрезвел, ещё пары какие-то были и я, значит, готовый к бою. Да, это сейчас смешно... Я, значит кричу: "Что вы, сибиряков бить?!" И вдруг выходит какой-то человек и говорит: "А кто тут сибиряк?" Я говорю: "Я!" - "А откуда?" - "Из Тобольска". - "О, земляк!" Ну, правда, он не из Тобольска был и даже не из Тюменской области, но из Сибири. И он меня, когда всё это выяснилось, завёл в свою комнату в общежитии и уложил меня на свою постель, а сам сказал: "Я вызвал "скорую помощь". А Ванечка исчез, не пришёл...

Через какое-то время приехала "скорая помощь", я уже вообще не мог на ногу наступать, меня положили на носилки, увезли в больницу. В больнице сделали рентген, обнаружили трещину и сразу мне ногу загипсовали, положили в палату. И вот я лежу в палате - хорошо, у меня с собой был паспорт. Тогда без паспорта нельзя было ходить, потому что пропускная система ещё в Москве существовала. Вот, студенческий билет был, комсомольский билет, вот... И вечером ко мне пришла Рита, бабулька. И что же она мне рассказала: очень поздно ночью, видно, с последней электричкой приехал Ванечка, а она меня ждала, а меня всё нет и нет - переживала, волновалась. Потом утром увидала Ванечку и говорит: "А где же Вовка?" И он ей рассказал, что вот он из милиции вызвал "скорую помощь", подъехала к милиции "скорая помощь", его посадили в "скорую помощь", чтобы он показал тот дом, в котором он меня оставил - а там таких домов, абсолютно одинаковых - наверное, больше десятка, все одинаковые дома - а он ни номера, ничего не знает... И вот он их возил. В этот дом заходят - нет. Вот в этот... В конце концов, возили... целый час он возился, возил их. В конце концов они сказали: "Всё, мы больше не можем". Высадили его и уехали. Он ещё походил, поискал - так и не нашёл меня там, где оставил. А, возможно, даже он и заходил в этот дом, но я уже, может быть, лежал в этом самом... в комнате, в постели.... Короче говоря, он уехал на Строитель, в наше общежитие, и он рассказал, значит, вот Рите эту историю и она с подругой, с Лизой, по-моему, Золотарёвой или с Наташей Цветковой, её подругой ещё по Ярославлю - не помню - значит, приехали сюда, пошли в милицию. А милиция выяснила, в какую больницу меня завезли. Они пришли ко мне в больницу. Вот такая история...

Пролежал я в этой больнице, наверное, неделю. Ну, в гипсе никакого лечения мне не надо: Нога в гипсе до колена, мне там дали костыли. Я уже на костылях и на правой прямой ноге передвигаюсь потихонечку... И, значит, говорю Рите: "Давай там мобилизуй ребят из нашей комнаты, пусть приедут, заберут меня, не хочу я тут лежать в больнице".

Приехали ребята по общежитию, из моей комнаты, и они меня на себе донесли до трамвая, от трамвая доехали на метро, занесли меня в метро, доехали до Ярославского вокзала, занесли меня из метро в электричку... В общем, так мы добрались домой, в общежитие - и я там лежал целый месяц. Ну, правда, я уже на костылях передвигался, на правой ноге с помощью костылей. Причём когда из больницы меня выписывали, они хотели у меня отобрать костыли - я говорю: "Да я вам привезу костыли, как только они мне не понадобятся!" Они оставили в залог комсомольский билет: "Вот, за комсомольским билетом приедешь". Ну в общем, через месяц там или полтора я сам себе снял гипс, приехал туда, в больницу, отдал им костыли, они посмотрели и сказали, что всё в порядке, а уже даже на занятия на костылях ходил. Вот такая вот история, связанная со встречей с Мишей Калининым...

А Миша уехал в Тобольск. Я уже, по-моему, рассказывал, как он меня выручил, когда я уже учился в Ярославле с дубликатом свидетельства об окончании десяти классов. По-моему, я это уже рассказывал. Не буду повторять, но если не рассказывал, то расскажу - вы мне тогда скажете, что нету такого рассказа... Это целая история была. Ну расскажу тогда... Вот такая история, вот так я встретился с Мишей Калининым... А как с Борькой Панюшкиным мы встретились, я уже рассказывал, по-моему. И его Рита узнала в Мосторге, никогда не видя, а по моим рассказам, говорит: "А вон твой Борька Панюшкин идёт" - точно, это был он, это я рассказывал уже.

Вот, лесотехнический институт. Значит, учились мы на первом курсе, а бабуля - на третьем курсе. Кончился курс - выяснилось, что бабуля в положении. Это кончился сорок пятый год... то есть, это - лето сорок шестого года. Кончился... значит, июнь сорок шестого года, сдали экзамены за первый курс... Да! Ванечка уехал в Тобольск, оттуда пришло ему какое-то тревожное письмо насчёт его братишки младшего, который ходил ещё в школу, в младшие классы, Вовочка. И он говорит: "Что-то с Вовочкой случилось, я уеду. Поеду". Взял академический отпуск на год в лесотехническом институте - и уехал. Потом он мне прислал письмо, а потом и я был в Тобольске. Он, Вовочка погиб - катался на коньках, его кто-то там толкнул, или подставил ножку, он, падая, ударился головой о столб. У него было сотрясение мозга там, кровоизлияние, и он через несколько дней умер, и Ванечка это почувствовал. Он уехал туда, он написал мне, что Вовочка умер, он его уже даже не застал. Это я уже рассказывал, что старшая его сестра погибла на войне, а сестра младшая, между ним и Вовочкой, училась в Омске в речном техникуме. Вот...

Ну, закончили мы экзамены, сдали экзамены. Такой эпизод был смешной... А, расскажу несколько эпизодов. Смешной был такой... Я очень не любил химию, а у нас по химии был зачёт и экзамен - по такой, общей химии. Так вот, до экзамена не допускали тех, кто не сдал зачёт. А были у нас там какие-то практические занятия - так преподаватель, который читал нам лекции по химии и проводил эти занятия, некоторым, в том числе и мне, поставил зачёт автоматически, заявив: "Ну, Шварца я ничего спрашивать не буду, он хорошо всё знает, давай зачётку". И поставил мне зачёт, хотя я ни фига не знал. А экзамен - когда экзамен пришлось сдавать ему, я уже не мог показать, что я ничего не знаю. И у нас там всё это было разработано очень здорово: значит, кто-то из первых, кто шёл на экзамен, ухитрялся украсть билет, этот билет передавали кому-то там... В общем, короче говоря, мне передали билет, я спокойненько прочитал там всё, что надо по этим вопросам, что были в билете, и, когда дошла моя очередь, я зашёл, взял билет, а номер назвал того, который у меня в кармане. Ну, преподаватель у себя отметил, что билет там номер такой-то, я по нему отбарабанил, получил пятёрку, по-моему, даже, сейчас уже не помню, ну, в крайнем случае, четвёрку. А тот билет, что я взял, я так же передал кому-то. Вот так мы сдавали экзамен по химии... Ну, по остальным предметам всё было нормально, а вот химия меня мучила всегда.

И мы поехали в Ярославль к её родителям, да ещё и зимой. Я уже рассказывал, что зимой я ездил к отцу в лагерь и на обратном пути был у бабули и там познакомился с её родителями. А тут мы на лето поехали - я собирался в Тобольск уехать, мама ещё была в Тобольске, это был сорок шестой год, но прежде поехали туда.

Да, ещё был такой случай в институте в лесотехническом. Значит, пригласили в институт на вечер там - не помню уже, чему посвящённый - Козловского, Ивана Семёновича Козловского. Ну для него это была халтура - он спел три песни, содрал с нашего профкома три тысячи рублей, ребята просили его ещё попеть - он отказался. Кончилось тем, что ему прокололи шины на машине, на которой он приехал - целый скандал был, он уехал... А у нас... к нам приходили, к девчонкам, потому что мальчишек было мало, к девчонкам приходили ребята из Подлипок, которые не учились в институте, и завязалась драка. И в этой драке я, конечно, участвовал, Ванечка тоже участвовал, и очень сильная драка была, скандал большой... После этой драки меня вызвал к себе ди...ректор - не могу вспомнить его фамилию - и, значит, начал мне мораль читать, что драка, то-сё, пятое, десятое. Но я уже говорил, что к нам, фронтовикам, вообще особое было отношение. А кончил это он словами: "А в общем-то - молодец, правильно, нечего им сюда шляться". Вот такая история была...

И мы летом поехали в Ярославль. Нам бабулины родители говорят: "Чего вы будете где-то в Москве - давайте переводитесь в Ярославль, там открылся технологический институт". И я поехал в институт, меня там с руками... я, по-моему, уже это рассказывал. В двух словах повторюсь: мне там, в деканате, сказали: "Давай-давай, поезжай в Москву, привози документы". И меня приняли сразу на второй курс, но мне пришлось досдавать один только предмет - органическую химию.

С органической химией был такой курьёзный случай: значит, я начал читать учебник, а на кафедре Мусабеков был заведующий кафедрой, известный органик, а у него ассистентом была женщина, я забыл как её зовут, молодая женщина, которая взялась мне помогать готовиться к экзамену. Я должен был Мусабекову сдать экзамен. И в определённые дни она назначала время, когда она свободна от занятий там, подготовки, ну чего она там ассистентом делала, я не знаю - доцентом она, по-моему, была. Она со мной занималась, помогала, натаскивала меня просто-напросто.

Вот сидим мы с ней в кабинете химии, она там мне что-то рассказывает, и вдруг я чувствую, что меня кусает блоха. Что такое укус блохи, ребята, это вообще трудно передать: она жалит, сразу начинает это место чесаться. Причём, выбирает самые неподходящие места. И, если хочешь её поймать, то её очень трудно поймать - она тут же прыгает в другое место, блохи скачут... В общем, я сижу, как на иголках, но терплю, чтобы не показать вида. Она очевидно заметила, что я что-то такое... Говорит: "Ну, вы, наверное, устали? Ладно, идите перекурите, отдохните".

Я, значит, пулей в кабинет физики, к Волику Василенко. И говорю: "Волик, выручай! Блоха у меня!" - "Ну, давай". Я, значит, расстегнул брюки, задрал рубаху и он её - хлоп! Плюнул на палец, он, наверное, её увидал - и поймал эту блоху. Но она меня покусала несколько раз. А у меня к блохам... я уже рассказывал, как в запасном полку, где нас готовили на фронт, нас блохи вообще терроризировали, а тут одна блоха откуда-то взялась в институте... Ну вот, после чего, значит, перекурили, и я вернулся обратно. В общем, короче говоря, я этот экзамен сдал. Сдал я этот экзамен и продолжал учиться.

Вот, мы подружились с Василенко, с Романовым. И ещё к нашей компании примкнул Саша Попов такой, он был моложе нас. Он двадцать седьмого года, по-моему, или даже двадцать восьмого, я точно не помню. Паренёк такой, с провинции, из деревни, но его брат, у которого он жил в Ярославле, был председателем горисполкома. И вот Саша примкнул к нашей компании уже стариков, так можно сказать. Мы с Романовым Воликом прошли войну, а Василенко, как я уже рассказывал, на войне не был, он восемнадцатого года, вообще на шесть лет старше меня. Вовка Романов - двадцать второго, я - двадцать четвёртого. Вот... Ну, началась учёба в лесотехническом институте. Я пришёл в деканат - уже занятия шли. Пока я съездил в Москву за документами, туда-сюда... А я же ещё летом уехал из Ярославля в Тобольск к маме - был в Тобольске - оттуда вернулся в Ярославль, уже принятый. То есть, вернее, не принятый, а мне сказали: "Привози документы". Я, значит, уже с документами приехал, меня тут же приняли и сказали: "Идите в такую-то аудиторию, там лекция сейчас идёт. Кончится лекция, зайдёте туда, там спросите Кашина, Колю Кашина, он - староста вашей девятой группы".

Я стою там около окна, против дверей этой аудитории. Вот, второй или третий раз в этом институте, никого не знаю абсолютно. Идёт лекция, смотрю - идут... бегут два парня. Подбегают к двери, к той двери, куда мне надо зайти. Один из них тихонечко дверь открывает - а потом выяснилось: он просто опоздал и хотел зайти. А второй его туда толкает. Он обратно оттуда, значит, дёргается, дверь закрывает и говорит: "Ты чего толкаешь меня?" А я, значит, смотрю на них и говорю: "Да чего ты с ним разговариваешь? Дай ему в глаз - что он, такой-сякой-немазаный, толкается?" Они так оба на меня посмотрели подозрительно и ушли, видно, решили не связываться, видно, у меня такой вид был, что лучше не связываться.

Кончилась лекция, я зашёл туда, спросил, кто здесь Кашин. Поднялся маленький такой, щупленький паренёк в очках, явный Кашин. Я говорю: "Ну вот, а я - новый студент. Вот, мне сказали, что у тебя в списках я уже есть" - "Да. Ты Шварц?" - "Да, я - Шварц. Вовка Шварц" - "Да, всё, пожалуйста, заходи, садись".

Всё, вот так началась моя учёба. И первый, с кем я вот подружился, был Волик Василенко. А в группе у нас, надо сказать, наверное, процентов... у нас было четыре или пять девочек. Было двадцать человек, по-моему, в группе, двадцать с небольшим, и вот четыре или пять девочек было и несколько - три, четыре человека - были школьники, которые пришли с десятого класса. Это сорок шестой год был. Были ребята, парочка человек - вот Веня Харитонов, кто-то ещё, которые пришли из техникумов, а остальные были все фронтовики, ну, вот кроме Василенко, были фронтовики все - инвалиды, не инвалиды, просто демобилизованные, разные - офицеры, не офицеры. В общем, я попал в хорошую среду.

Ну, началась учёба. На выходные дни я ездил на Волгострой к бабульке, которая вот-вот должна была рожать, это уже шёл сентябрь... И однажды меня вызывают в деканат, прямо с лекции, с занятий. Пришла секретарь, Зоя Павловна такая. Я про неё рассказывал, жена вот того электрика, работника. Как же его-то звали... Тимофей? Ну, не помню. С которым мы там у него, там где он работал на кафедре... А, он работал на кафедре электротехники. И мы там частенько собиралась - вот наша компания: Василенко, Романов, я и он, там спиртик потягивали... Вот.

И она меня вызывает с лекции и говорит: "Тебе с Волгостроя звонят, у тебя кто-то родился". Я, значит, иду к телефону, а это бабулина мама звонит оттуда, с работы, она там бухгалтером работала. Звонит: "У тебя дочка родилась, вот, всё в порядке, приезжай! Сегодня ночью родилась дочка!". Ну, вот 20 сентября, а это было, наверное, 21-е.

Ну, в общем, то ли 21-го, то ли - я не помню, когда бабуля родила, то ли с 19-го на 20-е - ночью рано - то ли с 20-го на 21-е, не помню. Ну, короче говоря, позвонила мне Зоя Павловна, что родилась дочка, Ирочка. Ну, я конечно, на другой... тут же в этот же день поехал туда. То есть на поезде надо было ехать, это за Волгой. "Мотаня" ходил, поезд, который назывался "мотаня", автобусы тогда ещё не ходили. Ну, приехал туда, и вечером мы с отцом бабулиным на его грузовике - он лесовоз водил, лес возил на лесозавод - там был лесозавод - мы поехали в больницу. Ночью, в темноте - а у него что-то там с аккумулятором... в общем, фары не горели, потухли.

В общем, я шёл впереди машины, а он за мной ехал, чтобы там не заскочить куда-нибудь. Короче говоря, приехали мы в эту больницу. Почему это было в темноте, я никак не помню. Но, в общем, бабуля нам в окно там что-то такое говорила. Роды были тяжёлые, пришлось делать хирургическое вмешательство после родов, но, в общем, всё обошлось благополучно. Ну всё, вот так родилась Ирочка... А я каждый выходной день приезжал туда, на выходной день. То есть я в субботу - тогда субботы же были рабочие, да и в институте-то шестидневка была - я в субботу после занятий ехал в Волгострой, проводил там всё воскресенье, а либо вечером в воскресенье, либо рано утром в понедельник я возвращался в Ярославль на занятия. Ну вот, потом бабулю выписали с Ирочкой - это уже конец сентября был, я не помню, сколько дней она в больнице пролежала... А в квартире у них зимой - это первая Ирочкина зима, с 1946 на 1947 год - печку приходилось топить практически непрерывно, потому что стены были такие, что буквально пальцем ткни - палец на улице оказывается. Фибролитовые бараки двухэтажные это были. Была у них одна комната, кухонька небольшая, туалет на лестничной клетке на две квартиры. На втором этаже это было дело, дом-то был двухэтажный. Вот, Ирочку надо было пеленать. Значит, открывали дверцу топящейся печи, оттуда шло тепло, и на коленях бабуля её у себя распелёнывала, подмывала там, мыла и снова пеленала. Вот такая первая зима была, ужасные были условия - ну, там ни водопровода, ничего не было - колонка была на улице, туалет практически на улице, холодный. Вот, ну, вот была комнатка, небольшая веранда на втором этаже застеклённая и кухня, тоже очень небольшая. В углу в прихожей висел умывальник, как у нас на даче, туда из ведра заливали воду, стояла там скамейка, на которой два ведра с водой стояли, по мере расхода воды - правда, колонка была недалеко - ходили за водой. Когда я там был, я ходил за водой. Был сарай, в сарае были дрова. которые летом запасали и поросёнок, которого глубокой осенью съедали, а весной покупали маленького поросёнка, выкармливали - и питались этим. Очень голодно было, в сорок шестой год вообще, как известно, не один миллион людей в Советском Союзе умер от голода. Всё это скрывалось, ничего это не было известно - в сорок шестом году подняли государственный цены на все продукты, ввели так называемую хлебную надбавку, даже студентам, шестьдесят, по-моему, рублей, а тем, кто работает - восемьдесят рублей, чтобы компенсировать якобы повышение цен.

Ну, вот так и пошли эти дни учёбы. В выходной день - домой, неделю, значит, учёба. Ну, иногда я загибал занятия и уезжал домой - к бабульке, к дочке. Вот так вот мы и жили - отмечали всякие праздники, я перешёл на третий курс. А Ирочку, кода она подросла и ей уже немножко там...

Да, забыл: в сорок седьмом году... В конце сорок шестого года отца досрочно освободили. Ну он, продолжал работать так же в лагере в Княжпогосте, и мне нужно было маму перевезти к отцу из Тобольска - я не помню, я это рассказывал или нет. По моему, нет. В общем, я в декабре сорок шестого года... А, это я рассказывал, я вспомнил, что я это рассказывал: в сорок седьмом году на каникулы мы поехали к родителям в город Вельск. А отец тогда работал в городе Вельске, в Архангельске, тоже в лагере, в одной и той же системе этого лагеря, но будучи вольнонаёмным. Но у него не было паспорта, так что он не мог никуда выехать, только контрабандой и с запретом там жить в областных и прочих там городах. Значит, летом мы поехали, и Алик... Алик - это мой двоюродный брат, сын папиной сестры родной Теты и родной брат Лины, моей двоюродной сестры. Соловей, фамилия Соловей. Он, Алик тогда кончал школу, он 1929 года рождения, он кончал школу. И, значит, он приехал ко мне... к нам. И мы вместе, вот вчетвером - Алик, бабуля, я и Ирочка - она ещё была грудным ребёнком... Ну, вот в сентябре она родилась, это был, наверное, июль, значит, сколько? Года ещё ей не было, значит, ей было десять или девять месяцев, что-то вот так. Мы поехали в Вельск, в Вельске мы там пробыли... И когда мы возвращались в августе домой, мы Ирочку оставили бабушке с дедушкой, то есть моей маме и моему отцу - ей ещё годика не было. А вскоре отца вернули обратно в Княжпогост и он уже работал начальником контрольно-плановой части вот этого СевЖелДорЛага по строительству этой Северо-Печорский железной дороги. Ему дали квартиру в таком бревенчатом доме - двухкомнатная квартира с кухней, с тёплым туалетом и, по-моему, даже с холодной водой. Вот этого я не помню, была там вода или тоже нужно было ходить на колонку - не помню. Нет, по-моему была холодная вода. Ну, с печным отоплением, конечно, ни с каким не центральным. Зимой...

Значит, это было летом сорок седьмого года, мы вернулись, продолжали учёбу. Бабуля пошла учиться, её приняли в этот же технологический институт Ярославский, но приняли на второй курс. Так что она вот потеряла практически три года. На второй курс - а я уже перешёл на третий. Я её обогнал, то есть я учился на третьем, а она - на втором. И она на год позже меня закончила институт, я уже в Оренбурге работал. Вот, в зимние каникулы сорок восьмого года я съездил к родителям, побыл зимние каникулы у них с дочкой, она меня... она уже ходила, что-то лопотала там. Она, бабуля, мама моя, когда укладывала её спать, пела песни. Или папа. И она очень любила песню "Прощай, любимый город, уходим завтра в море..." и так далее. И она уже говорила... она мою маму, бабушку свою называла мамой. И она говорила: "Мама, гояд, мама, гояд". И под этот "гояд" она засыпала. И, когда моя мама привезла её в сорок восьмом году летом к нам, ей уже было почти два года, она довольно быстро тоже... она называла мамой и мою маму, и бабулю - свою маму - называла мамой. Две мамы у неё было, пока она не поняла, что это бабуля, а не мама. Ну, вот мама потом.... мы с мамой съездили в Москву - ну, контрабандой, паспорта-то у неё не было. А нет, у ней был паспорт, подождите... А, у неё не было паспорта, у неё не было паспорта... Съездили в Москву там, встретились с друзьями, которые уцелели после всех этих репрессий, и она вернулась к отцу, туда, в Княжпогост. А Ирочка пошла в детский садик или ясли.

Однажды я её вёз в детский садик, зимой это дело было. На саночках, значит, вёз её. Везу по снегу, в детский садик и вдруг мне кричат: "Эй, мужик, ребёнка потерял!" Я оглядываюсь - а метрах в десяти от меня она лежит на снегу - ну, закутанная - на снегу и мне что-то такое лопочет там. То есть она свалилась с саночек - а я и не заметил. Ну, в общем, ничего не произошло, кроме этого. Потом летом мы с ней ходили гулять, идём - и навстречу, значит, повозка, лошадью запряжена. Это там всё, на Волгострое. Она мне говорит: "Пап, смотри, какая лошадя". Она была маленькая красавица, кудрявая. Когда мы были в Вельске летом, я гулял с ней, держа её на плечах и вот мы идём - а мимо идёт колонна зеков, и вот все они смотрят на неё, на ребёнка - смотрят, смотрят. Уже прошли, всё - и оглядываются и смотрят, смотрят... Тоска по своим детям. А всё это были политические, ни в чём не виноватые люди. А кругом - охрана с собаками. Вот, вобще ужасно всё было, конечно...

Ну, учёба прошла без особых приключений, довольно быстро эти годы проскочили. Прошло распределение, защита диплома и вот в 1950 году закончил я институт, а бабуля - в пятьдесят первом, она ещё год училась. Получил направление в Оренбург. Во время учёбы были, кончено, разные эпизоды, но ничего такого особенного не было. Я не помню, рассказывал ли я - на всякий случай расскажу. Значит, в 1947 году 15 декабря по радио объявили о той самой знаменитой грабительской реформе. Реформа заключалась в следующем: начиная с 16 декабря 1947 года деньги обменивались 1 к 10. Старые деньги были в ходу ещё буквально... и, по-моему, неделю или несколько дней, во всяком случае, можно было что-то ещё на старые деньги купить, но только один к десяти, то есть, за то что... Одновременно были с этой реформой были отменены карточки, и одновременно были повышены государственные цены и снижены коммерческие. Я, по-моему, рассказывал о коммерческих магазинах. То есть цены сближались, но коммерческие магазины, по-моему, ещё сохранили.... А, нет, их ликвидировали, одновременно с реформой, по-моему, их ликвидировали, но не помню точно. Да, наверное, ликвидировали. Мы сидим - слухи уже ходили, что ожидается, но никто не знал, что как.

Там порядок был такой: у кого были деньги в Сберкассе, то три тысячи из этих денег меняли один к одному, всё остальное - один к десяти. Обменять деньги можно было один к десяти. Были там обменные пункты какие-то или Сбербанки, сберкассы. У нас денег не было никаких. Мелочь сохранилась, вот монеты - а они не менялись, только бумажные деньги. Ну, у нас с бабулей денег не было. мы ничего не потеряли, а мама бабулина была же бухгалтером в торговом музее волгостроевском - и они там, конечно, мухлевали. А как мухлевали? Значит, они как только узнали о реформе - а уже были заготовлены ценники новые - они по старым ценам и за старые деньги, ну вот Ритина мама она с кем-то там целую двухсотлитровую бочку водки, зубровки - эту бочку, значит, спрятали, а на другой день её уже продавали за новые деньги. Таким образом, обмен получался один к одному вместо одного к десяти. Но если на этом деле попасться - то тюрьма. И вот когда мы всё это узнали - ну, это всё в одну ночь было - но узнали об этом. Как... или это было на другой день, мы узнали. Волик Василенко и Волик Романов прибежали: "Что делать?" У них деньги, у одного - полторы тысячи рублей, это большие тогда деньги были. По новым ценам, когда кончились коммерческие, это довольно большие деньги были. Ну, у нас вот стипендия была 350 рублей - ну, вот считайте: полторы тысячи - это сколько? И у другого было там что-то около тысячи. Что делать с деньгами-то? Купить уже ничего нельзя, всё закрыто. Там такие дикие очереди были - на почту, марки люди покупали. лишь бы деньги сохранить в каком-то товаре, в марках почтовых, в чём угодно, лишь бы деньги сохранить. Ну, это всё было так сделано, что... Нет, у жуликов, у которых миллионы были там, конечно, всё нормально прошло, они нашли способы.

И мы позвонили бабулиной маме, Александре Григорьевне. Она говорит: "Привозите срочно деньги!" Мы привезли деньги, отдали ей деньги эти, и она успела их вложить вот в эту водку. Уж какой там этот механизм был, я не знаю, но она успела вложить в это вино, в эту зубровку. И, значит, если бы удалось это продать, то вернулись бы те же деньги, те же полторы тысячи или сколько там - две с половиной тысячи, но уже новыми деньгами.

Прошло пару дней, и она звонит мне: "Немедленно приезжай, к нам едет ревизор, нужно срочно эту водку унести, иначе выльем на землю!" Ну я, конечно, бросился туда, поехал, и бидон, молочный бидон сорокалитровый, вот такой бидон вот этой зубровки унёс. А некоторые не успели вот там - продавцы, заведующие магазинами... Это везде так было - так выливали в землю, потому что в случае обнаружения вот этой вот сверхнормативной водки - тюрьма, огромные сроки. Это не год - огромные сроки, это считалось как подрыв, это политическое дело, подрыв реформы, подрыв финансовой стабилизации там, стабильности. Бог знает, по каким статьям там судили.

В общем, короче говоря, привёз я это вино туда, где мы жили на квартире. Ну, что делать? Начался январь уже... Это, значит, произошло всё в течение нескольких дней после 15 декабря. Начался январь, экзаменационная сессия. Ну, вот после каждой сдачи - экзамены. И без сдачи экзамены. Собиралась компания - Волик Василенко, Волик Романов, я, ещё кто-то приходил, и мы эту "Зубровочку"... уже ничего нельзя было сделать. Ну в общем, мы решили, что мы её выпьем - и выпили. Вот, таким образом, в общем, всё-таки эти деньги хоть не удалось поменять один к одному, но они не пропали, потому что была куплена водка по старым ценам и на старые деньги. Вот, мы её потихонечку там в течение каникул все эти сорок литров ухайдакали.

Начался 1948 год. Я не помню, рассказывал или нет, как я медаль "За отвагу" получал. По-моему, рассказывал, и как меня в сберкассе надули. В общем, я должен был получить за эту медаль 520 рублей, а за медаль "За Отвагу" платили до 1951 года 10 рублей в месяц, кроме того, она давала право бесплатного проезда на трамвае. Ещё какие-то льготы были, сейчас уже не помню - а ровно 10 рублей. Ну, 10 рублей деньги - и тогда можно было на 10 рублей в ресторане покушать нормально, даже выпить сто грамм... Мы с бабулей, бывало, ходили, я получаю пенсию, стипендию. Мы с ней пошли в ресторан, и на двадцать пять рублей мы и солянку сборную, и там хорошее второе, водочки грамм двести, бабуле - винца. В общем, 20 - 25 рублей это всё. А у меня пенсия была 214 рублей и плюс 350 - стипендия. Причём она была: чем выше курс, тем там прибавлялось чего-то... 10-20 рублей, не помню уже сколько.

Так вот, когда я пришёл получать эти 520 рублей, мне говорят: "А реформа была один к десяти, поэтому 52 рубля". А я тогда по глупости своей, наивности не сообразил - что значит 52 рубля? Не я деньги вам принёс - деньги-то хранились у государства мои, всё равно, что на сберкнижке, только без процентов. И, наверное, если бы я настоял, пошёл бы к начальству, туда-сюда, я думаю, что я получил бы 520. Ну, молодой был, глупый... И получил 52 рубля и этому рад был. Ну, конечно, купили бутылку на эти деньги - надо же отметить такое дело: медаль "За отвагу".

Ну вот... были ещё какие-то события. Вечера были - мы ходили на вечера. Сперва собирались у нас, поскольку мы были единственной семейной парой, бабуля там что-то готовила закусить... Ну, вот, собирались обязательно три Волика: Романов, Василенко и я, Пашка Попов, иногда был Вася Самойлов, ещё кто-то...

Вот, например, была такая история смешная: однажды с нами вместе... мы собирались у нас, где мы снимали угол. Нам институт снимал угол, он же платил за это, мы не платили. Значит, собирались у нас, выпивали - и шли в институт. Бабуля обычно игнорировала это дело, в институт не ходила, а мы шли в институт на танцы. Но я не танцевал, ребята там танцевали - ну, в общем, хороводились. Однажды был с нами Коля Кашин. И мы собрались и ждали Вовку Романова. А Вовка, Волик Романов был награждён на войне, в том числе два ордена Красной Звезды у него было. А в институте это было 6 ноября, перед праздником октябрьским - это было 6 ноября. В институте был торжественный вечер, мы должны были пойти на этот вечер, а там после этого была художественная часть, самодеятельность, где какая-то военная пьеса была, и Гошка Иголкин, ну, парень, играл там какого-то офицера и ему нужны были два ордена Красной Звезды по сценарию. И Волик Романов эти ордена положил к себе, он их не носил, как все мы. Положил в карман, в пиджак вот, в наружный карман сверху, чтобы отдать Гошке, чтобы тот одел их на себя, когда будет там представлять на сцене лейтенанта или кого там...

А в этот день его как фронтовика там, то-сё, пятое-десятое, члена коммунистической партии, отличника, пригласили на ярославское радио, где он должен был прочитать какой-то там текст. Мы, значит, сидим, ждём его, когда он придёт с этого радио, чтобы выпить и идти в институт. Уже скоро торжественная часть должна начаться, неудобно опаздывать... А его всё нет и нет, нет и нет. Наконец он заявляется - злой... Ну, мы тут уже, конечно, выпили, не всё, но его ждём всё-таки... Оказывается, не дали ему слова, потому что из Москвы начался доклад Молотова. Ну и всё, ему не дали слова, он там зря просидел. Эх, чёрт бы их драл, отстал от вас... Ну мы ему налили штрафную, всё как полагается.... Значит, выпили, допили, доели - и пошли в институт.

А вот у нас, значит, квартира была такая: это было типа общаги. Значит там было три квартиры, на первом этаже вот была прихожая большая, где была печка, где была раковина с холодной водой и был туалет. Холодный, неотапливаемый, вот печку никто не топил. И было три двери, три разных комнаты, где жили разные жильцы. Вот где мы жили, там было две комнаты: одна большая такая, наверное, около метров двадцати, может, шестнадцати. Вот типа такого: шестнадцать-двадцать метров комната. А вторая - маленькая, вот в которой мы с бабулей жили. Совсем маленькая. Там я руками... руки в стороны развернув, касался сразу двух стен. В торце было окно на улицу на первом этаже, и ещё часть комнаты занимала плита, которая топилась дровами и обогревала, в общем, вот эту всю квартирку. Стояла кровать такая солдатская, столик маленький, полочка какая-то - вот и всё. Табуретка, стол, стул... Ну, в общем, мы собирались у нас, и вот, значит... А раздевались... вот тогда в галошах ходили. Галоши снимали вот в этой "прихожей" или как в общей, вот где раковина, где туалет там, уборная...

Значит, выходим, идти в институт... Первым, раньше всех, вышел Коля Кашин, вот этот наш староста, маленький такой. А мы чего-то замешкались и вышли там через несколько минут, через две-три минуты. Вышли, начали одевать галоши там, пальто - уже холодно было, ноябрь... Вовка Романов не может найти свои галоши. "Да я же в галошах пришёл!" Мы говорим: "Ну, где в галошах-то? Кто их мог отсюда убрать, взять? Значит, ты без галош, ты на радио оставил галоши или дома" - "Да нет, я в галошах пришёл!" - "Ну, нет же галош. Чего ты? Нет галош. Пошли!" Ну, пошли, так без галош и пошли.

Пришли в институт, стали в раздевалке раздеваться, Коля Кашин снимает с себя галоши - и в оцепенении замирает. Мы сразу смотрим на него - в чём дело? Он снял галоши, а у него на ногах - галоши. Оказывается, он спьяну вышел раньше нас чуть-чуть. Ну ему видно в туалет надо было, пописать. Одел свои галоши, забыл, что он их одел. А Волик Романов был здоровый парень - и он еще влез в Вовкины, в Волика галоши. То есть он одел две пары галош - свои, и еще совершенно спокойно залез в Вовкины, в Романова галоши, поэтому не могли найти. Когда он стал их снимать, то он сперва снял одни, потом оказалось.... Вот тут мы и обнаружили галоши.

А там уже Гошка бегает: "Где ордена???" Волик говорит: "Да вот, на!" Раз в карман - а орденов-то нет! ЁКЛМН, что такое?! Они с Василенко пошли обратно, изучая буквально каждый квадратный сантиметр дороги, по которой мы шли - а недалеко мы шли. Потеряли где-то эти самые ордена-то! Пришли туда, к бабуле, он спрашивает у неё: "Рит, ты не находила орденов?" - "Да нет", - говорит, - "я ничего не находила".

В общем, исчезли ордена. Ну, ушли, расстроенные, обратно в институт. Ну что делать - потерял ордена. А где потерял - не знаю... Прихожу я домой после этого вечера, а бабуля мне говорит: "Слушай, а я Волика Романова ордена нашла"" - "Когда, где?" - "Ну, вот они пришли, потом они ушли, через какое-то время мне понадобилось в туалет. Я пошла в туалет и чего-то туда заглянула, смотрю - что-то там блестит. Вот там, внизу, когда с унитаза смываешь, там вот, внизу что-то блестит. Ну я", - говорит, - "взяла там палочку или чего-то - и достала. Сперва один, потом - второй орден". То есть: выяснилось, что Вовка, Волик Романов, заходил в туалет, наклонялся там, видно, и у него эти оба ордена выпали туда, в унитаз. Он спустил их, но они не проскочили в канализацию, а там вот застряли в этой штуке - это же металл тяжёлый! А он и не заметил спьяну. Ну, так что нашлись оба ордена...

И я ему на другой день говорю вот: "Вовка, с тебя причитается!" - "Чего это с меня причитается?" - "А ты знаешь, Рита твои ордена нашла" - "Ну да?" - "А ты знаешь, где?" - "Где?" - "В унитазе" - "Да ты что?!" Я говорю: "Вот так вот, так что давай, ты должен отблагодарить её за это!". Он помчался к Рите, купил плитку шоколада: "Ой, спасибо, ой, спасибо!", туда-сюда... В общем, вот такой был... Ну это я просто вспоминаю отдельные эпизоды, такие курьёзные.

Ну драки были, драки были. Были, были... Без этого я как-то тогда не мог обойтись. Приходили к нам посторонние ребята в институт на вечера, начинали безобразничать - ну, мы их с треском выставляли. Я, как правило, был организатором этого выставления, драться я умел хорошо, хоть и хромой. И тоже вот повторился однажды точно такой же случай, как в лесотехническом. Драка довольно серьёзная была, набили мы им морды, выгнали... Меня вызвал Мигулин Евгений Васильевич, директор, прочитал мне мораль, а потом сказал: "А вообще-то ты молодец!" То есть то же самое повторилось, что и в лесотехническом институте - вот, были такие вещи.

А так вообще всё было очень дружно. У нас была изумительная группа, очень дружная группа. Вот наша тройка трёх Воликов - нас так и звали: "три Волика". Причём два из них были зубрилы - Василенко и Романов - а я больше филонил. И больше всего я их злил, они на меня прямо бесились, когда я им говорил: "Да чего вы зубрите, всё равно сдадим!". - "Не каркай, ты накаркаешь!" Я говорю: "Да ладно вам, чего... Да сдадим мы!" - "Не каркай, тебе говорят!" Шли на экзамен, они получали свои пятёрки, а я получал свою или пятёрку, или четвёрку, или тройку, а то и пару, то есть значит, ещё надо идти пересдавать. Я, по-моему насчёт термокинетики - термодинамики, или термокинетики - термокинетики уже рассказывал, по-моему, как я директору дважды сдавал экзамен по термокинетике. Ну, вот так вот...

Был у нас в группе парень Генка Смирнов, он великолепно рисовал, то есть дар Божий. И вот забавлялись мы таким образом, ну вот, когда к экзаменам готовились особенно, а готовились в институте, как правило, в какой-то пустой аудитории. Когда надоедало читать лекции, готовиться - ну, давайте играть в разгадки. Значит, Генка брал мел, подходил к доске и рисовал нос. Один нос. И мы должны были сказать, чей это нос. И как вот он нарисовал нос, хор голосов кричал: "Гришки Розина". Точно! Он рисовал нос, там кричали: "Вовки Василенко". Хе-хе! Вот, он просто блестяще рисовал. А почерк-то мой, вы знаете, жуткий был и когда я сделал дипломный проект, начертил всё, нужно было подписывать. Вот Геннаха мне помогал подписывать, и бабуля мне подписывала - все буквы, цифры там с черновика... Я не рисовал, потому что это было бы ужасно.

Ну, какие ещё были эпизоды, о которых стоит что-то рассказывать? Много разных было... Мы жили очень весело: голодно, холодно... В институте вот первый год - первый год, второй уже, по-моему, был - не было отопления. Мы на всех занятиях сидели в шубах и в шапках. В пальто, вернее, и в шапках, в перчатках, потому что была температура около нуля, чернила замерзали. Ну, почти у всех были авторучки, только не шариковые, тогда ещё не было шариковых, а с чернилами, но, поскольку они были в кармане, потом - в руке, они не успевали замерзать. А вот уже на третьем или на четвёртом - не помню, в каком это году - ну, наверное, через год, уже отопление пустили, уже было тепло в институте, нормально, вот.

Столовой в институте не было, был буфет. В буфете можно было перекусить. Но после вот этой реформы появились какие-то продукты и в магазинах. Помню даже сардельки - мы всё время покупали сардельки домой. То есть можно было: и колбаска появилась, и сыр, и консервы какие-то - до этого всё было по карточкам... Хлеб без всякой нормы стал, вот...

Вот я рассказывал, что мы с Василенко вместе питались. У нас дома по очереди готовили - а он работал на кафедре физики ещё, там зарабатывал денежки какие-то и занимался фотографией. У него там была фотокомната под лестницей, где он проявлял и всё такое. Там была плитка, на которой мы иногда варили супчик какой-нибудь. Вот, однажды мы поставили суп варить, ушли на лекцию, забыли про этот суп, и уборщица тётя Саша, пожилая уже женщина, заглядывает и говорит: "Володя, Володя, у тебя там горит чего-то!" И он вспомнил, что там у него *, бросился туда бежать - а там уже всё: плитку закоротило, слава Богу, она перегорела без всяких последствий, каша наша вся вылезла, всё сгорело кастрюля прогорела. Слава Богу, пожара не было... Вонища! Вот каша горела на плитке, но ничего не загорелось, слава Богу.

Ну, что ещё там было в институте такого, о чём стоит рассказывать? Ну разыгрывали друг друга, любили розыгрыши. Расскажу такую историю: однажды по болезни какого-то преподавателя у нас каких-то лекций два часа не было, неважно, какой. Ну, никуда же не пойдешь - чего там два часа делать? А Гришка Розин был в спортивном руководстве института - он в баскетбол играл, в волейбол играл... Мы ему говорим: "Ну, что будем делать-то два часа?". И кто-то тут предложил: "Давайте бокс! Гриш, принеси перчатки боксёрские!" Гришка сбегал, принёс боксёрские перчатки, две пары. Ну, и мы одели перчатки, начали боксировать. А поскольку у меня была практика в этом деле ещё по Тобольску, я рассказывал. что у нас там тренер был, учил, и у меня какие-то навыки сохранились, во всяком случае, главный навык сохранился - вкладывать вес своего тела в удар. Не просто рукой, а вкладывать вес своего тела, поэтому у меня удары были очень, очень сильные. Я мог ударом свалить с ног человека, даже здорового, большого.

Вот. Принесли перчатки. Ну вот, там начали друг с другом, туда-сюда. Я говорю: "Давайте я!". Одел перчатки. "Ну, кто хочет со мной?". Значит, Веня Харитонов: "Давай?" - "Давай!" Начали мы с ним боксировать, а он не умел это делать, не умел защищаться, но ростом он был с меня и немножко поплотнее меня, крупный. Ирочка и Юра его очень хорошо знают, Вова тоже очень хорошо его знает, Харитонова, потому что мы когда жили в Волжском, мы всегда все праздники вместе встречали, друг к другу ездили встречать праздники разные - он в Волгограде жил...

И вот мы начали с Венькой боксировать. Я ему говорю: "Грудь защищай!". Ну, в какой-то момент, в общем, мне это боксирование надоело, я ему сделал удар, хороший удар в солнечное сплетение. Он потерял сознание, упал на парту. Девчонки бросились к нему... Я говорю: "Да ничего, это я ему в солнечное сплетение ударил - я его предупреждал: защищай солнечное сплетение - а он не защитил". Ну, через несколько секунд, минуту, может, он оклемался, снял перчатки, сказал, что больше не хочет. Ну, потом мы с ним час это вспоминали. Потом ещё с кем-то я боксировал... Ну, короче говоря, в нашей группе никто со мной сладить не мог. Это так, без хвастовства. Даже Гришка Розин. Он вообще немножко побоксировал и говорит: "Пошёл ты на фиг, не хочу с тобой боксировать - ты очень сильно бьёшь". А Гришка Розин был тоже фронтовик, танкист, прошёл фронт... Погиб по-глупому... Господи, как он погиб по-глупому! Это уже он погиб недавно, по-моему, в 90-е годы, лет десять тому назад, наверное: пошёл на похороны... на поминки одного из наших ребят, который умер, из института - зимой это дело было. И оттуда не вернулся. Все видели, как он уходил - а он не вернулся. В милицию, в розыск - не вернулся. Обнаружили его труп, когда начал таять снег, в сугробе. Что произошло? Галя, жена, вдова так и не знает: то ли он потерял сознание, то ли по пьянке упал, то ли кто-то его ударил... В общем - всё. Вот так Гриша погиб, так ужасно жизнь его закончилась. Отличный парень был... Вот, из всей нашей компании я один живой. По-моему, ещё Саша Попов жив, но наши пути с Сашей разошлись, он после окончания института стал другим человеком, нехорошим. Что там повлияло - то ли жена его, то ли что - я не знаю. Даже Василенко мне на него жаловался, как они вместе в Омске работали, он потом мне рассказывал, что Сашка совсем другим стал. А я вот... При такой дружбе - один маленький факт: вот попали мы в Волжский работать, а он там работал в Волжском, Сашка, руководил *...терпе. Ну мы с ним встретились, и он меня - я жил в общежитии какое-то время, пока семью не забрал, пока вот вас не забрал, ребят: Лёху, Ирочку, бабулю пока не забрал из Черкесска - они же в Черкеске были - и он ни разу меня даже к себе домой не пригласил! Хотя в институте он, можно сказать, дневал и ночевал у нас. Ну, во всяком случае, когда мы собирались, по праздникам или просто по вечерам, он всегда был в нашей компании - а тут даже не пригласил. Ну, хрен с ним. Потом мы вместе работали в *...терпе, и было какое-то отчуждение. В общем, вот так бывает. Вот...

Итак, значит, закончил я в пятидесятом году институт. Отметили выпускным вечером очень хорошо, и разъехались кто куда. Я попал, значит, по распределению в Оренбург, хотя намечали меня в Днепропетровск, на шинный завод. Я в Москве проходил практику дипломную на шинном заводе. Распределили меня на предварилке в Днепропетровск, на строящийся завод, а при самом распределении приехал какой-то замминистра по кадрам... ну, когда он мою анкету увидал, то решил, что моё место - там, куда ссылали. В Оренбург. Так я оказался в Оренбурге... А через год приехала бабуля с Ирочкой, а ещё через год родился Лёха. Значит, вот 1950-й - я туда приехал, в 1951-м - бабуля с Ирочкой, а в 1952-м родился Лёха. Вот и началась рабочая жизнь в Оренбурге... Ну, вот я на этом на сегодня закончу. Сейчас себе запишу, что дорассказал до Оренбурга, и в следующий раз буду уже рассказывать об Оренбурге. Вот так.

001_A_002_Deda Vova.mp3 (58-10)

Сегодня 10 августа 2008 года. Хочу продолжить свой рассказ, но предварительно вернусь немножко назад: хочу рассказать, как делал я дипломный проект в институте.

Итак, началась преддипломная практика. Преддипломную практику с 1 декабря 1949 года до 30 или 31 января 1950 года я проходил на Московском шинном заводе. Проходили мы её вместе с моим одногруппником Витькой Потёмкиным. Хороший парень был. Отличался он от всех остальных тем, что он почему-то был круглый отличник. Шалопай был, но тем не менее был круглый отличник. У него по всем предметам были пятёрки, причём давалось ему это очень легко. Ну, парень был очень хороший, отличный, очень добрая, хорошая у него была мама, они жили вдвоём с мамой. Ну, он не воевал, он родился значительно позднее, где-то в двадцать восьмом, наверное, году и в институт он попал - я сейчас точно не помню - по-моему, из техникума. Ну, в общем, у него в Москве жил родной брат от первого брака его отца, то есть по отцу они были братья. И у него в Москве было где остановиться, поэтому его тоже направили на преддипломную практику на Московский шинный завод. Задание по диплому у меня было следующее: подготовительный цех шинного завода мощностью, по моему, пять тысяч покрышек. Я не помню сейчас точно, ну, в общем, какой-то там мощностью. А поскольку я был механик, то изюминкой - так это называлось - было запроектировать нож, гидравлический нож для резки кип натурального каучука. Каждая кипа натурального каучука весила сто десять килограммов, и её, прежде чем пустить в производство, по технологии нужно было разрезать на несколько кусков, потом она шла в камеру.. Ну, в общем, дальше шла уже технология. Вот, у меня был как изюминка проекта механика нож гидравлический, я должен был разработать и цех по производству... построить цех - на бумаге - проект цеха по производству вот такого количества шин в год, по-моему. То есть всё оборудование рассчитать: сколько нужно резиносмесителей, вальцев, ну, и так далее, и так далее, и всё это сделать.

На шинном заводе нас с Витькой встретили очень хорошо, нас сразу направили в подготовительный цех. И мы, значит, два месяца регулярно ходили в цех и знакомились с этим цехом. Чем мы занимались? Мы ходили за механиком цеха, он нам давал какие-то поручения там. (3-44) Ну, не то чтобы что-то ремонтировать, а вот... ну, связанные с тем, чтобы мы материал набирали на проект. Цех этот был полностью - вот Московского шинного завода - был полностью закуплен у "Форда" в Америке по ленд-лизу во время войны, и располагался он в уже построенном корпусе, но ещё не начинённом оборудованием Московского подшипникового завода номер один. Это был огромный корпус, в котором размещался шинный завод. Ну, как известно, в производстве резиновых изделий и шин в том числе применяется очень много сажи. Ну, по-технически это называется технический углерод. Поэтому мы приходили туда чистые, в кабинете механика переодевались в комбинезоны, нам там выдавали комбинезоны, и шли в цех, и ходили по цеху наблюдали, записывали там что-то, смотрели, после чего перед тем как уходить домой, нужно было обязательно через душ пройти, потому что сажа была везде: и в голове, в волосах - хотя были шапочки - и на лице, руки все были чёрные.... Надо было помыться перед выходом из цеха, иначе просто на улице можно было дойти до первого милиционера, и он бы тебя завернул обратно, потому что и одежда была в саже. Вот.

Там практиковали такую вещь: если нужно было провести собрание в подготовительном цехе - а народ не очень-то рвался на эти всякие профсоюзные и прочие собрания производственные - поэтому там на время собрания, вот когда смена кончается, выключали воду в душе - и всё, и выйти уже немытому нельзя, и все рабочие вынуждены были идти на это собрание. Ругались, матерились, но тем не менее что сделаешь: нет воды. После собрания они шли в душ мыться и уже, по-прежнему матерясь и отплёвываясь, шли по домам. А нам-то с Витькой ни на какое собрание не надо идти, а собрания у них там вот за два месяца раза четыре всякие проводились: то профсоюзные, то по подведению итогов, то по прогульщикам: там кто-то прогулял, кто-то пьяный пришёл... И каждый раз нам приходилось сидеть, ничего не делая, и ждать когда в душе, наконец, откроют воду. Ну, вот так вот собирали собрания.

Значит, я там познакомился с начальником, это женщина была, я уже не помню ни фамилии, ни имени-отчества. Немолодая женщина, она вела архив завода, и я там, роясь в архиве, вот нашёл кальки подготовительного цеха с какими-то расчётами, дальше я нашёл там американский... у них стоял американский нож для резки каучука, вот этой кипы каучука, сто десять килограмм, на восемь частей. Значит, я её попросил, и она мне сделала снимки со всех этих чертежей, всё, что мне нужно было, она мне сделала - очень добрая женщина была. Она на нас с Витькой смотрела, как на своих сынков, очевидно, потому что она очень нам помогла. То есть мы привезли уже в Ярославль фактически снимки чертежей, но нельзя было передрать его один к одному, надо было что-то изобретать. Поэтому я, например, запроектировал и сделал нож, который режет не на восемь, а на десять частей. Ну что-то там я, значит, как-то не просто слизал один к одному, а что-то своё туда внёс, я уже сейчас не помню, что...

Ну, вот мы вернулись с этой преддипломной практики. У нас ещё, по-моему, месяц были занятия какие-то такие уже, никакие, потом мы начали делать уже проект. Поскольку в самом институте - а это бывшая школа - не было помещения, где можно было бы разместить нас, чтобы мы там делали проекты, был арендован огромный зал в помещении Ярославской фабрики кухни. Что представляла из себя эта фабрика кухни? Первый этаж был занят огромной столовой - буфетом, кафе там, и так далее - и кухней, естественно. А на втором этаже - я не знаю, что там было до нас. Очевидно, просто было какое-то помещение для развлечений - не знаю. Но это был огромный пустой зал, он занимал часть второго этажа, а ещё там была часть второго этажа и прямо рядом - дверь, где была бильярдная. Где стояли два настоящих бильярда. Это бильярдная была платная, там сидел маркёр. И, поскольку днём, когда мы там занимались проектными делами, никто не играл, бильярдная была пустая, в основном там игроки собирались вечером, то он нам там за рубль разрешал поиграть в бильярд, а то и просто... и показывал нам всякие фокусы на бильярде. Он, конечно, был великий мастер, этот маркёр был великий мастер на бильярде. Поэтому мы не только делали проект, но мы играли в бильярд, выходили покурить. Ну, в общем так, шаляй-валяй, три месяца, по-моему, у нас это было: март, апрель, май, а в июне - защита. Ну, а три месяца мы проект делали, вот... Ну конечно, знакомились там с материалом, там был архив, смотрели прошлогодние... Я был во втором выпуске института, мы были второй выпуск. А в архиве уже были дипломы тех, кто в первом выпуске был, кто кончил институт в сорок девятом году. Мы смотрели проекты ребят, которые в прошлом году закончили институт - ну, какую-то "рыбу" иметь, как писать, чего, что... Ну, например, такого проекта, как у меня, там не было - были вообще подготовительные цехи, но совершенно другие мощности там, и всё по-другому. А у меня же был опыт и материалы по вот этому американскому - и я решил делать проект вот по американскому... А чем он отличался от наших действующих заводов? На наших действующих заводах, на шинных и на резинотехнических, резиносмеситель стоял на нулевой отметке, вальцы стояли на нулевой, и резина после резиносмесителя поступала на вальцы по транспортёру. А вот на этом шинном заводе было сконструировано так, что резиносмеситель стоял на станинах вальцев, то есть резина из него вываливалась прямо на вальцы, без всякого транспортёра. Ну, вот я решил, что... Но зато это жутко мешало ремонтным работам. То есть для того, чтобы вальцы отремонтировать, нужно было снять резиносмеситель. Не знаю, как в Америке с этим обходились, а тут, поскольку это было приспособлено в цехе, не рассчитанном на шинный завод, а рассчитанном на подшипники, то там не было даже грузоподъемных каких-то мощных, чтобы можно было тяжёлые детали снимать, поэтому они вручную ставили треногу, вешали вручную таль и вручную, значит, поднимали эти валки, там всё, что можно было. Мне это, конечно, не нравилось, как механику будущему, поэтому я сделал резиносмеситель на этажерке, он стоял над вальцами тоже, над вальцами, то есть, резина с него поступала прямо на вальцы без всякого транспортёра, но на этажерке, то есть как бы на втором этаже.

Ну, дело не в этом, я не хочу вдаваться в тонкости моего проекта там... А просто расскажу о быте, какой быт. Вот, утром мы туда приходили, у каждого было какое-то своё место: стол, доска чертёжная, ватман, карандаши там и всё прочее. Ну, и начиналась работа, чертили, то-сё, пятое-десятое, или шли, играли в бильярд, просто дурака валяли. А у меня было две пары перчаток боксёрских, они у меня со старых времён сохранились, две пары боксёрских перчаток. Я однажды принёс туда перчатки - тоже там занимались боксом. Ну, правда, почему-то после того как Вениамин Фёдорович получил от меня нокаут - я об этом рассказывал - со мной что-то не хотели больше драться, но другие там занимались этим. Потом, ведь у нас там и девчонки были - вместе с нами делали проект - и технологи. А у технологов ребят-то было мало, там в основном девчонки были. Вот у механиков - наоборот, в основном - мальчишки. Ну, какие мальчишки? Из них уже большинство войну прошли. И вот мы там, значит, делали незадолго до начала защиты дипломов...

Да, моим руководителем, моего, лично моего проекта был Галкин Владимир Васильевич. Это - наш декан, великолепный человек, он много лет проработал главным механиком Ярославского шинного завода, и его взяли и назначили деканом механического факультета. Вот когда в сорок четвёртом году создавался этот институт, он тогда был институтом резиновой промышленности, и в нём было всего два направления: производство резиновых изделий разных и производство каучука. И каждое направление делилось на два поднаправления: механики и технологии. Вот бабуля - она окончила тоже резиновое направление, шинное, резинотехническое, но технологический факультет, а я - механический факультет. А Вениамин Фёдорович на третьем курсе... у нас... до третьего курса мы шли в одной группе все... А на третьем курсе нас разделили, кто захотел - пошёл на СК, производство синтетического каучука, а кто захотел остаться на резине, остался на резине. Ну вот, я, Василенко, Романов, Витька Потёмкин и Гриша Розин, о которых я рассказывал - мы остались на резине, решили заниматься резиной. Вот.

Владимир Васильевич почти каждый день приходил к нам. Приходил он так: придёт, посмотрит, если есть у кого вопросы, к нему можно было обратиться. Нет вопросов - он уходил в институт, потому что он там преподавал оборудование. Он преподавал оборудование резинового производства, шинного резинового производства, резинотехники там и прочее, и вот одновременно был деканом.

Когда мы уже всё приготовили, всё начертили, написали пояснительную записку, переплели пояснительную записку, то есть мы уже были готовы к защите, он собрал свою группу, вот кого он курировал, и мы с ним прошли так, предзащиту. Ну, вот в узком кругу каждый из нас показал, развесил чертежи, показал. Никого не было, он один был, Владимир Васильевич и вот, сколько там - четыре или пять человек вот у него были на попечении, в том числе и я - значит, руководил он нами. Он слушал, давал какие-то замечания, мы что-то там корректировали, подправляли. А потом - не знаю, как кому - но он потом с каждым из нас разговаривал. Вот за пару дней, или за день - я уж сейчас точно не помню - за день, наверное, до защиты он с каждым разговаривал. Потом дошла очередь до меня - завтра защищаться. А председателем комиссии - я, по-моему это уже рассказывал, саму защиту - председателем комиссии был главный конструктор Ярославского автозавода - я не помню его фамилию, очень интересный мужик и очень приятный, и он на защите никаких пакостей не делал, он помогал даже. Он умел так задавать вопросы, что он не смущал студента, который защищал диплом.

И Галкин мне говорит: "Значит, вот так, Володя-тёзка: будь готов, что тебе могут задать разные вопросы, не знаю, какие. Но я тебе задам вопрос - вот к нему подготовься". И он мне задал вопрос и сказал: "К нему подготовься. И я тебе этот вопрос задам". То есть он нам помогал. Я не знаю, как другим, мы как-то об этом не разговаривали. Казалось что это... Мне казалось, что он это только ко мне, но я думаю, что он каждому из нас, особенно вот тем, кто фронтовики были - к нам отношение было действительно, великолепное очень такое. Особенно вот к инвалидам - хромым там, кто-то без руки был, кто-то с простреленным лёгким был, так что, в общем, отношение было очень тёплое, хорошее. Нам многое прощали, всякие наши там выходки...

И он мне задал, значит, я сейчас не помню какой вопрос, но довольно заковыристый вопрос. И он говорит: "Ты к нему подготовься - ответишь". Всё. Ну, когда наступила защита - а в предыдущие дни, когда другие защищали - я защищал не в первый день, я, будучи... сидя там, на защите с другими ребятами, извлекал уроки. Не помню, рассказывал я или нет, на всякий случай повторю, это не займёт много времени. Извлекал уроки. Какие? Первое: надо не вякать, не мекать, не экать, а нужно барабанить - раз. Второе - надо уложиться как можно в более короткое время. Хотя нас предупреждали, что на защиту диплома без вопросов на треть защитникам отводится, по-моему, двадцать пять минут. Вот, ты должен уложиться в двадцать пять минут. Мне кажется, что в двадцать пять, я точно сейчас не помню, но что-то в этом роде. Но это не важно. Я, значит, решил, что я уложусь в двадцать или восемнадцать - первое.

Второе: когда кончил говорить, нужно сказать: "Я кончил". Почему? Потому что вот ребята передо мной защищали в другие дни. Вот они кончили - остановился и молчит. Идёт какая-то очень нехорошая пауза, которая ставит комиссию - там сидело человек восемь в комиссии дипломной - перед вопросом: то ли он кончил, то ли он запнулся, то ли он забыл?

Понятно. В общем, я развесил все свои чертежи, отбарабанил, сказал: "Я кончил". По часам я уложился, по-моему, в восемнадцать минут, то есть я побил все рекорды, короче меня никто не защитился. Вопросы? Начали мне задавать вопросы. Первый вопрос задал председатель комиссии: "Скажите, а как Вы сделали гидравлический расчёт пресса?" А я не делал гидравлический расчёт пресса, я делал только механический. Я ему, не запнувшись ни на секунду, отвечаю: "В задание по разработке моего гидравлического пресса гидравлический расчёт не входил, входил только механический. А если Вас интересует, я могу рассказать" - "Нет, не надо, спасибо!".

Потом кто-то мне - по-моему, Мигулин, директор, он нам термодинамику преподавал, термокинетику преподавал, по моему, он - но не важно - кто-то мне задал вопрос: "Какой у вас расход воды суточный?". А я не делал расчёта воды - но я ему ответил, с ходу там: "650 кубометров в сутки". Ну, в общем, какую-то цифру с потолка брякнул.

Потом Владимир Васильевич мне свой вопрос, к которому я готов, задал, я на него более развёрнуто ответил. Ещё были какие-то вопросы - в общем, я на все ответил. Получил пятёрку по защите, защитил на пять. А Витя Потёмкин, который все пять лет был круглым отличником, у него в этом приложении к диплому, где отметки стоят, все пятёрки - а диплом защитил на четвёрку. Потом смеялись над этим с Витькой... К сожалению он уже умер, его уже нет в живых... Отличный был парень, мы с ним дружили тоже. Он потом в Свердловске работал, по распределению попал в Свердловск, там попал на партийную работу, окончил партшколу - ему это всё не нравилось. Потом он бросил это дело, там что-то у него произошло, он после этого работал в "Резинопроекте". В Свердловском филиале "Резинопроекта", и достаточно молодым он умер. Пить он стал, не знаю почему, но он стал пить. Когда он приезжал в Москву, в командировку, он у меня, у нас тут останавливался. И, значит, садились за стол, водочки... Он не мог остановиться. Я от него просто убирал бутылку - вот такая беда была. Двое или трое детей у него - не помню.

Вот, я хотел эту историю рассказать, но я уже рассказывал, что всем, кто защищал диплом, ребятам, их девушки - у всех были девушки, кроме меня, у меня была жена - всем приносили там цветы, то-сё. А мне бабулька принесла бутылку шампанского. И у меня есть фотография, где стою я, бабуля, Миша Юртюга, его будущая жена... ой, забыл, как её зовут. Вот, мы вчетвером, по-моему, а может, ещё кто-то там стоит... Ну, вот мы - это мы вышли из института уже инженерами, мы уже защитили диплом, вышли из института, ну, прошёл там час, когда нам зачитали результаты защиты... У нас, когда все прошли, комиссия заседала, потом нас пригласили обратно в зал, и зачитали, кому какие оценки поставлены. Ну, вот у меня была пятёрка, у Витьки четвёрка, у Миши - не помню что. Миша Юртюга тоже уже умер, к сожалению. Отличный парень был, потом был начальником главкозбеста. Умер рано, в начале 90-х годов. Не мог пережить перестройку, казалось ему: всё плохо, всё это, как это собственность, частная, всё это ему... Мы с ним спорили на эту тему, я уже понял, что я заблуждался всю жизнь, а он никак не мог это... С сердцем у него было плохо... в общем, он умер.

Ну вот, вот так прошла эта защита диплома - просто на ура, без всяких особенных напрягов. Ну вот, что мне помогли - это вот Геннаха мне цифры и буквы на чертежах все написал, а бабуля переписала мои каракули начисто в пояснительную записку. Вот бабуля сидела, это всё переписывала, потому что с моим почерком... ну, печатать было негде, конечно. То есть можно было нанять машинистку, но она стоила денег, а откуда деньги-то были? Поэтому бабуля рукописный мне сделала этот диплом. Наверное, хранится где-то в архиве там, если не выбросили... Вот так вот прошла защита диплома.

Потом - торжественный вечер, вручение дипломов. Нас уже называли "коллеги", а не "студенты". Ну, и через какое-то время мы разъехались, и я уехал в Оренбург, тогда это был город Чкалов. Вот, я поехал в Чкалов на Чкаловский регенератный завод. О регенерате я имел довольно смутное представление, у нас по регенерату было всего несколько часов. Но на территории Ярославского комбината, шинного комбината был завод РТИ, был завод СК и там же был регенератный завод. И там я и увидел, то есть у меня общее знакомство с производством регенерата было. Но теоретического практически ничего не было. Это считалось какое-то такое производство, не очень серьёзное. А регенерат - это восстановление старых шин, восстановление их качеств каучука. И они, как добавки - это целая технология. Вот, этот вот регенерат потом шёл, ну регенерация - это вам понятно, регенерация - это восстановление, вот восстановление свойств каучука. И эти добавки потом шли в резиновые смеси, особенно в медицинские изделия, они придавали там мягкости и прочее, прочее. И - вот, Чкаловский регенератный завод.

Итак, я собрал какой-то скарб, чемодан... Малой скоростью что-то там отправили, я не помню, что. Вернее не малой скоростью, я в багаж сдал что-то такое там. А с собой - ну, чемоданчик маленький.

Итак, 11 августа 1950 года я приехал в город Чкалов. На вокзале, выйдя из поезда, спросил: "А как мне проехать на регенератный завод?" А никто не знает, у кого ни спрошу - никто не знает. Потом кто-то мне сказал: "Вы знаете, по-моему, это где-то в районе электростанции "Маяк". Вы знаете, что, вы поезжайте в город, вот выйдете из автобуса...". А там только автобусы ходили тогда, троллейбусов ещё не было. "Вот, там на такой-то остановке вы сойдёте, перейдёте, там улица Кирова - и там останавливается автобус, который идёт на "Маяк". Вы у водителя спросите, идёт он..." - ну, в общем, объяснил мне, как на регенератный завод или нет, как вообще проехать.

Ну, добрался я вот так вот, спрашивая по ходу, до этой остановки. Подошёл автобус - старая колымага скрипучая - набитый битком людьми. Я спросил у водителя, он говорит: "Да, садитесь, я вам скажу, где выходить". Значит, ехали, ехали, уже город кончился, окраина города, пошли частные домики. Наконец, какая-то остановка, он мне говорит: "Вы вот тут выйдете, и идите вот налево туда, с километр пройдёте - и упрётесь в регенератный завод". Ну, я вышел и пошёл. Это было поле, засеянное картошкой, и по ней - протоптанная тропинка - дороги не было - по которой можно было бы ездить отсюда, от остановки автобусной.

Значит, я пошёл по этой тропинке, навстречу мне люди попадались, кто-то меня обгонял... В общем, я дошёл до завода. Прямо перед заводом шла железная дорога. Потом я узнал, что эта железная дорога подаёт сырьё там, прочие нужные вещи, как на наш завод регенератный, так и дальше. Вот на "Маяк", она идёт на "Маяк", на электростанцию. Вот, значит, прямо вот эта дорога проходила, я не знаю, в сорока шагах от заводоуправления. Заводоуправление размещалось в одноэтажном таком домике барачного типа, с одной стороны был медпункт - одна комната, с другой стороны было строительно-монтажное управление - а посередине была дверь.

Я спросил: "Где тут управление регенератного завода?" Мне сказали: "Вот в эти двери заходите". Я вот с этим чемоданом, значит, захожу. А, нет, нет, нет, вру! Я чемодан сдал в камеру хранения, то есть у меня руки свободные. У меня в кармане документы все: направление, паспорт, там всё это. Я сдал чемодан в камеру хранения, потому что не знал, куда, чего, что... Я зашёл, спросил: "Скажите, как мне к директору пройти?" Мне сказали: "Вот, последняя дверь налево". Зашёл - там секретарь сидит, женщина, Зоя Арбузова, потом так вот узнал, подружились. "Здравствуйте" - "Здравствуйте" - "А как мне попасть к директору, и как зовут директора?" - "А вы по какому вопросу?". А я говорю: "А я по направлению, окончил институт, меня направили на ваш завод работать" - "А-а, сейчас, минуточку". Она зашла, тут же выходит оттуда, говорит: "Заходите".

Я зашёл - сидит директор, она мне уже сказала, что его зовут Павел Дмитриевич, фамилия Коробцев. Зашёл - сидит пожилой человек с бритой головой, с большой бородавкой на верхней губе, в зубах у него папироса. Я захожу, говорю: "Здравствуйте". Он говорит: "Здравствуйте! Проходите, садитесь". Я, значит, сел. "Ну что, на работу к нам приехали?" Я говорю: "Да, на работу приехал" - "Ну, давайте ваше направление, документы". Тут же он нажал кнопочку, зашла секретарь. Он говорит: "Москалёва ко мне, пожалуйста, Зоя, пригласи". Это - начальник отдела кадров. "И Аркадий Павлович Литвинов пусть зайдёт". А Аркадий Павлович Литвинов - это главный инженер, его кабинет из этой же приёмной - напротив, маленький кабинетик, да и у директора небольшой.

Значит, первым зашёл сразу же Аркадий Павлович. Высокий, на голову, наверное, выше меня, такой здоровый мужчина. Павел Дмитриевич ему говорит: "Вот, инженер к нам новый приехал, механик". Ну тот, значит, поздоровался, мы с ним познакомились. Я назвался, я долго думал, как назваться, ну всё-таки решил назваться Владимир Давыдович. Ну, Володя - как-то мне не это, хотя до сих пор меня по отчеству меня никто не называл. Ну, тут уже думаю: ну, ладно, Владимир Давыдович, ладно...

И через несколько минут пришёл Москалёв, начальник отдела кадров. Он взял мои документы, и Павел Дмитриевич говорит: "Позвони Красавцеву". Красавцев - мы с ним потом дружили - оказался начальник гаража. Владимир Дмитриевич Красавцев, Вовка Красавцев. "Пусть даст..." Да, он меня спросил: "А вы что, без вещей?" Я говорю: "Да нет, Вы знаете - у меня чемодан, я его сдал в камеру хранения и потом в багаже там идёт ещё один чемодан" (или сундук - не помню, что. А, мешок, наверное. Мешок с одеждой зимней, постельные какие-то принадлежности, потому что меня отправляла бабулька, и её родители отправляли, но куда? Неизвестно, куда. Поэтому там была пара простыней, там что-то ещё - одеяло, по-моему. Ну, в общем, был такой мешок большой).

И говорит: "Зачисляйте его с сегодняшнего дня" - это было 11-е августа. А мне говорит: "А Вы выходите на работу с понедельника". Я не помню, какой это был день, но до понедельника ещё были рабочие дни. Наверное, это была среда или даже вторник. В общем, он сказал мне, что можете три дня гулять. Значит, это что - суббота? Тогда субботы были рабочие, пятница. Значит это была среда. "Вот, три дня гуляйте, потом - выходной, с понедельника выходите на работу. Значит, мы Вас назначим механиком регенератного корпуса, строящегося регенератного корпуса. Мы... потом там всё, познакомитесь. Вы выйдете на работу, идите в отдел главного механика, мы его предупредим и, значит, Вас познакомят там с начальником цеха и всё такое". Ну, всё... Москалёв говорит, что... Да, главный инженер мне говорит: "Владимир Давыдович, вы вот с Павлом Дмитриевичем кончите - зайдите ко мне на минутку". Я, значит, когда от директора вышел, зашёл к нему, он меня пригласил сесть и говорит: "Я из того разговора, который там продолжался десять-пятнадцать минут у директора, понял, что мы с вами сработаемся". В общем, какой-то мне отвесил комплимент.

Ну, поговорили мы с ним. Он спросил: "Знаете ли вы регенератное производство?"

Ну, я ему сказал честно, что в общем-то так, очень поверхностно. Я говорю: в институте нам вскользь об этом производстве говорили, но пройдя практику на шинном заводе ярославском. А, ещё курсовую практику на заводе РТИ Ярославском, это было на четвёртом, по-моему, курсе, там целый месяц у нас практика была - мы ходили и смотрели - и я смотрел - регенератное производство. "А какой там метод?" - он меня спрашивает. Я говорю: "По-моему, водонейтральный" - "А, ну это хорошо, потому что у нас тоже водонейтральный". Ну, там несколько технологий было производства регенератов, потом эти водонейтральные были списаны, появились другие совершенно методы технологии... "Ну что ж, отдыхайте. И Вас... Сейчас подъедет машина, Вы зайдите к Москалёву, там нужно будет заполнить анкету там, то-сё, пятое-десятое. Подъедет машина, Вы поедете на вокзал, поезжайте на вокзал, заберёте там свои вещи, и Вас поместят по улице..." - Магнитогорской, по моему улице. Забыл уже - по-моему, Магнитогорская улица - "...в домике - значит, у нас там коттеджи, двухквартирные коттеджи. Вот там в одной половине, в одной квартире - две комнаты. В одной живут две девушки, тоже молодые специалисты, но приехали из Свердловска из техникума. А вторая комната вот Вам предназначена, и вВс водитель привезёт прямо к этому домику" - "Ну, спасибо, до свидания" - "И отдыхайте". Я говорю: "Да нет, Аркадий Павлович, я хочу завтра же выйти на работу" - "Ну, смотрите, смотрите, как Вам... Ну, можете отдохнуть, выспаться, Вы зачислены с сегодняшнего дня. Зарплата вам пошла с сегодняшнего дня".

Я зашёл к Москалёву в отдел кадров, заполнил там анкетку... Ну, всё, что нужно в таких случаях - посидел, заполнил. И он в окно увидал, что подъехал грузовик, грузовая машина. Легковых машин на заводе не было ни одной. Директора возили - а директор жил в городе - и главного инженера возили на грузовиках. Потом, спустя, наверное, год, два, наконец, директору выделили "Победу". Это было целое событие. И он стал его возить, директора, на "Победе".

Ну, я, значит, вышел, Москалёв вышел со мной. Водителю, значит, сказал... Да, он мне сказал, вот водителя зовут так-то, фамилия - Паламарчук. Паламарчук. Ну, я вышел, поздоровался с водителем. Он говорит: "Ну, садитесь". Я сел, поехали на вокзал. Москалёв сказал ему: "Подвезёшь его к дому номер такой-то по Магнитогорской улице, и там поможешь ему разгрузиться, если надо, и всё такое".

И, значит, поехали мы на вокзал, получил я свой чемодан в камере хранения. Там, где малой скоростью, то есть багажом, пришёл этот мешок с барахлом, тоже получили - вот и все вещи. А он у меня спрашивает: "А что, и всё?" Я говорю: "Всё" - "О, Господи! Я-то думал, у тебя...". Он мне сразу "ты" начал говорить, я ему тоже "ты" стал говорить. Он старше меня был, на войне он не был, но он меня спросил: "А что с ногой?" Я ему сказал, что ранение было в сорок третьем году. А это - пятидесятый год. А он: "А что, ты на войне был?" Я говорю: "Да" - "О-о", и сразу по-другому, вот сразу по-другому отношение. Как-то он так интересно сказал... "Так ты ещё и войну прошёл?". Я говорю: "Да, прошёл" - "А сколько же тебе лет?" Я говорю: "Двадцать пять, двадцать шесть будет в октябре" - "Да? Но ты выглядишь лет на двадцать-двадцать один". Я: "Вот, уже хорошо сохранился, да, после войны" - "А кем воевал-то?" Я говорю: "Да рядовым солдатом, наводчиком "сорокапятки". Знаете, что такое "сорокапятка"?" - "Нет". Ну, я ему объяснял, что такое "сорокапятка". Ну, в общем, пока мы ехали, вот такой разговор был. Он потом мне говорит: "Приходи к нам в гараж, ты хороший парень. Приходи в гараж, познакомлю тебя с нашей братвой, начальник у нас вот такой вот, Владимир Дмитриевич Красавцев, тоже прошёл войну". Потом мы с Красавцевым подружились...

Ну и вот, привёз он меня в этот самый коттеджик. Там действительно две комнаты, кухонька. В одной комнате жили две... одна молодая совсем девчонка, другая - уже не молодая, по-моему, уже даже старше меня. Вот они приехали из Свердловска, из техникума резинового, был там резиновый техникум - вот они и приехали. Одна из них работала уже... они уже работали. Одна из них, вот пожилая, немолодая, Анна Филина её фамилия была. Филина. А вот молоденькая была Рыбакова. Так Филина работала уже в основном производстве, в регенератном, а у Рыбаковой уклон был механический, она работала в ремонтно-механическом цехе мастером. В ремотно-механическом - совсем девчушка ещё, ну сколько - ей семнадцать лет, наверное, было, техникум окончила. Вот... У неё в Свердловске, как она говорила, остался жених...

Ну вот, поезд пришёл рано, у меня было время. Я ещё, когда был там, у Москалёва, у Литвина, спросил: "А есть ли у вас библиотека?" - "Да, есть, вот у нас там клуб", -показал. Рядом там здание клуба, при клубе магазин и два дома и третий дом строится двухэтажный, потом мы жили в одном из этих домов. И я, значит, вещи привёз, положил, там

кровать стояла... Да, причём интересно: пока мы ездили за вещами, уже директор распорядился - уже там застелили кровать: одеяло, простыня, две простыни, подушка - всё это застелили, там тумбы... Там, значит, была кровать - ну, такая солдатская койка - тумбочка, какой-то стол, по-моему, и один или два стула - не помню. В общем, никто там не жил до меня, новый домик, только недавно построили. Вот, там девчонок этих поселили и в новую комнату - меня.

Ну вот, я пошёл в этот самый клуб уже по проторенной дорожке, пошёл в библиотеку записаться первым делом. Зашёл в библиотеку, значит, записался... А там около библиотеки стоит какой-то мужчина, так он на меня смотрел, смотрел... Потом спрашивает у меня: "А Вы кто? Что-то я вас не видел на заводе". Я говорю: "Да я только приехал, вот, извините", - говорю, - "за выражение - молодой специалист". А он говорит: "А я - начальник электроцеха, давайте познакомимся: Виктор Колтунцев. Виктор Георгиевич Колтунцев". Я говорю: "Владимир Давыдович Шварц". И вот мы с ним познакомились... "А где вас поселили?" Я ему сказал. "О, так я рядом там! Мы с женой и с детьми живём там, в коттедже". Вот так мы познакомились. Первый, с кем я познакомился, не считая директора, главного инженера и кадровика, первый, с кем я познакомился из производства уже - вот Виктор Колтунцев.

Я взял какие-то книжки, это уже было к концу рабочего дня. Даже нет, уже кончился рабочий день, и Виктор шёл домой - зашёл тоже в библиотеку за книжкой. И мы с ним вместе пошли по той же дороге. Пошли, дорогой разговаривали. Он говорит: "Вот, я - в том доме". Перешли на "ты". Он говорит: "Давай на "ты". Ну, выяснилось, что он - фронтовик, прошёл всю войну тоже. "Давай, заходи, я там с женой" - у него тоже... только у него трёхкомнатный коттеджик, в нём, тоже две квартиры. Ну, разошлись, и я пошёл, уже девчонки были дома, познакомился я с ними.

Ну, значит, ну что делать? Делать-то нечего. Я, значит, книжки-то уже взял читать. Я даже не помню... туалет там был? Туалет на улице был - выгребная яма и будочка такая. Туалетов в доме не было, то есть - как в деревне. Ну, вот... Вдруг - стук в дверь. Я говорю: "Да, войдите". Я думал, что это кто-то из девчонок. Заходит какой-то парень такой чернявый: "Здравствуйте" - "Здравствуйте" - "А я", - говорит, - "Саша Антонов. Мне Виктор Георгиевич сказал, что приехал новый молодой специалист, а я работаю мастером в электроцехе, я - электрик. Зовут меня Саша Антонов, я пришёл познакомиться". Вот так мы познакомились с Сашкой Антоновым. Тоже подружились, отличный парень был. Умер, к сожалению - и Виктор умер, и Саша умер. Один я живу... Вот... Вот так у меня уже двое знакомых оказалось.

На другой день я вместе с девчонками - ну, кушать хочется, у меня же ничего нет - они мне говорят: "Мы можем в столовую пораньше зайти, там перекусить". А столовая - там вот, где клуб, там и столовая. Там и магазин, и столовая заводская. Ну, в общем, мы вместе с этими двумя женщинами, девочками, девушками пошли на завод. А эта вот Рыбакова, я забыл уже, как её зовут - она в РМЦ работала, и отдел главного механика был в РМЦ.

А-а, я забыл сказать, да: директор вызвал, вот когда я был у директора одиннадцатого числа, он вызвал начальника регенератного корпуса Виктора Фёдоровича Евдокимова, и он нас познакомил и сказал, что "вот, Виктор Фёдорович, вот тебе механик, с понедельника выйдет на работу". Ну, мы с ним познакомились, я представился: "Владимир Давыдович". Вот, и я на другой день с ним пошёл на завод, и эта Рыбакова говорит: "Идёмте, я Вам покажу, где главный механик". Я пришёл к главному механику, Аркадий Павлович... фамилию забыл. Но он маленький, толстенький был. Тот Аркадий Павлович Литвинов, главный инженер, был высокий, здоровый, а этот - маленький и толстый. Поэтому их на заводе звали: вот главного механика - "Полдюйма", а главного инженера - "Дюйм". Так и звали. "Ты к кому?" - "К Дюйму", да. Значит, я зашёл к главному механику, мы с ним познакомились, он говорит: "Я уже знаю о Вас, меня уже Павел Дмитриевич вызывал, сказал. А чего вы пришли? Вам же сказали - с понедельника". Я говорю: "Ну, а чего я буду до понедельника там сидеть-то? Давайте буду знакомиться с работой и всё такое". Он позвонил по телефону, а телефон там был через коммутатор, на заводе был коммутатор. И, например, чтобы выйти в город, можно было только через коммутатор. Вот, жена Виктора работала телефонисткой на коммутаторе. Значит, снимал трубку - там отвечала телефонистка, и ей нужно было сказать: "Пожалуйста, меня соедините с Евдокимовым там или с директором", вот так... Потом там автоматическую станцию поставили, но когда я приехал, вот было так.

Значит, он позвонил Евдокимову, там у него сидел. Значит, он сидел, там сидела Нина Ивановна Киль - начальник и единственный работник ППР, группы ППР, которая состояла из двух человек: вот Нина Ивановна эта, и у ней - забыл я, как его звали - такой парень со странностями... Был, значит, чертёжник Володя Анпилогов, танкист, прошедший войну, у него в горло было тяжёлое ранение, у него на голове не было куска кости, пульсировала кожа. Умер тоже уже... Да все уже умерли, Господи...

Вот, он позвонил Евдакимову, познакомил меня со своими, кто в отделе... Да, и там сидела ещё жена Москалёва, вот этого начальника отдела кадров, Евгения Михайловна, по моему, или Николаевна, которая была начальником отдела оборудования, в её распоряжении был один человек - кладовщица, забыл её фамилию, а звали её Ираида Павловна. Толстая такая тётка. А её дочка работала токарем в РМЦ - Женя. Вот, и, значит, пришёл Виктор Фёдорович Евдокимов. Высокий, здоровенный, на полголовы выше меня. Познакомились мы с ним, я представился: "Владимир Давыдович". И он говорит: "Ну, пойдёмте, буду вас знакомить с цехом". Пошли мы в цех. А цех строится ещё, там идёт монтаж оборудования. "Ну, вот, знакомьтесь, входите во вкус, на будущий год будет много мощностей". Это подготовительное производство регенератного производства, там туда, значит, покрышка поступала, с улицы покрышка и начиналась её резание - обработка там, всякое дробление и так далее, и так далее, всё что положено - не буду останавливаться на технологии.

Ну, пошёл я в этот цех, и началась вот моя такая заводская рабочая жизнь, с 12 августа 1950 года.

Я очень быстро со всеми познакомился; почти никто меня Владимиром Давыдовичем не называл, меня все называли Давыдыч. Ну, Витя меня называл Володя, Саша называл Володя. Ещё кто-то называл Володя, а так - Давыдыч. Вот Давыдыч - и всё. Ну, познакомился я со всеми инженерами там, с начальником РМЦ, с мастерами, познакомился со всеми очень быстро.

Вот, началась моя трудовая деятельность на этом заводе. Проработал я там, по-моему, до 1 сентября, то есть, всего каких-то там меньше двадцати дней - и меня вызвал к себе главный инженер и говорит: "Владимир Давыдович!" - Вот он меня Владимиром Давыдовичем называл. - "Владимир Давыдович, я хотел бы Вас перевести на другую работу". - "На какую?". Да, в этом же помещении, где РМЦ и главный механик, там же и конструкторский отдел был, во главе которого был Алексей Георгиевич Андреев. Тоже отличный мужик, который отсидел в своё время по политической статье там за что-то... Ну, он как-то отделался очень легко - пять лет - и вот жил в Оренбурге. Он был больной человек после лагеря, но тем не менее очень хороший человек.

"Вот, понимаете, этот цех, корпус регенератный будут ещё строить. Я не уверен, что его в будущем году пустят - Вы там со скуки помрёте. А у нас очень плохо со снабжением, водой, паром. У нас есть своя котельная, простите за выражение", - он при этом сказал, - "которая представляет из себя паровозный котёл. Снятый с паровоза котёл. Вот этот котёл, два котла там паровозных, вот эти котлы обеспечивают завод теплом и технологическим паром, там нет специалиста-инженера". Я говорю: "А я же не специалист в этих делах" - "Ну вот, познакомитесь, вам это полезно будет. Вот, я хочу вас назначить туда механиком паро-водоснабжения, цеха паро-водоснабжения". Я говорю: "Ну, что же, давайте". И меня назначили механиком цеха паро-водоснабжения. И вот я там проработал до 1 марта 1951 года. Вот это я запомнил, что меня первого марта назначили механиком цеха обработки регенерата, и я очень доволен, и я совершенно не жалею, что я вот несколько месяцев поработал в этом цехе паро-водоснабжения: я познакомился со многими вещами, о которых я имел, или вообще не имел понятий практических, или имел какие-то теоретические познания, которые, в общем, ничего общего с практической деятельностью не имели. И вот эти вот, значит, сколько: сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль... Вот, полгода я там проработал, вот за полгода, причём зимой как раз. Причём за эти полгода я, конечно, во-первых, изучил все коммуникации завода: вода, пар, канализация, всем этим я занимался, излазил все колодцы. Я знал... потом я уже знал, где в каком колодце какие стоят заглушки, какие стоят задвижки, какие стоят вентиля, это мне очень пригодилось в будущем, я потом расскажу. Вот... Топили мы эти котлы углём и отходами регенератного производства, то есть тканями, прорезиненными тканями, которые отходили в виде крошки. И вот там я, значит, начал работать с 1 сентября 1950 года. Ну, вот на этом остановлюсь. Помечу сейчас себе, пойду и продолжу, как смогу.

001_A_003_Deda Vova (1-04-23)

Сегодня 13 августа 2008 года. Сегодня у Вовца, у сына, день рождения, ему 56 лет. Но, к сожалению его нет, поздравить я его сегодня не могу ― значит, поздравлю, когда они вернутся. А должны они вернуться завтра, Наташа сказала, что поздно вечером. Значит, послезавтра утром они позвонят. А потом, наверное, встретимся отметить их день рождения. Тем более, что у Наташи такой юбилей, не день рождения ― необычный, незаурядный, юбилейный. Вот, это такое маленькое отступление.

Итак, я остановился в прошлый раз на том, что в Оренбурге меня назначили механиком цеха обработки регенерата. Сделаю опять отступление, а потом вернусь. Отступление будет заключаться в следующем: я хочу рассказать, как я ездил на свидание с отцом к нему в лагерь в Княжпогост в феврале сорок шестого года, когда был студентом лесотехнического института. Мне почему-то казалось, что я уже это рассказывал, но вот Андрюша, когда я ему позвонил, он говорит: "Нет, я не помню такого. Ты давай расскажи. Если окажется, что уже рассказывал, ничего страшного, мы потом это всё равно редактировать будем". Поэтому расскажу, потому что это было, с моей точки зрения, достаточно интересно.

Итак, от отца пришло письмо, что я могу... Ну, я ему писал, спрашивал, могу ли я приехать? Вот, значит, получил письмо, что я могу приехать, что если я смогу приехать... а он мне назвал адрес, куда прийти, у кого остановиться. Там было сказано, что это в таком-то доме номер такой-то, в бараке, в комнате номер такой-то, хозяйку зовут Цецилия Иосифовна Лурье, вот, значит, если ты надумаешь ехать, дай телеграмму, и она будет знать, что ты приедешь.

Итак, я собрался ехать. Зимние каникулы, февральские каникулы в институте. Нога у меня уже поломанная ― это я рассказывал ― левая нога, где трещина была, зажила, гипс я снял, и я уже ходил с тросточкой. Слава Богу, там не было перелома, была трещина, поэтому быстро зажило. Побаливало ещё, и я решил ехать. Зима, февраль ― а ехать на Север, город Княжпогост ― это вообще Коми АССР, вообще Бог знает где. А у меня ― что у меня? Тёплой одежды не было. И билет ― тогда с билетами было страшно трудно. Это ещё пропускная система действовала, значит, нужно было пропуск хлопотать, получить пропуск. Дальше была карточная система: нужно было поменять свои карточки, прикреплённые к определённому магазину ― карточки на хлеб, на крупы, на мясо, на водку даже, на масло ― на всё ― на так называемые рейсовые карточки, которые давали возможность отовариваться в любом городе, в любом магазине, а так можно было отовариваться только в магазине, к которому твои карточки прикрепляли, в другом тебе бы ничего не дали. Надо было всё это оформлять ― всё это проблемы. Но, к счастью, в Москве сохранились старые папины друзья. Один из них ― Попов Владимир Иванович, он был генерал-директором... на железной дороге, был главным редактором газеты "Гудок". Была такая газета, может, и сейчас есть. Он мог помочь с билетами, ну, и деньгами. И второй тоже друг, папин близкий друг, нашей семьи, Исаак Григорьевич Варите, который работал заместителем директора Госполитиздата. Ну, в общем, я им всем рассказал, что вот, я собираюсь ехать к отцу на свидание, так что вот, если вы хотите что-то передать, давайте. Ну, они конечно, мне деньжат подбросили. А Владимир Иванович дал мне бумагу, письмо на имя начальника станции на то, чтобы обеспечить меня билетами за подписью на своём бланке и с подписью "генерал-директор тяги", или как там, я уже не помню, как. В общем, такая бумага сильная.

Ну, итак, надо было собираться. Встал вопрос о пропуске: как быть, где взять пропуск? Без пропуска не уедешь, то есть первая же проверка тебя завернёт обратно. А у нас в институте была управляющая делами такая, Александра Александровна её звали. Ну, средних лет женщина. Известна она была тем, что она, в общем, заправляла всем в институте. Она была любовницей ректора, а ректор был очень хороший мужик, а она была, в общем, очень хорошая тётка, во всяком случае, ко мне она относилась великолепно. И я не помню, вот не могу вспомнить, откуда она узнала, что я собираюсь ехать на свидание, и что у меня... Ну, кто ей об этом сказал, не знаю, даже представить не могу, что у меня, значит, проблемы ― вот пропуск оформлять. А она позвала меня к себе в кабинет и говорит: "Я слышала, что ты хочешь ехать к отцу на свидание?" Я, в общем-то, смутился, не знаю, как с ней разговаривать, вообще кто она: может она ― агент КГБ, как с ней разговаривать, не знаю. Но у меня она вызывала симпатию ― она была довольно красивая женщина. И что касается меня ― вот как-то всё было хорошо. Я говорю: "Да вот, собираюсь, от папы получил письмо, что он говорит, что можешь приехать, свидание разрешат". А она мне: "Знаешь, что? Я знаю, что у тебя проблемы с пропуском. Я тебе оформлю командировку как студенту лесотехнического института на практику. Там леспромхозы есть, ты туда приедешь, отметишь командировку, тебя там прикрепят к столовой, возможно, какой-нибудь. Ну, конечно, никаких командировочных мы тебе платить не можем, не будем ― но у тебя будет документ. А если в командировку, то не надо никакого пропуска. То есть командировочное удостоверение является пропуском. Ты", ―

Я зашёл к ней через пару дней ― всё готово. Ректор подписал, все, кто нужно там печати поставили, всё, официальное командировочное удостоверение, что студент лесотехнического института Шварц Владимир Давыдович направляется на производственную практику в город Княжпогост. Ну, в общем, всё, что там было написано. То есть она меня вооружила великолепнейшим документом, это даже лучше, чем пропуск. Ну, хорошо, спасибо!

Дальше: однажды я сижу в своей комнате ― ну в общежитии, в нашей комнате. Нас там было, я уже по-моему говорил, семь человек, по-моему, не помню. Ну вот, мы с Ванечкой рядом были. И я, значит, сижу ― стук в дверь. Открываю дверь ― заходит преподавательница английского языка, молодая женщина, и, значит, приносит мне валенки своего мужа, и говорит: "Я слышала, что вы собираетесь ехать на Север на свидание к отцу? Там морозы, там холодно. Вот мой муж, когда узнал ― я ему рассказала про вас ― мой муж..." А я её мужа знать не знаю, где он работал, что, кто ― я не знаю, а она у нас в институте преподавала английский. Он значит, вот сказал: "Отнеси ему мои валенки, пусть, а то там ноги отморозит". Я говорю: "Да что Вы!" Я бы потрясён. "Да что вы, спасибо!" Туда... "Нет, нет, нет, нет, вот возьмите валенки ― и пожалуйста! А вот когда приедете, вы их отдадите".

То есть понимаете, вот обстановка, сорок шестой год. Это о чём говорит? О том, что хороших людей было гораздо больше, чем плохих. Были настоящие, хорошие люди, которые молча, потихоньку сочувствовали вот тем, кто пострадал от всех этих преступлений ленинско-сталинских, большевистской партии и вообще всего этого социализма, советской власти. Таким образом вот валенки на мне оказались.

Пальто у меня было какое-то куцее там, демисезонное пальто ― ну, ладно. В общем, короче говоря, в день отъезда мы с бабулей поехали на Курский вокзал... А это уже сорок шестой год, уже мы были фактически женаты с ноября сорок пятого. Она поехала меня провожать. Мы в кассе там купили билет мне. До поезда оставалось ещё там пару часов, на улице мороз был, холодно было. И мы с ней решили, эти два часа проведём в метро - там тепло. И вот мы в метро доедем до конечной станции, выйдем, сядем на обратную куда-то. Наконец мы подъехали с Курского вокзала. По моему в Курского вокзала поезд уходил, хотя на Север должен был быть с Ярославского или с Казанского. Н по моему это был Курский - ну, неважно.

Ну, наконец я сел в поезд и попрощались мы с бабулей и я поехал. Поезд "Москва - Воркута". Приехал - я уже не помню, трое суток по моему я ехал до Княжпогоста или около того - точно не помню. Ну, нормально я туда приехал: по дороге, когда поезда останавливались на вокзалах, иногда по сорок минут - там паровоз заправлялся водой, углём - и можно было пойти в ресторан пообедать. Из рейсовой карточки там вырезали сколько-то грамм крупы, там сколько-то грамм мяса, там пятое-десятое. Кроме того, были там рыночки, можно было там что-то купить.

В общем, короче говоря, доехал я. Компанию, с которой я ехал туда - пассажиров, соседей - не помню абсолютно никого. Очевидно, это никакого интереса не представляло. Вот когда обратно я ехал, было очень интересно, это я расскажу.

Наконец, я приехал в Княжпогост, вышел... Я не помню, у меня, по-моему, чемоданчик какой-то был. Какой-то такой лёгкий фибровый чемоданчик, в котором лежали полотенце, мыло, зубная щётка, трусы, носки... Я, по-моему, ещё даже не брился или, может, только начинал, там раз в месяц, может, и брился. Ну, в общем, короче говоря, он был практически пустой. Ну, какие-то пару книжек, которые я взял с собой в дорогу читать... Ехал я в жёстком вагоне, естественно, ни в каком не в купе, на второй полке. Ну, я хоть и хромой был, но молодой, мне на неё запрыгнуть ничего не стоило.

Приехал в Княжпогост. Ну, кого-то там спросил, как мне пройти... Небольшой городишко. Станция называется Железнодорожной. Город - Княжпогост, а станция - Железнодорожная.

В общем, короче говоря, я спрашиваю у прохожих; наконец, нашёл этот дом, этот барак. Это был одноэтажный барак, длинный довольно. С дверью посередине входил направо - налево шёл сплошной коридор. Где-то в конце коридора была уборная общая на весь коридор и комнаты с номерами. Ну, дошёл до той комнаты, которую мне папа указал, постучал, а там слышу женский голос: "Войдите". Захожу: "Здравствуйте" - "Здравствуйте". Ну, я на сто процентов ещё не уверен, что я попал именно туда. Я, значит, спрашиваю: "Вы - Цецилия Иосифовна?" А, нет, мне открывает... впускает меня какая-то очень пожилая женщина. Очень пожилая, вообще, совершенно белая, седая, но со страшно симпатичным, совершенно изумительным лицом. Ей было, как потом выяснилось, больше 90 лет. Ольга Васильевна, по-моему её звали. Что Ольга - точно, а отчество... По моему, Ольга Васильевна. Ну, это Марк хорошо знает, сейчас расскажу, почему. Она у меня спрашивает: "А вы - сын Владимира Давыдовича?" Я говорю: "Да" - "Ну, заходите, заходите, мы вас ждём". Я говорю: "А Вы - Цецилия Иосифовна?" - "Нет, я не Цецилия Иосифовна. Цецилия Иосифовна на работе, но она вот-вот придёт".

Через некоторое время, довольно быстро, пришла Цецилия Иосифовна. Ну, познакомились мы с Цецилей Иосифовной, это была мать Марка Лурье.

Коротенько историю их. Значит, она с мужем ещё до революции работала на строительстве вот этой самой КВЖД, этой великой железной дороги, которая проходила через Китай на Дальний Восток. Она врач-рентгенолог, муж её - я не знаю кто, по моему бухгалтер. Вот у них сын, Марк, он на год старше меня, двадцать третьего года, который родился там, в Харбине, я с ним ещё не знаком. Ну, тогда Сталин пригласил всех российских граждан, которые строили, потом работали на этой железной дороге, вернуться в Советский Союз, в середине 30-х годов. Многие из них на это клюнули, вернулись, ну, в том числе я вам уже рассказывал про Василенко. Его семья тоже вернулась - в результате все оказались в лагерях, в тюрьмах. А в тридцать седьмом году и её, Цилю Иосифовну, арестовали, как шпионку японско-китайскую. А мужа её - он очень больной был человек, инвалид - не тронули. Ну, Марка тоже не тронули. Это был тридцать четвёртый или, наверное, тридцать пятый год... или, может, тридцать шестой? Ну, сколько ему было, если он с двадцать третьего? Ну, было тринадцать лет ему... Её посадили, дали, по-моему, десять лет, стандартно. И вот она оказалась в лагере в Княжпогосте, она была освобождена, уже отсидела свой срок - может, ей восемь лет дали, я не помню... Отсидела свой срок, но без всякого... не имела права куда-то выехать. И работала там рентгенологом, по своей специальности в этой лагерной больнице там или поликлинике...

Кто же такая Ольга Васильевна? А Ольга Васильевна - это вообще уникальный совершенно человек. Это - няня. Это - няня, которая с ними была связана ещё с Харбина. Она нянчила, вынянчивала Марка. Ей 90 с лишним лет. Она вместе с ними приехала в Москву из Харбина. Ну, её по старости не тронули. И, как только Цецилию Иосифовну освободили, она немедленно приехала к ней в лагерь и продолжала быть няней. Ну, вы понимаете, что за няня? Это одно слово ― няня. Это член семьи, это лучше многих членов семьи! Это - человек, которого все обожали. Вот в эту вот старуху... я в неё влюбился. Это, просто мне всё время хотелось на неё смотреть, с ней разговаривать. Умница, начитанная, знающая великолепно литературу, с прекрасной памятью в 90 с лишним лет, рассказывавшая интереснейшие вещи великолепно на великолепном русском языке. Это уникальный был человек. И вот они вдвоём, там, в этой комнатке и жили, в этом бараке.

В бараке висел телефон-автомат. Цецилия Иосифовна пошла, позвонила папе. А папа был расконвоирован. То есть он имел право в зону ходить с места работы без конвоя, и из зоны на работу - без конвоя. Но больше - никуда, это пресекалось, могли пропуск отобрать в любой момент. Она позвонила папе и он тут же прибежал. Вот утром, у них в этой комнате произошла моя встреча с папой. Значит, мы не виделись... Последний раз мы с ним виделись мельком, когда его под конвоем провели в комнату, где был суд над ним и потом вывели обратно. А мы сидели в коридоре, принесли ему передачу. Нам не дали даже поговорить, но разрешили передать передачу. Мы передачу передали через конвоиров, которые проверили всё, что там было - ну, мы основном еду ему передали. Это продолжалось два дня, потому что суд за один день не кончился, там потребовались какие-то дополнительные документы, потому что на суде отец опроверг там какие-то показания. Ну там его обвиняли, что он там, скажем, в декабре сорок седьмого (??? - ММ) года разговаривал, там, на мясокомбинате, где он работал - это я рассказывал уже - где он работал в декабре сорок седьмого года работал в плановом отделе экономистом. Он там разговаривал с неким... там фамилия такая-то и, значит, критиковали, что-то говорили о процессах - а на суде выяснилось, что этот человек приехал в Тобольск только в январе сорок восьмого года. То есть полная нестыковка. Поэтому суд перенесли на другой день, отложили и запросили на мясокомбинате официальную справку, когда приехал Кузнецов, по-моему, этого человека была фамилия. Я его знать не знаю, никогда не видел, просто запомнил фамилию - это из рассказов отца. Но тем не менее ничего не изменилось, всё равно десять лет тюрьмы дали. На первый раз, а потом это заменили на десять лет лагерей. Ну, это я уже рассказывал. Вот, сейчас уже сорок шестой год идёт, то был тридцать седьмой, тридцать восьмой, а сейчас уже сорок шестой.

<Судя по всему, Владимир Давыдович ошибся на десятилетие, подразумевая "тридцать", а не "сорок", этот нюанс необходимо учесть. ММ>

Вот... так на чём я остановился? Почему я вдруг вспомнил про это, батюшки? Почему я вдруг вспомнил про это? Вот, ёлки-палки, память. Ну ладно, Бог с ним. Значит, прибежал отец, ну, мы с ним расцеловались, туда-сюда, всё... И он мне говорит: "Я договорился с одним человеком, который тоже уже свой срок отбыл, его освободили". Инженер был - вот его я совершенно не помню: ни фамилии, ничего, хотя я у него несколько дней жил. А это был уже вечер... "Я тебя сейчас провожу туда, он... у него домик свой". Он освободился, построил или купил домик. Значит, там была схема какая: они же там работали, какая-то зарплата им шла, эту зарплату им не выдавали, она накапливалась, а при освобождении, значит, выдавали, и он то ли построил себе домик, то ли купил - я этого не помню. Но он жил один и продолжал работать так же без права выезда оттуда, продолжал работать там, на заводе, в общем, в этой системе желдорстроя. Это в Княжпогосте было управление Севжелдорстроя, Северного железнодорожного строительства - это управление строило дорогу на Воркуту. А на Воркуте, как известно, уголь был, и во время войны, когда Донбасс был под немцами, угля не хватало, поэтому туда усиленно строили дорогу, чтобы можно было возить оттуда уголь. Вот, отец работал - был сперва на общих работах, а потом его перевели, значит, там нормировщиком, ещё что-то... В конце концов, когда я туда приехал, он работал, это был февраль сорок шестого года, а арестовали его в апреле тридцать восьмого, то есть ему оставалось ещё сидеть, в общем, два года с лишним по приговору десятилетнему.

И, значит, он меня туда отвёл, а тот жил один, там у него было место свободное, и я там обосновался. Морозы там были очень сильные. На другой день... Да, отцу разрешили... там начальник всего этого лагеря был полковник Ключкин, который не пользовался уважением, но вот к таким людям, как отец, относился в общем-то более менее, ну насколько это можно было в той обстановке, лояльно. Ну, короче говоря, он разрешил отцу, чтобы свидание моё с ним проходило на его месте работы, то есть в этом управлении, где отец работал заместителем начальника, или начальником контрольно-плановой части. Значит, была довольно большая комната, там сидело несколько человек, в том числе и отец, и я утром туда приходил и целый день там находился, мы шли обедать в столовую... Да, мне, значит, отметили командировку, что я прибыл в командировку. Мне дали пропуск в столовую, а дальше мне принесли какой-то такой меховой старый полушубок - не полушубок, куртку какую-то, очень не симпатичную, мне принесли ватную фуфайку новую - самое смешное, что у неё на подкладке был штамп ГУЛАГовский. Потом мне принесли костюм, сшитый из шинельного сукна, галифе и такую, как это называется, Господи... Ну, вот как-то... "Сталинка" она называлась. Сталин вот ходил в таком кителе. Китель - но с отложным воротничком. Китель не со стоячим воротничком, а с отложным. Вот такой китель, очень тёплое всё это. Принесли мне сапоги - а я в валенках в этих, английских валенках, если можно так сказать. В общем, короче, меня одели. Я ходил обедать туда. Так что, в общем, всё, встретили меня очень хорошо. Потом меня отметили, отъезд оттуда, когда надо было. Я пробыл там, наверное, дня три-четыре, может, даже пять - не помню. И я целый день сидел у отца - и началось. Значит, все, кто мог, кто работал в этом управлении - и подконвойные, и расконвоированные - приходили со мной знакомиться, и все что-нибудь приносили. Кто-то принёс кусок хлеба, кто-то принёс банку консервов, кто-то принёс бутерброд, кто-то принёс варёную картошку. Отец говорил: "Да что вы, не надо ничего" - "Нет, нет, нет, Давид Владимирович, нет! Как это так - к вам сын приехал, это для нас для всех такая радость, мы своих детей не видели Бог знает сколько, мы душу отводим, глядя на вашего сына". То есть это до слёз было, ребята, просто до слёз. Вот такая солидарность, такое взаимопонимание и поддержка.

И вот я там, значит, несколько дней был. В один далеко не прекрасный вечер в двери, когда я уже ушёл оттуда, туда, где я остановился, к этому инженеру, в двери постучали и пришёл папа с Оксаной Мартьяновной. Оксана Мартьяновна - это тоже была заключённая, она там, в лагере, была под конвоем, история у неё вообще совершенно потрясающая, я её расскажу. Значит, вот они пришли, она пришла со мной познакомиться, с сыном Давида Владимировича. Ну вот, мы познакомились, вчетвером, значит, сидим разговариваем. Вдруг стук в дверь, приходят два вохровца и арестовывают папу и Оксану Мартьяновну за нарушение режима - они не имели права из зоны выходить не на работу. Их арестовали, увели, ну, на другой день отобрали пропуска. Ну, на другой день отцу сказали - там-то всё известно - что донёс кто-то и сказали, кто донёс, кто стукнул - по-моему, эти самые вохровцы ему сказали, что... Он спросил: "Откуда вы узнали?" - "Да стук был". То есть кто-то, "доброжелатель" какой-то, настучал. Ну, в общем, короче говоря, ему пропуск вернули. Оксане Мартьяновне не знаю, вернули ли пропуск. Не знаю, я её больше тогда не видел. Пропуск вернули, но было переживание, конечно, всё такое...

Отвлекусь на секунду, расскажу в нескольких словах историю Оксаны Мартьяновны. Оксана Мартьяновна жила в Киеве. Фамилию её я не помню, а там же сидел Острогорский... Как же его звали, Господи? Если вспомню,скажу... Острогорский. Острогорский ― это известный человек, он был когда-то заместителем генерального прокурора СССР, то есть Вышинского, но в своё время в тридцать седьмом или тридцать восьмьм году был арестован и вот попал в этот лагерь. Они дружили с отцом - там познакомились и там дружили с отцом. Вот там они и познакомились. У него были сын, жена... Жена от него отказалась, её не тронули почему-то, но она от него отказалась официально, если мне память не изменяет. И вот они встретились с Оксаной Мартьяновной, а муж Оксаны Мартьяновны, по-моему погиб в лагерях. У неё дочь была, её звали Олеся. Она приезжала туда к матери тоже, я с ней тоже там познакомился. Она в медицинском институте в Москве училась, Олеся, она, наверное, на пару лет моложе меня была, а может, даже больше, чем на пару лет. Ну, в то время она учились там, в институте. Не помню, на первом, что ли, курсе - неважно... Вот так...

У Оксаны Мартьяновны такая история: её арестовали в Киеве в тридцать седьмом там в каком-то... или в тридцать шестом или тридцать восьмом году. Скорее всего, в тридцать седьмом. Обвинили там Бог знает в чём, дали десять лет. Она просидела уже, по моему, лет семь или шесть, это был уже сорок шестой, наверное, год... Значит, в тридцать шестом, наверное, её арестовали - так её арестовали уже в лагере - снова арестовали - и обвинили в подготовке вооружённого восстания, ни больше ни меньше, и дали ещё десять лет, там кого-то расстреляли... Она мне рассказывала - нам рассказывала - такие вещи. Она сидела в камере, за стенкой которой сидел - не вспомню его фамилию - известнейший с мировым именем юрист. Вот она с ним перестукивалась, и он ей объяснил всё, что происходит в стране. Его расстреляли, его к расстрелу приговорили. Геннавер, о, вспомнил! Геннавер! Это - известный в те времена юрист. Вот, и вот она там сидела, значит... А в сорок шестом году, в конце сорок шестого года 22 октября отца досрочно за полтора года до срока - его арестовали 22 апреля 1938 года - значит, у него срок кончался 22 апреля 1948-го - а его в октябре сорок шестого, то есть за полтора года, освободили за хорошую работу там, примерное поведение и так далее - его досрочно освободили, было такое после войны сразу - но оставив там - не дав ни паспорта, ничего - но оставив там же работать на той же должности. А вот пока он был зеком, он был заместителем начальника КПЧ - контрольно-плановой части. Как только его освободили, его назначили начальником контрольно-плановой части. И потом Острогорского освободили тоже, Оксану Мартьяновну освободили - и выяснилось, что ещё в тридцать каком-то году Верховный суд Украины оправдал за отсутствием состава преступления Оксану Мартьяновну, и она должны была быть освобождена тогда же, в тридцать восьмом там, что ли, году - а она просидела десять лет с гаком, потому что не сработала какая-то канцелярия, документы на её освобождение, на её оправдание не пришли. Вот такие вот казусы были. Хорошенькое дело, да? Вот, ну это вот я отступил, рассказал про Оксану Мартьяновну. Когда они освободились, они поженились, Острогорский и Оксана Мартьяновна поженились. Потом они были реабилитированы уже в 50-е годы, вернулись в Москву, умерли в Москве уже, и похоронены вместе рядом на Новодевичьем кладбище. Я, когда бываю на Новодевичьем кладбище, всегда подхожу к их доске там, к стене - это недалеко от моих родителей, недалеко вот, где Хрущёв похоронен - там похоронены Острогорский и Оксана Мартьяновна.

Что касается Олеси, дочери Оксаны Мартьяновны от первого брака, я её однажды... Значит, в сорок седьмом году я ездил уже из Ярославля, из института, туда. Ирочка там была, я рассказывал, что мы Ирочку оставили там - а отца перевели из Вельска в Княжпогост обратно, сюда же, и тут дали хорошую квартиру - были комнаты, там кухни и всё такое, даже тёплая уборная. Правда, без канализации - но тёплая. Вот тогда я и познакомился с Олесей, с дочерью Оксаны Мартьяновны. И мы даже вместе оттуда ехали, в сорок седьмом году мы вместе ехали в Москву: я - в Ярославль, она - в Москву. Вместе ехали, но я ехал в жёстком вагоне, а она там ещё с подругами, которые тоже приезжали к своим родителям, их было четыре там человека, они ехали в купе. А я фактически только на ночь выходил в свой вагон - а так всё время у них сидел. А нет, мы вместе.... мы ехали... Нет, нет не так. Мы ехали вместе на поезде до Вологды из Княжпогоста, а в Вологде у нас была пересадка, и вот в Вологде мы попали в разные вагоны. Они попали в купейный вагон-четыре. А мне до Ярославля там ехать-то было всего ничего - я был в жёстком вагоне, но вот ехал с ними. И я ещё раз видел Олесю эту, когда был на практике, уже в сорок девятом году, на шинном заводе. Я знал, что она учится в медицинском институте, думаю - пойду проведаю Олесю. Вот пошёл к ней в общежитие, знал, что она в общежитии и пошёл проведать её. Ну, **, посидел я у них там и больше я её не видел, ничего о ней не знаю... Ну, наверное, закончила институт, очень симпатичная девчонка была... Вот она на свидание к матери приезжала туда...

Вот так вот проходили дни. Я сидел у отца - наконец, пришёл срок моего отъезда. Ну, я не помню точно, сколько я там дней - три-четыре, может даже пять дней я там пробыл, не помню. Я пришёл к отцу, вечером мой поезд. А там был такой Вася, тоже заключённый, молодой парень, которого тоже... Там все политические, там уголовников не было, с кем я сталкивался. Этот Вася, поскольку он был молодой парень, то его знали все женщины на вокзале - везде. То есть у него везде были женские знакомства, ему ничего не стоило достать билет в поезд, в который нет билетов, поэтому папа позвонил ему. Они с папой как-то... Когда-то, когда Вася попал в лагерь, папа взял над ним шефство, и Вася любил очень отца моего, и он был готов сделать для него и для его сына, то есть для меня, всё что угодно. Поэтому, когда папа к нему обратился с просьбой: билет надо и чтобы в поезд сесть - а поезд ночью проходил через Княжпогост из Воркуты - Вася сказал: "Нет вопросов, всё сделаем!" И он принёс билет, и он пришёл меня провожать. Значит, вечером, в этот день вечером я начал прощаться со всеми, кто в этой комнате сидел, и вы знаете, мне принесли жратвы на дорогу. Значит, как меня одели, я уже рассказывал, а мне принесли жратвы на дорогу столько, что хватило бы, я не знаю... консервы, тушёнку американскую, хлеб, картошку горячую, завёрнутую. " Горячая! Вовочка, Володенька, вот горячая, ты её сразу съешь". То есть и женщины и мужчины были, все были зеки, за редким исключением все были зеки или освобождённые и уже работавшие как вольнонаёмные там. В общем, мне надавали кучу писем в Москву, чтобы я здесь их в ящик бросил, чтобы обойти цензуру лагерную. Кучу писем. Я ни одного письма в ящик не бросил, я все письма разнёс. Все письма я разнёс, значит, по некоторым адресам мы даже с бабулей ходили. Я разнёс все письма. Мало того, что я их передал, эти письма, меня же, конечно, не отпускали, начинали расспрашивать - я же этих людей видел, не только принёс письма, но я их видел. Вы бы видели, как они меня, эти их жёны, дети - я не знаю - братья, в общем родня, та, что осталось живой в Москве, как они на меня смотрели - они меня усаживали за стол, они старались меня накормить, напоить чаем... И - "а как он выглядит?", "а как она выглядит?" - о ком речь, чьё письмо я принёс. В общем, я в течение, наверное, двух недель разнёс все эти письма - а их было, наверное, больше десятка - разнёс все эти письма. Я сказал то, что я видел, как там люди живут, как выглядят, что они просили передать на словах, что-то я присочинил для успокоения там...

Вот такая история. Теперь, когда пришёл за мной Вася вот там, где я жил у этого... По-моему, его Иван Фёдорович звали - по-моему. Ну, назовём его Иван Фёдорович. Иван Фёдорович - и Вася пришёл, там за час или за сколько-то там до поезда. А поезд должен был прийти с севера и, значит, мы с ним пошли на вокзал, он меня усадил в вагон, занёс, помог занести вещи, потому что мой чемодан был уже набит битком и ещё плюс сумка какая-то там, в общем, со жратвой и с одеждой. Фуфайка ватная с лагерным штампом, полушубочек такой, какая-то курточка на овчине. Тот старый, потрёпанный - а фуфайка новая была. Причём эта фуфайка не просто вот, а с отложным воротником, с карманами такими. Ну, ватная фуфайка тёмно-синего цвета. Там всем зекам - это лагерная форма - выдавали такую фуфайку на зиму. И вот, значит, я зашёл в вагон, там была нижняя полка боковая свободная, я её и занял. Занял, лёг на неё. Ночь была, это уже была ночь, вагон спал. Я - единственный, кто в вагон сел, билетов не было, мест не было, а вот полка оказалась свободная. Я лёг и заснул, конечно. Проснулся я от того, что меня кто-то трясёт. Я открываю глаза, смотрю - какой-то человек меня, значит... "О, проснулся молодой человек? Ну давай вставай, смотри, уже светло". Утро, наверное, не знаю, восемь или девять часов. Часов у меня не было. "Давай знакомиться - ты кто?" Ну, я же не знаю, с кем я разговариваю. Там же этих самых КГБшников, наверное, в каждом вагоне... они же следят, нет ли беглых - и так далее. А мне же это всё рассказывали: "Будь осторожен - не доверяй, не болтай" - и так далее. Ну, я как-то проникся к этому человеку доверием. Я говорю: "Да кто я - вот, студент" - "А что ты тут делал? Ты в Княжпогосте, по-моему, сел? Я видел, когда тебя кто-то привёл". А я говорю: "Да" - "А что ты там делал?" Ну, что я ему скажу? Я говорю: "К отцу на свидание приходил... приезжал" - "К отцу? А кто твой отец?" Я говорю: "Ну, вы наверное не знаете. А он едет с Севера, оттуда, от Воркуты или с Печоры - не знаю, где он сел. Потом выяснилось, что с Воркуты он ехал. "Ну, я" - говорит, - "многих тут знаю. Ты не бойся, ты говори - я освободился, я отсидел там столько-то лет", - говорит, - "и вот освободился и еду домой в Петербург... в Ленинград. У меня там ещё родня сохранилась, надеюсь". Ну в общем, проникся я к нему доверием, говорю: "К отцу приезжал" - "А как фамилия отца?" Я говорю: "Шварц" - "О", - говорит, - "Давид Владимирович?" Я говорю: "Да" - "Я его хорошо знаю, и он меня знает. Вот будешь ему писать - скажи, что встретился в поезде, ехал в поезде вместе с Мереиленом Елизаровичем. Меня зовут Мереилен Елизарович". И фамилию назвал, но фамилию я вот не запомнил, а вот имя такое - Мереилен Елизарович. "Ну, давай, иди мойся, будем завтракать". Ну, я пошёл, помылся, прихожу, а там - ну, это такой вагон был - жёсткий, не купейный. И там, значит, четыре человека и вот пятый - я вот, на боковой, и шестой кто-то на боковой. Тоже две полки - нижняя и верхняя. Вот нас шесть человек вроде бы в одном купе. Вот этот Мереилен Елизарович уже тех, кто с ним, знает, они друг друга знают. Он мне говорит: "Ну, студент, иди, Володя, давай". А он спросил, как меня зовут... "Давай, присаживайся к нам". Я говорю: "Да спасибо, туда-сюда" - "Да, Господи, студент, что у тебя есть, небось жрать хочешь?" Я говорю: "Да есть у меня всё" - "А что у тебя есть?" Я говорю: "Ну, например, солёные огурчики" - "О, это давай сюда!" Я, значит, достал там банку - мне принесли солёных огурцов. Тушёнку достаю - "эту", - говорит - "не надо, это всё у нас есть". И он достаёт из под полки канистру, десятилитровую канистру и там спирт 96-типроцентный ректификат медицинский. И, значит, спирт этот... "Ты как", - говорит, - "спирт будешь пить, голым или с водичкой разведёшь?" Я говорю: "Немножко разведу лучше с водичкой" - "Ну, давай". Принесли водичку и, значит, пошёл пир горой.

И вот он мне рассказал... ну, потом позавтракали, захмелели маленько - а он, значит, мне рассказывает, что он ленинградец, был арестован после убийства Кирова, был студентом, и вот отбыл свой срок - значит, его арестовали в тридцать пятом году, а это сорок шестой, значит. Вот он отсидел десять, больше десяти лет. Вот его освободили, кончился срок и разрешили выехать домой - вот случались такие вещи. А тогда - я уже говорил, что зарплату не выплачивали, а выдавали какие-то типа облигаций - и когда освобождался человек, он мог их, значит, на деньги поменять, поэтому у него были деньги - ну, а потом, видно, он там уже работал вольнонаёмным какое-то время. Он рассказывал - я просто забыл эти подробности. Что он мог спирт раздобыть - ну, на Севере-то это не проблема. Там водку не продают в магазинах, там спирт продают. Но это ещё была карточная система - но туда, очевидно, завозили, и у него были какие-то связи, что у него целая десятилитровая канистра чистого спирта.

Вот, с этим Мереиленом Елизаровичем мы ехали до Москвы. Вот я сейчас не помню, я в Ярославле, наверное, сошёл. Да... Или я в Москву доехал? Не помню... Когда мы остановились в Кирове - ехали через Киров, это Вятка теперь.

<Киров не переименован и по сей день - ММ>

В этот день - это, по-моему, было 12 февраля - были выборы в Верховный совет СССР. А когда я уезжал из Москвы, я вынужден был - тогда это строго было - взять открепительный талон на избирательном участке - значит, я имел право проголосовать. И вот с этого поезда все бросились... ну не все, но очень многие бросились голосовать. Ну, я пошёл проголосовал... мы с Мереиленом Елизаровичем пошли, проголосовали. За кого - я, конечно, не помню сейчас, ну, вот неважно, за кого, не существенно. Ну вот так вот, в этой компании, вместе с этим Мереиленом Елизаровичем, начиная день с проглатывания спиртяги, мы доехали... Да нет, всё-таки я до Москвы доехал, мне нужно было в общежитие что-то отвезти, не таскать с собой, по-моему - но не могу сейчас вспомнить. Ну, в общем, короче говоря, доехали... Если до Москвы - то потом я в этот же день сел в поезд, приехал в Ярославль, или я сошёл в Ярославле - не могу сейчас сказать, это не существенно.

Итак, я оказался в Ярославле и поехал к бабуле. А Ванечка, вот мой друг из Тобольска - на каникулы бабуля взяла его с собой, туда, в этот самый фибролитовый барак на Волгострое. И Ванечка на каникулы зимние был там, с бабулей Ритой и с её родителями. И приезжала её сестра Люся, тоже на каникулы, которая училась в автомеханическом институте, в том самом, Андрюша, который ты потом кончал. Ну, она училась уже тогда... она закончила в пятидесятом году, в том же году, что и я, а Лёвка, её муж, в пятьдесят первом. А бабуля тоже в пятьдесят первом - вот такое вот совпадение. Значит, приехал я в Ярославль, мне всё было рассказано. Дождался этой "мотани", сел на "мотаню", это - поезд, который ходил между Ярославлем и Волгостроем. Приехал на Волгострой, пошёл разыскивать восемнадцатый квартал. И нашёл восемнадцатый квартал, этот дом - не помню номер дома... Ну, я позже узнал, что это двухэтажный дом, что это на втором этаже, квартира номер такой-то, налево. Я захожу в подъезд дома, там деревянная лестница, слышу - сверху кто-то топает... А бабуля, оказывается, сидела у окна и смотрела, ждала меня каждый день. И она увидела меня, когда я ещё до дома не дошёл, и побежала раздетая. Ну, что значит раздетая - в домашней одежде, не набросив ни пальто, ничего, выбежала на лестницу - а на лестнице было, ну, может быть, на три градуса теплее, чем на улице - а на улице минус был, февраль, холодно. И она, значит, бросилась по лестнице, и вот мы посередине лестницы с ней встретились. Ну, значит, вошли в дом... я сейчас не помню - по-моему, родителей не было, они были на работе. Ну, Ванечка там был... Потом пришли родители. А Люси уже не было, Люся уехала уже в Москву в институт.

Пришли родители, мы с ними познакомились. А может, они были дома - ну, не помню. Не помню, Александра Григорьевна и Иван Семёнович... не помню, были они дома, когда я пришёл или нет. По моему, нет. Ну пришли они, познакомились, сели за стол. Ну, конечно, выпили, закусили - и я рассказал о своей поездке. Одна комната. Значит, между печкой и стеной стоял сундук, большой сундук, потом у другой стены стоял диван, напротив него, у той стены - кровать, где родители спали, посередине стоял стол, потом был выход такой на балкончик, на лоджию. И рядом с лоджией стоял комод, рядом с той кроватью стоял шифоньер - и всё. Вот такая примерно... Да, ещё в правом углу за диваном стояла *...ка с посудой, и была маленькая кухонька, очень маленькая кухонька, где кастрюли, сковородки были. Там была, по-моему, электрическая... или керосинка, или электрическая плитка - ну, не помню. Значит, мы с Ванечкой спали на диване, родители - на своей кровати, бабуля - на сундуке на этом...

Ну, вот так пожили до конца каникул. Дня два-три - не помню, может быть, даже больше. Мы даже с Ванечкой успели съездить на рынок, продать картошку. То есть нас мама, бабулина мать, попросила, чтобы... у них была картошка, а надо было продать, деньги нужны были. Ну, такая орава, безденежная причём, совершенно студенты голые. И, значит, в подвале у них хранилась картошка. Значит, мы с Ванечкой вытащили оттуда мешок, накрыли его - это зима была - накрыли его, на санки положили и поехали на базар продавать эту картошку. Продали эту картошку, принесли деньги - все были довольны, всё хорошо.

Ну вот, настал день возвращаться в Москву на занятия. Мы пошли на вокзал, там я сейчас уже не помню подробностей - тогда очень сложно было с билетами. Ну, в общем, уехали. Приехали, продолжалась учёба. Вот, я хотел вот это вот рассказать.

И ещё, значит, возвращаясь к моему пребыванию в лагере, там в Княжпогосте у отца, хочу рассказать две истории, которые мне там рассказал папа. И он сказал, что это не анекдот, а это действительность. Значит, две истории. Одна история такая, с одним и тем же человеком. Значит, во время войны к ним начальником колонны... а что такое колонна? Колонна - это группа заключённых, которая работала на трассе строительства железной дороги. Значит, утром эту колонну под конвоем пригоняли на место работы, вечером её угоняли обратно в зону - с собаками, с ружьями... ну, с винтовками - всё, как полагается. И однажды начальником одной из колонн таких - ну, там в колонне могло быть до тысячи человек, много народу - назначили некоего человека с фамилией - я её запомнил - Варакута, который был в армии на войне, он прошёл войну, был в армии на войне, был старшиной. Тупой совершенно такой мужик... Вот, его за какую-то провинность всунули в этот самый лагерный ГУЛАГ, но уже не как зека, а как начальника колонны в данном случае. Ну, дурак дураком был, абсолютно безграмотный человек. И - вот две истории. Первая история такая: на Северо-Печорской железной дороге, в городе Котласе, есть железнодорожная станция Котлас-1 и есть железнодорожная станция Котлас-2, как во многих городах. Между ними - расстояние в несколько километров. Он со своей колонной работал где-то за станцией Котлас-2. Строили там то ли вторую ветку, то ли что - это не существенно, я этого не помню. В общем, строили там дорогу, была зима, были очень сильные снежные заносы. Заносы были такие, что между 1-м и 2-м Котласами поезда не ходили, там расчищали дорогу, вот за ночь занесло настолько, что не могли проехать поезда. Туда к нему, к этому Варакуте, должны были подать эшелон с лесом, с досками, с пиломатериалом. Эшелон этот стоял перед Котласом-1, и не мог из-за снега пройти, пока там не расчистят. А этот Варакута, значит, ждёт: нужно - а работы приостановились, досок нет. Он, значит, матерится, ругается... Идёт на Котлас-2 и по телефону звонит на Котлас-1: "Где эшелон? Уже второй час, как эшелон должен быть здесь, а его нет!" Ему там дежурный по станции отвечает: "Понимаете товарищ Варакута, габарит не позволяет, не может он пройти, габарит не позволяет" - "Ну, когда же он позволит?" - "Ну вот, расчищаем, может, через час пропустим". Он уходит, проходит там час - эшелона нет. Он идёт опять на этот телефон, опять звонит и говорит: "Где эшелон? У меня люди стоят, мёрзнут, костры поразожгли, греются у костров - да что же это такое?" Тот ему опять говорит: "Ну, габарит не позволяет". Этот взвинчивается и орёт: "Какой ещё Габарит? Кто здесь начальник, я или Габарит? Пропустить эшелон, а Габариту - десять суток изолятора!" Вот такой это был Варакута. И вторая история - с ним же. Он также со своей колонной работал где-то там на каком-то перегоне, и там было штормовое предупреждение - шёл циклон какой-то. Штормовое предупреждение было, и ему по радио или по телефону передали, что к вам идёт циклон, примите меры. На что он ответил: "В Циклоне не нуждаемся, ** в Соль-Вычегодск!" Вот это два были анекдота. Ну, как мне это преподнесли - это было в действительности, потому что весь лагерь хохотал над этими двумя историями. Вот, я не помню, может, я рассказал всё это второй раз, тогда Андрюша, ты там отредактируешь.

Ну, на сегодня хватит. Я помню, что я дошёл до Оренбурга, когда меня назначили механиком цеха обработки регенерата 1 марта 1951 года, и кончилась моя стезя в этом самом паро-водоснабжении. И в следующий раз начну свой рассказ дальше вот с этого. Пока хватит.

001_A_004_Deda Vova (1:30:17)

Сегодня 14 августа 2008 года и начну опять с отступления. Забыл рассказать один эпизод из студенческой жизни, на мой взгляд, очень показательный, о том, в каких отношениях мы находились, вот мы, студенты, в нашей группе конкретно, между собой.

Итак, вернувшись от отца, я переехал в Ярославль, поступил на второй курс института - это я уже рассказывал. Я ходил зимой вот в этой ватной фуфайке синего цвета на подкладке со штампом ГУЛАГовским. И, наверное, в сорок восьмом году на четвёртом, по-моему, курсе - точно я не помню - эта фуфайка пришла в совершенно непрезентабельный вид, и мы с бабулей решили с помощью её родителей - ну, деньгами в смысле - купить мне на зиму полушубок. Потом он стал называться дублёнкой, а тогда это был полушубок. Овчинный - он практичный, крепкий, кожаный, ну, мне хватит на несколько лет. Но купить это можно было только в комиссионке. Ни в каких магазинах ничего подобного не продавалось. В магазинах можно было что-то из одежды купить только по выданному ордеру - тогда нам выдавали ордер там на отрез материала или на обувь, и можно было вот тогда купить. Но обувь мне не требовалась, я ходил в специальной ортопедической обуви, которую мне делали.

Вот, и мы с бабулей пошли в комиссионку. Пришли в комиссионку - действительно, есть там полушубок, мне подходящий вроде бы. Стоит там около четырёхсот... триста семьдесят, по моему, с чем-то рублей. Покрутились, покрутились, но решили - значит, возьмём его, съездим на Волгострой к родителям, соберём деньги и купим. А рядом с этим полушубком висела великолепная совершенно шуба канадская, из Канады. Эта шуба представляла из себя цигейку выделанную: внутри - цигейка, то есть шерсть, а снаружи - выделанная под хром коричневая кожа - с воротником хорошим, со всякими там прибамбасами, карманами там, карманами здесь... Что это такое? Это - спецодежда для водителей и экипажа бронетранспортёров и танков, поступающих в Россию, в Советский Союз по ленд-лизу из Канады: вот из Канады приходили танки, бронемашины, и там комплект спецодежды был, в том числе вот такие шубы. Очевидно, кто-то, вернувшись с войны с этой штукой, сдал её в комиссионку. Ну, ***...детый. Стоила она тысячу рублей. Ну, мы посмотрели, так сказать, проглотили слюну и ушли.

Пришёл я в институт, Волик Василенко у меня спрашивает: "Ну, как сходили?" Ну, он знал, что мы ищем зимнее пальто вместо этой фуфайки, в которой я уже на практику на заводы ходил, то есть она была уже вообще совершенно лагерная. Ну, я ему рассказал, что вот так и так, полушубок там присмотрели, и про эту шубу рассказал.

Он мне говорит: "Ну-ка пошли в комиссионку". Я говорю: "Зачем?" - "А, посмотрим эту шубу". Я говорю: "Да ладно, что там смотреть? Ну шуба - шуба, всё равно не по зубам, тысяча рублей, ну что ты..". А стипендия, надо сказать, у меня была 340, по-моему, рублей, ну, и пенсия 215 - 213 рублей - всё равно надо же жить, кормиться, и, кроме шубы, ещё что-то надо. В общем, для нас с бабулей это было недосягаемо. А он говорит: "Пошли!" Значит, поволок меня в эту комиссионку - а это уже было после лекций. Лекции кончились, значит это уже было где-то во второй половине дня, ближе к вечеру. Пришли в эту комиссионку, он говорит: "Ну-ка, дайте ка эту шубу! Одевай". Я одел. "Ну, как?" - "Ну, великовата немножко". То есть так, в плечах, в рукавах - всё хорошо, но вот вокруг туловища великовата. То есть там ещё можно человека худенького засунуть, и она застегнётся нормально. Он говорит: "Это не беда, из широкой худенькую легче всего сделать. А потом ты поправишься - кончишь институт, поправишься. Будет у тебя вот такая шуба, пойдёшь на работу уже вот в такой шубе", - палец большой показывает. Я говорю: "Ты что, с ума сошёл. А где я деньги возьму?" - "А это", - говорит, - "уже не твоя забота. У тебя сколько есть?" Я говорю: "Ну, где-то рублей 200 там с лишним есть - ну и хватит". - "Как - хватит?" В общем, он... "Ладно, ты", - говорит - "заткнись, я сейчас всё решаю". Он подходит к продавцу и говорит: "Вот эту шубу можно вас попросить оставить до завтра, а не продавать никому? Мы обязательно придём, её купим". Продавец - не помню, мне кажется, мужчина был продавец - ну, это неважно - он говорит: "А вы точно придёте? Я могу её снять и задержать только до 11 часов, когда открывается магазин, в 11 часов я её должен обратно вывесить". Он говорит: "Мы к 11 придём". Всё, и пошли в институт - а это мы с лекций ушли. Пришли в институт, а я дорогой его пилю: "Что ты придумал, где мы деньги возьмём?" Он говорит: "Сейчас будем... ты не вмешивайся только, ты только молчи".

Пришли мы в свою группу, в перерыв между лекциями. Он встал и говорит: "Стоп, никому не расходиться, даже в туалет, есть серьёзный вопрос". Ну, все застыли: какой серьёзный вопрос? "Вот, нужно Вовке Шварцу шубу купить. Есть 250 рублей - надо ещё 750 рублей. Значит, прошу всех сейчас порыться в карманах, сходить домой - назавтра к 11 утра нужно тысячу рублей собрать. Я буду записывать всех, кто сколько дал денег. До конца учебного года расплатимся со всеми долгами".

Представляете? Ну, кто-то тут же вывернул из кармана пятьдесят рублей, кто-то сказал: "Я сбегаю домой", кто-то сказал: "Я завтра принесу"... Короче говоря, назавтра к началу занятий - там в девять часов, по-моему, начинались или даже в восемь, я точно сейчас не помню - тысячу рублей, даже с небольшим, он не взял там чего-то... Но помню, тысяча рублей набралась. И мы с ним в пол-одиннадцатого ушли там с какого-то там занятия, лекции, пошли и купили эту шубу. И я стал ходить в этой шубе. Вот, значит в зиму с сорок восьмого на сорок... нет это, наверное, был... С сорок девятого на пятидесятый год я уже ходил в этой шубе, а в пятидесятом году я закончил институт и уехал, эта шуба уехала вместе со мной в Оренбург. И в этой шубе я ходил в Оренбурге одиннадцать лет. А потом меня перевели в Черкесск, а там она не нужна была практически, там зим холодных не было, но она была в хорошем состоянии. Ну, иногда были, выдавались дни, когда там минус двадцать было пару-тройку дней, и я мог в ней ходить. Она выглядела прекрасно, хотя прошло уже столько лет. Выглядела прекрасно... А в Оренбурге я все те одиннадцать лет зимой ходил в ней, у меня другого не было... Потом меня перевели в Волжский, а там зимы холодные, но в Волжском мы уже более или менее прилично зарабатывали, и в одну из поездок в Москву в командировку купили мне нормальное современное пальто, с шалью-воротником там - и так далее. Эта шуба в Волжском где-то там висела, и она не требовалась. Прошло там несколько лет, мы уже тоже там десять или одиннадцать лет работали, в Волжском.

Как-то, значит, нужны были варежки, тёплые. Я говорю: "Слушай, а где у нас эта шуба? Из неё такие варежки выйдут!" Уже как шуба она не годится, но из неё варежки будут - * сверху кожа красивая, внутри мех. Может, даже можно жилетку сделать меховую, без рукавов, потому что она широкая, шуба.

Начали искать шубу - а её нет! Ну, где? Ну конечно, первого за шкирку взяли Вовца, и оказалось, что в подвале нашего или соседнего дома - я уже не помню - жили какие-то ребята... Он наверное лучше знает, если помнит. Жили какие-то ребята, которые ушли из дома, беспризорники там - не знаю... И он...

Да, я эту шубу уже там, в Волжском, использовал, когда мы ездили с ночевой на рыбалку, я её брал с собой, чтобы ночью закутаться. Ночи холодные, чтобы закутаться ночью, вот и только... Даже ещё в Черкесске я её использовал. А когда мы выезжали за город с ночевой, вот эту шубу брали - в неё вдвоём можно было закутаться. И этим ребята там было холодно, и он им эту шубу отнёс - так вот эта шуба и исчезла... Вот, считайте, она с сорок девятого года была, и в Волжском это уже был... какой же это год был? Ну, семидесятый год, наверное. Ну, двадцать лет, вот двадцать лет эта шуба...

Я это рассказал к чему? Вот такая дружная была у нас группа. Великолепная группа была. Да, с кем-то мы были очень близки - ну, вот с Василенко, с Романовым, с Витей Потёмкиным, с Гришей Розиным - это мы дружили. Особенно, конечно, с Василенко, особенно. У нас дружба была, мы так питались... Я уже говорил, что мы питались вместе, по очереди готовили, мы питались втроём: Рита (бабуля), я и он. И в последний раз я его видел в девяносто четвёртом году, я поехал специально... Я уже не работал, и он не работал. Я поехал специально в декабре девяносто четвёртого года в Днепропетровск к нему повидаться. Ну, вскоре он умер... не вскоре, а уже в начале 2000-х годов где-то он умер. Позвонила его дочка: "Папа...". Он тяжело болел, у него болело сердце, да и лет ему уже было далеко за восемьдесят - он восемнадцатого года, на шесть лет старше меня. Вот, он умер. Вот это был очень близкий друг... Этот эпизод и хотел рассказать.

Ну, теперь... Я, если ещё что-то вспомню, я буду рассказывать. Теперь я хочу вернуться вот к 1 марта 1951 года, когда меня назначили механиком цеха обработки. Это было повышение, там даже зарплата была, по-моему, на 20 рублей выше. Зарплата была 880 рублей. Из них 80 рублей - это хлебная надбавка. Я рассказывал, что в сорок шестом году, когда был голод, неурожай и прочее, повысили цены на продукты и, так сказать, для компенсации сделали так называемую хлебную надбавку. У нас, у студентов, по-моему было 60 рублей, а у всех, кто работает - 80 рублей. Это там как-то по категориям... Ну, в общем, раньше оклад был на должности механика цеха 800 - стал 880. Вот, я получал эти 880 рублей и вот с августа я начал, то есть с 1 марта уже 1951-го года я начал работать в основном производстве действующем. Этот цех обработки представлял из себя длинный такой цех, в котором были две линии вальцев, по девять вальцев на одном хвосте, работавшие от синхронного двигателя. Синхронный двигатель представлял из себя огромный стартер в диаметре, наверное, метров восемь. Ну, и, соответственно, ротор, значит, метров семь, наверное. Он вращался со скоростью, по-моему, девяносто четыре оборота в минуту, а дальше от него шла трансмиссия, трансмиссионные валы, на каждой вальце - свой вал, и соединялись они между собой муфтами специальными и работали на подшипниках скольжения.

На вальцах тоже было редуцирование скорости, чтобы скорость вращения валков была какая надо. Была, значит, на одном валке огромная большая шестерня, наверное, метра полтора, если не больше, в диаметре, а на другом - поменьше для того, чтобы окружная скорость на валках была разная, то есть в зазоре, а зазор на рафинирование регенерата... Это был цех обработки, рафинирования регенерата и вальцы назывались рафинировочные. Они были шестидесятидюймовые. эта длина валков - 60 дюймов, а диаметры разные. У большого было 600 с чем-то миллиметров - 660, по моему, миллиметров. А у этого, у малого, у меньшего 480, по-моему, миллиметров. Я точно не помню, кажется так. Между валками зазор был меньше миллиметра, там сколько-то десятых миллиметра. И там за счёт фрикции, за счёт разности окружных скоростей перетирался вот этот регенерат и выходил из зазора уже в виде плёнки. Дело в том, что на вальцы поступал регенерат ещё с кусочками, с небольшим количеством. Всё это, большинство, было отсеяно в подготовительном цехе, но всё-таки попадались, во-первых, хрящи непроваренные при девулканизации этой резины и кусочки ткани. Покрышки регенерировались только с тканевыми прокладками, не металлокорд, а корд из... хлопчатобумажный корд. Потом появился капроновый корд, но в то время был только хлопчатобумажный корд. Других тканей не было... Боковины там - и так далее. И он наматывался... вот эта плёнка наматывалась на бобину, и после того, как она наматывалась до определённого размера, этот рулон снимался на специальное приспособление, которое вращалось, наматывало это и потом ОТК проверяло, и это уходило на склад такими рулонами, кипами. Кипа называлось тоже... Вот это - производство регенерата. Вот я начал там работать механиком. Причём здесь я впервые столкнулся со сдельщиной. До этого работая... ну, когда я пока сперва там меньше месяца работал, в строящемся подготовительном цехе регенератного производства, там вообще были только слесаря * монтажного оборудования... Да, дело в том, что наш завод строил его, строительно-монтажное управление нашего же министерства, оно располагалось - я уже, по-моему, говорил - в одном здании с нашим управлением, там с торца. А монтаж мы вели хозспособом. То есть сам завод силами ремонтно-механического цеха... там была специальная, две, по-моему, бригады, и руководитель, который вёл монтаж. Дальше, когда буду рассказывать о своей работе начальником этого ремонтно-механического цеха, я подробнее расскажу о работе монтажников и эксплуатационников, а сейчас - просто так, чтобы знали. Там, в подготовительном цехе, работали монтажники ремонтно-механического цеха, а не цеха подготовки, я к ним не имел никакого отношения, и мне там с вопросами зарплаты, кроме своей... Под моим началом никого не было, я подчинялся начальнику цеха Виктору Фёдоровичу Евдокимову - и всё. Ну, просто ходил, знакомился, там чертежи смотрел и ходил в подготовительный, в этот цех обработки, смотрел - вот знакомился. А тут, значит, ** я механик цеха. Во главе цеха был начальник цеха Азиев Анвар Садыкович, но он предпочитал, чтобы его называли Александр Сергеевич. Ну, хорошо, называли его Александр Сергеевич, хотя был он Анвар Садыкович. Единственный. кто называл его по-настоящему, по имени-отчеству - Анвар Садыкович - был начальник планового отдела Авдеев. Это был такой мужик, без ноги, на протезе, но ногу он потерял не на войне, а где-то... под трамвай, что ли, попал, там что-то такое. В общем где-то... я не помню, где он... Был очень такой строгий, жёсткий, но у меня с ним были великолепные отношения, очень хорошие. Да у меня со всеми были хорошие отношения, кроме директора - до определённого момента. Я это подчёркиваю - до определённого момента были натянутые отношения с директором.

Вот... Я пришёл в цех, мне, значит, стол там... В одном кабинете мы сидели с начальником цеха, и была бригада слесарей. И, кроме того, дежурные слесаря, которые работали посменно, смазчики, женщины, смазчики, потому что оборудование было всё старое. Кроме вот этих вот двух очередей по девять вальцев, ещё были спаренные вальцы, но там уже были асинхронные двигатели, с хорошим редуктором, которые занимались тем же самым. Кроме того, было оборудование подготовительное для рубки покрышек на куски - значит, борторезка, чтобы вырезать кольцо с проволокой *. Дальше были механические ножницы, которые мы называли "аллигатор". "Аллигатором" называли, потому что у него... он рубил, у него это было, как челюсти аллигатора, и двигалась верхняя челюсть, верхняя часть. Значит, покрышку... там человек стоял рабочий, подсовывал туда покрышку, её рубили на такие... как это называется - не сектор, а когда только окружность, на куски, ограниченные хордой, сегментами, на сегменты. В математике это, по-моему, сегментами называется. Сектор - это когда до центра, а сегменты - это вот когда часть окружности. Рубили, после чего это подавалось на дробильные вальцы, где это дробилось крупно, потом на размольные вальцы, где это дробилось мелко, потом - на сито, где просе... отсеивалось крошка резиновая от ткани, ну, и так далее, не буду рассказывать технологию. И во главе бригады был очень хороший парень такой, Андрей Скворцов, а до этого там был механиком очень хороший мужик. Мы с ним были в очень хороших отношениях. Он уезжал из Оренбурга, и поэтому место освободилось, вот...

И, значит, вот меня назначили механиком этого цеха. Это уже было, как я сказал, повышение. Ну первое, с чем я столкнулся, чего я до сих пор не знал, а в институте этому не учили. Это - ну во-первых, графики ППР, графики капитальные, графики средних ремонтов. Ну, это - полбеды. Это всё очень просто. В отделе главного механика, как я уже говорил, была женщина Нина Ивановна Киль, которая заведовала планово-предупредительным ремонтом, и она составляла все эти графики, потом эти графики я по своему цеху подписывал. Подписывал начальник цеха и утверждал директор завода, как правило. Не главный инженер, а директор завода. Я думаю, что главный инженер Литвин Аркадий Павлович, о котором я рассказывал в самом начале, сознательно не хотел подписывать эти графики, потому что они, как правило, нарушались и срывались из-за тяжёлого положения с выполнением плана. А надо было остановить всю очередь раз в месяц. Но главная трудность для меня пришла в конце марта. Вот я первого марта вышел на работу, а в конце марта я столкнулся... надо закрывать наряды, то есть зарплату слесарям. Если дежурные слесари были на окладе, смазчицы были на окладе, то бригада - а в неё входило человек пять слесарей: бригадир, сварщик - вот как закрывать, что закрывать? Ну, у меня всегда были очень хорошие отношения с моими подчинёнными, и я не стеснялся задавать вопросы никогда. И я просто Андрею Скворцову сказал: "Слушай, Андрюш - надо закрывать наряды. Давай сядем, ты меня научи, как это делать - я не знаю, как это делать, меня никто не учил".

Ну, мы с ним засели, ну взяли нормативы... Там же нужно из целых больших книг выбирать нормативы на ремонт, на то, на сё, надо всё это описывать - количество часов затраченных, и надо, чтобы это сходилось с количеством часов рабочих и месяцев... Ну, в общем, целая история. Конечно, можно было бы - так я потом и стал делать - эти наряды оформлять каждый месяц каждый день, когда ещё всё в памяти свежо. Потом я так и сделал. А до этого вот мой предшественник, механик - он был опытный, он раз в месяц, в конце месяца, садился, сидел три дня и закрывал эти наряды. Писал там всё с потолка - а я не мог писать с потолка, я должен был писать хотя бы приближённо к тому, что на самом деле делали. Я очень быстро освоил это дело, и Андрею говорю: "Знаешь, что? Давай мы установим такой порядок: мы с тобой будем работы выписывать каждый вечер. Ну, каждый день. Вот кончился рабочий день, ты ко мне заходи сюда, и мы с тобой выпишем наряды на сегодняшний день, на бригаду, и нам тогда в конце месяца не нужно будет три дня сидеть беспролазно и что-то писать. Тут мы затратим двадцать, ну, полчаса от силы, и всё у нас будет, а в конце месяца мы очень быстро всё это пронормируем. Это уже легко, ведь у нас в каждом пункте будет написана ссылка на параграф из нормативов, из книжки с нормами - и всё".

Он согласился, говорит: "Да, верно, не знаю, как это раньше в голову не пришло, действительно, это проще". Причём,понимаете, нужно же знать эту экономику социализма идиотскую. Но тогда я считал, что это правильная и самая лучшая - это я сейчас понимаю, что идиотская... Значит, были ограничения. Мне спускали фонд зарплаты. Я должен был вот на бригаду в этот фонд зарплаты уложиться. Перерасходовать зарплату просто было нельзя. Значит, нужно было, так сказать, глядя на потолок, выдумывать, как сделать, чтобы не уменьшить тот мизерный заработок. который ребята получают, но и не превысить этот фонд зарплаты пресловутый. А фонд зарплаты выдавался одной цифрой, одним числом, а разряды у ребят были разные - и потом вот общая сумма за месяц, которая получалась, делилась уже, соответственно, разрядом каждого слесаря. Делилась... Более высокий разряд - там больше было у того, более низкий - значит, меньше и так далее... Сразу возникала куча вопросов: ну, если человек проработал год, освоил это дело, у которого был, скажем четвёртый разряд, подаёт заявление, что он хочет сдать экзамен на пятый разряд - как быть с фондом зарплаты? Никто мне ответить не мог: ни начальник отдела труда зарплаты, ни директор, перед которым я эти вопросы ставил. Я говорю: "Так что же, значит нельзя пропустить через комиссию человека, который достоин пятого разряда? Так пусть всю жизнь на четвёртом и сидит, что ли?" Вот, конфликт. Конфликт между мной, начальником отдела труда и зарплаты, и директором. Что делать? Я понимаю, что всё это чушь какая-то и глупость - но тем не менее таковы правила и никуда не денешься.

Кроме того, каждый год в феврале из Москвы спускался план по повышению норм выработки без уменьшения зарплаты. Планировалось это в процентах от достигнутого. Вот если в этом году мы уложились в фонд зарплаты, значит, скажем, в тысячу рублей и провели вот такой-то объём работ, то на следующий год нам планировалось повышение норм выработки, скажем там, на три процента, на пять процентов. Если просто повысить, значит, уменьшится же зарплата. И вот надо было выкручиваться, надо было химичить, что-то выдумывать. То есть заведомо в планирование была заложена необходимость обманывать, ловчить, но одновременно следственные органы, прокуратура и прочие там проверяльщики могли, обнаружив что-то, привлечь к уголовной ответственности за такие махинации.

Вот в такой обстановке работала вся страна. И как она могла не прийти к разрухе, сколько можно было держаться на этом вранье, на всём этом? Я уж не говорю о том, что каждый год спускался план на сокращение штатов - и инженерно-технических работников, и служащих. Каждый год сверху из министерства спускался план: сократить столько-то дней, столько-то зарплаты. Фонд зарплаты... Никто никого не сокращал. Ну, как-то выкручивались, сокращали вакантные места. Отчитывались, как за сокращения, а на следующий год приходил очередной план на сокращение. Причём планирование производства тоже планировалось от достигнутого. Каждый год просто прибавляли без расчётов мощностей, без всего. Вот выполнил ты 1000 тонн, на следующий год тебе планируется 1100 тонн или 1010 тонн - неважно. Себестоимость была, скажем так, была 90 копеек на рубль. На следующий год тебе 89 копеек планировали. И всё - никаких расчётов, ничего! Это побуждало к припискам, к завышению затрат в этом году, чтобы на будущий год тебе запланировали более-менее приемлемую цифру.

И к чему всё это приводило? Всё шло на сплошном обмане. сплошной обман. Приписки - а иначе жизнь была... И так работала вся страна, ЦК КПСС и совет министров выпускали ежегодно какие-то постановления по уголовной ответственности за приписки и так далее, но сами порождали эти приписки. Я потом расскажу, когда до дела дойдёт, как обкомы партии побуждали директоров заводов, предприятий нарушать законы - это вообще чёрт-те-что! Я этого не понимал, я считал, что так и надо! Кроме того, был самый страшный лозунг: "План любой ценой!" А что значит "план любой ценой"? А любой! Хоть жертвами от несчастных случаев! План - это закон, а плевать на всё остальное. План не выполнил - могут выгнать к чёртовой матери. Ну за один раз не выгонят, но если систематически не выполняется план - будь там тысяча объективных причин, не зависящих от завода - например, электроэнергии не было, не давали электроэнергию или там ещё чего-нибудь - всё равно: план любой ценой. Вот такой лозунг, везде он висел. "Пятилетку - в четыре года!"

И ещё: каждый год в мае выпускали облигации, и всех подписывали на облигации. Подписываться нужно было как минимум на оклад месячный - и вычитали его десять месяцев потом из зарплаты, а тебе давали облигацию, по которой можно было выиграть что-то, а можно было и не выиграть. Ну, в основном не выиграть. И только в пятьдесят шестом или в пятьдесят пятом году, уже когда сдох вождь этот самый, начались какие-то подвижки, отменили вот эти вот займы, заморозили на двадцать лет отдавание этого долга государством, и через двадцать лет, где-то в 70-е - 80-е годы эти деньги отдали. Отдали один к одному, с учётом всяких там... шестьдесят первого года этой самой реформы денежной. Отдали один к одному, а деньги к тому времени обесценились, покупательная способность рубля упала по сравнению с пятьдесят шестым годом. Ну, короче говоря, был обман. А главное - что очень многие люди просто эти облигации выбросили, не стали ждать, когда через двадцать лет тебе начнут отдавать. Ну, вот у нас они сохранились, но уже тут, в Москве, вот здесь в Москве мы уже были в 70-е годы, жили уже в Москве, вернувшись сюда. Мы ещё получали по тем облигациям 50-х - 40-х годов. В сороковом (?) году у нас были облигации в институте, нас на фронте подписывали на заёмы. Правда, это всё... как меня ранило - и всё это накрылось. А кого убило - тем более. В тюрьмах, в лагерях на заёмы заставляли подписываться зеков! И подписывались, и получали облигации - если доживали там, не умирали, то их выпускали, так они с этими облигациями оттуда выходили. Вот так вот мы жили тогда, в те годы. Меня удивляют сегодняшние мои сверстники, которые ни хрена этого не помнят и говорят, как было хорошо тогда. Очень хорошо - жрать было нечего! Вот в Оренбурге - отвлекусь на минутку от производства - вот на этом заводе, рядом, был магазин. В нём был хлеб. Иногда перебои были с хлебом. В нём были крабы, в нём была печень трески и в нём был без ограничений - хоть залейся - желудёвый или ячменный кофе. Не из кофейных зёрен, а из желудей дубовых, из ячменя... натурального кофе не было. У нас в столовой было так: приходишь пообедать - на первое суп с крабами, ну там ещё какая-то крупа болтается, какая-то шрапнель, на второе - крабы с картошкой или там с кашей перловой. Есть пирожки с крабами, пожалуйста, можешь развеселиться. Это сегодня крабы - дефицит, очень дорого стоят, а тогда мы с миром не торговали и крабами были завалены все магазины. Во всяком случае, в Оренбурге, не знаю, как где. Вот приходишь в магазин - там сплошь стоят крабы, печень трески и кофе вот этот - и больше ничего... И вдруг сахар завезли: немедленно выстраивается - я не преувеличиваю - тысячная очередь за этим сахаром, песком. Торговля начинается не внутри магазина, потому что разнесут магазин, а через амбразуру, в которую принимают товары, на улицу. На улице под дождём, под снегом выстраивается очередь огромная с давкой, чтобы получить килограмм сахара. Никакого мяса, ничего этого не было - можно было купить всё это на рынке. И если государственная цена была там два рубля, но ничего по этой цене не было, то на рынке этот килограмм мяса стоил тридцать рублей. Пожалуйста, покупай без всякой очереди - тридцать рублей! Вот мы вдвоём с бабулей работали, двое детей. В пятьдесят втором году Вовка родился. Значит, ещё в пятьдесят третьем - в пятьдесят четвёртом он был грудным, потом малышом, Ирочка на шесть лет постарше. Вот там мы жили - для детишек, для Иры и для Вовки мы масло покупали на рынке, молоко нам носила женщина, которая держала корову. У неё муж рыбак был, на нашем же заводе работал - иногда она приносила нам рыбу. Ну за деньги, естественно. Там сазана, скажем, килограмма на три. А каждое воскресенье мы с бабулей ехали на рынок, чтобы на неделю закупить продуктов. Денег, зарплаты нашей, никогда от зарплаты до зарплаты не хватало, всё время у кого-то занимали, при первой же получке или авансе отдавали. Мебели у нас было - ноль. Мне давали казённый стол, казённые стулья, казённые тумбочки, казённые кровати. Всё казённое, я за это платил амортизацию, какие-то там деньги. Когда бабуля с Ирочкой приехала, ещё Вовки-то не было. Приехала - и мы получили эту квартиру. Через какое-то время мне кто-то в бухгалтерии подсказал: "Слушай, а ты напиши заявление директору, чтобы ту мебель, которая у тебя есть" - ну, четыре стула, два стола в кухне - у нас двухкомнатная квартира была, кухня - и что там ещё: три тумбочки, четыре стула, два стола - всё, наверное, - "ты попроси директора, напиши заявление, чтобы тебе продали это всё за остаточную стоимость. Я говорю: "Можно". Пришёл к директору. написал заявление, он написал, значит: "Разрешаю". И мне за остаточную, за копейки, в общем-то, за какие-то всё это продал, и это перешло в нашу собственность.

Первую покупку серьёзную мы сделали в пятьдесят пятом году, когда я впервые, отработав пять лет, получил выслугу лет. На нашем заводе - он был вредный - была выслуга лет. Вот я получил выслугу лет, там тысячу с чем-то рублей, не помню сейчас. Вот мы купили диван, купили абажур, купили стулья - четыре, по-моему, стула у нас было - вот ещё четыре купили. И что же ещё мы купили? Наверное, всё. Мы с ребятами взяли грузовик в гараже, привезли это всё - вот это была первая покупка наша, в пятьдесят пятом году. Вот. Ну, это я вот отвлёкся, чтобы примерно, да... Причём зарплату платили с большими задержками иногда. По неделям были задержки зарплат, но платили. Платили...

Так вот, значит: начал я работать в этом цехе. Научился наряды писать, всё шло нормально. Как я уже говорил, меня поместили жить в домике, в коттеджике, где жили ещё две девушки. В какой-то момент - ну, наверное, месяца не прошло - мне Виктор Колтунцев, с которым мы очень подружились, Виктор Георгиевич, говорит: "Слушай, Володя, а чего ты там один живёшь? У меня трёхкомнатная квартира, полкотеджа, три комнаты. Переходи ко мне. я тебе одну комнату дам, будешь у нас, с нами жить!" Я говорю: "Да это неудобно, у тебя там двое детей...". Причём девочка Валя, и Сашка ещё грудной был, а старший, Юрик, умер у них, потом Валя умерла... Это вообще такая трагедия, это я расскажу по ходу... Вот, ну я так подумал-подумал - а на заводе строился дом, и я уже знал, что в этом доме мне дадут квартиру, и она будет или к приезду бабули с Ирой - а бабуля только в пятьдесят первом году институт кончала, значит, они должны были приехать летом пятьдесят первого - или вскоре после их приезда. Ну, так оно и получилось, они приехали - дом ещё не был сдан. Да, и я к Виктору перешёл. И вот всю зиму до лета пятьдесят первого года я жил у Виктора в такой небольшой комнатке. Была там кровать казённая, тумбочка казённая, какой-то столик маленький - ну, в общем-то, и всё. А что у меня было? Одежонка какая-то - она на гвозде висела вся на стене.

Вот, и так мы с Виктором и жили, я был механиком цеха обработки, а он - начальником электроцеха. Аварийность довольно высокая была - оборудование всё было старое. И вот ночью - звонок, у него телефон был. Ночью звонок по телефону. Мы оба выскакиваем - он из своей комнаты, я из своей комнаты, останавливаемся на мгновение. У кого... это ясно. что какая-то авария на заводе, кого-то из нас вызывают, либо в цехе обработки что-то сломалось, либо у него в электрике. И на секунду пауза, я говорю: "Давай, подходи, это тебя". Он говорит: "Нет, это тебя". Ну, в конце концов кто-то из нас брал трубку, ну, выяснялось там, скажем, что там одна из аварий - просто для примера приведу. Остановилось... значит, короткое замыкание, на одном из синхронных двигателей остановился весь ход, девять вальц, это - сорок процентов мощности завода. Ну, Виктор одевается, бежит на завод. Оказывается, крыса в фидере, в ящике там высокое напряжение, там синхронники работали от шести тысяч без редуцирования. Крыса попала, замкнула, сама сгорела - выбило всё начисто, выгорело. Пару дней стоял завод наполовину.

В другой раз - меня: авария, трёхвалковые вальцы вышли из строя. Ну что - бегу на завод, каждый час дорог. План всё время шёл внатяг, жутко шёл внатяг. Бегу на завод, собираю бригаду, начинаем разбирать вальцы. Надо срочно заменить подшипники - полетели подшипники. Там подшипники *, а - а это были трофейные вальцы, рафинировочные немецкие, по репарациям полученные. Очень изящные, неплохие, хорошей конструкции. Ну, вот у них подшипники летели - там уже стояли наши подшипники, не немецкие. Наши уже давно полетели. И очень часто, ну, довольно часто выходили из строя. А разобрать, собрать эти вальцы, чтобы заменить подшипники - это по меньшей мере три смены надо. Причём, никаких грузоподъемных устройств нет, поэтому нужно подставить треногу, подвесить таль ручную, чтобы их поднимать - валок весил около тонны, его не поднимешь. Там маленькие валки были...

Мы уже к этому ко всему привыкли. Надо сказать, к чести руководства завода, директора завода, не обвиняли никогда, не обвиняли, скажем, меня, как механика. или вот Виктора, как начальника электроцеха. Да, нас торопили, там то-сё, но никогда обвинений не выставлялось, что "вы виноваты, вы там плохо ремонтируете". Чего не было, того не было.

И вот однажды - это летом было - вышел из строя трёхвалковый агрегат. Ну, мы быстренько его разобрали, заменили подшипники, собрали, пустили - на один из валков не идёт вода. Там барботёр вставлен, через него идёт холодная вода для охлаждения валка. Они очень от трения нагревались, при трении, при фрикции друг с другом, когда между ними в этот маленький зазор проходит регенерат, они нагревались. Их нужно было охлаждать, и там всё время стоял барботёр, всё время поступала холодная вода с фонтанчиками кверху, и она там внутри обтекала и охлаждала этот самый валок. Пустили - на один валок не проходит вода... Да что такое? Разобрали снова, всё проверили, всё нормально, собрали, включили - не проходит вода! В третий раз разобрали... Я сам, я уже конструкции эти... ну конструкцию вальцев я знал не хуже их, ещё в институте, тем более практику дважды проходил на Ярославском РТИ, потом на Московском шинном... То есть в этом смысле слесарном я разбирался - я не разбирался, как наряд написать, а тут я разбирался и очень легко. Один раз разобрали трёхвалковый на моих глазах - и я уже всё знал, мог сам всё это сделать.

Третий раз собрали - не идёт вода! Продуваем барботёр - продувается. Да что же такое?!

Наконец, решили эти барботёры вынуть оттуда и каждый, чуть ли не с лупой, проверить, в чём дело - и обнаружили: на этом барботёре, на входе в него воды, на входе там, отверстие через которое идёт вода - примерно трёхмиллиметровое отверстие, небольшое отверстие. Ну, спичка через него проходит, ну, вот чуть побольше, чем спичка, отверстие - прилипла помидорная кожица и получился обратный клапан. Когда мы продували с той стороны, то он открывался от давления воздуха, как только его ставили на место и поступала вода, она, вода, своим напором эту плёночку, помидорную кожицу, закрывала, это отверстие. А откуда попал помидор, когда всё закрыто было? Да с водой! Воду забирали из реки Сакмары, там были такие решётки, чтобы скажем бревно не заскочило, или утопленник не попал, или рыба. Но вот эта вот всякая мелочь, потом песочек шёл и всё такое - а тут вот плёночка помидора, кто-то... ну выбросили в речку помидор, вот плёночка попала. Иначе она не могла попасть.

Вот такая история, потом долго смеялись. Но, в общем-то, было не до смеха, нам был урок. В следующий раз, если бы такое случилось - но оно не случилось - мы бы уже первым делом проверили. И когда после этого мы уже делали эти ремонты, так прежде чем барботёры на место ставить, обязательно смотрели, нет ли там помидорной корочки, плёночки... Вот такая история была.

Была ещё такая история, довольно страшная, но кончилась благополучно. Это зимой было. Один из слесарей... ну, все ребята были одеты как? Нижняя рубашка, потом рубашка верхняя, там у большинства гимнастёрки ещё с войны, потом - ватная фуфайка... И вот слесарь - не помню его фамилии - что-то там рубил зубилом. Ну, при рубке зубилом нужно очень внимательно смотреть на боёк зубила, потому что от частых ударов молотком по бойку он расплющивается, и появляются заусенцы. Эти заусенцы могут при ударе отскочить, и с довольно большой скоростью и силой. Так вот, вот он рубил и вдруг - "Ой!" - схватился за грудь, упал, глаза открыты, говорит: "Ой, ой!" Что такое?! Начали фуфайку снимать, всё сняли - у него прямо против сердца дырочка в груди, дырочка, и оттуда торчит осколок. Вот, под кожей, то есть он дальше не проник. Его спасло то, что на нём была ватная фуфайка, гимнастёрка и нижняя рубашка. Вот с такой силой осколочек этого заусенца величиной со спичечную головочку впился ему в тело. Вот будь это летом, когда он работал бы в одном комбинезоне, или в майке от жары, и попади он между рёбер, он бы проник в сердце. Вот, представляете? Ну я, конечно, потом их всех собрал, мы его выдавили... он сам выдавил этот осколок, йодом замазали - и всё, он даже к врачу не пошёл. Хотя я ему говорил: "Ты пойди к врачу, мало ли что как там надо обеззаразить там, промыть" - "Да нет, Владимир Давыдович, да ладно Давыдыч, всё заживёт, да брось ты!" Я говорю: "Да пойди, пойди" - "Да нет". Ну, так и не пошёл, всё, конечно зажило... Ну, после этого я их собрал и говорю: "Вот, ребята, это - результат вашей абсолютной безалаберности. Вы что не знали, что на зубиле образовываются заусенцы? Да откройте инструкцию по технике безопасности! Там прямо так и написано: "Следить за тем, чтобы на бойке зубила не образовывались заусенцы. При наличии заусенца не работать на этом зубиле, пока не удалите заусенцы". Вот я дословно цитирую. Знали? Знали! Вы же расписывались за это! Почему, ты опытный слесарь", - он старше меня был по возрасту на пару лет - "ты, говорю, опытный слесарь, почему ты работал этим?" - "Вот, надо было срочно". Я говорю: "Что значит "срочно"? Какое, к чёртовой матери, "срочно"? Жизнь, здоровье дороже любой срочности!" - "Но как же - план любой ценой..." Я говорю: "Вот знаешь, мне наплевать на этот план и на этот дурацкий лозунг!" Вот так ему и говорю, хотя это было опасно говорить. Я говорю: "Плевать я хотел на эти все лозунги идиотские - что значит "любой ценой"? Ну не ценой же жизни человека!"

Вот такой несчастный случай, который мог кончиться очень плачевно. Хорошо, что так обошлось. Хорошо, что зимой, хорошо, что в ватной фуфайке, хорошо, что не снял эту ватную фуфайку...

Итак, вот продолжал я работать вот в этом цехе. Значит, у меня был утверждённый директором, подписанный начальником цеха, подписанный главным механиком и мной, инженером ППР Ниной Ивановной этой, график ППР - планово предупредительного ремонта. Производство было непрерывное. Люди имели выходные дни, там скользящий график был - а производство было без выходных дней. И вот в графике записано: "вот в такой-то понедельник останавливается первая очередь на ППР, на техосмотр. Срок остановки - двенадцать часов по нормам". Всё. Ну, я в субботу, за день до этого, потому что у меня у слесарей в воскресенье выходной, ну если ничего не случится, то вызовут, **, я начальнику цеха говорю: "Александр Сергеевич, в понедельник останавливаем первую очередь" - "Нет" - "Почему "нет"?" - "Плохо с планом, нельзя останавливать". Первый раз я, значит, пошёл на поводу у начальника цеха, второй раз...

На третий раз мне главный инженер говорит: "Владимир Давыдовыч, вы - механик цеха, вы отвечаете за состояние оборудования, вы имейте в виду: если очередь вальцев аварийно остановится, ответственность будет на вас лежать. Вы не идите на поводу у начальника цеха".

Я всё понял. Подходит очередной понедельник, я в субботу - тогда же субботы рабочими днями были - в субботу или в пятницу, не важно: "Александр Сергеевич, мы в понедельник, в восемь часов утра останавливаем вторую очередь, скажем" - "Нет, плохо с планом". Я говорю: "Но я всё равно остановлю! Или давай - вот у меня вот есть бланк, вот я сейчас заполню этот бланк, напишу, что срок техосмотра переносится, ты мне скажешь, на какое число - раз". Второе: причина переноса... А причина может быть только одна: хорошее состояние оборудования, тогда можно перенести ППР. Если установлено специалистами, что оборудование в хорошем состоянии, тогда можно техосмотр перенести на небольшой срок. Причину... "Ты говоришь - плохо с планом? Я напишу "плохо с планом". Подпишешь?" - "Не подпишу!" Я говорю: "А что ты предлагаешь?" А он: "Ничего". Сам ничего... вот такой вот, потом стал директором. начальником техотедла, совнархоза нашего отдела управления химического. Вот такое дерьмо человек... Ну, покойник он уже, нехорошо... Ничего сам не решал, абсолютно ничего не решал!

Он, значит, снимает трубку, звонит директору: "Павел Дмитриевич, вот у меня сидит механик, говорит - в понедельник послезавтра остановит очередь на техосмотр, а у нас с планом плохо". Я не слышал по телефону, что там директор ему говорит, но после этого он мне говорит: "Директор сказал: ни в коем случае не останавливать, мало ли что говорит механик" - "Ах говорю, так? Ладно". Беру вот этот бланк переноса, заполняю сам своей рукой, всё, спрашиваю у него: "Причина какая, ты говоришь?" Он говорит: "Плохо с планом". Пишу: "Плохо с планом". Дословно, как он сказал, пишу "плохо с планом". Говорю: "Подпиши" - "Не подпишу". Хорошо. Я беру график ППР, где "утверждаю: Коробцев" и иду к директору. Прихожу к директору. И ему говорю, значит: "В понедельник - срок техосмотра второй очереди. Это уже второй срок, ну, предыдущий, потому что мы и в том месяце не делали техосмотр, потому что с планом плохо, и ещё месяц прошёл. Я больше терпеть этого не буду!" Он говорит: "Нельзя останавливать, план будет не выполнен", туда-сюда... Я говорю: "Хорошо, тогда вот это вот подпишите". Показываю ему график и говорю: "Вот это - Ваша подпись?" Он говорит: "Моя". Но вижу, что уже заводится. Я говорю: "Ну, Вы же утвердили. Вот тут написано, что 17-го числа техосмотр второй очереди, Вы утвердили это дело - вот Азиева подпись, вот главного механика подпись, вот моя подпись. Тогда вот, пожалуйста", - вот я заготовил справку о переносе техосмотра в связи с плохим, как мне сказал начальник цеха, у нас плохо планом. И даю ему: "Подпишите, только укажите, на когда, потому что Азиев отказался подписать, на когда переносится техосмотр". Он, значит, швырнул чуть ли не в лицо мне эту бумажку и... ну, в общем, "вон отсюда". Ну, другие слова были - но смысл тот же. Я говорю: "Хорошо". Ушёл, собрал ребят в субботу в нашей мастерской там. И говорю: "Значит так, ребята, ситуация вот какая. Мы уже два месяца..." - а там раз в месяц полагался этот техосмотр, ситуация такая - "мы уже два месяца без техосмотра вторую очередь держим. Больше терпеть это я не хочу. Я разговаривал с начальником цеха, я был у директора, я предложил директору подписать перенос по причине, что тяжело с планом, а он меня выгнал, отказался всё это подписывать. Поэтому действуем по графику: всем в понедельник прийти за полчаса до начала работы, чтобы все были здесь в полвосьмого. В полвосьмого быть готовыми уже, переодетыми в комбинезоны, готовыми, чтобы нырнуть под вальцы и начать работу. Я беру ответственность на себя".

Я иду к электрикам, останавливаю очередь. Виктору рассказать, Виктору Колтунцеву... с Виктором я живу, от него зависит, остановят ли электрики очередь или нет. Тут же может быть как: я приду, скажу: "Остановить очередь!" А начальник цеха придет скажет, что "не останавливать". Кому подчиняться? А потом придёт директор, или ещё кто-то из начальства. Витя говорит: "Ладно, это я беру на себя. Я ребятам скажу, что по указаниям механика цеха останавливать всё, что он скажет, у тебя есть полное право на это, формально - полное право". Всё - почему я ребятам сказал прийти в полвосьмого? Потому что начальник цеха приходит на работу к девяти. Значит, у нас есть час на то, чтобы насильно остановить очередь, заставить начальника смены вычистить всё оттуда, чтобы у нас появился доступ к оборудованию, потому что всё там завалено, эта траншея, по которой проходит трансмиссия. Всегда, как правило, засыпана хвостами, отходами регенерата, и они там чистят только тогда, когда только пожарник придёт, или начальник, или директор. Увидит главный инженер чаще, обругается начальника смены...

Итак, полвосьмого мы все - я тоже одел комбинезон: "Я буду с вами под вальцами" - значит, расставили всех... Я подхожу к начальнику смены. А в восемь часов идёт пересменок. Но пересменок идёт на ходу, не останавливаясь. Я подхожу к начальнику смены, который работает с восьми часов, как сейчас помню, его фамилия Талашёв. Ему говорю, что мы сейчас останавливаем очередь, пожалуйста, дайте команду рафинировщицам вычистить быстро, в вашем распоряжении пятнадцать минут - вычистить все хвосты оттуда, и слесаря тут же начнут работу. А ребятам я сказал: "Мы должны кровь из носу закончить техосмотр за восемь часов.... * двенадцать часов. Вы всё это знаете. Вот надо - обедать не будем, курить не будем - но надо закончить за восемь часов. Вы меня поняли?" - "Поняли" - "Вы всё поняли?" - "Всё, Владимир Давыдович. Давыдыч, всё поняли, сделаем. Всё сделаем! Раз ты сказал - всё сделаем" - "Хорошо, инструменты приготовили, я вас в субботу просил?" - "Всё приготовлено Зубила наточены, заусенцы отрублены", в общем всё нормально. Я: "Ну...".

Талашёв пришёл раньше. Как всегда, начальник смены приходил примерно тоже за полчаса до смены, чтобы посмотреть, что как, принять смену. А того начальника смены, который сдавал смену, я предупредил, что мы в восемь часов остановим. "Ты, пожалуйста" или "вы, пожалуйста"... я не помню, кто был начальник смены до восьми часов с двенадцати ночи, в которую работала смена... "Пожалуйста, что можно на ходу убери, чтобы осталось только там в траншее, где трансмиссия, потому что она крутится - туда нельзя человеку. А вот всё, что здесь, чтобы убрали девчонки". Рафинировщицы все молодые женщины. Девушки, женщины - ну молодые, старых там не было.

Приходит Талашёв, я ему говорю... А он: "Не дам остановить". Я говорю: "Как это вы не дадите?" - "У меня график, я буду жаловаться директору...". Я говорю: "Да хоть министру!" И в восемь часов... ну, без десяти восемь захожу в моторное отделение и дежурному электрику говорю: "Всё, вырубай". Он, значит, останавливает синхронник - ну, тот по инерции ещё несколько минут крутится. Наконец, остановилось... Я Талашёву: "Я Вас предупредил. немедленно убирайте все хвосты оттуда, а то мы будем убирать. Мы начнём убирать, значит, задержим пуск". Ну в общем, слесаря мои бросились убирать, то, что не должны были делать, и девчонки. Этот самый Талашёв на меня начал орать - я его послал. Я сказал: "Знаете, что, идите Вы..." И послал на три буквы. Я к чему об этом говорю - вы поймёте.

Итак, мы под вальцами все - бригада вся и я: проверяем муфты, где-то что-то меняем, проверяем подшипники... В общем, всё, что нужно по технокарте, всё делаем. Причём ребята ни курить не ходят, только если в туалет кому приспичило. Больше того - даже вот до того доходило, что... ну, девчонки-то сидят тут рядом, им делать нечего - эти рафинировщицы. И из-под вальцев там слесарь кричит: "Эй Тамара, Тамарка, принеси попить!" Она говорит: "А что, сам не можешь?" - "Не могу, мне отсюда вылезать ни в коем случае нельзя, пока мы не закончим. Принеси стаканчик воды!" Пойдёт, принесёт попить...

Смотрю - девять часов, Азиев, начальник цеха идёт - очередь остановлена, мы все под вальцами. Идёт Азиев: "Где механик?" Я говорю: "Вот, я здесь, чего?" - "Кто разрешил?" Я говорю: "Как - кто? Ты" - "Как, ты...". Я говорю: "Вот твоя подпись на графике" - "А директор?" Я говорю: "Я был у директора, он отказался переносить. А тут вот что он утверждает, раз он отказался переносить, значит мы делаем сегодня". Я говорю: "Ты, Александр Сергеевич как думал? Ну чужом горбу в рай проехать?" Я разозлился, до мата дело дошло... Значит, он разворачивается, уходит. Через несколько минут идёт директор. Значит, он ему уже позвонил, что "Шварц остановил очередь, и я отвечать за план при таких условиях не могу" там и так далее. Ну, я представляю... я не знаю - не слышал, что он говорил, я под вальцами был, но представляю, что он мог говорить. Идёт директор, идёт... ну, я по лицу вижу, что озверел. Увидал меня - отвернулся, не подошёл ко мне! Прошёл через цех, вернулся обратно, ушёл к себе, ни слова не сказал. Он понимал, я думаю, что отлично понимал, что ко мне лучше сейчас не подходить - это во-первых. Во-вторых, когда мы с ним подружились, я понял, что я ему очень нравился. Очень нравился... Он ни с кем потом не был в таких отношениях, как со мной. Он мне рекомендацию в партию дал, когда отца реабилитировали и меня потянули в партию - а я тогда ещё верил во все эти идеи-фикс коммунистические, что Ленин - это хорошо, а вот Сталин такой-сякой *.

В общем, закончили мы этот самый ремонт. Не ремонт, а техосмотр - всё сделали, ещё на час раньше, не за восемь, а за семь часов очередь. Пошёл к электрикам: "Всё, ребята, пускайте!" Пустили очередь, мы проверили вместе с рафинировщицами, работающими на вальцах, аварийники - все аварийники сработали, как положено. Всё нормально, никаких лишних шумов нет, всё, всё, можете работать. И на этом всё кончилось. Никто ни разу мне об этом не сделал, но - с этого момента мы останавливали всё, что по графику, своевременно. Но директор зуб на меня какой-то затаил. Почему я так говорю - потому что после этого случая он мне за следующие два примерно года девять выговоров объявил. Ну, за всё, что угодно.

А последний выговор был вообще изумительный: мы остановили на капитальный ремонт спаренный агрегат: двое вальцев, редуктор - и так далее. Ну там по нормам полагалось, скажем там, пять дней на какую-то замену валков, на замену шестерёнок - ну, в общем капитальный ремонт. Предполагалось, предположим... ну, я уже точно не помню, ну предположим, пять дней. Но мы с бригадой... Это я уже начальником ремонтно-механического цеха работал. Просто я хочу... так сказать, к слову это пришлось, а то потом забуду. Значит, капитальные ремонты делали не силами цеха технологического, а силами ремонтно-механического цеха. Там была бригада специалистов, хороших слесарей. И, значит... ну, такая же точно история. Ну, тут агрегат был остановлен, всё как положено. Капитальный ремонт - не техосмотр, а капитальный ремонт с полной заменой. Работа очень тяжёлая, потому что не было грузоподъёмных устройств. Всё это вручную - поднимать эти валки, катить их на улицу там... Ну, в общем, подниматься, снимать. Вот... И директор вдруг, значит, вызывает меня и говорит: "Сними бригаду с этой работы и направь в другой цех, там какая-то авария". Я говорю: "Павел Дмитриевич, ну мы же сорвём это дело!" - "Ну, вот ты выполняй указания".

Ну я снял бригаду, пошли туда делать. И конечно сорвали срок ввода этого спаренного агрегата. Сорвали срок на сутки целые, по-моему. Он от меня требует, директор, пояснит... объяснительную записку: почему сорвали срок? Я написал, почему: "потому что Вы..." - так и написал: "...Вы сорвали бригаду больше чем на сутки, бригада не работала...". А там работали в две смены - две бригады в две смены, только ночью с двенадцати не работали, а так с восьми утра и до двенадцати две смены работали, чтобы быстрее сделать - "...Вы сорвали бригаду, почти два дня не было. Ну, никто там не работал, то есть обе бригады - никто там не работал. Ну, естественно, стояло дело, поэтому я считаю, что объяснительную Вам нужно брать с самого себя". Так и написал.

Через какое-то время вызывают меня в отдел кадров и говорят: "Распишись". Приказ: "За срыв капитального ремонта, срока капитального ремонта", тых-пых, туда,сюда, "объявить выговор" или строгий даже выговор - что-то вот такое.

Я говорю начальнику кадров: "А вы мою пояснительную получили?" Он говорит: "Да, получил" - "А что там написано?" - "А ничего там не написано!" Я говорю: "А вы переходите к этому приказу" - "А зачем?" - "А я", - говорю, - "в суд подам". Ну, конечно, я никуда не собирался подавать. Он говорит: "Да ладно тебе!" А, вот это - не последний, это - предпоследний. Последний выговор был вот какой, самый интересный.

За три дня до конца месяца нужно было сдавать наряды в бухгалтерию для начисления зарплаты за месяц рабочий. Ну, сорвали... мы действительно сорвали на сутки сдачу нарядов. Действительно, так получилось, что наряды в бухгалтерию сдали на сутки позже. Там нужно было, скажем, 28-го - а мы сдали 29-го, или там 27-го - а мы сдали 28го. А главный бухгалтер накатал докладную директору, что "из-за того, что начальник ремонтно-механического цеха Шварц задержал на целые сутки сдачу нарядов, мы своевременно не можем обеспечить получение в банке заработной платы на завод". Ну, в общем, вот такую фигню написал. Как будто действительно... Ему просто нужно было скрыть какие-то свои... а тут вот это подвернулось. Директор, даже не спрашивая с меня никакой пояснительной, хотя и должен был по закону, объявляет мне выговор: за срыв и так далее, и так далее, что могло привести там зарплату и так далее. Ну, в общем там есть слова: "антигосударственная деятельность" в приказе. "Объявить выговор и лишить выслуги лет на 25 процентов... уменьшить выслугу лет на 25 процентов, выплату выслуги лет на 25 процентов". Я, когда этот приказ прочитал, его взял, говорю этому начальнику кадров: "Сейчас приду. Он говорит: "Куда ты с приказом?" Я говорю: "К директору!" Он говорит: "Да ты чего?" А я говорю: "А ничего!" Прихожу к директору, не спрашивая - можно зайти, не можно. Прямо захожу, у секретаря ничего не спрашиваю, закрываю дверь, захожу к директору, подхожу к нему, кладу на стол приказ и говорю: "Я требую, чтобы Вы..." Прямо так и говорю: "Я требую, чтобы Вы передали на меня дело в следственные органы!" Он даже сразу не понял: "За что?" - "За антигосударственную деятельность! Вы же написали, что вы мне объявляете выговор за антигосударственную деятельность! Это слова могут служить основанием для привлечения меня к уголовной ответственности! Я у Вас я не хочу спрашивать, в чём заключаются мои антигосударственная деятельность, действия - пусть следственные органы разберутся!". И вдруг директор прямо в лицо мне расхохотался. Я опешил, конечно. Он говорит: "Да ладно, брось ты! А ты знаешь что такое выговор настоящему производственнику?" Я говорю: "Что?" Да это как раны на теле бойца. неужели ты не понимаешь? Я говорю: "Ничего себе, так по вашим выговорам я уже весь израненный". Он говорит: "Как это?" Я говорю: "Да это девятый выговор!" Он говорит: "Не может быть!" Я говорю: "Чего не может быть? Посчитайте, вызовите Москалёва, пусть он все выговоры, которые вы мне за последние полтора-два года объявили, он вам принесёт. Это - девятый выговор, представляете, сколько на мне ран?! Да ещё", - говорю, - "у меня рана с войны настоящая, а Вы мне ещё девять прибавили!" - "Да?" - говорит. - "Девять? Ладно, я их сниму". А по закону через год, если очередного нет... Вообще директор может когда угодно этот выговор объявить и может его же снять. Ну я, конечно, успокоился после такого разговора и ему говорю: "Хорошо, а Вы вот тут написали: "Уменьшить выслугу лет...,выплату выслуги лет на 25 процентов. Но я выслугу лет в этом году ещё не получал" - это было пятьдесят четвёртый год. - "Значит, в пятьдесят пятом году только буду получать. Это тогда будет действовать?" - "Нет, это будет действовать только в этом году" - "Ага", - говорю, - "значит не будет действовать?" - "Нет, не будет. Да я отменю всё это, ладно!" Вот произошёл такой, вроде бы перелом в наших отношениях. Ну, вот такая ситуация...

И последняя ситуация стычки с директором была такая. Не последняя, предпоследняя. Потом к нам на завод - я уже в РМЦ работал, я отскочил от цеха обработки, ещё потом доскажу - уже работал начальником ремонтно-механического цеха. Но я уже чувствовал, что директор меня очень ценит. Я это чувствовал... Значит, было такое: к нам пришёл секретарь райкома и собрался побеседовать с молодыми специалистами - я относился ещё к молодым специалистам. И - присутствие директора... "Ну, какие у вас претензии к директору, к руководству завода, пятое-десятое? Как с жильём там - и всё такое". А молодые специалисты по закону должны были находиться в списках на первоочередное обеспечение жильём. Но у меня уже была квартира, мне это уже не надо было. Я вообще к директору до этих пор ни с какими личными вопросами, кроме одного заявления, и то через секретаря, чтобы мне продали, разрешили продать в личное пользование табуретки там, не обращался.

Ну, дошла очередь до меня - а я говорю прямо при директоре: "Да какие претензии? У меня только одна претензия: чего от нашего директора, кроме матюков ничего не услышишь? Он может обругать ни за что, ни про что - и потом смеяться!" Тишина настала, все замерли. Я сел. "Больше у меня претензий", - говорю, - "нет". А после этого была ещё одна стычка с ним. Я уже по-моему рассказывал - расскажу. Не помню, может не рассказывал такую вещь. Значит... А это всё - ремонтно-механический цех, ладно... Ну, ладно, расскажу сейчас, чтобы потом не повторяться, пока помню. Значит, в ремонтно-механическом... А, нет, не буду рассказывать. Не буду, я себе запишу, что я остановился вот на этом. Расскажу потом, когда я уже в РМЦ работал. Ну вот, и так продолжалась моя деятельность, в этом цехе обработки. Что ещё я могу вспомнить?

Значит, в цехе обработки, где работали в основном вальцы... нет, ну там были ещё котлы * канализационные, значит, нож для... шинорез, борторезка. Ещё какое-то оборудование, но в основном вальцы. Они потребляли много воды для охлаждения. А мы питались водой с паровозоремонтного завода. То есть через территорию нашего завода шло водоснабжение с водокачки паровозоремонтного завода, который недалеко был. Вот с этого паровозоремонтного завода и от этой магистрали были отводы к нам, в цехе. И, поскольку мы потребляли очень много, особенно летом в жару - вальцы перегревались, это было чревато вплоть до того что вальцы могли... валок мог расколоться. Такие случаи были, пополам - это чугун отбелённый и от перегрева, если он очень сильно мог нагреться от трения при работе, если был перебой с водой, а потом туда шла холодная вода, он мог лопнуть, как холодный стакан, если в него кипяток налить. Так и тут, только наоборот - в горячий валок чугунный с отбелённой поверхностью плеснуть холодную воду. Плюнешь на него - слюна кипит, то есть выше ста градусов... И мы потребляли много воды - и паровозоремонтный завод начал ощущать нехватку воды. Они пришли к нам - вот это первый раз когда было, случилось, они пришли к нам, был большой скандал, ну, это на уровне главного инженера. Мне только сказали, что "надо экономить воду" и всё такое. И, значит, они прикрыли вентиль во вводе в цех и запломбировали. Ну, я... вальцы перегреваются, валки, открыть вентиль я не могу - там пломба, что делать. А начальником пожарной охраны завода был Саша... Господи, ой, как же его фамилия была? Ладно потом вспомню. Саша, фронтовик, прошёл войну - хороший парень. Ну, такой туповатый, простой, малограмотный, но очень хороший человек. У меня с ним хорошие были отношения, как со всеми. Я к нему прихожу, говорю: "Саш, такое дело - надо открыть вентиль. Вот валки перегреваются, то и дело могут полететь". Он говорит: "Ну что сделать-то?". Я говорю: "Давай, мы знаешь с тобой, что сделаем: составим акт, что произошло самовозгорание регенерата, и для того чтобы тушить, необходимо было открыть на полную подачу воды". Он так подумал - и говорит: "Давай!"

Ну, мы с ним тут же составили акт, что было самовозгорание регенерата, что пришлось открыть вентиль - и тут же локализовали этот огонь, и пожар дальше не распространялся. А поскольку я работал - вот теперь я расскажу, я говорил о том, как мне пригодилось работа в этом пароводоснабжении цеха: я знал, где каждый вентиль, в каком колодце. Я спустился в колодец, сорвал эту пломбу, открыл - и всё на этом кончилось. Прошло, наверное, недели две, когда там поняли, что опять что-то не то, а может, месяц прошёл... Опять пришли к нам: "Кто сорвал?" Мы им - акт: "Вот, у нас бывает, самовозгорается, а тут жара такая. Было самовозгорание, вот акт мы составили даже" - "А чего вы нам не позвонили?" - "Да вы, знаете, в суматохе, туда-сюда как-то". И так было раза два-три - мы срывали пломбу, составляя акт о самовозгорании регенерата, чтобы спасти эти валки.

Вот такая история... Ну я думаю, что на сегодня хватит. Останавливаюсь, продолжу в следующий раз.

001_A_005_Deda Vova (10-43)

Сегодня 15 августа 2008 года. Хочу немножко рассказать, чтобы закончить с пятьдесят первым годом. Где-то в августе, в начале августа приехала бабуля с Ирочкой, она окончила институт, получила диплом и приехала. Я ещё жил у Виктора Колтунцева, дом наш ещё не был сдан, где мне квартиру выделили двухкомнатную, и какое-то время - месяц, может быть, два месяца, я уж точно не помню, но где-то в октябре... к ноябрьским праздникам, по-моему, мы уже туда переехали - мы жили у Виктора Колтунцева втроём уже в этой комнатушке.

Она сразу же пошла на работу, её назначили начальником смены в подготовительный цех регенератного производства, вот в тот самый цех, где я... началась моя карьера механика, когда он ещё был строящийся, в пятидесятом году, за это время его построили и пустили, прошёл год, и откуда я... я там двадцать дней всего проработал. Вот, и мы уже зажили по-человечески, семьёй. Бабуля недолго, я не помню сколько - недолго, она несколько месяцев, по-моему, проработала начальником смены, ну, может, год от силы. Ну, по сменам, значит, днём, вечером, ночью, как её назначили начальником этого цеха, и она стала работать начальником цеха. А я продолжал работать в цехе обработки регенерата, а она - начальник подготовительного цеха регенератного.

Ну, никаких таких особых больше событий, пока я работал механиком цеха обработки, там особых не происходило - ну, ломалось оборудование, приходилось ночами сидеть, чтобы его отремонтировать... Я за это время очень хорошо узнал, что такое ремонтно-механический цех, потому что всё время приходилось с ним в контакте работать, поэтому я там уже всех людей знал - токарей, слесарей, руководителей... Вот начальником цеха был очень приятный, но уже пожилой, совсем пожилой, ему было, наверное, за пятьдесят лет, но для меня, двадцатишестилетнего или двадцатисемилетнего, он был, конечно, пожилой москвич, который попал туда во время эвакуации, и вот он там работал. Да, вот надо сказать - я забыл сказать, что вот этот регенератный завод в Оренбурге в Чкалове - тогда это был город Чкалов - появился из города Ефремова под Тулой. Когда немцы подходили к Ефремову, оттуда должен был быть эвакуирован завод синтетического каучука, и первая площадка, на которую его должны были перевести, была назначена в городе Чкалове. Там отвели площадь, начали строительство цехов, а потом это переиграли и завод СКА вместо Чкалова-Оренбурга был эвакуирован в Красноярск, где он до сих пор работает, развивается, и так далее, а этот завод, значит, переделали в регенератный. Сперва из него хотели сделать завод по производству каучука из одуванчиков - ну, кто-то, извините за выражение, засрал мозги Сталину - я думаю, что Лысенко - что можно избавиться от импорта натурального каучука, который довольно дорого стоил и за валюту, делая каучук из одуванчиков. Тогда засеяли огромные поля одуванчиками, построили заводы - вот в Бобруйске был построен завод по переработке этих одуванчиков в каучук - но из этой затеи ничего не вышло. Но, к счастью, Сталин помер, и никого не расстреляли за это - не успели. И на нашем заводе решили организовать переработку старых шин - регенератный завод, регенерация старых шин. Вот так там появился регенератный завод. И на тот момент, когда мы там начали работать, вот я - в пятидесятом году, бабуля - в пятьдесят первом - он производил только регенерат. Это уже потом, наверное, в пятьдесят втором году начали строить там производство РТИ, которое развивалось, развивалось и, в конце концов, там с регенератом покончили, и он стал заводом резинотехнических изделий. Ну, вот я продолжал работать в этом подготовительном цехе механиком. Ну, случались, как я там уже говорил, аварии какие-то, конфликты с начальником цеха из-за установки оборудования на ремонт продолжались... Правда, с директором не было уже таких конфликтов. Но тем не менее у нас с директором были очень натянутые какие-то отношения, хотя, как выяснилось потом... я в общем-то, чувствовал, что он ко мне хорошо относится. Однажды был такой эпизод - я уже говорил о том, что задерживали зарплату... А, нет, это уже было, когда я перешёл работать в ремонтно-механический цех начальником. Таким образом, вот я проработал в этом цехе до 21 мая 1952 года. Вот начальник ремонтно-механического цеха уехал в Москву - уволился и со всей семьёй уехал в Москву. Меня вызвал директор и сказал, что вот, хочу назначить тебя начальником ремонтно-механического цеха - это как раз мне говорит о том, что он ко мне относился с доверием, раз он сам предложил мне повышение: то механик цеха - а то начальник цеха ремотно-механического, по моей специальности, в общем-то. Вот, я расценил это, конечно, как положительное ко мне отношение. Тем более я был из детей репрессированных, об этом все знали, и доверие ко мне, конечно, какое-то не очень-то было, но со стороны директора было, это я понял.

И я, значит, 21 мая... Если я какие-то эпизоды ещё вспомню по работе в цехе обработки, я их расскажу; пока ничего такого, что стоило бы рассказывать... были обычные будни, приходил на работу, работал, уходил. Вот... Но, уже получив квартиру... значит, мы жили прямо на заводе - ну, считай, на территории завода, но не за забором, а снаружи забора... И двадцать первого он вызвал меня, я согласился и меня назначили начальником ремонтно-механического цеха. 21 мая 1952 года я вышел в ремонтно-механический цех. Там уже все рабочие, которые там были, все меня поздравляли, все очень радовались, что я пришёл туда начальником цеха. Они очень почему-то не хотели, чтобы начальником цеха поставили заместителя начальника цеха Николая Николаевича Венедиктова - он так и остался заместителем начальника цеха, только уже моим. То был предыдущего, я уже не помню фамилию, вот - а стал, значит, моим. Я - начальник цеха.

Коллектив встретил меня очень хорошо. Ну, инженерно-технический персонал - там, значит, был заместитель Венедиктов, было два мастера... три мастера, значит, мастер по парку... по участку станков, токарных, слесарных там - Кулигин Семён - мастер слесарных бригад и не очень Константин Иванович - и начальник участка, по-моему, * Василий Васильевич Лопатин. Вот и всё. И был бухгалтер, нормировщик... вот, весь инженерно-технический персонал. Значит, у меня вот сколько - раз, два, три, четыре, пять инженерных работников... и два, значит, нормировщика и бухгалтер - вот семь человек, семь... В цехе работало где-то около шестидесяти человек всего - вот такой был цех. Ну, больше я сегодня не буду ничего рассказывать, а в следующий раз начну уже со своей работы начальником ремонтно-механического цеха. Если что-то буду вспоминать, значит, я буду делать, так сказать, вставки такие, нехронологические. Вот, на сегодня...

<конец записи>

001_A_001_Deda Vova.mp3 (10-22)

<Диалог с неизвестной бабулей. Владимир Шварц - нежирный шрифт>

*****...лению, но зато там есть законодательная база тридцатых годов... Это Вы диктофон включили, как я понимаю?

Да.

А вся законодательная база, всё собрание сочинений Сталина, Троцкого, Бухарина, там тех годов издания, всевозможная литература двадцатых-тридцатых-сороковых годов, сегодняшнее то, что сейчас много выходит, и очень большой мемуарный фонд вот того, что люди в последние двадцать лет издают, что называется, за свой счёт - знаете, такие малотиражные издания; они, может быть, не так хороши с типографской точки зрения, но это неважно, главное же - внутри, содержание. Это библиотека наша. У нас что-то около тридцати тысяч томов, не очень много для большой библиотеки, но для тематической - очень даже ничего. А есть музейное собрание... вот мы сейчас купили новое здание, купили... я обращаю Ваше внимание: мы не подчиняемся никаким министерствам культуры, нас нельзя перепрофилировать, что хватит заниматься этой ерундой, давайте теперь вышивать или пилить лобзиком - нет, извините, мы занимаемся своей темой и не зависимы ни от чего. И у нас ведь наше маленькое зданьице... вы были у нас вот в Каретном ряду? Или вы ещё...

***...

Вы были у нас ещё в Каретном ряду?

Конечно...

Мы были счастливы, когда у нас появился этот домик, но сейчас он нам абсолютно мал, потому что ничего не помещается: у нас довольно большое собрание предметов... Сначала было так, что предметы, только прошедшие через тюрьму или лагерь - это могут быть самые разнообразные вещи: и одежда, и предметы быта, и орудия, и у нас есть эти деревянные башмаки, и кирки, и кайло, и лагерные номера - ведь после войны, как и у Гитлера, были же номера введены в лагерях...

Да, да, да. На коленях, на спине - везде, и на шапке...

На шапке, да. А... И всевозможное рукоделие, вот потому что там же очень много было западанских женщин и прибалтийских женщин, и вообще же была такая... товарищ Гитлер не додумался до того, до чего додумался товарищ Сталин, было понятие "членов семьи изменников родины", и эти три вот знаменитых женских лагеря...

АЛЖИР...

Томский, АЛЖИР и мордовские лагеря - вот Потьма, вот этот вот... Вот... и женщины же очень пытались поддерживать контакты со своими детдомовскими детьми...

Да, да, да...

И слали им там кто платочек, кто закладку, кто рукописную книжечку. Они очень простенькие, эти предметы, но за каждым из них у нас судьба человеческая, поэтому это вот такое вот музейное собрание. И наш архив, который мы собираем по самым разнообразным направлениям. Сначала архив как архив был - собирали бумажки, всевозможные справочки - а теперь... Сначала думали, что будем собирать период репрессий, а потом: как его вырвать из жизни человека, этот период репрессий, если ему суждено было остаться в живых? Поэтому у нас получилось: документы двадцатого века до того, период и после того. Помимо этого, у нас большое собрание мемуаров, которые рукописные и неопубликованные, просто вот то, что люди писали, что называется, "в стол" - ну, для внуков, для детей, и это удивительное собрание, потому что они непрофессиональными авторами написаны, там нет никаких красот стиля, слава тебе Господи... Иногда их там заносит в какие-то там длинные деепричастные, но потом они забывают, авторы, об этом, и пишут вот так, безыскусно, как есть. И за последние несколько лет... ну, на самом деле за последние несколько лет пятнадцать образовался такой фонд устных рассказов, потому что не все умеют написать, не все хотят написать, а если вот я прихожу к кому-то, то я, конечно, спрашиваю. И вот у меня всегда диктофон с собой...

Угу...

Вот как ночью меня разбудил - у меня в сумке диктофон, и мы записываем вот такие вот устные рассказы. Понимаете? И вот сейчас, как раз в данный момент у нас в процессе подготовки книга о судьбе детей... вот этих ЧСИРных детей. Они ведь тоже маленькие ЧСИРчики...

Да...

Потому что если вот ещё что-то известно про судьбу мужчин, в последнее время стали говорить о судьбе женщин вот с этими тремя лагерями, то о судьбе детей неизвестно ничего. О них просто никто ничего не говорил, и о них никто ничего не помнил. И вот мы собрали... ну, не очень много, но, наверное, двести пятьдесят - триста таких вот устных рассказов. Куда едем, в какую командировку - везде ищут ЧСИРчиков, абсолютно везде, и были смешные случаи, когда находила в троллейбусе. Вот просто так сидишь, седая голова рядом, серебряная голова, спросишь дорогу, потом ещё что-то спросишь - и начинается: мы нашли друг друга, столько лет искали... И один раз смешно было: в Тбилиси были в командировке, и заблудилась, нашла там одну даму, у которой мама АЛЖИРская... ну, папа - понятно: если мама АЛЖИРская, то папина судьба - вариантов нет: только анти... только один случай. Вот, и ищу я эту даму, хожу по каким-то тёмным переулкам - Тбилиси не освещается, в Тбилиси горит только главный проспект, там везде, направо и налево - темнота дикая. Это было года три назад, у нас ещё не было таких войн, ещё можно было долететь на самолёте... Вот, и спросила у какого-то человека: "А вы не знаете, где улица такая-то?" Он говорит: "Знаю, а кого вы ищете? Я знаю грузинские контакты". Я говорю: "Я ищу там такую-то Манану". Она говорит: "Я её знаю хорошо" - "А откуда вы её знаете?" - "У нас мамы в одном лагере сидели". Так что вот, понимаете - когда в одной теме, то какое-то притяжение уже возникает...

Конечно, конечно.

Вот, и мы вот сейчас по документам, по фотографиям, по устным рассказам и по мемуарам мам, вот которые не опубликованы и которые есть... иногда это маленькая тетрадочка... нет, это - толстые воспоминания, иногда это - буквально несколько листочков. Но тем не менее это тоже очень важно. И вот мы сейчас готовим такую... книгу - не книгу, а скорее, я бы сказала, фотоальбом с расширенными текстами, потому что у нас такие документы, такие фотографии, что невозможно это не показать. Это нужно... хочется этим поделиться. Думали, что в этом году закончим, но в этом году не получится, но надеюсь, что в следующем году это такое... вот это должен быть вот такого формата том толстенький, хорошо изданный, дорогой, с хорошей полиграфией, с хорошими цветами, потому что уж больно хороши документы, их надо показать, чтобы они не в проигрышном... Вот, готовим вот это вот, параллельно встречаемся вот со всеми людьми, которые всё равно есть, и они нам продолжают, продолжают и продолжают рассказывать... Поэтому, Владимир Давыдович, я не знаю, как нам лучше поступить. Мне сначала, может быть, имеет смысл почитать, что Вы уже наговорили?

Ой... а этого нет у меня.

Ну, а как быть?

Это всё у Андрея, потому что он мне освобождает...

А Вы много уже наговорили-то?

Ну, наверное, часов двадцать.

Вы по хронологии идёте?

Нет, нет. Как вспомню. Хотел по хронологии - ничего не получается. Вдруг всплывает какой-то эпизод - и я считаю... Я с Андреем говорил - он говорит: "Слушай, ты наговаривай, как хочешь"...

Да...

Вот буквально на прошлой неделе у меня всплыл эпизод из студенческой жизни, не связанный с репрессиями, который мне очень хотелось рассказать, о дружбе вот в нашей группе, где я учился... а я не помню: я о нём рассказал или не рассказал?

Но Вы ему позвонили?

Я ему позвонил и говорю: слушай, я вот ** эпизод рассказывал? Он говорит: "Ой, дед, я и не помню...".

Ну, расскажи ещё раз...

Ну, расскажи ещё раз, а потом это... ты не волнуйся, рассказывай, ничего, что два раза - всё я рассказал. А когда у меня здесь накапливается, и я вижу - он мне показал, как тут смотреть...

Всё правильно сказал...

Я сегодня его принёс, очищенный. Когда Вы позвонили, я ему позвонил и говорю: "Андрей, ты мне должен за два дня освободить его полностью, потому что вот ко мне придут из "Мемориала", и я хочу... совершенно говорю там...

Так я... у меня есть своё, я вам потом принесу, потом, если надо, обращайтесь...

Ну, вот...

Знаете, Владимир Давыдович, давайте всё-таки тогда мы поступим так. Я думаю, что если Вы в своих тех мемуарах не придерживаетесь никакой схемы, у вас вот свободный такой полёт, то давайте всё-таки я Вас попрошу сегодня рассказать некую канву, скелет...

Хорошо...

...потом на этот скелет... И Вашему Андрею, и Вам - объединим эти две штуки, я Вам принесу весь этот текст, мало того - через некоторое время его наши девочки расшифруют и наберут...

Ну, тогда я не буду здесь **?

Нет, конечно, нет. Потому что у нас обработка этого текста всегда идёт...

Хорошо...

001_A_002_Deda Vova (35-24)

Сегодня 19 августа 2008 года. Итак, в прошлый раз я кончил на том, что 21 мая 1952 года меня назначили начальником ремонтно-механического цеха. Поскольку я стал начальником цеха, статус мой несколько повысился. Хотя это и ремонтно-механический, вспомогательный цех, но тем не менее мне уже приходилось участвовать в директорских совещаниях, планёрках с начальниками цехов, объяснять там, что, как, почему в цехе происходит и нести ответственность не только за бригаду слесарей и оборудования, как когда я был механиком, но и вообще за всё, что происходит в цехе. Конечно, это было повышение статуса и мне было это приятно.

Надо сказать, что ремонтно-механический цех работал неважно. Причём в основном потому, что те, кто... его руководителем был уже не молодой человек, Соколовский такой - я вспомнил его фамилию - москвич... По-моему, он был туда эвакуирован - в Чкалов, в Оренбург - и вот там он начал работать начальником ремонтно-механического цеха - он был механик, очень хороший человек, но он не занимался, совсем не занимался улучшением условий труда, вот я бы так сказал. Я уж не говорю о том, что он слабо занимался дисциплиной - там пьянки были, прогулы были, которые приходилось скрывать, потому что за это в тюрьму сажали. Ну, прогулов было, в общем, не так уж и много, потому что это было опасно, а вот пьянки были, и брачок был. Ну, судя по всему, он был не очень хорошим организатором, хотя был прекрасный и очень честный, хороший, добрый человек.

Поскольку я работал механиком цеха, то у меня с ремонтно-механическим цехом были очень тесные контакты. Дня не проходило, чтобы я не приходил в цех, где я заказывал какие-то детали запасные там - болты, гайки там - ну, в общем, короче говоря, всё, что можно было. Кроме того, капитальные ремонты в цехе технологическом - в цехе обработки, где я работал - делала бригада ремонтно-механического цеха. И вот меня назначили начальником этого цеха. А рабочие, которые там работали - слесари, токари - это мужчины. Там одна женщина была всего токарь, одна женщина была в инструменталке, которая на раздаче инструмента, и одна женщина уборщица - вот, три женщины было, а... Нормировщица была и бухгалтер - значит, пять женщин было. Остальные - все мужики там, шестьдесят человек: токари, слесари, фрезеровщики, строгальщики - ну, в общем, вот такие.

В ремонтно-механическом цехе были две финансируемые из разных источников группы. Одна группа - группа по эксплуатации, которая финансировалась за счёт эксплуатации, то есть за счёт себестоимости продукции. А вторая группа была, которая занималась монтажом оборудования во вновь строящихся производствах. Она финансировалась из государственного бюджета через Стройбанк - не через Госбанк, а через Стройбанк. Значит, было два мастера: один руководил всеми монтажными работами: там нужно было оформлять каждый месяц финансовые документы, форма была такая, называлась, он должен был оформлять. И вторая группа - в ней был мастером... там два мастера было. Один мастер был над слесарями, две бригады было слесарей по ремонту, капитальным ремонтам эксплуатируемого оборудования действующих цехов. И второй мастер был вот по станочному парку. И был заместитель начальника цеха, Венедиктов Николай Николаевич такой - ну, стал он, значит, моим заместителем. Рабочие - вот токари все эти - меня очень хорошо знали, они были очень довольны, что меня назначили начальником цеха. Они ко мне очень хорошо относились и были очень довольны.

Что касается инженерно-технического персонала, то заместитель вот, Венедиктов - я чувствовал его какую-то неприязнь. Она потом, правда, прошла, но вначале было какое-то натянутое отношение. Он, очевидно, думал, что его назначат - а его не назначили. Я знаю, почему его не назначили: он был практик, у него не было образования, а у меня было высшее образование. А тогда уже по стране были постановления всякие, что постепенно заменять практиков на людей образованных, закончивших институты или хотя бы техникумы.

Ну, вот так пришёл я в этот цех. Ну, поскольку я всё там знал, несколько дней ушло на ознакомление там с документацией и так далее, и я начал потихоньку наводить порядок. Ну, во-первых, первое, что я сделал: я сразу все заказы из действующих цехов взял на себя. То есть, когда в РМЦ, в ремонтно-механический цех, приходил механик действующего цеха с заказом на изготовление какой-то детали - он должен был прийти лично ко мне. Я это всё взял на себя, во всяком случае, сразу. Он должен был принести оформленный заказ, подписанный соответствующими там службами - ну, то, что было положено. И главное - должен был принести чертёж. Почему я это сделал? Потому что я был свидетелем неоднократно, ещё когда там не работал: когда приходили механики цехов, механики цехов у нас - я единственный механик цеха на тот момент был с высшим образованием. Остальные механики цехов были выходцы из слесарей, из бригадиров слесарей, не имеющие образования. И, как правило - а нужно же было принести чертёж - он должен был сделать чертёж. Не у всех это получалось - сделать правильно чертёж и не столько чертёж, потому что годился и эскиз, сколько проставить правильные размеры. И довольно часто я был свидетелем таких вещей, что дальше этот чертёж передавался мастеру, мастер выписывал наряд, и там токарю, предположим, давал этот чертёж. Токарь начинал разбираться в чертеже и возвращался к мастеру и говорил ему: "Константин Иванович", - там или - "Семён", - забыл его отчество, вот мастер станочного парка был Семён Кулигин.- "Я не могу сделать деталь" - "Почему?" - "А вот смотри, тут нет размера, я не знаю какой - нет, не указан размер". Тот посмотрел, говорит: "Да, нет размера". Он звонил механику в цех, который принёс: "Иди сюда". Тот приходил из цеха сюда. "Давай размер", - а тот забирал этот чертёж, шёл обратно в цех, ставил, наконец, этот размер, чертёж передавали снова токарю, и токарь через десять минут приходил опять: "Да не могу я сделать, ты посмотри: если все размеры суммировать - ну, скажем, валик с разными диаметрами, и длина каждого его отрезка одного диаметра, другого диаметра, третьего, четвёртого диаметра - указана длина каждого размера, ну, скажем, под подшипник, посадка под подшипник, посадка под шестерню - а если все эти размеры суммировать, то они оказываются больше или меньше общего размера, указанного с другой стороны чертежа". Ну, то есть опять не балансируется. Скажем, общий размер - пятьдесят... пятьсот миллиметров, а если сложить все размеры, то получается пятьсот десять, к примеру. Ну, опять вызывали механика... Поэтому я всё это взял на себя. И когда приходил механик с заказом, я его усаживал, брал чертёж - а я в этом разбирался очень хорошо - брал чертёж и проверял все размеры. Вот я проверял не размер сам по себе, скажем, диаметром там двадцать - меня это не интересовало: написано двадцать - значит, двадцать. А, чтобы на чертеже не оставалось какого-то просвета изделия, где нет размера, и токарь не сможет сделать, я заворачивал просто обратно его: "Я не принимаю, иди. Вот, у тебя тут нет размера, иди, думай как". Вот, я это взял на себя. Сперва были какие-то недовольства, а потом к этому привыкли, и буквально прошло несколько месяцев - и всё. Редкий, редкий случай стал, когда я обнаруживал в чертеже вот какой-то такой дефект. То есть механики стали чесать затылки, стали более ответственно к этому относиться - значит, вот хотя бы тот процесс приёмки заказа сократился во много раз. Он принёс мне чертёж, я на него посмотрел пять минут и принял заказ - всё. Дальше заказ передал мастеру - мастер пошёл в дело. А то два-три раза он ходил обратно в цех, там чего-то замерял опять и снова приносил - вот так это тянулось. А там, в цехе он не мог сразу, ему нужно было ждать там, может, несколько дней, когда старая деталь будет видна: то есть разобрать машину, чтобы замерить - он вовремя не замерил... Вот, значит, вот это - первое. А нашим токарям-фрезеровщикам, конечно, это очень нравилось: они же сами не всегда улавливали, что не хватает размера. Они ставили болванку, скажем, на токарный станок, начинали обрабатывать, и, уже частично обработав, вдруг утыкались: а как дальше? Размера нет! Только тут обнаруживали. Приходилось деталь снимать со станка - и опять вся эта процедура. А потом деталь нужно снова установить, точно её отцентровать, потому что она уже может встать в станок немножко, там на какие-то десятки чуть-чуть сдвинута - и, значит, получится брак - вот это первое. То есть я навёл вот такой порядок, и потом всем это понравилось. Сперва ворчали, ругались, что я задерживаю якобы изготовление детали, иногда даже жалобы были: скажем, начальник цеха механика вызывает и говорит: "Ну, где деталь, когда вы машину пустите?". А тот говорит: "Да вот, там Шварц чертёж не берёт". Начальник технологического цеха звонит мне. Я ему говорю: "Да ты посмотри на чертёж - ты в этом разбираешься? Ну, посмотри на чертёж, пусть он тебе покажет чертёж, а ты посмотри: можно сделать по этому чертежу деталь или нельзя?"

Ну, скажем, вот такой, как Осеев, с которым я работал, Александр Сергеевич, в обработке - так он вообще в чертежах не разбирался. Я иногда к нему приходил и пальцем тыкал: "Вот смотри, Александр Сергеевич, вот видишь - вот тут вот нет размера. Как токарь может сделать, ты понимаешь? Вот, ты со своим механиком разговаривай. А ты прёшь на меня и на планёрке у директора говоришь, что "Шварц задерживает". А я там объясняюсь у директора, что я задерживаю потому, что ты прислал механика с неполным чертежом. Чего ты всё вообще директору выносишь? У тебя что, телефона нет со мной связаться, если ты чем-то недоволен?"... Ну, я уже рассказывал, что он был такой, говнистый. Короче говоря, навёл я в этом порядок - вот это первое.

Второе, за что я взялся - не было наждачного точила. Токарям-фрезеровщикам резцы надо точить, а точила нет - настоящего точила. Есть какое-то там самодельное, опасное, сделанное не по нормам техники безопасности. Сразу заказал я нормальное точило... ну, не точило, а специальный станок для точки инструмента - и насел на отдел оборудования, чтобы на будущий год обязательно - кровь из носу - а получили. Значит, через год получили, установили - все довольны, все рады, никуда не надо ходить.

Дальше: не было у нас никаких грузоподъёмных инструментов... Механизмов! Не инструментов, а механизмов. Значит, тяжёлые вот, скажем, подшипники с вальцев - диаметр шейки четыреста миллиметров - вот подшипник огромный, бронзовые или эти самые... Господи... баббитовые втулки, заливка баббитовая или бронзовая. Значит, нужно расточить. Новую втулку воткнули туда - ну, в подшипник, та выработалась - нужно расточить. Расточка производилась на сверлильном станке, у нас не было расточного станка - вообще расточного станка не было. Расточной-то станок, который внутри - не снаружи обрабатывает, а внутри. Подшипник весит четыреста пятьдесят примерно, чуть ли не пятьсот килограммов - четыреста с гаком весит подшипник. Как его поднять на стол сверлильного станка? Ну, значит, собирались четыре человека, просовывали в подшипник оглоблю и по два человека с каждой стороны: "Раз, два, взяли!" Ну, правда, были чемпионы. К этим чемпионам относились я и слесарь Чухонский. Мы с ним вдвоём на виду показывали всему цеху, как нужно поднимать подшипник.

Ну, началось это со смешного. Значит, нужно было поднять подшипник... не помню сейчас, как, ну, что-то не могли собрать мужиков четверых, чтобы поднять, и там сверловщик кого-то позвал, ещё кого-то позвал - никак не могли поднять его. Я подошёл и говорю: "Ну, чего вы возитесь? Чего вы, поднять, что ли, не можете?" - "Да, вот, он пятьсот килограммов весит, Владимир Давыдович, да кто же его поднимет? Давыдович, ты чего? Ну, хоть бы таль какую-нибудь нам сделали тут, хоть бы монорельс какой-нибудь нам сделали, ну что же мы всё "пердячим паром"?!". Я говорю: "Сейчас поднимем". С Николаем Петровичем Чухонским, слесарем, мы в хороших отношениях были - чистодел такой, лекальщик. Я ему говорю: "Николай Петрович, давай покажем этим хлипким мужикам, как это делается?". Он говорит: "Давай!". И мы с ним вдвоём: раз, два, взяли - и подшипник на станке, вот так. Вот, тоже авторитет зарабатывал себе я.

Значит, первое, что сделали: над станками сделали монорельс. Я как-то рылся на складе оборудования и обнаружил в приготовленном к сдаче в металлолом металле пятитонный тельфер. Тельфер - это электрический грузоподъёмный механизм, который может ездить по монорельсу. Управление - с земли: то есть электрический шланг и кнопки. Одна кнопка - поднять, другая кнопка - опустить, третья кнопка - направо, четвёртая кнопка - налево едет. Я спрашиваю заведующую этим складом: "Ираида Павловна, это что за тельфер, куда?". Она говорит: "В металлолом, план надо выполнять по металлолому". А тогда был такой порядок: по металлолому даже резиновому заводу, который занимается производством резины, переработкой резины - тогда ещё РТИ не было - спускался тоже план по сдаче металлолома, хоть хорошие валки неси в металл, потому что, если план по металлолому - чёрному, цветному отдельно - не выполнил - то и премии лишали - тогда такие порядки были. Я ей говорю: "Я заберу этот самый..." Вернее, так - говорю: "Подождите, никуда не сдавайте. Я через час приду".

Я побежал к Виктору Колтунцеву, к начальнику электроцеха. Говорю: "Вить, пойдём, посмотрим". Привёл его туда, к ней на склад. Я говорю: "Смотри - тельфер видишь? Вы его сможете в порядок привести?" Он говорит: "Так тут же по-механически". Я говорю: "По-механически - это ты не волнуйся, это я обеспечу механическую часть, всё полностью мы сделаем, потом передадим вам, чтобы вы электрику всю сделали". Он говорит: "Сделаем, какой разговор!"

И, значит, я позвал ребят, приехали с тележкой, погрузили этот самый тельфер, увезли его в цех. Мы его привели в порядок, электрики нам всё сделали, подключили - и над станками заработал пятитонный тельфер. Появилась возможность поднимать на станки любые тяжёлые детали не руками, а нажатием кнопочки. Причём у нас там был огромный, полученный по репарациям из Германии токарный станок, где мы обрабатывали валки - они вообще до пяти тонн весом. Раньше туда, когда нужно было на станок поставить валок, ставили металлические швеллеры внаклон, и собиралось там несколько человек и, толкая руками этот валок вверх по этим наклонным, закатывали его на станок. Представляете?! Это же немножко зазевается человек - и этот валок покатится вниз, его не остановишь - задавит. А тут мы вывели тельфер на улицу - там ворота были. Подвезли валок из цеха технологического - на улице он лежит. Тельфер выехал за ним, поднял его и провёз через цех, поставил на станок - сделали это. Как только мы это сделали, у нас группа токарных станков оказалась под этим монорельсом. Но были и другие станки, стояли в другом месте - фрезерный, строгальный большой станок, на котором валки строгали, рифы делали для обработки покрышек в регенерате - это дробильные такие так называемые вальцы. И другие станки - тот же сверлильный станок... Тут уже появилась мысль: а надо кран-балку, чтобы можно было не только вдоль, но и поперёк перемещать - значит, заказали кран-балку. Тут началось: год проходит - кран-балки нет... Вернее так: кран-балку заказали, и одновременно я в конструкторское бюро заказал чертежи на монтаж этой кран-балки - нужно было сделать опоры под два монорельса, в действующем цехе нужно было всё это сделать: поднять два монорельса у одной стены, у другой стены, а потом уже поднять туда кран-балку, чтобы она по этим монорельсам каталась, подключить её к электрике там - ну, всё - а по самой кран-балке поперёк будет тельфер перемещаться. Таким образом, можно любую деталь из любой точки цеха переместить нажатием кнопки в любую другую точку цеха.

Ну, и пошло-поехало. Мы заказываем кран-балку - ну, привыкли уже с размерами, всё, из каталога выбрали нужную кран-балку, всё. Заказываем - нет и нет. Я на всех собраниях, на всех планёрках, на совещаниях директору говорю: "Кран-балку, кран-балку, кран-балку". Он говорит: "Вы меня уже довели... Ты меня уже с этой кран-балкой замучил, чёрт, что ты пристал со своей кран-балкой?! Жили мы без кран-балки...". Я говорю: "Павел Дмитриевич, ну, мало ли что жили: была война, кончилась война, хватит жить по-военному!".

Короче говоря, не прошло и трёх лет, как кран-балку получили. Начальник отдела оборудования, вот эта Евгения Михайловна, по-моему - забыл - Москалёва, она первая мне позвонила и сказала: "Владимир Давыдович, пришла твоя кран-балка, слава тебе Господи - отстанешь ты от меня!".

Ну, мы быстренько всё это сделали, и в цехе заработала кран-балка - вообще вздохнули. Ну, не буду больше рассказывать - многое мы сделали, очень многое, что облегчало работу, улучшало условия труда, ну, и так далее, и так далее...

И, наконец, самое главное - в цехе не было бытовок. Не то, что руки помыть негде было - пописать негде было. За цехом, на улице была выгребная яма с деревянной будкой, и вот, зимой, в сорокаградусный мороз - а в Оренбурге зимой до сорока градусов могло доходить - человек бежал туда раздетый, токарь из тёплого цеха бежал туда, чтобы сделать своё дело.

К нам приехал начальник главка нашего, Анатолий Прокофьевич. Ну, он ходил по цехам, он первый раз был - Богаевский, фамилия его Богаевский - первый раз был на заводе, ходил по заводу, ну, и пришёл, конечно, в РМЦ. Я ему всё это и вывалил: и насчёт кран-балки - это в пятьдесят втором году, по-моему, было, или в начале пятьдесят третьего он к нам приехал, это к тому времени мы только монорельс ещё сделали или делали. Я ему всё это вывалил: что вот, кран-балка нужна, что бытовок нет - надо построить, что, пожалуйста, помогите нам - "Резинопроекту" дайте указание, чтобы он нам спроектировал бытовки. Ну, нельзя же жить вот так вот, без душа: руки негде помыть, в туалет надо на улицу в мороз ходить! Вы знаете, что у нас зимой вокруг цех весь засран кучками в снегу? Снег начинает таять - и везде жёлтые пятна, потому что в туалет бегать надо вон куда - а холодно. Он говорит: "Я постараюсь Вас вызвать". Ну, и директору говорит: "Ты пришли начальника цеха, ещё вопросы какие-то подбери - там пришлите его, посмотрим там".

Вот. И была ещё такая история. Ну, это я ему всё высказал, когда он был в нашем цехе. В общем, я его нагрузил хорошо. Мне потом директор пенял: "Ну, что ты на него насел со своими проблемами?". Я говорю: "Павел Дмитриевич, я же к Вам с этими вопросами хожу - Вы же ничего не делаете. Ну, сколько можно? Нельзя же людей держать вот так вот! А он зачем приехал? Он же приехал познакомиться, узнать, какую помощь надо. Вот, я ему высказал, какая помощь нужна вот моему цеху". Он говорит: "Ты, вот, знаешь, тебя трудно понять. Ты на всех планёрках всегда говоришь только о недостатках своего цеха. Ты хоть раз слышал, чтобы другие начальники цехов говорили? Они всегда пытаются как-то сгладить, иногда даже и не разберёшься, кого и наказывать-то - все хорошие. А ты - вечно с недостатками, недоработками". Я говорю: "Павел Дмитриевич, ну как иначе? Я не понимаю: что, я должен хвастаться что ли? Да, меня вот это волнует, я хочу, чтобы было лучше, поэтому я об этом и говорю. А то, что хорошо - чего об этом говорить? Оно хорошо - и хорошо, вопросов там не возникает".

Ну, потом я понял, что ему это очень нравилось. И он мне верил! Он мне верил, как никому - это потом всё выяснилось. Мы с ним друзьями стали, рекомендацию в партию он мне дал, первый. Когда реабилитировали папу, он первый меня пригласил и сказал: "Тебе пора в партию, я готов дать тебе рекомендацию". А до этого девять выговоров мне всадил - я, по-моему, уже об этом рассказывал....

А потом этот Анатолий Прокофьевич устроил личный приём. У директора в кабинете в определённый день был назначен после рабочего дня приём по личным вопросам. Я пришёл... Ну, там в основном люди ходили, связанные с квартирами там, с такими делами. А я пошёл совершенно по другому вопросу, хотя по личному - ну, это был такой полуличный вопрос, так скажем.

А вопрос в чём состоял: я уже рассказывал, что ремонтно-механический цех по финансированию был разделён на две совершенно различные группы. И вот Лопатин Василий Васильевич, который руководил монтажниками, отвечал только за монтаж и финансировался из госбюджета через Стройбанк. Остальные все инженерно-технические работники - за счёт основной деятельности. Только я один и мой заместитель несли ответственность за всё. И мы никогда не могли получить премию: вот, весь завод получает премию, а мы - нет, инженерно-технические работники. Почему? То вот эта часть по эксплуатации всё хорошо отработала, все заказы выполнила, всё нормально - а монтажники что-то не доделали. Всех лишают премии, потому что премиальное положение было составлено так, что только при выполнении всего может быть премия. И я всё время к директору и к начальнику отдела труда не раз обращался, что нужно разделить, что каждый должен отвечать за своё. Вот Лопатин и там - кто у него есть, мастер? - они должны только за монтаж отвечать и получать премию - не получать за выполнение. А остальные должны получать за эксплуатацию. Только я один должен получать при выполнении и того и другого - вот, я за всё отвечаю. Я, начальник цеха, отвечаю за всё... Ни в какую! И я пошёл на приём к Анатолию Прокофьевичу Богаевскому и директору и, значит, выложил. Я говорю: "Анатолий Прокофьевич, я такой полуличный, можно?" - "Можно. И я вот это рассказал. А он Павлу Дмитриевичу говорит: "Павел Дмитриевич, так он же прав, конечно, нужно разделить - он же прав!" Ну, всё. Прошло несколько дней, и мне принесли из отдела труда проект нового премиального положения. Ну, я туда внёс какие-то поправки, уточнения и директор утвердил - прошло. После этого каждый - кроме меня - стал получать за своё. Только я один... я даже про своего заместителя не сказал: сказал, что заместитель в основном, эксплуатацией занимается, так что он будет отнесён - а там мы составили пофамильно, кто за что отвечает - это я один отвечал за всё. Тоже это понравилось, по-другому меня стали воспринимать, вот.

А, кроме того, одновременно с этим я не прощал ни одного... если вот кто-то пьяный - я не прощал этого. Я старался не выносить сор из избы, чтобы человека не посадили, но это был очень серьёзный разговор и лишение премии - рабочие тоже получали премии при выполнении норм там и так далее - не плана, а норм выработки, вот.

Цех никогда не занимал никаких мест на подведении итогов соревнования по заводу - и вдруг цех занял первое место. Значит, делалось это так: заседание профкома, и там каждый цех докладывает о своей работе, а у профкома уже готов... подготовлен проект решения. Ну, вот, на одном из таких я выступил и сказал, что мы претендуем на первое место, и выложил наши итоги за квартал - там за квартал это было, подводили итоги. Кто-то там чего-то начал говорить... Ни одного прогула, ни одного опоздания, никаких замечаний дисциплинарных, выполнены все показатели за три месяца, а довольно трудно... и некуда было деваться. И ремонтно-механическому цеху присудили первое место.

А дальше было такое положение: тот, кто занимал три раза подряд первое место, заносился в книгу почёта. И, вот, дошло до того, что занесли меня в книгу почёта - ну, в заводскую книгу почёта, и в трудовой книжке соответствующая запись есть. И у меня в конечном итоге - это я уже забегу вперёд - пока я работал в Оренбурге, у меня два вкладыша появились, вернее - один, тогда ещё один вкладыш. А вообще за весь мой стаж появилось в трудовой книжке два, по-моему, или три вкладыша - та часть вкладыша, где поощрения и награждения - сплошь забита благодарностями, премиями, занесениями в книгу почёта - и так далее. Вот, вкратце вот такое... Ну, на сегодня хватит. А дальше я расскажу о людях и о разных вещах, которые мы делали. Пока на сегодня хватит.

001_A_003_Deda Vova (44-42)

Сегодня 20 августа 2008 года, день рождения бабули. Ей сегодня восемьдесят три исполнилось. К сожалению, она сегодня очень плохо себя чувствует: голова болит, нога болела. Пока вот сейчас два часа дня, значит, полтретьего - она после обеда легла поспать, голова у ней болит, в общем, плохо себя чувствует. А я вот решил продолжить свой рассказ и начну с небольшого возврата назад.

Итак, я рассказывал, по-моему, в прошлый или в позапрошлый раз, как я ездил на свидание к отцу в феврале сорок шестого года, и как в октябре сорок шестого года его досрочно освободили, и как я перевозил маму к нему. В сорок шестом году родилась Ирочка, и в сорок седьмом году мы поехали к родителям в Вельск и оставили... подбросили им там Ирочку. А вскоре отца перевели в Княж-Погост, обратно туда, вот куда я ездил на свидание к нему, в то же управление начальником контрольно-плановой части вот этого СевЖелДорЛага.

Ну, всё казалось, было более-менее благополучно, в сорок седьмом году мама моя привезла Ирочку в Ярославль, Ирочка называла её мамой и по имени никак не могла понять, "как это у меня две мамы". Ну, конечно, потом это всё образумилось, всё пришло в норму, а зимой на зимние каникулы сорок восьмого года я... а, нет, на зимние каникулы сорок седьмого я ездил в Княж-Погост, туда, где я рассказывал. Значит, летом сорок седьмого она привезла Ирочку, в сорок восьмом году - я не помню - ездил я или нет к родителям, но в сорок восьмом году произошло следующее: родителей вызвали в КГБ, тогда это называлось как-то по-другому... МГБ, наверное, не комитет, а министерство - МГБ. МГБ, точно, потому что папа называл это "мегеба". Вот, вызвали в "мегебу" и сказали: "Вы в тридцать седьмом году были высланы из Москвы, ссылка была бессрочной, в документе о вашей высылке срок не указан, поэтому извольте отправляться продолжать ссылку". Это же вообще анекдот! Это же что же такое Княж-Погост? Это - зона сплошных лагерей, уж "лучшего" для ссылки места, в общем-то, не найдёшь. И тем не менее отправили их в ссылку в Казахстан, при этом предложили: хотите - мы вас этапом отправим, а можете сами ехать. Ну, родители, конечно, выбрали ехать сами, назначение было город Кокчетав, это областной центр одной из областей Казахстана. Проезжая через Ярославль, они мне дали телеграмму, в Ярославле я их встретил, поезд, в котором они ехали на одном из вокзалов Ярославля, и проехал там с ними до другой там... поезд, значит, шёл по Ярославлю и останавливался в Ярославле два раза. Ну, вот я с ними ехал, проводил их, и они поехали в Кокчетав. Летом сорок восьмого года... ага, летом сорок восьмого года я поехал к ним на каникулы в Кокчетав, и там провёл, наверное, месяц. Они сняли комнатку в доме на берегу озера - там, в Кокчетаве огромное озеро. Это было очень здорово - жарко было, утром я прямо в трусиках, в плавках нырял в это озеро, мы с папой ходили купаться, потом мы занимались... завезли дрова на зиму, и мы с папой пилили эти дрова, потом я их колол.

В общем, папа нашёл там работу в промкооперации какой-то инженером, ну, и в общем, всё шло более-менее нормально, ну, ссылка - ссылка, но на воле. Хорошая комнатка у них была, хорошее место, Кокчетав представлял из себя очень пыльный, в основном одноэтажный город. Был там базар, рынок, на котором можно было купить, были магазины. Ну, достаточно бедно там это всё было, ну, как по всей стране. Основное население - казахи.

Итак, прошёл сорок восьмой год. В сорок девятом году - я уже рассказывал - на практику на шинный завод московский, и вот в начале января пятидесятого года... Я получал письма от родителей до востребования на почтовое отделение, которое находилось напротив этого шинного завода. И мы с Витькой Потёмкиным - я рассказывал про это всё, когда рассказывал про учёбу - выходя из завода, заходили на это почтовое отделение, и я там до востребования получал письма **.

И вот в первой же декаде января я там получил письмо, которое открыл, начал читать - и пришёл в ужас. Мама писала, что 31 декабря папу снова арестовали. И она описывала, потом мне рассказывала, как это было. Она, значит, была... папа был на работе, это было днём в отличие от того, что раньше творилось, это только ночью арестовывали - а это было днём, 31 декабря. Мама на керосинке в кастрюле-"чудо" - была такая кастрюля, которая называлась "чудо" - делала пирог, новогодний пирог, чтобы ответить новый ... какой? Пятидесятый год. С сорок девятого на пятидесятый. И в окно увидела, как идёт папа и за ним - два в форме, мгбшной форме. Всё стало ясно - папу арестовали прямо на работе, пришли делать обыск... ну, чего там было обыскивать, в этой комнате ничего у них не было. Ну, записная была книжка папина, где были адреса, с кем он поддерживал связь. Эту книжку забрали с собой, конечно, ещё что-то там взяли... Потом всё это маме вернули... И, значит, следователь, который вёл дело, он... мама ходила там передачи передавать, значит, он... ну, как-то то ли *... то ли как-то намекал, показывал, что вроде ничего не будет. И вдруг в какой-то момент отец - всё, прямо мама пришла, а ей говорят: "Его здесь нету". И с ним была потеряна всякая связь, куда он делся, жив, не жив - ничего не было известно.

Так продолжалось, наверное, год, если не больше, я точно не помню. Потом выяснилось, что его перевели в Петропавловск казахстанский, в петропавловскую тюрьму, где он и сидел, просто сидел, ждал решения по тому следствию, которое вели. А решение принималось в Москве, то есть материалы следствия направлялись в Москву, а там ОСО - особое совещание под председательством Берии выносило приговор. И вот заочно вынесли приговор - десять лет Особлага. Особлаг - это концлагерь с тюремным режимом, где нет ни фамилии, ни имени, ни отчества, а есть номер на лбу - на шапке - на спине и на колене. Вот, и папа был отправлен в Спасск Карагандинской области, там же в Казахстане, где и был этот особый лагерь. Вот оттуда он в пятьдесят шестом году и был освобождён и реабилитирован. Всё равно там просидел пять лет после... почти... ну, больше пяти - около шести лет. Вот... Там он подружился... сидел в одном бараке с Яковом Абрамовичем... Господи... как же его фамилия? Забыл... Ну, вспомню - назову. С Яковом Абрамовичем они очень подружились, он тоже москвич, Яков Абрамович, подружились, и, значит, у отца было *... Иоффе! Яков Абрамович Иоффе.

Чем ещё этот Особлаг был замечателен? Тем, что человек, который в нём был, то есть зек, имел право, мог... было разрешено один раз в год написать письмо своим родным. Одно письмо в год. К нему можно было писать сколько угодно, посылки, деньги можно было посылать, всё это, надо сказать, доходило. А он - одно письмо в год. И вот несколько лет мы, значит, получив от него письмо, потом год ждали в полном неведении - жив, не жив, что, как? - ничего не знали. Если первые десять лет переписка была без ограничений, то тут уже - Особлаг.

Потом, в девяносто третьем году, читая дело отца, я обнаружил такую вещь, что в Кокчетаве ему предъявили антисоветскую агитацию, то есть ту же 58-10-ю статью, и это обвинение в антисоветской агитации было направлено на утверждение в столицу Казахстана, в Алма-Ату - там такой порядок был - откуда оно вернулось обратно с резолюцией начальника МГБ, этой "мегебы" уже всего Казахстана, что этого мало, надо добавить ещё несколько статей. Я сейчас точно не помню, каких статей, у меня в тетрадке всё выписано из этого дела, это я знаю, тетрадка есть, она сохраняется - надеюсь, что она сохранится - прибавить ему там то ли подготовку вооружённого восстания, там шестой пункт, ещё какой-то, ** пятьдесят шесть - в общем, что надо накрутить побольше. Ну, это было выполнено, за что он и получил, значит, вот десять лет... опять десять лет, но уже Особлага. Ну, то есть получается, что пока он сидел первые десять лет, он там готовил восстание, в том лагере. Ну, конечно, всё это анекдотично сегодня выглядит, но это было так, вот в таком... мы жили в такой вот обстановке, вот вся страна жила в страхе, вот в такой обстановке. Мне, как говорили, половина сидит за колючей проволокой, а другая половина охраняет ту половину. Так вот, наверное, те, кого сегодня вспоминают с ностальгией о Сталине, это, наверное, та половина, которая охраняла, и их потомки, а вот та половина, которая ненавидит Сталина и считает, что это был палач и изувер, она вот была по ту сторону колючей проволоки, то есть в лагерях. Вот...

Может быть, я это уже рассказывал, но сейчас это вот припомнилось... и когда я начал работать в Оренбурге... Да, а мама там вынуждена была пойти работать, хотя она была инвалидом второй группы, она пошла работать регистратором в поликлинику, это я уже, по-моему, рассказывал. И в пятьдесят втором году, значит - в пятидесятом я окончил, приехал в Оренбург, это я всё рассказывал - я начал маме потихонечку деньгами помогать, не всегда регулярно, но тем не менее там по сто рублей мы маме отправляли. Она там, будучи регистратором, тогда какие-то гроши получала, вот... В пятьдесят втором году мы думали, что Ира пойдёт в школу, ей в сентябре должно было исполниться шесть лет. И мы решили, что она пойдёт в школу, и она очень хотела в школу, но в школу не приняли - нет ещё семи лет. Школа переполнена, нет... ну, в общем, отказали. И мы решили съездить с Ирой к бабушке... к маме моей, в Кокчетав. Поехали в Кокчетав, там провели какое-то время у мамы, вот... Ира очень подружилась там с девочкой хозяйки... ну, девочка была чуть постарше Иры, уже школьница, но тоже там... ну, может, восемь лет ей... И она её водила по Кокчетаву, там они гуляли... Однажды они долго что-то не возвращались, мама стала волноваться, я - тоже, но, наконец, они пришли, но где-то они там загуляли, в общем...

Ирочка очень любила - а мне это страшно нравилось - играть в парикмахерскую. Значит, она меня усаживала на кровать, сама залезала на кровать, и сзади, стоя над моей спиной, начинала мне на голове делать причёски, а мне это очень нравилось - она своими пальчиками, значит, там шебуршила, вот расчёской причёсывала, а ей очень нравилось вот в эту парикмахерскую играть...

Ну, вот... ну, по дороге мы когда туда ехали, мы ехали через Челябинск - из Оренбурга в Челябинск, там пересадка, и уже на Караганду шёл поезд, значит, в Кокчетав до Караганды. В Кокчетаве мы вышли... Ну, мама ещё жила в той самой комнате. А потом, уже в конце, наверное, пятьдесят второго года она перешла... там ещё с двумя или тремя ссыльными женщинами они вскладчину сняли комнату в другом месте - ну, это дешевле было, тут-то платили уж не помню сколько мама платила за эту комнату, а там это было на троих или на четверых - я не помню, но, во всяком случае, дешевле. И там она жила... вот в одной комнате жили три или четыре женщины. И я к маме съездил ещё зимой - отпуск у меня был, она вот работала в поликлинике... а, может, это не зимой, вот точно даже не помню... Нет, по-моему, зимой это было, ну, в общем, я ещё раз к маме туда ездил... А Иру приняли в школу в пятьдесят третьем году, она пошла в школу.

А в пятьдесят третьем году, когда сдох вождь, значит, я начал хлопотать о том, чтобы маме разрешили приехать к нам из ссылки. Я был в Москве, Ворошилов был председателем Верховного Совета, я пошёл на приём туда, принял меня какой-то там юрист, который меня принимал, я оставил заявление на имя Ворошилова, а Ворошилов с отцом были в очень хороших отношениях, они во время революции и после революции работали вместе и потом встречались, а мама даже дружила с женой Ворошилова Екатериной Давыдовной. Ну, я надеялся, что Ворошилов вспомнит. Ну не знаю, вспомнил он или не вспомнил, но тем не менее маме разрешили... выдали паспорт в Кокчетаве, правда, с пунктом 39 - это, значит, запрет на проживание в областных центрах там и так далее, но не во всех, но там, где особенные промышленности и прочее, ну, в Москве, естественно, в Ленинграде там - и так далее. Ну, и ей разрешили выехать ко мне в Оренбург. Мама приехала в Оренбург, значит, это был пятьдесят четвёртый год, вот я работал начальником ремонтно-механического цеха, я хочу вот это вот досказать до определённого момента, потом вернусь к ремонтно-механическому цеху, потому что это параллельно шло.

Мама, значит, приехала в пятьдесят четвёртом году летом, Вовцу ещё не было двух лет. Ну, что - мама с ним сидела, мы тогда уже... А то у нас... до этого няню нанимали, а мы работали на заводе, Ира в школу ходила. А потом мама поехала к отцу на свидание, туда, когда умер Сталин, отец, значит, написал, сняли вот это ограничение по переписке, вообще ослабления начались, больше того - начались реабилитации. В пятьдесят четвёртом году начались и такие, точечные реабилитации, и из лагеря, где сидел отец, начали выходить люди. Вот первым, кто вышел - Катаян. Мы жили в одном доме, его сын Серёжка - мы с ним дружили, Катаян по кличке Абдулло. Вот он воевал, после войны, по-моему, остался жив, а потом, как мне стало известно, он спился. Вот, отец его был одним из первых реабилитирован, и оттуда освобождён, из этого лагеря, и папа написал, что можно маме приехать на свидание. Ну, она поехала на свидание, приехала туда - а они же не зарегистрированы, у них разные фамилии, и там начальник этого лагеря... ну, тот, кто должен был дать свидание, говорит: "А вы кто такая? Где написано, что вы жена?" - и так далее... И тут с мамой случилось невероятное. Она вообще была трусиха, боялась всех этих работников - а тут с ней истерика случилась, она там кричала: "Когда меня в ссылку посылали - один раз, второй раз - так я была жена, а теперь я не жена?!"

В общем, короче говоря, они свидание разрешили под этим давлением. Разрешили, и три дня можно было... три дня - вот там была комната свиданий - вот, значит, было свидание в течение трёх дней, после чего маме нужно было ехать обратно. Для этого нужно было приехать сперва в Караганду на автобусе, в Караганде купить билет, чтобы ехать уже в Оренбург, к нам возвращаться. Вот, ну, и какие-то письма там некоторые заключённые надавали, чтобы она их здесь бросила... ну, так сказать, нелегально, вот так же, как отец написал, а, я уже об этом рассказывал, по-моему, а нет - повторю...

Вот, она стоит на вокзале в очереди за билетом, и вдруг к ней подходит какой-то в лагерной одежде, небритый мужчина и спрашивает: "Вы - Ревекка Борисовна, жена Давида Владимировича?" - "Да" - "А я - Яков Абрамович Иоффе". Мама говорит: "Ну, какой-то оборванец в лагерной одежде, небритый - почём я знаю, что он Иоффе, мало ли он кто...". Как-то очень настороженно к нему отнеслась... Оказывается... Ну, в общем, они поехали оба... он помог как-то достать билет, у него была справка об освобождении, о реабилитации - он был реабилитирован, и его, после того, как мама ушла от отца, в этот же день пришло туда, что он реабилитирован, и его тут же выпустили из лагеря, и он приехал в Караганду, чтобы ехать в Москву. А в Москве у него была жена и дочь. Вот, и они вместе сели в поезд, вместе ехали... Яков Абрамович на каждой остановке выходил дышать свободой. И на одной из остановок он отстал. А письма, которые он вёз, от других лагерников, он оставил у мамы, когда выходил гулять, он оставил их ей. И он отстал от поезда. И что делать? Значит, она приехала в Оренбург... Нет, она, наверное, прямо в Москву проехала, хотя не имела права... Ну, неважно, в общем, короче говоря, она с этими письмами... так она эти письма, значит, побросала в ящики, всё, наверное, как полагается, и остановилась у нашей близкой знакомой Настеньки... Анастасии Петровны, вот у которой были две дочки, Катя и Аня. Катю... Екатерину звали Рина, а Аню звали Анют... Аня. Вот на Ане был женат человек, Толя Касперович, с которым мы потом очень здорово подружились. Вот Вовец его знает, мы с Вовкой были у него, у Анатолия Ивановича. Он потом окончил институт, работал в Обнинске - я, по-моему, об этом рассказывал, и мы вместе ездили даже в Калугу, в музей Циолковского. И вот она остановилась у этой Настеньки, а Настенька жила в подвале. Леонова её фамилия, Анастасия Петровна Леонова, но все её называли Настенька. Я её называл Анастасия Петровна, а она как-то мне сказала: "Ты же меня заглаза всё равно называешь Настенька - ну, так и называй!" А когда я был на практике дипломной - декабрь cорок девятого и январь пятидесятого - то я жил сперва у них, а потом - у её матери. У её матери была комната в коммунальной квартире на Якиманке, и я там жил, там было даже печное отопление. Я эти два месяца жил вот там, на Якиманке, но почти каждый день шёл не домой, туда, к матери Настеньки, а к ним в подвал. И вот там я познакомился с Толиком, который ухаживал за Анютой. Он был студентом...

Значит, мама остановилась у Настеньки, и вот в какой-то день раздаётся стук в дверь. Открывается дверь, и заходит шикарно одетый, в хорошем костюме, в шляпе, чисто выбритый, пахнущий одеколоном хорошим мужчина - это был Яков Абрамович, который отстал от поезда. Он приехал в Москву, привёл себя в порядок и стал искать маму: у него был адрес Настеньки - ему отец дал, папа дал адрес. Вот тут и произошла вот эта встреча... Потом мама, побыв там несколько дней, вернулась в Оренбург.

Тут произошла такая интересная вещь. Вдруг раздаётся стук в дверь - у нас дома - я открываю - мама! И она говорит: "Почему вы меня не встретили?" Я говорю: "А мы не знали" - "Да я ж телеграмму давала!" - "Ничего мы не получали". Ну, мне даже показалось, что мама с каким-то недоверием к этому отнеслась, но: буквально не успела она прийти в себя после дороги - раздеться, помыться - как стук в дверь. Открываю дверь - почтальон принёс телеграмму, что надо маму встретить. Ну, вот такой курьёзный случай...

И мама у нас жила до пятьдесят шестого года, до освобождения отца. Я, по-моему, уже рассказывал, как мама мне позвонила и плача, сказала, что папу реабилитировали - это был март пятьдесят шестого года, я, по-моему, об этом рассказывал. Потом проверю, если не рассказывал - расскажу... А в пятьдесят втором году бабуля из Оренбурга поехала в Ярославль рожать, как потом выяснилось, Улёху. А я вскоре после её отъезда поехал в командировку в Москву, ну, и в Ярославль - тоже в командировку. В Москву и в Ярославль - в командировку. В Ярославле мне нужно было получить две шестерни, причём одна - огромная, реально весившая там чуть ли ли не сто килограммов, другая - маленькая... ну, в общем, обе они весили где-то больше ста килограммов. И главное, не только получить - это у нас вышел из строя редуктор там, на спаренных вальцах, и мы ждали этих шестерён с 1-го механического завода из Ярославля - и вот всё не шли, их не слали, не слали, простой был, с планом было из-за этого плохо... Ну, директор меня и отрядил туда, говорит: "Ты в Ярославле институт кончал, там у тебя, небось, есть друзья-знакомые - давай, поезжай". И чтобы я эти шестерни багажом привёз - не малой скоростью чтобы отправили, а чтобы получить их на заводе... Ну, доверенность у меня была, конечно. Получить их на заводе - и в багаж!

Значит, приехал я в Ярославль, пошёл на завод - а там действительно работали ребята, несколько человек, которые окончили наш институт и там работали. Ну, я к ним пришёл, говорю: "Вот так и так, ребята, давайте, чтобы шестерни были". Ну, они там выяснили тут же, в каком состоянии эти шестерни - оказалось, что они уже то ли почти готовы, то ли уже готовы - ну, пошло распоряжение, чтобы эти шестерни через день или через два были готовы. Мне их запаковали, забили в ящик, дали машину, и я на машине отвёз их на вокзал - у меня уже был билет на поезд - и сдал в багаж до Оренбурга. То есть эти шестерни должны были прийти практически вместе со мной. В общем-то, они пришли не вместе со мной, а на другой день, но пришли действительно.

И вот я вернулся в Москву, доделал там в главке дела, какие нужно было - а уже начались каникулы. А Толик Касперович, вот Анечкин муж - они уже поженились, и у них уже родилась Леночка, 9 января, наверное, пятьдесят первого года. Наверное... Уже и годик ей, наверное, был... А, нет, ещё у них не было... Нет, нет, нет, не было Леночки! Ещё не было, не было... Вот...

И я говорю: "А что ты собираешься делать?" А он говорит: "Да не знаю - тут прокантуюсь, потом к отцу съезжу". А отец у него - я, по-моему, рассказывал - в Печоре был, он был полковник КГБ, но не оперативный там и прочее, а инженер и занимался строительством железной дороги, то есть он не относился к тем службам, которые там имели отношение к зекам. Он был инженер и работал, но в этой системе, в ГУЛАГовской системе, Иван Иванович... Он даже моему отцу передачи от Настеньки из Москвы потом возил, передачи, которые, когда поезд шёл через Княж-Погост, он должен был вынести тому, кто там встречал - отцу, значит... Вот, или отец сам передачу получал... вот такая вот была история.

А я Толику говорю: "Слушай, поедем ко мне в Оренбург: я один сейчас, Рита в Ярославле - поехала рожать, Ирочку с собой взяла, естественно. Что я там один - поедем да отдохнём. Сейчас там", - говорю, - "самое... А это был, наверное, август - или конец июля, или начало августа - потому что когда Толик был у меня, пришла телеграмма: "Поздравляем с чином". Вместо "с сыном" - "с чином". Но мы поняли, что сын родился.

И вот, всё, Настенька говорит, и Аня говорит: "Давай, поезжай, а потом уже к своим съездишь". У Анюты были натянутые отношения со свекровью, поэтому она не хотела туда ехать, в Печору, да и не очень хотела, чтобы Толик туда ехал.

Ну, вот, и мы с Толиком приехали в Оренбург и пришли ко мне в квартиру - всё нормально, легли спать, я - в одной комнате, он - в другой. Ночью... ну, только легли - примерно через полчаса он меня будит. Я говорю: "Что такое?" - "Слушай! Невозможно спать - там клопы!"

Пошли мы в ту комнату, где он спал - зажгли свет... ба! Мама милая! Там клопов - тьма! И вот, мы с ним ночью начали кипятить чайники и шпарить кровать, матрас, вот это там всё - клопов... Только после этого мы избавились от клопов. А в той, в другой комнате клопов не было. Ну, в общем, мы там всю ночь возились с этими клопами, а потом я утром пошёл на работу, а он завалился спать, потому что мы всю ночь не спали...

Ну, и потом, поскольку мы с ним были вдвоём, оба любили выпить, значит, а тут помидоры десять копеек за килограмм... Помидоры... Огурцы - десять копеек, тогда было это всё очень дёшево... Ну, вот, покупали помидоры, покупали водку, приходили ребята ко мне, в том числе вот человек, с которым я вот там дружил - Красавцев, Владимир Дмитриевич Красавцев, не могу не остановиться - он был начальник гаража, начальник... Значит, там был транспортный цех, был начальником транспортного цеха Дарянов такой, а Вовка был начальником гаража. В транспортный цех входили гараж и железная дорога, железнодорожный узел - к нам ветка шла, поэтому там были транспортники, паровозик какой-то там был - а он был начальник гаража. Он тоже мой ровесник, двадцать четвёртого года, прошёл всю войну, на войне он был командиром, по-моему, роты или батальона автомобильного. Вот, и мы с ним дружили. И вот потом Анпилогов Володя, который тоже всю войну прошёл, был танкистом, у него было тяжёлое ранение в голову, у него прямо дырка в голове была, только кожей затянута. Он работал в конструкторском бюро, но он - практик, не кончал никакого института, ничего. Он был инвалид войны... Потом у меня там был - вот я рассказывал, по-моему - Клебанов Вовка - это сын... он учился в *...нем медицинском институте, а у нас он познакомился с Сашкой Розовским, с Александром Яковлевичем Розовским, который окончил Московский университет... и в пятьдесят первом году был направлен в Оренбург на наш завод. У него отец был расстрелян в тридцатые годы, а мама в лагере сидела, вот поэтому его тоже направили в Оренбург, как лишенца, так же, как и меня. Он работал в ЦЗЛ, в центральной заводской лаборатории. Мы с ним, когда... Да, это было, когда я с Ирочкой ездил к маме. Или когда я один ездил к маме, потому что я вернулся, и вот он оказался новым человеком на заводе, мы с ним познакомились - мы жили в одном подъезде, на первом этаже там было общежитие, он там, значит, жил в этом общежитии *. Ну, мы с ним подружились...

Вот, эта компания - мы собирались у нас, бутылочку распивали, помидорами там закусывали... В ресторан пару раз сходили. Вот Вовка Клебанов приезжал к нам... Вовка Красавцев...

Ну, наконец, пришло время Толику уезжать. Купили ему билет, и мы с Вовкой Красавцевым поехали его провожать. Машины не было, хотя он и был начальником гаража, но машины не было, поэтому - а это, наверное, был выходной день - поехали провожать его на автобусе. Мы доехали до города, а там нужно было пересесть на автобус - а автобуса нет и нет, а уже время поезда подходит. Наконец, подходит автобус - переполненный, невозможно в него сесть. Значит, мы Толика туда запихали кое-как, кого-то выдернули оттуда... ну, в общем, нагло совершенно мы себя вели - и, значит, автобус остановился около милиции и водитель говорит: "Выходите!" Мы переглянулись и Вовка Красавцев говорит: "Всё!" А там уже ждал милиционер... Вовка говорит: "Всё - я пойду в милицию, а ты давай провожай Толика". И он пошёл в милицию. Я говорю: "Ну, я тебя буду ждать на вокзале".

Мы вышли с автобуса на вокзале - и видим, как поезд начал трогаться. Я Толику говорю: "Беги!" Я-то бежать не могу - ну, шкандыбаю как-то. Потом поезд почему-то остановился на минуту, Толик успел добежать - он опять поехал... Толик вскочил в первый попавшийся вагон, я его всё-таки успел догнать, потому что вот поезд остановился. Мы с ним распрощались, он прыгнул в вагон и уехал. Я говорю: "Напиши, как доехал!"

А я, значит, там жду Красавцева... Наконец, Красавцев является. Я ему: "Ну, что там, в милиции - оштрафовали или что?" - "Да ничего! Я", - говорит, - "им просто рассказал, в чём дело, да и всё, на этом всё кончилось. Я им рассказал, что провожали товарища...". Ну, мы там маленько под мухой ещё были - провожали же - а главное: пили водку, а закусывали арбузами!

Да, когда Толик был у меня, пришла вот эта телеграмма в жопу - "Поздравляем с чином-с сыном" - мы ещё Вовку обмывали дня три подряд...

Ну, вот, Толик уехал, всё благополучно, потом прислал письмо, что всё нормально... Вот, это был, значит, пятьдесят второй год... Ну, вот я уже с мая работал в ремонтно-механическом цехе.

Ну вот, был ещё один парень, Олег Весневский, он работал экспедитором в отделе снабжения. Он прошёл войну, будучи стрелком-радистом на штурмовике, был тяжело ранен... в общем, из очень такой интеллигентной благородной семьи: я потом знакомился с его мамой - такая старого образца аристократка... Ну, вот ещё Варлен Захарович... когда мы с Красавцевым и Весневским подружились, ещё не было на заводе Варлена, он, по-моему, появился только в пятьдесят первом или в пятьдесят втором году, вот... Варлен...

Кстати, Варлен работал в Бобруйске на заводе, который должен был перерабатывать одуванчики, а мама его и брат жили в Оренбурге. Ничего из этого там не вышло, и ему, в общем, разрешили... перевели его на наш завод - он окончил Ленинградский институт и был экономистом. Ну, вот должности такой не было, поэтому его назначили инженером по технике безопасности, хотя он ни бум-бум вообще ни в технике, ни в безопасности тем более. Мы потом очень крепко подружились с Варленом. Вот... Потом его назначили начальником участка цеха производственного, а меня - начальником цеха, РТИ. Это, наверное, в пятьдесят восьмом году уже было, я потом уточню, когда дойду до этого. Вот, сейчас скажу, ** записано... Да, 3 февраля 1958 года меня назначили начальником цеха Љ 1. Варлен там работал начальником участка, и у него очень хорошо всё это получалось, и он на заводе дорос до замдиректора по производству. В последние годы до ухода на пенсию, уже вот... в 90-е годы, по-моему, или даже в 2000-е, в начале, он работал заместителем директора по производству. Короче говоря, он вёл весь завод - директор там был слабый, и он тащил на себе весь завод. Вот... Олег Весневский... я хотел просто об этих ребятах рассказать, потому что Варлен не был фронтовиком...

Потом через пару лет приехал Болотовский Дима, а Болотовского я знал по институту, он кончал институт на два или на три года позже меня... Мы не были друзьями, но были знакомы, а тут, конечно, подружились, когда он главным механиком был. Его главным механиком назначили к нам, главк его из Ярославля перевёл к нам, он из Ярославля после окончания института - наверное, в пятьдесят третьем году кончил институт - ну, и наверное, в пятьдесят четвёртом он приехал к нам. Вот, наверное, так что-нибудь, но это несущественно... Вот такая вот была наша компания.

001_A_004_Deda Vova (3-56)

Пауза... Я посмотрю в своих записях...

Да. Так вот, возвращаюсь теперь к своей деятельности производственной... Значит, я вчера начал рассказывать о том, что я начал давить на начальство насчёт бытовок. Так вот, вскоре после того, как начальник главка уехал, пришёл вызов меня в Москву, в главк. Я поехал в Москву, в командировку, у меня там был ряд дел по заводу - нагрузили меня, естественно. Одновременно я должен был через "Резинопроект" - а до этого я в "Резинопроекте" никогда не был - через "Резинопроект" добиться, чтобы запроектировали нам бытовки. А Анатолий Прокофьевич, начальник главка, уже созвонился с директором "Резинопроекта". Я поехал в "Резинопроект" - а нас проектировал московский "Резинопроект", наш завод оренбургский. Я поехал в "Резинопроект", он тогда был на улице Чкалова, у него не было своего здания, потом построили здание "Резинопроекта", в котором уже я работал, когда вернулся в Москву в 70-х годах, с семьдесят четвёртого года два года я работал...

Я поехал в "Резинопроект", познакомился с ГИПом - главным инженером проекта - Кулов такой был - директором, главным инженером - и, в общем, с помощью начальника главка они включили в свой план строительство бытовок для ремонтно-механического цеха. Мы с Куловым, который вёл завод, сразу же там, на бумаге согласовали, как пристроить. Договорились, что это будет двухэтажное... что в первом этаже будут все бытовые помещения: душевые, туалет, там ещё что-то, ещё что-то, кладовка там - ну, уж я не помню, что там, на первом этаже - а второй этаж - значит, там будет красный уголок, большая комната с одной стороны, потом - ещё как бы комната, и дверь в три комнаты с другой стороны для службы главного механика. Вот... И потом там должен был быть кабинет начальника ремонтного-м... то есть мой кабинет. Но я им так и не воспользовался, я внизу оставался, у меня была маленькая такая комнатушка - я не знаю - метров шесть квадратных - и мне было достаточно, мне не нужен был большой кабинет, у нас большая комната была, где мастера всё сидели, поэтому когда мы собрания какие-то проводили, мы их проводили либо прямо в цехе, либо вот в той комнате. Вот... Они очень быстро спроектировали, и на следующий год строительно-монтажное управление приступило к строительству. Там были некоторые сложности: нужно было построить так, чтобы можно было там под вторым... в одном месте под вторым этажом должен был пройти монорельс на улицу - там даже были утеплённые ворота - на улицу, чтобы можно было с улицы завозить в цех тяжёлые резино...* валки, подшипники там и так далее. С помощью того самого пель...*

<конец записи>

Файл 001_A_005 отсутствует в папке

001_A_006_Deda Vova (42-31)

Продолжу дальше. Сегодня 25 августа 2008 года. Я закончил, по-моему, на том, что запроектировали бытовки к моему ремонтно-механическому цеху, их построили - по-моему, я уже рассказывал там, как это и что было.

А теперь хочу рассказать... ну, связанное тоже в какой-то степени с ремонтно-механическим цехом - то есть с тем, что в моих руках была вся механическая часть завода. Я уже к тому времени, проработав два года на заводе, уже знал почти всех, и почти все меня знали, особенно ребята молодые. Много было людей, пришедших с войны, и потом ещё из армии приходили, которые после войны продолжали служить, они работали у нас в цехе - молодые здоровые ребята, практически не имевшие профессий до войны: ну, вот, кто-то поступал учеником слесаря, там токаря - обучались, сдавали экзамены - в общем, всё шло чередом. Но, в какой-то момент я заметил, что вот кончился рабочий день - и некуда себя занять. Тогда я придумал что - это было ещё в пятьдесят первом году. Я придумал что: попросил токаря одного, там Саша Хомов был такой - великий мастер, он воевал, потом попал к партизанам - замечательный человек, лучший токарь. Так, вот, я говорю: "Саш, слушай, выточи городки!" - "Хо, Владимир Давыдович - нет вопросов. Сколько", - говорит, - "бит выточить?". Я говорю: "Ну, штук восемь, там, десять".

Ну, он мне выточил десять городков, как положено. Вот, несколько бит хороших, всё это на токарном станке выточили, отшлифовали, из хорошего дерева. И...

А жил я, как я говорил, у Виктора Колтунцева. И по вечерам к нам туда, к Виктору на крылечко, приходили ребята и сидели, болтали и ни фига не делали. Вот, я притащил туда городки, говорю: "Всё, хватит заниматься болтовнёй, начинаем соревнования. Пошли", - говорю, - "сделаем площадку для городков".

Значит, взяли лопаты, пошли - ну, недалеко, прямо там же. Сделали два города, всё расчертили - по правилам, по расстоянию. А у меня была - где-то я купил, там же вот, когда этим заинтересовался - инструкция по городкам: какого размера должны быть города, какого размера городки, какого размера биты, какое расстояние между городками, где средняя линия там - и так далее.

И вот начали играть в городки - и вот со всего заводского посёлка вечером после работы туда стали стекаться люди моего возраста. То есть им между двадцатью и тридцатью, ближе к тридцати. Ну, мне было уже в пятидесятом году двадцать шесть лет, в пятьдесят первом - двадцать семь, стало быть, вот.... Ну, вот там между двадцатью пятью, скажем так, и тридцатью. Ну, и азартно там играли в городки, играли дотемна. Уже темно, городков не видно - а всё ещё швыряли палки. А лучше всех играл Коля Козодаев. Он провоевал войну в морском флоте и пришёл, работал у нас в ремонтно-механическом цехе, в бригаде слесарей. Он был уже слесарем, он имел какой-то низкий разряд - я не помню, какой - а потом он его повышал. У него на груди был выколот миноносец со всеми деталями, на котором он воевал. Вот, он великолепно, лучше всех играл в городки.

Был у нас бригадир слесарей такой, Плотников, тоже Николай, тоже прошедший войну. Но он старше, он, наверное, был года с восемнадцатого или с двадцатого - что-то вот так вот, лет на пять, короче, старше меня.

Однажды, поиграв в городки, все разошлись и мы - Виктор, Тоня, его жена, Сашка, которому годик там был с небольшим, у неё на руках, и Валечка - старшая сестричка, она была ещё жива, вскоре умерла - отличная девчушка... Мы с ней песни пели там, в загадки играли. Она, когда я приходил с работы, всегда стучала и говорила: "Дядя Володя, можно?". Я говорю: "Заходи, Валюша". Я ей сказки рассказывал разные, книжки читал... Что-то у них было - у Виктора с Тоней - несовместимое, потому что первый сын Юра, которого я уже не застал, умер раньше - тоже дожил до четырёх или пяти лет - и умер. Заболел и умер. Вот, Валенька, Валечка эта - тоже ей было там, что-нибудь четыре или пять лет - тоже заболела и умерла. Очень быстро заболела - и буквально в течение нескольких дней сгорела. Но, тут уже при мне, я участвовал в похоронах там, в поминках - прямо жалко до слёз. И, вот, Сашка - это третий ребёнок, он, как мне известно, дожил до взрослого возраста, поступил в военное училище, окончил его. Дальнейшей судьбы я его не знаю - мы оттуда уехали... И был у них ещё четвёртый ребёнок, девочка, но она родилась с центральным этим... как он называется? Центро... Господи... Ну, в общем, детская болезнь, она была... ну, ненормальная. У неё вид был ненормальный, она не говорила, она очень долго не ходила - беда, несчастье для людей! Я не знаю, чем кончилась её жизнь - она, наверное, умерла...

И, вот, мы сидим - Виктор, Тоня с Сашкой на руках, я - и так, о чём-то разговариваем, а сумерки... А наш дом был угловой. Впереди нас была дорога, и справа от нас, за забором нашим, была дорога. Ну, видим - мимо нас пробегают несколько ребят, то есть бегут, заворачивают за наш забор туда и быстро убегают. Я ещё говорю: "Не иначе, где-то драка". И только проговорил - бегут два, ну, видно, что взрослых парня. Один из них останавливается, смотрит на нас и говорит: "Вот они!". И направляет на нас пистолет.

Нас как ветром сдуло. Да, ещё сидели с нами - вот, забыл - Олег Весневский и Николай Николаевич Венедиктов - вот кто был. Нас как ветром сдуло, мы вскочили в дом, дверь захлопнули - был изнутри такой мощный крючок. Тоня сразу убежала с Сашкой в комнату дальнюю... А моя комната была прямо... вход был в кухню, и моя дверь была прямо напротив входа с крыльца в дом, а вторая дверь была направо в большую их комнату, а из неё уже там был вход в третью. Тоня убежала туда, Виктор тоже забежал туда, я забежал в свою комнату, но остался у дверей, а Николай Николаевич забежал в мою комнату и под стол залез. А Олег Весневский остался в кухне. Ну, слышим... я слышу, как кто-то срывает дверь с огромной силой, значит, сорвал с этого мощного крючка. Дверь открылась, и ворвались два парня - ну, уже взрослых, не мальчишек. И один, значит, с таким вывертом, с таким фортом не просто направил пистолет на Олега, а как-то так его над головой, с таким: "Ага, вот сейчас...". Короче говоря, за те две или три секунды, когда он вот это делал, я успел выскочить из комнаты и левой рукой я перехватил его правую руку, которую он из-за своей головы опускал против Олега, схватил его за запястье - ну, я говорил, что у меня руки очень были сильные - немедленно ему второй рукой сделал двойной нельсон, захватил его под вторую руку, вывернул, уложил мордой на стол, который там стоял. И вот, я держу: у меня в левой руке его полувывернутая рука правая, а правой рукой я его прижимаю - у меня руки крест-накрест получились. Справа на этом столе стоял утюг - Тоня гладила - и первая мысль у меня была: "Сейчас я его утюгом по голове жахну". А тут же за ней следующая мысль: "Так я же его могу убить!". Всё это мгновенно... В общем, я у него вывернул из рук пистолет, отпустил его и поднял глаза на второго человека, который, ворвавшись в дом, стоял на пороге. Я на него посмотрел и увидал, что это Плотников Николай, бригадир одной из бригад моего цеха, нашего цеха.

Да, забыл сказать: когда я шёл с работы домой, вот этот парень, который с пистолетом, попался мне на этой тропинке, что вела на завод от нашего дома, вот отсюда, дороги ещё не было. И, когда я шёл, я увидел, что этот парень идёт такой пьяненький и так исподлобья смотрит - ищет приключений. Я сошёл с этой тропинки, шаг сделал, пропустил его - то есть, не дал ему завести конфликт, ну, почувствовал, что он ищет конфликт. Он прошёл мимо - я пошёл дальше, но запомнил его лицо...

И когда я его отпустил - а пистолет у меня в руке - я смотрю - а это Николай Плотников. Я ему говорю: "Николай, вы что, очумели?". Он говорит: "Да это мой брат. Тоже войну прошёл, приехал из Германии в отпуск - пистолет с собой привёз". Я говорю: "Ну, и что теперь делать?". А уже все вышли из своих комнат, и Николай Николаевич из-под стола вылез. "Ну, простите нас...". Я говорю: "Вот, на тогда тебе этот пистолет - тебе я доверяю - и уводи его отсюда, иначе будет плохо!"

Он, значит, этого брата за руку взял, пистолет спрятал в карман, и они ушли. Ушли, мы дверь закрыли снова - но они не ушли. Этот брат, видно, у него вырвался и стал бегать вокруг нашего дома уже с пистолетом в руке. Тогда мы по телефону позвонили в милицию. Я предложил ребятам: "Давайте, вот он сейчас побежит в другую сторону вокруг дома, я тихонько из окна вылезу, и я его встречу из-за угла и уже тогда я его утюгом оглоушу, а потом видно будет". Но не дали мне это сделать и сказали: "Не надо ничего", вызвали милицию. Но буквально через несколько минут они ушли.

Когда пришла милиция, мы рассказали, в чём дело. Ну, нам стало известно потом, что они передали это в военную комендатуру города, его вызвали - а он по приезде в отпуск должен был зарегистрироваться там. А пистолет он не имел права иметь, он должен был его перед отпуском там, в своей части сдать, в Германии. В общем, кончилось тем, что его в двадцать четыре часа выдворили соответствующей бумагой и сообщением туда, в его часть, а пистолет у него отобрали. Ну, потом после этого Николай, брат его старший, который работал у нас, он раз десять приходил к Виктору, ко мне, просил извинения, туда-сюда... Ну, в общем, всё кончилось благополучно. Но самое интересное: хоть мы, в общем-то, никому - я лично никому это не рассказывал - но ведь нас-то было несколько - по заводу пошёл слух, как хромой Шварц обезоружил здорового Плотникова - я забыл, как его звали, этого брата, да и неважно. Значит, вот такая пошла молва про меня, что я бросился... там она обросла уже всякими небылицами. Но самое смешное во всём этом: мы утром, когда встали с Виктором, посмотрели друг на друга, и у обоих у нас одновременно возник один и тот же вопрос: почему он ни разу не выстрелил? И, когда мы выходили, чтобы идти на работу, открыли дверь - а уже светло было - увидали, что на крыльце на полу лежит подаватель. То есть он, когда срывал дверь, очевидно, так дёргал и, очевидно, пистолетом ударил о дверь, что у него выпал подаватель с пружиной, а в канале ствола, видно, патрона-то не было, поэтому он не мог выстрелить. Но мы-то этого ничего не знали - мы ждали выстрела в любой момент. Больше всех, конечно, перепугался Олег, потому что ему уже некуда было деваться - он стоял в углу, а тот в него, значит, целился. И, вот, пока он этот фокус через голову, так, руку с финтом таким - я успел подскочить и за руку... руку эту перехватить, пока он ещё не успел её опустить до Олеговой груди. Вот такая вот история произошла, так что я заработал авторитет. И так у меня был очень хороший авторитет, меня очень уважали, любили - а тут вообще некоторые даже меня спрашивали: "Расскажи, как ты этого...", - ну, они его по имени называли, Плотникова, - "...обезоружил". Я говорю: "Ребята, ничего там не было, забудьте - всё кончено, забудьте". Вот такой, значит, эпизод произошёл трагикомический.

А вот какая произошла трагедия. Это было летом - не помню уже, какого года, может быть даже пятьдесят третьего. У нас в цехе очень редко, но бывали травмы, но всегда были травмы лёгкие: там порезал палец или придавил палец, отбил палец - ну, в основном, вот такие. Никаких таких серьёзных вот не помню... Вот однажды со склада металла надо было привезти круглую стодвадцатимиллиметровую стальную болванку длиной, наверное, метров восемь - вот такая длинная болванка. Дорога со склада металла шла... значит, нужно было ехать прямо, потом под девяносто градусов повернуть на дорогу, которая ведёт к цеху - и вот так привезти, но можно было привезти по гипотенузе. Скажем так, что если дорога - это два катета, по гипотенузе. Иван Прокофьевич - наш такелажник, настоящий такелажник, он работал на Дальнем Востоке в рыбацкой артели такелажником, то есть он такелаж - работал с канатами и со всеми этими, с перетаскиванием тяжестей - это для нас была находка. Он работал у нас бригадиром такелажников, а такелажных работ много было: много чего надо было грузить, разгружать тяжёлые детали, таскать, возить на санях зимой там - и так далее.

Они вот такие вещи передвигали как? Набрасывали на такую болванку удавку, цепляли её к трактору и волоком, значит, передняя у неё, вот где удавка наброшена - над землёй, там сантиметров на десять - и волоком по дороге, значит, её тащат, причём в инструкции по технике безопасности написано: не идти по бокам, а идти сзади. Впереди тоже - перед трактором - идёт человек, и если кто-то встречный - он его останавливает и отгоняет в сторону, пока не проедет вот эта вот болванка.

Я Ивану Прокофьевичу, когда послал его за этой болванкой - я его посылал за болванкой - говорю: "Иван Прокофьевич, только везите обязательно по дороге, не вздумайте везти напрямик через свалку металла. Вы слышите?" - "Да, Владимир Давыдович, конечно, конечно".

На этой свалке металла много металла лежало, какое-то оборудование старое стояло, и лежал, наверное, двадцатичетырёх-, наверное, или двадцати - ну, стандартный металлический лист, новый лист. Вот там был склад металла, но не было никаких стеллажей - всё это навалом было. Лист железа: ну, он шириной, наверное, два метра, а длиной, наверное, шесть метров - вот такой лист. Когда нам нужно было листовое железо, значит, там сварщик размечал и отрезал нужный кусок от этого куска, и дальше его притаскивали в цех. Вот так постепенно от этого куска, если бы понадобилось, отрезали бы, что нужно.

А он решил сократить путь на свой страх и риск. И, значит, всё, удавкой взял и поехал напрямую по гипотенузе. Свою бригаду - там у него три человека ещё было или два - он одного впереди поставил, другого - сзади, а сам, в нарушение всякой инструкции, техники безопасности, шёл сбоку. И случись же такая беда: когда трактор доехал до этого листа, потом заехал на этот лист - а лист лежал прямо на земле - ну, вот там колея была дорожная, не мощёная, ничего - это просто было чистое поле - вот он там лежал плоско, ну, там какие-то бугорки были. Он на него наехал, лист прогнулся, и задняя часть у него, лежавшая на земле, поднялась, и он поднялся настолько, что эта болванка упёрлась в него своим коротким от удавки: ну, от удавки до конца болванки было там, ну, не знаю, полметра, четыреста миллиметров - ну, что-то в этом роде - упёрся... А так как трактор тащил, то задний вот там, то ли шести-, то ли восьмиметровый конец поднялся и пошёл в левую сторону, в сторону, где шёл Иван Прокофьевич. Иван Прокофьевич увидал это, бросился бежать, но не тут-то было: слева от него в этот момент оказалось какое-то давно там стоявшее оборудование, и он грудью в него упёрся, эта болванка ударила его под коленями, он упал на колени, а тракторист увидел это, остановился - и эта болванка рухнула ему на голени и обе ноги - открытый перелом обеих ног, голеней.

Ко мне прибежали, кричат: "Владимир Давыдович, Ивана Прокофьевича убило!" - такелажник прибежал один.

Я, значит, туда. Он лежит... пока этот бежал сюда и я, уже вызвали из нашего здравпункта врача, докторшу, значит, я сел рядом с ним, голову его положил себе на ноги и говорю: "Иван Прокофьевич, потерпи, сейчас Грызлова прибежит, потерпи, она чего-нибудь обезболивающее тебе сделает".

Прибежала Грызлова - а она уже вызвала "скорую помощь" оттуда, из здравпункта. Прибежала - тут, конечно, толпа собралась. Я всем ребятам своим сказал: "Сделайте кольцо, не подпускайте близко, а то дышать ему надо, да и нечего тут кино устраивать".

А там видно: кости торчат, кровь идёт... Прибежала Грызлова, сразу ему обе ноги перетянули, она ему укол какой-то сделала, как-то перебинтовали и, буквально очень быстро подъехала "скорая помощь" и его увезли. Там ему сделали операцию, всё это зачистили... Мы на другой день или через день с Ритой поехали к нему навестить его - хороший мужик, изумительный совершенно мужик был... Ну, он лежал, бледный такой, но уже шок этот прошёл. Ну, что я ему мог сказать: утешал его, свой пример своего ранения приводил, будем считать, что всё обойдётся - но не обошлось: у него началось на одной ноге заражение, ему одну ногу вынуждены были отрезать выше колена, а вторая зажила. Ну, потом он приходил ко мне домой, просто так - мы были в хороших отношениях - уже на костылях, вот, на той ноге, что зажила. Потом сделали ему протез, он получил инвалидность. Ему было... я думаю, что ему было где-то между сорока и пятьюдесятью - он немолодой был человек. На войне он не был. Наверное, где-то под пятьдесят ему было. Мне было тридцать, наверное, уже - может, это был пятьдесят четвёртый год даже был, я точно не помню. Вот, я на всю жизнь это запомнил, эта картина стоит и сейчас перед моими глазами: как лежит Иван Прокофьевич, как у него из-под кожи торчат кости и идёт кровь - ужасное зрелище, конечно. Многих там тошнило. У меня никаких вот этих не было - видно, я на войне насмотрелся такого, что у меня какой-то иммунитет вот к этому выработался, что меня не тошнило, не рвало, то есть я воспринимал это с ужасом, но вот такой реакции у меня не было. У меня была другая совершенно реакция - реакция, что жалко человека, что искалечили человека, и чем это кончится. Надеялся я... мне в голову не приходило, что он без ноги останется. Я надеялся, что заживёт - но вот случилась такая вещь... Прибыло следствие, всё, но надо отдать должное: Иван Прокофьевич сразу там рассказал следователю, что он сам во всём виноват, что "меня начальник цеха..."... "Кто Вас послал?" - "Начальник цеха". Значит, на меня, против меня было... но он молодец, он, как было - так и рассказал. Говорит: "Нет, меня начальник цеха... даже не то, что в инструкции - я знал, что в инструкции записано, я нарушал инструкцию, и начальник цеха меня предупредил, что ни в коем случае не тащить эту болванку по этой дороге". А в инструкции было записано - там было несколько параграфов, в которых было записано для такелажников, как таскать такой груз безопасно, и там всё было подробно описано. Я сам писал эти инструкции. У меня, видно, к вопросам безопасности уже тогда было что-то такое, хотя я вам рассказывал - по-моему, рассказывал, что когда я в институте сдавал общую химтехнологию - ОХТ - то ни в зуб, ни на один вопрос я не мог ответить - ну, не нравилась она мне, ну, не знал ни фига, не готовился! Ну, и мне Ермилов, преподаватель, поставил тройку. Мне было так стыдно, что он поставил тройку - двойку надо было поставить, заставить прийти, а он поставил тройку - пожалел. Ну, вообще я говорил, что к нам относились особо, а там начал действовать порядок, что кто получил двойку - лишался стипендии. В общем, он мне тройку поставил, мне было стыдно - я, по-моему, это рассказывал. И я сперва вынашивал идею изучить эту чёртову ОХТ и на будущий год прийти к нему и сдать, но потом у меня эта мысль выскочила из головы, вместо неё пришла другая: он же нам преподавал технику безопасности. Вот тут у меня пришла другая мысль: вот я ему сдам на пять технику безопасности - и сдал технику безопасности на пять. Ну, и к тому времени уже у меня к этому появился интерес, так что потом, когда я работал начальником отдела главка в министерстве отдела техники безопасности и охраны труда - вот, очевидно, это была моя стезя, очевидно - у меня всегда было отношение... ну, для меня всегда человек был превыше всякого плана, всего на свете - был превыше человек - всегда, всю жизнь. И, конечно, мне было страшно за него: у него семья там, дети и всё. Ну, пенсию ему назначили, завод ему доплачивал до его средней зарплаты - всё по закону сделали, в смысле материального он продолжал получать то же самое: ну, никаких, скажем, затрат на лекарства после того, как его выписали, протез ему тоже сделали за счёт завода - там, в Оренбурге, был протезный завод - но он, по-моему, не пользовался, насколько помню, он ходил на костылях, хотя протез у него был. Он приходил в цех потом - он остался... его это дело не убило. Он остался таким жизнерадостным человеком. Ну, я понимаю - это же был... ну, сколько после войны прошло - чего-то семь-восемь-девять лет, ещё хромых, безногих, безруких везде по улицам встречалось огромное количество. С войны же сколько пришло безруких, безногих! На заводе у нас: вот, я был хромой, почти безногий, другие были такие же. Кто-то без руки был, вот Юра Кругов - тот без руки был, поэтому как-то вот он не чувствовал себя каким-то изгоем, нет - вокруг было очень много таких. Это, конечно, психологически помогало. Вот, два эпизода таких.

Третий эпизод. Зима. А у нас прямо за заводом река Сакмара, лёд на ней. И вот кто-то прибежал и сказал: "Пошёл мор". Что значит - "мор"? Лёд, в воде мало кислорода, и рыба рвётся, ищет лунки. И кто-то там, то ли, пробив прорубь, рыбачил, то ли бельё полоскали - короче говоря, замор был, и огромное количество рыбы. И ребята говорят: "Всё, после работы пойдём". Наделали в кузнице острог, я кузнеца попросил, тоже его Иван звали, не помню фамилию - хороший парень был, отличный - он мне острогу сделал. И мы пошли с Аркадием Смирновым - а Аркаша Смирнов был станочник, и когда у нас... по-моему, за пьянку, я выгнал Семёна Кулигина - он пил и на работу пьяный приходил, я был вынужден его уволить - но его, по-моему не уволили, а куда-то перевели.

Я, в общем, назначил мастером Аркашку Смирнова: у него было полное среднее образование, он был толковый парень, вот, и мы тоже пошли туда после работы. Пришли - там, на льду черным-черно, народ бьёт лунки. А дальше: пробили лунку - ну, прорубь небольшого размера, там двадцать сантиметров, дырку - а дальше просто: вот эту острогу суёшь, не глядя, резко туда, в лунку, обратно вытаскиваешь - на остроге висит судак - на килограмм, на два, сом на два килограмма, на три килограмма, причём в лунку другой раз не проходит - приходится рубить. Мы, значит, за каких-то два часа целый мешок рыбы натаскали: мороз был, её на лёд выбросил - она побрыкалась-побрыкалась и тут же замёрзла.

И, значит, я говорю: "Аркаша, пойдём домой". Пришли к нам домой. Он жил там, на посёлке, ближе. Мама с нами жила - значит, это уже был пятьдесят четвёртый... с пятьдесят четвёртого на пятьдесят пятый год, наверное, был уже - мама уже у нас жила - это я уже рассказывал, что она приехала, вот. А, может, не рассказывал, может, это я не здесь рассказывал - ну, расскажу... Она сразу там пару судачков на сковородочку, спиртик у меня был - ну, мы выпили... А я ещё провалился в одну из лунок ногой - в валенках я был - и полный валенок воды, мороз. Ну, поскольку это недалеко было - до дома добежали, валенки поставили сушить, я переобулся, и мы свеженькой этой рыбкой... а рыба-то начала оттаивать в тепле, в доме, и шевелиться начала - во! Хотя проткнута острогой... Вот такая история была.

Да, сейчас я расскажу. Я уже рассказал, что мама... это был пятьдесят шестой год, а мама ко мне приехала в пятьдесят четвёртом. А, это я рассказывал: я вспомнил, что я рассказывал, что я был в приёмной Ворошилова - председателя Верховного Совета - оставил там заявление, и вскоре маме даже выдали паспорт, и она приехала. Я это рассказывал... Ну, если потом окажется, что не рассказывал - расскажу. Вот...

Итак, я работал в ремонтно-механическом цехе, цех стал занимать первые места. Там, три квартала, по-моему, подряд занимали, и в результате я попал даже в книгу почёта - у меня, по-моему, в трудовой книжке всё это записано: все эти благодарности там, премии и * по соцсоревнованиям. Ну, и у нас к тому времени, как я уже говорил: и наждачные точила работали, и кран-балка работала, и бытовки великолепные были. Да, история с бильярдом - рассказывал? По-моему, я рассказывал про историю с бильярдом. Да, рассказывал. Рассказывал, рассказывал, так что это повторять не буду. Ну, только когда бытовки построили, мы бильярд из моего кабинета - там специально запроектировали одну комнату большую, где спокойненько стоял этот бильярд и, значит, там было что-то вроде красного уголка, где мы играли в этот бильярд. Вот... Что ещё можно рассказать про ремонтно-механический цех?

Да, вот, была тоже интересная история: нужно было в подготовительном цехе регенератного производства на шейку валка насадить шестерню диаметром два с половиной метра - ни больше, ни меньше. Вот такая огромная шестерня. Насадить нужно было на горячую... Встал вопрос: как разогреть шестерню? На горячую - это значит, нагреть нужно, чтобы ступица расширилась, надеть её на холодную шейку, а дальше она по мере остывания схватит эту шейку так, что её не собьёшь, да ещё там шпонка стояла. Ломали, ломали головы: костёр развести? Там, кто-то предлагал развести костёр - и на костре. Я говорю: "Да нет, это не дело - на костре. Надо что-то придумать". Ну, на костре как? На улице на костре разогрели - а дальше как её подать в цех горячую - она весит там, чуть ли не две тонны с лишним. Как её туда подашь? Её же нужно ещё как-то взять, привезти - остынет за это время.

И тут Саша Антонов, электрик - я рассказывал, как я с ним подружился в один из первых дней своего приезда на этот завод, и мы с ним продолжали дружить - он говорит: "А давайте мы токами Фуко разогреем её!".

Я тогда проходил в институте электротехнику, был у нас такой предмет - ну, чего-то помнил, в голове чего-то было: токи Фуко - это какие-то токи, которые много тепла выделяют. Он мне рассказал там, на пальцах. Я говорю: "Ну, давай попробуем".

Было много противников этого дела. Я говорю: "Давай попробуем".

А это - прямо на месте. Вот, прямо рядом с валком эта шестерня подвешена на тали прямо против шейки своей ступицей, её обмотали кабелем, как это нужно, электрики, и дали туда ток какой-то там, через какие-то там, трансформаторы, что-то... И она нагрелась - я не знаю там - чуть ли не до трёхсот градусов. И совершенно спокойно, свободно её натолкнули на шейку, размотали все эти провода, она остыла - и всё, вопрос был решён. Вот, не раз я сталкивался с вещами, там особенно - вот это было внове для меня: когда ребята находили, да и мне иногда приходили в голову способы - ну, какие-то неординарные совершенно способы на какие-то там технологические операции, когда, скажем, на борторезке - это такие механические ножницы: вот, неподвижная одна, а верхняя работает вот так вот, как у ножниц, если одну в руке держать неподвижную, а другую, которая кверху торчит - ну, двигать рычажок - она будет сверху вниз раз-раз, будешь подставлять туда то, что нужно разрезать - будет резать, а там шину надо резать. Значит, вот эта вот самая верхняя ножна, если можно её так назвать, сломалась пополам. Она чугунная была, а к ней крепился стальной нож. Это здоровая такая, массивная... ну, массивный прямоугольник размером миллиметров триста - ширина, а толщина - миллиметров сто, наверное, ну, и длиной миллиметров восемьсот, наверное, эта ножна. И к ней там крепится на такой впадине на болтах в потай стальной нож, который точится. Что делать? Пополам сломался, а вторых ножниц нет - останавливается весь завод. Ну, значит, сделали там... достали поперечные пилы - у нас в ремонтно-механическом цехе срубили, срезали с пилы эти зубцы, которыми пилят, чтобы гладкая была, заточили, получился такой нож, и пока там бригада вручную пилила эти покрышки на нужные части, чтобы не стоял цех , а мы, значит, притащили в ремонтно-механический цех и ломали голову: чугун - его не сваришь. Значит, нашлись умельцы, которые могли варить чугун. Ну, шов на чугуне там медными этими... Господи... ну, вот чем варят вот этот вот прут - как этот пруток, забыл название, пруток, который, вот, электросварка, который используется для сварки, вот...

<конец записи>

001_A_007_Deda Vova (30-21)

...там присадки, какие-то, буры, ещё чего-то. И тут кто-то придумал - вот так вместе стояли, думали одно, другое, потом кто-то придумал - по-моему, Чухонский. Он как раз взялся за это дело: значит, прострогали там пазы, выстрогали стальные накладки, просверлили на мощные болты, и вот это вот стянули этими болтами, и ещё проварили вот эту вот. Поставили - работает! И работал, пока не пустили новый подготовительный цех, где новое оборудование было - вот эти борторезки, шинорезы - всё новое было, а это вот в металлолом сдали, вот такое... Так что это было довольно... опыт колоссальный я там получил, вот работая в ремонтно-механическом цехе с пятьдесят второго до пятьдесят восьмого - шесть лет я в нём работал, до февраля пятьдесят восьмого года я работал вот в этом ремонтно-механическом цехе. Пауза...

...Пауза закончилась. Это меня бабуля позвала - у неё тройничный нерв заболел - чтобы я ей там лекарством помазал на щеке, на лбу: лоб и щека. Она спала - проснулась от этого...

Ну, вот, я хочу закончить свою историю с ремонтно-механическим цехом: это шесть лет было очень интересной, очень плодотворной работой, которая мне очень нравилась, я любил работу, я с удовольствием ходил на работу. Не буду хвастаться, но мне удалось за эти шесть лет тот самый коллектив, который был достаточно в разброде, сколотить в одно целое. Я был... вот у нас там была инструментальщица Юлия Фёдоровна, такая пожилая-пожилая женщина, у неё, по-моему, и сын и муж погибли на войне - она была очень строгая и никому не доверяла - меня же она пускала даже в инструменталку, мне она полностью доверяла. Вот мне доверял начальник склада, которого все звали не по имени-отчеству, а "Змей Горыныч". И все говорили: "Ой, надо к Змею Горынычу идти, к нему без оформленного требования не пойдёшь". А иногда авария - подшипник полетел на какой-то машине - нужно срочно, вот сейчас, пойти и взять подшипник - а это дело происходит в двенадцать часов ночи, отдел снабжения не работает, бухгалтерия не работает, главный инженер дома - значит, до рассвета, до открытия, до того, как... до девяти часов утра оформить невозможно! А он не даёт, никому ничего не даёт - а мне давал. Я к нему прихожу и говорю... не помню, как его звали - ну, конечно, я его не называл Змеем Горынычем: "Ой, Вы знаете - авария, дайте мне под честное слово". И он мне давал. Ребята не верили, говорили: "Не может быть!" Я говорю: "Ну, ребята, ну, вот, смотрите - сейчас пойду и принесу". Шёл - и он мне давал.

А как получилось это доверие? Он готовился к ревизии, и у него на складе вдруг обнаружилась нехватка чего-то такого, причём это "такое" было то, что потреблял только ремонтно-механический цех. Почему у него эта нехватка была там - ну, небольшие количества неважно, чего - ну, предположим, болтов, предположим - это я так, произвольно называю - или инструмента какого-то, там, или подшипников - неважно - чего-то у него нехватка. А для него это целое событие - он когда-то погорел на этом и поэтому боялся всего. Он всё записывал скрупулёзно это просто... ну, вообще кладовщик был, конечно, хороший. Непьющий, уже совсем пожилой человек - ну, вот, Змеем Горынычем впотай его называли все, даже директор - так вот, без свидетелей: Змей Горыныч, * чего-то. И... то ли он не досчитался, когда принимал - просчитался, когда поступило это изделие или товар, или что там - то ли он кому-то выдал вот так вот и ему не оформили - ну, не знаю. И он пришёл ко мне.

Почему он ко мне пришёл - вот это было... До этого я к нему никогда не обращался, так вот - всегда обязательно с оформленными документами. Он пришёл ко мне, я был один, он сел и говорит: "Владимир Давыдович, выручайте меня - меня могут посадить!". Ну, посадить бы его за это, конечно, не посадили бы - там мелочь какая-то была, но, тем не менее он боялся этого. И вот, он мне рассказывает - вот такая вещь. Я ему говорю: "Хорошо..." - ну, предположим, Пётр Иванович его звали... "Хорошо", - говорю, - "я вам помогу, я оформлю требование, какое количество, говорите". Ну, он мне сказал, что, чего... Я говорю: "Оформлю требование задним числом, Вам принесу - мне Мануйлов подпишет". - Мануйлов был начальник отдела снабжения. А директор - он подмахивает не глядя там - или главный инженер. - "Но я хочу вам сказать: вот, смотрите, ведь на вас жалуются, бывает, особенно вот наш цех. Ведь мы же часто работаем аварийно - вот вышло что-то из строя, нужно срочно у вас взять подшипник, срочно заменить, пустить машину - а оформить требование нельзя, потому что это произошло в десять часов вечера. Приходит к вам человек - а вы не даёте, говорите: "Давайте требование!" - и всё. И вы правы, вы правы, но всё-таки ведь из каждого правила можно найти исключение! Ну, почему вот вы так людям не верите?" - Он молчит. - "Вот, понимаете, нужно всё-таки... ну, я понимаю - не верить тому, кто вас раз обманул, другой раз обманул - это я понимаю, я бы относился к этому так же, как и вы. Но когда просто приходит человек, вы знаете этого человека, и вы ему отказываете... Вот, я к вам приходил, нужно было срочно там - вы же мне не дали, вы не поверили - а я вам клялся и божился, что оформлю, принесу".

Он молчит, потом говорит: "Владимир Давидович, извините меня, вы правы".

И после этого - всё. Я никому об этом разговоре не говорил - никому. Вот, я рассказываю об этом первый раз. И после этого - всё. В любое время я к нему приходил и что мне нужно было, просил. Он всегда давал, я, конечно, всегда оформлял - и всё в порядке.

А, расскажу ещё одну смешную историю - ну, почему-то мне кажется, что я её рассказывал, но она настолько смешная, что я её расскажу ещё раз. Если будет два раза, ты, Андрюша, выбросишь из текста - и всё.

Значит, когда я пришёл в этот цех ремонтно-механический начальником - там стоял алюминиевый бак, большой бак с кипячёной водой, и к нему на цепи, такой мощной цепи, не такой, как в унитазах в старых эта штучка для спуска, а мощная такая цепь - висела кружка алюминиевая, чтобы не украли. Ну, внизу был краник. Подошёл, открыл краник, кружку подставил, сполоснул, выплеснул на пол, попил...

Ну, я, когда это увидел - я видел это и раньше, но я в цехе-то не работал - и как-то мимо проходило... А тут меня это прямо как обухом по голове. Я пошёл, выписал несколько гранёных стаканов со склада - вот, у него же, у этого Змея Горыныча. Выписал через отдел снабжения, пришёл, получил у него эти стаканы, принёс... Велел эту кружку - а она была приварена к этому баку, там петля была приварена, а петлю эту, чтобы её снять, нужно было автогеном отрезать - в общем, велел тут же эту цепь с кружкой отцепить, цепь выбросить, кружку куда хотите девайте - и поставил стакан. А мне все - вот мои заместители, мастера там - говорили: "Владимир Давыдович, так упрут его! Потом ведь не найдём - обязательно возьмут под выпивку и оставят там, где пили!". Я говорю: "Ничего, хватит нам эту кружку вашу вонючую - её нужно каждый день с мылом мыть. Это же противно! То ли дело - гранёный чистенький стакан!"

И поставил стакан. Не прошло и двух дней - нет стакана. Ни осколков, ни стакана. Туда-сюда... Нет стакана. Я говорю: "Ставьте второй".

Ну, так вот за месяц, в общем, десять стаканов ушло. Они меня уговаривают: "Надо кружку обратно приделать" - "Нет", - я говорю, - "не будет этого!"

Пошёл, выписал - сам ходил, никого не посылал - сам пошёл в снабжение, выписал ещё десять стаканов... Ну, в общем, в один прекрасный день я туда прихожу за очередной партией стаканов, а мне Мануйлов, начальник снабжения, говорит: "Всё, я тебе больше не дам стаканов!" - "Почему?" - "А вот, посмотри: ты за последние там два, что ли, или три месяца пятьдесят стаканов выписал! Ты чего, торгуешь ими, что ли, или жрёшь? Чего, где пятьдесят стаканов?"

Что делать? Я говорю: "Ладно, выпишите последний раз, больше не приду".

Сам думаю: что же делать, что же делать, что же делать?.. И тут мы с Вовкой Красавцевым и с Олегом Весневским - я вам о них рассказывал: один - начальник гаража, другой - экспедитор в транспортном цехе или в отделе снабжения - в отделе снабжения - мы зашли в пивную. Стояли там, пили пивко, разбавляя водочкой, всё нормально - и тут меня осенило: надо пивную кружку поставить!

А где взять пивную кружку? Её же в магазинах не продают. Был такой у нас строгальщик-фрезеровщик Ваня Казанцев - золотой совершенно парень. Я этому парню верил, как себе: честный, непьющий, некурящий. Нет, он выпивал... да, он не ел мясо, не ел масло, в общем - но не вегетарианец, он вот не ел - и всё, не курил, безотказный паренёк, молодой парень. Нет, пить-то он пил, но на работе никогда пьяным не был.

Вот тут я сейчас вынужден другую ещё историю накрутить на это. Дело в том, что иногда на заводе не было нужного инструмента, ну, например, какого-то сверла - ну, нет - или фрезы какой-то, или пластин победитовых для токарей, для резцов - ну нет! И один способ - покупать на толкучке. В магазинах тоже этого нет. В отдел снабжения мы заказываем на год - а там половину дают, а то и того не дают. Выход один - покупать на рынке за свои деньги. Ну, кто будет за свои деньги покупать? Значит, я Ване Казанцеву выписываю премию и говорю: "Вань, вот тебе сто рублей - всё оформляю: премию там за сверхурочные, отчёты", - ну, всегда можно найти за что, - "вот двенадцать рублей подоходный налог - с тебя, а на остальные восемьдесят восемь рублей", - ну, я примерно цифру называю, - "поезжай на толкучку и купи вот такое-то сверло". Или там вот то-то и то-то... Ну, он покупал всегда и приносил мне. Я это, конечно, не фиксировал нигде. У меня в столе - запирался стол - там у меня и хранилось. Я это сверло выдавал, потому что при ревизии в инструменталке найдут излишнее, скажем: "откуда, что?" - начнутся разговоры, а на фига это нужно?

Так вот, я Ване Казанцеву говорю: "Вань, ты в пивной часто бываешь?" - "Ну, часто - не часто, Владимир Давыдович, но бываю, пивко люблю" - "Значит, вот так, тебе задача боевая" - "Какая?" - "Кружку пивную надо". Он говорит: "Уж не на бачок ли?" Я говорю: "На бачок" - "А зачем, Владимир Давыдович? Вот вы с этими стаканами нас... уже весь цех, так сказать, в ступор привели. Вы знаете, где ваши стаканы?". Я говорю: "Догадываюсь" - "Да ребята после работы из цеха уходят, где-нибудь там, на полянке водочку пьют, стакан с собой берут - и там оставляют. Что они, его обратно понесут? Он семь копеек стоит". Я говорю: "Вань, вот я уверен, что кружку не украдут - это святое!" - "Да бросьте Вы!". Я говорю: "Вань, ну, ты принеси кружку - а там посмотрим".

Он на другой день приносит пивную кружку - настоящую такую, широкую пивную кружку. Я ставлю эту кружку на этот бачок. Эти начальнички - инженерно-технический персонал - хихикают надо мной. Но на этом всё кончилось - всё! Кружка стояла, как вкопанная!

Прошло несколько месяцев, и вдруг ко мне в кабинет приходит один слесарь, такой испуганный, и говорит: "Владимир Давидович, я кружку уронил, разбил!". Я говорю: "Ну, и чего ты так расстроился? Принесёшь завтра другую - и всё. Чего ты расстроился-то?" - "Да? А Вы ругаться не будете?". Я говорю: "А за что? За то, что ты уронил? Вот если бы ты её швырнул куда-то, и она разбилась, или кому-нибудь в голову - тогда бы я тебя ругал. А тут что? Ну, уронил - не нарочно же ты её уронил?" - "Нет, не нарочно - ну, как-то выскользнула из рук". Я говорю: "Ну, всё. Принесёшь завтра кружку. Тебе всего делов-то: сходить в пивную, украсть кружку и принести. Понял?" - "Да понял! Завтра принесу!".

Принёс. И так эта кружка там и осталась.

А вот последнюю историю расскажу. Последнее наше хождение в пивную вот, с Олегом Весневским и Володей Красавцевым - мы там хорошо подвыпили, а я должен был к восьми часам вечера идти на дежурство. Это был какой-то праздник или выходной - в общем, я должен был быть ночным директором - это называлось. Я должен был ночью дежурить, и сменял я Варлена. Варлен дежурил днём, до восьми часов, а я с восьми вечера до восьми утра должен был дежурить. Я был под хорошей мухой и, вот, я пришёл в этот кабинет директора, а у него, над ним висел портрет Сталина, естественно - это был, наверное, пятьдесят второй год - портрет Сталина. Чего на меня нашло? Я не знаю, чего на меня нашло: я при Варлене... ну, по пьянке - вот что значит пьяный! Ну, меня вот так вот, никто - ни в проходной, нигде меня... я же встречал людей - никто даже намёка не заметил, что я хорошо выпивший - никто! Варлен тоже сразу не заметил. И вдруг на меня нашло, я произнёс речь: что же это за сволочь, убийца, бандит и так далее - в адрес Сталина, показывая на него пальцем - людоед, там, палач - и так далее...

Много-много лет спустя, когда я уже работал в Москве здесь, в главке, Варлен, когда приезжал в командировку, останавливался, конечно, у нас дома, и мы с ним дружили ещё, вот с начала, как только он на заводе появился в роли инженера по технике безопасности. И мы с ним как-то подружились, и вот эта дружба была до его смерти - умер он в прошлом году или в позапрошлом, по-моему, в позапрошлом в декабре или в прошлом в январе - не помню точно, умер - почки отказали...

И вот однажды он приехал... и он, когда приезжал в командировку, конечно, останавливался у нас, потому что мы дружили семьями. Нина, его жена, когда приезжала в Москву в командировку - тоже останавливалась у нас, они с Ритой, с бабулей, дружили. И вот он рассказал, Варлен: "А ты помнишь, ты пришёл меня менять на дежурство и вот, разразился речью?" Я говорю: "Да, нет, чего-то не помню" - "Ну, я", - говорит он, - "тебе напомню".

Он мне напомнил - я вспомнил. И он говорит: "Ты знаешь - я ночи не спал!". Я говорю: "Почему?" - "А что я должен был делать? Или это - провокация, и тогда ты на меня донесёшь, если ты провокатор, что вот, за такие речи я не донёс на тебя - или ты не провокатор?" - А тогда сплошь и рядом подобное могло быть, и никто не знал, кто там стукач, кто - что... - "Ну, вот, во мне два боролось: мне нужно идти заявлять, что, вот, Шварц вот то-то и то-то, или не нужно? Нужно или не нужно? Поверить тебе или не поверить? И всё-таки во мне перебороло чувство - поверить, я никуда не пошёл, никуда не донёс". Я говорю: "Ну, молодец, правильно сделал - потому что посадили бы меня сразу".

Вот такая вот история была, и он это вспомнил спустя столько лет - пятьдесят второй год, а это был, наверное, конец семидесятых - начало восьмидесятых - ну, то есть тридцать с гаком лет прошло, а он всё время это помнил, вот... Ну вот, были какие-то ещё там события. Были какие-то конфликты с начальниками других цехов, которые чего-то требовали от ремонтно-механического - я отбрыкивался там... Ну, это уже малоинтересно, это, в общем, повседневные такие. Вот такие, которые мне кажутся характерные - вот, я рассказал.

Да, и вот, цех стал образцово-показательным, самым чистым, самым светлым, дисциплинированным. Всякие прогулы, пьянки, опоздания прекратились. После смерти Сталина очень скоро все эти драконовские законы о том, что за опоздание на двадцать минут - в тюрьму, что нельзя увольняться - всё это прекратилось, и у нас прогулы - ничего этого не было. Вот, иногда бывали несчастные случаи, причём в большинстве из них ребята просили: "Владимир Давидович, да не надо акт составлять - ну, заживёт там. Ну, Вы мне дайте отгулы на три дня - я дома, там на ногу уронил чего-то, уронил на ногу, ну..." - "Нет", - я говорю, - "будем акт составлять!" - "Ну, это же потом нам учтут, не дадут первого места!" Я говорю: "Да, не дадут - ну и что? Не надо было на ногу ронять!".

А, был ещё вот один случай - вот, вспомнил. Группу наших рабочих забрали на уборочную кампанию куда-то в деревню. И вот они там работали, вернулись оттуда, и ко мне домой пришёл Климов, прессовщик Климов, член партии, КПСС, и говорит: "Владимир Давыдович, спасайте меня!" - "Что такое?" - "Я украл машину зерна" - "Как это так?" - "Ну, вот чёрт, бес попутал", - туда-сюда. - "Вот, мы с водителем возили зерно на ток из-под комбайна - ну, и одну машину налево, значит, завезли, получили денежки... Ну, кто-то там попросил - завезли, сгрузили, денежки получили, а нас засекли - и открыли уголовное дело".

А он - член партии. А тогда по закону - ну, не знаю уж, по какому закону - для того, чтобы судить членов партии, надо было... они были неприкосновенны, или как это называется вот сейчас в Думе - иммунитет у них. Ведь депутата Думы судить же нельзя - под суд, следствие нельзя вести - ну, вот, и на коммунистов это распространялось. То есть для того, чтобы его судили, нужно было исключить из партии. Я говорю: "Нет. Вот, ты вышел уже на работу?" - "Вышел" - "Всё, завтра же соберём собрание, и я буду настаивать на твоём исключении" - "Ну, я Вас прошу"! - ну, то-сё... Я говорю: "Не могу. А водителя судить будут? Он - беспартийный?" - "Беспартийный" - "Так его же будут судить! Ему же дадут как минимум год, а то и больше - а ты сухим выйдешь только потому, что у тебя партийный билет в кармане? Нет! Всё, уходи - нет!"

На другой день собрали собрание партийное, и я выступил за его исключение. Там были голоса, что ему - строгий выговор, туда-сюда. Я объяснил: "Какой строгий выговор? Он не один воровал - он воровал вместе с водителем машины. Водитель машины беспартийный - значит, ему при любом раскладе воткнут на полную катушку. Сколько там, я не знаю, по Уголовному Кодексу - год, три, пять - не знаю, но он будет сидеть, а Климов наш только потому, что он коммунист - какой он, к свиньям собачьим, коммунист? - будет гулять на воле? А денежки-то они поделили поровну!"

Ну, в общем, проголосовали за исключение. Ну, кто-то там воздержался - проголосовали за исключение, но это только, как приговор суда, ещё в законную силу не вошло. Такое решение должен утвердить горком партии - ни больше, ни меньше. А первый секретарь горкома партии, я не помню его фамилию, как выяснилось, был какой-то родственник вот этого Климова. И горком партии не утвердил наше заводское решение об исключении, а - строгий выговор с занесением.

Я поехал... позвонил этому первому секретарю горкома - тогда это всё было проще, охрана там была какая-то - партбилет предъявил и иди, никаких металлоискателей, ничего этого не было. Я позвонил ему - вот, кстати, у него руки одной не было... Значит, приехал к нему, попросил меня принять - он: пожалуйста, назначил время.

Я к нему приехал и говорю: "Что вы делаете? Вот, что вы делаете? Как вы могли не исключить Климова? Ведь вы понимаете - вы же вред делаете самим себе! Он не один воровал - он воровал вместе с водителем!" Водитель беспартийный - значит, пойдёт на полную катушку, а он только потому, что он член КПСС- он, значит, не ответит за это дело ничем? Что такое выговор, подумаешь - его через год снимут и привет - всё, забыли!"

Ну, что он мне мог ответить? Он что-то там, в общем, не очень вразумительное говорил... Но в какой-то момент я понял, что бессмысленно с ним разговаривать. Сперва хотел идти дальше, в обком, возмущался, в себя долго не мог прийти. Но потом, в общем, мне ребята говорят: "Владимир Давыдович, да брось ты. Всё равно он останется - брось ты! Мы его выдавим из своего коллектива - найдём способ, чтобы он ушёл с завода. Ты прав на сто процентов - но... не переломишь это дело".

Вот такая история. Ну, потом он уволился, действительно, он недолго после этого работал - уволился. Он понимал, что ему нельзя уже здесь оставаться, потому что все были против него. Вот такая вот история...

Вот что значило быть тогда членом партии - неподсуден! Надо исключить из партии, чтобы судить, хотя вор. А сколько людей вступали в партию именно для того, чтобы вот это заработать, чтобы можно было воровать безболезненно! Это всё равно, как теперь в Думу лезут, чтобы можно было воровать безответственно...

Ну, вот, на этом я хочу свою историю работы в ремонтно-механическом цехе закончить. Если что-то ещё вспомню - расскажу.

И третьего февраля пятьдесят восьмого года меня вызвал к себе директор и сказал, что мы хотим, чтобы ты возглавил первый цех. А первый цех - это практически был завод в заводе, РТИ - резинотехнических изделий. Там было три цеха: цех неформовой, цех формовой и подготовительный цех. То есть: цех формовой, неформовой, цех ремней и подготовительный были. Потом их как-то там объединяли, разъединяли, в результате объединили в один цех. Сперва по проекту это было три цеха, потом это объединили в один цех, и это всё назвали участками, сделали один, и этот цех целый год не выполнял план. Во главе его стоял там начальник, молодой специалист - забыл я его фамилию.

Ну, вот мне предложили возглавить этот цех... "Я могу подумать немножко?" - "А чего тут думать? Давай, у тебя получится!"

Ну, и с третьего февраля пятьдесят восьмого года я вышел работать в этот цех. Но об этом уже в другой раз расскажу. Может быть, завтра. А пока - перерыв.

001_A_008_Deda Vova (29-01)

Сегодня 27 августа 2008 года... Вот, хотел уже перейти к первому цеху, но вспомнил парочку эпизодов, хочу рассказать.

Особенно дефицитным для ремонтно-механического цеха и, в частности, для тех токарей и фрезеровщиков, которым нужны были резцы, был победит, победитовые пластинки. Это - сверхтвёрдые сплавы, которые наваривались к державкам, затачивались, и ими обрабатывали на токарном станке - на строгальных станках, на токарных станках, на фрезерных станках... на станках обрабатывали материал - стальные, чугунные и прочие, металлические, в общем, изделия. Так вот, эти победитовые пластины были жутко дефицитными. Сколько мы ни заказывали их * на следующий год - либо вообще не получали, либо получали единицы.

И вот однажды, изучая присланный министерством перечень неликвидов на других заводах, я обнаружил, что в Москве на заводе "Каучук" находятся в неликвидах победитовые пластины количеством там в тысячу с чем-то, по-моему... ну, не помню - в общем, в каком-то количестве штук. Штук - неважно. Тут важны штуки.

Значит, пришёл к директору, говорю: "Вот такая вот история, надо бы связаться и купить у них, или пусть передадут нам, так сказать, как родственному предприятию, взаимозачётом каким-то там". Он говорит: "Ладно, скоро нужно будет ехать в Москву, в командировку. Я тебя пошлю там по делам, заодно на "Каучуке" выяснишь это дело и заберёшь у них, если договоришься с директором, как это всё сделать".

Ну, действительно, через какое-то время я поехал в командировку, позвонил директору "Каучука" Монреалову Ивану Мирзоевичу такому - известный директор был. Позвонил ему... ну, вернее, не ему, а главному механику. Действительно, тот сказал: "Да, есть у нас в неликвидах - а что?" Я говорю: "Да вот, так и так, вот есть у меня письмо с Оренбургского завода РТИ, вот мы бы хотели у вас этот победит забрать". Он говорит: "Ну, а вы откуда звоните?" Я говорю: "Я в Москве, в командировке" - "Ну, приезжай".

Я приехал на завод, мне был заказан пропуск... Короче говоря, оформили этот победит, я его со склада забрал. Во-первых, оказалось, что этот победит был в ящике и весил восемнадцать килограммов. Ну, что делать? Я его забрал - тогда я ещё мог спокойно в руке нести восемнадцать килограммов...

Кончилась командировка, я сел в поезд... Когда приехал в Оренбург... Да, я по телефону позвонил, и сказал, что везу победит, восемнадцать килограммов, чтобы кто-то меня встретил... А тогда был такой порядок на железной дороге: перевозка грузов не в багаже, а вот с собой, так сказать, в вагоне, была ограничена, там какое-то количество килограммов было ограничено, и если сверх этого - надо было платить. И на выходе с первого окна стояли весы, стоял весовщик, и если он видел, что кто-то что-то несёт, и ему казалось, что это более тяжело, чем норма, он приглашал на весы, взвешивали, и если действительно оказывалось, что больше нормы, он это дело забирал и говорил: "Иди в кассу, заплати...". Там писал какую-то бумажку, квитанцию и надо было идти и заплатить. Ну, конечно, ничего я платить не собирался, поэтому я сделал вид, что я несу очень лёгкую вещь. Ну, у меня в одной руке был чемодан с моими вещами - ну, чемоданчик там небольшой командировочный с моими вещами, который весил, может быть, три килограмма, а в другой руке - я уже без палочки ходил - а в другой руке вот этот ящик перевязанный, и его мне так хорошо перевязали, что там была петля, и мне, значит, нужно было сделать вид, что я что-то лёгкое несу... Ну, я пронёс мимо весов так, играючи, меня никто не остановил. Меня действительно встретили, привезли, и я решил: прежде чем сдавать на склад и оприходовать этот победит - ну, все документы у меня были, естественно, всё я оформил там на "Каучуке", всё, как полагается - я должен был сдать на склад с документами, оприходовали бы его, и потом я бы для своего цеха его и выписывал.

Я решил дома посчитать... Да - а в счёте, во всех документах, были указаны штуки этих пластиночек. Ну, пластиночки - они размером там, скажем, самое большее - как крайняя последняя фаланга пальца - маленькие пластиночки эти.

Вот, я решил посчитать. И когда я посчитал, то оказалось, что там штук в несколько раз больше, чем в документе! Тогда я взял, отсчитал то, что было в документе - неважно, сколько, дело не в этом - и всё вот это я сдал на склад. Это было значительно меньше, чем осталось мне. А всё, что мне осталось, я принёс в цех, запер в свой стол, и мне хватило этого, наверное, до конца пятьдесят восьмого года, когда я из этого цеха ушёл, и тому, кто принимал у меня цех, оставил то, что у меня ещё оставалось. Я просто эти пластинки победита выдавал сам - токарям, фрезеровщикам, строгальщикам - кому нужно было. Я им сказал, что у меня есть победит, когда нужно - приходите, я вам буду выдавать. И выдавал. А на державки их наплавлял, наваривал кузнец наш - он большой мастер был, кузнец - так что всё, проблема обеспечения цеха полностью победитом была решена. А там разные пластины были: для того, для этого, для обработки чугуна, для обработки стали, для обработки бронзы, цветных металлов... Так что мы, ребята, это всё знали, какое это, для чего, я тоже тогда знал это всё, от них научился. Вот такая была история. То есть вот благодаря тому, что я рыскал по неликвидам - а там каждый год главное министерство рассылало неликвиды, это целый том большой был, там не только такие инструменты были, там оборудование было - там всё, что угодно было. И с баланса на баланс можно было получить даже вальцы, *. Значит, если это в пределах одного министерства, то министерства обменивались письмами и переводили с баланса на баланс, и потом оплачивали только дорогу. Вот это - одна история, это - победит вот, хотел я её рассказать.

Ещё одну историю хочу рассказать... У нас на заводе в электроцехе работал электрик Балдин - его фамилия была Балдин - а у него был брат. И этот брат - по-моему, его Геннадий звали - работал на другом заводе фрезеровщиком. И он иногда приходил к нам, в РМЦ заходил - ну, у него там друзья работали, он приходил там за инструментом каким-то, к нему ходили... У него там что-то такое произошло, и вот его брат, который в электроцехе, пришёл ко мне - старший брат - и говорит: "Слушай, вот у меня брат - фрезеровщик очень хороший". А нам нужен был фрезеровщик, мы не могли никак найти толкового, умеющего фрезеровщика. "Возьми его", - говорит, - он фрезеровщик очень хороший" - "Ну ладно", - говорю, - "приводи его". Привёл он его, мы с ним поговорили... Ну, я так - прощупывал его знания, там всё... Ну, например, задал ему вопрос, говорю: "А пользоваться делительной головкой умеете?" - "Умею, могу сам рассчитать". А делительная головка - это когда нарезались зубья на шестернях, то для того, чтобы вот эту болванку круглую разделить на энное количество зубьев, на станке ставилась такая делительная головка - так назывался механизм, куда нужно было ввести какие-то данные по расчёту, а дальше крепилась болванка к этой делительной головке, и она автоматически после прохождения резцом делала шаг ровно на один зуб. То есть она точно делила на нужные количества зубьев. Я ему задал такую задачку - он её прямо при мне за пять минут решил и сказал: "вот так вот". Всё, в общем, взял я его на работу. Оформили, всё, он работает великолепно. Раньше вот, когда у нас не было фрезеровщика как такового, у нас был строгальщик, который мог... владел фрезерным станком, но он не мог сам рассчитать, ничего этого он не умел, значит, приходилось идти в конструкторский отдел, в проектный отдел, чтобы там, значит, рассчитали делительную головку или самому делать это... ну, там мне делать некогда, а тут вот фрезеровщик появился, и мы его взяли на работу именно фрезеровщиком, хотя он умел работать на всех станках великолепно. Когда нужно было, он и на строгальный, и на шлифовальный становился и даже за токарный...

И вдруг выяснилось, что он - запивоха, алкоголик - молодой парень!.. Вот, прошло какое-то время - он не вышел на работу... Значит, туда-сюда... А это уже было после смерти Сталина, это, наверное, пятьдесят пятый год был, уже за это в тюрьму не сажали, вообще не судили за прогулы, а выговоры, премии лишали, увольнять можно было...

Я - к его брату: "Слушай, чего-то не вышел на работу!" А он говорит: "Опять, наверное, запил..." Ну, через несколько дней он пришёл. Я его вызвал к себе, провёл с ним соответствующую беседу. Он поклялся-побожился, что больше этого не будет, но не прошло и месяца - снова... Так повторялось несколько раз, и я ему говорю: "Знаешь - как мне ни жалко, но я вынужден тебя уволить: ну, я не могу терпеть в цехе такого, потому что несколько... два года, три года я, придя в этот цех, боролся вот с такими делами, у нас сейчас нет вообще, чтобы на работе кто-то был пьяный или прогуливал по пьянке - ну нету, изжили мы это! И тут появляешься ты! А я не хочу тебя увольнять, ты - великолепный работник, ты - от Бога, от Бога фрезеровщик! Неужели ты не можешь с собой справиться?" - "Владимир Давыдович, клянусь...", туда-сюда...

Я его приводил к себе домой, давал ему читать книги интересные, он читал с удовольствием... Но вот очередная получка - и его нету... На другой день кто-то мне рассказывает, что видели его, он пьяный валялся там около магазина, босиком... А, нет, босиком - это потом.

Тогда я сделал что: я ему говорю: "Знаешь, что? Я тебе зарплату не буду выдавать. Ты будешь у меня расписываться в ведомости", - а у нас был такой порядок, что зарплату выдавали по цехам. Ну, в нашем цехе было немного народу, там шестьдесят - шестьдесят пять человек, поэтому зарплату выдавал я сам. То есть я в кассе получал зарплату на весь цех, ведомость мне давали, и я её раздавал. Ну, что такое шестьдесят человек - ну, час-полтора - и всё, раздал. В других цехах, где работали там несколько сот человек - там специальные раздатчики были, по сменам.

Вот, я ему говорю: "Знаешь, Гена, давай мы сделаем так: я тебе не буду выдавать зарплату, я тебе буду выдавать каждый день - сколько ты скажешь там - десять рублей, восемь рублей, чтбы тебе было что покушать и так далее". Он согласился. Значит, он у меня расписывался в ведомости, а я на отдельной ведомости, на бумажке записывал, сколько я ему выдал, какого числа - и он у меня расписывался, ну, чтобы не было потом никаких вопросов...

Ну, вот однажды выдал я ему там какую-то денежку небольшую, а мне ребята говорят: "Он, Генка, у магазина пьяный валяется и босиком". Пошёл - действительно валяется. То есть настолько он не мог отказать в себе в выпивке, что снял с себя туфли, их продал или обменял на бутылку - и напился, свалился и спал.

Ну, я, значит, потёр ему уши, привёл его в чувство и говорю: "Всё! Завтра приходи, получишь все оставшиеся деньги - я больше с тобой возиться не буду. И хочешь по-хорошему - подавай заявление, не хочешь - я тебя уволю за прогулы, за пьянку". Он опять клялся-божился... Я собрал собрание и говорю: "Вот, товарищи, такая история: вот все вы знаете, вот перед вами Гена Балдин, великолепный фрезеровщик, от Бога, умеет на фрезерном станке творить чудеса. Но - сами знаете, страдает, вот не может никак остановиться... Мы изжили это дело в нашем цехе, мы стали занимать места, получать премии за эти места, грамоты - и вот он нам всё это ломает. Вы знаете, что сколько раз я его предупреждал, сколько раз мы его обсуждали на собраниях, я не выдавал ему зарплату, выдавал по частям - и всё равно он не может остановиться. Что будем делать?" Ну, там его к стенке припёрли, его так, туда-сюда, он клялся-божился... В общем, решили так... ну, собрание без всякого протокола, естественно, просто такой разговор мужской. И пришли к решению, решили так: "Владимир Давыдович, мы вам верим, мы вам доверяем. Предлагаем так: оставить его до первого нарушения. Первое же нарушение - увольняйте его, уже нас не собирайте, мы все поддержим вас". Когда на завкоме... А тогда, чтобы уволить, нужно было уволить за какие-то нарушения, если по собственному желанию - ничего не нужно было, подписать заявление - и всё, это уже кончились уже те времена, когда нужно было идти к директору там и так далее. Я, по-моему, рассказывал, а нет - так сейчас расскажу одну историю... Вот, ну, можно было просто задержать человека на две недели: то есть он подал сегодня заявление, две недели должен ещё отработать, через две недели - всё: подписал, не подписал - он уходит, получает расчёт, получает трудовую книжку. Ну, вот так вот и решили. Ну, он, конечно, к сожалению, не выдержал и при первом же опять прогуле по пьянке пришлось его уволить. И, когда в завкоме обсуждали это, я должен был в завкоме получить добро - а у него уже были и выговоры там, и всё это уже было - то там значит, цех тоже пришёл, ну, не весь, но многие ребята из цеха пришли, и они там выступали, рассказали про это собрание, вот рассказали, что... ну, в общем, поддержали меня. Ну, пришлось вот расстаться. Мне до сих пор его жалко, я не знаю его судьбу, совершенно не знаю его судьбу дальнейшую, но вот так пропал парень. Пропадал парень, молодой парень... Он даже не воевал, он родился там где-то в тридцать первом, что ли, году. Вот понимаете - вот такая беда...

А вот случаи увольнения ещё до смерти Сталина, когда уволить было нельзя, когда люди были закрепощены за предприятием, то есть мог уволить только директор. Ко мне два или три раза обращался слесарь, очень хороший слесарь, прошедший войну, пришедший с войны, но молодой, наверное, моего возраста, может, даже мой ровесник, я не помню его возраста. Наверное, он на год младше - наверное, двадцать пятого года. Хороший слесарь. Женился он там, жил в семье жены, с её родителями... Но вот он приходит с заявлением: "Прошу уволить". Я говорю: "Я не могу тебя уволить, не могу, потому что если я приду к директору... Значит, я должен идти к директору с твоим заявлением - а директор мне только накостыляет за это дело, потому что не хватает на заводе рабочих. Нет!" И на заявлении пишу: "Возражаю". Там два или три раза, наверное, это было... И вот однажды я сижу в своём кабинете, он заходит: "Можно?" Даже нет - открывается дверь, он заходит - у него в руке молоток. И, значит, ко мне: "Подпишите мне заявление!" Я говорю: "Сколько раз я тебе уже говорил - не могу!" Он на меня - с молотком. Ну, то есть я вижу, что с ним истерика. Я руку его с молотком успел перехватить, отобрал у него молоток, руку ему, значит, закрутил, усадил на стул - а он разрыдался! Здоровый парень, прошедший войну, разрыдался прямо, он захлёбывался слезами! Я сразу же запер дверь, чтобы никто не зашёл, подошёл к нему, говорю: "Успокойся!", воды ему налил. "Давай", - говорю, - "рассказывай, в чём дело?"

И он мне рассказал, что он не может больше жить в семье, что они с женой хотят уйти из семьи - уйти некуда, квартира ему не светит пока, потому что он недавно только поступил - ну, сколько - наверное, года полтора-два проработал, на очереди Бог знает где, жилья не предвидится. *, уедем. А он был сам не оренбуржский, я уж забыл, откуда он родом, но он вот в Оренбурге то ли в госпитале лежал, то ли что - я сейчас не помню, но он вот пришёл работать к нам на завод, потом подружился там с девушкой и вот женился - семья... детей, правда, у них не было пока. Я ему говорю: "Что же ты сразу-то мне всё это не рассказал?" Говорю: "Давай заявление!" Ну, я понял, что надо уволить, что надо разрешить... Я взял у него заявление и говорю: "Я сам пойду к директору". Пошёл к директору. Директор сразу мне отказал, конечно, и я ему всю эту историю рассказал. Он покряхтел-покряхтел, но говорит: "Ладно, под твою ответственность, потому что я знаю, что у тебя не хватает слесарей". Я говорю: "Ну, Павел Дмитриевич - ведь рушится семья! Понимаете - рушится. Я верю ему, что рушится семья! Мне жалко его. Вот представляете - парень разрыдался: войну прошёл - и пришёл рыдающий! Ну, я не могу его больше задерживать!" - "Ну", - говорит, - "ладно".

В общем, подписал директор заявление, я отнёс его в отдел кадров, пришёл, ему говорю: "Всё в порядке, заявление в отделе кадров, можешь идти получать... через несколько дней расчёт получишь. Но имей в виду: если у тебя судьба повернётся так, что ты вернёшься в Оренбург, я тебя в любое время приму на работу, даже если не будет вакансий - вот запомни это. Запомни: пока я - начальник ремонтно-механического цеха, если ты вернёшься, пока я здесь - тебе работа обеспечена" - "Вот спасибо, спасибо!", туда-сюда. В общем, я говорю: "Но в другой раз так не делай! Если бы ты мне всё это рассказал сразу - я бы сразу всё это сделал. А так - ты себя довёл до истерики, меня хотел молотком, значит, ушибить, убить". Он говорит: "Ой, да простите Владимир Давыдович, ну простите!" Я говорю: "Да я тебя давно простил, ладно. Надеюсь, ты никому об этом эпизоде не рассказывал?" - "Да нет, не рассказывал". Я говорю: "Ну, и не рассказывай". Не знаю, чем это закончилось, дальнейшую его судьбу я не знаю... Вот такая вторая история...

Хочу рассказать немножко о ребятах, сослуживцах, с которыми мы дружили. Ну, я уже рассказывал про Варлена. Потом на завод из Ярославля прислали Болотовского Диму, с которым мы кончали один институт - так он на пару лет позже меня. Вот, его прислали, у нас не было главного механика, вот Ушаков ушёл, о котором я, по-моему, рассказывал, ушёл по призыву директором МТС в колхоз... Колхозы... Это был пятьдесят третий год, тогда тридцать тысяч инженеров из промышленности по решению ЦК КПСС и Совета министров направляли на поднятие сельского хозяйства. Ну вот, Ушаков ушёл туда, и была вакансия. Но это было до реабилитации папы, поэтому я не мог претендовать на должносту, главного механика, но во всяком случае, мне не предложили должность главного механика, хотя *** главным механиком... Вот, приехал Болотовский из Ярославля, мы дружили вместе. Витя Евдокимов, о которым я уже рассказывал... А у Евдокимова техноруком работал тоже присланный из Ярославля Яков, Яша по фамилии Шварц, то есть однофамилец мой. Таким образом, у нас на заводе было три Шварца - Яшка, я и бабуля. И все в разных цехах работали.

Вот, иногда бывало так: телефон звонит - а я привык тогда: снимаю трубку - и называю свою фамилию. Звонит телефон у меня в кабинете, я снял трубку и говорю: "Шварц". Всё. А мне говорят: "А какой Шварц?" - "А какого вам надо?"...

Ну вот, и был Юра Кругов. Он потерял на войне руку, и он работал художником, фотографом, он увлекался этим делом - в общем, вот так, у него была пенсия, он офицером был на войне. Очень хороший парень, Юра Кругов. Вот которые у меня есть фотографии оренбургские - это всё Юра Кругов...

Однажды... Вот хочу рассказать две истории: одну - курьёзную, смешную... Я очень любил разыгрывать других. И не только первого апреля. Вот, * в этом городе пошёл фильм, в кинотеатре - фильм "Шпионские тайны" или что-то такое - в общем, интереснейший фильм, с таким закрученным сюжетом - там связано с Португалией, с Испанией, с Гибралтаром... Тогда все... тут билеты невозможно было достать. А сестра нормировщицы нашего цеха работала кассиром в кино, в кинотеатре...

И вот мы как-то с Юрой Круговым вдвоём - бабуля почему-то не могла пойти - мы с Юрой поехали в город, в кино: она нам написала записку - мы получили два билета на этот фильм. До начала фильма оставался ещё, наверное, час, а в фойе кинотеатра пиво продавали, но чего - туда не пускали. Мы подошли к дверям - там пожилая женщина, билетёр... Мы говорим: Вот, наши билеты, Вы нас пропустите...".

<телефонный звонок, конец записи>

001_A_009_Deda Vova (14-32)

Вот... Это Сашуня звонила с Кипра узнать, как дела. Молодец...

На чём я остановился? Да, так вот: и она нас пропустила пива попить. Мы сказали, что потом, когда Вы начнёте впускать, мы к вам подойдём, вы у нас контроль оторвёте. А можете сейчас оторвать. Она говорит: "Нет, не надо".

Ну, мы пошли, взяли по кружке пива, сидим, пьём. Начали пускать уже в кино людей, и мы пошли, сели на свои места... И совсем забыли, что мы должны были к билетёру подойти, оторвать этот контроль, этот кончик...

Мы посмотрели фильм - фильм действительно захватывающе-интересный - и поехали домой. Приехали домой - а у нас билеты-то целые! Без оторванного контроля и без даты! Потом выяснилось, что у них билеты были разного цвета: вот на сегодняшний день был синий билет, а на завтрашний день - зелёный, бумага, на которой билеты напечатаны.

В общем, вот так было. Я Юрке и говорю: "Юр, слушай, мы сейчас...".

А Евдокимов Витя и Яшка Шварц - они, значит, всегда парой ходили. Вот в цех к ним придёшь - они всегда... * они сидели в одном кабинете - вот они парой ходили. Я говорю: "Слушай, давай мы эту пару разыграем" - "А как?". Я говорю: "А смотри - билеты-то у нас целые! Мы сейчас придём, прямо зайдём к ним в цех и скажем, что вот, были на этом фильме, фильм замечательный, удалось нам купить два билета на завтра, хотите вот - сходите" - "Давай! Только", - говорит - "иди ты, я не пойду". Я говорю: "А чего так? Для поддержки! А он говорит: "Я же рассмеюсь, я же не выдержу!" Я говорю: "Ну, смотри..."

Я прихожу: "Привет", туда-сюда... Я говорю: "Слушайте, вот вы друзья такие, всё парой ходите... Хотите посмотреть этот фильм?" - "Хотим - "Вот, есть два билета" - "А откуда у тебя?" - это Шварц спрашивает. Я говорю: "А мы с Юрой Круговым вчера...". А Юрке сказал: "Если тебе позвонят - ты подтверди" - "Мы вчера", - говорю, - "ходили в кино, нам наша эта... записочку написала - и купили два билета. Спросили - а на завтра нельзя купить? А нам в кассе сказали - давайте! Поскольку там сестра её... - и продали нам билеты на завтра. Так что вот на завтра", - на три часа или на пять часов - неважно - "на пять часов на сеанс есть два билета. Ну, вот, с вас - два рубля", - рубль билет стоил. Ну, неважно, сколько. - "В общем, с вас - столько-то".

Они деньги нам отдали... ну, всё, назавтра, значит, картинка такая: я в ванной комнате душ принимаю, моюсь, мама у нас дома. Стук в дверь. Звонка не было - стук в дверь, в квартиру. Через дверь, значит, слышу, как мама спрашивает: "Кто там?" Слышу, как оттуда отвечают: "Это Шварц Яков. А ваш Володька дома?" Она говорит: "Дома. А что?" - "А мы пришли его бить!" Она, мама, испугалась, говорит: "Подождите, он в ванной, я сейчас узнаю".

Подходит к двери, через дверь мне говорит: "Слушай, тут Шварц с Евдокимовым пришли, хотят тебя бить". Я расхохотался в этой ванне и говорю: "Скажи им, пусть подождут - я сейчас закончу мыться, выйду к ним и поговорим". Она, значит, им передала - хе-хе! - что он в ванной, вот он сказал, что он искупается - только начал купаться - что когда он искупается и отдохнёт, он к вам выйдет, и сказал, чтобы вы ждали около дверей. Они там матюгнулись, в общем, выругались и ушли, конечно...

А потом, значит, я пришёл к ним в цех на другой день - был по-моему, выходной день - и говорю: "Ну что, посмотрели кино? Вот вам два рубля ваших". Они говорят: "Сволочь ты!" А Яшка говорит: "Знаешь, вчера я чувствовал, что тут какой-то подвох!" Я говорю: "Ну, и чего же ты клюнул?" - "Да уж больно в кино хотелось сходить..." Я говорю: "Так вы хоть фильм-то посмотрели?" Они рассказывают: "Мы пришли - а нас не пускают: это на вчерашний день билеты. Мы говорим - как, вот мы купили, туда-сюда, с рук... Ну, не говорим, конечно, что это нам принесли... что это ты, сволочуга такая, сделал! Ну, в общем, нас эта тётка в конце концов пустила, мы там наприставляли стулья к стене..." Ну, я не знаю, это, может, они рассказывали, чтобы мы не очень радовались, что они у нас купили, но, во всяком случае, вот такой розыгрыш был великолепный, а ведь в город ехать - это надо на троллейбусе ехать туда минут двадцать, и обратно - столько же, троллейбусы переполнены... Ну, в общем, они, два толстых, туда слиняли... Весь завод смеялся, как Вовка Шварц обманул Яшку Шварца. Весь завод - буквально все узнали об этом, и все хохотали, вот я сейчас рассказываю и смеюсь...

А вот Саша Пулакес - он оказался у нас на заводе откуда-то случайно. Он прошёл всю войну, был лётчиком на штурмовике, штурманом, по-моему, остался жив, наград у него много... Но у него не было никакого образования специального. Его взяли начальником ЖКО - ну, жилищно-коммунального вот этого дела, там особого образования не надо... Вот, и мы с ним как-то быстро сошлись, подружились, быстро перешли на "ты", он постарше меня, с девятнадцатого года - значит, на пять лет старше меня. Отличный парень! Пулакес - он грек, по национальности грек, но грек русский. Это какие-то его предки в Россию заехали или завезли их - вот он такой грек, который не знает греческого языка. Ну, или такой же грек, как я - еврей. Вот...

Однажды он к нам пришёл - ну, мы там жили же вместе все почти, на пятачке. Пришёл - а дело в том... Интересная вещь: квартиры, которые мы получили - на втором этаже, вот в этом доме, уже когда бабуля с Ирочкой приехала - и там был один дефект: у ванной эмаль в некоторых местах вспученная была. Как выяснилось потом, в этой ванне строители хранили краски и какую-то щёлочь там, кислоту какую-то - и в каких-то местах пролили, там эта эмаль вспучилась, и ванна выглядела очень неприятно: не гладко-белая, а такая бурая, на ней - пятна...

И он как-то зашёл - ну, за стол сесть, руки помыть - говорит: "Что у тебя за ванна такая?" Ну, я ему это дело рассказал, он говорит: "Ну, так надо заменить, у нас на складе есть ванны! Давай, пиши, выписывай ванну, я подпишу, директор подпишет - и принесём тебе ванну". Я говорю: "Да, наверное, неудобно как-то, что..." - "Да ты чего", - говорит, -"давай-давай-давай, пиши, чтобы завтра же написал!" Ну, я взял бланк этого самого требования, написал, пошёл к нему, он записал, пошёл к директору - он сам, по-моему, пошёл к директору, всё оформил - и его рабочие пришли, сняли эту искалеченную ванну, вынесли её, а поставили новенькую хорошую ванну, чугунную. Вот, мы с ним подружились. Потом он работал начальником уже сырьевого цеха, уже производственного, подготовительного цеха вот в регенератном производстве. Потом он был секретарём партийной организации, но таким, отличным - не тупым дубом, а он был умный парень, вот... Потом он перешёл... его пригласили на станкозавод, он там заместителем директора уже работал по общим вопросам.

А потом он женился. У него первая жена из Красно... в Краснодаре он разошёл... он развёлся в Краснодаре, детей у него не было. А в Оренбурге он женился на женщине - очень интересная женщина, у неё было, по-моему, трое детей, они его отцом считали. Вот Ирочка с каким-то из парней, по-моему, в школе вместе училась, мы здесь в Москве один раз уже встретились с этим мальчиком - но уже он был не мальчик - с которым она училась, на Новодевичьем кладбище.

Значит, они его как отца считали, а потом он почему-то развёлся - я этих подробностей не знаю - и оказался в Москве, здесь женился. И когда мы переехали в Москву, как-то выяснили и созвонились по телефону, и после этого мы по телефону довольно часто общались. Потом однажды, когда приезжал в командировку Красавцев - а бабуля уже не работала, это наверное, был восемьдесят третий - восемьдесят четвёртый год - я прихожу с работы, а бабуля говорит: "А у нас гости!" Захожу - смотрю: батюшки, Сашка Пулакес и Вовка Красавцев. Ну, сели за стол, бабуля что-то приготовила, посидели, повспоминали... Потом ещё раз он как-то приходил, потом я у него был...

Ну, несколько лет... пару лет тому назад он умер - здесь, в Москве, я его хоронил. Вот, Саша Пулакес ушёл, а Вовка Красавцев ещё раньше ушёл, у него инфаркт был обширный, там, в Оренбурге, он умер... В общем... Вот теперь и Варлен умер... Вот, я хотел рассказать ещё эти вещи, но если ещё что-то вспомню...

Да, ещё вот что хотел рассказать. Каждый праздник у нас... ну, компания. Компания была кто? Варлен с Ниной, Димка Болотовский с Тамарой, мы вот с бабулей... Теперь - кто ещё? Роберт... Роберт Остапенко с женой... Четыре... Кто же ещё был в нашей компании? А! Плуталов был такой, начальник лаборатории, очень интересный человек, Новый Год с ним как-то встречал... Ну, вот эта четвёрка, что я называл - мы все праздники вместе встречали... Ну, кто там ещё? Витя Колтунцев с женой, Саша Антонов с женой... Ну, это не всегда, а вот мы - всегда. И мы, значит, устраивали складчину, но не так, как обычно, с каждого там, скажем, по сто рублей - нет, мы не так делали. Мы садились за стол, писали меню - и расписывали: вот твоя задача - закупить напитки, водку, вино - столько-то бутылок того, столько-то - этого, столько-то - водички, вот твоя задача - купить, Новый год если, гуся и сделать гуся, твоя задача - хлеб, сыр, колбаска, твоя задача - овощи там, то-сё, винегреты... Вот так вот распределяли это всё. И каждый записывал свои расходы. После того, как мы отпраздновали - ну вот, скажем, на примере Нового года - отпраздновали Новый год, после этого опять собирались и каждый клал на стол список из своих затрат... Всё это складывали, делили на четыре-на пять в зависимости от того, сколько было семей и каждый эти деньги, значит, клал - и дальше рассчитывались, кто затратил... То есть не каждый эти деньги клал, а считали. Ну, предположим, мне поручили водку - значит, я всегда больше всех... То есть тот, кто водку покупал - больше. Тот, кто мясо покупал, гуся - тоже больше других. Значит, ему разницу отдавали. А кто меньше - значит, тот доплачивал. Вот так вот мы - одна и та же компания, всегда, значит, вот вскладчину. Вот...

Ну, вот теперь перейду к этому самому... к...

<конец записи>

001_A_010_Deda Vova (43:04)

...первому цеху. Итак, 3 февраля 1958 года я стал начальником первого цеха. Это цех, в котором работало не шестьдесят-шестьдесят пять человек, а шестьсот пятьдесят человек. Там было четыре участка: участок подготовительный, участок неформовой техники, участок формовой техники и участок *...овых людей. Было четыре начальника участка, был один технорук, вот мой заместитель, такая Маргарита Ивановна Буркевич... Мастера, начальники смены... ну, там механик цеха - всё как положено. Бухгалтерия, нормировщик, там экономист *...

Цех этот целый год не выполнял план. Целый год. Начальником цеха был... не могу вспомнить его фамилию... он приехал с Украины, окончил, по-моему, Днепропетровский институт по резиновому профилю, и был направлен по распределению на Оренбургский завод. Здоровый такой парень, очень солидный... Его как-то быстро назначили начальником цеха, сразу же. Я даже не помню, кто до него там был начальником цеха. А цех недавно пустили только. Вот... Ну, бабуля там работала в этом цехе начальником участка, по-моему, или техноруком - не помню сейчас. Вот, цех целый год не выполнял план. Этот парень, начальник цеха, всё время кричал - людей не хватает, того не хватает - в общем, сумел так сделать, что весь завод работал на него. Директор к нему как-то относился там... делали разные пертурбации, там бесконечные скандалы были, один участок жаловался на другой... Ой, я неправильно сказал: это было три цеха! А потом вот их объединили, поскольку между цехами всё время были склоки, особенно в подготовительном цехе, что он не вовремя подаёт резину... Эти, значит, ссылались, что он не вовремя подал резину, поэтому они не выполнили план, или подал резину некачественную; участок заготовки не сделал нужного количества заготовок, поэтому прессовщики не выполнили... В общем, вот такая каша. И этот начальник там не мог наладить порядок никак. И, в общем, кончилось тем, что его вообще сняли. Значит, появились в это время уже появились совнархозы, приехали из совнархоза проверять, почему такое дело. Ну, и директору сказали: "Увольняйте, убирайте его, он же не способен!"

И, значит, вызвали меня. Директор вызвал меня и говорит: "Вот, тебя - начальником этого цеха". Я говорю: "Да я же не технолог, я же механик!" А он говорит: "А неважно, там нужно хорошего организатора". А я говорю: "А я что, хороший организатор?" - "Ты - очень хороший организатор". Я говорю: "Вы же меня всё время ругали". Он говорит: "Да поэтому и ругал, что ты хороший организатор, потому что..." и повторил опять с этими выговорами, что ругают всегда тех, кто работает, а кто не работает - того за что ругать-то? "В общем, давай, Владимир Давыдович, поможем!" Ну, это - рост, это карьера в хорошем смысле этого слова, не говоря о том, что уж и зарплата там на сто рублей больше. Да, на сто рублей. Была 880 - а будет 980.

Я говорю: "Ну, как же - неудобно, там же жена работает". - "А мы", - говорит, - "её сделаем начальником экспериментального цеха". А к тому времени был организован экспериментальный цех, и её сделали начальником экспериментального цеха, бабулю.

Ну, я согласился и с 3 февраля вышел на работу. После ремонтно-механического цеха я был оглушён, конечно, потому что я сам столкнулся с какими-то междоусобными трениями, вот чего не было в РМЦ абсолютно - а тут вот жалуются друг на друга. Вот я собираю - друг на друга валят. Только ко мне прессовщик * приходит, и начинает нашёптывать мне что-то про другого. Я ему говорю: "Подожди, посиди". Нажимаю кнопочку, заходит... а тут же была у меня секретарь, начальника цеха, я и не помню, как её звали, я говорю: "Ну-ка, вызови мне..." - и называю фамилию того, на кого этот пришёл кляузничать. Он говорит: "Ну, я пойду..." Я говорю: "Не, не, подожди, куда ты пойдёшь? Ты вот пришёл ко мне с жалобой на него - вот я его и вызываю, чтобы ты при нём повторил, а он уже мог ответить, объяснить...". Пришёл тот - ну, сами понимаете, чем это кончилось. А ничем - больше ко мне никто жаловаться не приходил! Значит, вот этим злом весь цех кипел, а тот начальник, очевидно, такие вещи, наушничество всякое, поощрял. С ним был такой эпизод. Значит, каландровщики, здоровые такие мужики, пришли к нему домой, ночью. Один из них, значит, постучал - телефона не было - что там в цех вас вызывают. Он, значит, вышел, они его окружили - трое там или четверо - и говорят: "Сейчас мы тебя бить будем" - "Да ребята, да что вы, да я", - расплакался - "да я хороший, я туда-сюда..." Не собирались они его, конечно, бить, а просто припугнули за то, что порядка в цехе нет, за то, что зарплаты низкие, за то, что они не выполняют нормы. А не выполняют-то просто из-за того, что там бардак.

Ну, вот. Проработал я февраль. С 3 февраля - месяц короткий... Мы план в феврале не выполнили, но: я уже настолько вник в дела за этот месяц, что пришёл к выводу: первое - уволить шестнадцать человек рабочих. Людей, которые вносят в цех дезорганизацию: приходят пьяные, филонят, нарушают дисциплину - технологическую дисциплину - из ночной смены уходят раньше с работы. А что значит уходят раньше с работы, а норма выработки не выполнена? А очень просто: у нас резиносмесителей не было, вальцовщики - особенно такая дефицитная специальность, вот - значит, он пришёл, сделал одну закладку, а ему нужно за смену сделать шесть закладок, предположим, или там восемь закладок... Ну, это по режиму. Он сделал одну закладку, выполнив всё, что нужно, вырезал восемь кусков проб для экспресс-анализа, а дальше начал вот воровать режимы, то есть остальные закладки он делал, скажем, не за пятьдесят минут, а за сорок. Таким образом, он экономил... делал сменную норму на час быстрее, чем должен был, а образцы давал от первого, правильно сделанного. И экспресс-контроль давал, что можно пустить в производство, можно пустить в производство... А одна закладка была хорошая, а остальные - бракованные. Но этого же не увидишь, это скажется потом, при эксплуатации изделия! Это не скажется даже... ну, может сказаться при вулканизации. Но там тоже работают прессовщики, которым тоже... это всё было на сдельщине, на этом идиотизме, на сдельщине. Хотя режимные процессы... это идиотизм, с которым я боролся, боролся, но так и не мог это побороть, чтобы перевести на повремёнку, а не на сдельщину, и чтобы никакого перевыполнения. Не может быть перевыполнения! Перевыполнение - это значит брак! Скоростные всякие плавки, о которых нам газеты все галдели тогда - там сталевары, скоростные плавки... Но это значит, что они говно делали, а не сталь! Так же и в резинотехнике, когда писали там: "Машинист резиносмесителя Ярославского шинного завода систематически выполняет норму выработки на 125%" - орденом его наградили, Героя Соцтруда дали... За что?! Его судить надо было! Он же воровал режимы, выпускал бракованные резиновые смеси, из них делали бракованные изделия, шины, которые потом на автомобилях - у тех, кто ездил - ходили не гарантированные там, скажем, тридцать часов, а двадцать часов - и выходили из строя. То есть это не тридцать тысяч километров, а двадцать тысяч километров - и выходили из строя. Вот... И вот набралось таких шестнадцать. И я прямо списком - в местком. Ну, за этот месяц я успел им по цеху выговоров... а, значит, я имел право выговор оформлять по цеху. Там существовало правило, что если в цехе там свыше пятисот, по-моему, человек, то начальник цеха пользуется правом лишать премии и наоборот, выговоры объявлять по цеху. Ну, по заводу - это я должен, значит, ходатайствовать перед директором очередь на квартиры устанавливать в цехе - не по заводу, а по цеху - и делить квартиры, которые выделяют заводу, часть из них там, вот на твой цех - то очередь устанавливает треугольник: начальник цеха, профорг цеха и парторг цеха. Вот, я этим пользовался, естественно. Вот, шестнадцать человек - на местком. Там за голову схватились. Я, значит, всё объяснил... Ну, они дали добро на увольнение не шестнадцати там, а нескольких человек - я уже не помню, сколько... Их уволили. Хотя мне наши инженерно-технические работники цеха говорили: "Владимир Давыдович, что вы делаете - мы же без вальцовщиков останемся!" Я говорю: "Не останемся, не останемся без вальцовщиков. Вот есть ученики - наоборот, лучше работать будут! Неужели вам непонятно, что от них один вред, вот от этих шестнадцати? Они же всех остальных разлагают, и вас в том числе!"

В общем, несколько человек уволили - сразу изменилась атмосфера в цехе. В марте мы уже выполнили план - первый раз за год выполнили план! Подвели итоги, я составил список на премиальные инженерно-технического персонала и пошёл к директору. Сам пошёл, не передал через секретаря на утверждение там и так далее - а это должен был утверждать директор там... нет, профком, по-моему, в этом не участвовал.

Пришёл к директору и ему говорю: "Павел Дмитриевич, у меня к Вам огромная просьба: не лишать премии никого" - "Ну, как же! У тебя там есть с выговорами и всё такое прочее". Я говорю: "Павел Дмитриевич! Люди эти второй год работают - ни разу не получали премии. Ни разу! Они не знают, что это такое! Давайте мы никого... вы лишите меня, пожалуйста. Вот лишите меня премии за них за всех, но не лишайте никого премии. Пусть они почувствуют вкус - понимаете? Вот они получат премию - они почувствуют вкус, они почувствуют, что от них зависит что-то, что можно работать так, чтобы получать премию. Я вам", - говорю, - "даю слово, что когда мы заработаем следующую премию - а я уверен, что мы теперь будем зарабатывать каждый месяц премии - я сам буду ходатайствовать, кого лишить премии, а у кого уменьшить премию. Сам приду к вам с ходатайствовами". Он говорит: "Ну, хорошо. Я с тобой согласен". И он утвердил - всё. Весь цех получил премию, у всех был праздник, радостное настроение. И люди поняли, вот сразу поняли, что можно работать! Вот эти всякие склоки там, наушничество друг на друга... И осталось только одно: продолжали всё-таки, когда что-то не получалось, стараться свалить на... Ну, предположим, участок вулканизации старался свалить на участок заготовок, что вовремя не обеспечили заготовками. А начальником этого участка стал Варлен Захарович, вот тот, который был инженером по технике безопасности. Вот, он стал начальником этого участка. Мы с ним работали в унисон, абсолютно. И постепенно, ну, ещё, может быть, пару месяцев... А я всегда встречал это в штыки, когда приходили на планёрки у меня, подводили итоги - и начиналось: скажем, цех ремней жаловался на подготовительный цех, что не так что-то сделали, не то сделали... Я пресекал эти вещи. Говорю: "Что вы это выносите сюда? Не надо ждать подведения итогов, не надо ждать! Если у вас случился какой-то конфликт - вот вдвоём приходите ко мне. Если Маргарита Ивановна Буркевич" - я имею в виду технолога, если это технологические вопросы - "не может вас рассудить и навести порядок - приходите ко мне". Ну вот, несколько раз приходили ко мне, выяснялось, что они могут договориться без меня. Я говорю: "Тогда вот зачем вы довели до того, что нужно приходить ко мне? Вот вот сейчас вы договорились между собой - вы что, без меня не могли договориться?"

Между прочим, потом, спустя много лет, когда я уже работал главным инженером в городе Волжском, и у меня был коммутатор, то я в таких случаях поступал так: звонит мне начальник, к примеру, подготовительного цеха, и говорит: "Владимир Давыдович, отдел снабжения не выдаёт нам каучук или там сажу, срывает план". Я говорю: "Минуточку!" Включаю начальника отдела снабжения и громкую связь - и говорю: "Вот, Бунин звонит, жалуется, что ты ему там каучук не отпускаешь". Он что-то начинает отвечать. Я ему говорю: "Нет, подожди минуточку - вот Бунин слушает тебя, а ты слушаешь его. Ну-ка, валяйте, объясните мне оба, в чём дело!". Ну, вот они начинают: каждый сидит в своём кабинете, а я - в своём кабинете, и вот они начинают друг с другом до матюгов ругаться. Кончается это, конечно, тем, что вот этот оскорбленец говорит: "Ну ладно, присылай - чёрт с тобой!" Тогда я подключаюсь, значит, голосом и говорю: "Ну, и что? Чего вы меня втянули в эту историю? Вы же договорились сами! Чего вы меня втянули - мне что, делать больше нечего, как слушать ваши пререкания?"

Вот этот способ я использовал ещё там, вот в Оренбурге - и цех начал регулярно выполнять план, начали инженерно-технические работники регулярно получать премию. Кому-то я уменьшал премию, кого-то лишал полностью, если человек заслужил - были такие вещи там, конечно. Ну, я, естественно, почти никогда полностью эту премию не получал: всегда что-то находилось за весь цех, чтобы мне её уменьшали на десять процентов, на пятнадцать процентов... В общем, всё наладилось, и вот я в этом цехе проработал, значит - пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый, шестьдесятый, шестьдесят первый год - когда в середине шестьдесят первого года меня перевели в Черкесск. Вот, дальше, вот когда один-два месяца - вот изменилась обстановка.

Кроме того... вот я рабочий день начинал так: я шёл не к себе в кабинет, а шёл по цеху, обходил все участки, со всеми здоровался. Проходя мимо прессов - там в ряд стояли прессы - я каждому прессовщику кланялся, головой кивал: "Добрый день, Пётр Иванович, здравствуйте, Иван Иванович, добрый день, Митрофан Петрович, здрасьте...". А я всех знал по имени, а большинство - по имени-отчеству. Женщин у нас много работало... И если по первости, когда я шёл по цеху, ко мне подходили и на что-то жаловались, то уже потом практически никто не подходил и не жаловался, потому что все вопросы они сами решали.

Дальше, значит, 1 февраля... Наступило лето пятьдесят восьмого года, на улице - сорок градусов жары. А на прессах - пятьдесят! Термометром мерили - пятьдесят градусов жары! Прессовщики работают голые, то есть рубашки с себя снимали - мокрые, потные! Пьют огромное количество воды, просто воды, потому что ничего нету! Так... Тогда я занялся организацией газированной воды, потому что газированная вода, да ещё подсолённая, чтобы там соль всегда была - это рекомендуется медициной в жарких цехах, потому что соль удерживает влагу. Заказал в этом самом снабжении сатуратор, чуть ли не каждый день ходил, тряс начальника отдела снабжения насчёт сатуратора, и кричал о них на всех собраниях: "Не надо ждать, когда тебе из Москвы пришлют наряд, ищи здесь, в Оренбурге - наверняка можно купить сатуратор!" В конце концов, допёк его, купили, получили сатуратор, в центре цеха будочку сколотили небольшую... А у нас всегда были кормящие и беременные, которые были освобождены от тяжёлой работы, как правило, мы их использовали на шитье рукавиц для себя. Дело в том, что по нормам рукавицы прессовщикам выдавали на месяц, а они сгорали за три-четыре дня - ну, за неделю. Значит, мы из отходов - а тканей у нас много было - использовали ткани, как обёрточный материал, для резины и прочее-прочее, было такое - и вот женщины сидели в отдельной комнате, где не было никакой загазованности, и из отходов, обрезков этих тканей шили эти рукавицы, потому что иначе мы не могли обеспечить прессовщиков спецодеждой, рукавицами.

Ну, и был у нас такой санинспектор - Шорохов, не помню его имя-отчество, старичок такой, который ходил с палочкой - тоже инвалид войны, очень строгий, но очень разумный и справедливый человек. У меня с ним были великолепные контакты, он меня со всеми инспектирующими - со санэпидстанцией, с пожарниками, с госгортехнадзором, с техническим инспектором ЦК профсоюза у меня всегда были великолепные отношения, я всегда был им благодарен, всегда был им благодарен за их предписания всякие и всё, потому что в том, что они говорили, они были правы, они действительно улучшали условия труда своими предложениями - и так далее. Вот...

И там вот... в общем, медицина разрешала на какой-то стадии - на ранней стадии беременности, когда уже на тяжёлых работах нельзя работать, и на какой-то стадии кормления ребёнка, когда уже ребёнок там подрос, с какого-то там возраста - можно уже этой женщине в цехе находиться, Работать ещё ей нельзя особенно, а если она ещё беременна - тем более, но она может вот в этой будочке сидеть и наливать воду. Там стоял... поставили баночку с солью, ложечку - и газированная вода, причём с сиропом, для тех, кто хочет с сиропом - пожалуйста, с сиропом там - три копейки, а без сиропа - бесплатно. Таким образом, в цехе появилась газированная вода. И прессовщики вообще все - и я сам, когда хотелось очень пить, подходил, пил газированную воду, это облегчение прессовщики почувствовали...

Дальше: у нас в подвале тогда вот в больших цехах всегда были запроектированы гражданской обороной подвалы на случай войны. К войне всё время готовились - вот там были подвалы. И в какой-то момент было разрешение - это было постановление Совмина и ЦК КПСС тогда - что можно использовать подвалы для таких нужд, которые их сохранят на случай войны. То есть ничего там переделывать нельзя было, а использовать можно было.

В общем, я попросил наш проектный отдел запроектировать там бытовки - мужские, женские... Потому что те бытовки, которые были у нас наверху, на этажах, были ужасные. Они все поросли грибком, вообще это кошмар - вонючие были какие-то. А кроме того, цеху нужны были площади дополнительные - план-то каждый ** увеличивали. И я такое разрешение получил, и мы сделали там изумительные совершенно бытовки, отделанные кафелем, белоснежные, поставили хорошие шкафчики... В общем, люди радовались. Кроме того, даже в самую жару туда, в подвал, где нет жары, можно было спуститься, просто посидеть там - одно удовольствие! Там прохладно всегда было... Вот, сделали это...

То есть в цехе всё время что-то делали для улучшения условий труда. Во-первых: я вот пришёл в цех - все окна, стёкла были закопчённые изнутри и абсолютно, почти не прозрачные снаружи. Значит, изнутри мы организовали аврал, субботник, вымыли окна. Теперь можно было вымыть окна снаружи - а как снаружи? Двухэтажный корпус, высокие потолки - как снаружи? Пошёл к пожарникам, договорился с Сашей Касаткиным, начальником пожарной охраны: "Давай, выводи машину к цеху! Ну, давай, составим акт...". У нас уже опыт был - я рассказывал: когда в обработке работал, пломбы срывали, что вроде бы загорание было". А тут говорю: "Давай оформим как загорание, а ты из своего брандспойта снаружи промой нам окна как следует все". Ну, это и было сделано. Он, значит, приехал на своей пожарной машине, ребята там даже не... некоторые стёкла даже разлетелись, но мы это делали в выходной день, когда в цехе никого нету - настолько напор был сильный. Но окна промыли - вот этими струями воды мы промыли окна. И когда в понедельник пришли люди на работу, они не узнали цех - в нём светло стало! Просто стало светло!

Кроме того, улица... территория цеха снаружи была всегда завалена отходами производства, которые выбрасывали в окна. Я добился у транспортников прицепа четырёх... двухосного прицепа, то есть платформу с этими самыми с бортами. Мы подогнали прицеп к одному из окон и сделали оттуда вниз такой склиз, по которому отходы в него спускали. Таким образом, отходы были в одном месте, на платформе. Когда платформа эта переполнялась, я звонил в транспортный цех, приезжал тягач там, трактор, увозил эту платформу, там её где-то - не знаю, куда её увозили - за пределы завода, и потом привозили, обратно ставили.

Значит, начинал я свой рабочий день, как я уже рассказывал, с обхода - тут я уже вокруг цеха ходил. И... А приходили к восьми часам на работу, в восемь - смена. А там одну, рабочую сторону, заасфальтировали, а с другой стороны цеха посадили деревья, цветы развели. Одна сторона, значит - рабочая, куда подвозили сырьё, материалы, где транспорт там ходил. И если я видел, что на асфальте валяются отходы - а стало видно, когда заасфальтировали, всё стало видно, раньше земля была, на ней не видно было, втаптывалось туда - значит, я начальника смены, который сдавал, который ночью работал, вытаскивал и говорю: "Домой не уйдёшь, пока всё это не соберёшь, кто будет за тебя собирать? Я вчера уходил с работы - ничего этого не было". Перестали в окна бросать, всё собирали в мешки - ну, специальные были мешки - и туда, в эту платформу, там мешки вытряхивали и возвращали мешки обратно... Здесь навели... Ну, это я рассказываю быстро, а вообще-то это уже второй год пошёл моей работы там, это всё не в один день и не в один месяц.

Дальше: участок шприцмашин находился на первом этаже. Почему на первом? Потому что на первом этаже стояли котлы, автоклавы для вулканизации неформовых изделий. Поэтому шприцмашины стояли здесь. А участок заготовки был на втором этаже, рядом с прессами. Значит, шприцованную резину на участок заготовок транспортный рабочий носил у себя на голове. То есть там круглые противни, вот на них скручен спиралью... шнур, из которого потом нарезают заготовки там, или трубка - в зависимости от изделий... Он, значит, кладёт это... ставит на голову и по лестнице на второй этаж поднимает. И мы лифт, грузовой лифт сделали: опять я призвал Витю Колтунцева... ну, поскольку я столько лет проработал в ремотно-механическом цехе, то, конечно, я был туда вхож, как свой человек и мне никогда не отказывали, и делали вне очереди вообще всё, что угодно. Да, это было, пользовался я своим положением этим...

Значит, мы решили... я позвал Колтунцева, начальника электроцеха и говорю: "Слушай, вот смотри: видишь - на голове несёт наверх? Вот такая идея есть: вот в этом месте сделать такой маленький лифтик. Вон сверху повесим тельфер, маленький полутонный тельферочек, а потом сделаем такую этажерку на... ну, рассчитаем, сколько туда противней можно установить один на другой... Ну, этажерка будет такая вот: платформочка, туда вставляешь противень, дальше вторая над ней платформа, третья, четвёртая - сколько там вот - полтонны этот самый тельфер? Ну, значит, килограмм на четыреста - вот сколько туда противней можно установить? Ну, дверцу сделаем такую. Мне нужно что сделать? Чтобы запитали этот тельфер, мы монтажные работы сами произведём, в РМЦ я договорюсь, в РМЦ всё это сделаем. Клетку сами сделаем, то есть каркас и сетка, это всё... И мне нужно будет сделать, во-первых, чтобы мы подключили тельфер, и во-вторых, чтобы его заблокировать за двумя дверцами: внизу дверцы и наверху дверцы. Значит, внизу вот загружают, и если хоть одна дверца открыта - нажимай, не нажимай кнопку - а тельфер не включится. То есть поставить конечники там, блокировку такую сделать. Когда наш этот самый транспортный рабочий... А сделать это прямо около участка шприцмашин... ну, там пять-шесть, ну, десять шагов - взять противень и поставить вот в эту корзину. Потом - второй, третий, четвёртый, пятый, вот заполнить его; дальше он дверцу закрывает, поднимается по лестнице наверх без всякого груза, нажимает кно... закрывает там и проверяет, закрыта ли там дверца. Если закрыта - нажимает кнопочку, и эта штука поехала к нему, доехала - остановилась сама, конечник. Он открывает её, и противни выставляет уже прямо на участок заготовки. То есть ему не нужно носить по лестнице за смену там тонну".

Сделали такую штуку, хотя были скептики, говорили: "Да зачем, Владимир Давыдович, вам это нужно? Ну, носят - и носят. Ну, что вы это..." Я говорю: "Не, не, не..."

Дальше: с участка подготовительного на шприцмашины расстояние... ну, метров, наверное, восемьдесят. И резиновые смеси туда на тачках возят, вручную - или на себе, или на носилках носят. Тоже в какой-то момент пришла в голову мысль: сделали... подвесили монорельс, на него - тельфер опять грузоподъёмностью как раз такой, какая нужна, чтобы доставить один беч резины. И вот рабочие, значит, подходят, цепляют корзину крючком, нажимают кнопку - она поднялась, нажимают другую кнопку - тельфер поехал и при этом колокольчик: "динь-динь-динь-динь". Или звонок - не помню уже сейчас - звенит, ну, чтобы кто-то не зазевался и чтобы его эта корзина не толкнула. Доходит до конца - а там конечник есть, он сам автоматически останавливается: пожалуйста, бери резину, заправляй вальцы. Вальцы рядом, в трёх шагах, в пяти шагах; если нужно положить, складировать на вылежку - вот рядом стеллажи. То есть опять же не нужно носить на себе или на тачке. И вот больше я не буду вот этих подробностей рассказывать, но вот мы вот таких вещей сделали довольно много. Нет, ещё расскажу... Последнюю историю расскажу.

На навесных прессах, где идёт вулканизация клиновых ремней, есть операция передвижения ремней. Там ведь как: вот стоит плита тут изоляционная, верхняя плита - плоская, нижняя плита - плоская, а средняя плита - она профильная, и сверху, и снизу... Ремень - он же бесконечный, круглый, бесконечный - значит, он одевается на такие блоки с таким же профилем, как ремень, и ремень вставляется вот в эту среднюю плиту, сверху и снизу, потом верхние и нижние плиты пресса зажимают это дело, а туда подаётся пар или электрообогрев, и вот эти две части - верхняя ветвь ремня и нижняя ветвь... а ремень, скажем, десять метров длины, а вулканизуется всего там восемьсот, по-моему, миллиметров. Восемьдесят сантиметров всего за один раз. И восемьдесят снизу, итого - метр шестьдесят. Ну, значит, после этого нужно разъединить плиты и вручную, такой рукояткой, какими грузовые автомобили заводят, нужно переместить ремень на 80 сантиметров, чтобы следующий участок прошёл вулканизацию. Это - тяжёлая работа. Значит, добились того, что нам... вернее, не добились, а где-то с помощью электриков нашли моторчик, достаточно маленький моторчик, но достаточной мощности, чтобы заменить человека, прессовщика, который крутит. Сделали там подставочку такую, поставили. И когда нужно, значит, передвинуть ремни, уже не нужно одевать рукоятку на этот ролик - а там же идёт несколько ремней, не один ремень, а там и десять ремней может быть, и больше, и меньше - в зависимости от профиля ремня. Чем шире профиль, тем меньше ремней, чем уже профиль, тем больше ремней. Как в любом случае, все там, по-моему, шестьдесят сантиметров - ширина плиты - все полностью заняты ремнями. А тут - кнопочку нажал, и этот самый ролик закрутился и потащил ремень, кнопочку отпустил - остановилось в нужном месте. И если перетянул нечаянно, есть реверс: нажал другую кнопочку - сдал назад чуть-чуть...

Сделали на одном прессе - экскурсии пошли из других цехов, смотреть - никогда не видели, привыкли крутить. То есть не только прессовщики все приходили смотреть, а даже из других цехов. И я сразу в отдел оборудования заявку: у нас там было, скажем, если десять прессов, значит, вот десять движков заказал... Ну, вот постепенно за пару лет мы получили... и оснастили все прессы для облегчения труда, а труд тяжёлый. Ну, и вот так вот, там-сям... вот всё время - не было ни одного дня, чтобы в цехе чего-то не делалось - всё время что-то делалось. И всё это люди видели, и это повышало дисциплину, это повышало культуру, это - главное - улучшало условия труда, уменьшало возможность... опасность травмирования. И, естественно, повышало авторитет начальника цеха и вообще инженерно-технического персонала.

И так вот я там проработал до шестьдесят первого года, значит - сколько это? Пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый, шестидесятый... Ну, три с половиной года. В середине шестьдесят первого меня перевели в Черкесск...

И ещё: я никогда не давал в обиду цеховых инженерно-технических работников. Был такой эпизод, когда цех ремней - там женщина была начальником участка, Артамонова её фамилия была. Не помню уж, как её звали... Инженер... Она неплохой работник была, но вот сорвала выполнение плана по ремням. Ну, не она, а участок - они сорвали. Ну, там была и её вина, была её вина... И, значит, директор: "Давай мне докладную на неё!" - выговор там, туда-сюда. А уже был другой директор, Иван Михайлович. Я говорю: "Иван Михайлович, не дам - вы меня наказывайте. Не надо! Я - сам. Вот если я считаю её виновной, я сам к вам приду к докладной. Я считаю, что в данном конкретном случае лично она не виновата, поэтому не надо её наказывать, накажите меня. Я - начальник цеха, я отвечаю за всё, что происходит в цехе. Накажите меня".

Долго мы с ним спорили, но в конце концов он сдался. Отстал. То есть я не давал в обиду вот так вот... Другое дело - когда человек сделал какое-то плохое дело, и он действительно виноват, я сам писал докладную директору, предупредив этого человека, что я напишу докладную директору и потребую лишить тебя премии на сто процентов и объявить выговор. Я это делал - но только тогда, когда человек сам считал себя виноватым...

А вот в таких случаях я не давал в обиду. Потому что инженерно-технического работника я не мог наказывать, это нужно было через директора, в моей компетенции начальника цеха я мог только ходатайствовать. Вот... Ну, были, конечно, разные эпизоды... Сейчас посмотрю, сколько времени... Ну, уже полчетвёртого. Ладно, на сегодня хватит, завтра продолжу. Пойду послушаю радио...

001_A_011_Deda Vova (11-22)

Я тут решил рассказать один эпизод. У нас отделка изделий после вулканизации формовой техники располагалась прямо на той же площади, где были прессы, и там очень высокая была загазованность. Сеткой было только огорожено от цеха, и всё равно загазованность там была очень высокая. Там работали в основном молодые женщины, это - ручная работа... Ну, есть там механизм шероховки, те разные - ножницами там, бритвами... в общем, ручная работа, довольно утомительная. И работали вот там женщины - я уж не помню, сколько - ну, наверное, человек двадцать в смену. И они получали молоко. Поллитра молока в день для того, чтобы как-то нейтрализовать это тем, что они надышались этими вулканизационными газами.

Значит, мы сделали к цеху пристройку, вынесли туда эту заготовку, сделали там потрясающую вентиляцию. А раньше у нас все вентиляционные зонты были над столом, поэтому практически вся эта вонь, кроме того, что в цехе загазованность была, но ещё вонь и пыль от шероховки - она вверх тянулась, то есть проходила практически через нос - мимо лица, вверх. Мы сделали вентиляцию всю вниз, из-под стола. То есть заборники газа, вот всей эти вредности, снизу подходили к столу, в столе были соответствующие отверстия, там щели, что можно - всё это сделали, приготовили, и великолепные вентиляторы были... Это быстрее рассказывать, а пока пристройку построили, пока вентиляторы эти получили - наверное, год ушёл, если не больше. И мы всю заготовку... то есть отделку перенесли туда. Современные станочники всё время ездили в командировки на другие заводы, смотрели, как там, привозили оттуда чертежи вот хороших машинок, которыми заменяли ножницы. Ну, в общем, короче говоря, сделали участок отделки, очень хороший, светлый, на все три стены - одной стеной эта пристройка примыкала к цеху, а три стены были стеклянные. Воздух абсолютно чистый, причём на теневой стороне, на северной стороне цеха, поэтому жаркое летнее солнце оренбургское там только вечером на закате было. Кстати, мы там во всём цехе сделали лампы дневного цвета, что резко улучшило видимость и, как тогда медицина говорила, уменьшало заболевание глаз там и прочее - сделали всё это... И вот этих девчонок всех перевели туда работать, туда уже можно было прямо в белых блузочках приходить на работу, фартучек или халат - халат там полагался - можно не давать было, хотя это была спецодежда, и следили за тем, чтобы в халатах работали. Вот, и перестали давать им, естественно, молоко - а молоко - это себестоимость - потому что там и не нужно было молока, там абсолютно чистый воздух был.

И вот однажды - а у меня на третьем этаже был кабинет - ко мне в кабинет прибегает мастер и говорит: "Владимир Давыдович, идите скорее в отделку, там девчонки Шорохова окружили!". А Шорохов - я сказал, что это инспектор санэпидстанции. "Они его окружили, там дым коромыслом, там чёрт знает что творится, и он вас вызывает!" Это на втором этаже было; я спустился, захожу туда - там туман стоит! Девчонки эти окружили Шорохова, размахивают руками и кричат: "Вот, молока на дом лишили, вот смотрите, в каких условиях мы работаем!" Когда они увидели, что я зашёл, притихли...

Шорохов - на меня: "Владимир Давыдович, это что же такое - я от вас не ожидал: вы что же сделали, вы посмотрите - вы заставляете молодых девушек, будущих матерей, работать в таких условиях!".

Я говорю: "Минуточку-минуточку, не торопитесь с выводами, мы *, сейчас всё, разберёмся... Ну что, девочки, молочка захотели, да? Давайте пока разойдитесь по своим рабочим местам. Разошлись? Молодцы. Так, вот смотрите", - я обращаюсь к Шорохову - "вот я нажимаю эту кнопочку. Видите? Нажал я эту кнопочку. Вот рядом другая - нажал я эту кнопочку. Вот рядом третья - нажал я эту кнопочку. Теперь давайте пять минут подождём".

Слышен гул вентиляторов - они на улице стоят. Через пять минут в цехе - чистота, воздух прозрачный, чистый, никакого запаха - ничего! Теперь я говорю Шорохову: "Теперь вот давайте подойдём к самому вредному станку. Вот на этом станке обрабатывают шерохованием", - а у него фамилия Шорохов... хе-хе! - "шерохованием... нет-нет", - я говорю, - "без всяких намёков". Он юмор воспринимал... он говорит: "Ладно, ну, я понимаю" - "Шерохованием обрабатывают кольца симплекс. Делается это следующим образом", - взял кольцо и ему всё это показал. - "Теперь смотрите: вы хоть одну пылинку видите?" - "Нет". Я говорю: "Правильно: вы не можете их видеть, потому что вентиляция включена, и всё с огромной силой высасывается на улицу, а там - можете пойти посмотреть - стоит циклон, и в мешочки эта пыль собирается".

Он всё понял сразу, конечно. Говорит: "Девчоночки, а девчоночки, что же вы меня подвели перед Владимиром Давыдовичем? Как же вам не стыдно!" Они говорят: "Ну, так он у нас молоко отнял!" - "Так зачем вам это молоко, девочки? Молоко ведь вам даётся как лекарство, для того, чтобы нейтрализовать газы, которыми вы надышались. А зачем вам молоко?" - "А мы его домой носили!" - "Но молоко ведь вам давали как лекарство, чтобы его здесь принять, вы не должны были его носить!"

Я говорю: "Они неправду говорят, они никогда не носили, они когда-то, может, и носили, но сколько я тут работаю - они не носят, и я запрещаю им носить, слежу за этим, чтобы они выпили эти поллитра здесь. И на проходной их не выпустят, если увидят, что они молоко несут".

Ну, на этом инцидент был исчерпан. Девчонки перестали на меня быстро дуться - в общем, поняли...

Да, кстати, вот вспомнил - расскажу сразу: уже я работал здесь в Москве, в Главрезинпроме, начальником отдела охраны труда и техники безопасности. На имя министра пришло письмо от работниц Уфимского завода РТИ с жалобой на директора, что он не разрешает им носить молоко домой, что вот они по вредности получают молоко, а он запретил, дал на проходную запрет, чтобы нас с молоком не выпускали, и мы не можем молоко унести домой.

Ну, директор написал Павлову, начальнику... Ну, *** Павлов - мне, конечно. Я написал два письма. Первое письмо я написал... там подписано... ну, что-то, не знаю - несколько десятков подписей. Ну, я на первую фамилию там, какая была, значит, письмо пишу, что "прошу ознакомить всех женщин, которые подписали ваше письмо, оно получено, что ваш директор поступает совершенно правильно - молоко это вам выдаётся для нейтрализации тех вредностей, которые вы в течение дня поглощаете, вдыхая воздух вашего предприятия. Молоко - это вещь случайная. Когда-нибудь учёные разработают лекарства, пилюлю, и вместо поллитра молока вам будут выдавать пилюлю, которую вы будете с обедом проглатывать. Пилюля будет вкусная, и она будет, как поллитра молока, нейтрализовывать все вредности, которыми вы за день надышались. Я не думаю, чтобы вам в голову бы пришла мысль таскать эти пилюли домой, поэтому директор поступает правильно, он делает всё, чтобы спасти вас от ранних заболеваний, которые возможны от вдыхания всего того, что выделяется в вашем цехе. А вы неправы, и вы должны выпивать это во время работы". И за подписью Павлова это письмо ушло. А второе письмо написал я на имя директора, что "вы вместо того, чтобы разъяснить работницам то-то, то-то и то-то, вы просто только административными мерами запретили - и всё, вы ничего им не разъяснили. Вот это вот - ваше упущение". Ну, вот в таком духе. И тоже за подписью Павлова на имя директора ушло. И больше никаких жалоб не было. Это вот что значит - уметь с людьми разговаривать! Вот он, этот директор не умел с людьми разговаривать. Что значит уметь с людьми разговаривать и объяснять им, а не делать всё это административным путём, запретами, приказами. Ну, вот этот вот эпизод я вспомнил и рассказал. Всё на сегодня.

001_A_012_Deda Vova (5-58)

Вот, вспомнил несколько эпизодов и хочу рассказать, пока они в памяти. Первый - такая вещь: когда я начал работать в цехе в феврале пятьдесят восьмого года. А там проводилась ревизия за пятьдесят седьмой год, ревизия правильности выписки зарплаты рабочим. Процесс был очень простой, как выяснилось, ревизоры были не заводские, это была ревизия какая-то там посторонняя, какого-то контрольного управления - ну, неважно, чья. Они брали наряды, в которых фигурировала выработка того или иного рабочего, и сравнивали потом с документами по сдаче на склад. И выяснилась такая вещь, что выработано было... то есть заплачено за якобы выработанное было больше, чем сдано на склад. То есть приписки, обычные элементарные приписки.

Ну, дело, я считаю, кончилось, в общем-то, более-менее благополучно, под суд никого не отдали, но мастера, которые были уличены в этом... причём мастера-то от этого ничего не имели, это рабочие получали зарплату, за невыполненную продукцию. То есть мастера писали со слов прессовщиков - это в основном на прессах было, везде сдельщина была, идиотизм - но сдельщина. Прессовщик говорил, что он сделал столько-то там, вара сколько-то, штук столько-то, веса. Ну, они вписывали в наряды, и дальше начислялась зарплата по нормативам... А просто мастера вынуждены были все переплаты выплатить из своей зарплаты, то есть обошлось без суда, без уголовщины. Ну, я там вмешался в это дело, разговаривал с этими ревизорами, в общем, короче говоря, ограничились вот этим. После чего мы ввели совершенно новый порядок выписки нарядов. Наряды - во-первых, мы организовали для каждой смены отгороженный небольшой участок, куда смена перед... ну, просто кончилась смена - она туда всю выработку свою вносила. Был бригадный метод оплаты труда, поэтому не могли перепутать с другими сменами, и каждая смена отвечала за себя - первое. Второе - наряды выписывались по сдаче на склад, на заводской склад - не цеховой склад, а на заводской, как готовая продукция. Наряды выписывались... то есть таким образом была исключена возможность приписки. То есть приписка могла быть, но она могла оставаться только до того момента, когда начинали выписывать наряды по документам, по накладным сдачи на склад. Ну, вот, значит, вот такая вещь, она нас вынудила к таким мерам, что, в общем-то, привело к хорошему - более лучшей атмосфере в цехе опять же.

И хочу два таких эпизода рассказать. Значит, первый эпизод - такой. В конце месяца... да, мы оборудовали там, на третьем этаже, красный уголок. Оборудовали его за счёт того, что пересадили там инженерно-техни... там плановики, бухгалтеры и так далее - мы их пересадили, немножко потеснили, освободили комнату, довольно большую, что там даже мы поставили столик с шашками, шахматами, домино, там бильярд небольшой, газеты там были. Ну, красный уголочек сделали - там он назывался красный уголок. Ну, в общем, это была комната отдыха, где можно было тем, кто принёс еду с собой, прийти туда, перекусить, принеся с собой. Хотя на первом этаже у нас был буфет с мармитом... Мармит - это приспособление для разогрева. Из столовой привозили обеды, и буфетчица их тут продавала, это - те, кто обедал прямо в цехе, в столовой, но это не надо было идти в столовую, а в цехе. И тут же выдавалось молоко по талонам, тем, кому положено, поллитра. Так вот, однажды... В этом красном уголке в конце месяца собирались все мастера, нормировщики, потому что шёл аврал по закрытию нарядов. И они там сидели, обложенные нормативами...

<конец записи>

001_A_014_Deda Vova (11-24)

...обложенные нормативами и заполняли наряды... И вот в один такой день однажды ко мне прибежала оттуда девушка, мастер, и говорит: "Владимир Давыдович, там пришёл слесарь - называют его парфюмерией - пьяный, и пристаёт к нам, в общем, ведёт себя агрессивно". Я, значит, быстренько туда прихожу, а он там... ну, просто ведёт себя безобразно: хватает девчонок, щупает их там - ну, в общем, пьяный. Я, значит, к нему: "Что вы тут делаете? Уходите отсюда!" А он мне что-то такое ответил нехорошее. Я взбеленился, схватил его за шиворот - это третий этаж - выволок на лестницу, толкнул так, что он летел с этого марша - слава Богу, не упал, я сам испугался. Я же хромой... он пока там очухивался, я его догнал, и так, держа его одной рукой за шиворот, а другой - за штаны на заднице, так вот, вперёд его толкая, спустил с лестницы, довёл его таким образом через территорию завода до проходной, вытолкнул на улицу и вахтёру сказал: "Не пускать его!". А ему сказал: "Можешь больше на работу не приходить".

На другой день он пришёл ко мне домой, слёзно умолял простить - и так далее, и так далее... Я говорю: "Нет, я тебя не прощу. Вот, если хочешь, я соберу всех, кого ты вчера оскорблял, обижал, вёл себя непотребно, вот если они попросят за тебя, чтобы тебя не увольнять, простят тебя - ладно, прощу и я".

Пришёл, собрали мы... ну, по-моему, тут же и собрали, пошли, он там чуть ли не на коленях просил этих девочек, девушек простить его, что вот, извините... В общем, короче говоря, они разжалобились, и, значит, мне решили: "Ладно, пусть остаётся, Владимир Давыдович, не увольняйте его. Если ещё раз такое повторится - мы тогда сами к вам придём, чтобы его уволить". Больше такого не повторялось... Я вообще применял вот такие вещи: когда человек очень здорово провинился, что его надо было увольнять, я его, если он приходил ко мне и просил не увольнять, я всегда обращался к его смене, к его бригаде, собирал всех и говорил: "Что будем с ним делать? Будем увольнять или нет?" Ну, вот если смена поручалась за него, что он больше не будет, просила меня - я не увольнял. Если же это повторялось - тогда, значит, всё.

Ещё один случай... Мария Алексеевна, Маша Антонова - это жена Саши Антонова - была начальником участка подготовительного цеха, подготовительного участка. И она была толстая такая, крупная женщина. И вот однажды ко мне, запыхавшись, прибегает кто-то, и говорит: "Владимир Давыдович, там каландровщик..." - забыл его фамилию, звали его Дима, но вот не могу вспомнить его фамилию - "с ножом" - а там ножи большие резали для резанья резины - "гоняется за Марией Алексеевной, она там в кабинете закрылась, а он там бегает, кричит: "Зарежу!".

Я, значит, бегом по лестнице, как я могу бегом, туда, вниз... Прихожу - нет его. Я у каландровожатого спрашиваю: "Где Дима?" - "Да, Владимир Давыдович, он, как узнал, что за вами пошли, он нож бросил и убежал в душевую, где-то там прячется". Я говорю: "Ну, давайте, тащите его сюда!" Значит, пошли - так его и не нашли. Не нашли - видно, он домой убежал со страху. Пьяный... Это вот было ещё в начале... а хороший парень, отличный работяга.

Во мне боролись два чувства: что делать? У нас каландровщиков ещё не хватало, и уже прошла вот эта процедура, когда шестнадцать человек на увольнение - я рассказывал. Ну, на другой день я каландровожатому, бригадиру, говорю: "Ну, хорошо, завтра ты приведи его ко мне". Назавтра его прямо утром - в дневную смену это было - привели ко мне... Ну, он тут тоже просил прощения, я говорю: "Да не у меня проси, а у Марии Алексеевны проси, если простит - чёрт с тобой, оставайся. Но учти: ещё хоть одно замечание, хоть раз узнаю, что ты пришёл пьяный или выпивший - сразу же подам на увольнение!" Ну, он пошёл к Марии Алексеевне, там просил у неё прощения, попросил её прийти и мне сказать, что она простила его... ну, в общем, так... на этом вот кончилось с ним, не уволили его - его там лишил я премии, выговор ему объявил...

И был вот какой случай: прихожу утром на смену - а меня ждёт мастер с ночной смены. Девочка - она только что окончила техникум, первый год работала, такая толковая девчонка - но, значит, ждёт меня. Я говорю: "Ты ко мне?" - "Да, Владимир Давыдович" - "Ну, заходи". Она зашла - и плачет. Я говорю: "В чём дело?" Она говорит: "Да вот, Капралов" - а Капралов был вальцовщик - "Капралов - он пьяный, но он пьяный не от водки, а курит какую-то гадость, ребята сказали. Я боюсь - он попадёт в вальцы, и меня посадят!"

Я вызываю этого Капралова - а он ушёл уже. Ушёл, но я говорю: "Я завтра пораньше приду - и ты его ко мне направь".

На другой день она приводит этого Капралова. Ну, он как стёклышко, чистенький. Я ему говорю: так и так. А он говорит: "Да нет, да что вы, Владимир Давыдович, нет!"

Проходит какое-то время... А он неплохо работал. Проходит какое-то время - опять она мне говорит: "Он опять какой-то невменяемый сегодня ночью был, я его даже отстранила от работы - я боюсь!"

Я ему опять говорю: "Да что же это такое?" Ну, опять вот... А он вот такой хитрый был: он, когда чувствовал, что над ним сгущаются тучи, то на собрании брал на себя повышенные обязательства. И хотя это бред, но тем не менее, поскольку была сдельщина, а работа-то режимная, там нельзя перевыполнять, но тем не менее я ничего с этим поделать не мог, не мог ни через директора, ни через отдел труда, * сдельщины - никаких гвоздей. Ну, конечно, воровали режимы, брак делали... Вот...

Вот, я, значит, ему... а он хороший работник был. Ну, что делать-то? И я понимаю, что вот его поймать-то как? Кто это определит, что он накуренный? А он курил этот самый... план. Ну, маковую там эту самую... опиум. Вот. Ну, как? Но я уже чувствую, что...

Я поговорил с другими вальцовщиками - ну, поскольку я уже говорил, что доверие ко мне было очень большое в цехе, мне они сказали: "Да, Владимир Давыдович, вот он иногда накуренный, мы сами за него боимся".

Ну, что делать? Я его вызвал к себе... Да, так вот, он - то повышенные обязательства, то ещё какую-нибудь инициативу. Я его вызвал к себе, запер дверь, посадил его, положил перед ним лист бумаги и говорю: "Пишите заявление на увольнение по собственному желанию!". Он говорит: "Я не буду". Я говорю: "Хорошо, тогда я сейчас вызываю медиков, пойдёте на всякие анализы, на обследование, и если подтвердится, что вы наркоман" - а тогда не было в стране... ну, я знал, что ребята балуются, там план курят, но чтобы на работе, да ещё на вальцах - такого не было... Он - туда-сюда... Я говорю: "Пишите заявление!" В общем, нажал - его взял за плечи, надавил, буквально физически надавил и говорю: "Пишите заявление, или хуже будет!" Ну, в общем, заставил его насильно написать заявление - и уволил. Дальнейшую судьбу его я не знаю. Уволил его... Вот, вот такая история была. Да, я понимаю, что всё, что я сделал, это, в общем-то, не очень законно было, но я не находил тогда другого выхода и не знал, как с этим бороться, что делать... Идти к директору докладывать? А чем мне директор поможет? Вот если бы он пил - алкоголь, водку, от водки был пьяный - всё просто: взяли, дыхнул туда, в эту самую трубочку - вызвали "скорую помощь", дыхнул туда - и привет, всё, значит, пьяный. А тут - целая история. Дыши, не дыши - всё нормально! Так что вот три таких эпизода, и вот эта ревизия с приписками - вот я вспомнил и поэтому рассказал. Вот, пока всё...

001_A_021_Deda Vova (0-40)

Продолжаю вчерашний рассказ. Сегодня 4 сентября 2008 года.

Так вот: как-то - уже кончился рабочий день, я что-то задержался в цехе - позвонил мне директор, говорит: "А ты ещё на работе?" - "Ну, да", - говорю - "как слышите, Иван Михайлович". Это уже был другой директор, Иван Михайлович Сенкевич. "Ты домой скоро пойдёшь?". Я говорю: "Да, наверное, минут через двадцать, что-нибудь..." - "Зайди ко мне". А мы с ним жили в одной... Пауза, телефон звонит.

001_A_022_Deda Vova (17-30)

А мы с ним жили в одном доме на одном этаже в соседних квартирах. Я захожу к нему, а он мне даёт книгу. Эта книга - вот как амбарные записные книги такого большого формата. Говорит: "Посмотри".

Я, значит, сажусь, смотрю - это отчёт группы английских инженеров о своей поездке в Америку - в Соединённые Штаты Америки - по изучению организации труда в Штатах. Я начал листать - и мне так интересно стало... Я говорю: "Иван Михайлович, дайте, я почитаю!" Он говорит: "Не могу" - "Почему?" - "А она - ДСП". То есть - для служебного пользования. Смотрю - действительно, сверху там написано: "Для служебного пользования". Я говорю: "Иван Михайлович! Мы с вами живём в одном доме, в соседних квартирах. Я вам клянусь, что сейчас её спрячу за пазуху, чтобы никто не увидел - и в восемь утра она будет на столе здесь". Он говорит: "Ну, смотри, бери".

В общем, взял я эту книгу, пришёл домой и начал её читать. Я её полночи читал - настолько это было интересно, настолько для меня оказались многие вещи совершенно неожиданными. То есть настолько неожиданными, что я первое время даже сомневался в чём-то... Потом я понял, что всё, что я знаю - это бред сивой кобылы, что всё это - враньё и чистая пропаганда. Вот я повторяю: вот тогда у меня в голове начался какой-то поворот от этого развитого социализма, от "долой частную собственность" и так далее.

Что же я вычитал в этой книге? Во-первых, я увидел, зная производительность труда нашу - а наша ЦСУ, отчётность центрального статистического управления - что мы в промышленности отстаём от Соединённых Штатов в три раза, а по сельскому хозяйству - в семь раз, по производительности труда, по энергоёмкости, по энергозатратам, и так далее, и так далее... Но что меня больше всего потрясло: там был целый раздел, посвящённый охране труда и технике безопасности. Меня потрясло отношение этих "проклятых капиталистов" к человеку, к рабочему; какие деньги они тратят, если произошёл несчастный случай, чтобы докопаться до истинной причины и её устранить, какие штрафы накладывает независимая инспекция труда - американская - на собственников предприятий, у которых произошли несчастные случаи, а, не дай Бог, смертельные. Начинается эта глава со следующего: они пишут, что они приехали на какое-то предприятие - я уже не помню, на какое, это неважно - и перед проходной стоит обелиск, на котором написано: "На нашем предприятии 25 лет не было ни одного несчастного случая".

Дальше: когда я дошёл до раздела об оплате труда, мне вообще стало плохо: я выяснил, что у них в себестоимости продукции в среднем по стране зарплата занимает где-то 70% в среднем. А у нас, в моём цехе - 17! Я сразу понял: Господи, да где же эксплуатация-то выше? У них или у нас? Почему мне всё время долбили в институте, и сейчас все газеты, радио - телевизоров ещё не было - как что у нас нет эксплуатации, а вот там проклятые эти самые буржуины эксплуатируют? Да ничего подобного! Я увидел, что у нас самая высокая эксплуатация, то есть неоплаченный труд! И вот эта книга... потом я уже начал ко всему относиться, так сказать, ну... с рассуждениями, то есть перестал принимать на веру всё, что пишут наши газеты, и так далее, и так далее. Я всё начал анализировать и примерять на себя. Вот я - начальник цеха, вот у меня цех, довольно большой, 650 работников в цехе, производим промышленную продукцию категории А, очень нужную промышленности. И начал анализировать свою работу... У меня после этого возникла огромная куча вопросов, на которые я не мог найти ответа. Ну, например, мы выпускали бытовые коврики. Это - резиновый коврик с рифами размером 800х800 мм, для изготовления которого применялась следующая технология: приготовление сырой резиновой смеси, каландрование сырой резиновой смеси, нарезка каландрованной резины - то есть лист уже получается, лист сырой вот этой заготовки. Дальше - его укладка в пресс-форму, установка пресс-формы в пресс, вулканизация, после вулканизации - обрезка заусенцев... после чего продукция готова. То есть вот сколько операций.

Так вот: если мы продаём какому-то предприятию... а у нас там в Оренбурге было резиновое предприятие, такое, полукустарное, которое делало сапоги, ни больше ни меньше - сапоги, и они всегда нуждались в сырой резине. И мы, когда вот остаётся дней пять до конца месяца, я своих плановиков цеха, плановичку цеха, говорю: "Ну-ка быстро-ка прикиньте, что у нас получается с валовкой?" Тогда главное - валовка была, то есть рублёвая... объём в рублях, продукция - это был главный показатель. Ассортимент и качество - это шло уже потом, причём на: звоню на это предприятие - у меня были с ними связи - и говорю: "Резина сырая нужна?" Да она всегда им нужна была! "Сколько?" Там пять тонн... Значит, делаем резину и сырую резину им отправляем.

И вот послушайте: килограмм сырой резины 11 рублей стоил. А килограмм бытовых ковриков, то есть когда эта резина прошла ещё целый ряд операций - с затратой энергии, труда, пара, воздуха там и так далее, и так далее - 3 рубля. Это вот такая экономика была! Значит, готовая продукция - за килограмм 3 рубля, а сырая резина, из которой сделаны - это 11 рублей килограмм! Вот, чистый убыток! Но, но: вот эта продукция, которая называлась "предметы народного потребления" - она шла отдельной строчкой в плане. Если цех выполнил план по всем показателям, но строчка "предметы народного потребления" не выполнена, значит, никакой премии быть не может. Поэтому хочешь не хочешь, а эту абсолютно экономически невыгодную продукцию надо было выполнять.

Как же выходили из положения? Да очень просто! Просто завышали по всем остальным потом - по той продукции, которая шла в промышленность: не в продажу, не для народа, а для комплектующих на машиностроительные заводы там на всякие, начиная от автомобильных * и кончая самолётами, подводными лодками, танками и так далее - ну, всё мы делали туда, все резиновые детали. Причём вот такие "ножницы" - они же и развалили страну-то в конце концов, вот эта экономика! Ведь... вот возьмём такой товар, как молоко: в конце 80-х годов, когда уже экономика советская вообще была никакая, литр молока в магазине стоил 30 копеек. А государство покупало литр молока в деревне у крестьян за рубль! А где же государство брало 70 копеек? Вот спрашивается: где? Мне на этот вопрос никто ответить не мог. Я просто сам допёр. Просто всему населению, которое работало, просто недоплачивали зарплату, они получали не зарплату, а оклад. И всё планирование зарплаты шло в оклад. Вот, например, в цехе установлена средняя зарплата, там, скажем, в 150 рублей. Всё! Кто-то может получить 160, тогда обязательно кто-то должен получить 140. А иначе ты не уложился в фонд зарплаты, и опять всякие неприятности - и отсутствие премии. Вот такая вот экономика.

И чем больше я в это всё вникал, тем больше я приходил к соображениям, что вообще-то глупость какая-то, то есть дикость там - встречался совершенно с дикими... как я уже не раз говорил, сдельщиной на режимных работах и процессах. Какие там скоростные плавки! Вот эти скоростные плавки - вот потом из них делали, я не знаю там - автомобили, а они ржавели через год, потому что металл был не металл, а говно просто, это была скоростная плавка, то есть там не доложили каких-то, значит, антикоррозийных ингридиентов. Ну, это как пример я привожу. Нужны была гонки: выполним и перевыполним, выполним и перевыполним, все лозунги подряд: пятилетку - в четыре года, пятилетку - в три года. Как потом вообще выяснилось в 90-е годы, когда уже рухнуло это всё, что ни одна пятилетка выполнена не была. А в пятьдесят пятом году - точно не могу сейчас сказать - или в пятьдесят шестом была первый раз принята не пятилетка, а семилетка. И вот эти вот планы - пятилетние и семилетние - они обычно принимались съездом КПСС. И в стенограммах, которые публиковали и продавали - а я их покупал, и в газетах их писали - был целый том расписан, сколько и чего мы должны к концу пятилетки или в данном случае семилетки, которую я просто проконтролировал, выполнить, вплоть до сколько пар обуви, сколько штук станков там, сколько тонн там молока, хлеба, мяса - ну, в общем, всё. Одежды - всё, всё там было.

Так вот: вы знаете, что у меня есть стенограмма всех съездов, в том числе и этого. И вот, кончилась эта семилетка - и в газете "Правда" были опубликованы итоги семилетки. И опять на нескольких полосах газеты все перечислены эти данные и показатели, что сколько выполнено по всем этим показателям - там их сотни, тысячи! А я достал эту стенограмму, положил рядом и рядом с этими цифрами "Итоги семилетки" начал ставить цифры, которые планировались семь лет назад. Оказалось, что за семилетку, которую на ура выполнили там за шесть лет или что-то в этом роде, выполнен был только один показатель - производство обуви. Правда, обувь такая, которую не хотели носить, плохая обувь, но тем не менее: она исчислялась парами, вот, пары обуви были выполнены. Всё остальное не выполнено - всё в минусе, всё, начиная от хлеба и зерна и кончая автомобилями, тракторами там, и так далее.

Вот, вот это вот была... начали нас, значит, тут пошли какие-то движения за хозрасчёт. Каждый цех должен быть на хозрасчёте - хорошо. Но в цехе нету приборов измерения энергоресурсов, они только по заводу в целом - какой же, к чёрту, хозрасчёт? Значит, я стал перед директором ставить вопрос: на меня нажимают, что "бери, переходи к хозрасчёту". Я говорю: "К какому хозрасчёту? Давайте сперва закажем счётчики электроэнергии, счётчики воды - холодной, горячей, пара там - и так далее, и так далее, вообще, всей энергетики". Да, ну и сырьё всё считалось. "Вот, давайте это всё сделаем, вот тогда я переведу цех на хозрасчёт. Больше того - я каждый участок переведу на свой хозрасчёт, поставлю на каждый участок все эти приборы измерительные - и пусть они экономят электроэнергию, воду, а не льют там, где надо, где не надо, и так далее".

Ну, ни фига, конечно, из этого не вышло, ничего, но зато отчитались: хозрасчёт. Мы вообще каждый год отчитывались по сокращению штатов, хотя никого не сокращали, по пересмотру нормы выработки, я, по-моему, это уже рассказывал, по РМЦ там особенно ярко это было... * фактически...

А главное - нужно было удержать зарплату. Ну, скажем, вот потолок 180 рублей в ремонтно-механическом цехе - всё, значит, больше, чем 180, нет... Иногда... Рабочие даже это понимали! Можно было рабочему сказать: "Слушай, у тебя получается 200 рублей, но ты же понимаешь, что..." А он говорит: "Ну, вы оставьте 20 рублей, мало ли - может, в следующем месяце аварий не будет, и я не заработаю...". Вот, то есть если слесарь сидит без дела - хорошо это или плохо? Я...

<звонок, конец записи>

001_A_023_Deda Vova (33-47)

Пауза - опять телефон... Продолжим. На чём же я остановился? Телефон перебил...

Ну, в общем, короче говоря, вот я всё больше и больше сталкивался вот с такими парадоксальными совершенно, взаимоисключающими вещами. И когда я приходил в наш отдел труда и пытался доказать, что на режимных работах не должно быть сдельщины, мне в ответ тыкали газету, "Правду" или "Известия", где написано: "Ярославский машинист резиносмесителя Иван Иванович Иванов ежемесячно перевыполняет... выполняет норму выработки на 125 %". Я говорю: "Чего вы мне показываете? Да его надо с работы гнать и судить его - брак же выпускает!" А мне начальник отдела труда говорит: "А как вот скоростные плавки - ты что, не читал?". Иду к директору - ну, это вот такие вещи он мне говорит: "Ну, ничего я поделать не могу, у нас должна быть сдельщина - вот и всё. Есть указание там", - и так далее. Ну, короче говоря, вот это всё кончилось полным крахом - не только потому, что на нефть цены упали, а вся эта экономика - ну, вот она семьдесят лет там или сколько - пятьдесят лет, если не считать первые двадцать лет, когда разруха была после революции - вот, она пришла к своему естественному концу. Уже тогда начались вещи вообще необъяснимые. Приведу, как пример: до - я не помню точно - года... ну, это где-то в конце 50-х годов, а может, в самом начале 60-х... нет, скорее всего, в конце 50-х годов, по-моему, это было тогда, когда началась эта пертурбация от министерств к совнархозам. Вот раньше амортизационные отчисления все оставались на заводе, и завод их имел право использовать для капитальных ремонтов зданий, сооружений и оборудования. То есть все амортизационные деньги, отчисляемые от амортизации оборудования, зданий - ну, вы знаете, что любое имеет свой срок службы, имеет свою стоимость. Там, скажем, вальцы : ну, предположим, стоят они десять тысяч рублей, и их работа рассчитана там, скажем, на десять лет. Ну, значит, каждый год тысяча рублей в амортизацию уходит. И эти деньги остаются - они накапливаются - и делается капитальный ремонт: заменяешь основные детали... Ну, там скажем, станины - они могут век служить, а вот валки изнашиваются, подшипники изнашиваются...

Так вот: по специальному распоряжению Совмина и ЦК КПСС централизовали и стали у заводов все амортизационные отчисления централизованно забирать в распоряжение министерства. А дальше? А дальше министерство делило, как хотело. Мои амортизационные отчисления могли отдать кому-то другому на какой-то серьёзный капитальный ремонт - или наоборот. В конце концов, вот всё это планирование, вот когда я расставил... вот это я начальником цеха работал. А когда я стал главным инженером, то, естественно, информации я стал значительно больше получать, чем начальник цеха - во-первых, уже по всему заводу, во-вторых, уже был я вхож в министерство, в совнархоз, имел дело с плановыми... плановиками совнархоза или министерства, или там трудовиками - и так далее, и так далее. Я сталкивался с этими вещами уже на том уровне, на более высоком, значительно. До этого, будучи начальником цеха... ну, я вам рассказывал уже, как мы добились в Госплане - в Госплане Союза ССР - добились увеличения численности для завода! Ну, смех же! Без решения Госплана и Совмина нельзя было сортир, извините за выражение, на заводе построить. Всё! Деньги на капитальное строительство выделялись из государственного бюджета. Завод никаких своих средств не имел, а когда отобрали амортизационные отчисления - так вообще ничего не имел. Тогда и текущий ремонт входил в себестоимость. Средний ремонт - это всё входило в себестоимость. Завод не может существовать так - но существовали! Цены ничего общего с затратами труда не имели, цены устанавливал комитет по ценам - это ничего общего с затратами труда, то есть со стоимостью, не имело! Это с молоком я вам привёл пример - так со всем было! Водка, литр которой стоил три копейки - её же продавали по три рубля поллитра! И вообще таких примеров можно привести до фига... Вот за счёт этого, значит, где-то коврики, себестоимость которых была 20 рублей, продавали по 3 рубля, потому что бытовые... видите ли, забота о человеке была. Вот, вся экономика была искажена и вот нужно было как-то крутиться, работать, но ничего предпринять было нельзя. Сверху поступали указания: вот новая техника... Заводы одновременно были заинтересованы в новой технике и не заинтересованы. Заинтересованы, потому что новая техника по идее должна была повысить производительность, улучшить качество, облегчить работу, улучшить условия труда - а фактически план был такой, что опробовать что-то новое просто было невозможно: не было ни места, ни времени. К нам приезжали из НИИРПа, например, учёные, для того, чтобы у нас на заводе обкрутить, освоить новую технологию производства каких-то изделий - для этого им нужно было выделить на заводе, на действующем производстве, вот у меня в цехе, время на каландр - а у нас один каландр был всего, который работал двадцать четыре часа в сутки! И где я им время выберу? А надо! Тогда для того, чтобы заставить это делать, включили в строчку плана освоение новой техники. И если в отчёте за год... новая техника, которую забили в министерстве в план, что-то было не выполнено - значит, весь завод лишался премии. То есть насильно. Не экономически, а насильно! Вот, ну, с одной стороны, хотелось осваивать новую технику, с другой - это было практически невозможно.

Или такой парадокс: при проектировании нового завода можно в проект включать только то оборудование, которое выпускается серийно! Спрашивается... ну, тогда же мы не можем двинуться вперёд! Для того, чтобы какое-то новое оборудование пустить в серию, его же нужно обкатать. Обкатать, устранить там всякие дефекты, которые при обкатке обнаружатся, посмотреть, что это оборудование производит - и так далее, и так далее... У нас не было ни одного опытного завода. Только те, что продукцию давали - и всегда этой продукции не хватало, всё было в дефиците. Автомобилисты великолепно знают, что никакой сальник, никакой вентиляторный ремень, никакую шину... шину если купил, после того, как два или три года в очереди простоял, тебе в паспорте отмечают, что тебе шины продали - значит, ты теперь ещё двадцать лет не можешь их купить. Всё же было в дефиците! Для инвалидов войны - вот для меня, когда я стал... - у меня появился "Запорожец", как у инвалида войны, с ручным управлением, так на местном портовом этом автомобильном заводе был специальный отдел для инвалидов войны. То есть если вот нужно что-то - мы могли там оставить открытку, нас записывали в журналы, специально для нас получали, предположим, дворник, стеклоочиститель или там что-нибудь, какой-нибудь сальник. А "Запорожец" стоял в это время. Вот другое дело, что лично я всё это и вёл, мне достаточно было позвонить на завод, ребята мне привозили любой сальник, потому что мы их производили. Но 99,9%, если не больше, остальных - они с резинотехникой, с производством не имели связи, для них всё это было недоступно. Всё же было в дефиците, вот всё на военку шло. Мы готовились к войне - вот туда шло всё. Там и наука работала - всё там работало. И бюджет, который нам показывали в газетах, наверное, был двадцатой долей от действительного бюджета на военку, потому что только на заводе резинотехнических изделий около 70% шло на военные нужды. Вот... Наш Загорский филиал - он ведь сперва только для армии делал аэростатную... началось с аэростатов, с ограждения, потом пошли там всякие надувные вещи армейские - всё для армии. И когда это рухнуло в начале 90-х годов - хорошо, что у вас резервные там были, но они недавно там появились до этого. А также вот всё было. Строили заводы... В цехе на заводе, вот например, на Красноярском заводе РТИ я был генеральным... главным инженером проекта - мы проектировали спеццех. Цех, предназначенный только для производства изделий для ракетной техники. Огромный цех, огромный! А заказов таких не было. Там половина прессов стояла... я не знаю, как сейчас, сейчас наверняка там что-то делают другое или просто стоит, потому что когда вот это всё рухнуло в конце 80-х - начале 90-х, оказалось, что у нас мощностей-то излишки! А мы строили, и строили, и строили заводы. Посмотрите заводы резинотехнических изделий и шинные, построенные в последние пятнадцать - двадцать лет советской власти - там же почти всё оборудование импортное! Мы всё закупали - продавали нефть, газ и покупали оборудование, потому что наш машинострой ничего не производил. То есть производилось старьё столетней давности, которое и качеством никуда не годилось, и количеством никуда не годилось, и своими... Условия труда создавали дикие совершенно. У нас же огромное количество людей получали за вредность, и на пенсию раньше уходили. Все прессовщики, норми*щицы, *, вальцовщики и так далее - это же всё было вредное производство... Хе... я помню, когда я уже работал в Главрезинпроме, вот после, собственно, техника, начальником отдела охраны труда и техники безопасности - значит, как-то отделу организации труда было поручение там составить план по улучшению условий труда. Значит, они там составили, то-сё, пятое-десятое, принесли мне на визу. А там, значит, итоги, там была графа, сколько людей высвобождается с вредных условий и переходит в нормальные условия - то есть, значит, им нужно уменьшить тариф, перестать давать спецмолоко или спецпитание - у нас же даже и спецпитание было на некоторых переделах. Я, когда всё это увидел - и вот написано там: сократить там по ВТО, по всем заводам там столько-то тысяч, не освободить, а перевести в нормальные условия труда.

Я пошёл к Разгонову, он тогда был замначальника главка по экономике - это его детище было - и ему говорю: "Слушай, Виктор Дмитриевич. Смотри: вот принесли мне на визу... Я могу завизировать, потому что это не я отвечаю, а ты отвечаешь. Вот если бы я отвечал, я бы ни за что не завизировал" - "Почему", - он спрашивает. Я говорю: "Вот посмотри, что здесь написано: вот в таком-то году перевести из вредных условий в нормальные, то есть создать условия вот такому-то количеству людей. Скажи, пожалуйста: сегодня у тебя эти люди, рабочие, получают повышенный тариф, сегодня они уходят на пенсию с пятидесяти пяти, а то и с пятидесяти лет, сегодня они у тебя имеют поллитра молока в день. Вот с этого дня - вот у тебя тут написано - в таком-то году, значит, с 1 января следующего года ты должен перевести их на нормальный тариф, то есть уменьшить зарплату при той же работе, отменить молоко, отменить пенсию там с пятидесяти там и пятидесяти пяти лет. Ты понимаешь это или нет?". Он: "Ну, мы об этом не подумали". Я говорю: "А как же ты не подумал - а как же ты будешь отчитываться-то? Ты напишешь, что мы освободили - тебе же сразу же урежут план зарплаты! Ты же сегодня, когда в фонд зарплаты получаешь на главк, ты же там аргументированно рассчитываешь: вот у нас столько-то в особо вредных условиях - тарифы такие-то, столько-то там во вредных условиях - тарифы такие-то, столько-то - в нормальных, тарифы такие-то. Итого: в сумме - столько-то. Ну, ты отчитаешься, что ты вот уменьшил количество рабочих, работающих в особо вредных и во вредных условиях, создал им хорошие условия - ты же должен им немедленно уменьшить зарплату, тариф снизить. Но тебе тут же сверху немедленно фонд зарплаты урежут" - "А как же быть?". Я говорю: "Не знаю, как быть, но я визировать это не буду. Если ты настаиваешь - я могу завизировать, потому что я, как человек, ведающий охраной труда, а не организацией, не производительностью, а условиями труда - я двумя руками за, я готов это подписать. Вот скажи мне "подписывать" - я сейчас же подпишу, но я за это не отвечаю, вот за то, что тебе снизят фонд зарплаты, и как ты будешь выкручиваться, я не несу ответственность. Я сейчас только визирую план, а вот его выполнение или невыполнение - это уже не я буду отвечать, а ты. Это не план службы техники безопасности, это - план твоей службы" - "Да-а-а..." - "Ну, ладно, ты пока не визируй, я посоветуюсь, я подумаю...". Ну, не знаю, просто я не знаю, чем это кончилось, потому что ко мне больше не приходили.

Вот, я вам коротенько рассказал, в какой обстановке мы работали. Причём я это вот это начал понимать только тогда, когда начал работать в основном цехе и особенно после того, как прочитал вот этот отчёт об американских... где группа инженеров английских, вернувшись в Англию, написала отчёт о своей поездке. Этот отчёт перевели на русский язык. Я уж не знаю, как он попал в Советский Союз, не знаю... Его перевели на русский язык и под грифом ДСП (для служебного пользования) разослали всем руководителям всех предприятий, дабы те учились. А чему учиться-то? Надо тогда менять всё на свете: надо резко повышать зарплату, резко сокращать расходы... Господи, у нас же всё помалу было! Господи, опять я хочу рассказать - ну, ладно - это когда буду ГИПом, рассказывать о работе своей в проектной организации, тогда расскажу. Это же вообще идиотизм - когда планировали в расходах, в миллионах... Но в двух словах скажу.

Запланировали, скажем, построить какое-то сооружение. Ассигновали на него миллион рублей. Строитель построил это сооружение, но сумел как-то там сэкономить - но не в ущерб качеству - и сделал за 900 тысяч, а не за миллион. Так его премии лишают - за неосвоение средств! Ну, вот можете себе такое сегодня представить? Я думаю, что нет. А тогда это было нормально. Поэтому у меня не было никакой заинтересованности экономить, а планировалось к тому же всё ещё от достигнутого. Вот такая история.

Ну, теперь хочу рассказать такую, очень приятную вещь. Значит, в этом цехе мы работали шесть дней в неделю, и тогда особенно-то не было выходных: шесть дней в неделю - и один день выходной. Мы как-то с Варленом Захаровичем посидели, посчитали очень здорово - и пришли к выводу, что мы будем лучше работать, если изменим график и будем работать семь дней, хотя бы за счёт того, что у нас значительно меньше будет всяких поломок и прочего, потому что слесарно-механическая группа и ремонтно-механический цех за два дня гораздо больше сумеет принести оборудования за пять дней работы в порядок, чем за один день. Мы долго над этим графиком трудились, потом собрали собрание, внесли это предложение... Подавляющее большинство было за... то есть, собственно, против не было никого, были только сомневающиеся, причём в основном сомневающиеся... вот в цехе не было сомневающихся, по-моему, никого - я не помню. А вот в заводоуправлении были, в отделе труда и зарплаты. "Как это так, как это можно - нет, это нельзя, вы это сорвёте". И мы с цифрами в руках это доказывали, что это улучшит. "А как же вот цех будет стоять?" А мы там предусмотрели всё. Во-первых, мы предусмотрели, что за час до начала работы в понедельник специальные дежурные люди выходят, и к восьми часам все прессы уже под нужной температурой, уже приготовлены. Если раньше в понедельник к восьми приходили прессовщики - ну, к примеру - и начинали обогревать прессы - на это уходило примерно сорок минут, чтобы подготовить прессы к работе - а тут в восемь часов они все уже готовы, загружай - работай. Ну, и ещё целый ряд вот мероприятий. Кроме того, встал вопрос охраны цеха два дня. Ну, во-первых, днём оба дня - там механик цеха со своими слесарями, которые приводят в порядок накопившиеся там всякие дела за пять дней рабочих. Они за два дня должны всё это привести в полный порядок - и они два дня там работают. У них выходные были разбросаны. И когда мы принимали на работу новых слесарей, мы предупреждали, что у вас общего выходного дня не будет. Общего рабочего дня в воскресенье не будет, у вас будет такой, скользящий - у кого-то - в понедельник, у кого-то - во вторник там, и так далее.

Кроме того: а как быть ночью, вот когда слесаря ушли? У нас был охранник такой в охране, дядя Саша. Фронтовик, уже пожилой человек. Он уже не работал, на пенсию ушёл, но был полон сил, очень хороший мужик. Я как-то его встретил - и меня вдруг осенило: а что, договорюсь с дядей Сашей, оформлю его там слесарем дежурным, ему к пенсии зарплатка будет, и он будет вот эти две ночи дежурить. Цех будет заперт, он будет в запертом цехе, у него собака там вроде была, мог и с собакой приходить. В общем, короче говоря, мы с ним договорились обо всём... Ну, это было, конечно, нарушение законодательства - ну, нельзя было человека использовать две ночи подряд... вот там фактически он работал не восемь часов, а шестнадцать и шестнадцать: шестнадцать, потом - восемь перерыва и ещё шестнадцать. Но он на это пошёл, согласился, всё мы с ним обговорили, в случае чего - звони, а поскольку я жил рядом с заводом, мне туда прибежать - только штаны одеть и побежал, если ночью. И перешли. Через какое-то время... А, у нас не был непрерывным цикл, как в регенератном производстве - там непрерывный цикл, там без выходных вообще производство работало - это я уже рассказывал. А у нас было так - пожалуйста, остановили, всё отключили, всю энергетику... Ну, кроме света, там вода идёт - на случай пожара там, но не надо ни пара, ни электроэнергии для разогрева электропрессов... В общем, всё, так сказать, нормально.

И через... Какой-то месяц поработали, наверное, и все почувствовали, насколько это лучше - два выходных: люди успевали за два дня и на рынок съездить, и отдохнуть, и с детьми побыть, и так далее, и так далее, и так далее. Все были очень довольны. И вот так и работали, до конца; я, когда оттуда уже уходил, уезжал в Черкесск, все вот так и работали. У нас был пятидневный рабочий день. И к нам приходили, даже расспрашивали, как это вы ухитрились - ну, мы рассказывали, как мы ухитрились...

И ещё такая маленькая деталь, но вот мне хочется её рассказать. Однажды я ехал из города - по каким-то делам ездил в город, возвращался... Сошёл с троллейбуса - тогда ещё троллейбус не ходил до завода, и нужно было идти по той тропинке, о которой я рассказывал, там уже была не тропинка, а дорога, потом там троллейбус стал ходить... Я шёл на завод - ну, это километр примерно. И по времени это совпало с тем, что с завода - это было начало пятого - шла смена, которая работала до четырёх часов дня. И вот мне навстречу шёл поток людей - сюда, на остановку троллейбуса - а я иду туда, на завод. И я иду, и всё время говорю: "Здравствуйте, Мария Ивановна!", "Здравствуйте, Пётр Иванович", "Здравствуй, Вера Ивановна", "здрасьте-здрасьте-здрасьте-здрасьте"...

Догоняет меня какая-то женщина и говорит: "Вы меня извините, вот я за вами иду от троллейбуса - вот вы со всеми здороваетесь, неужели вы всех знаете? Смотрите - здесь же сотня людей прошла!" Я говорю: "Да, я всех знаю, вы знаете - я работаю на этом заводе. Да, давно работаю, да, я действительно всех знаю, не просто" - "Но вы же называете всех по имени-отчеству или по имени, по крайней мере!". Я говорю: "Да, знаю я всех, да". Она: "Первый раз встречаю... И кем же вы работаете?" Я говорю: "Да начальником цеха" Она: "И это что, все - из вашего цеха?" Я говорю: "Да нет, это со всего завода". Ну, в четыре часа был пересменок, и люди, которым нужно на троллейбус, которые живут не на нашем посёлке, а в городе там и так далее, которым нужно ехать на троллейбусе - и они вот идут на троллейбус, вот так вот, да... Ну вот эта тётка удивлялась, что я со всеми здороваюсь. А когда спустя семнадцать лет я приехал на завод, уже работая начальником отдела охраны труда и техники безопасности в главке, в министерстве - вы бы видели, как меня встречали в цехах, когда я приходил в цеха - на меня набрасывались, обнимали, целовали те люди, которые семнадцать лет либо вместе со мной в одном цехе работали, либо в других цехах. Те, кто ещё остался и кто... Вот знали меня.

Вы знаете, у нас в цехе, вот в этом в первом цехе, работало несколько человек из заключения. Ну, то есть они отсидели свой срок - воры, хулиганы... Кто-то за хулиганство, кто-то - за воровство. Я их всех знал. Они неплохо работали. А тогда хочешь, не хочешь - нужно было быть в этой дружине по наведению порядка. А у нас, как я уже рассказывал, был клуб рядом с заводом, и там по каким-то дням кино показывали, мы все ходили туда в кино - это рядом с домом, ну, рядом там - от завода сто шагов. Там же была столовая, там же был магазин в этом здании - одноэтажное здание было - и клуб, с кинобудкой там, всё, как полагается. И туда приходили люди не только с завода, но и жители, в том числе из "Шанхая". Что такой "Шанхай"? Недалеко от завода было огромное поле самостроя, где после войны люди строили себе избы - из самана... Из чего только они ни строили - из кирпичей ворованных, из колец наших резиновых, **...портовых строили дома, жильё - вот, называлось это "Шанхай", и там была всякая шпана, как всегда. Почему "Шанхай" - не знаю, но это называлось "Шанхай". У нас многие работали, жившие там, ждали квартир, когда мы строили дома, ждали квартир... Ну, и вот они приходили в кино и иногда безобразничали, хулиганили. Я вовлёк в дружину вот этих ребят, которые из тюрьмы пришли. Я с ними проводил беседы, я им книжки давал читать... в общем, они меня ну только что на руках не носили - действительно...

И вот однажды смотрим мы кино, и какой-то парень - там два парня каких-то незнакомых - начинают безобразничать. И на них все цыкают - тише! А они нарочно мешают смотреть, мешают слушать, всех цепляют там... Я смотрел-смотрел, смотрел-смотрел на это дело, не выдержал - встал, подошёл, схватил одного в охапку, вытолкал его за двери и пинками поддал к двери из зала, открыл и пинками под зал дал, чтобы он туда летел. Ладно. Пришёл, сел на своё место. Всё стало тихо. Кончилось кино, выхожу я из кино, смотрю - стоят несколько человек, ждут, значит, меня, хотят побить. И не успел я глазом моргнуть - как вокруг меня вот эти мои ребята оказались. И моментально та группа исчезла - моментально исчезла, и больше я их не видел. А ребята эти вот продолжали работать и работали. Вот когда они пришли, они прогуливали... Но хорошие ребята. Вот я видел, что хорошие ребята! Не воровали они. Вот на заводе не воровали. Не знаю, как уж там, но на заводе не воровали. Вот это всё очень, конечно, здорово было. Ко мне очень хорошо относились. Я вспоминаю вот эти годы работы в Оренбурге с огромным удовольствием. Больше, пожалуй, нигде я с таким удовольствием не работал, если не считать работу в главке вот в отделе охраны труда и техники безопасности, там я тоже работал с удовольствием, мне нравилась эта работа. Ну, ГИПом - ещё ничего. А вот потом на Черкесском заводе - там очень тяжело было работать - это я расскажу, вот дойду до этого...

Ну, что ещё рассказать про первый цех? Ну, пожалуй, на сегодня хватит, я уже... времени-то - без двадцати четыре, по-моему... Ну да, без двадцати четыре. На сегодня хватит. Если чего ещё вспомню про первый цех - расскажу, а завтра или послезавтра, когда снова вернусь к диктофону, буду уже рассказывать о том, как меня сосватали в Черкесск...

001_A_024_Deda Vova (29-10)

Я продолжу - сегодня 5 сентября. Но, прежде чем продолжать, как я заявил, что в Черкесске, ещё одну деталь хочу подчеркнуть. Так вот, всё, что я рассказывал о социалистической экономике, в конечном итоге привело вот к чему: главной задачей руководства предприятия стало при утверждении техпромфинплана на следующий год - а это утверждение, как правило, проходил директор с начальником планового отдела или главный инженер, чаще директор... ну, всё зависело от характера этих людей - выезжали в Москву, в министерство, или когда были совнархозы, в совнархозы - утверждать техпромфинплан на следующий год. И главная их задача была - доказать любыми способами, вплоть до взяток, что мы можем выполнить только вот такой, то есть заниженный план, то есть утвердить заниженный план - для того, чтобы потом было перевыполнение, для того, чтобы потом могло быть снижение себестоимости, за что платили премии. И вот главной задачей директора первостепенно стало утвердить как можно более низкий план. Тем более, что планирование-то шло от достингутого, но вот никто не считал ничего, а вот от достигнутого плюс одного процента. Понимаете? И к чему же это приводило? Ну, липа, сплошная липа и враньё было во всём. Главный инженер, когда он ехал защищать... а уже директор тут не вмешивался, ехал главный инженер, или, в крайнем случае, если он по каким-то причинам никак не мог, то начальник технического утверждения - ехали утверждать нормы расходов сырья и материалов. У них была задача прямо противоположная - утвердить как можно более завышенные расходы, чтобы потом можно было легко укладываться в норму, экономить, за счёт экономии вот перевыполнять план и опять же получать премии и быть там, значит, на доске почёта, туда-сюда. Вот к чему... то есть всё это было антипрогрессивное. Всё это ведь было не прогрессом, а регрессом, всё это тянуло назад. И сказки про то, что там встречные планы и прочее-прочее - встречные планы были только в расстрелах. Вот когда сверху спускался план расстрелять столько-то сотен человек, то местные власти - первый секретарь обкома, начальник КГБ - писали обратно совершенно секретные телеграммы: "Товарищ Сталин, просим увеличить по категории... первой категории там с 1500 человек до 1800 или до 2000 человек", то есть расстрелять. Вот там - встречные планы. А тут встречные планы были против заниженного плана, и вообще всё это было сотрясением воздуха, и все эти... Если как следует копнуть, очень многие "герои социалистического труда" - это халтура была, это вот те, кто выпускал скоростные плавки - не все, конечно, нет, не все - но это была халтура. Один Стаханов чего стоит! Стаханову преподнесли - он выполнил сто две нормы за смену, сто две нормы угля добывал! На него там работала куча людей - это была такая пробная бригада - а он только уголёк долбал отбойным молотком...

<Владимир Давыдович несколько путается в показателях: на самом деле рекорд Стаханова был не 102 нормы, а 102 тонны угля за смену. Нормой тогда считалось вырубить где-то около 7 тонн угля за смену, а в советских учебниках я отчётливо помню фразу "четырнадцать норм сдал" - ММ.>

...а всё остальное он не делал. Это было нарушение технологий, и так далее, и так далее - и его вознесли Бог знает куда, потом он даже министром, наркомом угольной промышленности, по-моему, какое-то время был, но потом спился и пропал. Вот, но с ним носились, у нас же всё маяки были... Вот там на железной дороге свой маяк был - забыл... Кирпонос какой-то, ещё кто-то, ещё кто-то - вот Стаханов, стахановское движение и прочее-прочее-прочее - всё это было трамбовкой дыма и более ничего. Вот к чему всё это привело, вот такая система планирования. А теперь что касается любым способом - я не оговорился. И взятки прямые были. Всем. Вплоть до министра. Это не значит, что министру в карман клали деньги - ничего подобного, нет. Ему могли просто привезти какой-то подарок. Ну, вот, например, наш министр Фёдоров - я это знаю со слов его помощника, который потом работал главным энергетиком у нас в главке. И вот, он мне рассказывал... Он был помощником министра - недолгое время. И вот однажды министру Фёдорову нужны были... ботиночки... как они назывались - кеды? Кеды. Внуку, внучку - было десять или двенадцать лет, не знаю - нужны были кеды. А наш завод "Богатырь" выпускал кеды. Он послал этого помощника на завод, чтобы тот привёз кеды внуку. Ну, тот поехал - конечно, для министра отобрали там две или три пары кедов, он привёз, ничего не платя - абсолютно ничего не платя. А когда министр, например, приезжал в командировку на какой-то завод? Жил он бесплатно на даче обкома, кормили его бесплатно, поили его бесплатно, любителям ещё устраивали рыбалки, другим любителям подсовывали женщин... Это что, не взятки? Я помню, как замещал я директора на *...ском заводе РТИ. Вызывают в обком партии в волгоградский. Приехал туда, значит, к первому секретарю - Куличенко такой был первый секретарь... Значит, он едет в Москву, вот, собрал директоров крупных предприятий и не очень крупных, и нам говорит: "Еду в Москву в ЦК утверждать план по области". Все планы по области - там и сельское хозяйство, и промышленность, всё на свете... "Нужен хороший подарок. Поэтому вот с тебя - тысяча рублей, с тебя - тысяча рублей, с тебя - полторы, с тебя - пятьсот рублей, в зависимости от мощности завода. Пожалуйста, завтра привезите наличными". Ну, вот, у каждого директора на заводе были люди доверенные, которым выписывали премию... ну, за что - можно всегда написать. Выписывали премию, он эти деньги отдавал и эти деньги везли вот в обком партии. И куда он их потом тратил, какой подарок покупал - это уже никто не знает, кроме него. Всё же это было! Это сегодня говорят, что при советской власти не было коррупции, не было... Ещё как было! Я уж не говорю... Да чего там говорить - Лёвка, наш Лёвка Каряев, муж Люси, бабулиной сестры родной... Когда он работал в обкоме партии ярославском заведующим военным отделом, до этого - промышленным, потом - военным отделом. В стране голодуха была - ну, кроме Москвы, естественно. В Ярославле жрать нечего было. Каждую пятницу... каждый четверг он, приходя с работы, приносил список продуктов, которые он завтра может в своём буфете, значит, купить. Люся отмечала там - мяса столько-то там, масла сливочного - столько-то, ну, и так далее. Он на другой день брал с собой портфель... чемоданчик такой, портфельчик, и вечером - всё это за деньги, конечно - он всё это приносил, но в магазинах-то ничего этого не было! Были закрыты магазины, где можно было купить такой страшный дефицит, как шапку, например, я уж не говорю об обуви и так далее, одежде... Ведь ничего не было, всё было в дефиците, сейчас трудно в это поверить. Не говоря уже о том, что каждый год - путёвка в закрытый санаторий, кроме того местные всякие санатории и бесконечные пьянки по заводам; когда он ездил по заводам, а выпить он любил - пьянки... Правда, Лёвка был очень честным человеком, он не пользовался вот магазином, он не пользовался... только буфетом он пользовался... Но он пользовался другим - он пользовался покупкой книг. В магазинах невозможно было художественную литературу купить. Ну, не было - и всё. Там речи Хрущёва, Брежнева потом там - вот эти вот все полки были завалены политическими этими - Суслова там, их собраниями сочинений - и так далее. А вот хорошую книгу купить было невозможно. Я уж не говорю о том, что вообще хорошие книги не издавались, они под запретом были. Вот честные, правдивые книги были под запретом, это потом они появились, когда рухнуло это всё. Так вот, раз в две недели ему приносили список литературы - а он любил литературу, правда, по-моему, он её не читал, ему главным образом было это нужно для шкафа, для полок, потому что я ни разу не видел, чтобы он читал. И у него была великолепная библиотека таким образом собрана. Он покупал, книги тогда стоили копейки: рубль, три рубля - самая дорогая книга. Вот понимаете, вот всё это... нужно долго вообще про всё это рассказывать. Сейчас вот мои сверстники про всё это забыли.

Обкомовская дача... Вот Ир, ты помнишь, как ты в Ярославле на обкомовской даче отдыхала? Ну, должна помнить, как там, в домике, в котором ты жила, и холодильник был, и то, и сё, и магазинчик, где всё было, и так далее, и так далее - а в Ярославле в это время жрать нечего было. Мы когда ехали туда - каждое лето ездили с бабулей, когда у меня уже был "Запорожец", мы уже жили в Москве, мы каждое лето ездили туда на несколько дней, на могилки её родителей - так мы весь "Запорожец" забивали продуктами, Люся нам звонила... Вплоть до того, что Люся звонит и говорит: "Привезите картошечки". В Ярославль из Москвы картошку везли! Ну, по дороге заехали в магазин, купили несколько пакетов картошки и привезли туда. Ничего там не было! И так - во всей стране. И не хрена говорить, что вот там, Горбачёв с Ельциным довели страну! Это было задолго до Горбачёва. Андропов, когда стал генеральным секретарём, начал наводить порядок. Что он делал-то? Ловили эти КГБшники по магазинам женщин, проверяя документы, и если оказывалось, что они там в рабочее время - значит, писали туда рапорт начальнику, что в рабочее время... А что было делать женщинам? Им нужно было жратву покупать, детей кормить. Когда? После работы в магазинах пусто. Это - в Москве! Всё это было!

У нас вон рядом с метро "Маяковская" был колбасный магазин - так там с трёх часов ночи у нас уже слышны были голоса - очередь выстраивалась тысячная. Я не преувеличиваю - тысячные очереди выстраивались за куском колбасы!

Я, как ишак, часто был в командировках в Москве - так отсюда ехал как ишак нагруженный - заказывал такси, чтобы доехать до Волжского от Волгограда. Чего я только не вёз! Сотню яиц, мясо, колбасу, сосиски... Господи! Сыр, масло сливочное! В общем, чего там говорить... Рыбу в Волгоград вёз! Там в магазинах даже рыбы не было! Браконьерскую можно было покупать, конечно, вплоть до осетрины и икры. Вот, так я вот всё это... Просто я уже разошёлся... Ладно.

Так вот, промышленность - вот на моих глазах всё это происходило. Пока я работал начальником цеха - ну, я тогда так, догадывался о чём-то, что что-то не так, а когда стал работать начальником уже основного цеха, столкнулся куда с большей информацией, а когда главным инженером - так вообще на меня такое количество всякой поганой информации свалилось - я некоторую вообще просто не мог даже сразу воспринять, потому что я верил в идеи коммунизма, в ленинизм, я верил, что Ленин - это хорошо, Сталин - вот такой-сякой, всё испортил... Да нет, он был верным продолжателем дела Ленина, потому что всё начал бандит Ленин - уничтожение людей в первую очередь! А сейчас, к сожалению, то же самое, нас туда прямо как на канате и тянут!

Ладно, вернусь к работе в цехе. Значит, в какой-то момент проектирование нашего завода было передано из Московского резинопроекта в свердловский филиал резинопроекта, и назначен ГИПом - главным инженером проекта - был некто Аргунов, Анатолий Степанович Аргунов. Он приехал на завод знакомиться, такой разбитной парень. Приехал с проектами, туда-сюда... ну, в общем-то, казалось, что он неплохо во всём этом разбирается... И он произвёл очень хорошее впечатление на директора. А у нас... нам нужен был главный инженер, и он его пригласил главным инженером завода. И он согласился, переехал из Свердловска в Оренбург, стал главным инженером завода. И очень скоро у нас с ним начались конфликты, потому что он оказался - ну, с моей точки зрения - авантюристом, а я вот не был авантюристом, я на всякие авантюрные штуки не шёл. И у нас с ним начались конфликты. Сразу скажу, что спустя несколько лет он уехал из Оренбурга, уже после того, как меня там не было... нас не было там, он уехал в Волжский, работал сперва заместителем ГИПа по заводу РТИ, по нашему заводу, куда я потом главным инженером приехал, а потом его пригласил Добряков, который стал директором, когда... после того, как меня сняли и директора Венедиктова сняли, стал директором - ну, это я расскажу - Добряков, и он пригласил Аргунова к себе заместителем по капитальному строительству. Ну, и эта его деятельность заместителем по капстроительству кончилась тем, что он попал в тюрьму - за дело. А дело было такое - сразу расскажу, потом не буду возвращаться, если не забуду, что уже один раз рассказал.

Тогда в большом дефиците были компактные радиоприёмники. И был очень хороший радиоприёмник, особенно для автомобилей, "Урал" назывался. У него, по-моему, коротковолновый диапазон был - в общем, удачный радиоприёмник. Вот, он был там в командировке где-то, закупили они эти приёмники там, несколько штук. А теперь: как же его украсть? Эти приёмники нужно было на склад зафиксировать - принять на склад, оформить приёмку. Значит, они оформили документы, как будто это редукторы. Значит, были приёмники приняты на склад как редукторы, а потом списаны на производство. И - разошлись: директору завода, главному инженеру, который там тогда был, Цагоев. Саму Аргунову - две штуки. Ну, и ещё кому-то, ещё кому-то... И в какой-то момент это дело вскрылось. Его арестовали, ещё там двух человек арестовали, я был на суде. Так вот на суде - это был анекдот! - они друг на друга валили всё, и вот этот Аргунов, вот эта его характеристика, то есть я не ошибся в его оценке ещё в Оренбурге - он всё это организовал, он был, так сказать, вдохновителем всей этой афёры. Но он валил там на кого угодно, валил, рассказывал про каких-то любовниц... чёрт-те-что. Я сидел - мне было стыдно. Директор, Добряков, который был в качестве свидетеля, говорил, что он ничего не знал, что ему подарили приёмник, он ничего не знал. Главный инженер тоже чего-то там лепетал, что он ничего не знал... Ну, ладно, кончили с Аргуновым с этим...

Так вот, у нас с Аргуновым появились какие-то трения там... по делу, известно, конечно, по делу, только по делу. И однажды произошла следующая история: кончился месяц, мы подбили бабки все, и оказалось, что мы перерасходовали четыре тонны каучука. А быть этого - с моей точки зрения и точки зрения технорука - не могло, это было невозможно. Как это четыре тонны, значит, где-то четыре тонны продукции лишней? Даже больше, потому что там же не только каучук!

Аргунов тут же написал докладную директору на меня, на начальника цеха за бесхозяйственность там, то и сё, и пятое, объявить выговор, там снять премию - в общем, вот такие вещи. Я, не дожидаясь, когда всё это произойдёт, тут же написал проект приказа о снятии остатков на складе каучука, включил в комиссию того, кого мне надо было, и пришёл к директору: "Иван Михайлович, подпишите". Он, значит, туда-сюда, зачем, почему? Я говорю: "Проверить нужно, не может быть у нас перерасхода". Он позвал Аргунова. Тот, когда пришёл, понял, в чём дело, он-то не знал, конечно, в чём дело, но понял, что его попытка как-то мне нацепить там выговор и всё прочее может сорваться, поэтому он занял такую позицию: ни нашим, ни вашим, думал - "Чего тут проверять? Ну, конечно, если начальник цеха настаивает... но я думаю, что это бесполезно, ну, давайте мы включим туда ещё от отдела снабжения...". Я говорю: "Ну, давайте, включайте!" - "Кого?" Я говорю: "Да самого тебя! Давай, включайся!" - "Нет, я не буду!" Я говорю: "А чего - "не буду?" Давай, включайся, вместе пойдём!" - "Нет, я не буду...".

В общем, директор подписал всё... а он ко мне хорошо относился, вот тут он колебался. Он, по-моему, тоже уже раскусил Аргунова, по-моему, хотя мы на эту тему мы с ним никогда не говорили. Но он был... как это называется - очарован, когда он ещё ГИПом был, поэтому он его и пригласил. Правда, потом выяснилось, что там, в этом самом Свердловске, где он работал на заводе РТИ, за ним числилось хищение железа какого-то, которое продали, и его осудили, у него был условный, по-моему, но срок, то ли он год отсидел, то ли у него условно был... в общем, было что-то такое. Вот... И вот он выкрутился как-то - он членом партии был. А до этого был комсомольским работником, вообще говоря. Вот... И мы пошли на склад - и нашли! Нашли этот каучук - он сгорел. Что значит "сгорел"? Не огнём-пламенем, естественно, а он был складирован около прибороотопления, и это называется "сгорел" - он пришёл в негодность. Всё это вот тут же зафиксировали, но взвешивать его было бессмысленно, потому что он скукожился там и так далее, но мы сумели посчитать количество кип - там было примерно сорок кип вот натурального каучука, в общем, короче говоря... И всё, и я директору докладную, что "прошу снять и что никаких...". А они просто на цех списали... Да, они ещё не могли предъявить документ, подписанный цеховыми работниками, на получение... вот не сходились цифры их с тем, что получил цех. У нас же как было: наши грузчики или грузчики отдела снабжения завозили нам материалы в цех, мы принимали по весу всё, составлялся документ, расписывались - ну, вот по нашим документам у нас нет перерасхода, а по их документам вот перерасход. Ну, в общем, я написал ему, что это вот так и так, ну, всё, как есть, так и написал. И он, конечно же, никакого приказа не подписал о наказании там меня, технорука - ничего. И после этого Аргунов, очевидно, затаил против меня какую-то неприязнь там - я не знаю. Мы с ним на эту тему никогда не разговаривали, хотя потом вместе работали в одно время, уже в Волжском. Но на эту тему не разговаривали, я вообще его... ну, недолюбливал, не нравился мне такой авантюрист, не нравился.

И вот, а дальше произошло следующее: в одной из газет центральных появилось объявление, что в городе Черкесске строится завод резинотехнических изделий и требуется главный инженер. И Аргунов проявил инициативу, пришёл к директору: "Вот, надо помочь родному заводу, вот завод строится, на Кавказе, а Шварц уже вырос из начальников цеха - давайте и рекомендуем его туда главным инженером?" Ну, в директоре боролись два чувства - с одной стороны, он не хотел меня отпускать, конечно, а с другой стороны, формулировка-то была какая - рост там, пятое-десятое... Ну, вызвали меня, со мной поговорили... Я говорю: "Давайте я съезжу, сперва посмотрю, прежде чем давать согласие-несогласие" - "Да, пожалуйста-пожалуйста!"

Я слетал в Черкесск, посмотрел завод - завод мне понравился. С первого взгляда директор на меня произвёл нормальное впечатление. Мы с ним съездили в совнархоз, в Ставрополь, он меня представил руководству совнархоза. Познакомился я там с председателем совнархоза - изумительный совершенно был человек, Барабаш Серафим Трофимович, великолепный мужик. Он там сменил Булганина, до него был Булганин, там в ссылке был Булганин председателем совнархоза ставропольского - и вот, Барабаш. Ну, в общем, они добро дали, я согласился. Ну, в общем, квартира была - коттедж, двухквартирный коттедж с небольшим участком, три комнаты - ну, в общем... что ж? Садик можно там развести, рядом - река, Кубань, ну, буквально в нескольких шагах река, рядом - завод, до завода - пять минут ходу... В общем, приехал, бабуле рассказал, дали мы согласие. Кавказ, фрукты, всё такое... Дешевле там всё было, продукты там были дешевле, чем в Москве... фу, в Оренбурге. Ну, быстренько мне оформили это дело, перевод, и я туда переехал. Но на тот момент ещё меня поселили в коттедже, где временно проживала одна семья, причём из нашего института... ну, только кончившая уже, вот в этом году - это был шестьдесят первый год, в шестьдесят первом году окончившие. Молодые, очень хорошие... Куксгаузен, вот, фамилия была Куксгаузен! Хорошие ребята... Ну, вот, там комнатка была, я там жил, а потом предоставили квартиру, и вся эта половина дома оказалась наша; ну, я бабуле сообщил об этом, и бабуля собралась, она уже была готова, и вскоре они всем семейством приехали. Ну, вот так началась наша жизнь и работа в Черкесске... Ну, пока на сегодня закончу, на следующий раз уже буду рассказывать о работе в Черкесске. До следующего раза.

001_A_025_Deda Vova (1-05-01)

Сегодня 6 сентября 2008 года.

Итак, 29 мая 1961 года я приступил к работе на Черкесском заводе РТИ в должности главного инженера завода. Сперва - исполняющего обязанности, вскоре меня совнархоз и местный партийный обком партии утвердили, и я главным инженером начал работать. Завод был в стадии эксплуатации и одновременно строительства. Когда я начал работать... ну, я уже рассказал, что мне дали квартиру в коттедже двухквартирном, но пока там жила ещё одна семья, а вскоре им предоставили квартиру, и ко мне, значит, приехала бабуля с Ирочкой и с Влёхой. Значит, я поехал их встречать в Невинномысск. Поезд... они ехали прямым поездом через Невинномысск, поэтому я их поехал встречать в Невинномысск - это шестьдесят пять километров - а тогда к некоторым поездам, шедшим на Кавказ, были прицепные вагоны, которые в Невинномысске отцеплялись и через там довольно длительный период прицеплялись к местному поезду, который шёл в Черкесск, ну вот шестьдесят пять километров. И поэтому я им сказал, чтобы они ехали до Невинномысска, и поехал их встречать.

Встретил. И вдруг вижу, что Вовец забинтованный. Что случилось, в чём дело? Оказывается, за несколько дней или там... число... в общем, когда нужно было уже собираться ехать, ну, там им достали билеты на поезд в Оренбурге, проводили, усадили, всё чин-чинарём, хорошо проводили - ну, вот за какое-то время до этого... У Вовки там был какой-то приятель, у которого отец работал на лошади, на телеге. У него были телега, лошадь - вот он там что-то перевозил. И вот он перевозил какие-то бочки. Ну, ребята решили прокатиться. Сели на эту самую телегу, поехали, была какая-то то ли кочка, то ли что - в общем, какая-то бочка... они не были привязаны, и какая-то бочка грохнулась, загремела, упала, слетела с телеги, лошадь понесла, и Вовка, Вовец свалился с телеги вперёд, и попал на оглоблю. Он за неё ухватился и держался, висел на этой оглобле. Значит, слева от него были задние лошади ноги, которая мчалась, сломя голову понесла, а сзади, чуть-чуть левее - колёса этой самой телеги. Вот, эта публика, которая это видела, потом мне рассказывала, в каком ужасе они все были. Но он - молодец, он ухитрился оттолкнуться от этой самой оглобли и не попасть ни под копыто, ни под колесо, а отлететь в сторону. Но в результате у него были ссадины - ничего он не сломал, но были ссадины на руках, на ногах - и вот он перебинтованный приехал в Черкесск. Вот... И вот я их встретил. Ну, я купил цветы, * цветами дома, пустые комнаты были уставлены кувшинами с цветами...

И мы на другой же день поехали на рынок покупать мебель. Значит, мы решили купить два дивана, диван-кровать, то есть он и диван, и можно его разложить, как кровать. Ну, и ещё какую-то мебель - я не помню - чтобы всем было где спать. Там, на рынке, на базаре в Черкесске, был мебельный магазин. Значит, мы это купили, а для того, чтобы привезти домой, там это делалось, как в старые добрые времена, на подводах. И там стояли мужики с подводами и предлагали свои услуги для того, чтобы завезти туда вещи. Значит, мы договорились с каким-то мужиком, погрузили на телегу всё, что мы купили, эту мебель, в том числе мы там купили продукты, значит, сумки с продуктами, и ему сказали, куда ехать, куда это отвезти, и чтобы он, значит, там... Объяснили ему, как зайти на территорию эту самую, что калитка там не запирается, чтобы он всё это разгрузил и поставил около крыльца, около веранды. А сами пошли в кино, посмотрели кино какое-то там - вот кинотеатр, значит, вот это кино... это не впервой было, я уже там был, потому что первый раз я туда приехал в мае, а это, наверное, был уже август. Конечно, я уже бывал там в кино, и на базаре на этом - в общем, я уже Черкесск знал более-менее... Рита, бабуля очень волновалась: как так - отправили неизвестно куда - а если он украдёт, туда-сюда? Я говорю: "Не волнуйся, здесь такого не бывает". Она всегда переживала... Наконец, мы пришли домой, и, действительно, всё стояло - сумки с продуктами стояли на крылечке, а диваны стояли на земле около крыльца - диваны там, стул - ну, в общем, всё, что мы купили. Ну, затащили, там сосед помог, мы всё это занесли, расставили, и у нас уже вторая ночь была, мы нормально спали уже... Уже кушали нормально, продукты были... а бабуля отправила из Оренбурга малой скоростью всю нашу мебель, библиотеку, холодильник - у нас уже был холодильник "Саратов", это один из первых холодильников - "Саратов", маленький такой. Вот "Саратов", там какие-то ещё вещи в ящиках... В общем, это всё малой скоростью было отправлено и пришло там через месяц, наверное, или недели через две-три, не помню - мы получили извещение, я взял машину на заводе, мы поехали и всё это привезли, расставили полки книжные - ну, привели всё уже окончательно в порядок. Бабуля сразу же вскоре вышла на работу, её назначили начальником технического отдела, производственно-технического отдела, там объединённый был отдел, производственно-технический, вот... А, нет! Начальником производственно-технического отдела был Веточкин, а её назначили туда старшим инженером, по-моему. Ну, неважно...

Короче говоря, мы заработали, ребят определили в школу - ну, всё, и началась жизнь в Черкесске. Причём, когда мы приехали на рынок первый раз вот, это был август, по-моему, причём вторая половина - было изобилие фруктов, груш - изумительные, огромные груши, её надкусишь - оттуда течёт сладкий сок, и яблоки там, и так далее - всё это - виноград... Ну, винограда хотя тогда ещё не было, он только начинался, позже появился виноград... Конечно, ничего подобного в Оренбурге мы не видели, и, кроме того, там всё было дешевле в тот момент, там всё было дешевле. Рынок был изобильный - и крольчатина, и гусятина, и чего там только не было - всё: и овощи, и фрукты, всё это было в изобилии. И в магазинах - в общем, было тогда нормально, вот шестьдесят первый год - нормально. Вот, значит, начали работать. Поскольку я уже там несколько месяцев проработал, вот два-три месяца проработал - я уже там всех знал, народу там немного работало, я уж не помню, сколько там работал подготовительный цех, а цех клиновых ремней уже работал, центральная заводская лаборатория работала и маленький ремонтно-механический цех в каком-то приспособленном там помещении строился, большой довольно цех, в котором должно было быть производство формовой техники, неформовой техники, рукавов. Расширялся подготовительный цех, строилась большая ЦЗЛ - центральная заводская лаборатория, но кадров не было. Мы начали приглашать, естественно, с Оренбургского завода, тех, кого мы хорошо знали. Туда по нашему приглашению переехали работать Мокрушин Валя с женой Фаей, его назначили начальником центральной заводской лаборатории, а так он работал технологом участка подготовительного вот в том цехе, где я был начальником. Остапенко Робертус... Роберт Васильевич, который ещё в Ярославле работал в формовой технике, великолепно знал формовую технику - его техноруком на цех, строящийся цех формовой техники. Кто-то ещё из Оренбурга - я уж сейчас не помню... А! Из Оренбурга ещё приехал Борис Михайлов, электрик, и его жена Шура, Шурочка - забыл её фамилию. Она там, в Оренбурге, работала, по-моему, в ЦЗЛ, и по-моему она и тут работала в ЦЗЛ, а поскольку они с Валентином Мокрушиным вместе кончали институт, то вот они так... и Фая тоже - они так там и работали. Вот... Кто-то из них - не помню, то ли Фая, то ли Шурочка - работали в техническом отделе - я не помню точно. Но, в общем, короче говоря, все были при деле, и довольно скоро в течение года получили квартиры, потому что строилось там жильё, строилось - получили квартиры. Причём в Оренбурге они жили в лучшем случае в коммуналке или в общежитии, а тут получили квартиры.

Ну, короче говоря, всё шло на лад, но - было одно "но". Это одно "но" - это директор завода Голубов Александр Александрович. Это был совершенно уникальный... отвратительный тип. Его метод был - "разделяй и властвуй". Наушничество на заводе процветало, руководители общественных организаций, профсоюза и партийного комитета, были люди, которые смотрели директору в рот. Худяков был секретарём парторганизации, а председателем завкома был Цепковский - имён их я не помню - люди, которые если и имели своё мнение, то, как говорится, в том анекдоте - "имей своё мнение, но я с ним не согласен". А они поддакивали во всём директору и, в общем, выполняли всё, что хотел директор. А директор на всех планёрках, которые он вёл, он почему-то считал своим долгом главное внимание уделять всяким таким раздорам, что, конечно, мне ужасно претило, я иногда тут влезал в разговор, пытался, значит, говорить, что нет, Александр Александрович, это не так, на что он, значит, злился... Тут выяснилось, что до меня у него сменилось уже несколько главных инженеров, которые не выдерживали вот этого. А дальше... Да, причём завод, вот цех клиновых ремней - они или не выполняли план, или выполняли с огромным трудом. Начальником этого цеха был Виктор Фёдорович Афанасьев, который приехал из Курска, и там он работал на клиновых ремнях, не начальником, правда, а тут он был начальником. Не всё у него ладилось, но он старался, и мне, например, казалось, что из него начальник цеха получится - ну, и получился, в конце концов. Ну вот, когда директор почувствовал, что у меня - а я же второе лицо на заводе - налаживаются нормальные отношения даже с его службами, с такими, как снабжение, с начальником отдела снабжения, там был такой Борис... Борис... Борис... не помню его фамилию - очень хороший парень, отличный парень, местный, который имел большие связи и, в общем, хорошо занимался снабжением. По-моему, его Борис звали - не помню. Вот, с начальниками цехов у меня сложились хорошие отношения, с Качуром, начальником подготовительного цеха. Исачок... С Афанасьевым... С рабочими многими, с мастерами, с инженерно-техническими работниками, вот техническими... по заводоуправлению - с техотделом, с производственным отделом. Да и с плановым отделом и отделом труда, которые непосредственно подчинялись директору, а не мне, у меня тоже, в общем-то, наладились хорошие отношения, что страшно не нравилось директору. И я это чувствовал.

Ну, например, приведу отдельный лишь пример. Вот цех клиновых ремней в каком-то месяце не выполнил план. Прошёл месяц - опять не выполнил план. Директор меня приглашает и говорит: "Как вы считаете? Я считаю, что Афанасьева надо снимать" - начальника цеха. А я ему говорю: "Знаете, у меня впечатление такое, что у него дела идут на лад. Он ещё немножко поварится в этом соку - и будет план выполняться. Я не думаю, что его нужно трогать, да и не вижу никого, кого бы равного ему, хотя бы равного, да и там лучше его, поэтому я - против".

Проходит какое-то время, и Виктор Фёдорович - вот Афанасьев - начинает меня как-то сторониться. Вот я это почувствовал, что он как-то неохотно со мной разговаривает, чего раньше не было... И я ничего понять не могу. Потом - такая же история с Качуром, с начальником подготовительного цеха, они как-то стали меня чураться. Я ничего не мог понять, ну... ничего я... вопросов им не задавал никаких, продолжал свою работу, как считал нужным. И, вот когда я уже был переведён оттуда в шестьдесят четвёртом году на Волжский завод РТИ, и приехал за семьёй, забирать туда бабулю с ребятами, мы встретились у Виктора Фёдоровича Афанасьева, и Качур там был, встретились за столом там - ну, попрощаться. И тут вот выяснилось!

Значит, я спросил: "Слушайте, братцы, вот мы сейчас сидим тут за столом, вроде всё нормально. А вы мне объясните: что произошло? Почему вы изменили отношение ко мне? Я это почувствовал". Ну, была пауза, они смутились, Виктор мне и говорит: "Да понимаете, Владимир Давыдович... Мне лично... вот я хотел бы узнать, почему Вы настаивали на моём снятии?"

Я говорю: "Что-о? Кто тебе сказал?!" - "Голубов".

И тут я всё понял... Я, конечно, ему сказал, я говорю: "Хе! Интересно! Голубов приглашал меня и настаивал ведь на твоём снятии! А я был с ним не согласен и говорил, что не надо его снимать, что из него получится хороший начальник цеха, ничего страшного в том, что у него не сразу всё получается, я - против". Оказывается, после этого он вызвал его и сказал, что ко мне приходил главный инженер и настаивал на том, чтобы тебя снять с работы. Вот такими методами работал директор.

Дальше: ну, как - на любом заводе случались какие-то аварии. Вот однажды у нас лопнула боковина резиносмесителя, остановился резиносмеситель. Нужно было срочно что-то делать. Значит, вызвали бригаду из Киева, кто поставил этот резиносмеситель, а когда вот раскололась она, то там мною и главным механиком были обнаружены... Чугунная она, мы когда осматривали это дело, обнаружили там раковины, в чугуне, то есть брак был, заводской брак.

Вызвали представителей Киевского завода, который изготовлял эти резиносмесители, и нам поставил, составили соответствующие акты и так далее, и они нам поставили новую боковину. Но это не раз-два-три, а прошла пара месяцев, наверное. А чтобы не останавливать завод, мы кое-как - а у меня уже был опыт по работе в Оренбурге, когда я начальником ремонтно-механического цеха работал - был опыт, как такие штуки, значит, исправлять. Ну, вот, мы сделали по опыту "аллигатора" - я вам рассказывал, механические ножницы для резки покрышек, когда лопнула там, как бы стянули её и вот сделали, как-то примерно так же, но, конечно, гораздо сложнее, но тем не менее - тот метод. И резиносмеситель у нас работал, ну, неважно - но работал. Потом нам поставили эту щеку, эту полустанину, боковину, мы заменили - и так далее. И вдруг приходит из нашего управления совнархоза, управления химией, приказ, где мне объявлен выговор. Объявлен выговор вот за эту аварию. Подписан начальником управления. А начальник управления химии был великолепный мужик, у нас с ним были великолепные отношения - умница, хороший, уже пожилой, значительно старше меня, лет, наверное, на пятнадцать, опытный, но очень хороший человек. Я, когда это увидел - а с меня ни объяснительной записки никто не запрашивал, ничего, вот так - бах! - выговор Я ему звоню по телефону туда, в Ставрополь - в Ставрополь, в совнархоз, это сто двадцать километров от Черкесска, звоню по телефону и говорю... Василий, Василий... как это его - Василий... не помню отчества. "Здравствуйте" - "Здравствуйте" - "Слушайте, получил ваш приказ с выговором. А за что мне выговор? И почему с меня никто не взял объяснительную записку? Это что за методы такие? А Вы знаете, что у нас есть акт, подписанный изготовителями, что это - заводской брак?" - "Нет", - говорит, - "не знаю" - "Ну, так я могу Вам показать" - "Да ладно, ты не переживай. Ты знаешь - твой директор..." - А директора в совнархозе страшно не любили. - "Ты не переживай - это твой директор: он мне каждый день звонил, и прямо наседал на меня: нужно объявить главному инженеру выговор, главному инженеру - выговор... Ты подожди: пройдёт пара месяцев - и я же его и сниму".

Ну, он так и сделал: не прошло и полгода, как этот выговор таким же приказом был с меня снят. Уже заинтересовавшись этим делом, я узнал, что у директора накапливается на каждого ответственного работника, начиная с главного инженера, заместителя директора по общим вопросам, начальника снабжения, начальников цехов, начальников отделов - он накапливает на всех досье, и на каждого находит способ объявить выговор там, замечания, и всё это у него там накапливается. Вот такой был директор...

Ну, что делать? Продолжали мы работать. Когда нужно было по каким-то вопросам ехать в Москву, то директор страшно не любил ездить в Москву. Я понял, что он боится ездить в Москву, боится двух вещей: во-первых, он страшно боится начальства - тогда я видел, как он лебезил перед местным партийным начальством: секретарём обкома, горкома там - и так далее. Хотя заглаза мог говорить гадости о них. И то же самое - и в Москве. Поэтому он меня посылал... А вообще - спасибо ему: благодаря тому, что я ездил в Москву для решения очень многих чисто директорских вопросов, у меня появился опыт и дополнительные знания, связанные с этими делами, которые, в общем-то, не входят в обязанности главного инженера. Они мне потом очень здорово пригодились.

Был такой случай. Какие-то квартирные кляузы... Я не помню, в чём точно дело - директора вызывают на совет народного хозяйства, где уже не начальник управления, а сам председатель совнархоза Барабаш. А Барабаш настолько не любил директора, что была пара случаев, когда у меня в кабинете раздавался звонок, звонил Барабаш - мне, а не директору - и говорил: "Владимир Давыдович, тут ко мне начальство приехало из совнархоза РСФСР, отдыхает в Кисловодске - хочет познакомиться с заводом. У меня к тебе просьба: ты можешь задержаться на работе?" Я говорю: "Конечно, Серафим Трофимович, какой вопрос?" - "Только директору, пожалуйста, ничего не говори, пусть он уйдёт домой. А мы подъедем прямо к заводу, придём к тебе, и ты нас познакомишь с заводом" - "Ну, пожалуйста".

Вот так было пару раз - один раз вот начальство из Москвы приехало, а второй раз приехал первый заместитель нового объединённого совнархоза Северо-Кавказского. Раньше совнархозы были в каждой области Северного Кавказа - там в Краснодарском крае, в Ростовской области, в Ставропольском крае, в Адыгейской республике... А тут их все объединили из, так сказать... Штаб совнархоза находился в Ростове-на-Дону, и назывался он уже Северо-Кавказский совет народного хозяйства. И вот там первым заместителем - значит, председателем был Байбаков известный, который потом много лет был министром химической промышленности, а потом был председателем Госплана. Он недавно умер, кстати, несколько лет тому назад. Вот, ну, известная тогда личность Байбаков был. У него был первый заместитель по фамилии Задов - но не Лёва...

<Лёва Задов - один из известных сподвижников батьки Махно. Справка из Википедии - ММ>

И вот он захотел познакомиться с заводом РТИ. И вот, значит, то же самое... а Барабаш ещё продолжал там как-то - не знаю я, почему... уже совнархоза не было, но как-то это было связано с Барабашом, я не помню, как, но повторилась та же история: позвонили мне, сказали, что со мной хотят походить по заводу. Ну, очевидно, ему рассказывали, что... бывали характеристику директора, я так думаю. Ну вот, они приезжали, я с ними ходил по заводу, рассказывал и всё, а на другой день, конечно, это немедленно доходило до директора, директор меня вызывал и говорил... да, причём обязательно, когда они приезжали, обязательно присутствовал секретарь обкома, который курировал промышленность, по промышленности, не первый секретарь, а вот секретарь по промышленности обязательно тоже ходил на завод... Вот... И я ходил, знакомил их с заводом... Потом расскажу - в Волжском была такая история тоже. Вот... И вот, значит, на совете народного хозяйства решили рассмотреть вопрос по жалобам трудящихся на неправильное распределение... квартирный вопрос какой-то. И, значит, вызвали туда директора и председателя завкома. А директор заболел - сделал вид, что заболел - и послал меня, а мне сказал: "Там Барабаш спросит - скажешь, что я болею... Скажите, что я болею", - мы с ним на "вы" были - "скажи, что я болею". Я, значит, приехал туда - "Ну", - думаю, - "я тебя выгораживать не буду".

И, значит, начинается заседание, Барабаш встаёт - он председательствующий: "А я что-то Голубова не вижу?" Ну, я поднялся и говорю, что "Серафим Трофимович, вот я вместо Голубова..." - "А ты-то тут при чём? Ты же - главный инженер!" Я говорю: "Ну, вот, Александр Александрович меня послал" - "А почему это он тебя послал, когда мы его вызывали? А ты вообще в этом деле чего-нибудь знаешь?" Я говорю: "Да нет, не знаю я, квартирами не занимаюсь, не знаю". Он выругался при всём честном народе и, значит, тут встал этот Цепковский, председатель месткома - ну, а он-то к разделению квартир привязан напрочь. Ну, вот тут я говорю: "Ну, вот тут, может, председатель завкома сможет ответить на Ваши вопросы?". Ну, в общем, вся эта злость вылилась на Цепковского, и Барабаш пригрозил: "Я директору потом устрою!". Вот такого типа был директор...

Ну, завод работал, набор... начал потихоньку выправляться. Одновременно шло строительство. В какой-то момент... Тогда председателем совета министров РСФСР был Полянский, а я знал Полянского, потому что он в Оренбурге в пятьдесят шестом, пятьдесят седьмом, пятьдесят восьмом - года три - был первым секретарём обкома партии, я его знал, даже встречался с ним там по заводским делам. Ну, я не знаю, знал ли он меня, ну, то есть он знал - здоровался со мной, ну, в общем, так, вы сами понимаете, что это за знакомство: я его знаю, а он меня, в общем-то, только просто так, как главного инженера - и всё, больше ничего. Вот... Я для него - не инженер, а * работник завода РТИ, главный инженер - я там не был. Ну, в общем, встречались мы там на каких-то активах - не помню, в общем, неважно. Вот... Так, чего я хотел рассказать? Да - довольно часто мне приходилось ездить в совнархоз и встречаться там вот и с Барабашом в том числе, и я к нему был вхож, Барабаш как-то, когда он был у нас на заводе, мне сказал: "Если будут какие вопросы - не стесняйся, звони; будешь в совнархозе - заходи". И когда мне нужно было, я этим пользовался. Какие-то сложные вопросы, которые сам завод не мог решить, я, значит - ну, с ведома директора, естественно - а директор знал, что я вхож к Барабашу, а директор не был вхож к Барабашу, тот его на дух не переносил, поэтому он меня по своим вопросам посылал. Вот, ну, примерно раз в два, а то и в полтора месяца приходилось по каким-то вопросам в совнархоз ездить.

Интересная была эта вещь - вот, кстати, опять к вопросу о плановом хозяйстве. Итак, чтобы поехать в Ставрополь, в совнархоз, нужно было: первое - там нужно было забронировать гостиницу. Итак, назавтра на девять часов утра назначается совещаание, вызывают меня. Значит, я должен вечером уже быть там. Автобусы: утренний автобус, который выходил из Черкесска в Ставрополь, к девяти часам туда никак не попадал, потому что он только в девять выезжал - значит, нужно было выезжать вечером, накануне. Выезжать нужно было не позже шести часов, потому что почти два часа там в пути, а то и больше, пока там устроишься - вот и ночь уже.

Дальше: утром я шёл в совнархоз на заседание, совещание; к вечеру оно обычно заканчивалось, но я уже не мог вернуться домой, потому что автобусы уже уходили, последний автобус уже уходил, поэтому я ночевал вторую ночь в этой гостинице, и только утром на автобусе опять возвращался. Такая командировка обходилась где-то около двадцати рублей - это с платой за две ночи в гостинице, командировочные, билеты на автобус... В общем, где-то около 20 рублей, даже чуть больше, чем 20 рублей. Но можно было поехать туда на такси утром, в день совещания - сто двадцать километров. Километр на такси стоил 10 копеек, дорога, значит - 12 рублей. Обычно люди набирались, часов в шесть утра можно было поехать - ну, всегда набиралось четыре пассажира, двенадцать разделить на четыре - три рубля. Значит, чтобы доехать до Ставрополя, я платил 3 рубля. Теперь так же на такси вечером, после окончания совещания, я мог вернуться домой за такие же 3 рубля. День отъезда - день приезда считается за один день. Значит, мне командировочных - всего 2 рубля 60 копеек. Вот, считайте: три и три - шесть, плюс два шестьдесят - 8-60. То есть если бы я ехал туда на такси и в этот же день возвращался вечером опять же на такси, то государство бы оплатило мою поездку, истратив 8 рублей 60 копеек, вот из расходов заводских, а если бы я ездил на автобусе, как положено, потому что на такси не разрешалось, ночевал бы там две ночи, потому что иначе не получалось, то уже получалось, что я в командировке два дня: день отъезда - день приезда - один день, и день там - два дня. Да дорога туда... что-то, по-моему, 4 рубля, я не помню сейчас... Ну, в общем, около 20 рублей. А гостиница? Плюс номер гостиницы - вот ещё. А тут - ничего.

Я прихожу к бухгалтеру и говорю: "Иван Иванович! Ну, что за ерунда! Давайте я буду ездить на такси!" - "Нельзя, не положено!" Я говорю: "Ну, вы поймите - вот так вы мне платите условно 18 рублей, а так - 8-60. Ну, это же глупость! Ну, сделают замечание, в крайнем случае, ревизия сделает замечание, что нарушена финансовая дисциплина, но любая комиссия увидит, что никакой корысти тут не было, а наоборот - экономия! Ну, напишут - ну и что? Ну, пусть напишут, для того они и есть - ревизоры" - "Нет, нельзя!"

В совнархозе я начал об этом говорить, что такая глупость: во-первых, я теряю полдня перед отъездом: где-то после обеда я уже не выхожу на работу, надо собраться - иду на автобусную остановку, в город на автостанцию, еду туда, там ночую, а назавтра-то такая же история: я вечером уже уехать не могу - значит, опять в этой гостинице. Утром возвращаюсь где-то не раньше 11-12 часов, то есть это полдня прошло, пропало - ну, что это такое? А если я на такси поеду, я заплачу... нет, истрачу всего 8 рублей 60 копеек, и не будет меня на заводе всего один день... "Да мы ничего не можем сделать, не положено", туда-сюда. Но потом всё-таки почему-то - как-то, видно, очень многие об этом писали - и этот вопрос решился и... А как - нужно же приложить к отчёту билет! А вот таксисты им выдавали какие-то там бумажки, они вот давали мне квитанцию, что я вот заплатил три рубля для поездки, вот за поездку там туда-то - ну, в общем, как-то этот вопрос разрешился. Причём были случаи, когда нужно было срочно ехать: сообщили, вечером позвонили, что нужно быть - а уже автобусы не ходят. Ну, ехал я сам, на свои деньги, вот на такси... А всегда находилось четыре человека на такси в Ставрополь и обратно, всегда... там всегда были люди, так что получалось три рубля с человека - вот такая вот вещь.

Или такая вещь - это я уже познал потом, когда работал - ну, она точно такая же - на проектной работе. Я был ГИПом, как уже говорил... И вот вызывает меня директор Волжского филиала "Резинопроекта", Обухович Пётр Станиславович, и говорит: "Надо съездить в Саратов". Я говорю: Зачем?" А там же был завод, который я вёл. - "Они что-то давно нам не платят деньги, надо выяснить, в чём дело". Я говорю: "А что это даёт? Я сейчас позвоню *...щеву, директору Саратовского завода, и всё утрясу" - "Нет, надо ехать". Я говорю: "Почему?" - "А у нас на телефонные разговоры уже лимит исчерпан, а на командировочные - ещё нет". Я говорю: "Пётр Станиславович, но это же дикость! Я туда поеду, значит, полечу самолётом, обратно - самолётом, ам просижу несколько дней - это же обойдётся в больше сотни рублей! А телефон обойдётся в пять рублей!" - "Нет, не могу - у нас перерасход, нам это запишут". Я говорю: "Да хрен с ним, пусть запишут - чего ты боишься? Ну, запишут - и что? Ну, выговор тебе объявят там на бумажке - чего ты так всего этого боишься?" - "Нет". Я говорю: "Вот не поеду. Не поеду - и всё! Хочешь - позвоню. Но не поеду. Давай, объявляй мне выговор, но я не поеду, я эту глупость делать не буду. Ехать из-за того, чтобы сказать *...щеву, чтобы он принял меры, пошёл бы, сходил в банк и утряс, в чём дело, почему не переводят деньги?"

Вот понимаете, до какой глупости доходило вот это вот централизованное планирование? Значит, на канцелярские принадлежности израсходовал - всё, уже * это экономия. Вот на том же Черкесском заводе нужно было проводить хронометраж на ряде там операций, пускали новый цех - нужен был хронометраж. А в отделе труда нет хронометра, секундомера. Нету! Вон в магазине - пожалуйста, иди покупай - 15 рублей. Но - нельзя! Наличными деньгами тогда по правилам можно было только на пять рублей истратить или меньше, и на пять рублей принести квитанцию - тогда её оприходовали, бухгалтерия оформляла эти пять рублей. Тебе выдавали аванс там, пять рублей - ты должен был отчитаться. И мы каждый год заказывали в отдел снабжения хронометр - ну, отдел труда заказывал. Это не моя работа была, мне это нужно было только технологически, а вообще-то это связано было с зарплатой, это была директорская работа, и я просто на диспетчерских совещаниях вслух высказывался по этому поводу, что надо купить за 15 рублей - да и всё. Нет, первая же ревизия обнаружит, директор против, и главный бухгалтер его поддерживает.

Ушёл директор в отпуск, и я остался директором. Приходит ко мне начальник отдела труда и зарплаты и говорит: "Ну чего - до сих пор нет у нас секундомера, ну мы не можем ни одного хронометража провести! Я, значит, пришёл и говорю: "Пиши заявление мне: "Прошу выдать 15 рублей наличными для покупки секундомера для отдела организации труда и заработной платы для проведения хронометража различных технологических рабочих процессов". Написал?" - "Написал" - "Подписал?" - "Подписал" - "Дату поставил?" - "Поставил".

Пишу резолюцию: "Главному бухгалтеру товарищу..." - вспомнил: у него ещё очень интересная фамилия была, Кучерявый. Иван Иванович Кучерявый. "...товарищу Кучерявому: выдайте наличными 15 рублей для покупки хронометра. В. Шварц, исполняющий обязанности директора" - даже написал: "В. Шварц". И сразу же под этим - вторую подпись, потому что по закону, если руководитель предприятия нарушает что-то вот подобное, то главный бухгалтер должен по закону отказать в этом деле: прийти к директору, тому, кто это подписал, сказать, что это нарушение закона, и, если директор настаивает на этом, он должен дать вторую подпись - этой второй подписью он освобождает от отвественности бухгалтера главного, и тогда бухгалтер обязан выполнить это распоряжение директора, но тут же в докладной записке сообщить в вышестоящую организацию о нарушении финансовой дисциплины, выразившейся в том-то и том-то.

Через пять минут этот Кучерявый Иван Иванович, главный бухгалтер, приходит вместе с Абидовым, Абидов - это фамилия начальника отдела труда и зарплаты. Приходит вместе с Абидовым. Абидов говорит: "Он не даёт". А тот говорит: "Владимир Давыдович, это же нарушение!" Я говорю: "Иван Иванович, вы в очках?" - "Да" - "У вас очки с собой?" - "Да" - "Ну, наденьте очки". Надел очки. "Вот видите - моя вторая подпись? Я же знал, что вы придёте - я вам сразу же сделал две подписи. Чего вам ещё надо? Третью? Пожалуйста, сейчас третью" - "Да нет, я пришёл - я видел, я пришёл просто предупредить" - "Да не надо меня предупреждать, я вот сейчас всё сделал - выдайте сейчас ему 15 рублей, а потом, когда он принесёт хронометр, заприходуйте его и выдайте со склада по накладной, ну, как положено - по требованию, как положено..."

Ну, всё это он сделал. Ну, что? Была ревизия. Каждый год проходит - совнархоз делает ревизию. Ну, там была запись, что имел место случай нарушения финансовой дисциплины со стороны исполняющего обязанности директора Шварца Владимира Давыдовича, выразившийся в том-то и том-то - точка. И всё. Ну и что? Ну, имело место. А что дальше-то? Да ничего дальше! Имело место - и всё. Вот если бы корысть была, если бы я себе в карман положил - другое дело, это уже уголовщина. А тут-то что?

И таких случаев довольно много было - по разным вот мелочёвкам. Но я это рассказал впридачу к тем словам, которые я рассказывал раньше по экономике, вот до каких глупостей доходило дело. Всё. Отдел труда и зарплаты получил хронометр, он хранился у них в сейфе, чтобы не украли, и уже и я, и они могли - я с них требовал хронометраж, что нужно было мне, скажем, для всяких технологических нужд - инструмент был.

Вообще со многим инструментом вот так было: мы заказывали в отделе снабжения - не выделяли нам инструменты нужные, особенно такие инструменты, как свёрла там, фрезы, ну, вот как уже я рассказывал, победит - ну, разный инструмент: напильники, ножовки... Ну, что надо было купить - покупали, вот таким же образом - и ничего... Ну, чаще даже такой записи не появлялось - иногда появлялась надпись, что имело место нарушение финансовой дисциплины - ну и что? Ничего. Я, например, на это плевал. Всегда плевал. И потом и на Волжском заводе плевал на это дело, никогда не обращал на это внимания - а директор страшно боялся тоже.

Ну вот, короче говоря, продолжалась работа. То ли в пятьдесят девятом, то ли в шестидесятом году - я сейчас точно не помню - было освоено производство клиновых ремней, в первую очередь - вариаторных ремней для комбайнов на капроне - не на хлопчатобумажной ткани... Ну, вы знаете, что клиновые ремни состоят из слоёв ткани и резины, прорезиненной ткани и резины. Или шнур... Раньше это было хлопчатобумажные, а когда появились синтетические ткани, в частности, капрон - перешли на капрон. Появилась дополнительная технологическая операция - это пропитка капрона в специальных смолах там для повышения *...езии, клейкости, после чего она поступала на каландр - там о технологии не буду рассказывать.

Значит, было специальное постановление, подписанное аж самим Хрущёвым, первым секретарём ЦК ВКП(б)... то есть КПСС, первым секретарём: всем заводам, производящим вариаторные ремни на комбайны, с 1 января 1962 года перейти на капрон. Ну, это серьёзное дело, большой контроль - сам Хрущёв подписал. А мы ещё в Оренбурге в шестидесятом году начали это дело осваивать. Причём оборудования не было никакого, вот для дополнительных технологических операций. Поэтому всё мы сделали сами - ванны, ролики растяжные там, и прочее-прочее - всё мы сделали в своём РМЦ и начали выпускать пробные партии. Обнаружили - очень быстро обнаружили - что у капрона вытяжка значительно выше, чем у хлопчатобумажных тканей. А что это значит? А это значит, что готовый ремень, сделанный из капрона, через какое-то время вытянется, и, если не сделать специального приспособления - леникс называется - для компенсации и вытяжки, то он перестанет работать, он будет проскальзывать на шкивах, чего не было на хлопчатобумажных. Но всё это перекрывало его ходимость, у него ходимость была в три раза выше, чем на хлопчатобумажных тканях. Вариаторные ремни, сделанные на хлопчатобумажных тканях, работали один сезон - всё, вот за один сезон, а то и меньше, они приходили в полную негодность - а ремни на капроне три сезона работали.

Вот, мы освоили это дело, и с шестьдесят второго года перешли на изготовление вариаторных ремней на капроне. Причём нашим главным потребителем был Ростовский комбайновый завод. Рядом с нами, туда автомобилями возили ремни - пятьсот километров, очень удобно. Надо сказать вот такой парадокс: Оренбургский завод РТИ, где я раньше работал, тоже выпускал эти ремни, и он их поставлял Ростовскому заводу комбайновому, а мы часть ремней поставляли в Оренбургскую область. Вот такое планирование было.

Когда Черкесский завод пустили, мы поставили вопрос перед управлением химснаба при Госплане, что мы будем полностью, на сто процентов обеспечивать Ростовский и Таганрогский комбайновые заводы - это всё рядом - что не надо сюда, отдайте их нам, полностью, для полного обеспечения, но снимите с нас поставки в Оренбургскую и другие области, особенно в Оренбургскую, где есть свой, такой же завод. Ничего подобного, никто не разрешил этого! Ну, понять же это невозможно - а общий-то смысл в чём? Так тогда же уменьшатся тонно-километры - мы же хвастались тонно-километрами, которые набегают на наших железных дорогах, сколько мы грузов перевозим. А что мы возим во встречном потоке одно и то же... Это же экономики не было никакой, это называлось экономика социалистическая. Вот, парадокс... Сколько пришлось бить, пробиваться - не сумели мы это пробить. Ну, надоело это, плюнули...

Так вот, эти самые ремни... Кончился январь второго года, я не очень вникал в себестоимость, это, в конце концов, не главного инженера дело, это - экономический показатель, а не технический, и вдруг раз! - мы не уложились в себестоимость. Значит, никакой премии - и вообще скандал. Пришлось разбираться - и выяснилось: всё, мы и не могли уложиться. В связи с планированием достигнутого у нас, как всегда... мы на хлопчатобумажное расчёт делали - а капрон в полтора раза дороже хлопчатобумажных тканей. А ходимость-то у него в три раза выше! То есть прямая выгода! Ну, вот, наш плановый отдел, значит, тоже не очень в этом, видно, разбирался. Значит, выяснилось в этом деле то, что цена ремня сохранилась старая, вот в ценнике старая цена - ремень на капроне стоил столько же в январе, сколько в декабре стоил такой же ремень на хлопчатобумажной ткани. А себестоимость его была выше в полтора раза!

Когда в этом деле разобрались, возник вопрос: что делать? Надо цены повышать, другого выхода нет, иначе... А мы в тот момент только ремни выпускали, поэтому перекрыть их чем-то другим было невозможно - ещё тот цех не был построен.

Поехал я опять в совнархоз - опять же директор меня послал, сам я не поехал... Приехал я в совнархоз, в этот отдел плановый, который занимался этими делами... Ну, значит, сижу там, с ними разговариваю, говорю, что нельзя же так, надо цены поднять... "Нельзя, по закону цены нельзя поднимать" Я говорю: "Ну, тогда что нам, обратно возвращаться на хлопчатобумажные ткани?" - "Нет, тоже нельзя. Там сам Хрущёв писал!"

Господи! Что делать-то? И вдруг какая-то женщина немолодая говорит: "Вы знаете... вот подождите минуточку, мне кажется, был какой-то документ, в котором вот при таких случаях можно было временно установить новую цену. Подождите, я поищу". И она нашла постановление Совета министров СССР о том, что предприятие, выпускающее новую продукцию, имеет право устанавливать новую цену сроком на год - пока на год - а далее... Да, при этом должно согласовать это с основным потребителем. А у нас основной потребитель - этот самый комбайновый завод "Ростсельмаш", ростовский. Значит, нужно было с ним согласовать повышение цен на эти ремни. Ну, поехали на этот завод, он нам согласовал, для него это вообще копейки были. Он, правда, спросил - ну, действительно, гарантируете, что три сезона будет? Мы говорим: "Ну, должно так быть. Вот будет уборочная кампания - тогда узнаем".

И мы получили этот документ - и опять я поехал, заручился письмом совнархоза и поехал в Москву, в Госплан РСФСР, в отдел цен. А там начальником был - забыл я его фамилию, мы с ним были в хороших отношениях ещё по Оренбургу - я ему привёз все эти бумаги, он мне подтвердил, что действительно, есть такое постановление. И нам быстро утвердили... Ну, я уже понёс туда нашу цену, рассчитанную калькуляцию и всё, и нам быстро эту цену утвердили. То есть самое простое... можно было, конечно, по себестоимости *, но это неправильно, цена должна отображать всё это...

В общем, нам утвердили новую цену - и всё, в порядке, февраль вот ушёл на это дело... Вот, в марте шестьдесят второго года - совещание в Москве директоров всех заводов, в Москве, в Госплане, в совнархозе СССР - тогда это был совнархоз СССР - совещание по клиновым ремням. Приглашают директоров... вызывают директоров всех заводов, выпускающих ремни вариаторные - и опять я еду. Директор не едет, хотя вызывают директоров. Я же говорил, что это для меня это была великолепная школа. Еду... И вот собираются там директора в основном, ну, и несколько главных инженеров. Вопрос один - ни один завод в стране, кроме Черкесского, не перешёл на производство вариаторных ремней на капроне - то есть они нарушили указание товарища Хрущёва, а это...

Ну, там все, как один, начали говорить, что себестоимость к чёрту летит, ремней большое количество - всё, себестоимость летит, а повысить цену невозможно. И Иванов, начальник управления химии, бывший директор шинного завода Ярославского - он тоже меня уже знал, я у него бывал там по вопросам завода РТИ Черкесского, но по другим, не связанным с этим - он тогда говорит: "А кто у нас тут из Черкесска?" Я говорю: "Я, Иван Иванович". Он был Иван Иванович Иванов, по-моему... точно! "А вот пусть... вот расскажи нам, почему ваш завод выпускает эти ремни? Поделись с товарищами!"

Ну, я рассказал вот эту всю историю, которую сейчас рассказал вам. И вот там все в один голос: "А нам никто не подсказал!" Я говорю: "Значит, вы плохо этим занимались". Короче говоря, оказалась такая ситуация, что единственным заводом, который выполнил распоряжение Хрущёва, был Черкесский завод РТИ. Ну, слава Богу! Никаких дивидендов за это мы не получили - ни премий, ни орденов, ничего - но вот так...

Но это вышло нам таким боком, что я несколько ночей не спал. В чём дело? Ставропольский край, Краснодарский край, Ростовская область - житницы, это - районы хорошего земледелия, и там начинается уборочная раньше всех, особенно в Ставропольском крае. Раньше всех других областей страны Советского Союза уборочная хлебов, зерновых начинается там... И вот в поле начали останавливаться комбайны. Из-за того, что ремни - наши, черкесские ремни - вытягиваются и пробуксовывают, комбайны не работают.

В чём дело? Кого в кутузку сажать? Главного инженера! За вредительство как минимум! Тогда, правда, это слово уже не фигурировало.

Из Москвы едет комиссия - в чём дело? Причём приказом министра - немедленно вернуться на производство ремней на хлопчатобумажной основе, заменить все эти ремни - то есть вообще... ну, идиотизм сплошной, конечно!

И вот мы сидим, ждём комиссию; у меня, наверное, седые волосы начинают расти, потому что я понимаю, что меня посадят... И я судорожно в голове ищу, в чём дело, в чём дело - и вдруг вспоминаю, что когда мы заключали договор с Якобсоном - а Якобсон был главный конструктор комбайнов в Таганроге - то в протокол о применении ремней на капроне я настоял на том... я забыл про это, вспомнил - настоял на том, чтобы там был записан пункт, что в связи с более высокой вытяжкой капроновых ремней на комбайне должны были быть устроены вытягивающие приспособления - лениксы. Леникс это называется - дополнительный ролик, который двигается... его можно передвинуть, тем самым натянув ремень. В сторону... Вот два шкива, ремень идёт по ним, где-то посередине между шкивами...

<конец записи>

001_A_001_Deda Vova.mp3 (22-33)

Попробую продолжить свой рассказ. Давно не рассказывал, как-то не было настроения.

Сегодня 27 сентября 2008 года. Не помню, на чём я остановился, но хорошо помню, что я, по-моему, не рассказывал о... Я хотел бы рассказать о политической обстановке на заводе и в Черкесске.

Однажды директор собирает срочное собрание всех руководителей. Собрались у него в кабинете, и он, с ужасом в голосе, со злобой, объявляет, что "представляете, до чего додумались наши люди - написали письмо в ЦК КПСС о том, что в Черкесске нету сливочного масла, что дети без молочных продуктов находятся!"

Дальше выясняется, что кто-то - так и не выяснили, кто был автором, ну, коллектив, очевидно, какой-то - написали письмо и стали собирать подписи у работников завода. Пришли к председателю профкома, профсоюзного комитета - Кулов такой был. Тот, прочитав это совершенно безобидное письмо, побежал с ним к директору. Директор то ли перепугался, то ли он действительно так настроен был, но чисто вот сталинский метод - ну, так он называется, сталинский метод тех времён - значит, стукач, председатель профкома, прибежал к директору, настучал ему, что готовится коллективное письмо, что в Черкесске нет масла.

Директор собрал всех и начал разнос секретарю парторганизации - а секретарём парторганизации был некто Худяков, который смотрел в рот директору, так же, как и председатель профкома. Поскольку я был вторым лицом на заводе, главным инженером завода, я сидел, молчал, меня это вообще никак не касалось - чисто организационные вопросы. Директор обращается ко мне, явно провокационно: "А что Вы думаете по этому поводу, Владимир Давыдович?" На что я ему отвечаю при всех, что не вижу тут ничего страшного, ну написали - и написали, написали-то правду... "Как?!" - туда-сюда... в общем, целый скандал был. "Вы не понимаете, вы не понимаете момента политического!", - это в мой адрес. Причём это же не сорок девятый год и не тридцать седьмой год, а это шестьдесят четвёртый год... э-э... шестьдесят первый год, а не... Подождите, нет - какой же это год? Шестьдесят четвёртый год, да, это - шестьдесят четвёртый год. Начало ввода... по стране идёт подготовка к выборам в Верховный Совет - я сейчас объясню, почему это взаимосвязано.

Значит, тут же он сообщил первому секретарю горкома партии, был такой... фамилия у него была Сухобочонков или Сухобоченков, он был вроде неплохой мужик. А членом бюро горкома партии был председатель горисполкома, по-моему, Бузданов его была фамилия, точно не помню. Это был отличный парень, замечательный человек.

Маленькое отступление. Произошла такая вещь: в соседнем совхозе поспела в огромных количествах черешня, абрикосы... И совхозники не успевали убирать - пропадало, гнило... Собралось собрание, в горкоме партии, естественно: что делать? Надо направлять туда людей с заводов, то есть отрывать от производства и направлять - ну, шли такие дебаты... Спросили моё мнение, я говорю, что может быть, просто пригласить людей собирать эти абрикосы и, ну, скажем, третий килограмм - себе? Два килограмма - городу, третий килограмм - себе. Ну, кто-то тут же выступил против, а Бузанов (или Бузданов) меня поддержал. И в результате по инициативе секретаря горкома, вот этого Сухобоченкова, было принято такое решение, везде объявили: граждане, желающие помочь в сборе ягод, абрикосов могут приходить туда, собирать, третья часть - вам, то есть собрал сто килограммов - значит, тридцать килограммов... тридцать три килограмма - твои. И народ пошёл туда! Там довольно много было безработных женщин. Безработных не потому, что работы не было, а потому что... ну, местное население там - черкесы, абазинцы, карачаевцы - многие же женщины у них, жёны, не работали. Да и русских, и украинцев там достаточно было, которые не работали. Они пошли собирать - и все были очень довольны и не дали погибнуть этому урожаю. В результате урожай спасли - не погиб он, не сгнил. Вот что из себя представлял председатель горисполкома. Собственно, это я-то только так, на это как-то намекнул - а он за это ухватился, развил это дело - и добился решения. То есть моя-то идея тут, собственно, ничего не стоит того, что вот предложил, потому что всё это сперва... По первому началу это просто принято было в штыки: как это так - бесплатно, и так далее. А дальше - уже он, я помалкивал, а он в основном... Вот что такое был этот Бузданов. И у нас с ним были очень хорошие отношения.

Так вот, немедленно было создано бюро горкома партии, куда пригласили директора, меня, председателя профкома, секретаря парткома - вот, четырёх человек туда пригласили рассматривать вопрос о коллективном письме в ЦК, о жалобе, что в городе нет масла и молочных продуктов. А действительно было так: не было сливочного масла и молочных продуктов. Только на базаре - а в магазинах ничего этого не было. А незадолго до этого - ну, месяц, наверное, был - как ко мне пришли проверяющие; я, как и все руководители, вёл кружок, экономический кружок, и кроме того, мне поручали среди населения в период подготовки к выборам проводить там беседы. Я провёл пару бесед с разными людьми, причём собирались в основном старики. Какие беседы я провёл? У меня и сейчас есть книга "Охотники за каучуком", художественное произведение и документальное одновременно. Изумительно интересно написано, откуда появился каучук, и дальше - развитие резиновой промышленности. То есть мне было поручено: расскажите о своём заводе. Так вот, я начал рассказ о своём заводе с того, как испанские конкистадоры попали в Бразилию - начали завоёвывать Бразилию; нашли там вот каучук, а нашли они его как: вошли в какую-то индийскую деревню, а дети играли там какими-то шариками, которые отскакивали от земли. Выяснилось, что это вот - каучук. Ну, дальше я не буду рассказывать, если захотите - возьмите, почитайте, дальше идёт развитие вплоть до вот этой шинной промышленности сегодняшней. И вот я вот в такой форме это рассказывал. Слушали меня с огромным интересом, задавали вопросы, и когда я один раз такую лекцию провёл, то через какое-то время от меня потребовали, чтобы я ещё и другим... то есть эти рассказали, которые слушали меня, чтобы я вот ещё раз повторил. Ну, я и повторил там кое-какие поправки внёс, что-то лишнее, что мне показалось, выбросил, что-то добавил. Добавил больше такое практического интереса - что такое макинтош, откуда взялось слово макинтош. Все считали, что это - фасон одежды. Да, это, в общем, материал, из которого сделана непромокаемая одежда, а Макинтош - это фамилия человека, который из каучука сделал резину такую для одежды сперва. Ну, неважно.

Так вот, примерно за месяц до этого события у меня был из горкома партии инструктор, который слушал, как я провожу экономические занятия, и он уже был наслышан об этих моих лекциях. И горком партии наградил меня грамотой за хорошую такую работу, просветительскую и экономическую, хотя я в экономике не очень - это мне пришлось очень много там штудировать чего-то, я сбивался на производство, конечно, которое прекрасно знал, и вот тех, кому я это читал - нашим сотрудникам, естественно - их как-то больше интересовали именно тонкости производства. А у меня уже был к этому времени большой опыт, а завод-то работал всего-то третий год. Вот, и меня наградили благодарностью горкома партии, и на этом бюро горкома, где обсуждался этот ужасный случай - написание коллективного письма - там все перепугались на заводе; Господи, чего там только не было, с перепугу-то все решили, что начнут сажать за это дело. Ну, правда, никтого не посадили, никого не сняли, только секретарь, значит... Секретарю парторганизации, председателю профкома и мне - ну, когда мы туда пришли, нас сразу, ещё до начала заседания, познакомили с проектом решения. Я читаю проект решения: Худякову, значит - выговор, этому самому Цепковскому - это председатель профкома Цепковский был, по-моему... а, нет, Кулов, Кулов был председателем профкома - ему, значит - выговор, а мне - строгий выговор. Директору указать... Я это прочитал, началось обсуждение. Я, конечно, заволновался, взъерепенился... Значит, началось заседание, там выступил первый секретарь с обвинениями в адрес руководства завода за плохую воспитательную работу, туда-сюда. Когда всё это кончилось, он обращается: "С проектом решения все ознакомились?" Тишина. Ознакомились. "Какие-то предложения есть? Я поднял руку и говорю: "У меня есть предложение" - "Какое ещё у вас могут быть предложение?" Я говорю: "Да очень простое. Вы меня месяц тому назад за хорошую воспитательную работу наградили грамотой горкома партии - а сегодня вы мне объявляете строгий выговор за плохую воспитательную работу. С моей точки зрения, это не вяжется. Я уж не говорю о том, что при чём тут воспитательная работа и письмо? Я к этому письму никакого отношения, кстати, не имею, я о нём узнал только на совещании у директора, когда он собрал, мне никто об этом не говорил" - "А если вам сказали?" Я говорю: "Ну, я не знаю, подписал бы я или не подписал; скорее всего, не подписал, но я не стал бы бегать к директору или куда-то ещё и рассказывать про это дело, просто отнёсся бы к этому, как к нормальной вещи, и сейчас отношусь как к нормальной вещи. Поэтому я не понимаю, за что мне выговор". И сел.

Встал Бузданов и говорит: "А что, Владимир Давыдович прав! Я с ним полностью согласен. Во-первых, за что ему выговор? В конце концов, он главный инженер, его дело - техника, и он к этому письму никак не причастен, даже если бы был причастен. А мы ему объявили благодарность, грамотой его наградили месяц назад - это же факт, я помню это". И тогда секретарь горкома говорит: "Ну, есть предложение этот пункт убрать". И этот пункт убрали, а ** осталась. Теперь: на этом всё не кончилось, не кончилось на этом. Значит, одним из пунктов этого решения горкома было провести общее собрание... партийное собрание, партийное открытое собрание, где обсудить и осудить вот тех, чьи подписи там уже были, а там уже человек пятьдесят успело подписаться. Но расстояние между заседанием бюро горкома и вот этим собранием - там два или три дня прошло. За это время в газете "Правда" появилась статья Воронова. Воронов в то время был член Политбюро, председатель... премьер-министр правительства Российской Федерации... У Российской Федерации не было партийной организации своей, российской - ни ЦК там, ничего - но правительство республики РСФСР было своё. Вот, во главе его был Воронов. И вот большая статья его, связанная с предвыборными делами, и там чёрным по белому написано: "Правильно поступают те граждане, которые пишут в Москву, в Центральный Комитет партии, в избирательную центральную комиссию о тех недостатках, которые имеются на местах, о том, что во многих местах... в отдельных местах нет сливочного масла..." - вот это написано, и дальше он ещё что-то перечислял.

Я эту газетку положил в кармашек, и, когда началось это собрание... А директору очень нужно было меня наказать. Я уже рассказывал, что он на всех главных инженеров обязательно заводил досье, и пока на меня в его досье были какие-то производственные промашки, а тут - политическая! И поэтому мне сказали: "Надо выступить, надо выступить и, так сказать...", вот мы защищали, надо как-то от этого... ну, туда-сюда. Я говорю: "Хорошо, я выступлю". Ничего не говорю про эту статью...

Наконец, мне дают слово, я выхожу на эту трибуну и говорю, что "я, как раньше, не вижу в том, что произошло, никакого чрезвычайного происшествия, я не понимаю, почему вокруг этого поднялся такой сыр-бор. И хочу вам процитировать слова члена Политбюро..." но тогда было не Политбюро, а тогда был - как же он назывался? - Президиум ЦК КПСС. Это был шестьдесят... Наверное, второй или третий год, ну, когда вот выборы - шестьдесят второй наверное, год был, не помню, когда были выборы в Верховный Совет. "И вот что пишет член президиума ЦК, председатель правительства РСФСР, премьер-министр Воронов". Поскольку он был первым секретарём обкома партии у нас в Оренбурге, то я просто лично с ним был знаком - знал я его, бывал там на каких-то совещаниях, поэтому называл его по имени-отчеству, а сейчас уже не помню, как его звали, а тогда помнил, конечно. "И вот что он пишет"... - и прямо цитирую вот это, что "правильно делают те граждане, которые пишут в ЦК КПСС, в центральную избирательную комиссию о недостатках, в том числе о таких, как отсутствие в отдельных местах сливочного масла, молочных продкутов" и так далее - дальше не стал читать. - "Поэтому", - я говорю, - "в общем-то, не вижу ничего в этом". И пошёл и сел. В зале была мёртвая тишина. Ну, что возразить-то против этого?

Вот, вот такая обстановочка была на нашем заводе из-за нашего этого "Чингисхана", директора Голубова Александра Александровича. И у меня с ним периодически вспыхивали конфликты. Во-первых, конфликты, когда я не мог промолчать, так как он принимал совершенно неверные решения, он никогда в жизни в резиновой промышленности не работал, он работал директором завода в Кемерово, на заводе... на заводе... ну, на каком-то химическом заводе, но к резине не имел никакого отношения. Кстати, он оттуда с собой притащил часть коллектива - главный механик был оттуда, главный энергетик. Это были его люди, которые его тем не менее не любили, если не сказать "ненавидели". Но боялись. Я же вёл себя более независимо: всё-таки, чтобы снять меня с работы, нужно было решение обкома партии, министерства, меня просто так снять нельзя было... Не обкома, а крайкома, Ставропольского крайкома. А директор знал, что Барабаш - я уже рассказывал - председатель совнархоза и начальник нашего управления ко мне очень хорошо относились, а его терпеть не могли - а он всё это знал. Вот... И, значит... Звоночек, паузу сделаю...

001_A_002_Deda Vova (1:15:44)

Вот такая была обстановочка... Ну, на этом всё как-то притихло, затихло, больше насчёт масла разговора не было. Правда, директор пытался несколько раз как-то мне напомнить, намекнуть, но я делал вид, что это не ко мне относится.

Вскоре после этого начались выдвижения кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР, в Совет Союза и в Совет национальности. И началось... Начну я с генерального секретаря - все члены этого Президиума... они выдвигаются всеми, кем только можно: всеми областями, всеми краями выдвигаются - такой порядок тогда был. Вот так их все обожали и любили, что все хотели, чтобы они стали депутатами, поэтому все выдвигали, в том числе и Черкесская область, Карачаево-Черкесская область. Карачаево-Черкесская область, как административная единица, входила в Ставропольский край, потом её сделали республикой. До этого она была область, автономная, потому что там свой обком был, свой горком был - то есть всё это своё было. Ну, горком - это город, а обком - это областной был. Был секретарь обкома, потом расскажу о нём - изумительный совершенно человек в хорошем смысле, Лыжин его фамилия.

Так вот, началось выдвижение. Все газеты пестрят сообщениями: "Алтайский край выдвинул товарища Хрущёва", "Оренбургская область выдвинула товарища Хрущёва" - ну, и так далее. И так - всех членов этого Политбюро... не Политбюро, а этого самого... Господи, ну, буду называть Политбюро, ладно. Потом это кончалось общим заявлением членов этого Политбюро, которое публиковалось во всех газетах, что они, поразмыслив, дают согласие на своё выдвижение в такой-то области. И каждому была отведена область, откуда его выдвигали... И вдруг к нам в Черкесскую... Карачаево-Черкесскую область присудили выдвигать некоего Романова. Это не тот Романов, который в Ленинграде был первым секретарём, а он был начальником отдела печати ЦК КПСС. А меня выдвинули его доверенным лицом. Дали мне его биографию, на бумажке написанную, он приехал в Черкесск и, поскольку честь выдвижения товарища Романова кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР, по-моему, в Совет Союза или в Совет национальный - неважно - была выдана нашему заводу, то у нас в ремонтно-механическом цехе - у нас большой ремонтно-механический цех был, он ещё полностью не был заполнен оборудованием - и там была встреча с этим Романовым. Ну, устроили трибуну, всё как полагается, согнали туда всех рабочих, остановили завод, все туда собрались, и вот доверенное лицо, вот я, там ещё кто-то был, я по бумажке там зачитал, но, благодаря тому, что я был доверенным лицом, я был приглашён на банкет, скажем так, после этого был небольшой банкетик с... и, естественно, доверенные лица, и там я с Романовым познакомился, с тем самым Романовым, чьим доверенным лицом я был. Познакомился, мы с ним так, поговорили, он о чём-то порасспросил меня, вот... И он мне, когда уходил, и уже кончилось это всё, прощались, и он мне сказал: "Ну, будете в Москве - звоните. Если нужна будет заводу какая-то помощь - обращайтесь". Правда, телефона не дал...

Ну, хорошо; он уехал, проходит какое-то время - и появляется постановление правительства... а это, наверное, уже на другой день. Да, это было уже на другой день... год. Не год, когда вот с маслом всё это произошло, а это было спустя... А, нет, это было в тот год, когда были выборы, и это всё произошло с маслом, а то, что я хочу сейчас рассказать - вот, прошёл год после этого, прошёл год. Первым председателем Совета министров РСФСР уже был не Воронов, а Полянский. Полянский... И он подписал постановление о вводе мощностей на ряде заводов и, в частности, это было постановление, связанное с производством резинотехнических изделий, подготовленное Госпланом и министерством. Там фигурировал не только наш завод, но в том числе там был пункт- а это в январе, по-моему, вышло это постановление - с 1 июля ввести мощности на Черкесском заводе РТИ по производству рукавов. Когда мы это прочитали, то упали: ещё цех не был построен! Не только оборудование не смонтировано - коробка ещё не была построена, и всё это планировалось на следующий год! И вдруг - приказ, подписанный премьер-министром РСФСР, написано: "С 1 июля этого года..." больше того - с 1 июля выдан план по производству рукавов!

Что делать? Выход только один: надо добиваться снятия плана по производству рукавов. Почему? Да потому что как только придёт июль и мы не выполним план, поскольку цеха ещё нет и не будет - так накроются все премии. То есть весь коллектив будет без премий! Кроме того, нас будут долбать все, кому не лень, за невыполнение плана. Больше того - мы же подведём тех заказчиков, которым выданы фонды Госпланом, Главхимснабом - это подразделение Госплана - Главхимснабом на * нашего завода, которого ещё нет. Они же будут свои там изделия считать под те рукава, которые будут поступать от нас. Ну, вот такое планирование великолепное, социалистическое - одна из причин, почему и развалилась экономика Советского Союза. Вот...

Значит, построить завод - ну, это невозможно совершенно. Хоть туда бросить дивизию строителей - всё равно не построить: просто технология строительства не позволяла - там бетонные работы, там такие ремонтные работы, которые требуют времени. Не просто на само производство работы, скажем, фундаменты: фундамент залил - он должен там две недели стоять, его водичкой только поливать нужно. А лучше, чтобы он месяц простоял - тогда только бетон схватится по-настоящему, и на нём можно монтировать оборудование, особенно если тяжёлое оборудование. А там были и тяжёлые вальцы, было и лёгкое. Уж не говоря о том, что материалы даже строителями на эти сроки, материалы для строительства там - стекло, панели и так далее, и так далее, всё, что требуется для строительства - не были заказаны, потому что не планировалось это! И какой идиот это воткнул в план? Ну, какой идиот подписал - понятно, ему, что подсунули, этому Полянскому, со всеми визами - то он и подписал. Конечно, он не вникал ни в какой Черкесский завод. Вот... Но директор должен ехать в Москву добиваться снятия плана и переноса сроков ввода мощностей. Ну, перенос сроков ввода мощностей - это не так страшно, там пострадает... ну, не получат премии, может, получат выговоры директор и строители. Технологических рабочих и я в том числе... правда, директор мог постараться, чтобы и мне выговор объявили, но вряд ли. А он боится ехать, он начальства - я уже говорил - боялся. Он меня, значит, пихает меня. Но я за то время, что работал в Оренбурге, познакомился уже с очень многими ответственными работниками - и Госплана, и химсбыта. Начальником химсбыта был такой Ушаков, по-моему, фамилия его была, не помню сейчас. Такой колобок...

Поехал я в Москву, приехал к этому Ушакову - ну, будем считать, что Ушаков - с этим делом, с письмом там и так далее. Он поохал-поахал, и говорит: "Ну, что за глупость, что за безобразие?! Я могу, конечно, снять план, но мне нужен документ от тех, кого к вам прикрепили или от тех.. той организации, которая распределяет фонды по поставке изделий о том, что они могут отказаться". А это - совнархоз РСФСР... А, это был совнархоз СССР. Тогда... нет, Госплан, Госплан РСФСР и Госплан СССР. Я - туда. Тогда мне нужно было попасть в совнархозе РСФСР к начальнику управления, заместителю председателя совнархоза РСФСР Милованову такому, фамилия - Милованов. А у меня с ним был конфликт, когда я работал ещё в Оренбурге. А конфликт был какой: меня вызвали в Москву, я был начальником цеха. Там менялся ГОСТ на изделия, на кольца-симплексы менялся ГОСТ, и нужно было все пресс-формы новые получить, другие, потому что на старых пресс-формах невозможно было делать по новому ГОСТу эти кольца-симплексы. Но кольца-симплексы - это кольца для уплотнения рессорных там труб бетонных. Вот... Я, значит, приехал туда, и да, меня вызвали как начальника цеха, меня вызвали туда за подписью этого самого Милованова. Я там должен был получить письмо в отделе, на Тамбовский котельно-механический завод, который должен был изготовить нам пресс-формы. Они там были заказаны, значит, нужно было поторопить, потому что подходили сроки. Я приехал в Москву, пришёл в этот отдел, к начальнику отдела, мы с ним были знакомы, и... Пал Палыч его звали. Я говорю: "Пал Палыч", - фамилию не помню сейчас - "Мне нужно срочно письмо директору Тамбовского завода, чтобы ускорили", - ну, вот эту историю ему рассказываю, он в курсе дела. Он говорит: "Ну, ладно, пойди погуляй, сделаем. Через пару дней приходи". А тогда действовал приказ, что командировочные в Москве могут находиться не больше пяти дней, по-моему, не больше. Если больше - нужно разрешение либо самого министра, либо одного из замов о продлении командировки - так боролись запретами с командировочными.

Ну, пять дней прошло - а письма нету. У меня кончается командировка, мне надо уезжать. Я прихожу к этому Пал Палычу, говорю: "Так и так, мол, у меня последний день сегодня - или давайте письмо, и я уеду в Тамбов, или что мне делать-то?" Он говорит: "Надо продлить командировку, иди к Милованову". Я говорю: "Ну, как это я пойду к Милованову? Это Вы идите к Милованову!" - "Нет-нет", - говорит он - "иди ты".

Ну, я пошёл к Милованову. Прихожу к нему, сижу там в приёмной, жду, когда можно зайти... Наконец, секретарша мне говорит: "Проходите, проходите, там нет никого". Я захожу к нему. "Здравствуйте" - "здравствуйте". Он меня первый раз видит... ну, я его видел в коридоре, когда он проходил, а он меня первый раз видит. Я ему представился, кто я такой и рассказываю ему эту историю. А он мне: "Я не буду продлять командировку! Кто Вас вызывал?" Я говорю: "Вы" - "Как это - я? Я Вас не вызывал!". Я говорю: "Нет, вот посмотрите, у меня вот телеграмма - тут Ваша подпись". Достаю из кармана телеграмму, показываю его подпись. Он, значит, кнопочку нажимает, секретарше кричит: "Ивана Михайловича ко мне..." то есть: "Пал Палыча ко мне"... Как же его фамилия-то, Господи? Ну, неважно... "Ко мне!". Значит, тот прибегает к нему, и он при мне начинает на него орать, Милованов - на того... Я вышел из кабинета: неудобно - он ругает своего подчинённого, начальника отдела при мне - ну что это за манеры? Я вышел из кабинета - и слышно, аж за дверью слышно, как он там матом его кроет... Тот оттуда выскочил красный - и мне, значит: "Пойдём со мной". Пошли... "Ты чего пошёл к нему жаловаться?" Я говорю: "Да я к Вам пришёл, это же Вы мне сказали - иди к Милованову, это Вы меня к Милованову-то послали..." - "Нужен ваш Милованов больно мне - с ним нервы трепать!". Он на меня орал ещё... Я ему говорю: "А чего Вы на меня орёте-то? Вы меня вызвали, он меня спрашивает: "Кто тебя вызвал?" Чуть ли не "какой дурак меня вызвал?" Я ему говорю: "Вы...". Он, по-моему, так и спросил - какой идиот... не дурак, а идиот тебя вызвал? А я ему говорю: "Вы, вот - Ваша подпись..."

Ну, вот... А у него помощник был - хороший парень, и он мне говорит: "Давай твою командировку!" - Я дал командировку... - "Иди домой - завтра приходи". Назавтра пришёл - командировка продлена ещё аж на десять дней и подписана Миловановым. Ну, всё в порядке, через пару дней получил я это письмо и поехал в Тамбов, там всё, что нужно, сделал, формы мы получили вовремя...

Это такое отступление - знакомство с Миловановым и с тем, так сказать, вот как работала вся эта структура управленческая. Вот... Так вот, нужно снимать план... и два... ещё один вопрос возник. Нами был заказан "ДИП-500". "ДИП-500" - это токарный станок с высотой центров в 500 миллиметров, для того, чтобы можно было обрабатывать на нём большие изделия. А нам нужен был такой станок. "ДИП" - это значит "догнать и перегнать", имелось в виду Америку. Вот "ДИП-500" на то время был современный станок, трудно очень было его выбить, но всё-таки был у нас наряд на него. И вдруг мы получаем письмо, что "вы не получите в этом году "ДИП-500", он по распоряжению там кого-то чего-то переадресован там куда-то..." - неважно, куда. И вот я приехал в Москву снимать план. Значит, мне нужно было получить от Милованова писульку, что он не возражает о снятии этого плана и переноса его на год - а он меня не принимает. Вот я сижу в его приёмной, когда ему доложила секретарша, что Шварц там сидит, главный инженер Оренбургского... Черкесского завода - а он меня не принимает. Вот вспомнит тот скандал - и не принимает. А второй вопрос у меня насчёт станка, восстановить... но это уже не к нему. И тут я вспомнил: Господи, а Романов для чего, доверенным лицом которого я был? Он же мне сказал: "В случае чего приезжайте в Москву, поможем!"

Я прихожу домой и папе говорю: "Пап, вот так и так, ты не мог бы мне помочь найти телефон этого Романова?" Ну, я ему уже рассказывал всю эту историю, он говорит: "Найду. Во-первых, я думаю... А-а-а, найду!". Он куда-то там позвонил, в общем, узнал телефон этого Романова. Я звоню Романову, он берёт трубку - это прямой оказался телефон, не просто через секретаря, а прямой. Я поздоровался, напомнил ему о себе, напомнил о его приглашении в случае тяжёлом приезжать, и сказал, что вот, есть два очень архитяжёлых вопроса, которые мы не в состоянии решить даже в Совнархозе РСФСР. Он не стал в подробности вдаваться и говорит: "Когда вы можете приехать?" Я говорю: "Ну, когда скажете". А он говорит: "Хорошо, давайте тогда завтра, ну, скажем, в три часа. Вам пропуск будет заказан", - это в ЦК - "пропуск будет заказан, и Вас встретит мой помощник..." -ну, называет его по имени-отчеству, я записал.

Наутро подхожу к ЦК, захожу в подъезд, который он мне указал, там милиционер находит у себя пропуск на меня, и рядом стоит уже этот помощник... Он сразу говорит: "Идёмте со мной". И привёл меня к Романову, в его кабинет, я ему рассказал вот эти две вещи, что с планом вот такое недоразумение, что Полянский подписал - а что подписал, когда ещё цеха нету, да и план ещё спустили: заводы, которому выделены наряды на... прикреплены на эти изделия, на эти рукава - они же ничего не получат, они же останутся без этого - это же нужно исправлять. Это же не только мы не выполним - это не выполнит целая куча заводов наших потребителей!

"А второй какой вопрос?" Я ему говорю: "А второй вопрос такой: вот нам нужен, как воздух, "ДИП-500", токарный станок, с высотой центров в 500 миллиметров, нам нужно обрабатывать вот такие-то и такие-то изделия, валки, и без него просто наш завод жить не может. Мы уже построили специальный цех - вот Вы в нём были, видели, какой хороший цех, там есть место, уже фундамент заготовлен - а станка нет. Ну, пришло письмо..." - показываю письмо.

Он снимает трубку и звонит, а в это время уже было организовано - это при Хрущёве - организовано бюро ЦК по РСФСР. То есть если до этого у РСФСР не было никакой своей руководящей партийной организации республиканской, то теперь появилось бюро ЦК по РСФСР. И вот он звонит в это бюро некоему Баскакову. Баскаков - это начальник отдела бюро ЦК РСФСР по машиностроению и вообще по промышленности. И он мне, Романов, говорит: "Ну, понимаете, я-то вот в сфере печати работаю, а он - в промышленности, он мне поможет". И он при мне ему позвонил и говорит: "Вот, такая история, пожалуйста, прими...". А это в одном здании. Баскаков говорит: "Ну, когда он может прийти?" Романов меня спрашивает: "Когда Вы можете прийти?" Я говорю: "Да хоть сейчас - только объясните, где это?" - "Да он сейчас", - говорит, - "через десять минут придёт" - "Хорошо". Называет мне номер кабинета, а этот помощник говорит: "Да я Вас провожу!". Я говорю: "Вы меня извините..." - я забыл как его звали... Алексей? - вот этого Романова. "...но у меня есть ещё одна просьба" - "А что такое?" - "Да у меня командировочная кончилась!" - "А, это нет вопросов. Давайте Вашу командировочную". Я отдал ему командировочную, он дал своему помощнику и говорит: "Продли ещё на 10 дней. А Вы, говорит, идите, сперва к Баскакову, потом ко мне вернётесь, расскажете". Он меня проводил к Баскакову. Я прихожу к Баскакову, в приёмной там спрашивает меня секретарша: "Как Ваша фамилия?" Я говорю: "Шварц". "А, пожалуйста, проходите".

Захожу. Картина такая: сидит, развалившись в кресле, довольно молодой человек с таким важным видом и с кем-то там беседует, кто-то там у него сидит. Я захожу, говорю: "Здравствуйте, я вот Шварц, вот только что с Вами Романов разговаривал" - "А, да-да-да, садись", - на "ты" сразу, - "садись". - Я сел - "Подожди минутку, сейчас я кончу". Кончил с тем разговаривать... "Ну, что, заболело? Что стряслось?"

Я ему излагаю эти два вопроса. А он говорит: "Ну-у-у, значит, сейчас мы решим. От станка, значит, сейчас мы с ходу решим". Снимает трубку, куда-то звонит, говорит довольно таким строгим голосом: "С Вами говорит начальник отдела..." - там тыр-пыр - "...бюро ЦК РСФСР Баскаков, такой-то сякой-то. Вы почему Черкесскому заводу РТИ срываете поставку "ДИП-500", станка?" Там чего-то вякают, объясняют - он говорит: "Чтобы был поставлен, я возьму лично на контроль, чтобы был поставлен! Когда поставите?" Ну, те, как видно, отвечают там: "К концу года..." - "Нет, нет, к какому концу года? Вы что?! К середине года чтобы был там, к июлю чтобы был там!" Ну, тогда отвечают: "Есть", видимо - и поставили нам этот станок, мы получили.

"А второй вопрос какой?" И я говорю: "А второй - вот такой". И рассказываю всю эту историю с подписанием Полянским этого закона о вводе мощностей, о состоянии этого самого строительства, и так далее, и так далее... Он меня сразу спрашивает: "А у Милованова ты был?" А Милованов - заместитель председателя совнархоза РСФСР, курирующий всю химию, в том числе и резину. Я говорю: "Не был" - "Почему?" - "А он меня не принимает" - "Как - не принимает?" - "Ну, вот, не принимает", - я говорю, - "я у него три дня сидел в приёмной, а он, как услышал мою фамилию - так не принимает" - "А что ему твоя фамилия?". Я говорю: "А-а, у меня был с ним конфликт пару лет тому назад" - "А что за конфликт?" - "Да-а..." - "Ну, расскажи, расскажи!" Я и рассказал, что был за конфликт, о продлении командировки. Я говорю: "Он, на меня, наверное, обиделся, потому что он сам подписал мне вызов в Москву, а когда кончилась командировка, я пришёл к нему продлевать - только он мог продлить - а он на меня наорал, что я не выполнил задание, а не выполнил я потому, что каждый день приходил за письмом, без которого не мог ехать в Тамбов, а письмо всё было не готово, а он на меня заорал: "Какой идиот тебя вызывал в Москву???" А я ему показал телеграмму, которая подписана им... Ну, вот он на меня...". Ох, Баскаков хохотал! Потом говорит: "Ладно, сейчас мы этот вопрос решим". Снимает трубку, звонит, говорит: "Слушай..." - на "ты" тоже, по имени-отчеству - "...вот у меня сидит инженер Черкесского завода РТИ, он тут жалуется, что три дня не может к тебе попасть по очень серьёзному вопросу. Вы сами наградили завод планом невыполнимым, дали уже производство рукавов в цехе, который ещё не построили - вы чего там думаете-то?!" Кто-то ему, видно, отвечает, что Полянский подписал. Он говорит: "Что значит - Полянский подписал? Что он, сам вписал туда этот пункт? Кто-то из ваших чиновников туда же вписал этот пункт. Вот сидите тут в Москве, ни черта не ездите по местам..." - и начал на него орать. - "А чего ты его не принимаешь?" Ну, я не слышу, что тот отвечает. "А когда ты сможешь его принять?" Тот... Потом Баскаков ко мне обращается: "Когда вы сможете?" Я говорю: "Да Господи, через десять минут от вас до него... ну, сколько тут пройти пешком? Вон его окно...". Он мне: "Я сам вижу... Ну, он через несколько минут у тебя будет, он сейчас у меня. Всё, иди, всё-всё будет сделано. Если нет - мне тогда, значит, позвонишь" - и телефон свой дал, вот этот Баскаков...

Значит, я прямо оттуда к Милованову прихожу, секретарша: "Проходите, он вас ждёт". Вот так они боялись этого вот ЦК... Ну, тот на меня зло так смотрит... Я, как ни в чём не бывало, ничего не вспоминая ему, того конфликта, ему рассказываю, в чём дело. Он опять ворчит, ругается, но всё-таки снимает трубку, звонит Ушакову: "Что можно сделать?" Тот: "Да всё, он же был тут у меня, я в курсе дела. Всё можно сделать, можно план снять - мне нужно только от Вас письмо, что Вы снимаете заказ" - "Ладно, будет такое письмо". Повесил трубку. "Всё. Можете езжать домой, будет такое письмо". Я говорю: "Вы знаете, а нельзя ли так сделать, чтобы я вместе с этим письмом... чтобы я не домой ехал, а чтобы я с этим письмом пошёл к Ушакову и получил от него окончательную бумагу, что план с этого года снимается?" - "Ух, настырный, настырный ты!" - он мне говорит. - "Ладно, иди к Михал Михалычу..." - он его по фамилии называет... Как же его фамилия, Господи? Павлов, что ли? Не помню, вот выскочило из головы. А потом мы вместе в министерстве работали, когда совнархозы разогнали... Ну, в общем, я пришёл к этому Михаилу... будем считать - Михаил Михайлович... или Пал Палыч? Ну, неважно. Пришёл, значит, к нему, потому что там был один Павел Павлович, а другой - Михаил Михайлович. Пришёл к нему - а Милованов ему, видимо, уже позвонил. В общем, сижу, жду. При мне написали письмо, при мне пошли к Милованову, при мне подписали. В общем, через час-полтора письмо было у меня в кармане. И я прямо оттуда... А, нет, был уже вечер. Я пошёл домой, а утречком - к Ушакову. Пришёл к Ушакову с этим письмом, он говорит: "Молодец, сейчас я своё письмо напишу". Написал своё письмо, уже окончательное, о снятии, но говорит: "Но тебе придётся, наверное, просидеть, может быть, целый день здесь". Я говорю: "Почему?" - "А начальник, который должен подписать, уехал", - но он здесь, в Москве - "куда-то по делам. Тебе придётся его ждать. Ты иди к его кабинету, и как увидишь, что он пришёл...". А я тоже его знал, и он меня знал, я фамилию только его забыл. Отличный был парень, очень тяжело больной, он вскоре умер - у него рак, очевидно, был. Я, значит, около его кабинета сижу. Ну, несколько часов, наверное, сидел. Мне уже там секретарша его говорит: "Владимир Давыдович, ну идите в буфет, перекусите - чего вы тут мучаетесь? Он, если придёт, то уже никуда не уйдёт". Я говорю: "Нет, нет, я уж досижу".

Наконец, он идёт, увидал меня, говорит: "Ты чего тут сидишь?" Я говорю: "Да подпись Ваша нужна" - "А что? В чём дело?" Я ему в двух словах рассказал. "Ну, скажи Ушакову, чтобы зашёл". Я пошёл к Ушакову - это всё на одном этаже - пошёл к Ушакову, говорю: "Пришёл, хочет с Вами поговорить". Ушаков пошёл к нему, и оттуда уже вынес мне это письмо. И всё, я на другой день уехал домой, в совнархоз свой привёз это письмо, которое было адресовано в совнархоз наш, Ставропольский. Привёз туда это письмо и привёз, значит, обещание, что станок будет. И станок действительно был. Вот, хождение по этим самым инстанциям....

А вот другой случай, связанный с этим же. Тоже с хождением по инстанциям, но по другим, более высоким. Был такой Василенко, заместитель председателя Госплана. Вызывает туда директоров заводов, производящих вот те же самые рукава. Ну, директор не поехал, поехал, естественно, я, он всегда меня толкал на всякие такие вот вещи, а это мне прибавляло только опыта, знаний, умения, как разговаривать, как бумаги писать - почему мне потом всё это легко давалось, когда я уже работал в министерстве. Значит, мы... а я простудился, и у меня был кашель, температура, но к тому часу, когда собиралось совещание, я туда пришёл. Я там, кстати, был единственный главный инженер, все остальные были директора, всех наших заводов, которые производят рукава - ну, мы все друг друга знали. Я кашлял, у него секретарша была, у Василенко - пожилая женщина, немолодая женщина, очень приятная тётя. И она увидела, что я плохо себя чувствую, она ко мне подошла, говорит: "Вы плохо себя чувствуете?" Я говорю: "Да Вы знаете, простудился, кашляю, в горле першит, голова болит" - "Ой, я сейчас дам очень хорошую таблетку". Поднесла мне таблетку, полстаканчика воды: "Выпейте!" Я выпил - действительно, мне стало легче...

Ну, наконец, нас пригласили в кабинет, мы зашли туда - человек десять было, наверное. И он каждого, этот Василенко... во-первых, он с каждым поздоровался, и он каждого стал расспрашивать: "Можете ли вы увеличить производство рукавов, и если можете, что Вам надо, какую помощь, и насколько Вы можете?.."

Наконец, очередь дошла до меня. Я говорю: "Черкесский завод РТИ. Вы знаете, у нас вот такое состояние со строительством этого цеха, а если делать всё так, как делали до сих пор, то раньше чем через года полтора, рукавов не будет" - "А Вы можете составить мероприятия, которые бы дали возможность уже к концу этого года пустить цех, начать выпускать рукава?" Я говорю: "Я могу составить мероприятия, связанные с технологией, но я не могу составить мероприятия, связанные со строительством". Он говорит: "Хорошо. Что Вам нужно для того, чтобы составить мероприятие, связанное с технологией? А я со строительством займусь сам". Я говорю: "Ну, мне нужен материал, если можно - хорошо бы вызвать сюда нашего главного механика, я ему позвоню и скажу, какие бумаги надо привезти, чтобы мне не мотаться туда, а потом обратно". Он говорит: "Хорошо". Тут же, значит, вызвал... позвал секретаршу, и... значит: "Как фамилия?" - "Назаров". Имя-отчество... "Пожалуйста, дайте телеграмму или по телефону свяжитесь, чтобы его командировали сюда. И потом свяжите Владимира Давыдовича", - он уже со мной познакомился, он меня уже Владимиром Давыдовичем называл - "пусть он ему позвонит и скажет, что нужно". Она тут же меня связала с Назаровым... ну, с директором, директор позвал Назарова, главного механика, я ему сказал: "Вот так, тебя вызывают в Москву..." Филипп его звали. Филипп, Филипп... а отчество не помню. А, нет, Филиппыч! А как же его звали? Не помню... Неплохой парень был, в общем-то... Вот. Я ему говорю: "Знаешь, вот такая история, нужно вот то-то, то-то, то-то, то-то. Во-первых, привези проект размещения оборудования там, спецификации привези все на оборудование. А насчёт людей - скажи там, как этим трудовикам, чтобы рассчитали быстренько, прикинули, или просто захвати с собой проект, общую часть, где рассчитаны люди. И давай прямо чтобы... постарайся завтра быть здесь. Не езжай поездом, поезжай в Минводы самолётом, лети, архисрочно, нас ждёт заместитель председателя Госплана, так что тут лучше не опаздывать, пока у него хорошее настроение".

Ну, прилетел Назаров, мы с ним ночку посидели, всё это рассмотрели, разобрали, сделали, как нам удобнее докладывать и аргументировать, и я позвонил этой секретарше, что мы готовы, как бы пусть назначат. Она, видно, к нему зашла и через эту... "Подождите", - говорит, - "там минутку", потом говорит: "А вы сегодня можете?" - "Можем сегодня" - "Вот давайте там к такому-то числу, во второй половине дня".

Мы подъехали к Госплану, пропуска на нас были заказаны, поднялись туда... Он нас тут же принял, встал из-за стола... Вот Милованов и вот Василенко - вот два человека, один - заместитель председателя Совета народного хозяйства России, другой - заместитель председателя Госплана. Вот как кто меня встречал, я вам рассказал. Значит, мы заходим с Назаровым, он встаёт из-за стола, идёт к нам навстречу, а мы идём к столу, он здоровается с нами за руку: "Садитесь". И пока мы не сели, он не сел. После чего он нажал кнопочку, сказал там: "Галина Ивановна..." - или как её там звали, я не помню, секретаршу? - "будьте добры нам чайку". Через несколько минут она принесла чай нам, а мы начали разговор. Значит, мы всё это ему изложили, что нам нужно - нужна в первом полугодии поставка вот такого-то оборудования. Ну, всего, в общем, того, что ещё не поставили в рукавный цех, перечень спецификаци. Сделали. Второе: нам нужно вот столько-то набрать трудящихся, значит, нам нужно средство на их обучение, на посылку их на действующие заводы, чтобы там обучались, нужно вот столько-то денег. Проектом это всё предусмотрено, в проекте деньги есть, но сейчас их невозможно просто истратить, пока цех не введён в эксплуатацию. Вернее, не осталось там определённого времени, когда можно их тратить там за несколько месяцев до эксплуатации, чтобы подготовить кадры. Ну, и так далее, перечислили, короче говоря, всё, что требуется. Он говорит: "Вы это всё можете мне оставить?" - "Да, конечно, мы специально для Вас сделаем, но нет никакой надежды на то, что...". Да, а Назарову я сказал: "И привези, пожалуйста, последние сведения о том, в каком состоянии строительство, и постарайся у начальника строительства ещё справочку взять для Госплана, когда они могут в ближайшее время ввести цех - закончить и ввести". Ну, такую справочку он, по-моему, не привёз, ну, мне кажется, не привёз, но он с начальником строительства поговорил, и своими словами рассказал, что тот сказал. Потом он мне перевёл это на русский язык, что тот сказал, чего, конечно, мы этому Василенко сказать не могли, мы ему всё это в вежливой форме представили. Он говорит: "Ну что ж, спасибо Вам большое, оставьте у меня всё это, я постараюсь сделать так, чтобы строительство было ускорено. Всё. Если у вас ко мне больше вопросов нет - всего вам доброго, желаю успехов". Встал, опять попрощался с нами за руку - ну, как... Вот, совершенно другой подход. Вот когда я был у Милованова, то чувствовал себя в каком-то напряжении. Нет, я был не в страхе, я никогда вообще начальства не боялся - я мог и ответить грубо начальству, и мог дверью хлопнуть, у любого начальства - но вот какое-то напряжение во мне было. А с Василенко - с первого момента, как он встал, на встрече поздоровался, я себя почувствовал так, как будто с товарищем разговариваю. Мы когда от него вышли - а Назаров вообще первый раз в жизни в эти сферы попал, у него вообще опыта общения с таким начальством не было, он говорит: "Какой человек, какой человек!" Он привык, если встречался там с местным начальством, с секретарём горкома там - совсем другое...

Ну, вот, значит, мои хождения по инстанциям на Черкесском заводе РТИ, потом... В общем, наши отношения с директором всё ухудшались и ухудшались - он на меня кляузы писал, я с ним всё больше вступал в споры, потому что он вёл себя просто нагло, лез не в своё дело, в технологию, которую абсолютно не понимал, собирал всякие сплетни... В общем, вот такая сволочь была сталинская. Мне это осточертело, а кроме того, у бабули начались сердечные приступы: там высота над уровнем моря 511 метров, и врачи сказали, что это от высоты над уровнем моря у неё сердечная недостаточность началась. Поэтому желательно вам отсюда на плоскогорье... на нулевую отметку куда-нибудь, ближе к нулевой отметке.

И вот как-то я был в командировке в Москве, опять у того же... вот этого то ли Пал Палыча, то ли Павлова... Вот опять же - был там по другим каким-то вопросам, а мы с ним как-то хорошо сошлись, вот хорошие отношения у нас были. И я мог ему позвонить с завода, он мне мог позвонить, причём попросить сделать встречу... Вот, и он мне... он знал о наших отношениях с директором, и он как-то мне говорит: "Слушай, требуется главный инженер на Волжский завод РТИ строящийся - большой завод, не в пример твоему Черкесску. Не можем найти главного инженера. Поедешь?" Я говорю: "Да надо бы посмотреть сперва" - "А знаешь, что? Давай, я тебе продлю дней на десять командировку здесь, в Москве, а ты съезди, смотайся за это время в Волжский. Но за свой счёт придётся, чего уж, посмотришь, что это такое..."

Я, значит, поехал туда, а там работал Женька Ушаков, вот тот, о котором я рассказывал, который на меня там телегу написал, который в Оренбурге был главным механиком, моим начальником, я о нём рассказывал. Ну, это было забыто, конечно, всё, вот он меня встретил там, я у него даже переночевал, он снимал комнату где-то там в деревне около... в рабочем посёлке там, рядом с Волжским. И мы с ним на другой день пошли на завод, я посмотрел, что за завод - завод действительно огромный, интересный. На другой день я посидел в той конторке, где они занимали, полистал проекты, чтоб ознакомиться, и уехал. Вернулся в Москву и ему говорю: "Я согласен". Он, значит, мне говорит: "Значит, так: езжай домой, работай - мы тебя вызовем".

Через некоторое время... Да, у нас управление наше в это время переехало из Ставрополя в Грозный. Вот управление химии совнархоза, Ставропольского совнархоза переехало в Грозный. Тогда, к тому времени произошло укрупнение совнархоза, Ставропольский совнархоз был ликвидирован и влился полностью в Северо-Кавказский совнархоз, штаб-квартира которого была в Ростове-на-Дону, а вот управление химии этого совнархоза, уже укрупнённого, было в Грозном, потому что вся основная химия сосредоточена была в Грозном, там колоссальный химзавод, завод синтетического... в общем, там действительно настоящая чистая химия в Грозном была тогда. И, значит, пришла бумага с просьбой откомандировать меня там... по-моему так, я сейчас что-то не помню - то ли в Москву вызвали, то ли мне прямо пришла бумага откомандировать меня, направить в командировку на несколько дней в Волжский... Нет, нет, нет, нет - это было в Москве! Меня вызвали в Москву и он мне говорит, этот Пал Палыч, будем его так звать... то ли Михал Михалыч... И он мне говорит: "Значит, так: я разговаривал с кадровиками нашими, они руками и ногами за тебя зацепились, и вот попросили тебя вызвать, хотят с тобой познакомиться. Это - управление кадров совнархоза РСФСР. Давай иди к ним, на таком-то этаже в этой комнате, они знают о твоём приезде, они тебя ждут. Иди прямо к начальнику отдела кадров". И я пошёл к начальнику управления кадров совнархоза, представился, он меня усадил, начал расспрашивать обо мне: биографию, о родителях, где работал, что работал, почему хотите уехать из Черкесска - всё-таки Северный Кавказ. Ну, я ему откровенно сказал: "Понимаете, две причины: во-первых, там высокогорная местность, 511 метров над уровнем моря, не очень высокогорная, но у жены начались сердечные приступы - это раз. Второе - дочка кончает школу, там негде учиться дальше. Ну, и третье - у меня бесконечные конфликты с директором, я просто не могу работать" - "А в чём дело?". Я говорю: "Я даже не могу объяснить: то ли он меня ревнует, то ли... не знаю. Такой человек... во всяком случае, за три года у него сменилось семь главных инженеров - это неспроста". Он говорит: "Ладно, давайте, пишите вашу биографию, вот, анкету заполняйте...". Ну, я, как всегда, в биографии всё написал, что, мол, отец был выслан, арестован, пятое-десятое, реабилитирован... Он это всё прочитал и говорит: "Для чего Вы всё это пишете?" Я говорю: "Ну как же..." - "Отец реабилитирован?" - "Да" - "Ну всё, не надо ничего этого писать. Реабилитирован человек - чего писать, что он был арестован, в ссылке, тыр-пыр? Не надо ничего писать! Разные люди ещё есть, особенно в таких учреждениях, в таких подразделениях, как кадры - Вы же сами знаете. Не пишите, перепишите это заново, ничего этого не пишите". Я ему говорю: "Понимаете - у людей может возникнуть вопрос, как это: родился в Москве - и вдруг оказался в Тобольске?" - "Не волнуйтесь, не возникнет, а возникнет - тогда расскажете. А писать не надо этого". Это сам кадровик мне говорит . Я взял, переписал всё это и просто написал: "В тридцать седьмом году переехали в Тобольск". Ну, и всё - дальше: "ушёл на войну, работал там, сям...". Он говорит: "Ну вот, сейчас пойдём к начальнику управления, по ВЧ свяжемся с Беляевым. А Беляев - это Василий Дмитриевич Беляев, первый заместитель председателя совнархоза, курирующий химию, и, в частности, Волжский химкомбинат, и, в частности, завод РТИ Волжский. Значит, по ВЧ с ними связались, он спросил у него: "Вы никуда, Василий Дмитриевич, не уезжаете?" - "Нет" - "Ну, помните, я Вам говорил о кандидатуре на должность главного инженера завода Шварца?" Ну, "да", видимо, он отвечает "да" - "Ну, вот сейчас он у меня, документы все оформил" - "Ну, пусть сегодня же выезжает к нам и сразу пусть приходит в управление кадров, я туда спущусь - и он ко мне подойдёт. Я хочу с ним познакомиться". Всё, я сел в поезд, приехал в Волгоград, сразу пошёл в совнархоз, там недалеко от вокзала пешком можно было дойти... Пришёл в совнархоз, в управление кадров, там меня встретили, уже очень хорошо, взяли мои документы и сказали: "Посидите". И пошли к Василию Дмитриевичу Беляеву. Буквально через несколько минут он спускается, этот кадровик, начальник управления кадров совнархоза, Нижне-Волжского совнархоза и говорит: "Идёмте, Василий Дмитриевич хочет с вами познакомиться". А я уже знал по рассказам, вот когда я был в Волжском и заезжал к Ушакову, я уже там слышал по рассказам, что Василий Дмитриевич очень энергетичный, и может послать, может выгнать, вообще такой резкий человек и так далее - в общем, осторожней с ним надо. Ну, осторожней - так осторожней... Значит, приходим к Василию Дмитриевичу, "Здравствуйте" - "Здравствуйте" - "Садитесь". Сел. Он меня спрашивает, первый вопрос задаёт: "Какой у Вас опыт работы?" Ну, перечисляю: вот работал главным инженером Оренбуржского завода, столько-то лет там, десять лет, вот сколько-то лет там работал на Черкесском заводе РТИ, вот, начинал с механика цеха, кончил... кончаю, вот сейчас работаю главным инженером завода. Он мне говорит: "А почему вы хотите оттуда уехать сюда?" Я говорю: "Знаете, две причины... даже три. Ну, третья - второстепенная, а две причины... Первая причина", - я начал, - "что там высота, жене плохо с сердцем, врачи говорят, что надо спуститься ниже" - "А вторая?" - "А вторая", - говорю, - "я не могу больше работать с моим директором" - "Это почему?". Я говорю: "Да потому что этот человек отменяет мои решения, чисто технологические, лезет в вопросы технологические, хотя он не резинщик - в общем, к резине не имеет никакого отношения, он не знает технологию резины, лезет и только портит дело, не терпит никаких возражений технологических и вообще *...ых возражений не терпит, собирает досье, я у него за три года седьмой инженер. Судя по рассказам, на всех тех предыдущих у него имелись досье, и он их выживал, то ли он ревнует, то ли что - я не знаю. В общем, не хочу я с ним работать и не могу, потому что это - во вред делу". Ну, он меня вот примерно в середине... к этому вот моменту перебил и говорит: "Хорошо, вы нам подходите". Ему понравилась моя позиция, как... А мне когда сказали, что он резкий и так далее, я думаю, ну что, с ним только так и надо разговаривать, не надо ничего крутить там, замалчивать - надо так и разговаривать. "Вы нам подходите. Ну, а третья причина какая?" Я говорю: "Ну, а третья - это не самая главная: дочка кончает школу, а там негде учиться дальше" - "А почему? Это - нормальная причина. А тут, в Волгограде есть технологический институт. В общем, вы нам подходите", и тут же этому говорит: "Оформляйте... Но нам нужно согласие Вашего совнархоза, Северо-Кавказского. Так что готовьте письмо - а мы просим". Подготовили письмо, что просят, отправили это письмо, на руки мне его не дали, я его не читал.

Я вернулся, продолжаю работать. Проходит месяц. И вдруг меня вызывают в управление, в Грозный. Приезжаю в Грозный, значит, к начальнику управления. Он говорит: "Ты чего, Володя, бежать хочешь?" Я говорю: "Да нет! Бежать я не хочу, я бы тут ещё работал и работал, но я просто больше не могу..." Во, вспомнил, его Василий Дмитриевич звали... Нет, нет, нет, Василий Дмитриевич - это Беляев. Да, *, вот этот начальник управления, о котором я рассказывал, мне выговор объявил под давлением директора, сказал: "Ты не волнуйся, я его через полгода сниму" - и снял. Я говорю: "Я не могу больше с Голубовым работать!" - "Да", - говорит, - "я тебя понимаю. Очень жаль, очень жаль. Ну, ты знаешь, тебе придётся... Но мы дадим добро, мы дадим добро". Ну, я ему про бабулю, конечно, рассказал, что у неё плохо с сердцем. "Ну, а ты знаешь, что у нас обком... тебе с Лыжиным надо будет всё это согласовывать? Они могут тоже не отпустить". Я говорю: "Ну, что делать - объясню Лыжину, как Вам, так и ему, как Беляеву, так и ему объясню, чего... как есть - так и объясню" - "Ладно... Ну ладно, возвращайся, мы будем согласовывать, нам нужно получить добро от Лыжина, от первого секретаря обкома и его номенклатуры. Мы будем переписку вести. А может, встретимся, поговорим".

Ну, я возвращаюсь, продолжаю работать. Идёт какое-то активное... большое собрание под председательством Лыжина. В перерыве я к нему подхожу и ему говорю: "Николай Михайлович, я бы хотел с Вами встретиться и поговорить" - "Я знаю, что Вы хотите уйти с завода". Я говорю: "Да. Но я хочу Вам объяснить" - "Хорошо. Давайте. Я позвоню Вам или мой помощник Вам в ближайшие дни позвонит. Я посмотрю свой график...". Я говорю: "Только я Вас очень прошу: обязательно чтобы при этом присутствовал Голубов, мой директор" - "Почему?" - "Ну, то, что я буду вам говорить - я хочу, чтобы он слышал, чтобы я при нём говорил, а не заглаза". Ну, он, видно, понял, до него доходили слухи о наших взаимоотношениях, в этом городишке трудно было что-то скрыть. А действительно там прошло несколько дней, позвонил мне его помощник, говорит: "Вместе с Голубовым приезжай". Я говорю: "А Вы Голубову сказали?" - "Да", - говорит, - "сказал". Я поехал. Голубов, значит, зашёл, говорит: "Чего это Лыжин нас вызывает?" Сели в машину, поехали. Я **... а он говорит: "Вы не знаете, чего он вызывает?" Я говорю: "Знаю" - "Чего?" - "Да я хочу переходить на другой завод" - "Почему?! Владимир Давыдович!" Я говорю: "Ну, сейчас приедем - поговорим".

Приехали к Лыжину. Вот, сидим втроём - Лыжин, Голубов и я. Лыжин говорит: "Ну, что, Владимир Давыдович, давайте, выкладывайте, в чём дело? Почему Вы хотите уйти? Мы очень довольны Вашей работой, мы бы не хотели Вас отпускать". Я говорю: "Вы знаете, я не могу больше работать с Александром Александровичем" - "Почему?" - "Он отменяет мои чисто технологические решения, принимает неправильные решения, которые приводят к браку, ко всяким делам - и мне же потом объявляет выговоры. Хлопочет перед совнархозом о том, чтобы мне объявили выговоры, собирает на меня досье. Я в такой обстановке работать не только не могу - не хочу. Но и не могу. Я не буду. Если вы меня не отпустите по переводу, я подам заявление на увольнение, я больше не могу с ним работать". Он - на Голубова. Тот говорит: "Да Владимир Давыдович, да что Вы - это больше никогда не повторится там", туда-сюда... "Александр Александрович, я от вас эти слова... мы с Вами на эту тему не раз разговаривали, и Вы каждый раз говорили, что это никогда не повторится, что Вы погорячились, однако каждый раз повторяется. Вы стравливаете людей, Вы мне говорите, что кто-то про меня что-то там наговаривает - а тому человеку говорите, что я на того наговариваю. Вы работаете по принципу "разделяй и властвуй". Я к такой обстановке не привык и не хочу привыкать работать, я с Вами работать не буду!"

Лыжин говорит: "Ну, что делать? Придётся отпустить". И всё. На этом моя Черкесская трудовая эпопея закончилась. Я уехал в Волжский. Ну, там прошло несколько дней, потом всё оформили, уехал в Волжский и начал там работать главным инженером. Но это уже следующая история.

А что ещё можно о Черкесске рассказать? Однажды я даже сделал непривычное для себя дело, нехорошее дело. Голубов мне... уже шла вот эта вот заваруха с этим маслом, и мне Голубов как-то говорит: "А вот этот самый..." - Сухобоченков или Сухобочонков? Я точно так и не помню. "Сухобоченков, вот я видел его: ходит по базару..." - и там чего-то ещё нехорошее про него... "Домой ему картошку привозили", - в общем, такие сплетни, он это мне говорит. Зачем он мне это говорит? Чтобы потом сказать Сухобоченкову, что это я про него говорю? Ну, не может этот человек по-другому быть! И буквально то ли на этот же, то ли на другой день меня вызывают в горком, по какому-то там вопросу: каким-то колхозам нужно что-то помочь. Ну, идёт с ним разговор... и что-то зашёл разговор насчёт Голубова. Я ему говорю: "Да не могу я с ним работать, Николай..." - Николай... Господи! Николай Ильич, что ли? "Не могу!" Я говорю: "Давайте: хотите - ладно, вот скажу вам, это не в моих правилах такие вещи делать, но скажу Вам. Вы знаете, что он про Вас говорит? Что Вам продукты возят, и так далее, и так далее - из колхоза вот отовсюду, вы ничего не платите за это. Он же про всех нас, про всех всякие гадости распространяет, всякую ложь! Вот, не хотел я вам этого говорить, но просто Вы меня вынудили Вам это сказать. Хочу открыть Вам глаза на этого человека, у Вас совершенно превратное понятие, представление о нём! Это - мерзавец, до мозга костей!" Ну, прямо вот такими словами. "Извините", - говорю, - "конечно, меня, просто Вы меня вынудили вот это всё Вам сказать. У меня настолько уже наболело, я уже ночи не сплю, не могу с ним работать. Я уйду, всё равно уйду! С этим маслом он устроил целую историю - не без Вашего участия, кстати". Ну, в общем, разошёлся я.

А вот другой эпизод, из Черкесской жизни опять же. Чуть не забыл рассказать. Ликвидировали совнархоз Ставропольский и перевели, как я уже говорил... стал Северо-Кавказский совнархоз. Заместителем... председателем Байбаков был назначен, личность известная, потом до самой смерти, до развала, так скажем, Госплана - он был председателем Госплана. А когда-то он был нашим министром, председателем Комитета химии. А первым замом у него был человек по фамилии Задов, имени-отчества я не помню - но не Лёва. Надеюсь, вы знаете, кто такой был Лёва Задов? Лёва Задов - на всякий случай скажу - это у Махно, у батьки Махно, был палач. Начальник контрразведки, палач, Лёва Задов, одесский, одесский... человек. Так вот, был первый зам по фамилии Задов. Однажды у меня в кабинете раздаётся телефонный звонок, звонит мне Барабаш, председатель совнархоза и говорит: "Владимир Давыдович, вот новый... первый заместитель председателя совнархоза хочет познакомиться с Вашим заводом". А Барабаш ещё работал... Это вот как-то произошло... этот совнархоз, где Барабаш был председателем, ликвидировался, а тот принимал все эти дела, то есть они ещё оба работали. Вот... "Хочет познакомиться с заводом. Вы не могли бы задержаться? Ну, мы подъехали, он сейчас находится здесь, у меня как раз". Я говорю: "Конечно, пожалуйста, Серафим Трофимович, буду Вас ждать. Только пожалуйста, Вы директору не говорите... пусть он спокойно идёт домой" - "Ну, хорошо". Я буквально только трубку повесил - звонит секретарь обкома партии Карачаево-Черкесского по промышленности. Не помню его ни фамилии, ни имени, ни отчества, хотя с ним сталкивался больше, чем с другими партийными обкомовскими деятелями - ну, не помню. И говорит: "Мы сегодня к Вам приедем. Вы знаете?" Я говорю: "Да, мне Серафим Трофимович звонил, я жду. Всё". Где-то часов в семь-восемь вечера появляются трое, значит: Задов, Барабаш и этот... Ну, познакомили меня с Задовым, с этим-то я знаком был, и я их провёл по заводу. Кстати, Барабашу тоже было интересно пройтись по заводу. Я их провёл по заводу, ну, часа два мы ходили - завод-то небольшой. Часа два мы ходили, я всё объяснял, отвечал на вопросы, и так далее, и так далее... Потом мы вернулись ко мне в кабинет, и он некоторые вопросы задавал, в том числе - вот, характеристика того времени. Значит, Задов задаёт вопрос мне: "Скажите, а у Вас бывают случаи отпуска вашей продукции без фондов?" А было постановление ЦК КПСС и Совмина: за бесфондовый отпуск - под суд, к уголовной ответственности. Конечно, мы отпускали без фондов, и отпускали по указанию обкома партии, конкретно по указанию вот этого секретаря обкома по промышленности, который тут сидит, третьим... то есть, четвёртым, если со мной считать. Я рта не успел открыть, чтобы сказать: "Нет, что Вы", как он открыл рот и сказал: "Нет, что Вы, что Вы...", - назвал его по имени-отчеству, - "мы это контролируем, нет-нет, таких случаев нету". А это он мне звонил по телефону и говорил... Я замещал директора, который был в отпуске, он мне звонит и говорит: "Пятьсот вариаторных ремней нужно для сельхозтехники черкесской". Я ему говорю: "Ну ладно, сельхозтехника у нас всё получила досрочно, фонды её исчерпаны" - "Вот надо пятьсот ремней. Ты сейчас за директора, вот думай, как это сделать". Я говорю: "Да никак! Под суд же за это!" - "Ну, это мы ещё посмотрим, под суд или не под суд".

Ну, что? Вызвал меня к себе начальник ОТК, вызвал начальник цеха ремней. Вот мы сидим втроём. Я говорю: "Вот то, что я сейчас Вам скажу, у нас на заводе будем знать только вот мы трое. Если от кого-нибудь что-нибудь услышу, значит, мы будем знать, что кто-то из вас разболтал, но учтите, что разбалтывание может привести к тюрьме. А дело в следующем: нужно изготовить пятьсот ремней вариаторных... Вот, Виктор Фёдорович, это тебе задача сверх плана, а Вам...", - Баглай была фамилия, Баглай - забыл, как его звали, начальник ОТК - "...а Вам - перевести эти хорошие ремни в некондицию". Дело в том, что некондицию мы могли без фондов продавать сами потом по цене на 25% ниже прейскурантной. "А зачем? Кому?" Я говорю: "Зачем вам лишнее знать? Вот я знаю - вот мне поручили, и пусть я один это знаю. Зачем вам лишнее знать? Не нужно вам ничего знать. Вы так и сделайте - и тут же забудьте, что вы это сделали. Вот, приготовьте пятьсот ремней сверх плана, забракованные как некондиционные, то есть по внешним видовым дефектам. Поняли?" - "Поняли" - "Всё".

Я к чему всё это рассказал? С одной стороны, ЦК КПСС и Совет министров издают постановление: за бесфондовый отпуск - к уголовной ответственности руководителей предприятий. С другой стороны, секретарь обкома, то бишь ЦК, заставляет своей властью, без всяких бумажек, устно, сделать или отдать без фондов. С третьей стороны, председатель, заместитель... председатель, сопредставитель промышленности, то есть Совмина, совнархоз зная, что все так делают, спрашивает: "А у вас нет ли, случаем, бесфондовой тэ-тэ-тэ? А то учтите, за это в тюрьму можно!" А этот отвечает: "Нет, что вы, что вы, нет!". Вот это была советская экономическая система планирования всего, вот до гвоздя.

Ну, вот на сегодня хватит, будем считать, что я дошёл до города Волжского, если что-то вспомню ещё, то расскажу. Всё, пока...

001_A_003_Deda Vova (1-27)

Да вот, вспомнил. Начал прослушивать - и как раз там повтор начался на тему выборов... Это вот помните, я Вам рассказал о том, что всех этих начальников из Политбюро - все их выдвигали? Так вот, я как-то в разговоре с директором... просто на улице мы стояли, и он что-то начал разговор: вот выдвинули того-то там-то, того-то - там-то. Я говорю: "Александр Александрович, а я что-то не понимаю: на фига всё это делается? Зачем весь этот спектакль? Всех их выдвигают, по всем весям, и уголкам, в каждой деревне выдвигают Хрущёва, всех выдвигают - а потом они отказываются. Зачем это всё нужно? Выдвинули по одному какому-то - и всё. Как всех остальных-то, людей?" А он, наверное, понял всерьёз и говорит: "Нет, Владимир Давыдович, молоды Вы ещё, не понимаете Вы политики". Вот такая политика была.

001_A_004_Deda Vova (8-50)

Вот, вспомнил ещё несколько эпизодов, о Черкесске хочу рассказать...

Ну, во-первых, такой: ко мне туда приезжали осенью родители, папа с мамой. И вот однажды мы решили взять такси и поехать в Нальчик, посмотреть город Нальчик. Папа там был когда-то в двадцатые годы, и дружил с тогдашним тамошним руководителем, которого потом расстреляли, я не помню его фамилии, известный был человек. И вот мы взяли такси. От Черкесска до Нальчика там восемьдесят пять, около ста километров. Такси тогда стоило десять копеек километр. В общем, мы на целый день взяли такси и поехали - папа, мама, Вовка и я. Ира, по-моему, была в пионерском лагере, по-моему, она не ездила или просто не поехала, я уж сейчас не помню. По-моему, её не было. Вот мы приехали в Нальчик, там озеро великолепное. Остановились около озера, осматривали озеро, потом взяли там лодку, покатались на лодке по озеру... Объездили Нальчик, посмотрели там... Он отличался, этот город, от других городов тем, что там стояли такие же пятиэтажные, как теперь их называют, "хрущобы", но почти каждый дом был покрашен в разный цвет, поэтому это здорово выглядело. Вот шла улица, прямая улица, а слева и справа - пятиэтажные дома: голубые, зелёные, красные, жёлтые. В общем, выкрашены в разный цвет. Это придавало, конечно, такой интерес, не то, что всё серое. Ну, папа там вспоминал какие-то дела, когда он там был, вот, ничего там он не нашёл, что мог бы вспомнить... Потом мы остановились около ресторана, зашли пообедать. Вместе с водителем пообедали, мы даже выпили, он, конечно, не стал, потому что он был за рулём. Мы немножко выпили, вот, и потихоньку поехали домой. То есть мы весь день проездили, вот это там было возможно и доступно. Приехали домой, расплатились с таксистом, были все очень довольны, утомились, конечно, немножко, но, по крайней мере, посмотрели довольно большой кусок Северного Кавказа. Кстати, в хорошую погоду из домика, в котором мы жили в Черкесске, был виден Эльбрус, при ясной погоде была видна вершина Эльбруса. Когда, конечно, были туман или облака, Эльбруса не было видно.

Кроме того, мы до приезда бабули с ребятами в соседнем вот... я уже рассказывал, что это был двухквартирный коттедж, который мне дали, в нём одна квартира моя была, наша, а вторая квартира - главного технолога. Это был такой Толя Меточкин, он приехал с Уфимского завода РТИ вместе с женой, а женой его оказалась Вера Шишкина, с которой мы вместе учились, только на разных факультетах, но на одном и том же курсе, одновременно кончали институт; она училась на технологическом факультете, а я - на механическом. Вот, нежданно-негаданно здесь встретились, она оказалась женой Толи Меточкина. Да и она работала там в техническом отделе, ещё где-то, потом её назначили начальником цеха, когда построили вот этот корпус, о котором я рассказывал. Там было не только рукавное производство, там был цех формовой техники, вот её назначили начальником цеха формовой техники. И у неё ничего не получалось, никак не выходил план, и мы не раз с ней считали - оказывалось, что всё должно выполняться и даже перевыполняться, то есть был даже некоторый запас. Однако она оказалась оччень плохим организатором, хотя рассказывали и она, и её муж, как здорово они работали в Уфе, на Уфимском заводе РТИ. Но вот тут у неё никак не получалось, на планёрках её критиковали, технический отдел имел к ней целую кучу претензий... И наш директор решил, значит... уже не знаю, какие у него были побуждения, он, значит, бабуле предложил возглавить этот цех, снять Веру и поставить вот бабулю нашу. Я бабуле говорю: "Давай, берись. Ты же справишься, у тебя же огромный опыт формовой техники". Она взялась... Да, интересно, что эту Веру Шишкину на всех планёрках ругали за невыполнение плана, невыполнение ассортимента, а она всё время жаловалась, что не хватает людей, не хватает людей, не хватает людей - рабочих...

Пришла бабуля в этот цех, проработала месяц и принесла директору список на сокращение штатов, чуть ли не на двадцать человек, что лишние люди - они не нужны, и они только мешают работать. Ну, для директора это был шок, полный шок. Он довольно долго сопротивлялся: "Как это так?" А она: "Понимаете, если хотите, чтобы цех выполнял план, то этих людей надо сократить. Я не прошу у вас взамен никого другого". Ну, в конце концов, я сейчас точно не помню, кого-то сократили, кого-то куда-то перевели, но кого-то всё-таки оставили. И со следующего месяца цех стал регулярно выполнять план. А переводил директор её с такими словами: "Вот вы всё критикуете, критикуете, вам легко сидеть в отделе, производственно-техническом", - у нас был производственно-технический отдел - "а вот попробуйте в цехе поработайте! Вот наладьте там работу - и вернётесь обратно".

Ну, прошло там сколько-то месяцев - я не помню, цех стал регулярно выполнять план, выполнять ассортимент, и, значит, бабуля пришла к директору и говорит: "Цех работает нормально уже три или четыре..." - я не помню, может, полгода - "...выполняет план, я хотела бы вернуться обратно". И, значит, её директор вынужден был вернуть обратно в производственно-технический отдел, а вместо неё - я уже не помню - кого-то поставили, но цех после этого продолжал более или менее нормально работать и выполнять план. Вот... Работал вот там Роберт Остапенко, о котором я рассказывал, он был корифей в этом деле, причём интересно, что он был очень скрупулёзный, он не допускал брака - самый минимальный брак у него был в цехе. Он очень скрупулёзно к технологии относился, он был технорук от Бога, что называется. И...

<звонок, конец записи>

001_A_005_Deda Vova (4-38)

Да, так вот... Меточкин и Вера, значит, жили рядом... Ну, вот я рассказал там про работу, а у Меточкина была машина, "Волга", он ещё в Уфе её купил. И мы на выходной день всем семейством... Да, причём дети - двое детей у него, дочка и сын с бабушкой, с Вериной мамой - они ещё не приехали. То есть они вдвоём приехали, и я один ещё был. И вот мы втроём каждое воскресенье садились в его машину и ехали в Минеральные Воды, в Пятигорск, в Кисловодск, в Ессентуки... В Кисловодске нашли там на озере великолепный ресторан, очень вкусный, там я впервые попробовал цыплят табака, я даже не знал такого блюда до этого. Мы заезжали в этот ресторан, обедали там. Ну, тогда это всё стоило вполне доступно, недорого. Обедали там, брали пару бутылок "Машука". "Машук" - это такое игристое вино, довольно крепкое, если всю бутылку выпьешь - то закосеешь. Очень вкусное, типа шампанского, но оно очень дешёвое, стоило там - даже не помню - рубль пятьдесят, по-моемму, стоила эта большая, как шампанское, бутылка. И потом... мы в субботу туда уезжали, после работы, субботы тогда были рабочие дни. Уезжали в субботу после работы, в машине там ночевали, на берегу озера и, значит, перед сном мы выпивали это вино, ещё там чем-то закусывали, и, в общем, купались в этом озере, оно было там для купания, и ночь спали в машине, у него там раскладывалось сиденье, и утром возвращались... Потом воскресенье там ездили по Кисловодску, по Железноводску, по Пятигорску там, по магазинам просто посмотреть, на место дуэли Лермонтова - там много интересных мест. И потом к вечеру возвращались домой.

И однажды мы выезжаем... Ну, там, конечно, мы пили воду, "Нарзан"... Вернее, там не "Нарзан", там местная вода в Кисловодске, какая там вода лечебная, я забыл... "Ессентуки", наверное? Ну, и "Нарзан", по-моему, тоже. И там в ресторанах в бутылках этой воды полно, минеральной разной. Поэтому мы к обеду брали воду, и вина мы за обедом в рот не брали... И вот однажды выезжаем оттуда, и прямо на выезде из ресторана нас останавливают два гаишника, два милиционера. И один, значит, приближая свой нос к Меточкину, который сидит за рулём, улыбаясь так ехидно, спрашивает: "Пили?". Мы хором отвечаем: "Пили!". Он как-то так это... не то, что вздрогнул, но как-то так немножко опешил, а мы ему хором говорим: "Нарзан" пили, а вот "Машук" с собой везём - показали бутылку. Они оба рассмеялись и говорят: "Выезжайте". Вот такой эпизод...

Кроме того, там ещё был ресторан, назывался он... я вспомню, у него название интересное было, но не помню - там были изумительные совершенно шашлыки, там в горы надо было ехать. И шашлыки - большими порциями, на больших шампурах, великолепной вкусноты шашлыки, вот мы иногда туда ездили за шашлыками. Очень интересное название у ресторана, не могу вспомнить... Это какое-то такое... А, кто-то в дверь звонит...

001_A_006_Deda Vova (30-03)

Ну, кроме вот таких поездок с Меточкиным, мы организовывали и коллективные поездки. Причём в каком-то году, мне кажется, сделали и субботы выходными днями. Получилось два дня. Брали автобус в автохозяйстве в каком-то, платили туда деньги, там двадцать или двадцать пять мест было, и тоже ездили в Домбай, в Архыз - с ночевой. Ну, ночевали в лесу, брали с собой что-то тёплое: днём жарко, а ночью там холодно. Однажды вот ещё с Меточкиным поехали в Домбай на "Волге". Вечером приехали - идёт проливной дождь, из машины не выйти. Ну, у нас была с собой, конечно, еда, там по рюмочке выпили, и в машине, значит, завалились спать. Утром встали - дождь как лил, так и льёт. Так что ничего мы в этот раз там толкового не разглядели. И поехали обратно, в Черкесск. Немножко проехали - и стоп: стоит куча машин, размыло дорогу. Нет дороги - вот была дорога, и целого куска - там я не знаю, сколько: двадцать-тридцать метров - дороги нет, сплошной поток, и скапливаются машины. Время идёт, уже нужно возвращаться... утром же на работу надо!

Пригнали туда солдат. Стали рубить лес - а дождь продолжает лить - чтобы как-то этот размытый кусок дороги деревьями выложить, чтобы могли машины как-то выехать. Там же на выходные дни приехали десятки, если не сотни машин, туда отдыхать, там буфеты были, там гостиницы какие-то были, там, в общем, было довольно благоустроено. Сейчас, может, ещё лучше... ну, может быть, за последние годы и развалилось это всё, но тогда так было... Вот.

Ну, наконец, мы пробрались через эти деревья, которые там положили, да их нужно было держать, потому что их могло смыть - и смывало, тонкие деревья начинали двигаться. Солдаты эти несчастные стояли по колено или даже выше в воде, держали это всё, чтобы мы могли проехать... Наконец, мы этот размытый участок дороги... прямо была опасность, что могут осыпи быть из-за дождя, потому что справа гора крутая, а слева - обрыв, и внизу там, на глубине, наверное, не знаю, пятьдесят, восемьдесят, может быть, даже ста метров речка бушует. И только вот дорога - площадка под дорогу... Ну, в общем, проскочили мы это дело, приехали домой - конечно, ни отдохнули, ничего...

А вот в Архыз поехали на грузовике, человек двадцать. Архыз - это вообще потрясающее совершенно место. Абсолютно чистый, без подлеска сосновый лес. Реликтовые сосны в обхвате, наверное, два человека. То есть диаметром, наверное, сантиметров восемьдесят, а то и метр, в диаметре. Изумительный совершенно. Земля покрыта слоем хвои упавшей, прямо ходишь, как по ковру. И через этот лес течёт ручеёк такой, примерно метра полтора ширины и с полметра глубины, абсолютно прозрачной хрустальной воды и с температурой - я не знаю - не больше, чем градусов восемь. И вот этот ручеёк недалеко впадает в Зеленчук, в реку Зеленчук. Ну, мы вечером - там рядом деревня - купили барана, нам этого барана сделали, то есть освежевали, зажарили, наделали шашлыков. Вина мы с собой привезли, тот же "Машук", ну, водочки немножко. Ну, там помидоры, всего этого было навалом... Я взял с собой ту ещё... ещё тогда шуба была цела - это она в Волжском пропала - о которой я рассказывал, канадская эта шуба. Мы с Валентином Мокрушиным завернулись вот в эту шубу и спали вот. Там тепло... Вообще холодно на улице - а под шубой тепло. Утром встали - все замёрзли. Кто начал бегать, кто что... Пошли на речку помыться. А глубина реки меньше чем полметра. Мелкая река, по камням, булыжник сплошной там, и она журчит по камням. И там люди, которые туда приезжали, они там в днище, в дне выбирали камни, и устраивали там такую ложбинку, куда можно было лечь и покрыться, когда вода поверх тебя текла.

Значит, кто пойдёт купаться? Ну, никто не решился, кроме меня. Я разделся и, значит, в плавках в эту ложбинку залёг. Ну, пролежал там, может, одну минуту, может, полторы, и выскочил как ошпаренный - там температура, наверное, восемь-девять градусов. Зато сразу согрелся... сразу растёрся полотенцем - было с собой полотенце, растёрся полотенцем, всё, сразу настроение поднялось, оделись, пошли, доели этого барана... костёр развели - там нельзя было разводить костры, но лесник разрешил - там поляночка была такая, только, пожалуйста, всё за собой залейте, уберите... Ну, мы ещё поели там, песни попели, кто-то там танцевал... Ну, был с собой какой-то инструмент - то ли гармонь, то ли гитара - я уже не помню сейчас. Вот... Ну, так, по лесу погуляли, великолепно там всё это было... И выкопали ямки, закопали все следы свои пребывания - там бумажки, кости - в общем, всё это закопали, убрали за собой, всё сделали, как положено, чисто совершенно. Поехали домой. Отдых, конечно, великолепный, зарядка такая хорошая, воздух там потрясающий совершенно, воздух. Вот по сравнению с московским это что-то совершенно другое, инопланетное. Это - высокогорное, там тысяча с лишним метров, я уже не помню, сколько, но это высоко в горах, не каждый там может дышать. Но там люди живут, карачаевцы там живут, деревни карачаевские, вот у кого мы... Они довольно приветливо встречают вот таких туристов, особенно которые там приехали из других республик, из Черкесска там, из других городишек или деревень. Ну, и поехали домой... Я не знаю, сколько, это километров, наверное, от Черкесска, может быть, до этого места - ну, не знаю, двести километров, сто пятьдесят - ну, не знаю. Дорога такая, очень извилистая, слева гора, когда спускаешься, справа - обрыв огромный - там не знаю, сколько - сотня метров там. А когда туда поднимаешься, наоборот: справа гора, слева обрыв. Вот в Домбае - там наоборот, когда поднимаешься, слева гора, а справа - обрыв, а когда спускаешься - справа гора, слева - обрыв, то есть ущелье вот это вот Домбайское...

Вот. Значит, вот такие поездки были, очень, конечно, интересные, весёлые... Ну, директор с нами, конечно, никогда не ездил - и слава Богу, не нужен он нам был. Его, в общем-то, все не любили, это я уже рассказывал, не буду повторяться... Вот такие вещи, значит, были.

Ну, о том, как мы сажали сад с Валентином Мокрушиным, я не помню, рассказывал или нет, но на всякий случай повторю. Значит, мы решили посадить несколько яблонь там, вишен, черешню, абрикосы, несколько грядочек сделать на этих там... Ну, там, наверное, три или четыре соточки был участочек наш, половина коттеджа. Начали копать, а там - сплошной булыжник. На два метра глубины идёт сплошной булыжник. Оказывается, когда-то там пролегало дно, морское дно, миллионы лет назад. Потом это русло ушло, тут намыло или ветром надуло почву, и вот почва... климат изумительный, влаги хватает, дожди там бывают, поэтому растёт всё... Вот мы сидели на крыльце, кушали абрикосы, f косточки плевали. И на другой день из косточек выросли деревца, абрикосы выросли... Значит, мы на носилках выносили этот булыжник за ворота, за забор, покупали землю, нам привозили землю, не помню, что почём, самосвал чернозёма, хорошей земли, засыпали в яме, сажали туда яблони, груши, абрикосы вот у нас были - не помню, что ещё, несколько деревьев. И несколько грядочек - там огурчики летом, петрушка, укропчик там, помидорчики, то-сё, ну, немножко там по квадратному метру грядочки такие маленькие были. Но это недолго продолжалось, потому что мы в шестьдесят четвёртом году уехали в Волжский...

Ну, что ещё было интересного в Черкесске? Постараюсь вспомнить... Да, вот хочу рассказать, однажды произошёл такой случай. Я возвращался из командировки, это было зимой. Ну, зима там тёплая, снега мало - а тут такой, настоящий ураган. Возвращался я из командировки, из Москвы. Обычно я ехал поездом до Невинномысска, а в Невинномысск за мной приезжала машина заводская. Это шестьдесят пять километров до Черкесска. Значит, приехали в Невинномысск, вышли - идёт снег. Причём метель такая - машина стоит, ждёт. Сели в машину, поехали. Ну, обычно час - за час, чуть с небольшим мы доезжали от Невинномысска до дома. А тут - это вечером было - дорогу замело, машины встали. В основном - легковые. Холодно... Одет я в демисезонное пальто, водитель - то же самое. Ну, что делать? Пока какой-то запас бензина был, значит, прогревал он мотор, в машине было более-менее сносно. Я ему говорю: "Слушай, ты сожжёшь весь бензин, мы потом не доедем. К утру, наверное, придёт какая-то помощь". Ну, кто-то там, у кого были лопаты, вышли там, покопали немножко, ну, проехали пять метров - и опять встали, потому что дорогу занесло совершенно... И действительно вот так мы ночью продвигались по пять, по десять метров, ну, может быть, три километра проехали... А утром пришёл трактор, бульдозер, начал расчищать дорогу. Ну, и мы потихонечку поехали. И приехали домой; вместо того, чтобы вечером, часов в одиннадцать быть дома, вчера, мы приехали где-то в час дня на другой день. Замёрзли, конечно, в машине, проголодались жутко, но приехали на завод, живые и здоровые, не простудились, ничего. Вот в такую историю попали на Северном Кавказе.

На заводе работали в основном русские, но были и черкесы, и карачаевцы, и абазинцы. И надо сказать, прекрасно работали. Но были среди них тоже забулдыги, также как и среди русских, украинцев - там было много украинцев. Город Черкесск раньше назывался город Баталпашинск, потом стал Черкесском называться. А станция железнодорожная так и осталась с названием Баталпашинск. Туда, как я уже рассказывал, отцепной вагон был. В Невинномысске отцепляли вагон, его формировали ещё в Москве, кто до Черкесска, значит, в этот вагон, его отцепляли и прицепляли к поезду, который ходил между Черкесском и Невинномысском, вот эти шестьдесят пять километров, вот такой, вроде дачного поезда. Но это было очень долго, во-первых, не всегда попадал к моменту, когда он уходит. Можно было приехать, а он раз в день, по-моему, ходил, утром, по-моему. Уже не помню, утром - в одну сторону, вечером - в другую, по-моему. Не помню. По-моему, один раз в день, да и я даже не уверен, что он каждый день ходил, по-моему, он через день ходил... Ну, неважно. Вот. Вообще народ был неплохой, если бы не был такой идиот директор, который всех ссорил. Он всех ссорил. Просто слов не хватает, что это... я такого больше не встречал, я разных встречал директоров, но такого не встречал никогда. Вообще человека такого не встречал... Вот такой пример ещё: значит, субботник. Городской субботник. Значит, каждый убирает свою территорию, естественно, и сажает деревья. Ну, субботник есть субботник, я, значит, надел какие-то старые штаны и пошёл на субботник. Значит, там со всеми копаю, сажаю деревья на этом пустыре, потом там великолепный парк вырос. Сажаю деревья, женщины мусор убирают, мужчины копают, всё весело, нормально...

Вдруг появляется директор. Не подумайте, что он взял лопатку, начал копать - нет. Он отозвал меня в сторону и говорит: "Владимир Давыдович, зачем Вы копаете? Вы - руководитель, Вы не должны этим заниматься. Вы должны организовывать". Я ему отвечаю: "Нет, я должен этим заниматься. А организовывает это пусть там завхоз или кто...". Значит, ему это не понравилось. Вот такая постановка вопроса. Сам он лопату в руки не брал и вообще палец о палец не ударил, только посмотрел, какие-то замечания кому-то сделал... Как представитель - я не знаю - ЦК КПСС или чего там - не знаю. Тогда он мне говорит... а ему, видно, неудобно, что я работаю, а он - нет. Тогда он мне говорит вот что: надо съездить в Джегуту, посмотреть как там плотина... там строилась плотина, Кубань перегораживала плотина, должно было быть водохранилище, и после этого в Кубани, из которой мы питались водой для завода, должен был подняться уровень воды, и у нас перестали бы идти перебои с водой, потому что очень часто были перебои с водой на заводе. И, в общем, он говорит: "Давайте, поедем, посмотрим". Ну, поехали. В его машине, в его этой "Волге" - у него тоже "Волга" была. Поехали - это 18 километров от Черкесска. Приехали в эту Джегуту, походили по этой плотине, посмотрели, как там - значит, вода переливается... А плотину должны были... уже оставалось несколько дней буквально до ее открытия, до последнего этого самого сваливания туда камней. Мы уже видели, как туда пирамиды бросали, всё это, там собирался митинг - целая история была. Ну, вообще зрелище... плотина, конечно, по сравнению с Волжской ГЭС или тем более Красноярской, которая сто десять метров высотой, конечно, игрушечная, но тем не менее. Кроме того, она давала... орошала довольно большие площади земледельческие, где можно было выращивать там овощи и всё такое. Потом там совхоз был овощеводский, московский, который не по названию московский, а принадлежал Москве, который поставлял ранние овощи в Москву - огурцы там, помидоры, вот всё такое... И действительно, там великолепные урожаи были, это всё так... Ну, и когда мы вернулись, уже этот самый субботник заканчивался, многие уже разошлись... Он мне опять говорит: "Вы неправы, нельзя так. Вы руководитель, вы не должны...". Я говорю: "Нет, должен! Давайте, Александр Александрович, на эту тему не разговаривать, я считаю, что я должен на субботнике работать, как все". Ну, на этом наш с ним этот разговор... То есть у нас с ним были разногласия, в общем, чуть ли не по всему спектру, что политических событий, что экономических... Он иногда делал вещи, которые приводили к отрицательным результатам для завода. Он не понимал этого, не понимал, особенно, когда решалась речь... Я уж говорил об этом, просто повторю: сугубо технологическая резиновая - он тоже влезал, и чаще - невпопад совершенно. И я себя чувствовал неловко. Делать ему замечания? Я вынужден был находить какую-то очень мягкую форму, либо промолчать, а потом, когда с ним остался один на один, ему всё высказать. Но люди-то ушли! Слушали и слышали его, и не слышали моих возражений. И получалось, что потом я должен был это исправлять. И как это выглядело? Вот, ну, короче говоря, настолько меня напрягало это, настолько было противно работать, в отличие от Оренбурга, где был дружный коллектив, хорошие директора, хороший главный инженер... Ну, главный инженер первый был хороший, а потом Азиев был плохой, так что... Вот... А тут я столкнулся с такой вещью. Начальники цехов его страшно боялись, вечные были друг к другу претензии на планёрках, а он мне там... подготовительному цеху, что он резину вовремя не поставил, а тот, скажем, ткань какую-то не поставил... в общем, всё время была такая заваруха. А директор на этом руки тёр, радовался, что вот такая... Вот такой был... Сволочь, в общем, до мозга костей сталинец. Удивительно было одно, меня поражающее: он не был антисемитом. Вот чего не было - того не было. Вот я удивляюсь, как в таком отвратительном совершенно человеке уживалось абсолютно полное отсутствие какого-то там национализма. Вот не было в нём этого. Особенно антисемитизма. Я почувствовал, конечно. Не было. На заводе начальник планового отдела была еврейка, вот я был главный инженер - еврей, ещё было несколько евреев... Больше там не было, просто их не было. Но я чувствовал его отношение. Всё, что угодно - только не антисемитизм. Вот... В общем, была вот такая обстановка...

Потом он меня начал подключать к делам, которые меня вовсе не интересовали. Ну, например, в каком-то совхозе пьяный тракторист съехал с горы, трактор перевернулся и его задавил, трактор. Ну, упал на тракториста. Директору позвонили, и то ли он сам навязался, то ли что... И он меня туда - в комиссию по расследованию. Ну что - комиссия по расследованию, ну, главный инженер резинового завода... Но приходилось участвовать, другое дело, что в дальнейшей жизни мне этот опыт, конечно, пригодился.

Там была совершенно непривычная для меня, я до сих пор не могу сказать, это хуже или лучше, мне-то кажется, что это хуже, чем было в Оренбурге. А именно: как в Оренбурге, так и в Черкесске промышленность помогала селу. Но в Оренбурге это было следующим образом: обком партии давал указания горкому партии, сколько человек во время уборочной компании отправить на село. А тот уже делил по районам, а районы - по заводам. И вот, скажем, на наш завод РТИ Оренбуржский выпадал отправить пятьдесят человек, значит, в такой-то совхоз. Ну, по цехам собирали людей, делили по цехам и отправляли. И завод не нёс никакой ответственности за этих людей, кроме их обеспечения, чтобы они там были. Ответственность по технике безопасности, по обеспечению жильём, по питанию брало на себя полностью руководство колхоза или совхоза. Ну, там совхозы в основном были. И они несли за это ответственность, больше того - это документ составлялся такой... В Карачаево-Черкесии всё было не так: там в совхозе выделяли площадь заводу, и завод нёс ответственность за уборку, скажем, кукурузы. Вот огромная площадь там, не знаю, сколько гектаров... И вот мы должны вовремя убрать эту кукурузу. Ответственность за это несёт директор завода. Директор назначает старшего, каждый день туда приезжает, а колхозники или совхозники пару раз в день или один раз в день верхом на лошади приезжают и смотрят, как мы, качественно ли работаем, и делают замечания или наоборот, говорят - хорошо, правильно делаете. И уезжают. И потом в горкоме партии бьют директора завода. Не директора совхоза, а директора завода! Ну, с моей точки зрения это - полный идиотизм: то есть руководителя сельскохозяйственного производства полностью отрешают от ответственности за сбор урожая, переваливая её на директора завода, который в сельском хозяйстве - ни бельмеса. И так по всему - думаю, что по всему Ставрополью. Вот Евгений Михайлович... Сергеевич потом был первым секретарём. Там, когда я работал, он не был там первым секретарём, был не помню уж, кто - Кулаков, по-моему... Вот такой там был идиотский порядок. И при этом нужно... план не снимался, нужно было выполнять план, и людей туда посылали на полмесяца... ну, вот на наш завод, на котором работало там меньше двух тысяч человек, ну, скажем, человек восемьдесят - сто отправь. А как план выполнять? А план надо выполнять, ответственность за это... Ну, вот и выполняли - вот такое вот качество изделий наше было, потому что нужно было количество давать - и всё, а за качество никто не отвечал. Это не только в Черкесске, это на любом заводе так было, насколько мне известно.

Вот, что ещё про Черкесск можно рассказать? Ну, в общем, основное-то я всё рассказал. Вот мы там, значит, прожили с шестьдесят первого по шестьдесят четвёртый год. Вот... Ну, конечно, условия жизни были хорошие, там всё дешевле было, чем... Жизнь в смысле материальном была гораздо более обеспеченной, заработки там были хорошие, премии получали, так что у меня там средний заработок, когда я уходил, оказался 320 рублей. Ну, имейте в виду, что в то время по стране средняя зарплата была меньше ста рублей. А вот у меня, у главного инженера была 317 рублей 32 копейки - вот. Это я запомнил. 317 рублей 32 копейки. Почему я запомнил - потому что эта сумма была заложена в исчисление моей пенсии. Когда я в 1988 году выходил на пенсию, то моя средняя зарплата тогдашняя оказалась выше в среднем, чем когда я работал в министерстве. Вот так. У меня в министерстве оклад был 285. Ну, бывали премии редко, 285. А там у меня средняя зарплата получилась 317 рублей 32 копейки. Вот так. И мне до 317 рублей доплачивали пенсию, но она не входила в зарплату. Поэтому, когда в восемьдесят восьмом году уже работал я в министерстве, и мне начали оформлять пенсию по старости, в восемьдесят восьмом году, и работница отдела кадров взяла мою пенсию и повезла в собес, то моя средняя зарплата до исчисления пенсии оказалась ниже, чем 317 рублей. И ей там инструктор... инспектор собеса, когда открыл моё дело, сказал: "А зачем вы привезли справку? Инвалиды Отечественной войны имеют право выбирать любую зарплату из своей... вот ту или эту. Ну вот, поэтому у него там выше, надо её и взять". Она мне оттуда позвонила - я говорю: "Ну, конечно, * ту". Так у меня в основе и лежат эти 317 рублей 32 копейки. Вот так.

Ну, вот... Ну, пожалуй, на сегодня хватит, наверное, всё-таки со следующего раза я уже начну с переезда в Волжский и с начала работы в Волжском. А пока на сегодня хватит.

001_A_007_Deda Vova (49-26)

Сегодня 8 ноября 2008 года, и я после большого перерыва хочу продолжить свой рассказ. Точно не помню, но мне кажется, что я остановился на Волжском. Мне кажется, я уже рассказывал, как я попал в Волжский, о том, как мне посоветовал кадровик совнархоза РСФСР не писать в биографии этой наши семейные истории о высылке, об арестах и так далее, о том, как меня встретил в совнархозе Волгоградском заместитель председателя Совнархоза Беляев Василий Дмитриевич - по-моему, я это всё рассказывал. Если не рассказывал - то проверим, потом расскажу. И я, по-моему, рассказывал, как меня из Черкесска не хотели отпускать, но, в конце концов, я добился встречи у первого секретаря обкома партии с обязательным присутствием там директора где высказал всё, прямо при директоре завода, при Голубове, что я просто не могу кроме всего прочего, кроме того, что Черкесск высокогорная местность сравнительно, и что бабуле там стало плохо с сердцем из-за этого, и что дочка кончает школу, нужно учиться, а там ничего поблизости нет, и что я не могу больше работать с этим директором, и привёл примеры. Только он там клялся и божился, что больше не будет, но секретарь обкома понял всё это и сказал: "Ну ладно", - вроде того, - "с Богом". И так я приехал в Волжский.

Приехал в Волжский и пришёл к Ушакову Женьке, к тому самому Ушакову, который писал ещё в Оренбурге Коробцеву докладную записку на мою строптивость, он был главным механиком там, и что у меня отец сидит, что я сын там врага народа. Ну, это я всё, по-моему, уже рассказывал. Ну, с тех пор мы с ним... я ж ему этого не говорил тогда - продолжались вот наши, в общем, приличные отношения. У него к тому времени уже была квартира трёхкомнатная, у него трое детей было, и он пригласил меня пожить у него пока. Ну, и я пришёл, приехал к нему.

Первое, что я увидел в Волжском - это жуткую глинистую грязь. То есть без резиновых сапог там ходить было невозможно. Да, были улицы асфальтированы, но далеко не все, в комбинат... та его часть, которая строилась... от завода РТИ строился, была ещё асфальтирована только частично, поэтому грязь была жуткая. Поэтому первая моя покупка, которую я там сделал - я купил резиновые сапоги.

Ну, и вот, туда тогда ходили спаренные автобусы. То есть что это такое? Автобус, который на ходу - к нему цепляли автобус, который уже сам двигаться не мог, у которого двигатель уже не годился, а ходовая часть, всё годилось. Двигатели выбрасывали, снимали с него, его цепляли, и вот таким цугом два автобуса, как трамваи, два вагона, ходили на комбинат. Утром, когда нужно было ехать на работу, выстраивались колоссальные очереди - сотни людей выстраивались в очереди, чтобы сесть на автобус и ехать на работу туда. Это потом, спустя там пару лет, туда проложили трамвай, всё это развязалось, дороги были асфальтированы, всё стало чисто, посадки, деревья, всё это было хорошо сделано. Но в тот момент всё это было ужасно.

Итак, приехал я на комбинат, предъявил свои документы и тут же приступил к работе. Завод РТИ строился, и наша контора, руководство завода тогда, состояло из там максимум двадцати человек: директор, вот главный инженер - я, главный механик, главный энергетик, там несколько человек из технического отдела, планового отдела - ну, в общем, человек двадцать инженерно-технического персонала, начальники цехов, некоторых цехов уже были, которые курировали монтаж оборудования в своих цехах будущих. И находились мы на втором этаже гаража комбинатского - это же был химкомбинат - за территорией самого предприятия. То есть рядом с управлением комбинатом. А комбинатом управлял директор комбината... я уж даже не помню, как он назывался - генеральный директор или просто директор - неважно - и главный инженер, был такой Позднев. А директором был Ситанов. Вот... Позднев уже был пожилым человеком, старше меня. Ну, а Ситанов был... мне, значит, было около сорока лет, мне сорок там исполнилось, а... Ну, Ситанов помоложе, наверное, был на несколько лет.

Вот. Ну, начал я с того, что обложился проектами... проектом и начал знакомиться с проектом завода. Ну, завод я уже до этого, конечно, обошёл, всё посмотрел, в каком состоянии строительство, монтаж оборудования, везде прошёл, то есть у меня уже в голове была полная картина завода... И - засел за проекты. Начал считать... Я знал, что... поскольку я до этого работал главным инженером проекта... А, нет, нет, нет, нет, вру: поскольку до этого я уже участвовал в строительстве Черкесского завода РТИ, у меня уже был опыт такой, в Оренбурге мне не приходилось, почти не приходилось знакомиться с проектными делами. Кроме такой мелочи, как вот я рассказывал - ремонтно-механический цех, потом цех РТИ - ну, это всё было так... ну, то есть безответственно, в том смысле безответственно, что я знакомился ради того, чтобы познакомиться и знать, никакой ответственности я за это не нёс. А тут уже я был в роли главного инженера и понимал, что настанет момент, когда нужно будет вводить мощности и давать план. Поэтому я, зная о том, что проектанты вынуждены экономить, потому что существовало такое идиотское правило, что каждый следующий проект должен быть дешевле предыдущего, я начал знакомиться с проектом и выбирать себе места, которые у меня вызывали на первый взгляд подозрения. Изучил внимательно всё это дело, времени у меня было достаточно, до пуска оставались ещё месяцы, поэтому я очень здорово всё это изучил и начал считать... В результате у меня получилось там десятка три серьёзных замечаний. Были ещё мелкие, но внимания на которых я не стал заострять, мы могли, с такими замечаниями принять мощности, начать работать и в процессе работы их легко было устранить собственными силами - ну, там мелочь. А тридцать... примерно тридцать, я не помню точно, но что-то около тридцати, наверное, замечаний очень серьёзных, вплоть до того, что, скажем, проектом был предусмотрен для производства клиновых ремней один каландр. А когда я просчитал всё - оказалось, что надо два каландра. Там один и восемь десятых - то есть два каландра. Одного каландра не хватает, я уж не говорю о том, что на заводе надо иметь резервный каландр - мало ли, что: вышел из строя этот каландр - и всё остановилось...

И вот я подготовил письмо на имя начальника резинопроекта московского Льва Николаевича Стыскина, и... Приезжала ГИП, за это время приезжала главный инженер проекта нашего завода и всего комбината. Значит, ГИПом, главным инженером проекта завода была такая Щетницкая Татьяна Яковлевна, а главным инженером проекта всего химкомбината была Смирина... Смирина... Господи, выскочило из головы её имя-отчество... Ну, неважно. Смирина. У меня уже накопились замечания, но я с ГИПом, с Татьяной Яковлевной Щетницкой договорился о том, чтобы внести поправки в проект, пока не поздно, потому что когда строители начнут монтировать оборудование, то тогда уже второй каландр не вставишь, там нужно перестановки делать, а фундаменты ещё были не готовы под оборудование в этом цехе ремней, который пускался в первую очередь. Так вот... они не принимали моих замечаний, тогда я написал письмо на имя директора "Резинопроекта" и предложил расчёты свои, всё, в общем, это сделал - и отправил в Москву. Через какое-то время пришёл ответ: "Всё правильно, ничего мы корректировать не будем". Тогда я это же письмо с предложением ответа и с сопроводительным письмом своим, уже довольно жёстким, направил в главк, главному инженеру главка Равкину Ефиму Михайловичу, с которым мы очень хорошо знакомы были, очень хорошие отношения, и попросил его, значит, собрать совещание по этому поводу, не забыв пригласить меня. Через какое-то время пришло... позвонил по телефону Равкин, сказал, что вот на такое-то число назначено совещание, давай, приезжай. Значит, я приехал на это совещание. На этом совещании был Стыскин, директор Резинопроекта, Смирина, главный инженер проекта комбината, и Щетницкая, главный инженер проекта завода резинотехнических изделий. Были вот ещё из технологического отдела, кто проектировал всё это дело - не помню уж, кто это был. По-моему, Фёдоров, начальник те... Ну, неважно. И я, значит, начал... Ну, он предоставил слово мне, Равкин. Я по всем этим пунктам прошёлся, после каждого пункта он меня останавливал и обращался к проектантам: "Какие у вас возражения?" Там они чего-то говорили, возражения, после чего он, Равкин, делал вывод, что Владимир Давыдович прав, это надо исправить. И так - по всем пунктам. Лишь один пункт - я вот сейчас забыл, какой - но по одному менее серьёзному пункту он согласился с ними. А им, значит, дал указания всё это пересчитать, исправить и в месячный срок представить на рассмотрение в свете корректировки в проект. И появился второй каландр - это было главное замечание - и ряд других поправок.

Итак, всё это было принято, но, когда все ушли, я ему говорю: "Ефим Михайлович, а чего вы этот самый пунктик-то...". Он говорит: "Ты не дипломат". Я говорю: "Да. Я же не дипломат, а главный инженер завода". И вот он мне первый сказал... Потом - я уже, по-моему, рассказывал - мне это сказал первый секретарь горкома, когда меня сняли с работы, что "ты не дипломат". Так вот, он мне говорит: "Ну, надо же было какую-то кость им бросить, ну, нельзя же было все сто процентов... Ты прав. Ну, я понимаю, что этот пункт вы можете сами устранить: ну, вы найдёте деньги, когда пуститесь - тогда и устраните. Это вам не помешает пуститься. Это вам скажется потом, когда на мощность будете выходить на полную, но за это время вы сделаете, я не сомневаюсь в этом".

Ну, ладно. Значит, все эти поправки были внесены, и мы успели... Дополнительная смета была составлена, естественно, и был скандал большой. Причём по поводу каландра - в частности, по поводу каландра они оспаривали скорости. И принесли справку, вот на это совещание принесли справку из НИИРПа, научно-исследовательского института резиновой промышленности, в которой указывали, на какие скорости считать каландр. Вот по этим скоростям хватало одного каландра - а практически на таких скоростях что-то можно было делать, а что-то и нельзя. Я поехал в НИИРП, к заместителю по науке... забыл его фамилию. Пришёл к нему и ему показал свои расчёты, он написал о них Золотухиной, начальнику технического отдела НИИРПа, "проверить", я пошёл к Золотухиной, они всё это проверили и сказали, что я прав. Что та справка, на основании которой "Резинопроект" считал, она ошибочна, и выдали новую справку с новыми скоростями. И когда они предъявили справку, я тогда сказал, что это ошибочная справка, и достал из кармана новую справку, датированную уже вчерашним днём, и Ефим Михайлович тут же схватил трубку, позвонил Бурову - Буров его фамилия была, вспомнил - и тот подтвердил, что да, Владимир Давыдович прав, мы ошибились, да, действительно, там два каландра. И вопрос был решён. Ну, на меня вот Стыскин не обижался, а со Стыскиным мы были знакомы ещё со студенческой скамьи, он у нас преподавал в институте контрольно-измерительные приборы и автоматику. Он в то время работал начальником цеха КИП и автоматики на шинном заводе Ярославском, и мы с ним были знакомы, я - как студент, он - как преподаватель. Он не намного был старше меня, тоже прошёл войну, фронтовик, причём очень заслуженный, у него целая куча орденов была, он всю войну прошёл, я уж не помню, в каком качестве, но, в общем, воевал неплохо. Так что он абсолютно на меня не обижался, главный инженер Балаян тоже не обижался, Щетницкая - вот главный инженер проекта завода - она была со мной сразу согласна, но не могла ничего поделать. А вот Смирина обижалась. Это продолжалось довольно долго, а потом мы с ней не только помирились, но даже подружились, и когда она приезжала в Волжский в командировку, она всегда была у нас дома, они подружились с Ирой, потом эта дружба продолжалась здесь, в Москве, ну, а потом она умерла, и... Ну, дальше бы лучше Ира рассказала, чем я, потому что то, что я знаю, я знаю со слов Иры, лучше мне это не рассказывать, а если интересно - Ира о своей дружбе со Смириной, с Брониславой Марковной... О! Её звали Бронислава Марковна. Мы с Ирой были на её похоронах в "Резинопроекте", попрощались с ней, вот...

Ну, вот это вот я рассказал, рассказал за несколько минут, но тянулось это месяцами, всё это дело. Первое здание, которое было построено и сдано, это было здание центральной заводской лаборатории. И мы, вот наше заводоуправление переехало туда. Там у нас было, по-моему, две-три комнатки временно, а здание заводоуправления, которое тоже было построено, было обнесено колючей проволокой, и там были заключённые... жили заключённые, которые строили наш завод. Наш завод строили заключённые. Вообще весь химкомбинат... Нет, там были и вольнонаёмные, но и было много заключённых. Хотя на въезде к химкомбинату была красивая арка, на которой большими буквами было написано: "Комсомольская..."... "Всероссийская...", по-моему, что-то в этом роде, "...комсомольская стройка". А работали зеки. И там охрана была и всё. И, наконец... Первым должен был пускаться цех клиновых ремней. Встала проблема: где брать резиновые смеси? Подготовительный цех не готов. И вот я сейчас не могу вспомнить, где же мы брали резиновые смеси: то ли мы пустили... по-моему, мы пустили где-то пару вальцев, и на вальцах готовили смеси, благо там у смесей, в общем-то, рецептура несложная, и однообразны смеси резиновые. Но не могу вспомнить, вот почему-то это выпало - очевидно, никаких проблем с этим не было, и поэтому выпало, очевидно, из памяти.

Вот, наконец, этот цех... причём мы, по-моему, его пустили ещё до того, как переехали с заводоуправления уже на постоянное, так сказать, место жительства. Но это неважно. В общем, пустили мы цех... И там произошла такая история. Приближались майские праздники. Майские праздники, наверное, шестьдесят пятого года... Да, совершенно верно - в шестьдесят пятом году мы пустили цех ремней. Кто-то - ну, горком партии, скорее всего, Бойко, придурок - был первый секретарь. Значит, он от комбината потребовал, чтобы на демонстрации обязательно понесли готовую продукцию, ремни, чтобы можно было отрапортовать, что вот пущен цех ремней, что теперь город Волжский обеспечивает клиновыми ремнями, тыр-пыр - в общем, вот вся такая показуха. Поэтому страшно торопились к этому Первому мая сделать ремни. И вот я каждый день ходил по цеху ремней, когда уже строительство подходило к концу - всё было нормально. Но очень долго почему-то не была сделана подводка воды и пара к каландру. Наконец, это было сделано, и я в очередной раз, зайдя в цех буквально за два дня до пуска, обнаружил, что трубопроводы, как подающие к каландру холодную воду и пар, идут поверх пола. То есть это - место, где обязательно кто-то из рабочих упадёт, сломает что-то себе... Я, когда это увидел, прямо обмер. Тут же побежал, схватил чертежи - а по чертежам трубы заглублены, то есть не сверху проходят. Думаю: неужели я недосмотрел такую вещь? Я, значит, тут же вызвал главного механика, своего главного механика, заводского, сказал ему: "Брось все работы, и вот сутки вам срок, чтобы эти трубы были утоплены в землю, значит, проштробить уже в готовом полу" - а пол был из шлифованной мраморной крошки, не асфальтовой, а шлифованная мраморная крошка, хорошие полы были. Проштробить, заглубить, залить, чтобы ни на один миллиметр трубы не выступали из-под пола. И пошёл и сказал директору, что вот такая вот вещь - значит, никакого пуска завтра не будет, рассказал, что пускать в таком виде нельзя, это опасно. Он - на дыбы: "А как же мы ремни..." Я говорю: "Не знаю, когда ремни...".

Он, значит, позвонил этому самому Поздневу, главному инженеру комбината, а тот был из породы тоже вот таких, которым главное - отрапортовать. Тот, значит, звонит мне: "Что вы там задерживаете, срываете пуск?!". Я ему говорю: "Виктор Васильевич! По-моему, мы с Вами в одинаковой степени несём ответственность за технику безопасности. Вы же главный инженер - и я главный инженер. Значит, сделана такая вещь: выполнена не по проекту, и представляет опасность для рабочих, обслуживающих каландр. Это бригада в пять человек, которые бегают с рулончиками резины от вальцев к каландру там и так далее, и так далее. И им нужно перешагивать через трубу, которая сантиметров на десять, если не выше, торчит, проходит над полом. Поэтому я распорядился, и отменять своё распоряжение не буду. Вы лучше вообще", - говорю, - "приходите, посмотрите. И если Вы распорядитесь пускать его в таком виде, я потребую от Вас письменного распоряжения". Он пришёл, посмотрел - и вынужден был со мной согласиться. К ребятам, к бригаде слесарей же, которые уже начали штробить, я подошёл и объяснил, в чём дело, досконально, сказал: "Ребята, я вас очень прошу: не уходите домой, пока не сделаете!". И они всё сделали. За сутки сделали. Вот сутки были там, там немножко поспали - и сделали. И главный механик с ними был. И сделали.

И мы всё-таки успели сделать там несколько ремней - халтура была чистой воды. Но всё-таки сделали, и вот на демонстрации кто-то там кому-то показал это самое, где трибуна, где стояла этот Бойко со своей свитой, значит, показали... Там из обкома приехали, из совнархоза... Ну, показали, что вот - первые ремни. После этого цех был остановлен, ещё месяц доводили там до ума - всё. И потом только уже пустили по-настоящему, и начали набирать темпы. Вот так вот был первый пуск.

А тем временем город продолжал строиться. У нас же огромная была проблема с кадрами. Значит, когда я туда приехал и начал работать, сразу один из первых вопросов к директору у меня был: "А что с кадрами?" В проекте предусмотрено обучение кадров, деньги отпущены - надо же людей принимать на работу и посылать на другие заводы учиться. Никого ещё, ни одного рабочего не было! Оставалось несколько месяцев. Я говорю: "Чего мы делать-то будем? Ну, завод построен, цех - а дальше что? Кто работать-то будет?" А надо сказать, что директор там был Александр Николаевич Венедиктов - он строитель, он в резине - ни бум-бум. Он был строителем, его назначили - вот подвернулся под руку - назначили его директором завода, ничего он в этом не понимал. Ну, правда, надо отдать ему должное - он не лез в технологию, в отличие от Голубова в Черкесске, который лез во все дыры и только мешал и портил. Этот хоть не лез в эти дела. У нас с ним были, в общем-то, нормальные, хорошие отношения. Он отличался тем, что когда ему кто-то что-то начинал говорить, он на первом же слове перебивал и говорил: "Я знаю", хотя и не знал. Мне, например, это дело надоело, и однажды на диспетчерском совещании, которое он проводил, и я там чего-то докладывал, он как обычно, сказал: "Я знаю". Я замолчал и сел. Была пауза, после чего он говорит: "Ну, чего Вы замолчали?". Я говорю: "Так Вы же сказали, что знаете. Чего же я буду говорить, если Вы всё знаете?". Ну, вот такой он был человек. Я бывал у него дома, он был на моём дне рождения, когда мне сорок лет исполнилось. Ну, в общем, были нормальные отношения. У него была машина, у меня не было ещё тогда машины. Какая-то служебная у него была, и мы вместе ездили обедать в ресторан, до того, как перевёз я туда, вселил бабулю, Юлю и Вовку...

А тем временем мы начали кадры подбирать. Я, конечно - инженерные кадры, несколько человек приехали следом за мной по моему приглашению - ну, я оформлял приглашения с гарантией квартиры - из Черкесска, те ребята, которые приехали ещё из Оренбурга: Роберт Остапенко, ещё там кто-то - сейчас не помню - кто-то ещё, рабочие... А там цех ремней был в Черкесске - вот, рабочие из цеха ремней, несколько человек, которые там не имели квартир, переехали сюда, получили квартиры, работали - там каландровожатые опытные, сборщики ремней, вулканизаторщики - несколько человек. То есть костяк можно было собрать. Из Оренбурга несколько человек - переманить удалось, пригласить - приехало. С других заводов, на которых я не работал. Из Свердловска довольно много. Из Курска приехали люди... В общем, мы набирали людей, и главным нашим козырем было жильё. Жильё действительно строилось, и действительно люди все довольно быстро, ну, по советским меркам в течение нескольких месяцев - даже не лет, а месяцев - получали жильё в городе Волжском - это было так, действительно. Потом просто набирали рабочих здесь, посылали их на заводы учиться. Короче говоря, к моменту пуска цеха ремней у нас уже костяк какой-то был. Был начальник цеха Ушаков, был технорук, из Курска приехала женщина, со своим мужем Озеровым, который там много лет работал начальником цеха ремней, но тут он был временно на другой работе, а она техноруком в цехе ремней была. Ну, короче говоря, уже сколотили какой-то...

Вот. Значит, завод продолжал строиться. И как я уже сказал, параллельно город строился - дороги строились, комбайная линия строилась из города на комбинат, то есть постепенно это всё налаживалось. Роберт Остапенко приехал одним из первых, тоже без семьи. И мы с ним вдвоём - я ушёл от Ушакова, я недолго у него прожил, потому что быстро пригласил Роберта, он быстро приехал, и мы с ним жили в общежитии. А в общежитии такая же квартира трёхкомнатная, приспособленная для общежития, там жили несколько человек, в том числе в маминой комнатке мы вдвоём. Вместе ездили на работу, с работы, мы с ним дружили ещё в Оренбурге, потом - в Черкесске, дружили семьями, и вот в Волжском - то же самое.

Однажды мы с Робертом в выходной день ходили по городу, зашли в магазин - там был магазин овощной - а там продавали клубнику. Хорошая клубника, недорого... В общем, мы с ним купили - я не помню, сколько - наверное, два или три килограмма вот этой клубники. Пришли в общежитие и решили: сейчас мы её почистим, помоем, поедим и на завтра ещё оставим. Встали мы с ним около раковины, открыли кран, начали под краном мыть ягоды и отправлять их в рот. Отщипывать эту плодоножку - и в рот отправлять - и не заметили, как всё съели. Вот так, стоя у раковины, всю эту клубнику - два, наверное, килограмма - так и съели. Ну, в столовую мы ходили - это всё было тогда довольно дёшево там. На почту я ходил, звонил по телефону: родителям в Москву, бабуле в Черкесск...

Ну, наконец, мы с ним получили квартиры в домах напротив. Вот, на одной улице - два дома напротив, пятиэтажные, стандартные, которые теперь называют "хрущобы". Получили квартиры - я получил трёхкомнатную, он - двухкомнатную.

Я поехал в Черкесск за бабулей, Ирой и Влёхой. Приехал, значит, туда... Да, надо сказать такую вещь: что за то время, пока я там работал один, я уже, конечно, познакомился с начальником Волгоградгиперстроя, который строил завод, с главным инженером Волгоградгиперстроя, с начальником там участка. Со всеми у меня были отличные отношения. Так вот: главного инженера - я не помню его ни фамилии, ни имени, ни отчества, он недолго там был... А в Черкесске был филиал Волгоградгидростроя. Там строилась плотина в Джегуте - вот я рассказывал, как мы с директором ездили туда. И вот Волгоградгидрострой - у него филиал там был, который строил эту плотину на Кубани. И вот главного инженера переводили из Волгограда - из Волжского - в Черкесск. И мне в голову не пришло предложить ему поменяться квартирами! То есть он бы тогда в Черкесске жил в моей квартире, трёхкомнатный коттедж, а мне отдал бы свою здесь, в Волжском. А он же жил в старой части города, где были великолепные квартиры - там же были не пятиэтажки эти стандартные, а отличные квартиры с высокими потолками. Что-то мне это в голову не пришло. И когда я приехал за семьёй в Черкесск, вещи перевозить - и тут-то меня осенило: Господи, так ведь главный инженер этот здесь теперь главный инженер этого филиала, или даже начальник строительства. Я пошёл к нему - и только тут мы с ним разобрались, что он из Волжского переехал в Черкесск, а я из Черкесска переезжаю в Волжский, и что у него там до сих пор нет квартиры, а там, в Волжском, его квартиру уже кто-то занял... Ну, мы посетовали, что как-то не разговорились раньше на эту тему, и он мне говорит: "Вот чего, слушай: у нас тут на днях должен отправляться в Волжский большой самосвал. Давай, заплатишь, сколько это стоит - копейки - и все вещи на нём перевезут тебе, перевезёшь - всё. Ты напиши заявление...". Я написал заявление, он написал резолюцию, я пошёл в кассу, заплатил, сколько там это стоит - и мы всё приготовили, увязали, всё... И вечером всё погрузили на этот автомобиль - вот всю нашу мебель, которая и сейчас вот, старая - сервант, стол, вот всё это, шкафы книжные... ну, тогда у нас меньше было мебели, чем сейчас - погрузили на этот самосвал,и должны были рано утром выезжать. А бабуля с ребятами поездом должна была через несколько дней приехать, когда мы в квартире уже всё это расставим, чтобы это готово было. И ночью пошёл дождь - а у нас всё это открыто на машине, было сухо... Бабуля так переживала, всю ночь не спала, плакала... Вот у нас на серванте остались даже следы от дождя - а так ничего не испортилось. Рано утром я пошёл на завод, и мне дали брезент, чтобы всё это закрыть, который водитель этот, вернувшись обратно в Черкесск, должен был снова на завод сдать. Ну, так оно и произошло: мы всё это закрыли брезентом, завязали и в кабине поехали. Доехали до Элисты, в Элисте мы переночевали, прямо в кабине - покушали там в столовой, переночевали - и на другой день утром в первой половине дня уже были в Волгограде около подъезда дома, где на втором этаже была моя квартира. Мы с Робертом, который нас ждал уже, и с водителем разгрузили всё, занесли на второй этаж, в квартиру, мы с Робертом всё расставили по своим местам, всю нашу мебель, там у нас были диваны, на которых спали, там мы их не стали брать с собой - всё это, значит, расставили, как полагается... А, нет, диваны мы привезли, всё расставили. И я позвонил бабуле, что "всё, выезжайте".

Ну, и через несколько дней они приехали в Волгоград, я их встретил, пришли домой, тут уже всё расставлено. Бабуле на удивление всё понравилось, как мы расставили. Конечно, если бы она была, то всё было бы по-другому, она же не может, так сказать, принять с первого раза всё. Но тут деваться было некуда, и у нас было всё хорошо, три комнаты там... Вот. Ну, через несколько дней... я вот сейчас не помню, когда это было, но это было летом. Ира пошла в школу, Вовка пошёл в школу - недалеко от дома. Ира пошла в первую школу, там на другом конце города, по-моему, уже в одиннадцатый класс она пошла, в последний... Да, наверное, в одиннадцатый... <в те времена была десятилетка - ММ>.

Ну вот, а дальше бабуля пошла на завод, оформилась в технический отдел, ну, и вот мы продолжали работать. Потом наступили времена, когда, наконец, зеков оттуда убрали, заводоуправление нам освободили. Мы расселись по своим кабинетам, там уже была связь, у меня, например, стоял коммутатор, и я мог по прямой линии с любым начальником цеха связаться, больше того - я мог их связать между собой и слушать, и вмешиваться или не вмешиваться в их разговор громкоговорящий. Вот... Бабулю назначили начальником производственного отдела или... Да, производственного отдела она была начальником. Ну, вот я - главным инженером. Нам уже были кадры технические... отдел уже был, цех ремней уже, по-моему, работал к тому времени, продолжалось строительство остальных цехов: цеха формовой техники, цеха рукавов, там цеха крупногабаритных изделий, там подготовительного цеха, и так далее, и так далее, и так далее. Там ещё был корпус для автобазы <слышится АвтоВАЗа, хотя его тогда еще не было, и был он построен в другом месте - ММ>, потом корпус для изделий из этого самого... из Господи... ну, жидкого каучука. "Изделия номер два" - презервативов цех по изготовлению нескольких миллионов презервативов, резинку для трусиков, вот такую вот - цех такой строился. Всё это строилось - это была вторая очередь завода... или даже третья...

Вот. Ну, пошла работа своим чередом, дети - в школу, мы - на заводе с утра до вечера. К тому времени или вскоре после этого уже трамвай пошёл, легче стало с транспортом. Кроме того, у нас появился автобус, который по утрам приезжал за мной, легковой машины не было, а я собирал всех, кто рядом жил с нашего завода, набивался полный автобус, и мы ехали всей командой на завод, потому что в моём доме и в соседних домах жили многие инженерно-технические работники и рабочие нашего завода. Правда, у нас по времени не совпадало. Ну, с ИТРовцами-то всё совпадало, поэтому я всегда ждал, когда все соберутся там, и в восемь часов, или к восьми часам, по-моему - я не помню - мы ехали на завод. Ну, а обратно уже добирались кто как мог, потому что я всегда там задерживался и потом на трамвае возвращался домой поздно... Работы очень много было, потому что шло бурное строительство, по тем временам всегда приуроченное к какому-нибудь празднику или какому-нибудь событию вроде съезда какого-нибудь или ещё что-нибудь...

Цех ремней работал плохо. План всё время не выполнялся. Значит, был там очень хороший КИПовец - цех контрольно-измерительных приборов и автоматики - был толковый парень, не помню уже ни его фамилию, ни имя... У нас было в цехе ремней... есть такая операция: после сборки идёт облицовка ремня прорезиненной тканью на специальном оборудовании, облицовочные станки, и вот нам всё время начальники цеха, начальники смены жаловались, что не хватает станков, вот мы не успеваем. А по моим расчётам там излишки были этих станков. Что делать? Я как-то этому начальнику цеха автоматики и КИП говорю: "Слушай, а ты можешь сделать, чтобы самописец записывал время работы и время простоя?". Он говорит: "Тю... Проще простого!". И он сделал на каждый станок... В сутки вставлялась круглая эта самая... ну, как это называлось, я уже забыл - ну, бумажная эта самая, на которой рисовалось по минутам, как работает: остановился станок - упало, пошёл - поднялось. И тогда каждое утро мне приносили эти самые штуки расшифрованные... И вдруг выяснилось: колоссальный простой!

Я это всё принёс начальнику цеха Ушакову и говорю: "Жень, смотри, что творится-то! Ты всё кричишь на всех планёрках, что не хватает станков, а ты посмотри - простоя больше, чем работы! Чего твои начальники смены делают и мастера? Почему столько простоя? По какой причине? Когда поломка - там отвечают, что была поломка. А так - просто простой, неизвестно, что. Что, почему? Давай", - говорю, - "собирай всех облицовщиц, покажи им всё это, я могу прийти к тебе, и объясни им, пусть объяснят, почему столько простоя!"

В общем, после этого кончилось вот это вот дело, нормально стало работать всё... А у меня такой опыт был ещё из Оренбурга. Тогда мы такую штуку установили в подготовительном цехе на вальцах, которая писала - мы называли его "кляузник" - которая писала простои все и работу вальцев. И когда мы выяснили... А почему это началось-то там, в Оренбурге? Да потому что сплошь и рядом ночная смена, выполнив свою сменную норму, в шесть часов уходила домой, то есть воровала режимы. Я об этом рассказывал. Я только забыл рассказать, что мы там поставили эти самые "кляузники". Ну, вот таким образом вот это вот было, значит, сделано и довольно здорово помогло. Ну, вот, на сегодня хватит, в следующий раз продолжу.

001_A_008_Deda Vova (50-44)

Сегодня 14 ноября 2008 года. Остановился я в прошлый раз на том, что поставили "кляузники" на облицовочные станки в цехе ремней. Ну, после этого на этом участке дело поправилось, но всё равно план не выполнялся. Не выполнялся по разным причинам. Ну, во-первых, когда мы пускались, мы сознательно установили завышенные нормы... то есть заниженные, заниженные нормы... Да, кстати, начал я работать на Волжском заводе РТИ 26 марта 1964 года. Так вот, были установлены на всех переделах заниженные нормы, ну, для того, чтобы получить какой-то разгон, чтобы люди навык приобрели, чтобы пару месяцев поработали на заниженных нормах, но чтобы при этом зарплата была повыше, конечно.

Наконец, пришло время, когда эти нормы стали тормозом для того, чтобы лучше работать и выполнять план. И хотя служба труда и отдел труда была не моя служба, это была служба директорская - отдел организации труда и зарплаты - тем не менее мне пришлось в это дело вмешаться, и я проделал такую вещь. Я не стал настаивать в отделе труда, чтобы повысили нормы, а пришёл в цех. В кабинете у начальника цеха Ушакова... Нет, вру: к тому времени Ушакова уже пришлось перевести на другую работу, потому что у него с людьми не получалось. Ну, не мог он с людьми нормально работать, он, может быть, был хорошим инженером или бухгалтером - когда-то до войны он работал бухгалтером - а вот работать с коллективом у него не получалось: он не мог с людьми спокойно разговаривать, повышал голос... В общем, короче говоря, быть начальником цеха - это не его работа. Когда в Оренбурге он работал главным механиком, то совершенно другое дело, он работал там с аппаратом своего отдела да с механиками цехов, да с начальниками цехов, но не с рабочими. А тут ему пришлось заниматься с рабочими. И у него не получалось, у человека, не был он способен работать с людьми. Поэтому пришлось его снять и на его место назначить вот о котором я говорил уже - Озерова из Курска, который в Курске работал какое-то время начальником или техноруком - я уже и не помню - цеха ремней. То есть человек, уже имеющий опыт и вроде бы с людьми у него получше.

Так вот, я решил сделать такую вещь: я пришёл в цех, попросил сперва начальника цеха, чтобы он в такое-то время рано утром, когда идёт пересменок ночной и дневной смены, собрал бригадиров всех переделов, в первую очередь - бригадиров прессовщиков, потому что после того, как мы вроде бы развязали узел, мешающий работать на облицовке, камнем преткновения стала вулканизация. Вот, я его попросил собрать бригадиров всех бригад прессовщиков, в том числе заранее пригласить вечернюю смену утром прийти... и сказать, что "скажи всем, что будем совместно разрабатывать норму выработки, что в этот раз не будет никакого сверху спускания уже готовых новых норм выработки, а вот вместе с бригадирами посидим, подумаем, посчитаем - и установим нормы". Так было сделано, я пришёл в цех, там уже были все эти бригадиры. Каждому раздали по листу бумаги, по карандашу там или по ручке, и я начал с ними считать, как и на сколько можно новые нормы. Предварительно я сам посчитал нормы, которые с моей точки зрения были наиболее приемлемы. Они, оказалось, были выше существующих где-то процентов на двадцать, но ещё примерно процентов на десять или двадцать были ниже вообще настоящих норм, которые бы должны быть, и к которым надо стремиться. Засели. Я им высказал... показал свои расчёты и предложил опровергать это дело, но не эмоциями, а вот с расчётами в руке. Толковые ребята были, они какое-то время писали, считали, умножали, перемножали... Ну, и у них не оказалось возражений, ничего они не смогли возразить и сказали: "Да, действительно эти нормы приемлемы, правда, будет сразу тяжеловато, но, в общем-то, Владимир Давыдович...". Ну, нет, я там каждого - не то, что все хором там, а вот каждого: "А вот вы там, Пётр Иванович, а вот вы, Иван Петрович, что скажете?" И все - каждый в отдельности - сказали, что "да, приходится с этими нормами согласиться". И я их, конечно, предупредил, что это не последний пересмотр норм, что до настоящих норм ещё далеко довольно, что вы почти все, во всяком случае большинство, вот вы, вы, вы, вы - показал пальцем, на кого - вы, вы - учились на таких-то заводах, и вы видели, какие там нормы. Я понимаю, что там люди уже работают годами, поэтому вам и были сперва установлены довольно низкие нормы. Пора их поднимать, иначе мы так и не вылезем из той ямы, в которой сидим, с невыполнением плана. А невыполнение плана нашего чревато тем, что мы недопоставляем ремни нашим заказчикам. Поэтому за этой ниточкой тянется дальше, если мы не поставим вариаторные ремни - значит, комбайны в поле не выйдут, ну, и так далее, и так далее, сами понимаете.

Ну, короче говоря, мы установили вот эти нормы, все согласились... Составили какой-то протокольчик, они все расписались, начальник цеха расписался, технорук цеха расписался, и я расписался, хотя это было абсолютно не моё дело, этим должен был заниматься отдел труда и зарплаты. Но не было там, к сожалению, людей, которые были способны вот так разговаривать с рабочими по-настоящему, как надо. Они предлагали утвердить нормы - и всё, нечего там разговаривать. Я говорю: "Нет, это не так, я не согласен". И в общем, вот я это сделал, после чего принёс это директору, он вызвал трудовиков, те посмотрели, сказали, что они не возражают. Эти нормы оказались даже на чуть-чуть выше того, что они собирались предложить, но зато это было согласовано со всеми бригадирами прессовщиков. А бригадир прессовщиков и вообще бригадир в резиновой промышленности - это работающий, а не командующий, он так же работает на прессе. И вот в его бригаде, предположим, там бригада из пяти человек, обслуживают они там десяток прессов. Он - старший среди рабочих, и он так же работает, как они. За бригадирство ему шла доплата там - не помню уж сейчас, сколько процентов - какая-то доплата. И, как правило, назначали бригадирами, так сказать... ну, как бы это сказат - в общем, не просто сверху навязывали, а это всегда сами рабочие выдвигали кого-то, а мы уже, руководство, так сказать, соглашалось с этим или не соглашалось, но как правило... я, например, соглашался. Кого бы они не выдвинули, я всегда соглашался, потому что понимал, что если бригадир окажется плохим бригадиром, тогда ребята сами скажут, что надо переизбрать. А получалось так: вы его выдвинули - вот вы за него и несёте ответственность. Он - ваш бригадир. Он вам не нравится в случае чего если - ну, переизберите другого.

Ну, короче говоря, начали работать - и как-то начало дело выправляться. Вот постепенно начало дело выправляться, но план всё равно не получался: то на одном месте какой-то пролёт, то на другом месте... ну, не получался как-то. Шёл большой брак, особенно по ремням вентиляторным, которые делали на таких барабанных пресс-формах в автоклаве. Всё время шёл брак, причём в большом количестве. Я собрал... вызвал технорука к себе, это женщина была, говорю: "В чём дело, почему у вас всё время брак?". Она не могла мне толком объяснить, и что-то там вякала, хотя у неё был опыт, она в Курске работала техноруком в * ремнях, но что-то такое... ну, непонятное. Я говорю: "Хорошо. Давайте мы сделаем так: пойдёмте сейчас с Вами в цех, и подойдём к автоклаву и постоим, посмотрим, как идёт работа".

Прямо пришли мы с ней в цех и стали... и смотрим, как работает сборщик, он же... не сборщик, а вулканизаторщик ремней. Технология такая: пресс, то есть ремень, формируется его трапециевидная форма в таких тарелках, у которых там, где закладывается ремень, сделан нужный профиль. Значит, идёт стержень, на стержень надевается нижняя тарелка, накладывается заготовка ремня, на неё накладывается следующая тарелка, тоже с профилем второй... верхней части ремня, опять ремень, и вот такой слоёный пирог идёт, идёт, идёт... Высота всей этой конструкции - ну, где-то, наверное, миллиметров шестьсот - семьсот, в общем, там в зависимости от размера ремня до двадцати ремней делается. Когда укладывается самая верхняя тарелка, то на резьбу... стержень этот заканчивается резьбой. Ну, диаметр стержня - примерно 50 миллиметров, это толстый, второй стержень, мощная гайка, значит, накручивается ключом гайка, чтобы стянуть вот эти все тарелки, чтобы запрессовать ремни. Сперва это делается вручную, то есть прессовщик, вулканизаторщик, вернее - это были пресса, это вулканизация в автоклаве, поэтому профессия называется вулканизаторщик, на прессах - прессовщик, а тут вулканизаторщик, а там - прессовщик-вулканизаторщик.

Значит, он затягивает гайку. Дальше он должен поднять тельфером - уже тяжело. Там тельфер, он тельфером поднимает этот барабан собранный и ставит на специальный станок, который предназначен для того, чтобы сдавить ещё сильней такой пресс как бы. Сдавить ещё сильней вот эти тарелки, то есть чтобы как следует было стянуто. Он же закрутил эту гайку... ну, сильно он её закрутил, и сразу взял на тельфер и понёс на станок для обмотки бинтами мокрыми...

Я ей говорю: "Вот вам - нарушение номер один". Она молчит. Я говорю: "Вы понимаете, какое нарушение?". Она молчит. То есть я понимаю, что она просто не знает, какое нарушение, то есть она технологию не знает. Я говорю: "Прежде чем бинтовать, нужно поставить вот на этот станок, сжать усилием станка ещё... и гайку эту ещё затянуть, сколько возможно. Этот станок даёт сжатие оптимальное, он не пережмёт, он не может пережать, потому что тарелки - они в одной окружности сойдутся, и тогда уже дальше не нажмёшь. Вот он должен нажать до этого - а так там получается щель и оттуда идёт выпрессовка, и ремень бракованный. Скажите ему, что он пропустил технологическую операцию". Она ему говорит, что вот, вы пропустили технологическую операцию, почему вы не сжали? Он что-то начал ей отвечать - я молчу. Он поставил на тот станок, сделал всё, что нужно, ещё на пару оборотов гайку эту провернул... ну, в общем, затянул, как нужно. Дальше он его перенёс на бинтовальный этот самый станок, а там, значит, прижимные резиновые валки или мокрый бинт, значит, широкий, во всю ширину этой самой... до этого барабана идёт сперва мокрый бинт, и он прикатывается этими резиновыми валиками, прикатывается с большой силой, с большим усилием, но не с человеческим, а машина это делает. После того, как он один раз, два раза обернул и прикатал как следует, идёт бинтовка. Это уже узкий, примерно миллиметров двадцать бинт, мокрый, всё это мокрое обязательно, прямо проходит через ванну с водой, я потом объясню, почему мокрый. Через ванну идёт бинтовка этого барабана, опять же под сильным нажимом вот этих вот валиков резиновых обкатка идёт, обтяжка. И бинтуется там в пару слоёв вот этим бинтом. После того, как эта обкатка закончена, вот после этого барабан с этими забинтованными мокрыми бинтами... а бинты делаются - это не медицинские бинты марлевые, а это холст, очень прочный, довольно толстый холст специально для вот этого делается. Вот, после чего это поступает в автоклав, ну, туда загружается на тележку, потом следующий барабан, следующая когда тележка полностью загружена, она закатывается в автоклав, закрывается дверца, пускается туда пар и идёт режим вулканизации, установленный технологический режим, который нельзя делать ни меньше, ни больше того, что там написано. Ну, предположим, сорок минут.

Вот под моим наблюдениям вот всё это было проделано, вовремя; он, этот парень пошёл с ключом открывать крышку автоклава, когда до конца ещё... а у меня часы на руках, я на часы посмотрел - а у него режимные часы стоят вообще-то. Он пошёл открывать, когда ещё несколько минут оставалось... Я и говорю: "Смотрите, он хочет открыть, когда ещё не кончился режим вулканизации. Остановите его, сделайте ему замечание!". Она его остановила, они довели это до ума, ну, всё как полагается, открыл он, разбинтовали, и под нашим с ней наблюдением все эти ремни понесли на ОТК, по отделу технического контроля. Ну, это не отдел, это прямо рядом на столах стоит работник ОТК и проверяет - ни одного ремня непропущенного, брака, все ремни прошли полностью, сто процентов.

Я говорю: "Вот, вот почему я должен прийти к вам в цех и вот у вас это делать? Вы что, этого всего не знаете?" - "Знаю" - "Хорошо, мы кончили с вами разговор здесь", - я её в сторонку отвёл. - "Вот вы через часок подойдите ко мне в кабинет, в контору...".

Она пришла, уже, конечно, взволнованная, и я ей высказал всё, что по этому поводу думаю. Я говорю: "Знаете, за такую работу вас снимать с работы надо. Вы же заведомо делаете брак! Вы - технорук цеха, вы несёте ответственность за качество. Вы что, не понимаете, что Вы делаете брак? Вот у вас нет автомобиля, а вот когда у вас будет автомобиль, вы такой ремень свой поставите в этот автомобиль, а он у вас проработает несколько дней - и выйдет из строя. И где Вы достанете второй? Ну, Вы-то достанете - Вы украдёте здесь, ну, вынесете с завода. А другой человек, который на заводе резиновом не работает, где его достанет? В продаже их нет, вы же знаете".

В общем, я её довёл до слёз, она разрыдалась, расплакалась: "Вот, план надо выполнять...". Я говорю: "Какой план, о чём Вы говорите?". То есть она говорит ту же фразу, которую все долдонят - вот виноват план, план любой ценой. Я говорю: "Ну не ценой же брака! Значит, Вы имейте в виду: если ещё будет идти брак на этом переделе, я поставлю вопрос о Вашем снятии. Так работать невозможно! Идите в цех, и пожалуйста, пришлите ко мне... Или не надо, не присылайте, я сам пойду".

Я пошёл в цех, пришёл к начальнику цеха, закрыл дверь и говорю: "Ты чего смотришь? У тебя под носом творится чёрт знает что! Вот мы только что с твоим техноруком проделали вот такую вещь - и вот что получилось: сто процентов прошли первым сортом! То есть брак был сделан сознательно, это - погоня за штуками! И полная безответственность! Я уж не говорю о рабочих, а когда технорук есть в цехе, начальник смены есть в цехе - какого лешего, что они делают? Давай, вот назначь время и не тяни, чтобы это было в течение двух дней. Собирай всех своих инженерно-технических работников, которые связаны с производством. Не надо, конечно, бухгалтеров там твоих и прочих, а вот мастеров, начальников смен, технорука и сам - вот давай, собирай всех!"

Собрали на другой день или там через день всех, я пришёл и говорю: "Ребята! Вы хотите вообще работать или не хотите? Вот смотрите, что у вас получается: у вас на ваших глазах рабочие в погоне за штуками... Да, я согласен, что сдельщина - это вред качеству, но я ничего не могу поделать, у нас в государстве такой порядок, все должны работать на сдельщине. Кому-то кажется, что сдельщина даёт количество - да, она даёт количество, но даёт вместо хорошего качества дерьмо. Вы всё это знаете. Не нужно за этим гнаться! Не гонитесь вы, не нужен никому такой план! Вы сделайте так: пусть у вас немножко план будет не выполнен - но сто процентов пройдёт через ОТК! Какое-то время, может быть, будет сбой, но потом это пройдёт, люди привыкнут - вы следите за этим! Рабочие не будут воровать режимы. Ведь смотрите: на прессах у вас воруют режимы! На облицовке мы поставили "кляузники" - вы все знаете, что там. На всех переделах - полная бесхозяйственность! И не надо валить на ваше прошлое начальство - вы-то все тут остались! Ну, ведь Ушаков же заставлял вас так работать? Нет! Это вы так расхлябанно работали, вы, инженерно-технический персонал! Нельзя так работать! Так что, пожалуйста, следите за этим и не бойтесь останавливать, когда видите, что заведомо что-то... какая-то технологическая операция пропущена. Если вам кажется, что это лишняя операция - пожалуйста, у нас есть ЦЗЛ, вообще в конце концов подайте рацпредложения, но обоснованно, аргументированно, что вот такую-то операцию можно не делать, она ничего не даёт, и это даст какую-то вот экономию. Но ведь нет у вас ничего этого! Вы же не можете - или можете назвать какую-то лишнюю операцию? Ну, пожалуйста, называйте, если кто-то скажет, что есть в производстве клиновых ремней какие-то ненужные операции технологические. Назовите?". Тишина. "Вот видите, тишина. Никто ничего не может назвать. Я вам ещё раз говорю: придумали что-то хорошее - подайте рацпредложение, деньги за это тогда получите, если это пройдёт, если вы это аргументированно и на практике покажете, что это даёт улучшение качества или увеличение количества без ухудшения качества".

И рассказал им историю очень интересную, а история заключалась в следующем. Как-то в Курске... вот я уже там работал, в Черкесске - было всесоюзное совещание по производству транспортёрной ленты. Там присутствовали представители Госплана, министерства, очень широкое - и туда собрали всех директоров заводов. Ну, наш директор был не любитель никуда ездить, я думаю, он не любитель был, потому что он плохо разбирался в производстве, да, в общем-то, по-моему, никак в резине. Поэтому поехал я и начальник ЦЗЛ Валентин Мокрушин. Мы приехали в Курск. И вот там на совещании шла речь об улучшении качества транспортёрной ленты, об увеличении её производства. Ну, каждый там у нас... - и да, и клиновых ремней, не только транспортёрной ленты, но и клиновых ремней, потому что у нас на заводе не было транспортёрной ленты тогда, только клиновые ремни были. В общем, на этом совещании выступали директора, главные инженеры... А, нет, я ошибся: это было совещание только главных инженеров. Директора - это то, что я рассказывал, это по Черкесску, насчёт цены, это я рассказывал, когда перевели на капроновые вариаторные ремни, вот там директоров вызывали... Нет, тут только главных инженеров, и уже речь шла только о качестве. И вот, значит, что нужно сделать, чтобы поднять качество? Самое плохое качество оказалось на Ленинградском тогда заводе "Красный треугольник", который делал довольно много транспортёрной ленты. И вот выступает главные инженер, который там работает сравнительно недавно, ну, два-три года, и говорит: "Вы знаете, мы ничего не можем сделать, мы лучшего качества не дадим". - "Почему???". Там начальство высокое - как это так?

И он рассказал такую историю. Лет двадцать тому назад появилось первое - а он, видно, подготовился к этому - поступило рацпредложение: уменьшить на один процент количество каучука в рецептуре транспортёрных лент, заменив это количество техническим углеродом, сажей. Сделали опытные образцы, провели физико-механические испытания - и то же качество абсолютно: прочность та же самая, всё - абсолютно никаких изменений нет. Приняли это рацпредложение. Получили хорошие деньги на экономии каучука... Они делали огромное количество транспортёрной ленты, поэтому один процент оказался в пересчёте на год огромным количеством... Получили большие деньги, поработали какое-то время, забыли про то, что там три года, скажем, тому назад было такое предложение... И кто-то снова подал предложение уменьшить количество каучука на один процент, заменить техническим углеродом. Потом - ещё, и ещё... И в конце концов, количество перешло в качество - в какой-то момент лента стала никуда не годной. Но по существующим тогда плановым законам себестоимость могла из года в год только уменьшаться. Даже подумать нельзя было о том, чтобы тебе запланировали на следующий год при утверждении техпромфинплана более высокую себестоимость.

И он говорит: "Для того, чтобы нам перестать делать вот это вот, извините за выражение, барахло, необходимо увеличить нам себестоимость, чтобы мы вернули содержание каучука к тому, которое было двадцать лет назад". За это время там несколько директоров сменилось, уже не было тех рационализаторов, то есть предъявить претензии, в общем-то, некому. "Так вот", - говорю, - "у нас получается такая вещь, что мы делаем брак ради штук, ради того, чтобы зарплату свою чуть-чуть поднять. Ведь почему воруют режимы? Почему некоторые пропускают операции, вот как мы установили с техноруком цеха, на вулканизации вентиляторных ремней? Почему? В погоне за штуками! И только! Или в ночные смены не только в погоне за штуками, а чтобы заранее выполнить свою норму сменную и уйти домой спокойненько. Ведь то же самое происходит в подготовительном цехе". Я уже рассказывал про это по Оренбургу, то же самое везде было - нарушались режимы, потому что сдельщина была, и ничего с этим поделать было нельзя.

В общем, короче говоря, вот очень такой был разговор... А за это время... вот месяцы шли, через несколько месяцев был уже готов к сдаче цех формовой и неформовой техники, огромный цех с огромным количеством новейшего венгерского оборудования, прессов - уже наши отечественные пресса никто не выпускал, наше станкостроение уже было в таком состоянии, что оно для резиновой промышленности ни фига уже не могло выпускать качественного оборудования. Поэтому начались закупки. Вот тогда уже начались закупки, в шестидесятые годы, закупки по импорту за счёт того, что нефть давала доллары. Вот тогда уже рушилась экономика страны, и главное - в экономике любой страны это станкостроение, то есть производство аппаратов, оборудования, станков, которые потом производят нужные людям вещи, и не только людям, но и, скажем, войне, вещи. Вот, скажем, в резиновой промышленности, особенно в шинной - я это знаю - там уже к тому времени проектировали заводы и цехи, опираясь на закупки импортного оборудования. Всякого оборудования, начиная от резиносмесителей и всяких линий, и кончая вулканизаторами. Вот...

Значит, цех формовой техники, опять приёмка. У меня куча замечаний, в основном - по строительной части: плохо сделаны окна, огромные окна в цехе. Плохо, щели не заделаны, а зимой там морозы и до двадцати градусов бывают, и там сквозить будет, а люди на прессах разгорячённые. Плохо работает отопление, где-то недоделано... В общем, скандал. А я назначен председателем рабочей комиссии, заместителем председателя государственной комиссии по вводу мощностей формовой техники... неформовой техники. И главное - не готов подготовительный цех. Если, делая ремни, мы где-то пустили пару вальцев и делали на вальцах резину, то для формовой техники, неформовой техники, где рецептура исчисляется сотнями, уже без подготовительного цеха работать было невозможно. Шёл новый... по-моему, шестьдесят пятый год. По-моему, шестьдесят пятый. Вот... Сейчас проверю... Да, шёл уже шестьдесят пятый год, надвигался. Значит, подготовительный цех был разделён на две очереди, и первая очередь его, достаточная для того, чтобы обеспечивать резиновыми смесями производство ремней и формовой и неформовой техники тех объёмов, которые на тот момент были установлены заводу, в общем-то, почти был готов. Короче говоря, после летних споров там и так далее, и так далее, после того, как составили перечень недоделок и установили сроки ликвидации этих недоделок строителям - монтажникам и строителям, а монтаж вело министерство "Монтажспецстроя", значит, мы всё-таки подписали акт и начали... Я понимал, что нам нужно время для освоения и также набрали огромное количество людей, послали их на другие заводы, но поучились они там по паре месяцев, навыков, конечно, ещё мало. Но, короче говоря, пустили мы эти участки, эти цехи, очень большой мощности, изделий. Значит, начальником цеха формовой техники была назначена Егорова такая, я не помню её имени-отчества, которая много лет работала в Казани, она производство знала. А вот неформовой техники - я даже не помню, кто был там назначен, и кроме того, ещё там был участок медицинской техники, где делали там грелки, там ещё что-то такое медицинское, резиновое...

Значит, пустили мы эти цехи, время идёт, идёт шестьдесят пятый год, план не выполняется, нас, конечно, везде бьют и ругают - ну, в общем, плохо дело идёт. Собирается партком, на котором должны принять социалистические обязательства. Там, на этом парткоме, значит - члены парткома, директор завода, начальники цехов приглашены, я приглашён, я не был членом парткома... Я приглашён... Мы с этой Егоровой засели у них в цехе и скрупулёзно просчитали: а реально что они могут выполнить? Какой план они могут осилить? Это оказалось ниже установленного государственного плана. И вот на парткоме, значит, принимается... предлагается принять социалистическое обязательство там, к такой-то дате, к Октябрьским праздникам или что-то в этом роде, план выполнить и дать сверх плана там ещё чего-то.

Ну, все молчат... Я поднимаю руку, беру слово и говорю: "Это нереально. И принимать заведомо невыполнимый план считаю не просто неразумным, а считаю вообще чистой воды обманом, и в первую очередь - самообманом. Я предлагаю принять обязательство: вот Валентина" - вот, вспомнил её - Валентина... Ну, неважно - "вот начальник цеха формовой техники вам доложит наши расчёты, мы с ней вместе считали, два дня сидели, считали, что реально может сделать цех".

Она достала эту бумагу и с цифрами в руках, значит, всё это рассказала... Ну, первым вскочил директор: "Как это так - мы не имеем права принимать обязательства ниже государственного плана!". А я отвечаю: "А я считаю, что мы не только имеем право, а мы обязаны принять реальный. И дай Бог нам это выполнить, потому что мы посчитали под завязку, мы не рассчитывали ни на какие срывы. И это реально возможно".

Был большой спор, кто-то был за, кто-то против, но большинство меня поддержало и было принято обязательство ниже государственного плана.

Прошло какое-то время; пока цех суточные планы выполнял, вот рассчитанные нами выполнял. И вот идёт, значит... проводится совещание у директора всего химкомбината, у Сетанова. Туда пригласили всех директоров всех заводов - а к тому времени уже работал завод синтетического каучука, шинный завод, асботехнических, ремонтномеханический, синтетического волокна, и наш завод РТИ - вот шесть я уже насчитал, ну, ещё какие-то подсобные были там - транспортный цех... Ну, это неважно, в общем, вот эти вот технологические, вот шесть заводов, крупнейших заводов. И, значит, там обсуждалось и как идёт выполнение в целом по комбинату... И вдруг этот Сетанов говорит: "А некоторые главные инженеры говорят, что государственный план можно не выполнять и предлагают, значит, меньше выполнять" - вот что-то вот в таком духе. Ну, я сразу понял, в чей огород этот камень. Когда кончилось это совещание, все разошлись, я остался... Он говорит: "Владимир Давыдович, а Вы чего?". А я говорю: "А у меня есть с Вами разговор" - "Что Вы хотите?". Я говорю: "А вы назначьте время. Вот вы бросили реплику такую - я понял, в чей это адрес. Это в мой адрес". Он говорит: "Да". Я говорю: "Так вот, я Вас прошу: назначьте мне время, я приду к Вам с расчётами и покажу, почему я настаивал на этом". Он говорит: "Хорошо". И буквально на другой день или через пару дней он звонит и говорит: "Вы можете прийти?" Я говорю: "Могу". "Приходите". Я пришёл, всё это ему показал, все эти расчёты, сказал, что делал это не один месяц с начальником цеха. "Мы с ней", - говорю, - "очень скрупулёзно прошли по этим переделам. Вот если мы это выполним, это будет большое достижение. Кроме того, что мы действительно что-то сделаем, главное - это будет морально - на весь цех, на весь коллектив - впервые цех и коллектив выполнят свои обязательства. Понимаете? Да, это меньше государственного плана, но это - первый шаг к тому, чтобы как можно скорее выскочить и на государственный план. Сегодня установленный государственный план нереальный. Можно брать на себя какие угодно обязательства, но реально он невыполним. И вот Вам расчёт, почему он невыполним - он завышен".

И он со мной согласился. "А мне", - говорит, - "не так передали.." Я говорю: "Знаете, что...". По-моему, Виктор Степанович его знали, но не помню точно... "Пожалуйста, у меня к Вам просьба: если кто-то Вам что-то обо мне говорит - да вызовите меня, позвоните по телефону, вызовите желательно при этом человеке, который что-то Вам говорит, даже если это директор мой. И я Вам всегда дам объяснения. Если я окажусь неправ - ну, Вы значит, меня накажете, как посчитаете нужным. Но, пожалуйста, не делайте выводов, не выслушав меня" - "Я говорит, с Вами согласен" - "Хорошо".

Мы, правда, ни разу больше на эту тему с ним не встречались, очевидно, он, когда к нему кто-то приходил, а приходили наверняка, он просто не воспринимал это. Ну, слушал - и никаких выводов не делал. Так что вот в этом смысле... и вот я заметил: после этого у него ко мне отношение стало более каким-то тёплым, что ли, вот раньше было сухое ко всем, он очень сухой человек был, поначалу был сухой: "здрасьте - здрасьте", "как у вас дела - вот так дела, вот так-то и так-то - хорошо, до свидания". А тут как-то вот и тон изменился, и он даже иногда спрашивал вопросы, не относящиеся к производству - про семью что-то... В общем, понимаете, вот изменился он... не знаю, как к другим, но вот ко мне изменилось отношение, оно стало какое-то благожелательное. Вот я почувствовал какую-то благожелательность.

Вот... Так прошёл девяносто (шестьдесят - ММ) пятый год... К шестьдесят шестому году нужно было уже вводить мощности по рукавному производству и полностью подготовительный цех. То есть этот корпус номер один на этом вводил последнюю мощность, последнюю очередь. И дальше уже шло производство по всему циклу, по всем переделам - формовая, неформовая, грелки, шмелки, гребни, рукава, там ещё что-то - сейчас уже не помню - ещё что-то было, ещё что-то было, много чего было. Огромный цех, большой подготовительный цех, несколько тысяч рабочих, там около шести тысяч рабочих на тот момент уже было - ну, большой цех. Вот, это к тому времени уже ЦЗЛ была введена, отвоевали мы у шинников территорию, нашу территорию экспериментального цеха - это я расскажу отдельно. Вот...

И наступал шестьдесят шестой год - ввод полностью последней очереди корпуса номер один. Там пошли потом другие корпуса уже, с производством - спецпроизводством, которые потом переделали - я уже потом не работал - переделали на производство для ВАЗа, для автомобилей, пока не построили Балаковский завод РТИ, использовали уже готовую коробку под спецпроизводство, огромный тот же корпус быстро перепроектировали, исправили и пустили там, значит, производство резинотехнических изделий для Волжского автозавода. А третий корпус - это было латексное производство, вот где должны были выпускать презервативы, резинки эти самые... как они назывались-то, Господи - галантерейная резинка, ну, и подобные там изделия. Там перчатки, хирургические перчатки, анатомические перчатки - всё это латексное произодство, в общем, ма...*..ные изделия, кроме резинок. Вот.

Меня опять назначили начальником... председателем рабочей комиссии по вводу последних мощностей и заместителем председателя государственной комиссии. Председателем государственной комиссии был назначен Щипкин, заместитель начальника главка по капитальному строительству. Михаил... Не помню его, забыл отчество. Очень хороший интересный мужик, матерщинник страшный, но хороший парень.

И вот "32-е декабря". Я не оговорился - "32-е декабря". Ну, я иронизирую, конечно - конец декабря шестьдесят пятого года, наступает шестьдесят шестой год. Все - первые секретарь горкома, представители обкома, совнархоза, значит - все ждут рапорта о вводе мощностей. Горком - вот этот Бойко - каждый день приезжает на завод. Надо подписывать акт - а подготовительный цех не готов. Резины на эти новые мощности не будет. Строители клянутся и божатся, что они пустят всё, сдадут мощности под ключ через три месяца. Я занимаю позицию: вот когда вы сдадите через три месяца, я вот тогда и подпишу акт. Не буду я подписывать акт ни рабочей комиссии, ни тем более государственной...

Ой, ребята, вы бы знали, какой был на меня нажим. День и ночь, сутки не уходили с завода. И вот наступило "32 декабря", то есть уже прозвенел Новый год, должен вот-вот прозвенеть. А я упёрся - и всё: не подпишу!

...Ну вот, проснулась бабуля, пришла, я на этом останавливаюсь, сейчас себе запишу, чтобы не забыть, где я остановился, и до вечера рассказ продолжу, может, завтра, может, через несколько дней.

001_A_009_Deda Vova (51-23)

Итак, я остановился на том, что приближался новый шестьдесят шестой год. Тут съехалось, как я говорил... Бог знает, кого там только не было - и начальник Волгоградгидростроя, и начальник спецмонтажа, и обкома, и горкома, и совнархоз, и министерство - главк. И сидит эта комиссия и все, значит, смотрят на меня. Я говорю: "Я не подпишу ни акт рабочей комиссии, ни тем более государственный акт о приёмке мощностей, пока не будет готов подготовительный цех. Вот строители обещали через три месяца - тогда и подпишу".

Дальше началось невероятное: на меня давили, сперва - все скопом. Чего они мне только не говорили... "Ты срываешь ввод!". Я говорю: "Нет, это не я срываю ввод, это вот товарищ Любомирский срывает ввод, это вот товарищи монтажники срывают ввод - не готов подготовительный цех. А как мы будем работать? Нам тут же спустят план, нам тут же выдадут фонды на поставку изделий для Волгоградского тракторного завода - он к нам прикреплён - и для массы других заводов: формовую технику, неформовую технику... А что мы будем давать? Мы же без подготовительного цеха не сможем работать - где мы резину будем брать?" - "Мы заставим шинный завод, он будет вам делать резину". Я говорю: "Вы знаете - вы просто плохо знаете резиновую технику. Да не может шинный завод делать резину для резинотехнических изделий - не может, не умеет! Он может делать там десяток, ну, полтора десятка рецептур - больше он ничего не умеет делать. Вот для покрышек разных - да, несколько образцов или камер. Не умеет он ничего делать! Резинотехнические изделия - это вам не шины! Тут - тысячи наименований и сотни рецептов. Да и не сможет он этого сделать, да и не будет он, невыгодно ему - где он будет лишние мощности брать? Нет, не подпишу!".

Тогда применили другой способ. Значит, первым меня - председатель государственной комиссии Шипкин: "Пойдём к тебе в кабинет!". Пришли ко мне в кабинет. "Володь! Володь! Ты не понимаешь ситуацию! Ты должен вникнуть в ситуацию! Надо подписать - а ты срываешь государственные..." - тыр-пыр, туда... Я говорю: "Я ничего не срываю!" Господи, да как же его отчество было-то? Михаил, Михаил... Ну как... Михаил Нилич, вот! А мы с ним знакомы, наверное, лет двадцать, если не больше. Я говорю: "Михаил Нилич, да не подпишу я! А Вы на моём месте бы подписали?" - "Ну, я не на твоём месте пока. Вот был бы на твоём месте - тогда бы и решал". Я говорю: "Ну вот, вот видите - вот Вы не можете даже сказать однозначно - а Вы "подписать"... Да не подписали бы Вы! Вы знаете, два месяца тому назад Фёдоров, предс... министр наш, приказом по министерству объявил выговор эсковцам за то, что они подписали неподготовленный к вводу завод? А Вы хотите меня под монастырь подвести! Но мне плевать на выговор - я их столько за свою жизнь наполучал, что они меня не трогают абсолютно, как прошлогодний снег - а мне отвечать за производство, за продукцию. Вы же не с Венедиктова спрашиваете, а с меня! Вы же с Венедиктова ничего не спрашиваете, с директора завода, Вы всё с меня почему-то спрашиваете. Я знаю, почему - потому что Вы меня знаете давным-давно, потому что Вы меня сюда рекомендовали, и знаете, что он не в состоянии вообще ничего сделать. А я не буду отвечать за то, что не сделал - не подпишу!"

Обругал он меня матом и по-всякому, ушёл... Приходит Любомирский. Любомирский - это начальник Волгоградгидростроя. "Слушай, ну ты же нас всех подводишь!" Я говорю: "Это ты подводишь!" Мы с ним на ты уже были. Я говорю: "Это же ты подводишь! Это же ты мне..." - "Ну, понимаешь, тыр-пыр, я обещал... вот я лично даю тебе слово: через три месяца подготовительный цех будет готов". Я говорю: "Не надо мне твоих слов! Через три месяца ты тут уже не будешь!" - "Это как я не буду?" - "Да очень просто: тебя Беляев к себе перетащит". А Беляев - тот самый первый заместитель председателя совнархоза, Василий Дмитриевич, который меня рекомендовал сюда и принял - я об этом рассказывал - он в это время уже был заведующим отделом химии бюро ЦК КПСС по РСФСР. Это - огромная фигура, и я знал, что он хочет Любомирского перевести в Москву на работу. "И ты", - говорю, - "об этом тоже знаешь, что Василий Дмитриевич хлопочет о твоём переводе - а ты мне обещания тут раздаёшь. А вместо тебя придёт другой человек, который никакими обещаниями... и потом - из твоих обещаний резины не получится. Ну хорошо, подпишу я сегодня акт, отгуляем Новый год. Дальше - что? Надо изделия делать - а у меня нет резины!" - "Ты упрямый, как осёл..." - тыр-пыр, туда-сюда. Я говорю: "Знаешь, что - давай бросим это дело, не подпишу. Хочешь, я тебе весёлый анекдот расскажу?" - "Да иди ты со своими анекдотами!"

Ушёл... Пришёл горком... секретарь горкома, Бойко. Этот со мной начал сурово разговаривать: "Ты положишь партбилет!". Я говорю: "Это за что я положу партбилет? За то, что я отказался липу подписывать?! Ну-ну, посмотрим, как я за это положу партбилет. Не подпишу!".

И разошлись мы по домам. Плюнули они на меня, обругали всяко - но разошлись. Я поехал домой. И поехали мы с бабулей... пошли к приятелю. Женька - Господи, забыл его фамилию - он был у нас начальником конструкторского отдела. Ну, неважно. К нему пошли Новый год встречать - он нас приглашал встречать у него Новый год. Встречали у него Новый год, конечно, настроение было отвратительное, и там, кроме того, что водка и всякое вино было, была ещё утка. Ну, и, видно, вот эта вот смесь водки... я там хорошо выпил и закусывал этой уткой, очень вкусной... И у меня ночью вот, на следующую ночь, вернее, днём уже, первого января шестьдесят шестого года - жуткий приступ боли, печени. Ну, то есть боль была такая, что хоть на стену лезть. А праздник, выходной день - в общем, перемучился я всю ночь, бабуля мне грелки ставила на печень, то есть всё это... аппендицита у меня уже не могло быть, он у меня был уже вырезан - ясно было, что печень. Вот... И 2-го или там... Да, 2 января был рабочий день, тогда не было этих длинных каникул, был один день выходной, 1 января - нерабочий. 2-го января вызвали врача, приехал врач, пощупал, посмотрел, говорит: "Ну, это обострение холецистита, надо Вам приехать в поликлинику..." - ну, в нашу комбинатскую поликлинику, у нас очень хорошая поликлиника комбинатская была, и главный врач там был великолепный, мы с ним подружились - очень хороший человек, я ему помогал много там... Ну, изделиями резиновыми, которые нужны были для медицины, мы ему кое-что выпускали...

Поехал я туда, сделали у меня этот... ну, шланг запустили, взяли желчь на исследование - ну, и подтвердилось, что обострение холецистита и что придётся там несколько дней, недельку полежать. Выписали мне лекарства, по-моему, тогда это был аллохол или как он назывался - жёлтенькие такие таблетки, по-моему, аллохол назывался. Но-шпу... Значит, попил я это... а за это время сделали следующее: у меня был заместитель такой - Цагоев. У меня было три заместителя: Лёнин Сергей Ерофеевич - по производству, Сакаев - по новой технике - и вот этот Цагоев... я уж забыл, по каким там ещё вопросам... По спецпроизводству вот, которое строилось. То есть он не имел вообще отношения вот к тому, что пускалось, он был моим заместителем по корпусу, который ещё только строили, вот спецпроизводство, я рассказывал. А почему? Да потому что он в Свердловске был начальником спецпроизводства, и подобные изделия - это были изделия в основном для ракет - для космоса, для ракет изделия... Вот, он был моим заместителем по этому производству, потому что я уже был очень сильно занят на действующем производстве, уже, как я говорил, пустили ремни и рукава, и формовую, и неформовую, и медицинскую, и крупногабаритные изделия для нефтебуровых дел там - и так далее... В общем, ассортимент огромный был. Полностью прикрепили к нам Волгоградский тракторный завод, все резиновые изделия, кроме шин, мы для него делали - и ещё много заводов. Взяли его, назначили на время моей болезни исполняющим обязанности главного инженера, и, соответственно, откорректировались приказы председателей рабочей комиссии и заместителей государственной комиссии - и он им всё подписал. Он все акты, пока я болел, все акты подписал. Ну, мне, конечно, об этом тут же Сергей Ерофеевич рассказал, пришёл, мы с ним дружили, с Сергеем Васильевичем. Лёнин. Пришёл, всё это рассказал мне. Ну, что я мог сделать?

Ну, я вышел на работу - ну, и конечно, сразу столкнулись с тем, что план есть, фонды есть, кому что поставлять, заказы есть - резины нет. Я при случае секретарю горкома сказал: "Вот с меня, пожалуйста, не спрашивайте за поставки Волгоградскому тракторному". А почему Волгоградский тракторный? А потому что обком партии волгоградский, Бойко-то - он был подчинён этому обкому и был, наверное, членом бюро обкома, как первый секретарь горкома Волжского с такой огромной промышленностью. "Вот и спрашивайте с Цагоева: Цагоев подписал - вот вы с него и спрашивайте!".

Прошло какое-то время, два-три месяца - наконец, там где-то в конце февраля - в начале марта часть подготовительного цеха пустили. Ну, мы, конечно, не сидели, мы, конечно, на вальцах, предназначенных для разогрева, начали делать смеси - это было сплошное нарушение охраны труда, потому что там не было соответствующей вентиляции. Разогрел резиновые смеси - это там только тепло, и из-за тепла какие-то газы выделяются, а приготовление резиновой смеси - это все порошки, все омягчители, и всё это не обеспечено вентиляцией. То есть на вальцах, предназначенных для разогрева резины, уже готовой резины, резиновой смеси - пока это ещё не резина, она ещё вулканизацию не прошла - резиновой смеси - стали делать резиновые смеси. Не в резиносмесителе, который был занят на рукава там и так далее - ну, частично один резино..., по-моему, два там было введено - я уже не помню точно. Один, по-моему, пришлось вычистить, чтобы делать часть ** формовой, не формовой... В общем, это была, конечно, не работа, а мука. И, конечно, большое количество брака, и прорывы бесконечные, нехватка резины.

Ну, наконец, где-то в феврале, в конце... или в марте - в марте, скорее всего - пустили, наконец, подготовительный цех, доделали там почти всё - ну, мелочи остались, но мы уже приняли это всё и более-менее начали работать. И вот та история, которую я рассказал, с формовой техникой, произошла вот как раз в этот период, я просто раньше рассказал, потому что когда мы формовую технику начинали делать, она после ремней первая прошла - то мы так же резиновые смеси брали с того, что у нас был резерв там на тех резиносмесителях, и на вальцах также делали. Вот... То есть вот хронологически полностью эта формовая техника заработала уже после ввода подготовительного цеха, да, вот частично. Вот...

А дальше произошло следующее. Это было начало апреля, по-моему - я был в Москве в командировке. Закрывали... закрывали... А, нет, это был март. Это был март. Закрывали февраль, февральские наряды рабочим закрывали. И вот мне в Москву, домой - ну, я у родителей, конечно, жил, будучи в командировке по делам завода - и ночью спали мы - звонит телефон. Я подошёл к телефону - звонит Сергей Ерофеевич и говорит: "У нас - ЧП". Я, конечно, решил, что какой-то несчастный случай. Нет, оказалось, не несчастный случай, а следующее: бригада прессовщиков клиновых ремней вышла на работу, получила расчётные листки за февраль, в которых указывался их заработок... Ну, во-первых, февраль - короткий месяц, там всегда зарплата меньше немножко, чем в январе там, в марте - а у этой бригады оказалась значительно меньше, чем у остальных бригад. Ребята разозлились, мастер там, который начальник смены, ничего не смог объяснить, почему, а они ему сказали: "Ах, так? Мы не начнём работать, не приступим к работе, пока нам не исправят это дело".

Вызвали Сергея Ерофеевича. Позвонили Сергею Ерофеевичу - директору даже звонить не стали, потому что все знали... диспетчер завода нашего знал, что в таких случаях надо вызывать либо меня, либо Сергея Ерофеевича. А я - в Москве, а директор - он только дров наломает.

В общем, Сергей Ерофеевич приехал на завод, с ребятами этими, значит, поговорил, убедил их начать работать, пообещал, что утром во всём разберёмся, и сказал: "Я не уйду, пока не разберусь, останусь с вами тут". И действительно, он до конца, до утра уже был с ними, они начали работать... Утром они **...ылись, никто не расходится, и, как только пришли нормировщики там и так далее, и так далее - стали разбираться.

И вот они сидят, разбираются, а в это время произошло следующее: кто-то - мы так и не узнали, кто - сообщил о том, что в цехе клиновых ремней завода РТИ забастовка. А это было в преддверии очередного съезда КПСС, а Бойко, первый секретарь горкома, был делегатом этого съезда. Вообще он сволочь порядочная был, то есть - непорядочная. Так вот: этот самый Бойко сам с целой комиссией и с членами бюро, начальником КГБ местного утречком к девяти, в девять часов утра явились на завод. Явились на завод выяснять: забастовка - это же такое ЧП... Это сейчас забастовка - нормально... А тогда забастовка - это вообще вы не можете себе представить, что это такое... такого вообще не было! А тут - забастовка, бригада отказалась работать. И это - как забастовка! Кошмар! Это же - саботаж, вредительство, это вообще уголовная статья, это подрасстрельная статья для руководителей тех, у кого, значит, вот такое произошло! А Лёнин Сергей Ерофеевич уже разобрался, в чём дело - а дело-то выеденного яйца не стоило: мастер...

Порядок был такой: каждый день... каждую смену мастер смены... начальник смены заканчивал тем, что в специальный журнал записывал выработку каждой бригады. И в конце месяца, когда нужно было оформлять наряды, из журнала выписывалось всё в наряд, и подбивалась уже нормировщиком зарплата и всё такое прочее. Так вот: мастер, который выписывал из журналов вот это вот, пропустил целую страницу. Пролистнул. И поэтому там не попала выработка, по-моему, двух смен. Я вот сейчас точно не помню... или трёх даже смен. Ну, естественно, зарплата была ниже, чем у всех остальных, скандал, действительно. Утром разобрались, показали этим ребятам - вот, смотрите произошло просто вот это - просто же перелистнула листок - но вот ваша выработка, она не вошла, сейчас же это всё будет внесено, так что спокойно идите домой, сейчас же это будет всё внесено и вы к моменту получки уже деньгами - не листок расчётный, а деньгами - всё уже будет исправлено.

Ну, ребята пошли. А тем временем по цеху уже ходила комиссия во главе с этим самым Бойко, и провоцировала рабочих на жалобы. Они это очень здорово умели: вот подходят к рабочему: "Как, мол, тут работаете?" - а рабочий говорит: "Да ничего так, всё нормально, только вот тельфер сломался, вот не работает тельфер - приходится вот на руках носить вот, тельфер никак не отремонтируют". А тельфер сломался днём, вчера - ну, а им только это и надо! Ну, вот нахватали таких - и, значит, вообще: в цехе развал, не работает тельфер там, ещё какие-то жалобы, как всегда, были там: пол скользкий, а пол - шлифованная крошка... Скользкий пол... Конечно, если вода на нём - то скользко.

И вот Сергей Ерофеевич мне звонит и говорит: "Вот, такое ЧП". Ну, я тут же на другой день первым рейсом самолёта вылетел сдуру - дурак, мне бы надо было не возвращаться туда, сделать все дела - а потом нормально возвратиться. И я, значит, туда полетел. Прилетел туда - а там, значит, на другой день бюро, горком партии. А я простудился, заболел, у меня температура - тридцать восемь. Мне, значит, позвонили, что сегодня там в такое-то время будет бюро горкома, тебе надо там быть. Я говорю: "Я болен, у меня тридцать восемь". А потом думаю: "Да пошли они все - пойду, Бог с ними, температура, ничего, пойду - а то они там наломают дров...".

Пошёл туда, на бюро. Вот идёт бюро горкома партии, рассматривается, значит, чуть ли не враждебная деятельность руководства... А почему они меня-то туда тянули? Потому что в процессе выяснения они узнали, что нормы эти составлялись под руководством Шварца, а кто-то им сказал, что нормы очень высокие, туда-сюда. Кто им сказал, я не знаю, и они мне не смогли сказать... не захотели. И вот на этом самом бюро обкома... сидит это бюро, в том числе начальник местного Волжского КГБ, ну, и прочие там... Правда, там был Юрка Поливанов, директор шинного завода, который промолчал почему-то. Я ему потом говорю: "Юр, а тебе не стыдно, что ты промолчал?" - "Да знаешь... ну, ты понимаешь...". Я говорю: "Да ни хрена я не понимаю, я не понимаю, почему ты промолчал". Он наш институт же кончал, и мы с ним были в очень хороших отношениях, и потом были в хороших отношениях, несмотря на это. Вот умер он очень рано, к сожалению, он дослужился до заместителя министра костангового, заместителя министра химической промышленности, и очень рано умер - в Красноярске был в командировке, сердечный приступ - и оттуда уже труп привезли. Жалко очень парня...

Ну, ладно. И, значит, там принимается решение: первое - обязать завод пересмотреть нормы выработки в сторону их снижения, а директору объявить строгий выговор, главному инженеру объявить строгий выговор с занесением там в карточку и поставить вопрос перед министерством об их дальнейшем, значит... Ну, такая формула была - поставить на укрепление кадров. То есть: нас - снять, а других назначат.

Я встал и говорю: "Ну, насчёт выговоров- пожалуйста, нужно мне выговор - объявляйте, пожалуйста, а вот насчёт пересмотра норм я категорически против, и вот почему...".

В это время меня перебивает начальник КГБ и говорит: "Вы что, против линии партии?!".

Ну, я, конечно, взбеленился и говорю: "А при чём тут линия партии? Что Вы за уши притягиваете линию партии? Сейчас", - говорю, - "уже не те времена! Прошли уже ваши эти времена, и меня Вы не испугаете! А почему не надо пересматривать - я Вам объясню. Потому что нормы эти разработали сами рабочие". И рассказал... он ещё начал меня перебивать, Бойко ему говорит: "Подожди, пусть доскажет".

Я говорю: "Эти нормы разрабатывали сами рабочие". И рассказал, как это дело было. "Поэтому снижать нормы - это значит ухудшить, ещё хуже сделать работу цеха. При чём тут норма? Произошла элементарная ошибка! Вам уже доложили, вы уже знаете, в чём дело. Элементарная ошибка молодой девушки, не имеющей опыта - пролистнула листик этой бригады! На другое же утро... вы знаете всё это - я не понимаю, чем это вызвано. Очевидно, приближением съезда, куда вы едете делегатами..."

Ну, в общем, разошёлся. Ну, кончил я говорить, но объявляется решение: значит, нам по выговору с занесением - директору и мне - и просить министерство укрепить... На этом всё кончилось, разошлись. И я продолжал ещё работать.

Да, кроме того, ещё произошла такая вещь: я продолжал работать, а окончательным решением... они не могли меня просто так уволить, потому что я был номенклатурой ЦК. Моё назначение согласовывали с ЦК. Им нужно было получить добро оттуда. Вот... Они не были уверены, что получат добро, и вот почему: потому что был такой эпизод: на завод приехал Лёнька Морозов, с которым мы вместе учились в институте, но в разных группах, он - позже меня, но мы знали друг друга. И он был начальником сектора ЦК, в который входила резинотехника. Вот он приехал познакомиться с работой шинного нашего завода, и его водил по цеху вот этот самый Бойко. Я даже не знал, что Морозов приехал... И я иду по цеху - он меня увидал, говорит: "Ой, Володя, ты здесь работаешь?" Я говорю: "Да. Привет!". Значит, мы даже обнялись с ним. "Как? Отчего? Как вообще жизнь? Как Рита?" Ну, поговорили, постояли при этом Бойко, и Бойко понимал, что может получиться такое, что этот Морозов может заступиться, а для них, для секретаря горкома Морозов, начальник сектора ЦК КПСС - это же фигура Бог знает какая...

И вот начался апрель. Мы сорвали, не выполнили мартовский план, шёл апрель, середина примерно апреля... Приехал к нам начальник отдела химии обкома партии... забыл его фамилию - но мы с ним были в хороших отношениях, на "ты" даже... (29-23) И он пришёл к директору как бы, с планом апреля - а у меня уже всё, я каждый день считал: апрель не будет выполнен, ну, он не мог быть выполнен просто.

Позвали меня туда, к директору, он у меня спрашивает: "Ну, как быть с планом-то?" Не директор, а этот... начальник отдела химии обкома Волгоградского. Я говорю: "Не будет, знаешь, не будет в апреле плана" - "А директор говорит, что будет. Ты что же, против выполнения плана?" Ха, обстановочка... но просто страна тогда такая была... Я говорю: "Да нет, я не против, я - за, только не будет его, его не может быть! Если хочешь, я сейчас принесу расчёты" - "Да не надо мне твои расчёты, надо чтобы план был выполнен!" Я говорю: "Ну, раз директор говорит, что будет выполнен - что ж, я - за, буду помогать. Всё, я больше не нужен?" - "Не нужен". Я повернулся, ушёл.

Это вот была последняя капля. Очевидно, был звонок в ЦК, очевидно, там в нужном для них свете я был представлен как противник выполнения плана - не знаю, я так думаю... И вскоре прислали на завод нового директора, Добрякова. Николая Дмитриевича Добрякова. Мы с ним были давно знакомы. Он пришёл на завод, его представили. Я... обо мне пока - молчок. Но на другой день из министерства пришёл какой-то приказ, по-моему... да, приказ о переводе меня на работу в филиал НИИРПа, Волжский филиал НИИРПа, не... не ** с работы. Там за что-то... А... О переводе... Я сейчас прочитаю, как написано даже в этой в трудовой книжке...

Так вот, читаю, вот что написано в трудовой книжке. Читаю через лупу, поэтому медленно: "25 апреля 1966 года освобождён от работы по приказу Главрезинпрома и откомандирован в распоряжение Волжского филиала НИИРПа". Ну, и подпись... То есть министерство меня, что называется, в обиду не дало. Не уволили, а вот откомандировали, перевели. И вот когда этот приказ пришёл, меня с ним ознакомили, я расписался - ну, передал... - мне сказали, кому там - Цагоеву передал дела, тому самому Цагоеву, который подписал вместо меня эти мощности тогда... Ну, в общем, мне отомстили по существу, мне отомстили за то, что я тогда не подписал акт о вводе мощностей, это было совершенно ясно. А оно ещё больше прояснилось, сейчас расскажу, как. Закончу с Добряковым...

И вот в этот вечер, в последний вечер, когда я уже уходил окончательно с завода, я Добрякову говорю: "Слушай, ты приходи вечерком ко мне - посидим, поговорим". А он был один ещё, без семьи. И вот мы сидим дома за столом, у нас дома - бабуля, он, я. На столе - водочка, конечно, закуска. И он мне говорит: "Эх, Володька! Жалко, что тебя сняли - мы бы с тобой так бы хорошо поработали!". Я говорю: "Да, конечно, жалко, но - что теперь сделаешь? Поработаешь с Цагоевым, тем более ты его знаешь..." - "Да что ты, какой Цагоев главный инженер!"

Ну, посидели, поговорили, разошлись. Ну, остались в хороших отношениях, всё нормально. Я на другой день пошёл... А, нет, я ещё целый месяц не работал, отдыхал - потом пошёл в филиал НИИРПа, меня назначили начальником лаборатории, и я там, значит, остался работать... Да, вот когда этот приказ подписали, мне позвонил из главка Рапкин и Мелов, начальник главка - я уже и не помню. Да, Мелов, по-моему, позвонил, этот начальник главка и говорит: "Приезжай сюда".

Я, значит, пошёл... Я не помню, это было в те несколько дней между приходом Добрякова или уже после него - не помню. В общем, короче говоря, командировку оформил, приехал в Москву, и мне Мелов говорит: "Имейте в виду - мы Вас помним, мы Вас не забываем, у Вас там строгий выговор с занесением, я слышал?" Я говорю: "Да, сказали так" - "Вот, работайте там год, а снимете выговор - и сразу приезжайте, мы найдём Вам работу подходящую. И просил зайти Вас, когда вы приедете, Парфёнов". Парфёнов - это замминистра, который курировал резину всю - шину, резину...

Пошли мы с ним к Парфёнову, тот говорит Мелову: "Вы его из виду не выпускайте". И говорит: "Богаевский..." А Богаевский - это был начальник НИИРПа, директор НИИРПа. А в Загорске, где, Волёша, ты работал потом, в Загорске нужен был директор филиала Загорского НИИРПа. И Богаевский хотел меня не в Волжский филиал НИИРПа - это у них, оказывается, всё шёл разговор, куда меня, что нельзя меня из резины вообще выталкивать, нужно оставить, что я нужен, что я - ценный работник. И, значит, Парфёнов попросил Богаевского прозондировать моё назначении директором Волжского филиала НИИРПа, то есть не Волжского, а Загорского филиала НИИРПа, то есть практически это - Москва. Но это нужно было согласовывать с Московским обкомом партии. Не горкомом, а обкомом. И когда связались с обкомом, те сказали: "Мы с выговором не можем принять. Вот пусть снимают выговор - тогда будем разговаривать". И тогда был издан приказ о переводе меня в Волжский филиал НИИРПа. Имелось в виду, что когда снимут с меня выговор, меня можно будет перебросить в Загорск директором этого филиала Загорского.

Ну, дальше всё развивалось не так. И я начал работать в этом самом НИИРПе, который потом ***...читал, ну, неважно. Работал в этом НИИРПе я, наверное, два года, до шестьдесят восьмого года, начальником лаборатории. В лаборатории было восемь или десять человек, небольшая лаборатория, мы занимались разработкой изделий и оборудования для изготовления и контроля изделий для нефтяников. Главное изделие там было *...ектор, это - для затыкания скважин в случае аварий там или так далее, и так далее, металлорезиновое изделие... там огромное изделие, в диаметре - метр примерно, ну, и поменьше были - смотря какие трубы. Очень сложные конструкции, нужно было под это разрабатывать специальные пресса для вулканизации, вот наша лаборатория этим занималась. Кроме того, наша лаборатория занималась... там была группа испытателей, которая разработанные нами изделия проверяла на скважинах: ездила по скважинам, по нефтедобывающим районам страны и там проводила исследования и всё такое прочее, и вот я работал начальником этой лаборатории. Но не по мне была эта работа, вот это была мука для меня, два года, что я там работал - а работал я там до шестьдесят восьмого года, потом уточню, до какого числа я...

А меня всё время звал оттуда директор резинопроекта Обухович на проектную работу ГИПом, главным инженером проекта, всё меня звал, как ни встретимся - он говорит: "Да брось ты эту науку!"

Ну, я сперва-то с горячки решил, ну, займусь наукой, напишу кандидатскую... Ну, когда столкнулся с этой - как бы помягче сказать, клоакой, что ли - ужасно, в общем. Вот всё, что там было, если это было так и в других научно-исследовательских институтах, а потом я уже, работая в главке, познакомился с другими филиалами нашего же НИИРПа и с самим НИИРПом - да, везде было одно и то же. Это было ужасно, там люди работали для защиты кандидатских, ничего доброго они не делали...

В общем, скучно мне там было, жутко я там маялся. Конечно, был использован полностью мой опыт, там был опытный завод, на котором должны были по идее - это вот филиал НИИРПа, будущий * научно-исследовательско-конструкторско... конструкторский институт резиновой промышленности, то есть нужно было разрабатывать новое оборудование для производства резинотехнических изделий, и был опытный завод, на котором в металле нужно было изготовлять образцы этого изделия и пресса там, прочее для резинотехники, и опробовать их, чтобы потом уже на настоящих станкостроительных заводах пускать в серию.

Ну, начальником этого завода, директором этого завода был назначен Бухтин Вовка, это мы с ним в общаге даже, в институте в одной комнате жили, но он кончал институт на год позже меня. Директором был Вовка Швецов, который с бабулей нашей вместе учился в одной группе. Хороший очень парень...

Ну, назначили вот Бухтина, но он умер, молодой умер, он тяжело был болен, у него был облитерирующий эндартериит, вот то, что было у меня, но я бросил курить и принял все меры, а он продолжал курить, и, в общем, кончилось это смертью. Очень жалко его, конечно, вот... но директор он был с моей точки зрения... ну, никакой. Кроме того, он по образованию был технолог, а не механик, а там нужен был директор-механик, потому что нужно было оборудование делать, а ему это было, в общем, не под силу, и он ко мне часто обращался, я чем мог, помогал там, каждый день ходил на этот завод, кроме того, там наши заказы нашей лаборатории исполнялись, но я ему подсказывал: он спрашивал меня, как поступить в том, в другом случае - у меня уже был опыт огромный, я начальником ремонтно-механического цеха проработал много лет, потом главным инженером завода, сам из механиков, а не из технологов, технологом стал уже на практике, работая начальником технологического цеха и главным инженером.

Вот... И угнетала меня, в общем, эта работа, угнетала. Вот... Но надо сказать, что люди, вот те ребята, которые работали в моей лаборатории - коллектив был потрясающий. Умники все. Я без иронии говорю - честные, хорошие ребята. Когда случилась в августе шестьдесят восьмого года эта история с Чехословакией, когда наши войска вторглись и оккупировали Чехословакию, знаете - все выразили своё возмущение - вслух, не стесняясь, вслух. Я пришёл, разбитый совершенно, в этот день на работу, потому что утром по радио услышал эту историю, что наши танки - в Праге, для меня это было ужасно. Ужасно... Я это воспринял как вообще конец... это был конец... Так он и оказался, в общем-то, началом конца света большевистского Советского Союза, развала и распада. Это была последняя капля. Потом, правда, ещё Польша была, но... Вот наверное, скорее всего, последней-то каплей Польша была, но это была предпоследняя капля, так скажем.

И ребята меня встретили: я пришёл на работу, они говорят: "Владимир Давыдович, вы что какой-то... не заболели ли?" Я говорю: "Ай, не говорите - вот утром услышал сообщение"... И они хором: "Да- а?! Сволочи! Что же это такое?!" В общем...

Надо сказать, наша лаборатория выпускала стенгазету, которая висела у нас, в нашем... У нас было огромное помещение, большая очень комната, и мы для себя выпускали стенгазету, от души. Никто нам не велел выпускать стенгазету - мы выпускали стенгазету. У меня сохранилась... последний номер, где они меня провожают, когда я уходил. Вот если интересно, будете - напомните мне, я вам прочитаю. Она у меня лежит, эта стенгазета лежит у меня даже среди книг - рулончик такой, я его сохранил до сих пор. И вот по этому рулончику вы поймёте, что за народ работал в моей лаборатории - в нашей лаборатории.

В общем, очень хороший был коллектив, но сама работа меня угнетала. Я не мог себя в ней найти. Не мог... Я решил: пойду на проектную работу.

А меня в это время... прошёл год, даже больше, наверное, года: началось это в шестьдесят шестом... а это уже был шестьдесят восьмой, и мне говорят: "Давай..." А, нет - ещё выговор не сняли, я про него вообще забыл, про этот выговор дурацкий, по партийной линии - меня пригласили в Ярославль, в "Резинопроект", в Ярославль. А в то время в этом "Резинопроекте" главным директором был Лёвка Князьков, а главным инженером - Гена Пилунков, двое парней, с которыми я вместе учился, которых в сорок восьмом году посадили и дали им по десять лет - "политики". Потом их реабилитировали. Причём Геннаша - он тогда там, в тюрьме, в лагере потерял руку - вернулся без руки. Он был фронтовик, прошёл войну, а у нас в институте был секретарём комсомольской организации института. И вот их, группу ребят, посадили в сорок восьмом году. Было поветрие - сажали ребят вот такого возраста, молодых, их обвиняли там в разных... кого в чём. Этих обвиняли в том, что они организовали кружок по изучению там марксизма, а они на самом деле... а чего там они - не знаю... в общем, кто-то стукнул, кто-то донёс что-то - и их посадили, целую группу ребят. Была интересная встреча, расскажу, но я сперва это закончу...

И меня вдруг вызывают в главк - звонит Мелов, начальник главка, и вызывает в главк. И говорят: "У тебя выговор-то как, сняли?" Я говорю: "Да нет" - "Ты давай, подавай, чтобы сняли выговор - и рассматривается твоя кандидатура на должность директора Карагандинского завода РТИ". В Караганде в это время строился - и часть его уже была введена - огромный, самый большой из всех завод резинотехнических изделий, абсолютно универсальный - он делал все резиновые изделия, все, всё - и транспортёрная лента, и ремни, и формовая, и неформовая, рукава - в общем, всё там было... Огромный заводище, огромный. Причём это не в самой Караганде, а в 30 - 40 километрах от Караганды в таком небольшом городишке - Сарань. Там шахты...

Почему там его строили? Ну, кто может объяснить, почему... Вообще официальный предлог был такой: там уголь добывали, закрывались шахты, потому что исчерпывались запасы угля. Высвобождались шахтёры, а кроме того - семьи шахтёров, их жёны, сидели там без работы, им негде было работать. А как известно, на заводах резинотехнических изделий женского труда больше, чем мужского. Поэтому думали, что построят там заводы - загрузят этих женщин, вот рабочая сила и есть. Жильё есть, жильё продолжали строить. Но, конечно, всё это - фигня, ничего из этого не получилось, так же, как и в Волжском. Думали, что строители, закончив строительство ГЭС, построив химкомбинат, перейдут работать на химкомбинат - ничего подобного, никто там не перешёл - перешли единицы, и пришлось со всей страны собирать и с других заводов, которым нужны были квартиры, и *...еров и рабочих.

Вот, и, значит, он мне это говорит... Я говорю: "Знаете... Нет, я не поеду туда" - "А чего?" "Понимаете, у меня в Москве живут отец и мать. Вот отец и мать прошли такое вот, вернулись, были реабилитированы, вернулись..." Это шестьдесят восьмой год, наверное, был. "Да? А я", - говорит, - "и не знал".

И конечно, мне хотелось бы где-нибудь поблизости - если нельзя в Москву, то хотя бы поближе к Москве... А нужно не забывать одну вещь: в шестьдесят седьмом году, когда были ликвидированы совнархозы, вскоре после того, как убрали Хрущёва в шестьдесят четвёртом году, в шестьдесят седьмом... В шестьдесят шестом начали возвращаться к министерствам... Ещё в шестьдесят пятом начали потихоньку возвращаться к министерствам. И начальником Главрезинпрома был назначен Мелов...

<звонок, пауза, оффтоп>

...Перерыв до завтра - пришла Лена.

001_A_010_Deda Vova (56-57)

Продолжу свой рассказ. Сегодня 18 ноября 2008 года.

В шестьдесят пятом году началась перестройка в промышленности, вообще в сельском народном хозяйстве. Снова стали восстанавливать министерства. И вот в шестьдесят шестом году я был в Москве в командировке, в главке, и меня увидел в коридоре начальник главка Мелов, вновь назначенный, и сразу сказал: "Зайдите ко мне". Я к нему зашёл - а мы с ним знакомы были, когда он ещё был директором Курского завода РТИ. Я к нему зашёл, и он мне предложил работу в главке с обеспечением квартирой начальником производственного отдела главка. Я ему ответил: "Вы знаете, я вот так вот с ходу не могу дать согласие, я должен поговорить с директором комбината". Он меня попросил сделать это как можно быстрее и завтра-послезавтра дать мне ответ. Я в тот же вечер позвонил директору комбината нашему, Сетанову, и сказал ему, что "вот, я получил такое предложение, но без согласования с Вами согласия пока не дал, ответа не дал, попросил дать мне возможность с Вами связаться и получить либо "да", либо "нет". А он говорит: "Нам очень не хочется, чтобы Вы уходили" там, и так далее. Я говорю: "Понимаете, дело-то не только в том, что меня пригласили в Москву, в главк, а дело в том, что я москвич коренной, у меня в Москве живут уже престарелые родители, которые, в общем-то, прошли огонь и воду..." - ну, рассказал ему коротенько, что они прошли. - "Поэтому мне хотелось бы, конечно, вернуться в Москву...". Он говорит: "У-у, я этого ничего не знал. Ну, тогда, конечно, давайте согласие. Давайте согласие, я буду согласен".

На другой день я пришёл к Мелову и сказал, что вот так и так, я переговорил с Сетановым, он дал добро, хотя и оговорился, что очень нежелательно там и так далее, но узнав, что у меня здесь родители, что сам я москвич, сказал тогда... Ну, в общем, как мне сказал Сетанов, так я ему и сказал.

Он говорит: "Вообще я предварительно уже говорил с ЦК, а это номенклатура ЦК, и они, в общем-то, склонны дать добро... согласны, вернее, дать добро, но при одном условии: что местная партийная организация, то есть горком партии, не будет возражать. Поэтому нужно согласие Вашего первого секретаря горкома партии". Вот того самого Бойко.

Я вернулся из командировки на завод, ещё не успел даже подумать, как мне связаться с Бойко, как в этот же день или на другой день Бойко оказался на заводе, а мне уже сказали, что звонил Бойко, директору и в партком комбината, и, значит, страшно разозлён - вот, Шварц хочет дезертировать...

А надо сказать, что незадолго до этого я должен был ехать в Италию, где мы закупали у фирмы Pirelli основное оборудование в огромных количествах. Нас должна была ехать туда группа, я должен был возглавлять эту группу по ознакомлению с этим оборудованием там, и так далее, и так далее, но тогда для того, чтобы поехать, нужно было иметь добро и соответствующую бумагу от совнархоза, от парткома комбината и от товарища Бойко. И Бойко зарубил это дело, мотивируя это тем, что "наш завод нельзя оставлять без Шварца ни на один день" - вот дословно. И когда буквально через день или через два после того, как я вернулся, и он оказался у нас на заводе - а он специально, видно, пришёл - и он мне так ехидненько с улыбочкой говорит: "Вы что..." "Ты что", - он со всеми на ты был - "дезертировать собрался?" Я говорю: "Почему дезертировать? Я не собирался дезертировать, я получил приглашение, я не дал добро, согласие, пока не поговорил с Сетановым, Вам об этом известно, Сетанов - член вашего бюро горкома, он наверняка Вам это говорил" - "Да, он мне говорил, он мне сказал, что дал добро. А я не дам добро! Мы не можем без Вас оставить завод". Я ему говорю: "Георгий Александрович! Что же, на мне свет клином сошёлся? Ну что же, ну нет - так нет. Значит, нет, потому что это согласовано с ЦК, но с ЦК это согласовано только при одном условии, что горком партии даст добро. Раз Вы добро не даёте - значит, останусь, буду здесь работать".

Всё. Разговор был кончен. Таким образом, этот вот Бойко в шестьдесят шестом году ещё устроил вот эту пакость. Ну, вот, и я продолжал работать, то есть нет... ни в каком шестьдесят шестом, в шестьдесят пятом это всё было, по-моему, или в шестьдесят шестом... В шестьдесят пятом это, конечно, было, это было до шестьдесят шестого. Это было до вот всей этой истории с подписанием акта. Это было до шестьдесят шестого года. В шестьдесят пятом, точно... И вот, после того, как я уже начал работать во НИКТИРПе, филиале НИИРПа - ну, я читал вам, что меня туда откомандировали, уже начал там работать - и решил я с этим Бойко встретиться и высказать ему... спросить у него: "А Вы мне всё-таки объясните, за что меня сняли? Потому что Вы хоть меня и сняли, и вы мне выговор записали - а я так и не понял, за что: я своей вины не вижу, ни одного грамма". А он меня от... Я ему позвонил, а секретарша ему сказала: "С Вами хочет Шварц говорить". Он отказался со мной говорить. Пару раз я ему позвонил - он отказывался. Тогда я записался к нему на приём в дни, когда он принимал. И тут он уже не мог никуда деться, не принять он меня не мог - я был записан к нему... Я пришёл к нему на приём и говорю ему... Он спрашивает: "Что ты хочешь?" Я говорю: "Нет, ничего особенного: я хочу понять, за что меня сняли с работы, да ещё с выговором? Вы меня не отпустили в Италию даже на месяц, так как не могли оставить завод без меня. Вы не отпустили меня на работу в главк, в Москву, на мою родину, где живут мои старики родители. Но Вы меня в одночасье сняли непонятно за что с работы. Вот я и хочу понять Вашу психологию, а главным образом не столько Вашу психологию - она меня не так уж и интересует - а за что? Что я сделал не так?"

Ну, я, конечно, понимал, что всё это мне - месть за то, что я не подписал акт, сорвал им рапорт, лживый рапорт, с которым они хотели... он был делегат этого съезда, какой там в шестьдесят пятом году был съезд - я уж теперь не помню... XXIII-й, наверное, съезд был... Да Бог с ним, со съездом КПСС...

И он мне отвечает: "Ты - плохой дипломат". Это уже второй человек мне такое говорит... Я ему говорю: "Ну, я никогда не говорил, что инженеру главное - быть дипломатом. Я всегда считал и продолжаю считать, что главному инженеру главное - продукция, которую выпускает завод и за которую он отвечает, и её качество. Техника вся, технология, а не какие-то там дипломатические способности. Ну что ж, я всё понял. Счастливо оставаться!". Повернулся и ушёл.

Вот нравы тех времён. Интересно, что этого же Бойко через какое-то время, по-моему, в том же шестьдесят шестом или шестьдесят седьмом году, сняли с должности первого секретаря горкома и откомандировали, как меня, если можно так выразиться, в профсоюз, руководить профсоюзом областным. И формулировка-то была какая: "За разгон кадров"! Потому что на химкомбинате, на котором я работал, за время царствования этого Бойко сменилось несколько директоров и несколько главных инженеров заводов. Вот такой... так партия в лице этого самого Бойко и руководила.

И был даже такой эпизод: однажды Бойко... Был какой-то праздник, первомайский или октябрьский праздник, не помню - и Бойко собрал всех директоров. А директор был то ли болен, то ли в отпуске - значит, я за него пошёл на совещание, в горком, на котором обсуждался, как я сказал... "Я вас собрал, чтобы обсудить вопрос порядка прохождения демонстраций". И дальше нам был представлен порядок этих демонстраций. Там - я уже не помню, на каком месте - должны были идти дети: ну, школьники там... в общем, дети. На каком-то месте там, за кем-то - я не помню точно, это неважно. И он рассказал нам этот порядок, потом он обратился к нам, ко всем вот собранным директорам и секретарям парторганизаций всех предприятий города Волжского - там директора школ были и так далее: "Какие будут вопросы или замечания?"

У меня возник вопрос или замечание, я говорю: "Вы знаете, мне кажется, что детей-то, школьников надо бы пропустить первыми... Что же они будут мёрзнуть?" А, это были октябрьские праздники шестьдесят пятого года, холодно было. На что Бойко сказал: "У нас всё уже решено, никаких изменений вносить не будем". Ну, я опять не выдержал, сказал: "Зачем же вы нас собрали? Вы же нас собрали посоветоваться, а когда на такое предложение вы говорите "всё решено" - тогда зачем вы нас сюда пригласили, если за нас всё решено?" Ну, вот опять, конечно, это ему не понравилось. И у нас с ним вот таких нестыковок было несколько... То они меня назначили там руководить... значит, какой-то придумали комитет - не комитет, неизвестно что: руководить химией всей там, но руководить не в смысле технологий, а вот даже не поймёшь, что... Я категорически отказался. Я говорю: "Не понимаю, зачем это нужно? По-моему, это никому не нужная затея и так далее" - и категорически отказался. И тоже вызвал недовольство у этого Бойко. Ну, и вот, в конце концов, значит, у нас так называемая забастовка - в результате меня сняли. На директора они давно зуб точили, а они меня сняли - значит, сняли. Вот такая, значит, была там история.

Теперь я хочу рассказать несколько очень интересных, с моей точки зрения, историй. В совнархозе СССР - тогда был совнархоз СССР - отделом резины, всей резинотехники, какая толкьо вообще была, резины всей: медицинской, шины, резины, СКА и так далее, руководил некто Агатов, хороший парень, который в своё время, давно - он был старше меня - был даже директором завода "Каучук", то есть он знал, в общем-то, резину. У нас с ним сложились очень хорошие отношения.

Меня долго держали исполняющим обязанности. Вот когда я туда поехал, меня назначили исполняющим обязанности главного инженера, долго не утверждали. Но не утверждал не совнархоз, а должен был меня совет народного хозяйства утвердить, а они... комбинат. Комбинат не посылал туда документы на это дело. На завод приехал этот Агатов... в общем, на комбинат приехал Агатов посмотреть, как идёт строительство, пятое-десятое; ну, естественно, пришёл ко мне: как дела, туда-сюда? Ну, я ему рассказываю, пятое-десятое и между прочим ему говорю: "Да вот, уже работаю год почти - а что-то меня не утверждают..." - "Как не утверждают?"

И он, видимо, в разговоре с председателем совнархоза - а председателем совнархоза был Синицын, бывший директор Волгоградского тракторного завода, он, как депутат Верховного Совета, Герой соцтруда, член обкома партии - но совершенно потрясающий, изумительный человек. И вот у меня с ним было четыре встречи.

Встреча номер один. Когда Агатов, очевидно, будучи у него, сказал... Он мне потом сказал, что был у Синицына и между других дел сказал: "Что вы не утверждаете Шварца до сих пор?" И буквально вскоре он уехал, Агатов, а меня вызвали на совет народного хозяйства и утвердили главным инженером завода. Ну, процедура такая: зал заседаний совета народного хозяйства, всё начальство там совнархозовское, я, значит, сижу там, в первом ряду, там какой-то по счёту вопрос, не первый какой-то вопрос насчёт утверждения. Ну, не одного меня - там несколько человек утверждали на разные должности. Дошло до меня - я встал. Кадровик зачитал там мой послужной список - и "есть предложение утвердить". Мне никаких вопросов не задали - ни одного вопроса мне не задали. Синицын сказал: "Итак, утверждаем".

Ну, и мне этот кадровик говорит: "Кончится совет - зайди ко мне, я тебе удостоверение выдам. Окончилось это заседание, где мне даже вопроса ни одного не задали, я зашёл к нему, он мне выдал уже готовое удостоверение, оно было подписано Синицыным, преседателем совнархоза, а от этого многое зависело: если удостоверение было подписано председателем совнархоза, то есть первым лицом, то это удостоверение давало право входить не только на любой завод без всяких дополнительных пропусков, не только во всякие организации, в комитеты, в российский Госплан там и так далее, но и в совнархоз СССР. То есть я приезжал в командировку - я вахтёру при входе предъявлял удостоверение и проходил, мне не надо было заказывать никаких пропусков - ничего. Если удостоверение было подписано заместителем председателя совнархоза, то вот в совнархоз СССР его уже по такому удостоверению не пускали, нужно было заранее заказать пропуск. Вот это - первая, значит, моя встреча с Синицыным, но на расстоянии - он сидел там на сцене, за столом, а я вот тут, значит, и мы с ним, так сказать... вот такое дальнее было знакомство. Ну, он, наверное, смотрел, предварительно он со мной не разговаривал, у нас с ним не было до этого встречи - вот это была первая встреча.

Следующая встреча была такая: у нас произошёл смертельный случай... В химкомбинате была должность заместителя главного инженера комбината по технике безопасности. Этим заместителем главного инженера был бывший сотрудник, уже пожилой человек, бывший сотрудник госгортехнадзора, великолепный, в общем, знающий эту тему - охрана труда и техника безопасности, особенно госгортехнадзоровскую. Ему уже тогда было где-то пятьдесят с гаком, под шестьдесят лет, но тем не менее это был вполне энергичный такой, толстенький Гойберг, еврей, великолепно знающий это дело. И совнархозе эту должность... тьфу - в совнархозе - в комбинате! К тому времени уже все заводы имели своих директоров, своих главных инженеров, своих замглавных по ТБ, и так далее, и так далее, и всё шло к тому, чтобы комбинат под эту надстройку комбинатскую ликвидировать. Как она была ликвидирована, я расскажу...

Его назначили моим заместителем по технике безопасности. Прошло всего два месяца, как он начал работать, он очень мне хорошо помогал, и - у нас смертельный случай. Смертельный случай... и, значит, этот смертельный случай рассматривается на совете народного хозяйства. Прихали мы на совет народного хозяйства с директором, директор страшно переживал. Значит, у нас этот смертельный случай произошёл в клиновой, это госгортехнадзоровское производство, но случился он... это не связано с госгортехнадзором, никак не связано: там было грубейшее нарушение техники безопасности - но человек погиб. Значит, нужно было в вентиляции - там отломалась крыльчатка, нужно было её срезать. Так ночью сварщик залез в этот самый вентиляционный кожух, который оказался под напряжением: то есть у него эта электросварка, и где-то кабель был перетёрт, и он, значит, коснулся металлической этой трубы вентиляционной - и его током убило. Вот этого парня убило током. Ну, ночью это было, тут же приехал... я приехал на завод, директор приехал на завод тут же - и приехала женщина из госгортехнадзора, которая начала ещё в кабинете директора начала с того, что... Мы ещё на место не пошли, на месте посмотреть, как всё произошло - а она уже нам с директором выписала штраф по пятьдесят рублей. Директор стал возмущаться: "А при чём тут я?", туда-сюда, я его под столом толкаю, говорю: "Николай Александрович..." Николай Александрович его звали, а не Николай Николаевич - я сказал: "Николай Александрович, да хорошо, что оштрафовали - двух наказаний не бывает!" А он всё беленился, что пятьдесят рублей. Ну, ладно...

В общем, рассматривали на совете народного хозяйства. И начальник отдела техники безопасности совнархоза подготовил приказ. В этом приказе было написано то-то-то, пятое-десятое, всякие там слова, значит: недосмотр, пересмотр - ну, в общем, всякая ерунда и выводы: значит, директору объявить строгий выговор, главному инженеру объявить строгий выговор, заместителя главного инженера Гойберга снять с работы.

Зачитал он этот проект приказа. Синицын, который вёл это самое заседание, говорит: "Какие будут предложения?"

Там встаёт какой-то его заместитель и говорит: "Есть предложение утвердить приказ... подписать приказ". Я поднимаю руку. Синицын даёт мне слово... Ну, там перед этим с отчётом выступал Позднев. Первым выступал Позднев... директор... главный инженер комбината. Он, значит, расссказывал про этот несчастный случай, что, значит, наказать надо, и та-та-та, и правильный приказ там и так далее, и так далее... В общем, он полностью согласен с таким приказом. Потом выступал директор наш, этот Венедиктов, который что-то невразумительное там вякал, главным образом - что его, беднягу, на пятьдесят рублей оштрафовали...

Потом дали слово мне. Я выступил и сказал: "Да, действительно произошло такое несчастье. Несчастье произошло из-за грубейших нарушений техники безопасности. Но это не значит, что я снимаю с себя ответственность. Я полностью согласен с оценкой моей работы и со строгим выговором, но я категорически не согласен с увольнением Гойберга, и прошу этого не делать. В конце концов, если уж так нужно крови - то объявите ему выговор, потому что он всего два месяца работает, он ещё как следует не вошёл в курс дела. Работает хорошо - за что же его снимать? Тогда вся ответственность на мне должна лежать".

И сошёл с трибуны, после чего встал Синицын и сказал: "Я полностью согласен со Шварцем. А Вы, Виктор Васильевич", - это главный инженер комбината - "меня удивили. Вы же с Гойбергом столько лет работали вместе - как же так Вы легко отдаёте Гойберга? Да-а, не ожидал я от Вас этого... У меня есть предложение: Гойбергу объявить строгий выговор, главному инженеру - выговор, директору - выговор. И никого не снимать". И сел.

Тут же поднялся его заместитель и сказал: "Есть предложение принять к сведению и исправить приказ". На этом всё кончилось...

А я сидел, как на иголках. Почему? Папа с мамой мои и их друзья ехали... плыли на пароходе "Москва - Астрахань", "Астрахань - Москва"... Когда они плыли туда, они в Волжском сошли, я их встретил. А пароход в Волгограде стоял несколько часов. Они побывали у нас дома все - вот папа с мамой и их друзья... ну, давно знакомые, у меня друзья ещё с доисторических времён, Исаак Григорьевич и его жена... Ну, это самые близкие друзья моих родителей, вот они вместе плыли. И потом я их на машине отвёз, на казённой машине отвёз в Волгоград на пристань, к отходу парохода дальше вниз по Волге, и они поплыли вниз. И мы договорились, что на обратном пути я их в Волгограде встречу - в Волгограде - сяду на пароход и доеду с ними до Волжского, потому что там шлюзы, пароходы будут шлюзоваться, и потом в Волжском у него остановка, и он там стоит какое-то время, полчаса. Так вот, в этот день они должны были возвращаться, и они меня на пароходе в Волгограде ждали - а я стою в совнархозе, отчитываюсь за смертельный случай. Но всё кончилось благополучно, я успел на пароход в последний момент. Я бежать-то не могу - уже на машине подъехал к пристани, спустился вниз, там начали убирать сходни, я кричу - там мне оставалось шагов пятьдесят, может, чуть больше - я кричу: "Подождите, подождите" - и матросы задержали сходни, и я успел забежать на пароход, никто у меня билет не спросил, ничего, а папа и мама там стояли, видели всю эту картину и волновались: успею или не успею? Ну, успел, кончилось всё благополучно. Вот это была первая встреча с Синицыным. <вторая - ММ>

Следующая встреча с Синицыным была вот какая... третья. У меня раздаётся телефонный звонок на работе. Звонит Иван Флегонтович Синицын, так его звали - Иван Флегонтович. И говорит: "Владимир Давыдович, у меня к вам просьба: Вы можете сегодня вечером уделить мне пару часиков?" Я говорю: "Конечно, какой разговор" - "Я к Вам часов в семь подъеду, я хочу познакомиться с Вашим заводом. Вы меня поводите по заводу, я совершеннейший профан в производстве резиновых технических изделий. Просто хочу посмотреть своими глазами, да и наверняка у меня какие-то вопросы... Да и у вас ко мне, наверное, будут какие-то вопросы. Только пожалуйста, очень вас прошу: никому не говорите об этом, пусть это будет неожиданно даже для Вас, а то там придут из горкома, оттуда, отсюда, будет целая свита, которая будет нам мешать. И даже директору не надо говорить - пусть он спокойно уйдёт домой" - "Хорошо, я вас жду".

Приезжает он, действительно в семь часов приехал. И мы ходили с ним по заводу не два часа, а до одиннадцати часов. И я ему рассказывал, рассказывал, рассказывал... В лабораторию его отвёл. Рассказал ему про конфликт с шинным заводом по поводу экспериментального цеха - эту историю я отдельно расскажу, когда кончу историю вот с Синицыным моих встреч.

В общем, всё это я ему рассказал, показал... У него было очень много вопросов, большинство из которых были очень разумные, то есть он великолепно разбирался вообще в технике, у него даже специфические вопросы были очень толковые, то есть прямо в точку то, что он спрашивал, то, что ему непонятно было. Я ему это объяснял всё очень спокойно, мы с ним ходили... Потом пришли ко мне в кабинет, он говорит: "Ну, а ко мне-то у Вас есть какие-то просьбы?". Я говорю: "Есть просьба вот по экспериментальному цеху. Мы не можем выжить оттуда захваченный Поливановым - директором нашего завода - кусок нашего цеха, гаражом, он там гараж устроил. Пожалуйста, помогите" - "И всё?" Я говорю: "Да вроде всё". Он говорит: "Хорошо. Вот вам прямой телефон", - даёт мне прямой свой телефон - "Если будут какие-то вопросы, звоните прямо ко мне" - "Ну, спасибо большое!" И последний вопрос: "Идёмте, я Вас отвезу домой?". Я говорю: "Да что Вы, Бог с Вами, спасибо, я доеду на трамвае" - "Да нет, нет, нет, уже темно, и я Вас задержал, я Вас отвезу домой". Я говорю: "Да не надо, Иван Флегонтович, да спасибо, мне тут ещё кое-что нужно поделать, то, что я не успел" - "Ну, хорошо, ну спасибо Вам большое". Я говорю: "Да не за что, да что Вы..."

Он уехал. Через некоторое время... пришло время, это уже был конец пятого года - это всё в пятом году было. Конец пятого года... <насколько я помню, шестьдесят пятого - ММ> И нужно было устанавливать группу завода. Группа завода - это вещь, от которой зависит зарплата всех инженерно-технических работников и служащих. Самая высокая - это первая группа. Группа эта давалось, когда набиралось количество баллов. Баллы эти зависели от энергопотребеления, от мощности, от производства, от количества ассортимента, от количества трудящихся и так далее, и так далее... Значит, по проекту мы легко проходили на первую группу, но по достигнутым на тот момент показателям мы на первую группу не тянули, а на вторую. И в службах труда и организации труда, бухгал... этот самый плановый отдел совнархоза отказывал, там я... директор ездил несколько раз - это вообще директорский вопрос - ездил несколько раз, а я ему говорю, директору, что нужно добиться первой группы. Если мы сейчас не добьёмся первой группы, то потом со второй на первую перейти - это будет такая заваруха, Вы себе не представляете. Я это проходил уже в Черкесске. Там на вторую группу мы встретили, на вторую, и то чего это стоило - сколько раз ездили в совнархоз. Вот... Я говорю: "Нужно к Ивану Флегонтовичу идти" - "Я не пойду" - он боялся страшно начальства. Ну, кончилось это тем, что я ему говорю: "Ну, тогда разрешите мне?" - "Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста - только без меня".

Я подготовил все материалы, наши расчёты и доводы наши, что да, мы сейчас на первую группу не проходим, но мы на будущий год пройдём, и всё начнётся сначала, что нам нужно набирать людей, желательно - наиболее профессиональных и толковых. Привлечь их можно только двумя вещами - жильём и зарплатой. "Очередь", - говорю, - к нам сюда, в пустыню, не стоит". И вот я воспользовался этим прямым телефоном - позвонил Ивану Флегонтовичу, напомнил ему, он сказал: "Да-да-да, пожалуйста, что Вы хотите?" Я говорю: "Иван Флегонтович, у меня очень важный к Вам вопрос. Вы не могли бы меня принять?" Да, конечно, пожалуйста. Сейчас, минуточку". Видно, посмотрел на свой календарь и говорит: Завтра или послезавтра..." - я сейчас не помню, ну, предположим - завтра. - "Вы в три часа можете подойти, подъехать ко мне?" Я говорю: Да" - "Подъезжайте".

Я директору говорю: "Я созвонился с Иваном Флегонтовичем". Он глаза вылупил - как это я мог созвониться? Ну, я ему уж не говорил, что он мне оставил свой прямой телефон, мне показалось, что он не очень-то хотел, чтобы все знали, что он мне оставил свой прямой телефон, что у кого-то есть прямой телефон. Ну, здесь я его очень хорошо понимаю, потому что будут звонить не по серьёзным делам. Ну, в общем, в тот день, на который он назначил, на завтра или на послезавтра, я туда приехал. Секретарша мне говорит: "Да, Иван Флегонтович Вас ждёт, но он сейчас занят, у него там на приёме кто-то, Вы посидите здесь, он, может, немножко задержится". Я говорю: "Ну, конечно, посижу".

Ну, подождал, через какое-то время от него вышел какой-то человек, и она мне прямо говорит: "Проходите". А ему по переговорной громкой связи говорит: "Иван Флегонтович, к Вам - Владимир Давыдович Шварц". Он говорит: "Пусть заходит".

И я прошёл к нему, разложил все расчёты, бумаги и говорю: "Вот, такая история. Да, формально мы на первую группу не проходим, но вот сюжет такой...". Он говорит: "Я с Вами согласен, но я должен всё-таки выслушать своих..." Тут же нажал кнопочку и попросил секретаршу пригласить к нему начальника планового отдела совнархоза и начальника отдела организации труда и зарплаты. Пришли эти двое, так на меня покосились... К тому же я с ними-то уже разговаривал.

Иван Флегонтович говорит им: "Вот, главный инженер завода принёс, по-моему, очень веские аргументы в пользу того, что заводу нужно дать первую группу. Я", - говорит, - "понимаю, что это не совсем то, что законно, но не совсем там правильно, слова "законно", он, по-моему, не сказал - но надо это сделать, надо, ребята, товарищи, надо это сделать". Они тут же сказали: "Хорошо, сделаем, Иван Флегонтович". И завод получил первую группу. Вот это была четвёртая моя встреча с ним.

А потом его забрали председателем совнарх... по-моему, его уже не было. Вот когда меня снимали, его уже не было. Потому что - я уверен - он не дал бы меня в обиду. Он... защитил бы меня, не сняли бы меня, я уверен - но его почему-то не было. Я не помню, почему его не было...

Вот такой вот человек был Иван Флегонтович Синицын. Только добрые воспоминания он во мне оставил - председатель совнархоза, депутат Верховного Совета, Герой Социалистического труда, член бюро обкома. Его не было на бюро обкома, вот когда меня... Я ведь подал кассацию, жалобу на выговор, не на снятие с работы, а на выговор подал жалобу в обком. Вызвали меня в обком. Было там нас человек пять-шесть людей, пришедших... там большинство - исключённых из партии. А у меня - строгий выговор. Которые не согласны были - вот, на бюро обкома. На бюро обкома - и сперва проходили такое чистилище. Так вот, из всех там, пяти или шести человек до бюро обкома допустили только меня одного. Остальных просто не допустили, сказали... на предварительном этом самом рассмотрении без первого секретаря Калиниченко им просто отказали... А к тому времени уже членом бюро обкома был наш парторг комбината, Крюков Вовка, Володя Крюков, с которым мы вместе учились когда-то в институте, потом он был главным инженером завода АТИ, потом его выбрали секретарём парткома, а партком был на правах райкома. И когда мне вот объявили выговор и сняли, он мне говорит: "Ой, как жалко, меня не было на бюро обкома, я бы тебя в обиду не дал...", - на бюро горкома, о котором я рассказывал - "я бы тебя в обиду не дал".

Ну, тут мне предоставляют слово. Я вот рассказываю всю эту историю насчёт этой забастовки, насчёт всего вот этого и говорю, что я не понимаю, за что мне выговор по партийной линии, я категорически против этого выговора. Ну, Калиниченко или Кали... как его? Калиниченко, по-моему, первый секретарь обкома был... такое говно собачье! Это не только потому, что оставили в силе, а действительно он такой был. Его потом с треском сняли, но не из-за меня, конечно, а там за очковтирательство, ещё за что-то - за коррупцию, там тогда только по другому это называлось. И он обращается к Крюкову... Не Крюков, Господи!.. Ой, как же его фамилия?.. Ну да чёрт с ним. К нему - и он говорит: "Я с решением горкома согласен". Мне он говорил, что если бы он был, он бы меня не дал в обиду, а тут он сказал, что с решением горкома согласен. Ну, вот такие нравы. Ну, и мне отказали в пересмотре дела. Ну, отказали - и отказали, а я уже работал в филиале НИИРПа. Вот на этом эта история закончилась.

Вот, и теперь я хочу рассказать ещё историю с этим экспериментальным цехом. Итак, между... Значит, было построено многоэтажное, четырёх-, или пятиэтажное здание центральной заводской лаборатории. Она по вертикали делилась пополам, одна половина наша была, другая половина была шинного завода. Главный корпус шинного завода шёл параллельно нашему, то есть когда входили на территорию комбината, справа шёл главный корпус завода РТИ, слева - главный корпус шинного завода. А между ними вот стоял корпус центральных заводских лабораторий под одной крышей, а за ним - одноэтажный корпус, такой же длинный и большой корпус экспериментального цеха, половина - шинного, половина - наша. Но шинники, которые пускались значительно раньше нас, нашу часть захватили и там гараж устроили. Сколько я с Поливановым ни разговаривал, с директором... наш директор вообще не понимал, зачем экспериментальный цех. Но без экспериментального цеха пустить формовую особенно технику и потом осваивать новые всякие изделия, которые придумал заказчик, без экспериментального цеха было невозможно, и мы это поняли - я, в частности, это понял ещё в Оренбурге, и мы в Оренбурге создали экспериментальный цех, бабуля была начальником этого экспериментального цеха, у нас там было помещение. У нас, когда построили Оренбургский завод - я возвращаюсь немножко назад - то тепло, пар и сжатый воздух получали с ТЭЦ, которая была недалеко, а тут... Но... То есть ниоткуда не получали, проектировалось получать с ТЭЦ. Правда, у нас своя компрессорная потом построена была... И был построен цех, в котором стоял паровозный котёл - паровозный, от паровоза котёл - который давал тепло и пар нашему заводу. Наконец, подключили от ТЭЦ всё это, и этот корпус оказался свободным. Выбросили оттуда этот котёл, выбросили всё сопровождающее этот котёл, а я как раз работал, я рассказывал, что первоначально я... второй моей работой была... я был начальником... механиком, по-моему, цеха паро-водоснабжения, вот когда этот паровозный котёл работал. Так вот: мы в этой коробке сделали экспериментальный цех. Это очень здорово помогало пускать серии, новые изделия, они уже были в экспериментальном цехе проработаны и подготовлены - режимы, и всё отработано было. Так здесь, тут, в проекте был экспериментальный цех - настоящий, с полным набором оборудования. Другое дело, что этого оборудования были единицы, а не сотни - но достаточно для этого. И никак я оттуда выжить Поливанова не мог. И в совнархоз я ходил, и к Сетанову - не мог...

И тогда я сделал ход конём. Я был в Москве в командировке. Приехал... пришёл к Агатову вот этому, о котором я рассказывал - совнархоз СССР... А он очень хорошо, поскольку работал на "Каучуке" директором, он отлично знал, что такое формовая техника. И я ему говорю: вот такая история... А мы с ним настолько сблизились, что на "ты" говорили, хотя он старше меня. Ну, как-то так получилось... Я ему говорю: "Костик..." Константин Константинович его звали. "Константин Константинович, нужна твоя помощь", - "Какая?" - "Знаешь, что, давай мы сделаем так: я напишу письмо в наш совнархоз Синицыну. А ты его подпишешь у начальника управления, или сам подпишешь" - "А какое письмо?" - "А письмо вот такое: вот ты, когда у нас был, я тебе показывал экспериментальный цех, ты говорил - "о, это очень хорошо, это вам поможет осваивать" - и так далее. Так вот: шинники там устроили гараж, ну, захватили, и не могу их оттуда выселить никак. Пожалуйста, я напишу текст сам - да я его уже написал сам, вот, на, почитай, а я там написал, что в связи... значит, совнархоз, в связи с приближа..." - а это совнархоз СССР, он напрямую с заводами не очень-то общается, он с совнархозами общается - "...что приближается срок пуска цеха формовой и неформовой техники Волжского завода РТИ. Для этого необходимо начать отрабатывать изделия, в частности для Волгоградского тракторного завода в экспериментальном цехе. Прошу сообщить, в каком состоянии находится строительство экспериментального цеха, всё ли оборудование есть, и когда этот цех будет пущен?"

Хы... дальше произошла очень смешная история. Значит, он подписал это письмо... я не помню, сам ли он подписал, но на их бланке, естественно, совнархоза СССР, и. о. начальника управления Иванова... не помню. Это письмо пришло, из совнархоза оно было спущено в управление химии совнархоза из управления химии совнархоза оно было спущено Сетанову, директору комбината, и от Сетанова было спущено директору РТИ Венедиктову, а от Венедиктова было спущено главному инженеру Шварцу. То есть мне, готовить ответ.

Я подготовил ответ довольно злой, что цех занят шинным заводом под гараж, что мы не можем его освободить, что монтаж оборудования ещё не начат даже, что пуск формовой техники из-за этого может быть сорван - и вот в таком духе. И эта бумага пошла обратно вверх для подписания. А ответить-то должен совнархоз! Эту штуку, конечно, зарубили на уровне комбината у Сетанова, дальше она не пошла. Тот, значит, вызвал Поливанова, вызвал меня и приказал Поливанову освободить там в такой-то срок... месячный срок освободить, и взял это дело под контроль. Ну, что оставалось Поливанову делать? Он на меня пошипел-пошипел, но так, по-дружески. Но говорит: "Ну, и хитёр же ты, Вовка! Это твоя ведь работа?" Я говорю: "Да нет, что ты, я был у Агатова, он спросил - а я рассказал, ну, что ты..." - "Да ладно рассказки рассказывать, очень они ему интересны - это твоя работа!" - "Да моя, не моя - но ты-то должен понимать..." - "Да я всё понимаю... Ладно, освобожу".

Таким образом, этот цех был освобождён, мы быстренько там всё смонтировали, ввели, и начали там осваивать формовую технику. То есть, в общем, вот благодаря такой штуке вот это вот дело было сделано.

Должен сказать, что я подобные методы, работая ГИПом, главным инженером проекта, не раз использовал. Что я имею в виду? Мне нужно было получить от Госстроя - тот самый заковыристый случай - мне нужно было получить от Госстроя СССР добро на включение в проект там, скажем, кондиционирования воздуха на каком-то участке. А по СНИПу тогда, по тем СНИПам кондиционирование можно было устраивать только для технологии, а для людей - никакого кондиционирования, только вентиляция. На людей было наплевать. Вот, а мне нужно было для людей, но, надо было это как-то всё сообразить. Значит, я пишу письмо на имя заместителя министра... министерства нефтехимической... нефтегазовой... фу! Нефте... нефтехим... Нет, нефтехимической промышленности, правильно я говорю, министерство нефтехимпром, нефтехимической промышленности. Значит, забыл я его фамилию, пока строительство было, не помню его фамилию... А на основании моего письма должно из министерства за его подписью выйти письмо в Госстрой с просьбой разрешить включить в проект. И, только получив разрешение из Госстроя, можно было включать это в проект. Так вот, я писал письмо в своё министерство, писал письмо из министерства в Госстрой, в министерстве я его печатал на бланке министерства и писал письмо... ответ из Госстроя нам. А дальше я приезжал в Москву с официальным письмом из "Резинопроекта", шёл к этому замминистра уже с отпечатанным письмом. Его ответ на наше письмо в Госстрой... его письмо, вернее, в Госстрой на основании нашего письма. Там я уже печатал, отпечатывал я там в нашем главке, всё это отпечатано на бланке министерства, там уже завизировал мне Павлов, начальник главка. Приходил к тому... Тот у меня спрашивает: "Кто готовил ответ?" Я говорю: "Я" - "Что, сам себе ответы пишешь?" Я говорю: "Да понимаете, вот не то, что сам себе, это не столько мне, сколько делу, но надо ускорить это дело, поэтому вот я... ваши люди шибко заняты, и поэтому я вот хотя и занят, но вот так вот..." - "Ох, и хитрец же ты!" И подписал это письмо.

Я с этим письмом - в "Госстрой", а там у меня были люди, с которыми я был не то, чтобы в друзьях, но были знакомые, с которыми я уже там экспертизу проходил - ну, в общем, знали меня. Я приходил туда и мне печатали ответ уже за подписью заместителя председателя Госстроя, не председателя, конечно, а какого-то заместителя, нужные визы там собирали, уже так, по-дружески, и я получал уже ответ. То есть я это дело мог провернуть там... ну, в течение недели. А если это послать по почте, то либо вообще ответа не получишь, либо получишь отказ через два месяца. Ну, вот приходилось к таким вот фокусам прибегать... Вот... Ну вот, что ещё я хотел рассказать? Сейчас, минуточку, посмотрю свои записи...

Ну, вот, на сегодня, пожалуй, хватит, дальше я уже буду рассказывать про свою работу в филиале НИИРПа...

001_A_011_Deda Vova (12-52)

Хочу рассказать об одном с моей точки зрения довольно примечательном эпизоде. Я как-то вам рассказал, что мы ждали приезд на химкомбинат Косыгина. Тогда Косыгин Алексей Николаевич был премьер-министром Советского Союза, членом Политбюро - ну, в общем, фигура вторая или третья по государственной иерархии. Это был шестьдесят пятый год. И вот я уже вам рассказывал, что пришлось траншею срочно засыпать и что пришлось в выходные дни монтажников просить заложить туда трубы, чтобы не засыпать, а потом снова откапывать - это я всё рассказывал. Хочу теперь рассказать про саму встречу. Значит, за день или за два дня до визита Косыгина на завод приехал первый заместитель, по-моему, председателя совнархоза, первый секретарь обкома партии Школьников, и они, значит, прошли... Предполагалось, что Алексей Николаевич посетит три завода - шинный, РТИ и синтетического волокна. Ну, обошли заводы, значит, нам было сказано, где кто должен сказать, в какие ворота он войдёт, где мы должны стоять, чтобы его встретить, как провести по цехам - в общем, полный инструктаж, и главное - как мы должны быть одеты. Одеты мы должны быть в чёрные костюмы, светлые рубахи и обязательно при галстуках. А жара была - сорок градусов.

Я ему говорю, Школьникову: "Алексей Михайлович! Ну, хоть без галстуков-то можно?" Причём он сидит в расстёгнутой рубашке без всякого галстука и без всякого пиджака - ну, Косыгина-то ещё нет... Он говорит: "Ты не самовольничай! Сказано же - вот так: в чёрном костюме, белой рубашке и с галстуком". Я говорю: "Ну, ладно, что делать..."

И вот мы вырядились все в чёрные костюмы... ну, в общем, в тёмные, у кого-то чёрный, а у меня лично чёрного не было, был тёмно-синий. Ну, неважно, тёмные, в белой рубашке и с галстуком. Стоим, обливаемся потом... Уже стало нам известно, что Косыгин уже на шинном заводе. Ну, до шинного завода до нас пройти - сто шагов, ну, сто пятьдесят...

Мы стоим около этих ворот. Это - вход в цех клиновых ремней. И, наконец, открываются двери, значит, мы - трое: впереди - директор, секретарь парткома нашего завода, и я. Вот три фигуры, и там начальник цеха там и другие, кто должен был встречать - работа идёт своим чередом, цех работает, все работают. Ну, все знают, что должен появиться Косыгин, все, конечно, напряжены, но - всё идёт вроде нормальным ходом...

Наконец, подъезжают эти лимузины... То есть они даже от шинного завода до нашего завода вот эти сто - сто пятьдесят шагов ехали на своих этих "Чайках", по-моему... Или нет, Косыгин был на "ЗИЛе", на главном автомобиле того времени, а остальные - на "Чайках".

Ну, они заходят в цех, Косыгин за руку здоровается с нами троими, нас представляет директор завода Венедиктов и говорит: Николай Александрович (???), главный инженер, и рядом - секретарь парткома.

Он говорит... так оглядывает цех и говорит: "Ну, что же, показывайте своё производство". Показывать и рассказывать должен был директор. Сделали мы несколько шагов - и сразу подошли к этому... к каландровому агрегату, который начинался с восьмибарабанной сушилки, это такое сооружение, на котором сушится ткань. Прежде чем она идёт на промазку резины, она должна быть высушена, потому что если в ней будет влага, то при вулканизации эта влага превратится в пар, и будет пузырь, то есть брак. Вот такая технология, значит, вот сушилка. Около сушилки стоит работница, молодая девушка. Такая лента идёт там с определённой скоростью, и она рукой берёт за кромку ткани и вот так вот её провожает - и отпускает. Провожает от одного валика, валка... а валок - подаётся пар, валок - поверхность у него горячая, и, значит, бумага проходит через несколько валков такими восьмёрками, всё это испаряется, понятно, а дальше там экспресс-контроль на влагу - и дальше, как правило, всё проходит.

А Косыгин спрашивает у директора: "А что она делает? Чего она стоит тут делает, провожает рукой за кромку ткани?" Ну, наш директор отвечает: "А это она складки расправляет".

Я чуть не упал: Косыгин - текстильщик, он вышел из текстильной промышленности, где таких сушилок и таких тканей - миллионы, и давным-давно известно, что есть специальные ролики, которые расправляют ткани, и на этой сушилке стоят такие ролики! Вот первый шаг Косыгина - и сразу в лужу мы сели! Косыгин говорит: "А что, у вас нету роликов? Давным-давно в текстильной промышленности имеются ролики..."

Меня в бок тычет Школьников и говорит: "Скажи ему, скажи ему!" И потом и говорит: "Давай, давай, говори!" Я говорю: "Да неудобно, директор же, ну как...". Он говорит: "Да говори же, тебе говорят!" И говорит: "Николай Алексеевич <Алексей Николаевич - В.Ш. регулярно путал имя-отчество Косыгина - ММ>, вот главный инженер, он сейчас Вам всё объяснит..."

Ну, представляете моё положение? Я, значит, должен исправлять глупость директора - как это сделать потактичнее? А хрен его знает, как. Но я понимаю, что проверить то, что я сейчас скажу, невозможно, и я ему говорю: "Да нет, Николай Алексеевич <Алексей Николаевич - ММ>, вот у нас ролики, смотрите - вот видите ролик?" - "Да, вижу. Так что она тут делает, у вас что, лишняя работа?" - "Нет", - я говорю, - "это - ученица, она ещё не сдала на разряд, и пока вот учится тут стоит, вот она машинально это делает. Конечно, это - не расправление, этого, конечно, не надо делать, потому что можно попасть рукой под валик - ожог там, пятое-десятое. А ролики - вот, видите - вот ролики, вот, они расправляют ткани, ткань идёт ровненько... Ну, как-то все успокоились, и дальше они директора оттащили назад, а мне сказали: "Веди Николая Алексеевича <Алексея Николаевича - ММ>!".

Ну, что делать-то? Ну, представляете моё идиотское положение? Вроде бы я высунулся, вроде бы я вылез... ничего подобного! Ну, дальше - раз такое дело, надо как-то выручать директора, что-то, как-то... Ну, дальше подходим к каландру, я ему объясняю, что тут, какие тут операции, что тут делается, потом идём на сборку, он задаёт какие-то вопросы, я ему всё это рассказываю...

Потом переходим в цех формовой техники - а там очень много ручной работы по перезарядке пресс-форм. Там вся перезарядка пресс-форм, все сто процентов - ручная работа: нужно вынуть из пресса пресс-форму, нужно её открыть, нужно вытащить оттуда готовые свулканизованные изделия, нужно заложить заготовку, закрыть пресс-форму и поставить её в пресс, после чего нажать кнопочку, чтобы пресс запрессовал это, и начался процесс вулканизации. Процесс вулканизации автоматически идёт, там **, * по времени, по температуре и всё такое.

Он у меня спрашивает, Косыгин: "Почему так много ручного труда?" Я ему говорю: "Понимаете, Алексей Николаевич - вот есть прессы, где вот этот процесс в какой-то степени механизирован, но эти прессы опытные, в серии их нету, а по СНИПам запрещено закладывать в проект оборудование, не выпускаемое серийно. Поэтому...", - а тут же и главный инженер проекта Смирина, всего комбината и Щетницкая, они все приехали сюда - "и проектанты, к сожалению, при всём своём желании не могут закладывать в проект ещё не выходящее серийно оборудование, в частности, прессы. Вот у нас", - говорю, - "здесь создан научно-исследовательский конструкторско-технологический институт резиновой промышленности - ВНИКТИРП. В нём есть... в него входит огромный экспериментальный завод. ВНИКТИРП - его задача разрабатывать новое оборудование для резинотехнической промышленности, для резиновой техники, изготовлять детали, опробовать у себя, после чего опробовать в промышленности на нашем заводе и после всяких дополнений-поправок впускать в серию. Так вот, этот ВНИКТИРП, вот этот завод - он фактически не строится. Там нет мощностей, за которые несут ответственность все, в том числе строители, а Любомирский", - а он рядом со мной стоит, Любомирский, я забыл, как его звали по имени-отчеству, - "а он не строит этот завод, или строит так что он будет через десять лет. Пожалуйста, Николай Алексеевич <Алексей Николаевич - ММ>, помогите нам, чтобы это быстрее было сделано. Тогда у нашей промышленности появится какая-то надежда на новейшее оборудование, а то мы работаем пока либо на старых прессах столетней давности, либо, как здесь, вынуждены закупать за валюту в Венгрии - вот эти все пресса закуплены в Венгрии. Они очень хорошие, эти пресса, все они с электрообогревом, а старые пресса на паре, пар создаёт ужасные условия труда, а это - электрообогрев...

<звонок, оффтоп>

001_A_012_Deda Vova (14-55)

Прервал телефонный звонок... Так вот, значит, я ему эту историю рассказываю и говорю: "Пожалуйста, помогите, ну, объясните, у нас слов не хватает объяснить вот Любомирскому, что чем быстрее будет введён вот этот опытный завод, этот ВНИКТИРП", - он на территории комбината, - "тем быстрее появится новое оборудование. А мы у себя на заводе в связи с этим не можем установить ничего нового. Только старьё - в проекте же невозможно, по СНИПам не разрешено, если нет в серии". И Смирина тут рядом стоит, он к ней обратился, она: "Да-да-да, действительно так, мы вынуждены...". А я говорю: "Иногда нам приходится самим уже в обход всего этого дела осваивать новые какие-то образцы, а у нас же план - нужно где-то смонтировать, где-то опробовать - знаете, нужно быть к этому готовым... Так что вот так".

Идём дальше. Он спрашивает у нас: "Почему у вас панели покрашены масляной краской, а не плиткой выложены?" Я говорю: "А потому что СНИП не разрешает, строительные нормы не разрешают использовать плитку, это удорожание. А по непонятным правилам каждый новый проект должен быть дешевле предыдущего, с моей точки зрения тут какая-то ошибка, по-моему, не должно такого быть..."

Мы проходим в подготовительный цех. А в подготовительном цехе - эстакада, там на эстакаде собрался народ рабочий, который там машет рукой, приветствует Косыгина. А мы там сделали такую вещь: там же сажа, там по проекту панель была высотой... я не помню точно, по-моему, метр шестьдесят по проекту плиточная, плиткой выложена, то есть стены плиткой, не просто масляной краской, а плиткой. А мы всё-таки добились, чтобы нам сделали там два двадцать, по-моему, плитку повыше. Ну, мыть легче плитку. Масляную краску сколько можно помыть, чтобы она не слезла? А плитка - она... Мой - она будет чистая.

И когда мы туда заходим, я ему говорю: "Вы знаете, а вот здесь вот плиткой выложено, вам нравится?" - "Да" - "А Вы знаете, вот мы с Любомирским нарушили правила" - "Какие?" Я говорю: "А вот по нормам положено метр шестьдесят, а мы сделали два двадцать, удорожание получилось, но зато понимаете, вот и помыть можно, тут такой цех, тут технические углероды, как ни вентилируй, он всё равно проникает, вот видите, люди стоят - у них на носу, на щеках следы сажи, потому что руки в саже, он почесал щёку - она в саже... Он говорит: "Ну, и правильно сделали". Вот так вот Косыгин отреагировал...

Из подготовительного цеха - ну, там много он задавал вопросов, я всё это рассказывал, отвечал, и, когда мы уже оттуда выходили, их на выходе - другая сторона совершенно цеха, корпуса - там уже ждали машины, они поехали на завод синтетического волокна, он... наш сосед был там, ну, может быть, в триста метров, четыреста метров - неважно. И когда он стал с нами прощаться и пожимал мне руку, я ему говорю: "Так Алексей Николаевич, Вы уж , пожалуйста, помогите, чтобы быстрее ввели опытный завод". А Шилов, председатель заместителя совнархоза по химии, который вместо Беляева Василия Дмитриевича пришёл, меня сзади за штаны дёргает: "Что ты к нему пристал со своими опытным заводом, хватит тебе, отстань!" Ну, тут и Синицын был, и тут вообще свита была огромная - кагэбэшники, генералы, Чуйков, по-моему, который в Сталинграде воевал - забыл, по-моему, Чуйков. Ну, кагэбэшников было полно, они за несколько дней уже по цехам ходили, смотрели там и так далее...

Ну, вот после этого было в дирекции комбината, когда он всё обошёл, нас всех пригласили - ну, директора, главного инженера, секретаря парткома, троих всех заводов - пригласили к директору комбината, и там директор комбината Сетанов докладывал - там развешаны были чертежи, всё такое, планшеты - рассказывал о том как идёт строительство, и какие новшества там всего комбината. Рассказывал, значит, туда-сюда... А к этому времени уже всем стало ясно, кроме, наверное, дирекции комбината, что система управленческая никуда не годная, что невозможно управлять всем этим, невозможно управлять из одного места. То есть нужно похерить комбинат, и каждый завод должен стать самостоятельным, более управляемым. Сетанов рассказывал про управление, и Косыгин задавал там какие-то вопросы, и задал вопрос: "Скажите, а как вот управляемость химкомбинатом?" И кто-то возьми да и скажи... А, Сетанов сам и сказал: "Знаете, управляемость очень тяжёлая". А кто-то с места сказал: "Да давно пора комбинат ликвидировать как комбинат, заводы должны быть самостоятельными, а он не управляем". И Косыгин сказал одну фразу: "Вот, и мне так кажется". Пять слов, "Вот и мне так кажется", - сказал Косыгин. Всё. Он уехал.

Уехал Косыгин. Не прошло и месяца, как комбинат ликвидировали, все заводы стали самостоятельными, их объединяли только коммуникации. И был цех создан, такой цех, который ведал всеми внешними коммуникациями, всего комбината. Вода, пар, воздух сжатый, электрика - в общем, всё. Вот, и у меня есть фотографии, где я Косыгину вот показываю, рассказываю, хорошие фотографии, большие, значит, вот такой вот эпизод из моей биографии, что я Косыгина водил по заводу... Ну, вот на этом вот этот эпизод и закончился. Ну, в общем-то, я не заметил, чтобы какой-то особое влияние оказали на строительство опытного этого завода в его ВНИКТИРПе, но, во всяком случае, через год, наверное, его всё-таки построили, сделали. Наверное, Косыгин Любомирскому что-то сказал, наверное, этого я не знаю. Вот такой вот визит был самого главного в промышленности Советского Союза человека...

Должен сказать, что вопросы его были, как правило, в точку. То есть он соображал хорошо в технике, хотя он в резине... Он задавал вопросы и которые он не знал, именно чисто специфически, это по вулканизации как-то спрашивал. А так-то он очень, конечно, здорово разбирался. Вот... Ну, вот этот эпизод я хотел дополнительно ещё рассказать... Ну, вот, вроде бы с городом Волжским... Да, но потом я перешёл на работу, меня откомандировали, это я рассказывал, во ВНИКТИРП, вот я работал во ВНИКТИРПе, вот и я, по-моему, остановился на том, что меня пригласили в Ярославль. Ну вот, расскажу: меня пригласили в Ярославль, я уволился из ВНИКТИРПа, уехал в Ярославль, и меня там в "Резинопроекте" приняли главным специалистом технологического отдела по производству РТИ. В основном Ярославский филиал проектировал шинные заводы, но в том.... но Ярославский завод РТИ был Ярославский филиал "Резинопроекта", и нужен был специалист, * была вакансия. И меня, значит, приняли туда, на работу, обещали квартиру, а я пока жил у Люси с Лёвой, у бабулиной сестры, у них жил. Месяц я, наверное, там проработал, не больше - и вышел приказ о разделении проекта... "Резинопроекта" по филиалам по более глубокой специализации. И Ярославский филиал "Резинопроекта" был определён только как институт по проектированию шинных заводов. То есть он должен был проектирование резинозавода РТИ, который вот ярославских там три... два завода - должен был передавать там какому-то другому филиалу, свердловскому. И я понял, что делать мне тут нечего, потому что шины я знал, у меня даже диплом был по шинам новым, практики никакой не было - и что? Ну, ГИПом я ещё мог работать, но, кроме того, с квартирой пока было что-то затяжное, мне всё это надоело...

Я пошёл к директору, к Лёве Князькову и ему говорю: "Слушай, вот такой приказ есть?" - "Да, он говорит, есть" - "Слушай", - говорю, - "дай мне командировку в Москву съездить на один день" - "А чего?" - "Да пойду я к Стыскину, с ним поговорю и вернусь в Волжский филиал, меня Обухович всё время приглашал, а Волжский филиал специализируется на заводах РТИ. А что? И с квартирой ничего не получается, во всяком случае, в ближайшее время, дети там, Рита там, я тут, живу хотя и у родни, но сам понимаешь..." Он говорит: "Давай, поезжай, ты прав, действительно".

Ну, я приехал к Стыскину, это директор "Резинопроекта" головного. Пришёл к нему и говорю: "* Николаевич, вот так и так - что посоветуете?" Он мне тоже посоветовал: "Давай, возвращайся, действительно, ты знаешь хорошо РТИ, работал на нескольких заводах. Знаешь хорошо РТИ, а на шинах у тебя практики такой нету, возвращайся туда". И всё.

Я Льву Князькову позвонил - ну, и всё, я приехал в Ярославль, написал заявление... Только мне Стыскин сказал: "Только пусть напишут переводом". Ну, меня переводом и вернули обратно в Волжский, я вернулся, на другой день вышел на работу в Волжский филиал, сразу же был зачислен ГИПом и начал работу главным инженером проекта и работал до тех пор, пока мы не уехали в Москву... фу, в эту самую... Ну, да, в Москву.

Ну, о работе в "Резинопроекте" я уже расскажу в следующий раз. Но по мере, если... иногда я вдруг ложусь спать, думаю, думаю, и вдруг вспоминаю какие-то эпизоды. Вот эпизоды я буду вставлять без всяких хронологий. Вот... я не помню, рассказывал ли я... что-то мне кажется, я рассказывал, наверное, рассказывал - не буду повторять - эпизод ещё в Тобольске о моей встрече с милицией, первый раз в жизни, когда я понял, что такое наша милиция. По-моему, я рассказывал. Ты, Андрюша, когда будешь там переписывать, если там есть такой эпизод - речь там идёт о том, как меня схватил человек, подозревая, что я у него из кармана украл кошелёк, и потащил в милицию. Вот если там этого эпизода нет - ты мне скажешь, я его расскажу, довольно занятный эпизод. А пока на сегодня хватит. Начну в следующий раз со своей работы в Волжском "Резинопроекте".

001_A_013_Deda Vova (1-45)

Итак, начал я работать в Волжском филиале "Резинопроекта" 2 октября 1968 года, где и проработал до 23 сентября 1974 года, когда был переведён в Москву, в головной институт "Резинопроекта". Назначили меня в Волжском филиале главным инженером проекта Саратовского завода РТИ, куда я с бывшим ГИПом этого завода Женей Трофимовым, Евгением Степановичем Трофимовым, и с начальником технического отдела Сергеем Ерофеевичем Лёниным, моим другом, выехали для того, чтобы принять для дальнейшего проектирования завод. Сейчас проверю, как записалось...

001_A_014_Deda Vova (18-18)

...Записалось нормально. Приехали мы на Саратовский завод РТИ, сразу пошли к директору, Лаврищеву Георгию Николаевичу. Он был такой же, как и я, инвалид войны, без руки. Познакомились с ним, он пригласил главного инженера завода, который оказался тоже инвалидом войны и тоже без руки, но без другой: у одного из них не было левой, у другого - правой. Мы даже смеялись: три сотрудника, директор, главный инженер и главный инженер проекта и все - кто безрукий, кто безногий. Познакомились мы, и как-то сразу мы с Лаврищевым и с главным инженером почувствовали какое-то взаимопритяжение, так можно сказать. В общем, симпатию друг к другу.

Лаврищев оказался исключительно порядочным человеком, очень толковым, хорошим администратором и человеком, который мог взять ответственность на себя, что, к сожалению, не так уж часто встречалось в наше время. Мы с ним сошлись во всём.

Я начал знакомиться с этим заводом. Потратили мы на это пару дней. Завод небольшой, но особый завод: до этого мне с таким производством, как там, сталкиваться не приходилось: они производили эбонитовые моноблоки для аккумуляторов. Ну, эбонит - это та же резина, главным содержанием в которой является натуральный каучук и большое количество серы, и ряд других ингредиентов. Благодаря такому сочетанию эта резина скорее... этот эбонит - это актированная резина. Так вот, все, наверное, кто ездил тогда на советских автомобилях, знают, что эти чёрные, как уголь, аккумуляторы очень хрупкие, ломкие стояли на всех автомобилях - и на легковых, и на грузовых. Кроме того, там делали аккумуляторы и для армии в довольно большом количестве и для подводных лодок, и для самолётов, ну, и так далее. Кроме того, делали ещё целую кучу разных эбонитовых - вот из твёрдой резины, из эбонита - изделий. Быстро, я очень быстро понял, влез, так сказать, в технологию этого производства, оно по сравнению с тем огромным ассортиментом, с которым мне приходилось до этого сталкиваться, работая на заводах РТИ, а я проработал на трёх заводах - Оренбургском, Черкесском и Волжском - это производство, конечно, было более простое. Меньшее количество ингредиентов, но одна часть этого завода, главная его часть, находилась в приспособленном помещении бывшей мельницы, по-моему, раньше там была мельница. Во время войны туда эвакуировали цех по производству моноблоков для аккумуляторов ленинградского завода "Красный треугольник". И вот там его разместили в этом двухэтажном помещении, довольно тесно, неудобно, но тем не менее это была война, нужно было делать моноблоки, а с того времени утекло много воды, это уже был, как я говорил, шестьдесят восьмой год, и на другой площадке, выделенной заводу, примерно километрах в полутора от этой площадки, главной, где находилась дирекция там или ЦЗЛ, складские помещения, строилась новая... наслаивалась новая площадка, строился большой уже, современный по тому времени цех, корпус, в котором размещался подготовительный цех уже в современных конструкциях и в современых технологических потоках, и с резиносмесителями и прочим оборудованием, необходимым для данной технологии , и к нему - большой одноэтажный современный корпус, довольно большой для производства как моноблоков, так и мипор-сепараторов. Мипор-сепараторы - ну, автомобилисты знают - это сделанные тоже из эбонита пластины, которые вставляются в отсеки моноблоков, то есть аккумулятора, * туда заливаются известно что... кислота или электролит - ну, правильно его назовём - со свинцовыми плитами проложенными, вот с этими мипор-сепараторами, прокладками. И задача этих мипор-сепараторов - пропускать... Вот так, значит: мипор-сепараторы - это... там микроскопические отверстия, глазом не видные, через которые проходят электрические... Господи, забыл, как это называется - а всё остальное не проходит. Там была одна очень на вид простая, но очень сложная операция. Вот эти мипор-сепараторы, все сто процентов после их изготовления с помощью света проходят через специальную проверку ОТК, и если хоть в одном месте свет проникает - сепаратор бракуется, лучик света через вот микроскопические отверстия. Там сидели женщины, которые довольно быстро... они, несколько лет проработав, портили себе глаза. Очень долго работали мы, институты научно-исследовательские, чтобы заменить женщин на какие-то механизмы. Ну, по-моему, были уже разработки, такие опытные образцы чего-то такого, но пока я там работал, применить это не удалось. Ну, и вот я принял... До этого проектирование этого завода вёл свердловский филиал "Резинопроекта", оттуда тоже приехал ГИП, вот эту новую часть уже проектировал ГИП... до Волжского филиала вот эту вот коробку, строительную часть вот этой новой площадки проектировал Свердловск. И нам передали, с Волжского передали на ходу... какое-то время был ГИПом вот Трофимов, а потом - я. И я был ГИПом до конца строительства этого корпуса и до ввода его мощностей, когда уже вовсю заработали и моноблоки, и мипор-сепараторы. Это был вот этот корпус - только это он и производил, больше ничего он не производил, всё остальное производилось на старой площадке. Мне удалось там запроектировать хороший ремонтно-механический цех, очень трудно было протащить его через экспертизу, но тем не менее всякими правдами и неправдами удалось, и строительство этого цеха началось. Но в Саратов я выезжал довольно часто, ну, наверное, не менее одного раза в два месяца в среднем, потому что нужно было встречаться со строителями, на ходу там какие-то корректировки вносить - ну, короче говоря, была самая обычная проектная суета и работа. На ходу иногда приходилось заменять какие-то строительные материалы, согласовывать, вернее, потому что не было чего-то, нужно было заменить, чтобы не остановить строительство.

Дальше на меня повесили Калининский завод резиновых изделий. Но это не город Калинин, а это город Калининск в Яросл... фу! - в Саратовской области, примерно в ста километрах от Саратова. Там производились из латекса различные изделия, латексные изделия: перчатки там, ещё что-то... И вот в отличие от директора Лаврищева там был совершенно другого типа директор, который как раз наоборот все конфликты со строителями обязательно втаскивал туда, проектантам, в отличие от Лаврищева... с Лаврищевым даже дело доходило до того, что намечалось большое совещание строителей и заказчика - то есть завода, Лаврищева, директора и строителей - ну, это давно было известно, мне это было ещё известно, когда я работал на заводе главным инженером, что любимая вещь строителей - говорить, что они не получили чертежи. Поэтому перед такими собраниями я всегда собирал все накладные, по которым отправлены были чертежи, дабы уличать их в том, что они врут, что есть у них чертежи, что есть у них... были срывы по разным другим причинам. Но главная причина была в том, что одна и та же строительная организация, кроме нашего завода, проектировала ещё кучу заводов, предприятий, кроме того, она проектировала и дороги, и ещё Бог знает что не проектировала. И, конечно, местные власти партийные давили на эту организацию, требовали в первую очередь делать то, за что они несли большую ответственность. Хотя за вводы мощностей своей области первый секретарь обкома тоже нёс ответственность перед ЦК КПСС, но это везде так было завязано, это - вертикаль власти, как сегодня у товарища Путина, вот эта вертикаль власти тогда действовала вовсю. Тоже была одна-единственная партия - КПСС, других партий не было. Ну, сейчас тоже фактически одна партия - "Единая Россия", других партий вроде бы и нету - нельзя же всерьёз принимать ЛДПР или российскую компартию...

Так вот, приходилось туда ездить. Так Лаврищев... вот я приезжал, приходил к нему: "Завтра совещание", а он говорит: "Ты на совещания не ходи, ты вот сиди у нас в ВОКСе, сиди. Если нужно - я тебя позову". Я говорю: "Ну, почему, Георгий Николаевич? Я привёз накладные, будут они ссылаться, как всегда, на то, что чертежей нету - я же их уличу во лжи" - "Не надо! Ты понимаешь, они, увидев представителя проектной организации, начнут выдумывать что угодно: то, чего нет, и то, что есть. Не надо, я сам от них умею хорошо отбрёхиваться. Если уж очень припрёт - ты будешь рядом, в соседней комнате фактически, я за тобой приду или пришлю кого-нибудь, и тогда ты выложишь свои козыри..." В отличие от него, с ним очень легко было работать, это была просто радость, удовольствие вот с ним было работать, вот с этим директором. А с Калининским - всё наоборот, он сам всё валил на проектантов, и мне приходилось доказывать, что не проектанты виноваты, а он виноват. Он так же, как строители, кричал, что вот, проектанты задерживают чертежи, а я вынимал накладные и говорил: "Вот, вам отправили месяц тому назад чертежи. Ну-ка давайте начальника ВОКСа!" И выяснялось, что чертежи есть, но по какой-то причине их не передали строителям вовремя, или даже передали строителям, а те кричат, что нету. Вот, главной зацепкой у строителей у всех это было. Когда я главным инженером завода работал, то и там строители вечно выдвигали претензии, что они не получили от проектантов чертежи, поэтому задерживают строительство. Хотя задерживалось по разным другим причинам. Но - врали. Вот...

В это время произошло следующее... И так всё шло своим чередом. Там мы очень хорошо сошлись с начальником ВОКСа, понимали друг друга, помогали друг другу, никаких кляуз друг на друга не было. Когда возникал какой-то спорный вопрос, он мне звонил, и я по ходу дела, если это зависело от меня, решал его, а если это не зависело, я объяснял, что это не моё дело, я не могу, это ты должен решить, подсказывал из своего опыта, как решить. Кроме того, я начал иметь дело со Стройбанком, как-то там платежи не всегда вовремя были... в общем, разные, типичные ежедневные дела.

Когда же я находился в "Резинопроекте", то есть дома у себя, то работа моя заключалась в том, что я... Ну, во-первых, выдача заданий всем отделам - проектировщикам там, технологическому отделу, монтажному отделу, электроотделу там... и водопровод, и канализация, и вентиляция - ну, короче говоря, все части проекта... Кроме того, я должен был подписывать все чертежи, поэтому каждый день мне приносили кучу чертежей, которые я должен был не просто подписать - я же так не умею, я же должен был посмотреть, проверить... Находил ошибки, иногда не находил ошибок, иногда не находил их - в большинстве случаев, потому что их не было - но иногда и пропускал. Я вам рассказал, какая ошибка была на Красноярском?.. А-а-а, это позже уже было, я дойду - расскажу. Это позже было, это на Красноярском заводе РТИ было...

В общем, шла работа своим чередом. Коллектив ГИПа у нас, мы сидели в одной комнате, у нас было, по-моему, семь человек, семь ГИПов, очень дружная компания. Мы по праздникам после работы или дни рождения отмечали друг друга... собирались, складчину делали, и после работы запирались в своей комнате, выпивали, закусывали, пели песни - ну, просто разговаривали... Дружный, хороший был коллектив... ну, был там один малоприятный человек, но один всего. Остальные, в общем, все. Я, например, каждому к дню рождения писал какие-то эпиграммки, они у меня все есть здесь... Вот сейчас возьму и парочку зачитаю...

001_A_015_Deda Vova (13-14)

Нет... Похвастался... но не могу найти, *, не вижу, где это есть. Может быть, когда-нибудь найду, тогда и прочитаю... Ну, короче говоря, какие-то вирши я сочинял каждому к дню рождения с учётом его каких-то там особенностей. Найду - прочитаю. Вот... Очень дружный и хороший коллектив. Директор наш был, в общем - ни рыба, ни мясо. Он не разбирался в резинотехнике абсолютно, чистый администратор, в армии он служил старшиной, войну он... захватил где-то конец её. В общем, он не воевал, хотя был в армии, но не воевал, никаких там у него боевых... чего-то там такого не было. Обухович такой Пётр Станиславович... Он отличался трусостью большой, страшно боялся начальства, очень держался за свою должность, потому что ни на что другое он способен не был. Ну, люди такие обычно очень болезненно относятся ко всяким... Если кто-то сильнее его, он... Ну, в общем, такой был директор был, просто трус... ну, вот расскажу просто несколько эпизодов для характеристики.

Ну, например, он был ретроград ужасный. Как-то он меня вызывает и говорит: "Надо поехать в командировку в Саратов". Я говорю: "За кем? Ведь там у меня сейчас дел никаких нет" - "А они нам не оплатили работу". Я говорю: "Так зачем ехать, я сейчас позвоню Георгию Николаевичу и всё утрясу" - "Нет, звонить нельзя, надо ехать" - "Пётр Станиславович, ну глупость: зачем ехать, тратить деньги, когда я могу по телефону позвонить?" - "А у нас кончились лимиты на телефонные разговоры, а на командировочные ещё остались". Ну, тогда система такая была: деньги на все эти расходы по строчкам были расписаны и перерасходовать одно, сэкономив на другом, нельзя было. За это вот самое страшное, что могло быть - это директору выговор, при ревизии написали, что имело место нарушение финансовой дисциплины, выразившееся в этом самом...

Я ему говорю: "Да не поеду я - и всё, сейчас позвоню и всё утрясу" - "Нет, ты поедешь, ты туда..." Я говорю: "Не поеду!". Ушёл от него, позвонил Лаврищеву. Говорю: "Вот такое дело - пожалуйста, свяжись с банком, в чём дело там?" А он говорит: "Да мы всё оплатили". На другой день он мне звонит и говорит: "Всё в порядке, вчерашним днём платёжка прошла, я ездил в банк - всё сделал". Я к Обуховичу прихожу, говорю: "Всё сделано, вчерашним днём прошла платёжка". Ну, тогда электронной этой не было - но через несколько дней придёт. Он на меня: "Я тебя накажу!". Я говорю: "Ну, наказывайте, подумаешь!"

Вот такой был человек, он страшно всего боялся. Я ему говорю: "Ну чего ты боишься? Чего ты боишься?" - "Вот, ревизия..." Я говорю: "Что - ревизия? Корысти тут никакой нет? Значит, нечего бояться! Ну, напишет тебе ревизия, ну выговор тебе объявят - да плевать, у меня таких выговоров знаешь сколько? Что ты, как девочка!"

Или такая вещь. Значит, у каждого ГИПа и у каждого начальника отдела был прямой телефон с директором, а у директора на столе стоял коммутатор. Значит, если мне нужно было с директором поговорить срочно, я снимал трубку с этого специального телефона, у него телефон должен был сигналить, сигнал появиться и загореться лампочка против моего рычажка. Он нажимал на этот рычажок - и разговаривал со мной. Если ему нужно было со мной что-то выяснить, вдруг ему звонят по телефону и что-то там спрашивают, касающееся моего завода, он вместо того, чтобы нажать рычажок, взять другую трубку или даже включить громкую связь и спросить у меня: "Слушай, ты там отправил чертежи такие-то?", а я ему тут же по телефону: "Отправил такого-то числа" - нет, он этим не пользовался, у него этот коммутатор был не подключен, и он этим не пользовался. Он предпочитал гонять секретаршу. Вот ему звонят по телефону - нужна срочная справка, справка, когда высланы чертежи. Он, значит, кричит через дверь: "Ва-а-ля-я!" Валя, значит, заходит к нему - это секретарь. "Вызови ко мне Шварца там или кого-то". Значит, Валя выходит из кабинета, идёт к нам в комнату: "Владимир Давыдович, Обухович вызывает!". Иду к Обуховичу. Он сидит с трубкой у уха - прошло пять минут, пока она пришла, может, и шесть, и семь, а меня могло не быть на месте, я в это время мог находиться в другом отделе, или в туалете, в конце концов. Значит, Валя меня искала по всему дому этому, где этот "Резинопроект" размещался. Я мог и через двадцать минут прийти - а он всё ждал или говорил: "Я выясню - Вам позвоню". Я приходил - а он у меня спрашивал: "Когда отправили чертежи?" Я говорю: "Пётр Станиславович, сейчас пойду посмотрю - я что, на память помню даты всех отправок?" Значит, я иду к себе, поднимаю реестры, снова иду к нему и говорю: "Такого-то числа". Он туда отвечает: "Такого-то числа".

Сколько мы на него ни наседали - "Да подключи ты эту музыку, чтобы не ходить, Валю не гоняй - какая экономия во времени! Нам-то что, думаешь, делать нечего?" Начальник... и вот по каждому этому он выдёргивает снова Валю, Валя бежала, скажем, за начальником монтажного отдела - а он в конце другого корпуса, в котором были помещения *, бежала туда, того на месте не оказывалось, она, значит, искала, а этот кричал - "давай, быстрее". Я ему говорил: "Почему ты не сделаешь это?". Вот никак, не мог он с новой техникой...

До того это надоело, что я сделал следующее: был в Москве как-то в командировке, зашёл к помощнику... * замминистра и говорю: "Слушай, мне нужен бланк замминистра". Он говорит: "Зачем?" Я ему эту историю рассказал - это был как раз, по-моему, Боря Кузнецов, он был помощником Парфёнова, по-моему, это с ним было, или с помощником до него ещё - но это неважно.

Я написал: "Всем начальникам, директорам всех заводов, проектных институтов, научно-исследовательских институтов. Прошу сообщить, в какой степени используется оргтехника..." - и перечислил там то, сё, пятое, десятое, в том числе вот такая связь, коммутаторная связь с начальником отделов - и так далее. Значит, напечатали мы на бланке Парфёнова это письмо, ну, Обуховичу, всё как полагается, и, значит, там этот помощник сделал сам, своей рукой, подпись Парфёнова, я это письмо принёс с собой и подсунул в почту. Значит, зашёл туда, к Обуховичу в приёмную - Вали не было, на столе лежала неразобранная почта - ну, я туда всунул и ушёл. Хы... На другой день или даже через день Обухович нас всех собрал и сказал: "Есть распоряжение, чтобы подключить, и всё работало". Там не только о ксероксах вопрос шёл, но и вообще о всякой оргтехнике. Значит, вызвали там специалистов, откуда-то там - я не знаю. Ну, короче говоря, подключили всё это дело - всё это заработало.

Мы ему звонили - а он нас продолжал через Валю вызывать. Дошло дело до того, что приходит Валя и зовёт меня: "Обухович вызывает". Я ему: "Скажи ему, что я очень занят, пусть позвонит мне по телефону". Или: я беру трубку, он мне отвечает. Я говорю: "Пётр Станиславович, пришла Валя, зовёт меня - в чём дело?" Он мне говорит: "Давай, иди сюда". Я ему говорю: "Нет, ты мне скажи, в чём дело? Может, мне нужно что-то взять?" - "Иди сюда". Ну, хорошо, прихожу к нему. У него сидит кто-то там, которому нужен какой-то материал, который у меня. Он и говорит: "Вот, нужен такой-то материал, посмотреть нам здесь". Я, значит, выругался, пошёл, принёс этот материал и говорю ему: "Вот ты мне по телефону не мог сказать, что нужен этот материал? Мне что, делать нечего, как тебе... Сидишь тут, ни хрена не делаешь!" - разозлился жутко... Ну, правда, он забывал. Надо сказать, что он эти... Ну, это я про себя рассказываю - так и с другими то же самое было. Ну, кто-то посмелей, кто-то не такой, так сказать, не мог с ним так разговаривать. А я мог с ним так разговаривать. Ну, вот такой он был. В общем-то он был безобидный человек, но вот такой характер: он всего боялся. Всего боялся. Вот... Ну, вот так шла работа, потом мне, значит, Саратовский завод РТИ, Саратов... это Калининский завод РТИ. И вот мне передают Красноярский завод РТИ. Где Саратов, где Волжский - а где Красноярск? Передаёт Московский головной институт. ГИПом был очень хороший парень, Женя Айзенберг, мы с ним были в очень хороших отношениях, он потом был главным инженером головного института, и он умер вскоре, очень молодым... И мы с ним поехали в Красноярск, я принял завод... это был уже настоящий завод, построенный уже по последнему, так сказать, на тот момент слову техники, там был великолепный директор, Альберт Анатольевич Куклев, кончал наш институт, я - в пятидесятом, он - в пятьдесят шестом, значит, на шесть лет позже - отличный парень тоже. И отличный у него был... так же, как на Саратовском заводе, отличная служба строительная. И заместителем у него был Глеб... Господи, дай Бог памяти... Не помню на память... Господи, фамилию забыл... Отличный парень. Мы прекрасно работали. И вот там вот произошёл случай, о котором я хотел рассказать... Сейчас проверю, как запись идёт...

001_A_016_Deda Vova (27-29)

Вот, история с Красноярском. Значит, всё было хорошо, когда мы туда приехали, нас возили в знаменитые красноярские столбы, на ГЭС, искупались в знаменитом Красноярском море. Надо сказать, что Красноярское море - это преступление века, и начальнику стройки Красноярской ГЭС в тюрьме надо было сидеть - а он Героя Соцтруда получил... А там что произошло: вот зона затопления Красноярского моря, а там плотина - сто десять метров высоты. Представляете - сто десять метров! Нижний объект находится на сто десять метров ниже верхнего, там нету даже шлюзов, там - лифт! Там, чтобы пароход снизу поднять вверх или сверху спустить вниз - лифт! Огромная, движущаяся по рельсам ванна, куда заходит пароход, один - не один даже, и вот эта штука поднимается наверх, и он выплывает в верхнюю часть. И так же спускается эта штука. Так вот, эта зона затопления находилась в лощинах между горами, заросшими лесом. Великолепные горы, заросшие лесом. В смете было предусмотрено все деревья выкорчевать оттуда и вывезти до затопления. Так вот: этот начальник, чтобы ускорить и отрапортовать, что досрочно вывел ГЭС, не стал этого делать, а затопил и создал это море прямо по невыкорчеванному лесу! Лес начал гнить, рыба начала дохнуть, я видел собственными глазами, когда мы ходили туда купаться, как кверху брюхом плавает рыба, задохнувшаяся там. Вот когда купаешься, вода пахнет плесенью - вот что было сделано! И это уже непоправимо: лес ушёл под воду. Что будет через миллионы лет с этим лесом - ну, наверное, уголь там или нефть - я не знаю, что. Вот такая история. То есть вот мы там поездили, посмотрели Красноярск, очень интересно всё это было...

И вот однажды... Да, вот этот проект Красноярского завода РТИ, который мне передал Женя Айзенберг из московского "Резинопроекта", там очень хорошо были решены... Там, во-первых, был запроектирован очень хороший склад большой, с резервом, и заводоуправления двенадцатиэтажный дом. Но зато в этом заводоуправлении было всё, всё, что необходимо современному управлению таким предприятием, как этот завод. А уже на экспертизу пришлось тащить этот проект мне. И вот в министерстве, в управлении экспертизы, начальником там был такой Моркович Николай Тихонович, в общем-то, неплохой человек, к которому можно было прийти посоветоваться, но - педант жуткий. Он посмотрел этот проект и сказал: "Сократить надо миллионов на десять. Вот иди думай, чтобы на десять миллионов было дешевле". Вот какой-то у него был пунктик, пунктик обоснованный, только не умом, а обоснованный глупостью, которая не от него исходила, а глупостью, заложенной в государственных документах. А государственные документы были такие были, что каждый следующий проект должен быть дешевле предыдущего - вот и всё. А он никогда не получался дешевле, поэтому мы исхитрялись - проектанты, ГИПы - исхитрялись, закладывали в проекты какую-то липу, которую можно было потом выбросить безболезненно для будущей эксплуатации завода. А поскольку тогда финансирование капитального строительства шло из одного кармана, эксплуатация шла из другого кармана, а именно: строительство... проектирование и строительство шло из кармана государственного бюджета, а эксплуатация шла из кармана нашего, покупателя, то есть все те огрехи проектирования, которые потом приходилось доделывать самому заводу, ложились на себестоимость продукции. Поэтому продукция, конечно, выглядела нормативной, ну, эти самые прейскуранты стоимости тех или иных изделий, но чем больше себестоимость, чем больше мы истратили себестоимости, тем меньше оставалось прибыли... ну, не прибыли, а чем меньше экономилась себестоимость или вообще мы не укладывались в себестоимость и никаких премий не получали заводчане, работавшие потом, эксплуатирующие эти заводы - идиотизм какой-то был. Но тем не менее это - социалистическая экономика, она и разрушилась потому...

Так вот, он, значит: "Не найдёшь - я сам искать буду". Я, конечно, не нашёл, кое-что там нашёл, что было там заложено, связался с Айзенбергом по телефону, а он говорит: "Я специально кое-что там заложил, так что ты потихонечку - всё сразу не уступай, а потихонечку...". А этот Моркович, когда я ему принёс такую, немножко обкусанную смету, сказал: "Ну ладно, хватит восемь этажей, и склад там не сто метров длины, а восемьдесят метров длины". Ну, склад к тому времени был уже почти построен, во всяком случае, строился, не дожидаясь утверждения проекта. В общем, плюнул я на всё это дело, не стал ничего этого уменьшать. И построили: и заводоуправление двенадцатиэтажное, и склад, какой был в проекте - и всё обошлось. Никто потом ничего не проверял. А теперь уже прошло после этого тридцать лет, так что... Вот. Так вот, однажды у меня звонит телефон, в "Резинопроекте" Волжском, звонит Павлов, начальник "Главрезинпрома", и говорит: "слушай, срочно выезжай в Красноярск и вези наши предложения по дальнейшему развитию завода". Ну, у меня конечно, начерно всё это было готово... Я говорю: "Что значит - срочно? И в чём дело?" Он говорит: "Срочно - это значит, завтра-послезавтра ты должен быть в Красноярске". Я говорю: "А что случилось?" - "Едет туда министр, будет на всех наших заводах, а там заводы СКА, заводы шин и завод РТИ".

Ну, что делать - министр едет, нам надо... Мы быстренько тут приготовили там планшеты, чертежи, там их подкрасили, всё такое - и я туда вылетел. Прилетел туда я раньше всех, на день раньше всех, ну, мы с Кокоревым всё это обсудили, как будем действовать, у него в кабинете - у него довольно большой был кабинет, ещё в старом здании, временном, приспособленном, а эта двенадцатиэтажная башня уже была почти построена - но ещё не достроена. Кстати, министр похвалил: молодцы, всё сделали, конечно, все промолчали и я в том числе, что Моркович укоротил там на четыре этажа - а мы всё равно сделали двенадцать, и никто не сказал...

И вот мы всё это приготовили и решили, пока у нас время, ещё день, обойти весь завод, посмотреть, как убрали там дороги... Ну, конечно, лишний мусор - всё надо было убрать. Но это они убирали, завод, всё... И вот идём мы - строится ремонтно-механический цех, а ремонтно-механический цех уже я проектировал, я там всё знал досконально. Вот идём мы по дороге с начальником ОКСа вдвоём, и я смотрю - там колонны, уже стоят колонны. Я смотрю - два ряда колонн ниже всех остальных, примерно на метр - метр двадцать так, наглядно, на глаз! Я ему говорю: "Слушай, это что такое?" Он говорит: "Так в чертежах". Я говорю: "Не может быть!" - "А что тут должно быть?" - "Тут должна быть кровля дальше!" - "А как ты кровлю-то сделаешь? Ну-ка, пошли смотреть чертежи!". Пошли смотреть чертежи - точно: два ряда короче всех остальных колонн на метр двадцать... Ёклмн, в чём дело?! А завтра министр должен тут быть, и если он заметит, то обратит внимание, спросит, что это такое. Ошибка проекта, то есть моя!

Что делать? Я, значит, ему говорю: "Идём на телетайп!" Пошли на телетайп к Гуськову, главному инженеру нашего филиала, и я, значит, ему на телетайп передаю: "В таких-то рядах, в таких-то осях два ряда колонн короче... ниже остальных на метр двадцать. Какая-то ошибка в проекте, которую мы все проглядели. Необходимо сегодня же, не позже завтрашнего утра иметь решение, как удлинить эти колонны, как надстроить эти колонны, надставить выше до нужного уровня". Он говорит: "Да ты что, не может такого быть!". Я ему говорю: "Слушай, ты слушай меня! Вот завтра будет министр здесь. Вот если он увидит - он спросит, и что я ему скажу?" - "Ладно", - говорит, - "но там оставили на "верю", в общем"... А когда я вернулся, выяснилось: ошибка! Когда калькировщица делала кальку, она по ошибке не ту цифру написала на этих двух рядах. А потом с кальки пошли синьки <снимки? - ММ> автоматически, и никто, конечно... и я, подписывая кальку, не обратил, конечно, внимания: там этих колонн - целая куча, и нарисованы-то они на кальке-то все одинаковые, а размеры в цифрах - на метр двадцать меньше. А строители-то заготовки делают где? На бетонном заводе. Они туда заказали энное количество колонн, в том числе вот два ряда колонн короче, они решили, значит, что так надо, да и в голову никому не пришло - это механически всё делается. Заглянули в чертёж - колонны там такой-то длины - ну, и заказали такой длины. Когда принесли колонны и стали ставить, тогда только увидели, что они почему-то короче. Бросились к чертежам - так в чертежах... В общем, короче говоря, на другой день по телетайпу "Резинопроект", Гуськов передал решение, как удлинить, как это сделать, чертежи высылаем с нарочным, то есть самолётом.

На другой день мы собрались у директора, ждём министра. А министр прежде со своей этой свитой всей, и в том числе Павлов, и Ануфриев - это заместитель Павлова по капстроительству - они, значит, в этой свите. Они - на шинный завод... сперва он был на СКА, потом - на шинный завод, он везде их таскал, а мы сидели, ждали, когда придёт директор. Всё это развешано, в кабинете у министра, у директора, у Кокорева развесили все чертежи, планшеты, всё... В общем, я должен докладывать о развитии завода. Оттуда позвонили, что министр вышел к вам. А надо сказать, что шинный завод и РТИ - через дорогу. То есть от шинного завода дойти до РТИ - ну, пять, восемь минут там, ну десять уже от силы, если медленно идти - рядом они, напротив.

Мы подошли к проходной, встретили министра, Павлов мне шепнул: "Слушай, настроение - жуткое". А министр - он человек настроения был, на шинном заводе ему страшно не понравилось: грязно, то-сё, пятое-десятое - злой. "Имей в виду..."

Ну, идём там, всё, Павлов представил меня: "Вот, главный инженер проекта Шварц". Мы поздоровались с ним, он с директором, естественно, познакомился, с главным инженером - партком там, местком... "Ну, пошли..." - "Куда?" - "Давайте сперва..." Я уж сейчас забыл, что раньше - то ли завод обойти раньше... "Нет, сперва", - он устал, видно, -"сперва Кокореву доложите о развитии".

Ну, пришли, уселись там, все расселись, Павлов буквально там несколько минут такими крупными штрихами обрисовал - ну, я ему написал всё, что надо сказать, мы с ним договорились, что он скажет - вот так вот, крупными штрихами, а потом скажет подробности и ответит на вопросы уже конкретные вот главный инженер проекта Владимир Давыдович... Так и сделали: Павлов там несколькими штрихами обрисовал наши перспективы: строительство спецкорпуса намечали, ещё что-то, водооборот стопроцентный - впервые на наших заводах делали водоооборот полный, сто процентов, без сброса, только фекальные воды сбрасывали через городские очистные сооружения, только фекальные, а промышленные воды - полный водооборот, никуда не уходило ничего, ну, по крайней мере, в проекте. "А подробности расскажет вот главный инженер проекта". Ну, я вышел с указочкой и не помню уж, сколько - в течение минут пятнадцати-двадцати всё ему подробно доложил, что мы хотим, что мы хотим сделать, как решается вопрос с оборудованием, с энергетикой, с этими параметрами тепловыми - высокий пар, низкий, перегретый пар нужен был там, всё это нужно было... Ну, у меня уже были все технические условия со всех и с ТЭЦ и из горкома партии и из горисполкома, в общем, от всех, кого надо и не надо. И троллейбус там уже был, и жильё - всё. У министра - я даже не помню ни одного вопроса, у него, по-моему, не возникло никаких вопросов, но вот мне не запомнилось, чтобы министр что-нибудь спросил. Ну, он наверняка что-то спрашивал, но вот я не помню, это наверняка говорит о том, что никаких серьёзных вопросов не было. После чего он говорит: "Ну, пойдёмте, покажете завод" - он первый раз там был.

Ну, мы идём - уже толпа целая. Кокорев ему объясняет всё, директор завода. Подходим... По дороге справа начинают вырисовываться колонны будущего ремонтно-механического цеха. Мы с начальником ОКСа идём, ни живы, ни мертвы: заметят - не заметят, заметят - не заметят? - хотя решение уже есть. Но тем не менее не обратил он никакого внимания, прошли мимо - вздохнули: уф, слава Богу!..

Ну, обошли весь завод, ему понравилось, настроение его поднялось, потом пошли перекусить там куда-то они там... мы не пошли, они только вот, начальство там - Кокорев там где-то у себя устроил, значит, обед, а нас они не пригласили - мы не ходили туда. Павлов там был... И они поехали на вторую площадку только что переданного из главка резиновой обуви и медицинских резиновых изделий передали нам эту площадку, нашему заводу резинотехнических изделий. Там, в Красноярске было... там делали пенициллиновые пробки в основном, просто пробки для закрывания пенициллиновых этих самых пузырьков. А нам Павлов сказал: "Вы езжайте в гостиницу и ждите нас". Они с Ануфриевым... Ну, мы поехали в гостиницу, все, значит - ну, я, начальник ОКСа, замдиректора пока... А, нет, нет, нет. Я, начальник ОКСа там - ну, кого Кокорев сказал, из своих - туда, человек восемь там было. А они с министром поехали на ту площадку смотреть эти пенициллиновые пробки. И надо же вот: мы, когда приехали, оттуда их ждём - а их нет и нет, нет и нет... Наконец, появляются. Ну, тут уже на столе всё накрыто - и водочка, и закусочка, и всё как полагается - в номере, в гостинице, где остановился Павлов с Ануфриевым. И, значит: "Ну, как?" - "А-а, говорит. На пробку наступил..." Ну, и рассказывает такую историю. Пробки там - в одной пресс-форме сто девять пробочек этих маленьких, и потом такой "простынёй" их нужно вырезать. Каждую пробочку нужно из этой простыни вырезать. Если раньше ножницами девочки сидели, вырезали, молодые женщины, то потом придумали машинки специальные и, в общем, механизировали как-то это дело. Но я скажу, что просто невозможно, чтобы ни одна пробочка не упала на пол. Ну, невозможно не уронить где-то на каком-то переделе. Так вот, как назло, министр шёл там по этому цеху и ему под ноги попалась пробочка, он нагнулся, поднял пробочку и разорался: "Вот, каучук, такой дорогой каучук, так дорого стоит, нам приходится закупать его за рубежом - а у вас под ногами валяются пробки!", - хотя там всего одна пробочка была... Ну, разорался, настроение испортилось у него - вот он такой был...

Ну, наконец, всё это кончилось, он поехал на обкомовскую дачу, а эти ребята скорее, значит, сюда. Ну вот тут посидели, выпили, посмеялись. "Ну, всё", - Павлов говорит, - "молодцы, ребята, вы хорошо сделали всё, к вам претензий нет. Ну, а пробка", - говорит - "это пройдёт. Ну, мне попадёт там, он эту пробку будет теперь поминать год..." А у него действительно такая привычка: какую-то ерунду будет поминать на всяких совещаниях: вот, был в Красноярске - там по пробкам ходят! Вот, наступил на одну пробку... И действительно, он не раз на каких-то совещаниях повторял, этот министр...

После этого у меня с министром... это была моя первая встреча с министром, познакомились мы с ним, значит. После этого ещё дважды я встречался с министром. Значит, первый раз... Так, минуточку... Да, первый раз это было, когда смертельный, несчастный случай произошёл на "Каучуке": там взорвался... ну, я вам это рассказывал: там взорвался бойлер, упала стена, придавила двух человек, которые мимо по улице по территории завода проходили - и стена на них упала, задавила их. Ну, я по-моему, это рассказывал уже. Не знаю, я это рассказывал... не буду повторять. Но после этого вот на всяких собраниях общеминистерских - на партийном общем, по случаю праздника там какого-то, во время перерыва все выходили в фойе, покурить там, туда-сюда, я выходил... Правда, я уже не курил тогда, но я выходил, вот, ну, стоял, с кем-то разговаривал. Министр тоже выходил, он шёл к себе, не общался с ним, но если он меня видел, он обязательно подходил и за руку со мной здоровался, и шёл дальше. И я не мог понять, и никто не мог понять, почему это министр ни с кем не подходит за руку здороваться, а так, головой кивает - а к Шварцу подходит и за руку с ним здоровается. Я до сих пор не понимаю, почему это было... То ли ему понравилось, как я доложил в Красноярске перспективы завода, то ли ему понравилось, когда я влез в разговор, когда вот два смертельных случая было. Мы стояли, разговаривали, тогда начальник главка был уже Павленко - Павлова сняли - был Павленко, заместитель начальника отчёта управления охраны труда министерского Сибелев, министр и я. И министр, значит, нас журил, ругал, что вот, мы не предвидели вот такой случай, вот люди погибли... И эти двое - начальник главка и Сибелев - понурив головы, молчали, а я не выдержал - всё-таки расскажу, может быть, не рассказывал - не выдержал и говорю ему: "Виктор Степанович, Вы, конечно, правы, действительно, это недосмотр. Но, понимаете, ну... А Вы знаете, сколько нам удаётся предотвратить? Эти вещи ведь до Вас не доходят, и это правильно, это - естественно. Когда нам удаётся что-то предотвратить, то есть мы обнаруживаем что-то, что может привести к несчастному случаю, к аварии и мы устраняем это, до Вас такое не доходит - да оно и не должно до Вас доходить. До Вас доходят те исключительные случаи, когда действительно вот недосмотрели. А сколько не доходит? Не доходит ведь во много раз больше, чем доходит. Я не к тому это говорю, что честь нам и хвала, нет, я никак себя не оправдываю, а просто говорю, что так случилось. И потом, понимаете, вот это - особый случай. Дело в том, что есть приказ, Вами подписанный, по которому оборудование и технология разделены, и всё энергетическое оборудование находится под юрисдикцией главного энергетика, и мы к нему не можем даже касаться. А бойлер, который взорвался - чисто энергетическая. А я здесь потому, что это наш завод, потому что погибли наши люди..."

<конец записи>

001_A_001_Deda Vova_2009_02_06 (9-41)

Ну, так, вроде бы всё нормально, давно, очень давно я ничего не рассказывал. Сегодня 6 февраля уже 2009 года. И тем не менее, как мне помнится, я остановился на том времени, когда я работал в Волжском филиале "Резинопроект" и проектировал ряд заводов, в частности Красноярский завод резинотехнических изделий, Саратовский завод эбонитовых изделий и Калининский, город Калининск в Саратовской области есть такой, районный центр, Калининский завод резинотехнических изделий, это был завод, который работал с латексом, он выпускал латексные изделия и, в частности, сиденья для автомобилей. Что касается Красноярского завода: я уже рассказывал, по-моему, о том, как его посетил министр, увязывал это с тем, с характеристикой характера... ценна характеристика характера самого министра, по-моему, это всё я уже рассказывал, но тем не менее его визит прошёл совершенно благополучно, ещё это я делаю вывод из того, что после этого, как я уже говорил, он ко мне почему-то относился с особым каким-то уважением. Я, даже, по-моему, привёл пример, рассказал о том, как он ругал меня, заместителя начальника управления охраны труда и пожарной безопасности Сибелева и нашего начальника главка Павленко, когда у нас на "Каучуке" в Москве произошёл взрыв бойлера, и погибли два человека. И те, значит, молчали, а я не промолчал и ему высказал всё, что думаю по этому поводу, и он сказал, что да, вы правы... Вот, по-моему, на этом я тогда закончил этот эпизод, он относился к характеристике министра, а не к Красноярскому заводу. Так, попутно... Вот, Красноярский завод - один из крупнейших заводов, большой завод, современный, очень много оборудования было там закуплено по импорту, и мы там проектировали спецкорпус для спецпроизводства, то есть для производства резинотехнических изделий для военных нужд - ну, для ракет там, и так далее. Это был большой корпус, и вот я, как главный инженер проекта... вместе с начальником отдела водоснабжения нашего института мы решили разбиться в лепёшку, но сделать стопроцентный полный водооборот. Это на тот момент была очень серьёзная проблема. Дело в том, что наши заводы спокон веку просто сбрасывали воду практически без очистки в водоёмы - в реки, откуда брали воду, туда же и сбрасывали. Но с течением времени и технология совершенствовалась, появлялись в большом количестве новые каучуки, новые химикаты всякие, которые были достаточно вредны, и не просто вредны - некоторые были вредны очень. Не буду сейчас перечислять, не в этом дело - и всё время стоял вопрос - очистные сооружения, туда-сюда - и вот мы решили сделать полный водооборот, то есть не сбрасывать воду в Енисей. Отлично понимал я, что это будут очень сильные дополнительные затраты, но был уверен и надеялся на то, что экспертиза не осмелится сократить расходы на водооборот. И вот мы сделали полный водооборот. Больше того: я ещё успел, работая на заводе, большую часть сооружений всех этих для водооборота - это огромные ёмкости нужно было построить там, в общем, насосные станции и химочистку там, и так далее, и так далее, при мне ещё, я ещё работал, когда уже большая часть сооружений была построена, то есть проект наш по этой части прошёл... Я не знаю, чем это кончилось, я ушёл, меня уволили, сократили, это был, значит, восемьдесят девятый год... 16 декабря 1989 года я отработал последний день... Вернее, 16-го я уже не работал - 15 декабря я отработал последний день, и дальше я не знаю, что там было, там сменился директор, я просто не в курсе дела, но очень хотелось бы, чтобы всё это было осуществлено, если это осуществлено, то это - первый завод резинотехнических изделий со стопроцентным водооборотом. Причём водооборот не только технической воды, но и водооборот... ливневые воды. Мы задействовали использование ливневых вод - то есть дождевых вод - в наш водооборот. Ливневые воды достаточно грязные, с территории завода стекает в водоёмы всё, что просыпано на асфальте, во время перевозок, и так далее, и так далее, и так далее - всё это просто по канализации стекало без всякой очистки в Енисей. И вот мы сделали сбор всех этих вод, то есть это довольно большие затраты были - устройства для сбора ливневых вод, их очистки и пускание обратно в производство. И единственные воды, которые мы продолжали сбрасывать в Енисей, но... но... пропуская их через городские очистные сооружения - это были хозпитьевые воды. То есть - фекальная канализация отдельно была от промышленной, и она и до этого была подключена к городской фекальной канализации, поэтому наши фекальные пищевые... ну, пищевая вода, вот фекальные воды там, канализационные - они проходили через городские очистные сооружения, всё было согласовано, предусмотрено, в смете были предусмотрены деньги, которые там входили городу для нужд эксплуатации этих очистных сооружений... Вот это было интересно, мне это было очень интересно, это была первая... ни на одном ещё заводе такого не было. И, к сожалению, я не знаю, чем это кончилось, работает ли эта система или нет, но денег при мне ещё было затрачено довольно много. И я не ошибся: экспертиза не решилась на то, чтобы что-то там подсократить. Что касается экспертизы, скажу к слову, то в основном наши заводы проходили сто процентов через министерскую экспертизу, и выборочно - через республиканскую и даже союзную экспертизу. Мне пришлось пару раз проходить республиканскую, РСФСРовскую...

<звонок>

Выключаю временно...

001_A_002_Deda Vova_2009_02_07 (1-13-14)

Ну так вот, продолжаю, правда, на другой день уже, сегодня, 7 февраля... Продолжаю на том, на чём остановился. Итак, остановился на том, что... на экспертизе. Дело в том, что тогда плановая система, так называемая плановая система, касаемая экспертизы и проектирования, заключалась в том, что каждый проект должен был быть дешевле предыдущего. Абсурд, дикость, чушь собачья - но это было принято и так считалось, хотя появлялось новое оборудование, более производительное, естественно, более дорогое: появлялись строительные материалы, более лучшие, но более дорогие, естественно, и так далее, и так далее - особенно металлические конструкции там, и прочее, и прочее. И тем не менее: каждый следующий проект должен был быть дешевле предыдущего. Например, на Саратовском заводе РТИ я, как главный инженер проекта, руководил сопроектированием там второй площадки так называемой. Там мы проектировали настоящий современный подготовительный цех для изготовления резиновых эбонитовых смесей для изготовления эбонитовых моноблоков, сепараторов для аккумуляторов. Всё это шло для аккумуляторов - как для военных, для подводных лодок, для кораблей, так и для автомобилей. Кто ездил на автомобиле при советской власти, тот знает, что аккумуляторы автомобилей все были сделаны из эбонита. Чёрные такие ящики, которые потом заменили на разные полимеры... Кроме того, на этом заводе... Да, надо сказать в двух словах историю этого завода. Был в Саратове пивзавод, который производил пиво. Началась война. А в Ленинграде на заводе резинотехнических изделий было производство моноблоков этих эбонитовых для аккумуляторов. И вот его перенесли в эти здания, в которых до войны был пивзавод. В здания в центре города, совершенно не приспособленные к производству резинотехнических изделий и, в частности, эбонита. Эбонитовое производство отличается от обычного и любого другого резинотехнического производства огромным количеством употребления серы, что небезопасно, естественно, потому что бывают пожары - и так далее, и так далее. А пивзавод был среди населения, то есть среди домов, где жили люди. Ну, скажем, вот улица: с левой стороны улицы - вход на завод, а справа - дома, где живут люди. Тогда, во время войны некогда было заниматься охраной природы, и, к сожалению, ей и сейчас не очень-то занимаются, но тем не менее. Так вот: всё это было в жутких стеснённых условиях, в жутких, ни одни нормы санитарные не соблюдались, практически ни одни - всё шло с нарушениями всяких норм. Ну, всё это само собой складывалось: отклонения от норм там, пятое-десятое, моноблоки были нужны, автомобильная промышленность развивалась...

И вот выделили площадку в километре с небольшим, тысяча двести метров - точно, для строительства подготовительного цеха, цеха мипор-сепараторов там же, и ряда других производств. Тоже эбонитовых, всё это... потом там стали делать уже не резиновые, не эбонитовые моноблоки, а полимерные - это более чистое производство, более механизированное - и так далее. И вот тогда на заводе не было ремонтно-механического цеха. Ну, как может жить завод без ремонтно-механического цеха? У них были там кусочки, комнатушки - в одной комнатушке токарный станок стоял, в другой там ещё чего-то там - фрезерный... Слесаря ютились Бог знает где... Короче говоря, не было этого ремонтного хозяйства - а завод требовал ремонтного хозяйства. Мы там запроектировали ремонтно-механический цех, современный, настоящий, с запасом на будущее развитие завода. И, значит, вот привёз я утверждать проектное задание на разработку для того, чтобы... Значит, проектирование тогда заключалось в трёх стадиях, именно проектирование, ему ещё предшествовали геолого-геодезические там проекты по разработке, но - оставим это в стороне, это был такой ТИСИЗ, институт, который был нашим суб(со?)подрядчиком, мы ему заказывали, он проводил эти геодезические, геологические работы, которые были нужны для того, чтобы проектировать фундаменты, там подземные воды проходили - ну, в общем, такая вещь... В общем, эти все материалы были получены. И там дальше шло три стадии - технико-экономическое обоснование, оно обязательно проходило экспертизу, и утверждалось в министерстве, причём экспертиза на этой стадии особенно не придиралась, потому что в техноэкономических показателях обоснование - это в основном текстовая часть была, там были чертежи, но в небольшом количестве. После утверждения ТЭО шла главная часть, это - проектное задание. Здесь уже разрабатывалось всё: и на стадии проектного задания, его окончания, разрабатывались... сметы уже были и после утверждения этого проектного задания и прохождения экспертизы, соответственно, и утверждения последующего можно было приступать к разработке рабочх чертежей, то есть чертежей, по которым уже начиналось строительство.

Так вот, привёз я проектное задание в Москву, на министерскую экспертизу. Начальником экспертизы был такой Николай Тихонович Моркович. Я пришёл к нему, привёз эти тома, он заглянул в последнюю, в итоговую сумму строительства, ** сметы, сколько будет стоить строительство и говорит: "Ну, давай, приходи завтра, и чтобы у тебя там на энную сумму уменьшить сметные затраты". Я говорю: "Ничего тут уменьшить нельзя". Он говорит: "Ну, иди, иди, вот у тебя ночь впереди - подумай". Ну, я ушёл, естественно... Ну, конечно, я по-моему, уже об этом говорил, что я уже был научен, ещё работая на заводе и контактируя с "Резинопроектом", который проектировал завод, где я работал главным инженером - но уже там находили способы заложить в проект какие-то вещи, которые потом можно бросить как кость - экспертизы, без которых можно обойтись, и, так сказать, выполнить их план по экономии. Это называлось экономия капитальных вложений. Причём, судя по всему, в какой-то степени премии экспертов зависели от того, насколько им, экспертам, удастся сэкономить вот эти вот проектные затраты.

Я тут же позвонил Георгию Николаевичу, директору завода - умер он, к сожалению... я о нём рассказывал, он тоже инвалид войны, без руки... "Значит", - я говорю, - "вот такая вот история". Он говорит: "Знаешь что? Давай исключи подготовку кадров, сократи подготовку кадров", - а в смете была заложена подготовка кадров, естественно, - "и, елико возможно, вот насколько меньше, но сократи затраты на приобретение пресс-форм", - это всё тоже было заложено в смету. Я говорю: "Георгий Николаевич, я, конечно, могу это всё сделать, но что делать? Ну... надо, чтобы быстрее утвердили это проектное задание, чтобы мы начали строить - строители уже спрашивают, со строителями уже на мази, всё, надо строить, а то отберут эту землю" - "Как-нибудь выкрутимся потом за счёт себестоимости". Ну, обычная вещь: то, что в проекте выбрасывают, экспертиза, потом всё равно делали, потому что без этого жить нельзя - но уже за счёт эксплуатации. То есть это всё ложилось на себестоимость продукции. Вот, такая экономика великолепная советская плановая.

Ну, хорошо. Набрал я ту сумму, которую он мне указал, Моркович, конечно, не всю, подумал - потом я буду торговаться завтра, но, короче говоря кончилось тем, что на какой-то сумме мы согласились. Я, конечно, Павлова привлёк к этому делу, начальника главка, его привлёк, и он пришёл со мной к Морковичу, и вместе мы - да, договорились, на что мы согласимся, а на что мы категорически не согласимся. Ну, короче говоря, прошёл этот проект, а после этого уже всё пошло как по маслу, когда его утвердили.

Должен сказать, что в республиканской экспертизе РСФСР у меня как-то дела проще проходили. Я думаю, это было потому, что там не было резинщиков-специалистов. Там в основном были строители, бывшие строители, а теперь они вот стали... всё это - пожилые, как правило, люди, и я, конечно, их мог совершеннейшим образом запутать в резинотехнических сплетениях, доказывая необходимость тех или иных затрат. И от меня была экспертиза союзная, по Красноярскому заводу, но она уже была после прохождения... заключительная после прохождения министерской экспертизы, этой самой республиканской экспертизы. И вот я один раз там был - то же самое: столкнулся с некомпетентными людьми вот в этой узкой области резинотехники, тоже мне удалось там, в общем-то, отстоять. Короче говоря, прошли... никаких подробностей рассказывать не буду, ничего там особенного не было. Основная война была с министерской экспертизой.

Вот, и началось устроительство этого завода... я ещё работал в "Резинопроекте". Вот то, что я рассказывал про Красноярск - то я с семьдесят четвёртого года уже не работал там, в октябре семьдесят четвёртого года я переехал в Москву, и уже я работал в "Резинопроекте" московском, уже другими делами занимался, а потом - в министерстве. Но я бывал на Красноярском заводе. Почему я вот рассказывал, что видел многое, что построено - потому что с семьдесят четвёртого года до восемьдесят девятого прошло пятнадцать лет, вот эти пятнадцать лет я работал в Москве и бывал там в командировках, на этом Красноярском заводе, на своём, как я его считал, заводе, в командировках, правда, уже по другому поводу - не по проектированию, поскольку я этим не занимался, а по несчастным случаям, по охране труда и так далее, и так далее - и охране природы, кстати. Вот... И поэтому я там видел, что там построены вот эти большие сооружения и прочее-прочее. Кроме того, директор завода, конечно, держал... и начальник ОКСа, отдела капитального строительства или там замдиректора по капстроительству - они, конечно, со мной советовались, когда приезжали в Москву, обязательно приходили ко мне, рассказывали, когда... то есть чтобы я был в курсе дела... Так вот, ещё при мне, когда я ещё работал в "Резинопроекте" до семьдесят четвёртого года, то уже подготовительный цех был построен, причём начало его проектирования... я фактически принял этот завод, когда этот проект был почти закончен. Его проектировал Свердловский филиал "Резинопроекта". Поэтому я принял его, когда уже частично, ну, во всяком случае, уже главный корпус, подготовительный, был уже утверждён. Да, я ошибся: его уже строили... Там дополнительный вот ремонтно-механический цех, ещё какие-то там дела уже мне пришлось сделать, а вот этот главный корпус уже был в строительстве, он строился, а пускали его уже при мне.

И вот дальше произошла такая интересная история. Значит, его пустили, я был как бы ГИП - главный инженер проекта - и должен был подписать акт о вводе мощностей. Я был против ввода, потому что там было много строительных недоделок. Но директор, Георгий Николаевич, с которым мы были в очень хороших отношениях, меня, в общем-то, уговорил: "Володя, да что ты - да подпиши, я найду...", - а у него очень хорошие отношения были с первым секретарём обкома... Этот первый секретарь Саратовского обкома - я уже забыл его фамилию - когда-то был директором авиазавода, а Георгий Николаевич работал на этом заводе начальником цеха какого-то, и потом его оттуда назначили директором нашего завода эбонитового. Лаврищев его фамилия. Поэтому он был вхож к первому секретарю обкома, и он мне говорил: "Не волнуйся, я пойду, если строители, как обычно...". Как только подписан акт о вводе - всё, уходят, бросают, и все свои недоделки, которые в акте, всё это описано - недоделки, установленные сроки, ими подписанные - а они, как правило, на это всё плюют. Он говорит: "У меня есть возможность заставить их". Ну, ладно - и, в общем, я подписал. Памятуя, что за то, что я не подписал на Волжском заводе РТИ ввод мощностей формовых там и неформовых - я вам это всё рассказывал - и меня, в общем-то, за это сняли с работы, я подписал.

Прошло какое-то время, и на Саратовский завод приехал министр. Я с ним не встречался здесь. Вызвали ГИПа, когда он приехал смотреть старую площадку, где пивзавод, и вот эту новую площадку, где построен корпус по свердловскому проекту. А по моему проекту начиналось только строительство ремонтно-механического цеха там, других, поэтому там нечего было смотреть. Поэтому, когда мне сказали: "Надо туда выехать, там министр, туда-сюда", я говорю: "А чего он будет смотреть? Это я не проектировал, это я не проектировал - пусть вызывают ГИПа свердловского". Они со мной согласились, и туда приехал ГИП свердловский, ну, и я тоже, мне всё равно приказали тоже ехать, но я не ходил с этой комиссией во главе с министром, а сидел там в ОКСе и не лез в эту кучу...

И министр начал ругаться: зачем подписали акт о вводе, когда там столько недоделок и так далее? Особенно на участке мипор-сепараторов много брака очень было, были недоделки, не были смонтированы машины в специальные устройства для контроля мипор-сепараторов, а там стопроцентный контроль должен был быть на просвет. Ну, это специфическое дело, не буду рассказывать... И, значит, там был начальник "Резинопроекта" московского, раз министр поехал - начальник "Резинопроекта" головного института, а из Свердловска был ГИП... А начальником московского головного института был Лев Николаевич Стыскин, с которым мы были знакомы: ещё когда я был студентом, он преподавал у нас, он был начальником цеха КИП - контрольно-измерительных приборов и автоматики на Ярославском шинном заводе. И вот он у нас преподавал КИП и автоматику. Он тоже прошёл всю войну, фронтовик был, офицер, майор - он, по-моему, майором закончил войну. Хороший мужик, хороший человек очень. Вот... И, значит, министр там ругался туда-сюда... ну, а потом Стыскин вызвал меня в Москву, уже как нового ГИПа. И было совещание, значит, он сидит, Валонян - это главный инженер головного института - представители завода, потом свердловский. Ну, значит, он начал выяснять, кто подписывал акт о вводе, потому что министр на него наорал - зачем подписали этот завод? А там моя подпись стоит. Я говорю: "Я подписывал" - "Зачем ты подписал, с недоделками, зачем?" Я говорю: "Лев Николаевич! Ну, подписал ведь не только я - подписал ГИП свердловский, который это проектировал. Вы же помните мою историю на Волжском заводе - там меня сняли с работы главного инженера, потому что я не подписал акт о вводе мощностей без подготовительного цеха". Я рассказывал об этом подробно уже, вот сюда, в запись на этот самый диктофон, поэтому повторять не буду. Да что мне было: я его не проектировал, если они подписали, то что я? Требовалась моя подпись, я взял - и подписал. А Валонян и говорит: "Ну ладно, Лев Николаевич, не трогайте Вы его, правильно он сделал". Хе-хе...Ну, на этом вот такая... эпизодик маленький.

Хочу несколько слов рассказать об этом самом Калининском заводе РТИ. Вот это - единственный завод, где у меня с директором не сложились отношения. Потом, как я выяснил, я был уже не первый ГИП, ни с одним ГИПом у него отношения не складывались. В отличие от директоров Саратовского, Красноярского, с которыми мы работали рука об руку, которые защищали проектную организацию перед строителями, он всё валил на проектную организацию. Он почему-то трепетал перед строителями, и у строителей был конёк - они вечно отставали, в любом строительстве, на всех заводах они отставали, и на всех совещаниях они кричали: "Нет чертежей, нет чертежей". Я, ещё работая главным инженером завода, столкнулся с такой вещью, поэтому, когда собиралась планёрка у начальника Волгоградгидростроя, который строил Волжский завод, или где-нибудь там в горкоме-в обкоме, и где строители обязательно орали, что чертежей до сих пор нет рабочих, я всегда заранее звонил ГИПу нашего Волжского завода, она приезжала с этими накладными бумажками, что "вот, отправлено такого-то числа, вот, отправлено такого-то числа", и, значит, сажала их в лужу. И я этот опыт, конечно, не забыл, и поэтому, когда я ехал на совещание, связанное с этим, в Саратов, в Красноярск или в Калининск, я с собой это брал... Но, скажем, Саратовский директор Георгий Николаевич мне говорил: "Вы сидите вот здесь, в ОКСе, я буду на планёрке: они, если вас увидят, сразу завопят, что у них чертежей". Я говорю: "Так я же докажу, что чертежи..." - "А они что-нибудь найдут. Не надо. Когда вас нету на планёрках, на этих совещаниях, то они другие отговорки придумывают - а там уже я...". То же самое было в Красноярске... А этот, наоборот, обязательно требовал, чтобы я присутствовал на совещаниях, и чтобы я отвечал за это дело. Но ведь порядок-то какой был: я же, как проектант, отправлял чертежи рабочие не строителям, а заказчику, то есть заводу, а уже заводская служба капитального строительства, отдел капитального строительства передавал или не передавал эти чертежи строителям. Вот, значит, я уже сказал... Ну, Бог с ним, с директором - во всяком случае, с отделом капитального строительства у меня сложились великолепные отношения. И вот однажды...

Да, должен маленькое отступление сделать, а потом вернуться к этому моменту, чтобы было понятно, в чём дело. Строили Волжский автозавод, который теперь почему-то называют "АвтоВАЗ". Вообще глупость какая-то: что значит - "АвтоВАЗ"? Если это расшифровать, то получится "автомобильный Волжский автомобильный завод" - два раза автомобильный, дважды автомобильный. Кто придумал этот "АвтоВАЗ" - непонятно. ВАЗ - Волжский автомобильный завод, всё ясно! Нет, его даже в официальной прессе - на радио, на телевидении - называют "АвтоВАЗ". Почему - непонятно, глупость какая-то...

Так вот, когда было принято решение строить "АвтоВАЗ" - Волжский автозавод в Тольятти, для "Жигулей", было закуплено оборудование у итальянцев - то нашему министерству, естественно, было поручено создать мощности для обеспечения комплектующего резинотехническими изделиями. Шинными - само собой - и резинотехническими. Поскольку я работал в резинотехнической отрасли, подотрасли - значит, этого не оказалось. Завод посадили в Балакове, это место удобное: огромный, самый большой завод РТИ, там по проекту должно было работать более десяти тысяч рабочих, и он был запроектирован сугубо на комплектацию шестисот тысяч "Жигулей". Проектная мощность завода, ВАЗа планировалась на шестьсот тысяч "Жигулей" в год. Вот, считайте: шестьсот тысяч на триста шестьдесят пять дней - сколько это получается в день?

Ну, вот, значит, был запроектирован там совершенно современный завод, самый современный, там практически сто процентов оборудования закупалось у той же фирмы Pirelli и у других всяких фирм. Больше того: закупалась технология некоторых изделий - в общем, они не были чисто резинотехническими по тем технологиям. Но наш завод, Балаковский завод, резко отставал в строительстве, а ВАЗовцы орали, что мы чуть ли не завтра пустим первую очередь - двести тысяч автомобилей, первая очередь - и нам вот уже нужны комплектующие резинотехинческие изделия... Но в Балакове строительство хреново шло, а на Волжском заводе резинотехнических изделий был готов корпус спецпроизводства. Этот корпус проектировался и был построен ещё при мне, когда я там главным инженером завода работал, но только-только собирались начать монтаж оборудования - а корпус был готов, то есть коробка была готова. Это был закрытый совершенно, засекреченный корпус, ну, так же как в Красноярске, на котором должны были готовить изделия только для ракетной техники, для войны - и вот министерство принимает решение: не строить там спецпроизводство, а срочно перепроектировать под изготовление комплектующих резинотехнических изделий на двести тысяч автомобилей. Ну, это Москва всё проектировала, Московский головной институт. Значит, бросились все на это... Минуточку... <звонок 31-04 - 31-27>

Продолжу дальше - телефон звонил, Сашуня звонила... Да... Так вот: Московский институт стал срочно перепрофилировать этот готовый корпус. Это очень трудная работа - всё сделано для другого, значит, нужно под новый использовать готовую коробку - это всё равно как вот Саратовский эбонитовый завод втиснули в здание бывшего пивзавода - вот то же самое пришлось делать тут. Там уже были выкопаны приямки для фундаментов - значит, всё это пришлось по новой... И вдруг совершенно другое оборудование - и всё. Дурацкая очень и тяжёлая это была работа для москвичей... Но не успели они всё это сделать - бегом там, работали по двенадцать часов, чтобы всё это сделать - как новое задание: делать это не на двести тысяч, а на четыреста тысяч машин, то есть в два раза больше! Хотя сделали уже рабочие чертежи по двести тысяч. Ну, то есть вы понимаете? А мы тоже: площадь - под двести тысяч разместить оборудование - а там под четыреста тысяч, совершенно другое: надо в два раза больше там прессов, надо в два раза больше резиносмесителей - всего больше! Там можно это вместить, но вся работа, почти вся эта работа за несколько месяцев пошла насмарку! Вот такое великолепное планирование - никто денег, конечно, не считал... В конце концов, пустили это, и Волжский завод - а Балаковский всё ещё был не готов. И Волжский завод стал поставлять - вот первый, кто стал поставлять резинотехнические изделия из советских заводов, это был Волжский завод РТИ.

И вот однажды на завод... Да, меня вызывает в Москву Рапкин - был такой главный инженер главка - и, значит, такая история: сиденья для "Жигулей" должны быть сделаны из кокосовых очёсов. То есть это латексное производство - и было принято решение разместить корпус по производству сидений для "Жигулей" на Калининском заводе РТИ, где много латекса уже есть, но нужно было добавить там ещё ёмкостей для латекса, и так далее, и так далее. И говорят: вот за три месяца нужно всё сделать. Причём на ноги подняли совет министров, уже обком, первый секретарь обкома саратовского совещания начали проводить по этой живопырке. А я-то ГИП как раз этого завода - вот тут на меня и навалилось... Значит, дали мне срок: за месяц сделать проект. Какое там проектное задание: в нарушение всех вообще всех норм и правил проектирования выдавать рабочие чертежи, строителей уже настропалили так это... первый секретарь обкома лично контролировал это дело.

А надо сказать, что этот Калининский завод РТИ принадлежал не нашему главку, а "Главрезинобуви", поскольку вот этот "Главрезинобуви" - он же медицинское всё резиновое оборудование и изделия выпускал: перчатки там, соски, трубочки там - ну, в общем, всё резиновое, латексное - перчатки хирургические, анатомические там, и так далее. Поэтому было два главных инженера главка - Рапкин Ефим Михайлович и Сорокин... я уже забыл, как его зовут - вот этого главка, как его называли... Как же мы его называли? Ну, "обувь" будем называть, Бог с ним. Я его называл главком гондоно-сосочной промышленности. Ну, ладно, это - шутка.

Вот... И, значит, вот всё бросили, весь филиал "Резинопроекта" занялся вот этим проектом. Кокосовые очёсы: ну, конечно, у нас же вся Сибирь засажена кокосами - что нам кокосы! Значит, кокосовые очёсы - это отходы кокосовой промышленности... кокосовых орехов, и за границу вот "Фиат" делает сиденья из кокосовых очёсов. Что значит - из кокосовых очёсов? Это значит, в форму сиденья закладываются кокосовые очёсы, заливаются латексом и вулканизуются там специальным оборудованием. Получается мягко, удобно, долговечно и гигиенично очень - не так потеет человек, его задница, как на наших сиденьях. Ну, вот решили, вот тут денег не пожалели и закупали эти очёсы за рубежом, там, где произрастают кокосы. Там на совещании на этом первом я задал вопрос: "Слушайте, а не получится у нас, как уже не раз получалось с натуральным каучуком, что сегодня нам эти очёсы продают, а завтра нас пошлют подальше те, кто производит эти очёсы где-то там на каких-то там островах в Тихом океане?" - "А это не твоё дело, твоё дело - делать!". Ну, хорошо. В общем, построили мы, в эти сроки уложились, премию нам даже дали, там пообещали премию - и дали. В общем, пустили мы этот цех с кокосовыми очёсами. Заработал цех, стали на ВАЗ поступать сиденья вот с этого Калининского завода...

Вот я всё это рассказываю для чего? Чтобы показать вот эту порочную систему постсоветского этого планирования, которая, в общем-то, и привела к полному развалу экономики и, как следствие, к развалу страны.

Хочу несколько слов сказать о планировании строительства. Ведь очень долгое время любое строительство планировалось в рублях. Вот строительная организация строит завод - и у неё план: где-то в год там - десять миллионов рублей, он должен построить на десять миллионов рублей. Что построят, в какой стадии это закончится - это никого не интересовало. Причём, если он построил цех и цех сдал в эксплуатацию и при этом сэкономил, скажем - построил не за миллион, а за 900 тысяч, предположим - то он премии лишался. Почему? А потому что он не выполнил план по капиталовложениям. Вот такая экономика была! То есть экономить средства не нужно было - а возможность была. Предположим, начали на ровном месте где-то строить завод. В смету занесли песок поставлять за тысячу километров откуда-то, из карьеров песчаных. Утвердили смету, с учётом этого пошло всё нормально. Но прошла пара лет, пока всё это проектировали, пока всё это делалось, уже всё утвердили, начали строить - и вдруг нашли в десяти километрах от места строительства залежи песка, такого же самого песка. И, естественно, строители стали брать песок отсюда, а не за тысячу километров. Это дало хорошую экономию, это как пример я привожу. Но они не израсходовали деньги! В результате, как я сказал, вместо миллиона, то, что нужно было построить за миллион, построили за 900 тысяч. Всё, премии нет! Ну, и какой же идиот будет этим заниматься, экономией? Это было очень долго, потом это потихонечку ушло - стали считать за ввод мощностей. Показатель главный - ввод мощностей.

А дальше - следующее: в начале строительства утверждён план строительства такого-то корпуса там, на таком-то заводе, начало - тогда-то, а окончание там скажем... - вот два года на строительство. Прошло два года - а до конца строительства ещё работать и работать. Потому что были всякие сбои: были сбои в поставке оборудования, были сбои в поставке строительных материалов там, конструкций, были сбои из-за того, что местные власти перебрасывали строителей на более важные для них объекты, и стройка замирала на какие-то месяцы. И вот подходил срок сдачи в эксплуатацию, то есть акт о вводе мощностей должен быть - и в результате, если это досрочно - значит, премия. Хорошая.

Тогда начиналось самое главное: проектанты, строители начали кучами ездить в Москву с доказательствами, что невозможно по таким-то причинам ввести мощность в срок, поэтому просим перенести на год. После длительных споров, взаимных обвинений и так далее в конце концов переносили на год. Проходил год - и опять не готово. Опять начиналось... я не утрирую. Наконец, с опозданием на три года этот корпус, или этот завод, или этот объект вводили наконец, мощности - и за досрочный ввод мощности все получили премию. А почему за досрочный? Да потому что считается срок тот последний, который последний утвердили: после срывов сроков три года подряд эти сроки отодвигались, и уже отодвинутый срок считался конечным. И вот досрочно, за месяц до последнего срока с опозданием на три года ввели мощности - пожалуйста, получайте премии! Вот так. Трудно в это верить, но это вот так вот.

Теперь: тот, кто никогда не занимался проектированием, не понимал одной вещи. Я сам, пока не занялся проектированием, этого просто не представлял. Дело в том, что проектирование - последовательность проектирования, на 180 градусов отличается от последовательности строительства. Чтобы начать строительство, проектанты должны выдать нулевой комплекс. Нулевой комплекс - это комплекс всего того, что до нуля, ниже нулевой отметки, то есть ниже земли: подвальные помещения, фундаменты, коммуникации там и так далее, и так далее, и так далее - всё это до нуля. За ноль принята поверхность земли. Значит, им нужны в первую очередь чертежи на нулевой цикл - это называется нулевой цикл. Проектанты же могут выдать нулевой цикл, для них - это последняя стадия технологий проектирования. Почему? Потому что для того, чтобы сделать чертежи нулевого цикла, нужно начать с технологии. Значит, начинается с чего? Расстановка оборудования: вот есть задание - такая-то мощность. Рассчитали, что нужно столько-то прессов, столько-то вальцев, столько-то такого оборудования, столько-то такого, такого, такого - значит, начинается на бумаге его размещение. Наконец, разместили. Ну, конечно, всегда стараемся найти оптимальный вариант, обсуждали - разместили оборудование. Значит, появилась возможность начать выдавать задания электрикам, водоснабженцам, воздухоснабженцам, строителям коробку строить - тоже не сразу. Почему? А потому что электрики вставляют сюда свои подстанции, водопроводчики, если нужно - насосные станции... ну, и так далее, и так далее. Итак, технологический отдел проектного института первым начинает, потом он раздаёт задания всем смежным отделам, наконец, все смежные отделы - монтажный отдел, отдел фундамента, отдел электриков, водопровод, канализация и так далее... Наконец, эти задания выдаются строительному отделу проектному, который начинает делать чертежи под фундаменты каждой машины: высота, ширина, длина, выбор балок там, пятое - ну, в общем, всё. И только после этого из строительного отдела могут выйти чертежи, по которым можно начать строить. Понятно, да? Этого абсолютное большинство руководителей всяких, не связанных со строительством и с проектированием, не могли никак понять, просто не могли. Значит, вот такие случаи были - вот я уже работал в главке начальником проектного отдела - в главке, в министерстве. Заместителем Павлова, начальника главка по капстроительству, был Ануфриев - хороший мужик. В проекте завода - не помню уже, какого завода, неважно, какого - в проекте завода были заложены оборудования, производимые в Чехословакии, там "Бузулуки" какие-то для непрерывной вулканизации там транспортёрных лент, такие... и так далее, и так далее. Под них были сделаны и выданы строителям чертежи на фундаменты, на подвод всей энергетики, воды, пара, электрики - и так далее, и так далее - всё.... И вдруг: сняты с производства эти машины, вместо них на завод поступают другие, с другими габаритами, с другим весом, с другими потребностями энергоресурсов. Ануфриев вызывает ГИПа и говорит: "Вот тебе срок - неделя, давай срочно выдай чертежи на фундаменты новые, чтобы вот уже сделанные фундаменты подогнать под новые". Тот ему говорит: "Николай Васильевич, это невозможно" - "А сколько тебе надо?" - "Ну, минимум месяц, а то полтора" - "Да ты что, с ума сошёл?", туда-сюда... "Да Николай Васильевич, Вы поймите: для того, чтобы это переделать, нужно, чтобы технологи всё это пересмотрели по новой. Может, придётся ещё и электрикам всё переделывать" - "Как это так??? Неужели так трудно переделать?"

Вызывает меня, начальника проектного отдела, я начинаю ему ликбез проводить, говорю: "Николай Васильевич, он прав - не могут они это сделать. Ты учти, что выдача чертежей на фундаменты - это первая стадия для строителей, но последняя стадия для проектировщиков. Ты пойми, что проектирование идёт прямо противоположно технологии строительства, и по-другому нельзя. Начинать-то нужно с оборудования - а надо иметь чертежи оборудования: для того, чтобы делать чертёж фундамента, нужно иметь чертёж оборудования, которое на него будет установлено. Правильно? Да. Ну так вот, для этого нужно иметь чертёж оборудования. А чертежей оборудования у них ещё нету! Теперь: это оборудование отличается от того, что запроектировано. Даже если оно такое же, а у него шанцевые болты расположены по-другому - значит, уже фундамент будет другой. Они же сделали фундаменты под то размещение болтов, которыми крепятся машины к фундаменту. А тут расстояние между болтами другое - а это же бедлам! Его же потом нужно долбать, взрывать!"

Вот не понимали этого многие, большинство, подавляющее большинство не связанных с проектированием людей никак этого в толк не могли взять. Им казалось: ну, что же, подумаешь - фундамент: дали чертёж-картинку на один фундамент - а вы возьмите и дайте на другой, это же всё очень просто... Кроме того, я ему говорю: "Все каналы, все внутрицеховые каналы, по которым проложены коммуникации, будут теперь проложены по-другому" - Как это по-другому? - Да, так по-другому. Ну, ты смотри: вот чертёж "Бузулука", а вот - я забыл как это оборудование называется - вот этого другого оборудования, та же Чехословакия выпускает. Ты посмотри: он должен стоять под девяносто градусов к тому, как был расположен "Бузулук", его по-другому не поставишь. Корпус-то... корпус уже выдали, уже корпус строят!" - "А, ну вас к чёрту! Всё у вас наоборот!" Я говорю: "Да ничего у нас не наоборот - это у вас всё наоборот!"

Ну, короче говоря, это я всё рассказал, вот эти вот тонкости... вот всё время приходилось с этим сталкиваться. Кроме того, в СНИПах, строительных нормах и правилах было столько абсурда - а их нарушать нельзя. Но абсурда там было очень много. Не буду это рассказывать, это к делу не относится. Вот строительное дело, проектно-строительное дело - это очень сложное дело. Насколько мне известно, за рубежом чаще всего... ну, за это я не ручаюсь, но так вот мне известно, что за рубежом вот эти вот проектные строительные организации являются одним целым. Это не разные организации, а одна организация проектно-строительная, это - более оперативное решение всех вот подобных вопросов. Вот у нас на Волжском заводе РТИ - я, по-моему, рассказывал эту историю - фундаменты были запроектированы и выполнены уже под вальцы, под вальцы в подготовительном цехе. Под определённые вальцы с завода, который производит вальцы, Ленинградский завод - забыл, как его обзывают, неважно - были заключены договоры и, наконец, эти вальцы пришли - с совершенно другими фундаментами-плитами. То есть их установить на уже сделанные железобетонные, с арматурой, фундаменты невозможно!

Что делать? А секретарь обкома приехал и начал орать: "А кто здесь главный инженер?" Я говорю: "Я!" - "Уволить немедленно!" Я говорю: "Это за что уволить? За то, что нам этот завод поставил не то, о чём с ним договаривались?" - "А-а-а, вы должны были предусмотреть", туда-сюда... Ну, хорошо, вступился председатель совнархоза - я уже рассказывал, по-моему, об этом - да и я ему говорю: "Уволить-то, конечно, меня Вы можете, но, в общем, мы, получив вальцы, уже сделали всё, что нужно" - "А что вы сделали?" - "Мы сделали переходные плиты. Вальцы будут стоять немного выше, придётся просто сделать к вальцам подходы специальные. Переходные плиты из швеллеров там, из двутавров сваренные - наши монтажники уже варят их, переходные - то есть они будут становиться на фундамент с отверстием под анкерные болты", - анкерные болты, я сказал "шанцевые", - "анкерные болты, которые крепят, которые бетонируют, значит, по фундаменту, а верхние части этой конструкции стальной отверстия уже под болты, по плите в вальцах".

И таких случаев было сколько угодно, и ни хрена вот эти все партийные органы... они только мешали, они во всё лезли, им главное нужно было - отчитаться своевременно, отчитаться перед ЦК там, что ввели мощности, а дальше - хоть трава не расти. Сколько было случаев, когда объявляли выговоры заводчанам, которые под давлением обкома, горкома, всех местных властей подписывали ввод мощностей с недоделками, а потом не могли ничего выпускать. Вот такая вот мерзкая совершенно история...

Ну вот, работа ГИПом для меня закончилась в семьдесят четвёртом году, когда мы решили перебраться в Москву. Когда Ирочка вышла замуж и они с Юрой уже жили в Москве, Волец тоже женился и в Балаково работал, вот на этом заводе после окончания института, а мы с бабулей пока оставались в Волжском. Но папа мой умер, мама тут, в Москве оставалась одна - и мы решили попытаться найти обмен.

Не буду останавливаться на сложностях всего этого обмена, просто противно всё это - там много было сложностей, никому не нужных. Но тем не менее всё кончилось благополучно. Ну, там, например, для того, чтобы встать в этом самом учреждении на обмен, которое занималось обменом, оформлением обмена, конечно, нужно было найти желающих обменять на Волжский, но для того, чтобы разрешили жить в Москве - Москва же была закрыта, было много ограничений: скажем, нельзя было осуществить обмен, если в Москву въезжало по обмену больше людей, чем выезжало. Значит, нас было двое, нужно было подтвердить это документами сына и дочери, что они не претендуют ни на какую площадь в Москве, без таких документов никакой обмен не осуществился бы тогда. Нужно было иметь документ от организации, которая гарантирует устройство на работу здесь, в Москве. Ну, у меня таких документов было два - от министерства и от директора проектного института, "Резинопроекта", Стыскина и подписанное заместителем министра по резинотехнике Парфёновым Михаилом Парфёновичем - ну, он меня хорошо знал, мы были в хороших отношениях. Для нас главным было все документы собрать...

Наконец, нашли мы на обмен - слава Богу, отсюда выезжало четверо человек. Это была пьяная, пропившаяся семья с двумя детьми, которая там чуть ли не за два года была должна за квартиру, им грозила уже и тюрьма, и всё, что угодно - а тут мы подвернулись, причём это произошло очень интересно: мы дали объявление в журнал - специально по обмену выпускался журнал в Москве, и мы туда дали объявление, и я был в Москве в командировке... И вот вечером у мамы сидим, смотрим телевизор, я пришёл с работы, сидим, смотрим телевизор - и телефонный звонок. Мама берёт трубку и говорит: "Да-да-да, сейчас, минуточку", - мне передаёт трубку и говорит: "Слушай, это по обмену".

Я слушаю - в трубке женский голос говорит, что "вот, я прочитала объявление насчёт обмена на город Волжский, хотелось бы поговорить". Я говорю: "Это я, я как раз приехал в командировку, так что Вы очень удачно позвонили".

Мы договорились на другой день встретиться, я туда подъехал. Это была Грайвороновская улица, там двухкомнатная хорошая квартирка на девятом этаже, в двенадцатиэтажном доме, такая башня панельная... Загаженная страшно. Пока мы там сидели разговаривали - там прямо тараканы пешком ходили по столу, вообще жуть какая-то. Пустая комната - ни мебели, ничего - всё пропито...

Ну, в общем, мы с ними договорились, потом началось: я уехал в Волжский - началось... То они передумали, то они не передумали... Наконец, я Ире оформил доверенность - а Ира жила в Москве. Я Ире оформил доверенность, она не работала, потому что Аляша была маленькая, а Юра уже работал, по-моему, или заканчивал учёбу или работал - вот... Ну, я не помню, где он тогда работал. Может быть, и *, в Академгородке, потом ему там квартиру дали, а так они снимали комнату в разных местах - снимали там в одном месте: жильцы уезжали на два года за границу - и сдавали комнату - вот они там жили...

Значит, Ира мне звонит по телефону чуть ли не каждый день, в каком состоянии всё это дело. Значит, всё, они уже согласились, и я им пообещал, что как только всё оформится и вы получите прописку в Волжском, тысячу двести рублей я вам за это плачу. "Ну, как же, вы не обманете?" Я говорю: "Нет, не обману. Ну, не верите - дело ваше...". Ну, я понял, с какой семьёй я имею дело, я понял, что им нужно уехать отсюда как можно быстрее, а для того, чтобы показать, что такое Волжский - а это осень была, сентябрь был или конец августа, и вышла газета "Волжская правда", в которой описывались места для молодых - институт там, школа там, театр, кино вот, в общем, всему этому посвящена была газета - и я привёз эту газету и им принёс: "Вот, смотрите, вы хотите знать, что такое Волжский - вот, посмотрите, что такое Волжский. А какие там пляжи", - это я им рассказывал и прочее-прочее... Помидоры - вот я привёз помидоры - попробуйте, что за помидоры. В общем, короче говоря, там у них, значит, сын, пареньку надо в армию идти - ему семнадцать лет - и девочка лет двенадцати. Хорошие ребята... Они прямо рвались сюда, дети.

И вот начинается: начали уже оформлять - звонок, Ира звонит: "Обменное бюро требует твой и мамин паспорт". Я говорю: "Завтра отправлю с поездом, с проводником, сразу тебе позвоню, в каком вагоне - встречай". Я беру наши паспорта, в конверт - и еду в Волгоград, подхожу к проводнице, говорю: "Вот так и так, пожалуйста, Вас завтра встретят в Москве - передайте, пожалуйста, эти паспорта, там", - говорю, - "паспорт моей жены..." Ну вот на честное слово плачу десять рублей ей, приезжаю домой, звоню Ире, говорю: "Завтра, вагон такой-то, поезд такой-то". Ира приходит, получает эти паспорта. Проходит несколько дней, Ира звонит и говорит: "Нужна справка", - какая-то ещё справка, вот сейчас не помню, какая... Значит, бегу за этой справкой куда-то там о том, что я сдал квартиру - ну, не помню - что нет задолженности у меня за квартиру там, что ли, бегу за этой справкой, отправляю таким же способом - через проводника передаю справку. И так - раза три-четыре...

Наконец, Ира звонит и говорит: "Всё. Всё оформлено, можете приезжать". И я еду... А, был уже, значит... Всё упаковали, и в контейнеры - нам подали контейнеры, мы загрузили всё, что у нас было - ну, мы там оставили диваны, на которых мы спали, холодильники, там ещё что-то им оставили, просто так, решили не везти - здесь купим. Вот. И я, значит, приезжаю и уже купил билеты им на всю семью - купе целое купил. Значит, мы с Ирой... Я Ире звоню и говорю: "Всё, давай, лови такси и приезжай на такси... два такси, мы их проводим, а то они ещё по дороге развернутся - чёрт их знает". В общем, короче говоря, посадили мы их в поезд и отправили, и я этим же поездом ехал с ними. А там была такая вещь, что в поезде на подъезде к Волгограду можно было уже заказать такси. Заказал я два такси - а вещи они все везли с собой, все вещи их - пара чемоданов, больше ничего у них не было, нечего было везти, пустая квартира была... Ну, в общем, бабуле я сказал, что "ты давай, приготовь обед хороший", привезли их к нам на квартиру - и хороший обед, значит, и всё...

Бабуля тут же уехала в Москву, я остался там один - ещё месяц работы, там мне нужно было нового ГИПа познакомить со своими заводами, особенно с Красноярским, нужно было ещё съездить в Красноярск с новым ГИПом вместо меня. Вот, я им, значит, объяснил, что "вот, три комнаты, вот эти две комнаты - ваши, а вот эта третья, маленькая - я здесь несколько дней поживу, после того, как вы пропишетесь, я вам в руки отдаю тысячу двести рублей - и мы распрощаемся". Ну, я с ними пошёл, мне нужно было главное - скорее их прописать, тогда уже все пути были бы отрезаны. Значит, пошли мы, быстро их прописали, пришли домой, распрощались, я говорю: "Ну, желаю вам счастливо..." А ребята, сын и дочь, уже сходили на Ахтубу, искупались, пришли очень довольные, помидоров накупили - в общем, на тысячу двести рублей там, которые я им отдал, уже сбегали... Нет, я правда, ещё пару раз заходил, а потом - в гостиницу... Анна Алексеевна - это мать Люды, Вовкиной первой жены, она работала в гостинице этой самой... как это называется? Ну, в общем, на этаже, она командовала этажом в гостинице там, в Волжском. И я там взял одноместный номер, маленький такой номер одноместный, и там жил, пока, наверное, пару дней; потом мы поехали в Красноярск, я там передал завод, вернулись обратно - я ещё несколько дней там пожил, пока все документы не передал - и приехал в Москву. За это время мама... бабуля успела в квартире сделать очень хороший ремонт. Ну, во-первых, мы оттуда привезли с собой тиурам, засыпали всё, что можно было, тиурамом, тараканы все ушли; сделали хороший ремонт - там всё было сделано - и вот мы зажили, я буквально на следующий день или через пару дней вышел на работу в "Резинопроект", а бабуля там тоже через пару дней вышла на работу в главк, и её взял Павлов в главк, она там, значит, работала главным специалистом, по-моему, по резинотехнике для автомобилей там, тракторов там и так далее.

Вот мы там на новой квартире на Грайвороновской и зажили. И там мы прожили до марта семьдесят пятого года. Это был сентябрь-октябрь семьдесят четвертого года - до марта семьдесят пятого года, когда решили съехаться с мамой, потому что маме уже тяжело было одной, конечно, и вот после долгих поисков обмена мы нашли вот эту квартиру, где сейчас и живём... И вот в марте семьдесят пятого года с помощью Юры мы перевезли сюда наше барахло, которое у нас было - ну, у нас в основном были книги, вот этот гарнитур мебельный...

Вот так мы оказались в Москве; значит, это было... я в октябре или в конце сентября... или в первых числах октября семьдесят четвёртого года... Нет... Ну да, в сентябре семьдесят четвёртого, уже 1 октября я вышел на работу - 3 октября мы там отметили день рождения - пятьдесят лет мне исполнилось. А бабуля уже работала в главке...

Ну, вот так, значит, я свой рассказ довёл до Москвы. Ну, на сегодня хватит, я запомню, тут выключу, если ещё вспомню - то буду рассказывать, конечно, естественно.

001_A_003_Deda Vova_2009_02_13 (1-52-44)

Сегодня 13 февраля 2009 года. Вспомнил об одном эпизоде на Волжском филиале "Резинопроекта". Значит, был у нас первый отдел. Ну, знаете, наверное, что такое первый отдел - где секретные все документы хранятся, проекты все эти засекреченные делаются - ну, и так далее. Ну, вот для того, чтобы там работать, нужно иметь допуск специальный. У меня этот допуск был, и заведовал этим отделом один человек. Я уже забыл его фамилию и имя - отставной офицер. Тупой жутко!

Однажды я пришёл туда работать вот по этому Красноярскому спецпроизводству, сидел там, работал... Что-то у нас с ним зашёл разговор, уже не помню, о чём, но пришлось к слову мне ему сказать: "Ну, ты же сексот!"

Он обиделся, покраснел, побледнел, надулся: "Ты меня оскорбил", - туда-сюда... Я говорю: "Да что ты, Бог с тобой..." - "Я на тебя буду жаловаться!" - "Жалуйся"

Он написал на меня докладную директору филиала, что я обозвал его сексотом. Меня вызывает директор, значит, там сидит этот жалобщик, он же - начальник этого первого отдела, он же - в единственном лице. Ну, он, по-моему, даже совмещал эту работу с отделом кадров, по-моему, а может, нет - я не помню уже. * секретарь парткома там сидит... Что-то... Ну, и обсуждают, что со мной делать за такое страшное оскорбление. Я, значит, их выслушал спокойно и рассмеялся. Они на меня так смотрят и говорят: "А ты чего смеёшься-то? Ты оскорбил человека, ты хоть прощения-то у него попроси, извинись!" Я говорю: "Ребята! Вы что, совсем уже спятили? Какое прощение? За что? Вы знаете, что такое "сексот"?" - "Ну, как это - доносчик там, стукач...". Я говорю: "Да вы что! Сексот - это сокращённо "секретный сотрудник". Шкраб - знаете, что такое шкраб?" - "Нет" - "Школьный работник. "Сексот" - секретный сотрудник. "Сек.сот." - секретный сотрудник. Чего тут обидного? Кто тут у нас секретный сотрудник?" Молчат. Я говорю: "Кто у нас, в нашем филиале, секретный сотрудник?" Да... "Так что что я, конечно, могу сказать: "Извини, пожалуйста, ты не секретный сотрудник" - но тогда чего он сидит в первом отделе, если он не секретный сотрудник?

Ну, вот на этом всё и кончилось. Я ушёл. Чего уж они там говорили - я не знаю, но на этом всё кончилось - правда, он ещё очень долго дулся на меня, не здоровался со мной - вот такой дурак был...

А теперь я хочу вернуться назад в сорок седьмой год, когда я ещё был студентом в Ярославле. Я хочу рассказать о том мифе, который живёт до сих пор - якобы при Сталине снижали цены. Вот лежал я в прошлом году в госпитале с глазами, а со мной лежали такие же старперы, как я. Ну, и в разговоре один из них говорит: "При Сталине хоть цены снижали - а сейчас только растут!" Пришлось мне им... они обратились ко мне: "Так ведь?" Я говорю: "Нет, не так" - "Как это не так? Что, не снижали?" Я говорю: "Нет, снижали, но это только полуправда. Их снижали чуть-чуть, после того, как их довольно здорово повысили. Так что сталинской заслуги тут... с минусом. Как говорят в бухгалтерии, красным" - "Вы знаете, ничего подобного - цены не повышали" - "Не повышали? Ну, давайте я вам напомню. В сорок четвёртом году вышло постановление там или указ - сейчас точно не помню, как документ назывался - о том, что разрешить коммерческие магазины, коммерческие рестораны. Помните об этом?" - "Нет". Я говорю: "Ну, очень плохо, что не помните. А что значит - коммерческие? Коммерческие - это значит, что в этом ресторане, в этом магазине можно было купить всё, что угодно - там было полное изобилие без всяких карточек, но по ценам во много... в несколько раз выше государственных. И с этого момента в стране появилось две цены на одно и то же - государственная цена... Ну, например, я тогда курил "Беломор". Значит, государственная цена на пачку Беломора была 2 рубля 20 копеек. А в коммерческом магазине вот, и Елисеевском магазине, если знаете, в Москве был коммерческий - ну, вы-то все знаете, что Елисеевский магазин... вот он был одним из первых коммерческих магазинов. Там пачка Беломорканала стоила 30 рублей, я просто это помню. И другие вещи: там масло, колбаса там... когда туда люди заходили, у них глаза разбегались. И есть даже такой анекдот: как только открылся этот магазин, в один прекрасный день возле магазина собралась огромная толпа... она стояла вокруг человека, который лежал на земле и был весь мокрый. Народ спрашивает: "В чём дело, в чём дело?", "скорая помощь" подъехала - "в чём дело?" Оказывается, человек зашёл в магазин - и изошёл слюной от того изобилия вкусных деликатесных и всяких прочих продуктов, которых он не видел уже много-много лет, получая по карточкам свой паёк голодный. Так вот: через... Это был сорок четвёртый год. Как известно, в сорок шестом году был голод в стране, умерло несколько миллионов человек по стране - был неурожай. Кроме того, некому было обрабатывать поля - воевала-то в основном крестьянская армия. И сколько не вернулось с войны, вы знаете? Миллионы, десятки миллионов. На женщинах, вы знаете, читали, наверное, видели кино- это правда: на женщинах пахали, женщины, оставшиеся в некоторых деревнях оставались только женщины, дети и немощные старики - все ушли на фронт. Были деревни, в которые не вернулся с фронта ни один у женщин мужчина. Ни один! Это - правда! Вот... Поэтому вот всё вместе, плюс засуха в сорок шестом году была - начался голод в стране. И в сорок шестом году... по-моему, в сорок шестом, точно - повысили государственные цены, и снизили немножко коммерческие цены. Но они оставались далеко выше, чем государственные. Я не помню точно расценок, но повысили цены настолько, что была введена хлебная надбавка к зарплате, которая составляла от 70 до 90 рублей. Вот рабочим на заводах увеличили зарплату на 90 рублей, это я знаю. Вот студентам, нам, увеличили стипендию на 70 рублей. Это, конечно, ни в коей мере не компенсировало того удорожания продуктов, которые мы могли покупать только по карточкам и только в магазине. Ну, сами понимаете, что у студента возможности в коммерческих магазинах что-то покупать было невозможно. А если ты шёл в ресторан, где были государственные цены, то ты должен был иметь при себе карточку. Ты заказывал там то-сё, пятое-десятое, по государственным ценам, сравнительно невысоким, но ты предъявлял карточку, которую у тебя урезали - крупу, мясо - талончики. Там карточка представляла из себя большой лист, и была, значит, крупа, там сахар, мясо - мясные изделия - ну, и так далее. У тебя вырезали, соответственно, талон там: если ты заказывал сто грамм водки - у тебя вырезали... Там талончик был, на котором написано было "100 грамм водки". Если ты хотел двести - у тебя два талончика вырезали. Крупу у тебя вырезали столько грамм, сколько входило в порцию. Ну, ты заказывал на второе, скажем, кусок мяса - у тебя вырезали, соответственно, мясо, 100 грамм или 200 грамм - сколько можно... нужно было... А в коммерческих ресторанах ничего у тебя не спрашивали, там был полный разгул, там ты мог заказывать и осетрину, и всё, что угодно - только плати огромные тысячи

Итак, первое: в сорок четвёртом году ввели коммерческие цены. В сорок шестом году повысили государственные цены. В сорок седьмом году, 15 декабря, произошла вот эта грабительская реформа знаменитая, когда деньги меняли один к десяти, то есть в десять раз деньги... вот если у меня было сто рублей 15 декабря, то 16-го они представляли из себя уже десять рублей. И если я мог... одновременно отменили карточки. И одновременно упразднили коммерческие магазины, рестораны, вот эту торговлю коммерческую, понизив цены коммерческие и ещё раз повысив цены государственные. И опять вернулись к единым ценам. Я не могу дать оценку, на сколько или во сколько даже повысились цены после этой реформы с 16 декабря сорок седьмого года по сравнению с сорок четвёртым годом. Но думаю, что не меньше, чем раза в два... ну, может, на восемьдесят процентов. Но не помню этого, к сожалению, не помню. Но в статистике, наверное, можно где-нибудь в Интернете это найти, какие были цены. Наверное, можно где-то это найти. Так вот: после этого каждый год действительно с 1 марта снижались цены. В основном - на неходовой товар. Ну, скажем вот, я помню, на что снизились: первое снижение там было на десять процентов, что ли, или на восемь процентов - я не помню... Вот на женские чулки, по-моему, фильдеперсовые, которые в то время уже были абсолютно не модными и спроса на них особого не было. Да, действительно, каждый год снижали цены - на три процента, на пять процентов - и это с большой помпой публиковали все газеты, передавали на радио - ну, телевидения тогда не было - что с 1 марта снижаются цены, что принесёт гражданам тыр-пыр, то-сё, пятое-десятое. Одновременно тогда же... Нет, вру - позже, наверное, в сорок девятом году или в пятидесятом - не могу сказать сейчас точно, не помню - отменили, скажем, "по просьбе трудящихся" все выплаты за ордена и медали. Ведь до этого каждый орден, кроме того, что он давал целый ряд льгот - скажем, бесплатный проезд по железной дороге в оба конца, куда угодно, по Советскому Союзу туда и обратно в жёстком вагоне, один раз в год, он снижал подоходный налог или даже упразднял и не брали с орденоносцев... нет, по-моему, брали только двадцать пять процентов или пятьдесят - не помню, но это была льгота. Ещё какие-то были льготы там квартирные орденоносцам. Даже моя медаль "За отвагу" давала в месяц десять рублей: поскольку я её получил в сорок восьмом году, а награждён был раньше, в сорок третьем, то там накопилось, как сейчас помню, 520 рублей - по десять рублей. Я с радостью пошёл в сберкассу получить 520 рублей - а мне дали 52 рубля, поскольку... А, нет. Значит, ещё платили - в сорок восьмом году ещё платили, но 1 к 10 дали уже после реформы. Конечно, меня обманули, я, дурачок, тогда не соображал: они же хранились в банке, в Сбербанке, там я получал деньги - а в законе было написано, что три тысячи рублей, хранящиеся в сберкассах, один к одному меняются, а всё, что свыше - один к десяти. Вот... Поэтому все эти снижения, которые люди, мои ровесники помнят - при Сталине снижали цены - а ни хрена подобного не было! Они даже далеко не дошли до военных, но факт остаётся фактом: снижали. Вот это и называется полуправда, которая хуже лжи. Никто, конечно, не помнит, кроме вот таких сумасшедших, как я, которые помнят даже, почём было масло в тридцатые годы там, или что, или почём были цены в Тобольске на базаре. Вот я помню до сих пор - но многие ли это помнят? Когда я рассказываю, мне говорят: "Да нет, не может быть, не было такого!" Нет, вот было! Это был чистый обман. И всё это - с помпой: проводились митинги в поддержку и с благодарностью товарищу Сталину, отцу всех народов, тыр-пыр, туда-сюда, великой коммунистической партии - вот что было. Я только вспомнил про это, потому что вот в октябре, в госпитале вот был у нас разговор, когда я вот так вот им всё это рассказал... Сперва они начали со мной спорить, что этого не было - я говорю: "Ребята, а чего вы со мной спорите? Ну, не было для вас - ну, не было, считайте, что не было. Я же не навязываю это. А я помню, как это было, и очень подробно. Не хотите...". А потом один из них говорит: "Да, действительно, вообще что-то такое было, но - не помню". Ну, не помните - и не надо, ваше дело. Вот как обстояли по существу дела...

Ну, ладно, вернусь я к переезду в Москву. Я уже сказал, что мы переехали... Значит, квартира, которую мы получили взамен нашей в Волжском, была двухкомнатная, кухня хорошая - по-моему, девять метров квадратных; туалет, уборная, в которую никак не вписывалась моя нога, и когда мне нужно было там посидеть, то я предупреждал бабулю: "Бабуля, я пошёл в туалет, ты не выходи туда, там нога моя торчит..." Вот... Вот такой туалет был, и ванная, очень тесная, маленькая ванная, где была только ванна длиной, по-моему, метр шестьдесят - сама ванна метр шестьдесят - и умывальник. Ну, можно было против умывальника, если дверь была в середине ванны, против ванны, то с одной стороны был умывальник, направо - дверь, налево... ну, можно было стул там поставить, табуретку - я уже не помню, что у нас там стояло... Ну, кухня была хороша, особенно после этой самой волжской, где она была шесть с половиной или пять даже с половиной метров, совсем крохотуля - а вот ванная была такая же. Но туалет, уборная в Волжском была такая, что моя нога вмещалась, и там дверь была сбоку - не против унитаза, вот как здесь или как сейчас вот мы живём, на Садово-Триумфальной - дверь была не против унитаза, а сбоку. И если бы там была такая же короткая, то я бы вообще не смог там усесться на судно это... на унитаз. Вот... Ну, значит, две комнатки были, по-моему, тридцать два метра в сумме, очень хорошие две комнатки, балкончик был... по-моему, даже два балкона было. Из обеих комнат можно было... А, нет, один балкон, но с выходом на него обеих комнат, по-моему. Хорошая квартирка была. По углам было очень удобно, всё... на первом этаже дома был прекрасный продовольственный магазин, напротив дома, буквально через улицу, была вновь построенная поликлиника, уже по проекту как поликлиника - не приспособленное здание, а поликлиника. Шагах в ста двадцати с другой стороны - сто пятьдесят, может, шагов - аптека была. Недалеко была прачечная, недалеко был рынок, недалеко был хозяйственный магазин. То есть в этом смысле всё было нормально. Единственным мне... Две вещи были плохие. Первая: недалеко был "Клетук". "Клетук" - это завод, который из костей, отбросов с мясокомбината, знаменитого на Волгоградском проспекте мясокомбината - я не знаю, есть он сейчас там или нет, но там был мясокомбинат, с нашего балкона видно было, особенно у него была своя ТЭЦ, и были видны * там, труба - и рядом был завод небольшой там, который перерабатывал вот эти отходы мясокомбината, кости, из которых делали клей. И если ветер был в нашу сторону, то это жуткий был запах, падалью - такой слащавый, отвратительный запах, когда шёл сюда ветер. Это - первое. А второе - прямо напротив нашего дома была автобаза, на которой в шесть-семь утра начинали гудеть двигатели - база грузовых автомобилей... Третье - это было пять или шесть остановок от метро на автобусе 29-м, а метро - "Текстильщики". То есть нужно было выйти из метро, сесть на автобус... По-моему, один только ходил автобус, наш был, по-моему, один. Ну, там по дороге был книжный магазин, промтоварный магазин, всё это было - но надо было ждать автобус, и утром, когда на работу, значит, надо было до метро ехать на автобусе, потом - на метро с пересадкой на работу: мне - в "Резинопроект" на Цветной бульвар, а бабуле - её сразу же, как только она тут объявилась, Павлов тут же взял к себе в главк, в "Главрезинпром", в министерство. И, как только я вот приехал в конце сентября - бабуля, по-моему, с 1 октября вышла на работу, её уже там ждали в министерстве. А потом в семьдесят шестом году Павлов и меня из "Резинопроекта" забрал туда. Я же пошёл работать в "Резинопроект", в институт, но уже не ГИПом - а мне нравилась работа ГИПа - но там не было вакансии ГИПа, и меня назначили начальником технологического отдела по РТИ, по резинотехническим изделиям. Там был начальник Фёдоров, очень хороший мужик, но он умирал от рака, он уже не работал, исполняющей его обязанности была одна из сотрудниц, Валентина - забыл её отчество - Лано, она тоже умерла от рака, позже... Как же её... Валентина... Валентина... Степановна, по-моему. По-моему, Валентина Степановна - не помню... И, когда я пришёл туда, Стыскин мне говорит: "У нас вакансий ГИПа нет - вот есть, открылась вакансия начальника технологического отдела по РТИ".

Ну, что же, и я пошёл работать начальником технологического отдела по РТИ. Отдел состоял... было человек двенадцать женщин, и был монтажный отдел, входящий тоже туда, где там руководил Алёшин, он старший был... вот... Но тоже он подчинённый, он входил в отдел технологический и монтажный. Ну, поскольку я в "Резинопроекте" в этом знал почти всех, работая главным инженером двух заводов... правда, Черкесский завод РТИ, когда я начал сталкиваться с проектантами, проектировал Ленинградский филиал "Резинопроекта", а вот Волжский филиал, где я работал главным инженером несколько лет - там это Москва проектировала, и я часто был в "Резинопроекте", поэтому я всех знал, во всех отделах там, особенно в технологическом, потому что это главный был отдел по проектированию завода РТИ, с него всё начиналось. Вот, это я уже рассказывал - технология проектирования, и это я, по-моему, рассказывал, когда... Это я говорил об экспертизе, что там наоборот всё... против строительства всё развёрнуто... очерёдность, так сказать, проектирования технология обратно пропорциональна строительству; строительство - повторю - начинается с нуля, а проектирование кончается.

Вот, и вот я начал там работать. Поскольку у меня была великолепная школа, я до этого проработал на трёх заводах - Оренбург, Черкесск, Волжский - то я знал почти все производства резинотехнических изделий. Ну, большинство, во всяком случае. Мои... то, что на тех заводах, где я работал, производства не было, то всё равно я с ним был знаком, потому что был на заводах, где это делалось, а кроме того... Ну, особенно транспортёрная лента - её на Волжском заводе при мне не делали - но проект был, я этот проект изучал, писал свои замечания. Я, конечно, знал производство ленты, единственное - что практики у меня не было. А всё остальное там - формовая, неформовая, ремни, рукава... Да, и рукавов не было - всё это я, в общем, знал, а когда пустили здесь эти цеха, то это всё своими руками... Да, в Черкесске было рукавное производство, так что практика у меня была. Правда, не всех рукавов, мы, например, не делали вакуумные рукава в Черкесске, а тут были и вакуумные, но, в общем, короче говоря, это я всё знал, поэтому мне легко было ориентироваться, я без труда разбирался в чертежах, и...

Ну, роль начальника технологического отдела проектирования заключалась в следующем: организовать процесс проектирования, и главная задача, чисто формальная - уложиться в график. Значит, ты - начальник любого проекта. Составлялся ГИПом - это была работа ГИПа - график, и в этом графике расписывалось по дням, кто и когда выдаёт задания другому отделу. Поскольку голова всего - это технологический отдел, то на нас выпадало главное: раздать в определённые дни - это в графике было записано, там на основании этого премии можно было лишиться, если сорвали срок выдачи заданий - всем остальным отделам, всем - Генплану, монтажникам, электрикам, водоснабжения, пароснабжения, воздухоснабжения, и так далее, и так далее - в общем, всем мы выдавали задания.

Я сразу завёл такой порядок: мне когда-то на Курском заводе... Да... Нет, нет, нет, неправильно. Там, значит, были сделаны... для начальников отдела был сделан такой ящичек с отделениями, тридцать одно отделение, тридцать один - максимальный день месяца. И там я ставил этот график, из графика выписывал себе на листке бумажки, кому мы должны в такой-то день выдать... Ну, скажем, двадцатого числа мы должны выдать электрикам. Значит, я за пять дней до этого срока на 15-е число месяца кладу эту бумажку. 15-го числа прихожу на работу, начинаю свою работу с того, что из сегодняшнего числа вытаскиваю все бумажки и смотрю. Когда все собираются - а я всегда приходил самым первым, ну, такая уж привычка выработалась - я всегда приходил самым первым, за полчаса до начала работы... Я уже был готов к этому и сразу говорил, обращаясь к тому, кто вёл эту часть- оставалось пять дней - "Как у нас с заданием электрикам?" Ну, мне говорили - вот так и так, вот такие-то трудности, сложности, кто-то что-то где-то что-то не согласовал там... Значит, я подключался для всяких согласований... Ну, я знакомился с проектом, может, у меня возникали какие-то замечания - правда, редко возникали замечания, потому что там очень опытные были технологи и в основном мои... вот так сложилось, что практически все сто процентов технологов или не имели вообще, или имели очень небольшую и очень узкую практику. То есть работали где-то на заводе, на "Каучуке", например, в цехе рукавов, например. Ну, знали рукавное производство - и всё. Ну, вот они занимались проектированием рукавных производств... А большинство на заводе никогда не работали. Ну, бывали на заводах, видели - но не работали. Поэтому у меня в основном замечания были связаны с практикой, которые иногда, и довольно часто противоречили догмам. Ну, и мне приходилось убеждать автора проекта, конкретного автора, который вот расставлял на бумаге, на ватмане - ну, были вырезаны из бумажек в определённом масштабе все оборудования, был набор бумажных машин - вальцы, каландры, ну, в общем, всё - сборочных цехов - всё-всё-всё - и их расставляли в масштабе на листе бумаги сперва. А я говорил: "Нет-нет, не так, давайте мы вот так установим, так удобней для эксплуатации" - Как же так? Ну, так никто не устанавливает!" Я говорю: "Ну, вот мы установим и будем защищать. Если вы не сможете - я подключусь, я буду защищать проект". Иногда споры большие были, ну, и иногда приходилось пользоваться властью: если не удавалось убедить, говорить: "Ну, хорошо, надеюсь, что вы всё равно поймёте, что я прав, поэтому делайте так, как я говорю - ведь чертёж-то я подписываю, и я за это несу ответственность". А чертёж и задания выходили за моей подписью. Вот...

Ну, вот, и, кроме того, я представлял отдел во всех там идиотских совещаниях, планёрках там - то ли раз в неделю, то ли два раза в неделю были у директора планёрки, у главного инженера, и я каждому начальнику отдела докладывал о состоянии хода проектирования там того или иного завода. Там в основном рассматривались не технологические вопросы - их очень мало было - а в основном вопросы графиков. Кто-то жаловался, что ему не дали вовремя, такой-то отдел не дал, не передал задание до сих пор, хотя срок прошёл вчера, к примеру, и начинали спорить, что "нет, мы вам отдали, это мы вам дали" - "А почему вы не отдали?" - "А вот нам помешало то-то, нам тот-то не дал" - ну, такие производственные споры, так что ерунда. Но, в общем-то, мне... наш отдел почти всегда занимал первые места. Ну, конечно, девчонки - так я их про себя называл - были довольны: первые места - это престижно, и потом премии какие-то давали денежные там за первые места; значит, подводили итоги каждый месяц - в профкоме, парткоме подводили итоги работы за месяц, и каждый там отчитывался, и потом принималось решение, кому - первое место, кому второе место там - и так далее. Вот... Но мне эта работа не нравилась, скучно мне было на этой работе. Просто скучно. Я иногда не знал, куда себя деть. Просто не знал, куда себя деть... Ну, нет вопросов! Все заняты своим делом. Ну, я иногда просто брал какую-то литературу - нет, не художественную, конечно, а новейшую там, резиновую, читал чего-то там, иногда брал какие-то старые проекты, смотрел заводы, которые уже строятся или построены... просто знакомился, мне интересно это было... Кстати, мне это всё пригодилось потом, когда я работал в министерстве, уже в охране труда и техники безопасности: я приезжал на завод с проверками - а у меня уже был отпечаток этого завода, с которым я познакомился в "Резинопроекте": если проектировал московский "Резинопроект" - значит, в архиве знакомился. Так вот было, например, с Карагандинским заводом, с Балаковским заводом - большой, крупный завод, вот Волец там несколько лет работал. Так что вот так я работал.

Было очень неудобно ездить - и в семьдесят пятом году мы переехали вот сюда, на эту квартиру, где сейчас живём, причём... это самое... Я пришёл к заместителю директора - Руденский такой был, хороший мужик, он вырос из начальника сантехнического отдела, ВИК назывался отдел, ВИК, вода и канализация. Он уже был пожилым человеком, старше меня, мне вот пятьдесят было, когда я туда пришёл, вот я 1 октября на работу вышел, а 3-го у меня был день рождения. А ему было, наверное, уже за шестьдесят тогда, под семьдесят что-нибудь, и он много-много лет там работал. Я пришёл к нему с заявлением на отпуск из содержания на один день. Он спросил: "Зачем, что случилось?" Я говорю: "Да вот, переезжаю на другую квартиру, надо переехать". Он моё заявление порвал и сказал: "Всё, это у тебя отгул - иди, у тебя рабочий день этот... двух сверх..." Сверх было, конечно, работать приходилось иногда, задерживаться, там напрягаться... Ну, то есть вот в этом смысле нормально всё было. Ну, вот мы наняли грузчиков, автомобиль, погрузили всё, Юра нам очень много помогал в этом деле, да, собственно, на его плечи лёг довольно основательно весь этот переезд... Вот... Они жили... Я уже не помню - в семьдесят четвёртом году они ещё в Москве жили с Ирой или уже там, в этом Академгородке, не помню просто. Наверное, уже в Академгородке жили. Семьдесят четвёртый год... наверное... Вот... И мы это всё погрузили, привезли сюда - а тогда парадный вход с улицы был заперт, он не работал, вход был только со двора. Ну, почти всё прошло - не прошёл только угловой шкафчик в кухню, никак он в эти двери, которые во двор выходят, не проходил. Значит, нужно было идти искать техника, чтобы она открыла парадную дверь. И мы решили: "Да ладно, мы сейчас откроем окно на лестничной клетке, на первом марше", - верёвки у грузчиков были - "мы подъедем...". Ну, привязали, завязали, как-то там прихватили, потащили вверх - и он сорвался, упал и поломался, этот шкафчик. Но всё-таки мы его втащили, вот... Потом я как-то тут, по-моему, его подремонтировал, и он, в общем-то, работал...

Вот так мы и оказались вот в этой квартире. Очень долго... всё время, каждый год нам говорили: "Будет капитальный ремонт, будет капитальный ремонт...", планировали, включили в планы капитальный ремонт, поэтому мы ничего не ремонтировали. И это продолжалось... вот мы в семьдесят пятом году сюда въехали, в марте семьдесят пятого года - а капитальный ремонт сделали только во второй половине восьмидесятых годов, только в восемьдесят восьмом году, наверное, закончили. Но ** был капитальный ремонт - а то тут не было, у нас не было горячего водопровода. В ванной стояла колонка газовая, на кухне - только холодная вода. Правда, я резиновой трубочкой горячую воду подвёл туда, чтобы посуду мыть горячей водой, или хотя бы тёплой, и можно было из ванной туда горячую воду вести... Но вскоре всё это сделали... газ нам вообще аннулировали, и у нас стала и горячая вода, и электроплита - газа не стало. Ну, в общем, ремонт был, и он длился очень долго, промучились мы из-за этого, потому что... Я уже не помню - бабуля уже не работала, на пенсии была, значит, это было уже после восемьдесят третьего года, она на пенсию ушла в 1983 году, не работала... Но вот мы жили втроём - мама, бабуля и я. Мы с бабулей жили вот в этой большой комнате, а мама -вот там, где сейчас бабуля - в спальне. Вот, ну, в семьдесят восьмом году мамы не стало, и мы остались с бабулей вдвоём... серез десять лет мы сделали ремонт. То у нас крыша текла, тазики подставляли вообще без конца зимой, когда оттепели были и таял снег, капало... Потом сделали капремонт - несколько лет не капало, потом опять закапало, и в прошлом году капало, и в позапрошлом капало, ну, в этом опять будет капать, пока никак... Вот...

Ну, а дальше, как мы тут жили, вы знаете - все постепенно, обрастая внуками, правнуками - вот... И на сегодняшний день вот имеем такую семью, какую имеем. Вот сколько же человек, посчитайте - двенадцать, да? Вот нас двое - раз, два... Ира, Ольга, Саша, Юра - шесть, Воха, Наташа, Маша, Андрей - десять, Василий Евгеньевич - одиннадцать, Оля Андреева и Глебушка с Серьгой... три - это сколько уже? Сбился со счёта... Ну, четырнадцать, да? Ну, Даша ещё вот в Волжском... и Денис в Волжском. Ну, Денис, к сожалению, к большому сожалению... далёк, очень далёк от нас, не только в километраже, но и... Да... Не хочется об этом говорить, очень грустно это, печально, что так получилось, но - так получилось. Я не могу себе простить, что в своё время мы не забрали Дениса себе сюда, что, когда Волец разошёлся с Людой, мы Дениса оставили у тех бабушек и дедушки. Надо было взять его сюда, к нам. Я думаю, что это удалось бы тогда. Хотя - трудно сказать, как бы Люда среагировала, но довод был такой, что сама Люда вышла замуж и уехала в Тюменскую область, в Нижневартовск, а Денис остался у Николая Дмитриевича и бабушки... у * дедушки и бабушки. Николай Дмитриевич был очень великолепный человек, очень хороший: двадцать пятого года, участник войны, работал дальнобойщиком на большом автомобиле. Отличный мужик был, просто великолепный... Так что Денис воспитывался там и... Ну, что теперь говорить, что теперь сожалеть - уже это исправить невозможно, к сожалению - так получилось, и очень жаль. В общем, потеряли мы внука, конечно. Вот... Ну, и так, значит мы жили: я работал в "Резинопроекте", бабуля работала в "Главрезинпроме", в министерстве, которое располагалось на улице... Господи... Ну, в общем, там, где "Олимпийский", на задах у "Олимпийского"... Забыл фамилию этого писателя. Ну, все знаете, наверное, где это министерство. Мы иногда ходили туда пешком, пятнадцать - двадцать минут, ну, тридцать минут небольшого хода. А так - ездили на троллейбусе до кинотеатра "Форум", а оттуда сколько? Раз, два, три, четыре - пять остановок; или на метро с пересадкой до "Проспекта Мира". Вот, значит, бабуля там работала.

И вот, вдруг понадобился ГИП на Белоцерковский завод РТИ - Белая Церковь. А в Белой Церкви был директором завода Иван Шершнёв, с которым мы вместе работали в Волжском филиале НИИРПа, или ВНИКТИРПе, раньше он назывался ВНИКТИРП - Всесоюзный научно-исследовательский конструкторско-технологический институт резиновой промышленности, а потом стал НИИРП - научно-исследовательский институт резиновой промышленности. Вот работал он там, в Белой Церкви... Мы с ним были в хороших отношениях, вместе иногда даже на каких-то праздниках встречались. Кроме того, там Роберт Остапенко работал, с которым мы вместе работали в Оренбурге, потом я его перетащил, уже работая в Черкесске, в Черкесск, потом, когда меня перевели в Волжский, я его перетащил в Волжский, и только когда мы вернулись в Москву, он уехал в Белую Церковь, его туда пригласили - и он туда уехал. Судьба его мне сейчас неизвестна, я не знаю - жив он, не жив... Он довольно болезненный человек был, но резинщик от Бога, технолог великолепный. Бескомпромиссный совершенно, для него было всё равно - директор, министр... Он свою точку зрения отстаивал и мог сказать в глаза любому начальству: "А мне плевать на ваш план, мне главное - чтобы качество было хорошее: я отвечаю за качество и считаю, что это - главное". Он в этом смысле был правильный человек, бескомпромиссный. И, конечно, всегда имел мою поддержку. Вот...

Да, и вот там, значит, потребовался ГИП на этот Белоцерковский завод. А там был комбинат... И когда завод РТИ входил вот в этот комбинат, а директором комбината был... не помню его фамилию, а потом, когда он разделился на заводы, он стал директором шинного завода, а я... то есть это... на этом заводе работал Иван Шершнёв - директором РТИ. А потом этот человек был даже одно время замминистра - по-моему, он был замминистра. Ну, наверное, когда Михаил Парфёнович на пенсию ушёл... я что-то не помню. Не помню... Вот... И меня Стыскин вызвал, директор, и говорит: "Вот, сбылась твоя мечта быть ГИПом, принимай Белоцерковский завод". Я говорю: "Я так не могу, я должен поехать и посмотреть, что это такое" - "Ну, поезжай".

А в это время Ануфриев, заместитель Павлова, начальника главка по капстроительству - мы с ним очень хорошо познакомились по Красноярскому заводу, по Саратовскому заводу - говорит: "Слушай, я тебя знаю... Мы, наверное, будем отдел капитального строительства разделять на два отдела - на проектный отдел и капстроительства. Как ты смотришь на то, чтобы возглавить проектный отдел главка?" Я говорю: "Положительно" - "Я с Павловым буду говорить". Павлов тоже встретил это дело положительно. Ну, как-то это дело тянулось, тянулось, тянулось... а я, работая начальником проектного отдела в главке, уже спать перестал. Сейчас объясню, почему. Я - заводчанин. Вот до мозга костей - заводчанин. Мне близки все болячки заводов, все недоработки проектов, которые заводы вынуждены сами как-то делать, мучаясь, иногда - в ущерб качеству продукции. И заводы иногда присылали вопиющие письма с просьбой помочь там в чём-то - а я ничего не мог сделать. Видите ли, Павлов направлял письма ко мне, я, значит, должен был найти возможность включить в план проектному институту эту работу - а это всё как сделать? Невозможно: денег нет - всё. Где деньги взять? Денег нету - всё. Не предусмотрено проектом - и всё!

Прихожу к Павлову, говорю: "Виталий Борисович, я не могу ничего сделать". Он говорит: "Надо, Володя, ну, ты же... не расстраивайся, чего ты так расстраиваешься? Я понимаю, у тебя нет денег, но ты понимаешь... ты же лучше меня знаешь, не хуже меня знаешь...". Он тоже главным инженером завода много лет работал, пока в главке появился, в Ярославле. А мы с ним знакомы по институту ещё, он на два года позже меня кончал институт, но мы в институте были знакомы с ним хорошо. Волька (?) Павлов... Вот...

Ну, и вот такой момент: я приехал в Белую Церковь, попал на планёрку к генеральному директору. Просидев там час, я понял, что нет, здесь я ГИПом работать не буду - с этим генеральным директором работать невозможно, этот продаст ни за грош. Нет, с таким идиотом я работать не буду... (Потом его заместителем министра, этого идиота, назначили). И там прилетел на какое-то совещание главный инженер, Терентьев, но это такое говно было - ой... И Терентьев - это просто... Мы сейчас с Серёжей Шуголем - а мы с ним вместе работали, он работал начальником монтажного отдела по шинному производству - вот... Значит, то же самое, скажем: отвратительный совершенно тип, ехидный такой вот, иезуит... Значит, он туда приехал - и мне: "Ну, как?" Я говорю: "Нет, нет, я не пойду я..." - "Почему-у-у? Что-о? Как, ты... уже решили, ты же просил... Вы просились?" Я говорю: "Ну и что? Я просился, но здесь вот, с этим директором я работать не буду. Не буду! Пока он здесь директор - не буду. И я останусь лучше начальником технологического отдела".

И как-то вечером я у Ивана Шершнёва дома был, мы сидели за столом, я ему эту историю рассказываю - а он говорит: "Слушай, с ним невозможно работать, с этим директором". А он уже был директором завода РТИ, но вот как на Волжском комбинате ещё было: были шинные заводы, РТИ были, директора, главные инженеры - нам это всё... и ещё были генеральный директор и главный инженер. Вот так было и здесь, потом всё это рассосалось. Ну, я говорю: "Ты знаешь, меня приглашает Павлов в главк, начальником проектного отдела". Он говорит: "Так соглашайся! И всё, чего там - соглашайся!" Я говорю: "Слушай, можно я от тебя позвоню?" - "Звони!". Тут же по телефону я позвонил Павлову и говорю: "Виталий Борисович, как дела с моим переводом?". А он говорит: "Понимаешь, столько дел, что я не успеваю, но помню, Володя, помню. Ну, сделаем мы это, мы тебя возьмём". Я говорю: "Понимаешь, у меня такое сложилось вот положение...", - и ему рассказал. Он говорит: "Ну, ладно, ты не волнуйся, я на соответствующие рычаги нажму, чтобы от тебя отстали. Скажу, что мы тебя будем забирать - и отстаньте от него, не трогайте его". Ну, успокоил меня... И действительно, в течение месяца этот вопрос был решён. И всё, и я перешёл на работу начальником вот этого проектного отдела, в главк. Вот, и началась моя вот работа, которая меня убивала, что я не могу заводам помочь. Приезжают директора заводов, приходят ко мне, они меня знают все, все в товарищеских, дружеских отношениях. Я говорю: "Ну, ребята, ничего не могу, всё, что я могу, я делаю, даже через "не могу". Вы же понимаете - я, как никто другой, здесь в главке понимаю, что это такое", - так же, как Павлов, тот тоже прошёл хорошую школу.

Вот, и в один прекрасный день - это был, по-моему, семьдесят шестой год - Павлов меня вызывает к себе и говорит: "Слушай, Володя, выручай!". Я говорю: "Что такое?" - "Есть приказ министра создать отдел техники безопасности и охраны труда. Возьмёшься?"

У меня внутри аж всё оборвалось от восторга, что я избавлюсь от этого проектного отдела, где я ничего не могу сделать. Ну вот убивало, что я ничего не могу сделать в помощь заводам - я действительно перестал спать, я стал психованный из-за этого, я шёл на работу и, идя на работу, схожу с троллейбуса и иду по самой дальней дороге, чтобы... Вот прямо меня как будто кто-то сзади держит - но всё равно надо идти. Я прихожу, сажусь за стол - передо мной эти письма, вопли: "Помогите!" А я ничего не могу сделать! А писать отписки, как это потом стали писать начальник ОКС... эти отделы ликвидировали проектные, и он как раньше, стал составной частью ОКС.

Вот, кстати, о планировании, вот какая система была: вышел приказ создать проектные отделы - создали, назначили вот меня - а потом, значит, создать отделы охраны труда и техники безопасности. Я как подумал - ну, Павлову, видно, такого не показалось, что я счастлив - и говорю ему: "А можно мне до завтра подумать?" - "Можно". Ну, назавтра с утра я пришёл и сказал: "Я согласен". Всё. Он говорит: "Ладно. Потом там дела сдавать этому самому Кучерову готовь, я ему скажу об этом, что отдел проектный ликвидируется, что ты все дела ему передашь, а я скажу, чтобы готовили приказ". Всё. Я пошёл к начальнику отдела труда и зарплаты, который тоже был инвалидом войны... Он вернулся инвалидом с войны, а потом с него инвалидность сняли. У него было перебито сухожилие на стопе, у него стопа тянулась, то есть хромой он был - но выпивоха, потом инсульт с ним случился, и он, конечно, уже умер... Вот, я к нему прихожу, говорю: "Слушай, от тебя сейчас зависит моя судьба" - "Чего?". Я говорю: "Ты должен срочно исправить штатное расписание и дать Павлову **... на визу там... чтобы министр там - обязательно министр! - утвердил. Он говорит: "Да Павлов мне уже говорил" Я говорю: "Но у меня к тебе просьба - чтобы ты это сделал завтра. Я же тебя знаю - ты же будешь месяц тут тянуть" - "Ладно, сделаю". Я говорю: "С меня - пузырёк". Всё. Ну, до завтра всё это сделал, действительно, сам сходил, поэтому всё это сделал, и через несколько дней я переехал в другую комнату, где располагался отдел охраны труда и техники безопасности. В этом отделе было два человека: такой Дим Димыч - забыл его фамилию, и Ларочка, девочка такая, Лариса, которая занималась охраной природы. Молоденькая девочка, ещё не замужем... Совсем... я не знаю, сколько ей лет было, она только-только окончила... по-моему, техникум даже, не институт - я сейчас не помню. И вот этот... Доценко, вот, Доценко.

Ну, значит, пришёл я в этот отдел - уже это стало отделом. Три человека - это уже отдел. И * начал знакомиться - увидел, что я в своей стихии, тем более, что эти вопросы охраны труда и техники безопасности всегда, когда я работал на заводе, были моим первым делом, всегда. Для меня тоже план был на втором месте - это точно. Я к этим вопросам всегда относился... и очень много делал. Там, где я работал, я очень много делал, начальником ли цеха работал, главным ли инженером - очень много делал для улучшения условий труда. Это - факт. Я уже рассказывал, как я в ремонтно-механическом цехе работая в Оренбурге, добился и *...алки, и ещё чего-то, и ещё чего-то, и ещё чего-то, что во много крат облегчило труд ребятам, рабочим. В технологическом цехе потом, в котором я работал - и киоск с газированной водой, и вентиляцию там и всякую транспортную систему, чтобы люди на себе всё это... - я рассказывал. То есть меня всегда эти вопросы волновали, и в первую очередь - с точки зрения облегчения труда, а не с точки зрения повышения производительности, хотя это совпадало.

Вот, и я начал работать. Это оказалось моей стихией, моим призванием. Ну, не буду рассказывать подробности - работа довольно тяжёлая. В каком смысле тяжёлая - расследовать смертельные и тяжёлые случаи. По действующему тогда положению представитель министерства, то есть я, должен обязательно участвовать в расследовании всех смертельных случаев, происшедших на наших заводах РТИ. И тяжёлые случаи. В положении было записано, что в комиссию обязательно входит представитель главка, министерства, там технический инспектор ЦК профсоюза, госгортехнадзора, если нужно - пожарной охраны, местной санэпидстанции - ну, и так далее. Ну, конечно, расследовать, смертельные особенно случаи - это всегда пропускать через себя смерть человека, это для меня было тяжело, но я всегда ставил задачу докопаться до истинной причины. И когда я убеждался, что администрация виновата - ну, не прямо, а косвенно, конечно - хотя были случаи, в Караганде был прямой случай, я настоял на том, чтобы главного инженера сняли с работы: он просто отдал распоряжение работать на неисправном оборудовании, я уже сейчас точно не помню, но смысл такой был, и человек там погиб. Вот... Ну, нет, значит... кроме того, пожары... ну, правда, не так уж много было пожаров, но были пожары - у нас же пожароопасное производство, взрывы были - я участвовал во всех этих расследованиях, выезжал на место - объездил все наши заводы.

Кроме того, ещё каждый год утверждался план - проект, куда я выезжал, иногда не один, вместе с профсоюзом. Познакомился с профсоюзом нашим, подружились мы, там хорошие ребята были, толковые, не бюрократы - ну, тогда формалисты... Но... хе... они ни хрена не понимали в резинотехнике, но они мне полностью доверяли. И кроме того, я подружился с Василием Ивановичем во ВЧОТе. ВЧОТ - это управление в министерстве, министерское управление. А что такое ВЧОТ? Военизированные части охраны труда - ВЧОТ. То есть... **... И охрана труда, и военизированные части - а у нас были военизированные части на заводах, которые охраняли не на всех, но на многих заводах, и вот, военизированная охрана была. Вот такое управление было. Во главе этого управления стоял человек... там они менялись - иногда хороший, понимающий, иногда - чиновник стопроцентный, дуб дубарём. Постоянно там был только замначальника, которого почему-то никогда не назначали начальником, всегда со стороны брали кого-то - то из ЦК профсоюзов, то ещё откуда-то, то из Росгортехнадзора. Вот... И там были, значит, отделы: пожарный отдел, охраны труда и техники безопасности - три отдела. Ну, вот я подружился с Василием Ивановичем... Господи, дай Бог памяти... Он занимался охраной труда. Толковый умный парень, двадцать пятого года, тоже воевал, правда, в зенитной артиллерии, так что его никак это... тем более двадцать пятого года - в общем-то, боком задело. Но - тем не менее. У нас с ним всегда был общий язык, во всём находили... спорили иногда очень здорово, а я не соглашался, а он настаивал. И я тогда ему говорю: "Василий Иванович, всё, давай, оформляй командировку. Вот я в таком-то месяце еду с проверкой на такой-то завод". Там женский труд... вот по женскому труду, там женский труд... вот этим я очень упорно и близко занимался, и... он был абсолютно прав, и очень честно этим занимался. Но в данном конкретном случае он не представлял себе на практике именно вот этого конкретного процесса, о котором у нас произошёл спор. Я говорю: "Поедем? Я тебе покажу, что это такое. Ты неправ. И ты увидишь - и ты со мной согласишься". Всё... у них, по-моему, тоже был план по проверке завода, и вот, мы вместе с ним поехали - это дело было в Красноярске. Пришли на этот участок. Ну, я ему говорю: "Вот смотри. Чего ты разговариваешь с этими женщинами? Вот, смотри - и разговаривай". Ну, вечером мы пошли к заместителю главного инженера по технике безопасности - он нас пригласил к себе домой. Ну, там за бутылочкой сидели, он говорит: "Да, ты прав оказался". Я говорю: "Ты же понимаешь, что я не меньше тебя настроен на то, чтобы улучшить. Даже лучше за счёт снижения производительности труда: ну, нельзя, чтобы женщины носили по десять килограммов, ну, нельзя, чтобы женщины работали без респираторов на развеске сыпучих ингредиентов. Наказывать за это надо тех же женщин".

Я не помню, рассказывал я это или нет - был такой случай: на Уфимском заводе РТИ очень много женщин работали на клеевых операциях, они выпускали палатки военные, и прочее-прочее, это был спецзавод, весь завод был закрытый, и там очень много клееных изделий было, надувных или не надувных - клееных. Ну, вот... ну, Воха должен хорошо их знать, потому что в Загорске там * подобные вещи делали - плоты, лодки надувные - и так далее. И всем женщинам полагалось каждый день поллитра молока, как лекарство, нейтрализующее вредные газы, пары вот строительных клеев, которые они мешали в течение восьмичасового или даже шестичасового рабочего дня - ну, там были участки, где шесть часов был рабочий день... И вот приходит письмо на имя министра, и там - штук двадцать подписей женских. Они жалуются министру на своего директора - Завалин такой был, пожилой уже человек, очень строгий, волевой, железный... Он ко мне относился очень хорошо, и я его тоже понимал, хотя не во всём был с ним согласен... В общем, у нас... И дело доходило аж до того - прямо неудобно говорить - что на одном из советов директоров, при мне - главное, было бы без меня, а то при мне! - выступая на совете директоров, он сказал, критикуя главк - а там с докладом был Павлов, Парфёнов там был, замминистра из ЦК КПСС, * Колотушкин был - это инструктор ЦК КПСС, который курировал резину, на этом совещании - а он взял там и сказал: "Да у вас в главке там..." - ну, разозлился - "...у вас в главке есть только один человек, с которым можно работать, который что-то делает и понимает - это Шварц Владимир Давыдович, не при нём будет сказано!" Ну, я готов был сквозь землю провалиться - так мне неудобно стало...

Так вот, поступает письмо с жалобой на директора, что он приказал не выпускать с завода молоко. Не разрешил женщинам вот носить молоко домой. Ну, министр написал резолюцию, естественно, Павлову, а Павлов - мне: это же охрана труда. Ну, я написал два письма, оба - за подписью Павлова. Одно письмо - женщинам. Ну, на адрес первой женщины, чья первая подпись была там, там было штук двадцать подписей собрано, если не больше. Написал, что "вы не правы, что молоко нужно пить днём в обед, что это - лекарство, забудьте, что это молоко, это - лекарство. Представьте себе, что наша наука разработает пилюлю, которая будет заменять поллитра молока, которая будет брать на себя те вредности, которыми вы за день надышались. Вы же не понесёте пилюлю домой, вы за обедом её проглотите. Поэтому директор правильно сделал - вы должны выпивать молоко ради собственного благополучия, ради благополучия ваших детей на заводе. Если вы - кормящая мать, то помните, что молоко ваше грудное, которым вы кормите своего ребёнка-грудничка, содержит всякие вредности, которые вы вдыхаете, а вот коровьим молоком, которое вы пьёте, вы в какой-то степени нейтрализуете это дело". И второе письмо написал Завалину, директору, что "вот, поступила жалоба, что Вы запретили. Вы правильно сделали, что запретили, но Вы сделали совершенно неправильно, не объяснив всё это людям. И прилагаю к письму Вам письмо и ответ женщинам". Ну, там довольно резко я это написал, принёс к Павлову, он почитал, хмыкнул. "Ну", - говорит, - "ты даёшь!". И оба письма без звука подписал. И оба письма ушли... Впоследствии я бывал на заводе, и женщины при виде меня хихикали и улыбались, ничего не говорили. То есть всё они поняли... Ну, конечно, надо с людьми разговаривать.

Короче говоря, вот эта вот работа до тех пор, пока я не ушёл на пенсию в восемьдесят восьмом году - это была моя работа. Это была моя любимая работа. Я с удовольствием работал на этой работе, мне не нравились там какие-то дурацкие отчёты, что эти отчёты требуют порой бежать впереди паровоза, что ещё не кончился год - а уже требуют от нас отчёт, а ему нужно отрапортовать министру там и так далее, а по закону не полагалось этих отчётов делать... Перестраховка какая-то - но это всё бумажные дела. А вот в натуре я тогда приезжал на завод с проверкой и с расследованием... Вот с проверкой я приезжаю - я обхожу весь завод, и меня в руках блокнот и ручка. Вот я вижу нарушения, вижу неправильное... Я всё это записываю, подхожу к этому человеку, который нарушает, будть он вальцовщик, будь он пресовщик - кто угодно - будь он мастер, будь начальник цеха - неважно, кто, и ему говорю: "Почему вы работаете вот так вот?" И я себе всё это записываю. А кончаются эти командировки тем, что у директора... Вообще я всегда считал, и я эту линию упорно проводил, что главным ответственным на заводе за охрану труда и технику безопасности является директор, а не главный инженер. Почему? Потому что он - первое лицо. И он чувствует всегда, что у него есть главный инженер. И очень часто - противоречия. А лозунг "План - любой ценой!" как гипнотизирует их, начальников цехов, я уже рассказывал об этом, по-моему, это я повторяюсь - директоров просто гипнотизировал. Прихожу на завод, подхожу к вальцам - у вальцев работает рабочий. Я дёргаю за... ну, говорю: "Сейчас я остановлю аварийником, отойдите". Раз - аварийник... а они продолжают крутиться. Вызываю сейчас же начальникка цеха, вызываю прямо сюда, на место. А хожу-то я с их замглавного по технике безопасности или с начальником отдела техники безопасности. Мастера вызываю и начальника связи... За журнал проверки аварийника... Положено как: в инструкции прописано, что при приёме смены, каждой смены, рабочий в присутствии слесаря дежурного и мастера смены проверяет работу аварийника. И есть методика, методика эта всем известна: после нажатия аварийника валок не должен сделать больше четверти оборота, то есть должен... инерция у него должна быть не больше, чем четверть оборота. Поэтому у него в руке должен быть мелок, и он одновременно с нажатием на аварийнике на валке делает мелом линию. Валок остановился - и видно... он делает её... по средней линии валка - и видно. Если метку не видно, она ушла с зазора - всё, значит, аварийник не работает или плохо работает. Если он вообще не остановился, то не работает, если остановился, когда метку уже не видно... метка должна быть видна - четверть оборота. И , значит, в журнале было написано: всё проверено, все подписи стоят... Я рабочему говорю: "Зачем же вы работаете? Вы же ставите под удар свою жизнь, своё здоровье, вы же можете без руки в лучшем случае остаться, или без головы. Вот если бы вы на автомобиле ехали, вы бы поехали на автомобиле, у которого неисправны тормоза? Нет. Так зачем же вы работаете на неисправных тормозах?" - "Ну, план надо выполнять..." Ну, ёклмн, материться хочется - план надо выполнять!

Ну, и когда потом собирались у директора все начальники цехов, все техноруки цехов, вся служба техники безопасности, пожарная служба - заводские - я открывал свой блокнот и рассказывал всё, что у них увидел, прямо называя фамилии, имена, не стесняясь в таких выражениях, что "такого начальника цеха, как Пётр Иванович, надо немедленно снимать. Он мне сказал, что эти вальцы работали с неисправным аварийником, потому что конец месяца был как раз, и нужно было выполнять план. Такого начальника цеха держать нельзя, его ничто не исправит. Я", - говорю, - "буду настаивать", - и мы подготовили приказ за подписью Павлова, а то и министра, на снятии. Ну, министр не будет, конечно, снимать, но указание об этом будет.

Ну, меня, в общем-то, не то, что боялись, но очень уважали на всех заводах. И, поскольку я там проработал одиннадцать лет, то меня очень многие рабочие на заводах знали. И они уже ко мне уже подходили и рассказывали: вот, на Балаковском заводе РТИ линия моноблоков эбонитовых... коробок для аккумуляторов для автомобилей - там моноблоки обрабатываются в машинных *, и очень много пыли. Кроме того, при вулканизации очень много газа выделяется. Подхожу к этому участку - а там темно от газа, вентиляция не работает! Вызываю весь цех, всё цеховое начальство, рабочих там - бригады обслуживают - женщин: "Вы почему работаете? Да как вы можете работать, вы же отравляетесь! Вы же и себя, и своих детей травите!" - "Вот, в вентиляции мотор сгорел" - "Вам какое дело, что сгорел мотор? Вы не имеете права работать, вы просто - не по желанию - вы не должны тут работать, и вам за простой по вине предприятия надо платить сто процентов - имейте это в виду. За простой по вине предприятия - сто процентов, по закону! А Вы, начальник, почему такое допускаете?" - "План надо выполнять...".

Я не помню, рассказывал или нет, но на всякий случай повторю, потому что с моей точки зрения это очень важно. Я заказал ... включил в план, добился ассигнования и заказал Свердловскому институту гигиены труда - есть такой там институт, ну, был тогда, по крайней мере - обследовать труд женщин в подготовительных цехах на нескольких наших заводах. Ну, в первую очередь Свердловского завода - там только в Свердловске два завода РТИ - и других, которые они сочтут нужным. Два года длилась эта работа... В результате они выдали анализ всей этой работы - убийственный совершенно анализ! Анализ показал, что у наших женщин, работающих в подготовительных цехах, рождение мёртвых детей и родов детей... уже не помню, на сколько-то процентов - выше, чем в среднем по промышленности по всей по стране. И там такие выкладки были - я этого всего не представлял себе! Я когда всё это вот прочитал, пошёл к Павлову и говорю: "Виталий Борисович, вот доклад, вот я получил, потому что", - я говорю, - "помнишь, я на тебя наседал, чтобы деньги выдали на обследование?" - "Да" - "Вот", - я говорю, - "результат. Два года работал институт - вот результат: мы убиваем наших женщин!" - "Ну, ты скажешь!" - Я говорю: "Вот, прочитай, прочитай!" - "Ну, что делать?" Я говорю: "Вот, в первую очередь намечается, по-моему, в этом месяце совет директоров в Ярославле" - "Прошу дать мне слово, и я не весь доклад напишу, а сделаю оттуда выжимки. Мне нужно десять минут - меньше всех. Десять минут". - "Хорошо". И я сделал выжимки оттуда, с этим докладом выступил на совете директоров. Тишина была - обычно, когда кто-то докладывает, там какие-то смешки раздаются там над докладчиками, директора сами над собой... реплики какие-то подают... Когда я этот доклад - я его не читал по бумажке, я рассказывал, иногда заглядывая туда - тишина была мёртвая. Мой доклад был последний, после этого кончилось на сегодняшний день это заседание... И, значит, ко мне сразу подошло несколько директоров. Прямо тут же, говорят: "Слушай, а ты можешь нам дать этот доклад?" Я говорю: "Хорошо, я разошлю. Кто хочет его весь читать?" И вот представляете - из тридцати примерно человек четыре или пять человек попросили этот доклад, остальные не попросили.

Я Павлову говорю: "Вот результат, вот ты смотри - вот только Молев... ну, Кокорев - ну, назвал ему этих четверых - пятерых директоров, которые попросили размножить и прислать им доклад. А остальным неинтересно! Ну, слушали с интересом, но так: просидели, думая: "Пой, ласточка, пой"...

Я говорю: "Я предлагаю: я тут хочу подготовить приказ... Подпишешь?" - "Подпишу". Я подготовил приказ, в этом приказе сделал предложение с выжимками, вот той частью, которую я докладывал, ну, ещё укоротив там - ушло листа три... и первым пунктом... хи-хи - первым пунктом в приказе написал: "Приказываю, пункт первый - всем директорам прочитать и лично весь доклад от первой буквы до последней...". Ну, дальше, значит - текст, и дальше - контроль возложить на начальника отдела Шварца... Вот, такая история.

Ещё одна интересная история. На Красноярском заводе РТИ сменился заместитель главного инженера по технике безопасности, другой пришёл. Тот куда-то - увольняться или его переводили куда-то, не помню - ну, стал другой. И в общем, как-то через какие-то полгода, через какое-то время полез вверх травматизм. А у меня над головой, где я сидел, в главке, был сделан график всех заводов, и на графике красными разноцветными карандашами там, красками указывалось, на каком заводе какая частота несчастных случаев, какой коэффициент тяжести, коэффициент частоты, и так далее, и так далее - кривая за весь год по месяцам... А вторая - за последние десять лет по годам... И вы знаете, директора приезжают по делам в главк и обязательно заходят ко мне и говорят... Да, а однажды один из советов директоров все графики за какой-то год привёз и повесил, когда я там докладывал... и повесил, а на совещаниях главных инженеров по технике безопасности, которые мы каждый год проводили на одном из заводов, ну, * и с директором там проводили - это довольно сложно уже - нужно гостиницу и это всё организовать там - ну, и они организовывали. Я привёз туда и там развесил все эти свои плакаты, мне помогал отдел техники безопасности ВНИКТИРПа... Рязанов Михаил Павлович - мы с ним вместе когда-то работали, он был начальником лаборатории, он * помогал эти графики делать, и, значит, они приходили - и обязательно заглядывали посмотреть, как они выглядят по сравнению с другими заводами. И вот на Красноярском заводе РТИ травматизм резко подрос вверх. Что делать? Я пришёл к Павлову и говорю: "Слушай такая вот история - я хотел бы съездить посмотреть, там новый зам главного". Он говорит: "Пожалуйста, оформляй командировку". Я поехал туда. Ну, первое, с чем я столкнулся - что новый заместитель главного инженера не знает ни инструкций, ни нормативных документов - не знает. Уже полгода работает - и не читал. Ну, у нас с ним был очень такой тяжёлый для него, да и для меня тоже, разговор - он не понимал своей роли. А потом я с Кокоревым, с директором наедине говорю: "Слушай...". А мы с ним на "ты" были, он наш институт тоже кончал, только поздно, в пятьдесят шестом году кончал, я - в пятидесятом; он моложе меня, наверное, лет на десять, потому что не воевал, ничего... Вот, ну мы с ним очень хорошо дружили, он здесь у меня дома бывал, я - там... И я уже рассказывал, как мы даже с ним министра встречали - прямо там, когда я работал в проектном институте, Красноярский завод вёл - мы с ним даже в дружеских, можно сказать, отношениях были. И я ему говорю: "Альберт Анатольевич, давай-ка мы с тобой поговорим без свидетелей?" - "Давай". Он секретарше сказал: "Не пускай пока никого, пока Владимир Давыдович у меня".

Я ему говорю: "Знаешь, вот такая история... Я тебя прошу: пока ты с Емельяновым", - а Емельянов была фамилия заместителя главного инженера, - "не говори. Я с ним достаточно поговорил - давай подождём. Но я предлагаю тебе следующее: ты каждый день заводишь планёрки, на этих планёрках у тебя вопросов к технике безопасности за прошедшие сутки... были, правда, или не были, были какие-то нарушения или не были - ты вообще этот вопрос не расссматриваешь. Ты рассматриваешь, или в крайнем случае, если что-то случилось, то в хвосте в последнем после всех плановых докладов, как мы будем план за сутки, и прочее-прочее, и ассортимент - ну, тебе Емельянов там докладывает, и то докладывает Емельянов, а не начальник цеха, в котором что-то случилось. Я тебе предлагаю начинать планёрку с вопросов о технике безопасности. Докладывать должны начальники цехов. И в первую очередь - те, у которых что-то произошло. А комментитровать - пусть комментирует Емельянов. Давай попробуем вот такой вариант?" - "Давай".

И вот буквально несколько месяцев прошло - и травматизм полез вниз. Я приехал на завод вторично... ну, год, наверное, прошёл - и пришёл на планёрку. Сел там в уголке и слушаю, как идёт планёрка. Ну, конечно, он видел, что я пришёл, я первым делом к директору пришёл, но я ему звонил, меня, скажем, в аэропорту встречали, присылали машину... Вот... И он действительно первым делом... Значит, Емельянов встал и доложил в двух словах, что в таком-то цехе ночью произошёл лёгкий несчастный случай. "Всё, садитесь. Начальник цеха?" - Начальник цеха поднимается. - "Так что у вас произошло? Ну-ка, давайте подробно" - "Да Вы знаете, я ещё не успел разобраться...". Хе! Как он на него обрушился: "То есть как ты не разобрался?! У тебя пострадал человек - а ты не разобрался?!" И как понёс его, и как понёс... А мне * стало, думаю: "Ну, Альберт даёт - молодец!" И у них дело пошло на лад. Я потом с Емельяновым, конечно... опять засели вдвоём - и я вижу: во-первых, он инструкции все проштудировал, я просто у него спрашивал, кроме того, он всякие материалы уже, почти все - освоил. То есть дело пошло. И он себя по-другому совершенно поставил с начальниками цехов: он их боялся - а тут они его боятся! Зауважали! То считали, что да, техника безопасности там... Понимаете? И тогда я, вернувшись оттуда, написал приказ всем заводам, ну, что называется, под копирку, то есть я один экземпляр копировал, писал текст: "Директору такого-то завода..." - а фамилию и инициалы не ставил. Писал текст, и отдавал в размножку, мне размножали тридцать экземпляров - я потом вписывал только фамилии от руки...

И на всех заводах пошло: "на Красноярском заводе проведён такой вот эксперимент, вот, директор завода, на котором резко повысился травматизм, Кокорев, сделал то-то, то-то, стал планёрки проводить, начиная с вопроса о технике безопасности, которые проводились следующим образом..." И дальше, значит: "предлагаю этот опыт перенять всем заводам, ну, и так далее, в таком духе". И действительно, некоторые заводы переняли этот опыт, но не все. Ну, вот такая вот история была. Вот... В общем, интересно.

Вот этот вот мой второй в отделе техники безопасности, Доценко - я не знаю, каким словом его назвать: дурак - не дурак, идиот - не идиот, не понимаю, не нахожу слова. Приведу только один... два примера.

Первый пример - это просто мне рассказывали, когда я уже проработал несколько месяцев, побывал на заводах и тамошние руководители службы техники безопасности охраны труда поняли, что я их защитник, и что я производство знаю не хуже, а то и лучше их, и что меня не обманешь и, так сказать, не проведёшь, они стали со мной откровенны, и рассказывали и говорили: "Как хорошо, что тебя назначили, нам просто легче стало работать. Во-первых, директора изменили к нам отношения, на заводе к нам изменяется отношения. Раньше нас ни во что не ставили, а теперь нас уважают и даже боятся". Ну, не везде, но на очень многих заводах. А то здесь как: приезжал Доценко, его с поезда или с самолёта встречали, вели в гостиницу, где обязательно накрывали стол, он там напивался до чёртиков, его иногда на обратном пути просто вносили в вагон пьяного, а то он ещё требовал женщину... ну, что это такое?! Вот это - первое. А вторым, что переполнило чашу терпения, было такое: был такой план - каждый год составлялся план улучшений условий труда. Назывался он комплексный план по улучшению условий труда и так далее по технике безопасности, и там было очень много пунктов. И там начиналось с того, сколько человек работает на заводе на 1 января, а кончалось, сколько человек работает на 31 декабря, ну, то есть вот этой текучки. Количество людей важно для исчисления коэффициента частоты, в том числе мужчин, в том числе женщин. Ну, а дальше пошли цифры. Так вот, мы получили со всех заводов такие отчёты, и нужно было их суммировать и сделать один отчёт по главку в целом, то есть сложить всё, что там полагалось. Я решил это сделать сам, причём, поскольку там была охрана труда, то там фигурировали и квадратные метры, и килограммы, и эти самые условные единицы, и прочие меры... этой самой продукции - ну, ряд таких там вещей был... Значит, на человека там, то-сё... статистика, короче говоря.

Я решил подытожить это. Подвёл итоги все эти по всем заводам... а нужно было уже сдавать этот комплекс.. нужно было уже сдавать отчёт на другой день. И меня куда-то там вызвали - я отдал этому своему помощнику, этому Доценко глупому, Дим Димычу - Дмитрий Дмитриевич его звали: "Давай, пока я ухожу - подбей бабки, итого, по показателям" - "Сейчас, Владимир Давыдович, сейчас, сейчас сделаю! Вы не беспокойтесь, всё сделаю!" Я говорю: "Только без меня этот отчёт не относи, я проверю" - "Да ладно, да чё ты..." - "Не относи!"

Возвращаюсь обратно - и прямо в коридоре натыкаюсь на него с этой бумагой. Я говорю: "Ты куда?" - "Отчёт сделал, несу в отчётный отдел". Я говорю: "Я же тебе сказал... А ну-ка, пойдём обратно!" - Завернул его обратно - "Дай-ка я посмотрю, что ты тут сделал?". Как глянул - чуть в обморок не упал. Вы заранее не догадаетесь, что он сделал! Там, значит, идут строчка - в рублях, строчка - в квадратных метрах прокладки, строчка - в килограммах, ещё строчка - ещё в каких-то показателях. Он взял - и всё это сложил: рубли - с квадратными метрами, с килограммами, с литрами там, с условными единицами для клиновых ремней - он всё сложил, и получилась какая-то идиотская сумма - рубли плюс килограммы...

Я говорю: "Всё! Подавай заявление об увольнении, всё, всё, всё, ты меня уже достал! Всё! Подавай заявление!". И с этой бумагой я пошёл прямо к Павлову, меня аж трясло. Он говорит: "Что случилось? Несчастный случай?" - "Нет, хуже!" - "Что, взрыв?" - "Нет, ещё хуже!" - "Слушай, ты меня не терзай! Что случилось?". Я говорю: "Вот, посмотри!" Он поглядел - сразу даже не врубился. Я говорю: "Я всё сделал и попросил Дим Димыча, которого ты в обиду не даёшь почему-то, сложить просто, подытожить. Посмотри, что он сделал!" Он как глянул... "Что он, рубли с квадратными метрами, что ли, сложил?" Я говорю: "Вот именно - и не только! С условными единицами и с квадратными метрами, и с килограммами - всё сложил!" - "Да ты что!". Я говорю: "Вот то, сё... Я ему сказал, чтобы он писал заявление, и тебя очень прошу - подпиши ему заявление! Я-то подпишу, а ты подпиши - пусть катится к чёртовой матери!" - "Ничего себе!" Я говорю: "Ну, знаешь, Виталий Борисович, я не буду ничего тебе рассказывать, сам когда-нибудь узнаешь от ребят на заводах, как этот "деятель" там работал. Я тебе ничего не буду рассказывать, он - мой подчинённый, я тебе рассказывать ничего не буду, для тебя этого раза будет достаточно".

Всё - он его вызвал и в течение двух недель - фьить! Ну, правда, он ему всё-таки помог трудоустроиться. Он трудоустроился на одном из филиалов московского завода "Каучук" пожарником... Вот такой вот в министерстве работал, такой вот... он - инженер по образованию, какой-то там.... не помню уж, чего. И вот он руководил в главке! Больше ста тысяч работающих на заводах! Вот такой человек руководил этой службой! Вот, такая работа...

Ну, значит, какое-то время я один работал - Лариса занималась охраной природы, мне приходилось довольно много - но не большую часть - отдавать охране природы. Тем более, что я всё время настаивал перед Павловым, что охрана природы никакого отношения к охране труда и технике безопасности не имеет. Она имеет отношение к механику главному, к энергетику главному, потому что именно главный энергетик занимается водой, вентиляцией, главный механик занимается... Вот охрана-то природы в чём у нас заключается? Не портить атмосферу, не портить воду, не портить воздух...

Был такой случай. Пришло письмо из Союзгидромета, что - не помню - ожидается паводок на каких-то реках и там просят, чтобы предприятия приняли меры по защите предприятий от вод... от природы. А Павлов взял - и к Шварцу.

Я к нему пришёл и говорю: "Виталий Борисович, слушай: ну, насколько я понимаю, моя задача - защищать людей, работающих на заводе, от завода - ну, так, грубо говоря - от воздействия на них вредных всяких дел заводских? Правильно?" - "Да-а-а!" - "А в этом письме речь идёт о защите завода от природы. Моя задача - защищать природу от завода. У меня работник - Лариса, которая защищает природу от завода. А тут речь идёт о защите завода от природы. А кто у нас может защищать завод от природы? Я думаю, что главный механик с главным энергетиком - в первую очередь". Он говорит: "Да ты прав!". Раз - зачеркнул мою фамилию и к этому к ** для исполнения - тот прибежал ко мне: "Это - твоя работа!". Я говорю: "Моя? Ну", - я говорю, - "а чего ты хочешь-то? Ты прочитал хоть эту бумагу?" - "А чего её читать? Спихнул на нас! У тебя же работник по охране природы!" Я говорю: "Точно. Вот ты правильно сказал - по охране природы. От вредного воздействия завода. А там-то что написано? Завод предлагают защитить от природы, от паводка. Ты прочитал?" - "Да пошёл ты к чёрту!" Развернулся и ушёл.

Но мы с ним остались друзьями до самого конца и перезванивалсь до его смерти. Он уже на пенсии был, не работал, я его с днём рождения поздравлял... А познакомились мы с ним ещё в пятьдесят втором году в Оренбурге, он уже тогда был главным механиком главка. Всю жизнь проработал главным механиком главка. Вот... Вот таким образом, значит, я работал вот в главке.

Ну, на сегодня хватит, сейчас бабуля встанет, сейчас я пойду себе запишу, на чём я остановился, в следующий раз продолжу...

001_A_004_Deda Vova_2009_02_18 (4-52)

Продолжу. Сегодня 18 февраля 2009 года. По-моему, я в прошлый раз остановился на своей работе уже в главке, на том, что я выгнал Доценко, того человека, который до меня работал в охране труда и техники безопасности. По-моему, на этом я остановился. Ну, итак, я говорил уже о том, что вот, проработав буквально... Значит, я там начал работать где-то в октябре или в ноябре - я сейчас точно не помню... Но вот пришёл декабрь, стали поступать отчёты по так называемому выполнению комплексного плана на ТО по охране труда и технике безопасности. Я, по-моему, рассказывал, что каждый год составлялись такие планы и где... А, я это рассказывал, когда рассказывал, как этот мой помощник сложил там метры с килограммами и с рублями - и так далее, я там рассказывал в этом комплексном плане. Так вот, начали приходить отчёты... А, вот я об этом и рассказывал: после того, как он напортил, всё это мне пришлось переделать - то, что вот я рассказал, как он сделал, мне пришлось всё это суммировать, как положено. И я обратил внимание на такую вещь, что в некоторых отчётах... Да, а я поднял прошлогодние отчёты, и вот кладу на стол рядом, перед своими глазами, прошлогодний отчёт данного завода и нынешний отчёт данного завода, и начинаю просто сравнивать: мне это нужно было для того, чтобы войти в курс дела - до этого я с этим не сталкивался - войти в курс дела, понять, что к чему, и ориентироваться, что же делается на заводах. И вдруг столкнулся с такой вещью: в прошлогоднем отчёте там какого-то завода - неважно какого, это у многих было - сказано, что на конец года на заводе трудящихся столько-то - 1000 человек, скажем. Цифру называю совершенно произвольно. На конец года, на 31 декабря - там была такая строчка - столько-то трудящихся. Дальше там шло разделение работающих в обычных условиях, во вредных, в особо вредных - это уже другое дело... Но вот первая строчка всего количества трудящихся, рабочих, всех профессий - 1000. Беру отчёт за этот год - и смотрю, сколько показано на 1 января. Смотрю - на 1 января показано 900. Или наоборот... 1100... Ну, произвольно цифры называю. То есть получается такая вещь, что за одну новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января численность трудящихся уменьшилась на сто человек или увеличилась на сто человек.

Когда я это увидел, в одном из первых же проверяемых... анализируемых мною отчётов, то тогда вернулся к первому отчёту и просидел несколько дней, подробнейшим образом разбирая каждую строчку этого отчёта - за прошлый год и за этот год, за прошлый год и за этот год... Ну, и там таких ляпов я нахватался, что у меня прямо волосы дыбом встали.

<телефонный звонок>

Пауза...

001_A_005_Deda Vova_2009_02_18 (32-51)

Пауза кончилась, это звонил телефон, как вы поняли...

Так вот: что делать? Я решил провести совещание руководителей служб техники безопасности всех заводов. В основном, в подавляющем большинстве заводов это были довольно высокопоставленные люди, то есть заместители главных инженеров по охране труда и техники безопасности. Для некоторых заводов - малых, небольших - там был просто инженер по технике безопасности, или начальник отдела по технике безопасности, а так от большинства заводов - заместители главных инженеров по технике безопасности. То есть я решил собрать всех руководителей, заместителей главных инженеров, если их там нет - то начальников отделов, если просто инженеров нет - вот, просто их собрать.

Пошёл к Павлову, к начальнику главка, рассказал ему эту историю и говорю: "Виталий Борисович, я должен начать свою работу...", - это был январь, или, может быть, февраль уже следующего года, потому что отчёты стали приходить в январе. Ну, год кончился, подвели бабки и стали высылать эти отчёты... в январе я их получал, и вот, пока все собрали, пока сводный этот сделали, отдали в отчёты - и вот я решил провести такую вещь. Я говорю: "Хорошо бы вот это первое совещание сделать здесь, в Москве, в главке. Он говорит: "Я не возражаю". Я говорю: "Подпишешь такое письмо?" - "Конечно".

Я подготовил письмо, что такого-то числа, в марте, по-моему, когда уже вообще все отчёты пришли - и по травматизму, и отчёты о несчастных случаях, в общем, все уже отчёты пришли - стал уже разговаривать с людьми, будучи вооружённым всеми этими данными. Ну, конечно, я уже вник вот в эти комплексные планы, уже вник в состояние травматизма за последний год, поднял тоже предыдущие... получил сравнение там за несколько лет, как травматизм по тяжести, по частоте травм, как заводу... улучшает он, улучшается, ухудшается и какие травмы превалируют, какие причины травм главным образом на первом месте?

Вот, я это всё уже за первые два-три месяца проанализировал, у меня уже собрался довольно солидный материал, о чём поговорить с этими руководителями. И вот подготовил такое письмо, и вот съехались со всех заводов -это двадцать пять человек примерно, двадцать четыре - двадцать пять, вот точно я не помню, но, в общем, со всех заводов. Ну, с какого-то одного маленького, по-моему, никто не приехал - ну, это неважно. Павлов нам уступил свой, по-моему, кабинет на это время или какую-то другую комнату мы нашли - неважно.

Ну, сели все за стол, я говорю: "Ну, во-первых, давайте познакомимся...". Ну, многих я знал - а меня-то почти все знали. Во всяком случае, те заводы, на которых я работал, на которых я проектировал, на которых я бывал в командировках по другим вопросам, в общем-то... ну, кто-то меня хорошо знал, кто-то просто меня видел, а кто-то никогда не видел и не знал. Вот... и вот я начал вот с этого, и говорю: "Я начну с вопроса о вашем отношении к тому предмету, которым вы занимаетесь и за который вы несёте персональную ответственность. Вот смотрите: вот Свердловский завод РТИ. Я уже познакомился, обращаюсь к Борису... забыл ... к Борису Николаевичу, заместителю главного инженера - большой завод, причём там служба техники безопасности - одна из лучших, как мне говорили. И действительно, потом, когда я побывал на заводе, там всё организовано было лучше, чем на многих других... "Ну", - говорю, - "вот, смотрите, вот ваш отчёт за декабрь, за семьдесят шестой год - а вот вам ваш отчёт за семьдесят седьмой год". Вот у вас написано: семьдесят шестой год, на конец года трудящихся - восемь тысяч там столько-то, а на первое января семьдесят седьмого года больше или меньше - неважно. Объясните мне, пожалуйста: как могло случиться, что за одну новогоднюю ночь изменилась численность трудящихся? Вы можете объяснить?" Мы тогда ещё с ним были на "вы", потом мы подружились, стали на "ты" - он у меня дома бывал, я у него дома бывал, когда бывал в командировке - очень хороший парень... Он говорит: "Владимир Давыдович, не могу объяснить". Я говорю: "Ну, я тогда за Вас объясню. Это значит, что Вы подмахиваете свои документы, отчёты, не читая их, не вдумываясь в них. Кто-то из вашего аппарата вам готовит вот эту вот лажу, а у меня, когда я столкнулся с этим...", - я им говорю всем, некоторые там улыбаются, я смотрю - кто улыбается, говорю: "А вы что улыбаетесь? Вот Ваш отчёт - беру. Вот смотрите: у Вас то же самое... У Вас - то же самое, и у Вас - то же самое. Вот", - говорю, - "почти на всех заводах есть вот такие лажи. Не по численности - так по количеству оборудования. То у вас было прессов там сто пятьдесят на 31 декабря, на конец года - а на начало января оказалось сто двадцать. Куда делись тридцать прессов - ну, к примеру? Что это за отчёты вообще? А для меня", - говорю, - "это говорит об одном: что вы этим делом не занимались, иначе я не могу объяснить себе это. Ведь эта бумажка на первый взгляд - чисто формальная, но она же говорит о качестве вашей работы. Ведь по этому отчёту судят, вот здесь, в главке, а потом - в министерстве, в ЦК профсоюза о работе по охране труда на вашем заводе. А кто занимается охраной труда на вашем заводе? Вы. Да, я понимаю, что вы так же, как и я - контролирующий орган, и мы, в общем-то, не несём уголовной ответственности за несчастные случаи. Несут те, кто непосредственно - начальник цеха, мастер цеха - кто работает так, у кого произошёл случай. Мы несём косвенную ответственность: недосмотрели вовремя, не остановили, скажем, вальцы, где не работает аварийник - за это мы несём ответственность как контролирующий орган. Но нельзя же так к этому относиться! Я начал сравнивать ваши отчёты по травматизму с комплексным планом - в ваших годовых отчётах по травматизму ваших тоже фигурирует строчка о количестве трудящихся. Так и там не сходится... там, правда, нет сравнения январь - декабрь, там - на конец года или средняя... Но она настолько разнится с вашим отчётом по комплексному плану, что иногда просто... я не понимаю, что это такое, как это может быть. Вот давайте на первый случай, это первая наша встреча, я надеюсь, что мы будем встречаться с вами как минимум раз в год, все вместе, не здесь - на заводах каких-то, я сумею договориться с директорами заводов, чтобы проводить такие совещания каждый год. Я это буду включать в план нашего главка и министерства по таким вот совещаниям по подведению итогов за прошедший год, за прошедший период. Обязательно это будет. И вы там будете докладывать - ну, не все, а тот, кого я назначу - докладывать о состоянии этих вопросов на конкретном вашем заводе. Буду составлять график, этот график будет вам всем рассылаться, вы будете заранее знать, когда намечается совещание, кто намечается докладчиком там, кроме меня. Я буду делать общий сводный доклад по всему главку, по всем заводам, а вы, каждый по своему заводу... больше того - главными на таких совещаниях я буду выделять вопросы обмена опытом. Вот те заводы, которые работают лучше, будут рассказывать, как они добились вот таких вот, лучших показателей, чем у других, что они делают, и так далее, и так далее... Ну, в общем, короче говоря, у нас получился очень хороший разговор. Я, очевидно, удачно выбрал, что называется, тон, тональность нашего разговора, я не позволил себе ни одного резкого выпада, который мог бы оскорбить человека, но довольно жёстко вот на этих примерах показал, что так нельзя работать, и вы должны понять. И если вы будете свои службы вот так настраивать, так и службы заработают по-другому, это же понятно.

В общем, они все со мной согласились. Никто по этому вопросу никаких замечаний не сделал. Все сказали, что мы справимся, больше такого не будет. Ну, а по другим вопросам, скажем, по... Ну, я там говорил... я выбрал к этому совещанию ряд наиболее таких показательных несчастных случаев, и показывал, что анализ сделан неверно, что причина травмы, вот данной, конкретной, вот на вашем заводе, вот была у вас такая вот в феврале или в октябре травма - вот вы пишете в акте расследования: причина вот какая. Но это же не просто неправда. Эта причина, которую вы написали, продиктована нежеланием или необходимостью найти истинную причину - а я не сомневаюсь, что вы знаете истинную причину, а продиктована была, так сказать, спрятаться от ответственности. И не столько вам, сколько... вплоть до директора. Не надо защищать своих директоров! Я категорически вот заявляю вам официально: я, несмотря ни на что, категорически не согласен с лозунгом, выдвинутым нашими властями, что "план - любой ценой". Вот имейте в виду, я с этим не согласен, и я об этом говорю вслух: план любой ценой не нужен! Ценой жертв, ценой травм план не нужен! Если аварийник не работает на вальцах - вальцы должны стоять, пока не будут налажен тормоз, проверен, оформлен актом и только тогда, может быть, пущены, как положено по инструкции. Анализ всего травматизма показывает, что 80 примерно процентов - это нарушения элементарных правил. Я сейчас не могу вам сказать, эти нарушения по незнанию или по халатности или просто потому что люди пренебрегают. Я знаю, я много лет проработал на заводах. Я знаю, что есть и то, и другое, и третье. Но в каждом случае нужно доискаться до истины. Вот передо мной, я говорю, брошюра, прошедшая сито института охраны труда ВЦСПС о том, как поставлено это дело в Японии. Можете себе представить, через какое сито это прошло, потому что если бы это ещё не прошло через сито, то по сравнению с Японией мы были бы знаете, извините за выражение, где-то... Бог знает где. Да мы и так Бог знает где. Вот смотрите, сколько средств они тратят на расследования несчастных случаев. И их главная задача - найти истинную причину, чтобы её устранить. Да, у нас большинство расследований кончается действительным установлением истинной причины. Но достаточно много, где истинная причина и не установлена. Там написано "нарушение инструкции". Точка. А просто не... совершенно не расследовано, в документе, по крайней мере, в акте расследования: а почему этот человек нарушил инструкцию? Никого это не интересует. А раз нарушена инструкция - вроде я и не виноват... Нет, нет, виноват! Виноват начальник цеха, виноват мастер. Конечно, в первую очередь виноват тот, кто нарушил инструкцию, конечно - но виноват и тот, кто командует этим человеком. Да, это косвенная, но тем не менее по уголовному кодексу в тюрьму может...

Вот, вот с этого началось наше знакомство. Надо сказать, что после этого, во всяком случае, документация значительно улучшилась. Я получал удовольствие от своей работы. Вот в отличие от того, как я работал начальником проектного дела, здесь я получал удовольствие. Другое дело, что мне приходилось выезжать на все смертельные случаи и на тяжёлые случаи. Ну, так по закону было, что представитель вышестоящей организации должен участвовать в расследовании. И приходилось через себя пропускать вот это вот, особенно погибших. И нужно сказать: все сто процентов смертельных случаев, все сто процентов - по вине самих погибших, потому что нарушали элементарные правила. Я не помню ни одного случая - я расскажу несколько случаев интересных, с моей точки зрения... Я не помню ни одного смертельного случая, где несчастный случай... А, нет, вру. Вот вспомнил один случай на Свердловском заводе. Там были стены из профильного стекла. И вот в выходной день, когда цех не работал, там работала бригада уборщиц, которые наводили марафет в цехе. Недоглядели... ну, кто-то недоглядел, это, может, продолжалось очень давно, что один из профилей стекольных... то есть стекла, был с трещиной. И, в общем, вот она мыла пол под... около этой стенки, шваброй, согнувшись немного, и что произошло - не было ни землетрясения, ничего такого не было - кусок стекла, довольно увесистый, отколотый клином, остриём вниз, упал, ударил её в спину и проткнул эту женщину, она, конечно, умерла. Вот, кошмарный случай! Не могли её спасти, не могли... Её, ещё живую доставили в больницу, в лучшую больницу там... Кстати, я об этом... ещё не только участвовал в расследовании, но у меня там были друзья, в Свердловске, по Тобольску ещё, и женщина одна, жена майора Олега Белавина Ира Тутумина - она работала хирургом как раз в этой больнице, и как раз она оперировала эту женщину. Я был у них в гостях и разговорились - она рассказала, что привезли - не помнит, с какого завода - и рассказала про этот случай. Я рассказал, что да, как раз с нашего завода, я как раз нахожусь здесь по этому случаю. Она сказала, что её нельзя было спасти, потому что у неё были проткнуты лёгкие - лёгкое разорвано там, печень повреждена - в общем, несовместимые с жизнью травмы. Ну, был такой случай. А так - в основном нарушения.

Вот расскажу о некоторых случаях, совершенно диких, но где были конкретные виновники, и где погибший абсолютно не был виноват. Вот такая история: на Уфимском заводе РТИ есть такая операция, в которой участвуют мягчители. Мягчители - это... ну, скажем, жидкое масло, машинное масло - ну, диметилфталат. Ну, не совсем масло - диметилфталат. Он поступает в бочках, в металлических бочках. Из этого помещения есть выход на улицу - это небольшое помещение, там есть тельфер, он подымает эту бочку и затаскивает её в соседнее помещение через проём в стене, где бочку укладывают на специальную такую подстилку - ну, козлы такие - под бочкой оказывается специальная ёмкость, куда это масло нужно слить. Отвинчивают пробку... а, как известно, у бочек металлических две пробки, одна - сбоку, одна - на крышке, на торце. Две пробки... Значит, отвинчивают верхнюю пробку, потом - нижнюю пробку, и масло сливается в эту ёмкость.

Когда-то, может, двадцать лет тому назад кто-то... Да, и операцию эту производили почему-то не технологические рабочие, а слесаря, когда поступала вот эта... вот эту операцию нужно было делать, приходил дежурный слесарь, и он вот эту чисто механическую работу делал. И вот кто-то из слесарей... А по этому помещению, вот пустому, проходил воздуховод технического воздуха, который шёл в цех для работы, для пневматики, под давлением в шесть атмосфер...

И вот кто-то подал - я не помню сейчас, кто - главный механик, по-моему - рацпредложение: передавливать... не поднимать эту бочку, не тащить её в другое помещение, хоть и тельфером, не мучиться там с ней, а вот закатили сюда, поставили на попа, отвинтили верхнюю пробку, сунули туда сифон, дали туда давление воздуха, и шланг - туда, в то помещение, в ту ёмкость, и воздухом выдавили всё масло туда - чисто и хорошо...Так и сделали. И лет двадцать так работали.

Но однажды произошло следующее: дежурный слесарь занимался этим делом, когда его срочно вызвали куда-то там на какую-то машину, где что-то там случилось. Мимо него в это время проходил транспортный рабочий, который этим делом никогда не занимался. Слесарь ему говорит... это всё выяснили при расследовании, вот я вылетел туда на расследовании... Это в Казани - я неправильно сказал, что это в Уфе - это в Казани было, на Казанском заводе РТИ. И, значит, слесарь попросил этого транспортного рабочего: "Ты", - говорит, - "вот подержи вот это вот так вот, вот воздух идёт, пока не передавит, и потом вот тот вентиль - вот видишь вентиль, где шланг на штуцер закреплён?" - "Вижу" - "Вот в бочке всё масло передавит туда - ты и закрой. А я", - говорит, - "через десять минут вернусь. И убежал туда, куда его вызывали...

А дальше произошло самое вот, из-за чего он погиб: значит, запомните, что в трубе было шесть атмосфер. А металлическая бочка не рассчитана ни на какое вообще давление, кроме веса в 200 килограмм вот этой жидкости, которая там находится. Когда слесаря отвинчивали пробку и вставляли туда этот сифон и подавали воздух, то они этот сифон держали руками так, что весь избыточный воздух выходил в атмосферу, то есть оставляли зазорчик. Этот же парень ничего этого не знал, он увидал, что оттуда, мимо его рук, где он держит, воздух выходит - и он решил, что надо... А там - конус, вот вставляют сюда конус. То есть его чуть поднял - и получился зазор, лишний воздух выходит. А он прижал это вовсю туда, и туда надавили все эти шесть атмосфер! Очевидно, бочка была не новая, и этим давлением у ней вышибло дно, она подпрыгнула и своим бортиком ударила его в подбородок так, что у него перелом основания... то есть шейных позвонков - и он умер через несколько дней...

Когда начали расследовать это дело... ну, сразу же первый вопрос: я, как туда вошёл, и просто вот глянул на это дело, сразу у меня возник вопрос к главному механику: "А где редуктор? Вы что, шесть атмосфер вогнали в бочку? Это же нарушение абсолютно всех норм и порядков! Хорошее предложение - передавливать воздухом, но надо же редуцировать было, достаточно одной атмосферы!" Надо было, во-первых, узнать, на какое давление рассчитана бочка и установить редуктор именно на вот это давление, которое не могло взорвать бочку. Никакого редуцирования нету!"

Подняли это рацпредложение, нашли где-то в архиве это рацпредложение - там ничего не сказано было об этом самом редуцировании воздуха снижения давления, автор этого рацпредложения уже лет пятнадцать на заводе не работает, никто не знает, где он, что он, жив ли он, и где его искать... и надо ли искать? Но вот за пятнадцать лет - ну, примерно пятнадцать лет - мимо этого проходил один главный механик, который сменил того, который внёс это рацпредложение, потом ещё сменился главный механик, техника безопасности сто раз тут проходила, начальники цехов проходили, вот этого цеха, куда это масло подавали, и главный инженер, и директор, и вообще - все проходили, но никто не увидел, что воздух в бочку без редуцирования идёт. В результате погиб человек. Вот, поразительный совершенно случай. Наверное, больше такого случая нигде никогда не было. Но вот такой случай. Я его, как классическое безобразие инженерно-технического персонала, показывал - не рабочих, а инженеров, которые мимо этого ходили пятнадцать лет и этого не видели. Вот, один из случаев таких, совершенно невыносимых...

Ну, я уже вам рассказывал, по-моему, как на де... на перекаточные машины, женщина работающая на тормоз положила кирпичи, чтобы не остановилась машина для разглаживания складок... ну, и попала - сломала руку. Вот, причина. И таких случаев было множество. Но вот такой вот смертельный случай ужасный...

Ну, короче говоря, грустно обо всём этом рассказывать - вы не собираетесь работать в резиновой промышленности по технике безопасности или вообще, поэтому я вам не буду эти случаи рассказывать, я думаю, что достаточно одного этого. Но если вспомню ещё что-нибудь такое, незаурядное - может быть, расскажу.

Итак, на этом совещание кончилось - а два дня мы совещались, по-моему - и потом я всем сказал: "Давайте ваши командировки, я вам всем отмечу послезавтрашним числом, у вас остаётся один день на то, чтобы вы в Москве купили то, что вам надо - я знаю, что у вас, в ваших городах ничего нету, так что, пожалуйста, используйте этот день, как хотите..."

Ну, вот бабуля проснулась, пришла, на этом я кончаю.

001_A_006_Deda Vova_2009_02_20 (36-57)

Сегодня 20 февраля 2009 года. Продолжу, расскажу ещё несколько, пару-тройку несчастных случаев, где пострадавший был виноват сам, на сто процентов, если не больше.

Первый случай произошёл на заводе Волжского РТИ, когда я там работал главным инженером, при мне. В подготовительном цехе нужно было разрезать 10-миллиметровый лист железа, раскроить его на разные там части... ну, электросваркой. В цехе имелся керосинорез, это - устройство, где огонь... с помощью керосина. Не автогенная сварка, где кислород и ацителен, а керосин. Ну, вот есть бензорезы, а есть керосинорезы, где не на бензине, а на керосине. Работал там механиком молодой парень, первый год, он только окончил институт, был направлен на наш завод и работал - очень хороший парень. Сварщик говорит этому механику: "А у нас вот там в кладовке есть бензорез, а я умею... у меня есть документ, что я работал на бензорезе". Тот говорит: "Покажи документ". Он показал, что у него есть допуск к работе на бензорезе. Ну, такие работы оформлялись специально - экзамены там сдавали и специальный документ выдавался. Механик говорит: "Ну, давай, доставай этот самый бензорез, только имей в виду, что это не бензорез, это - керосинорез. Доставай всё, готовь, а я пойду на склад насчёт керосина. Без меня работать не начинай!"

Это подтвердили все, кто при этом разговоре присутствовал. А этот парень вышел из цеха, подошёл к водителю стоявшего рядом автомобиля, самосвала там и говорит: "Слушай, дай бензина литр". Тот: "На!" Он залил в керосинорез бензин, пришёл, включил это всё дело, накачал там всё, как полагается, включил, зажёг факел - и начал резать; и в какой-то момент лопнул шланг. Его облило вот этим бензином - весь литр, или там даже больше, весь попал на него и он вспыхнул, как факел. Вместо того, чтобы броситься на пол - там люди были - чтобы на нём огонь тушили, он бросился бежать. Ребята, слесаря, которые были, бросились за ним, чтобы его догнать, поймать, повалить и... Выбежал на улицу. По улице шёл начальник цеха, увидал этот горящий факел, догнал его, повалил, навалился на него и голыми руками на нём это всё загасил. У него ожоги были, у начальника цеха - на лице, на руках, но не смертельные, он даже больничный не брал, а у парня был ожог там 90 с чем-то процентов. Он умер...

Был суд, показательный суд на нашем заводе устроили. Я хлопотал перед прокуратурой, что нельзя судить - механика этого осудили, вот этого мальчика, парня, который только что кончил школу, кончил институт, и было ему двадцать один или двадцать года. Нельзя его судить, потому что вот, там свидетельские показания... А они решили устроить показательный суд. А что такое показательный суд - не знаю, знаете ли вы или нет, но показательный суд - это страшное дело было в то время, это значит, что суд не для того, чтобы осудить виновника - это само собой - а для того, чтобы показать всем остальным, насколько у нас строг советский суд, и как он то-сё, пятое-десятое. И, значит, там обычно по высшей мере, то есть по максимуму, что положено. По высшей мере - не в смысле расстрела, а по высшей мере, потому что в уголовном кодексе, там, скажем, от 6 месяцев до года, предположим, или там до трёх лет. И мы, значит, хлопотали: за что же вы его судите? Ведь он запретил ему - и так далее, и так далее - у него есть документ!

Ну, конечно, там была одна вещь, в общем-то, трудно сказать... Если бы это был керосин, а его бензином облило, который вспыхнул, не керосином - керосин-то он принёс, когда это уже затушили, он принёс керосин, механик-то... когда уже "скорая помощь" подъехала, пока он там по складам ходил, искал керосин... Там был бракованный шланг - лопнул-то бракованный шланг, потом этот шланг изучали, нашли там свищ. Ну, это, конечно, недосмотр, мы направили рекламацию там на завод, но это всё - фигня... Но если бы это был керосин, то он бы не вспыхнул, керосин не так просто даже спичкой зажечь. Если вот налить в блюдце керосин и поднести спичку - спичка погаснет, керосин не зажжётся. Для того, чтобы зажёгся керосин, нужно довольно высокую температуру там поднять. Ну, вы помните... вы не помните, не знаете - примус. Вот раньше, чтобы сварить - мы с бабулей, когда были студентами - на секунду отключусь - чтобы сварить там еду, мы на примусе варили. Так сперва там наливали спирт или бензин в специальную такую чашечку, если можно так сказать, зажигали, она нагревала горелку, после чего накачивали керосин - а в примусе был керосин - и тогда пары этого керосина, получав достаточную температуру, вспыхивали, и горели... вот...

<Возможно, Владимир Давыдович заблуждается: на самом деле керосин поджечь намного легче, чем он говорит. На блюдце, правда, не проверял, но с керосином дело имел тесно, загорается с ходу. Правда, может быть, имелся в виду какой-то другой вид керосина, а я в основном имел дела с осветительным. Впрочем, и другой керосин, для разбавления красок как-то на моей памяти полыхнул по полной программе - им решили заправить лампу, а в итоге вспыхнул факел, потому что этот керосин не предназначался для ламп - ММ.>

Ну, в общем, всё-таки суд, хоть и был показательный, парню грозил там год исправительно-трудовых работ и так далее, но, в общем, ему условно дали год, условно. Всё-таки мы хоть этого добились. Собственно, не столько мы, сколько я - я с этими прокурорами разговаривал, директор что-то в это дело не вмешивался... Вот... и, значит, с запретом работать в течение... уж не помню, какого там времени - ну, семь дней (???)... Ну, мы перевели его в конструкторский отдел, он проработал там год, в конструкторском отделе, год этот кончился условный, и он попросил разрешения с просьбой его уволить, хотя он должен был три года там по тем законам отработать... Но в общем, уговорил я директора отпустить его. Ну, отпустили его, он уехал к себе на родину - я не помню, откуда он был... Это вот - один случай.

Второй случай, когда тоже кончилось прокуратурой и судом, и тоже год дали и тоже условно. Хотя тоже... это - на Саратовском заводе РТИ. А там произошло следующее: там были автоклавы - не один, но там были автоклавы, в которых происходила вулканизация под давлением, и паром, перегретым паром. Этот самый автоклав - горизонтальный автоклав, диаметр автоклава - примерно метр восемьдесят. Ну, вот у него крышка метр восемьдесят, с баянетным запором. Причём ещё когда я работал в Оренбурге начальником цеха, у нас в цехе произошёл взрыв, авария, но, к счастью, никто не пострадал. А в автоклаве вулканизовали изделия и открывают автоклав - там такой специальный рычаг был, зубчатка, чтобы открыть автоклав, бадья, баянеты сцепления... Значит, манометр, стрелка манометра на нуле - значит, можно открывать автоклав, когда кончился процесс вулканизации. Но иногда там остаточное давление, там, скажем, 0,1 атмосферы всего. Но в пересчёте на площадь круга, то есть крышки круглой диаметром метр восемьдесят вы не можете посмотреть, сколько это будет тонн... И вот стрелка на нуле - вулканизаторщик начал открывать. И когда он последний надавил рычаг и последний зуб вышел из зацепления, крышку эту оттуда вышибло, метра на три она отлетела - вот этим остаточным давлением. К счастью, он стоял сбоку, поэтому его не задело, его только обдало жаром этого пара, который оттуда вышел, но он не ошпарился, ничего. То есть кончилось всё для людей благополучно.

Мы сразу же тут же после этого случая сделали следующее: просверлили в крышке отверстие, вставили туда штуцер на резьбе, на конце которой поставили кран. Дальше - соединили этот кран с запорным устройством. Каким? Просверлили обечайку автоклава насквозь, а в крышке углубление сделали, наверное, миллиметров двадцать в диаметре. Туда входил стальной штырь, который был соединён с краном вот того штуцера. Таким образом после того... и крышку нельзя было открыть, не открыв этот кран. Это было связано, потому что... Значит, был запор вот этот, гвоздь - он там стоял, и сколько усилий ни прилагай, ты не откроешь. И в инструкции написали, всех проинструктировали, научили всех вулканизаторщиков, что когда стрелка на манометре упала на нуль, ты открываешь кран, и, прежде чем открывать крышку... Ну, во-первых, смотришь, не идёт ли оттуда пар. Если пар не идёт, ты должен поднести руку к отверстию после крана этого штуцера и посмотреть, не идёт ли оттуда парок, и только тогда открывать, когда оттуда никакого парка не идёт. То есть прежде чем открывать крышку, мы автоклав... ну, внутреннюю часть автоклава соединяли с внешней атмосферой вот через эту полудюймовую трубочку. И всё, кончились эти штуки.

В Саратове, когда... а я рассказывал, что я работал главным инженером проекта Саратовского завода РТИ, когда в Волжском филиале работал. И когда я там бывал... ну, в одной из своих командировок, там много автоклавов было, там много моноблоков вулканизовали в автоклавах. Значит, когда я там бывал, в один из своих приездов я ходил по цехам - и обратил внимание, что у них эти автоклавы без запорки вот этой вот со штуцером. Я директору завода или главному инженеру рассказал вот о том случае, который произошёл на Оренбургском заводе, рассказал всё это дело, и они у себя всё это сделали. Я в следующий раз приехал, смотрю - они всё оснастили. Просто я им посоветовал. Кто я тогда был? По-моему, главный инженер проекта. Это ещё было... ещё мы в Волжском жили, никакой не представитель министерства, не начальник отдела охраны труда из министерства - просто свой опыт рассказал, как бывший главный инженер завода нынешнему главному инженеру, по-моему. Ну, это неважно, кому, главному инженеру или директору, у меня отношения с обоими были прекрасные. И они на всех автоклавах это сделали.

Так вот: вулканизаторщик начал открывать автоклав, когда из этой трубочки шёл парок. Стрелка манометра была на нуле, он был проинструктирован, есть его роспись - всё. Мастер, девушка, только что окончила техникум, пришла на завод. Ну, там в Саратове довольно сильная была служба техники безопасности, поэтому все вновь поступающие, в том числе и инженерно-технический состав, обязательно проходили через службу техники безопасности. Ну, и в том числе и особенно опасные места вот, тем более они госгортехнадзоровские. Кстати, нам, чтобы это сделать, нужно было согласовать с госгортехнадзором, поскольку это - сосуд, работающий под давлением, но согласовали. То есть сделали расчёт, что это никак не ослабит сосуд этот, автоклав...

И она увидела, что он одевает ключ, чтобы, значит... и начинает открывать крышку. Она стояла там в другом конце цеха, но это недалеко, может, метров тридцать от него. Она бросилась бежать к нему с криком: "Не открывай, не открывай!" Он так глянул на неё, хмыкнул, как потом рассказывали - и открыл. И крышка бабахнула... Он получил... И он не погиб, но он получил очень серьёзные травмы, там переломы у него были, в общем, тяжёлые... Её - под суд.

Я выехал, конечно; этот случай - это же госгортехнадзоровское оборудование - вообще ЧП, причём с несчастным тяжёлым случаем. Я выехал туда на расследование. Мы с директором пошли к прокурору, который вёл это дело. По-моему, час сидели, объясняли ему, что она не виновата, что мы, её осудив, искалечим этой девочке жизнь. Вот если бы она была виновата, а она же предупреждала, она бежала и кричала ему "не открывай", это подтвердили все свидетели, которые были - это всё есть в акте расследования, все свидетельские показания, как в любом акте, в том числе и это. И даже - то, что он на неё посмотрел, хмыкнул и открыл... То есть грубейшим образом он нарушил правила. Уговаривали мы его, уговаривали этого прокурора - а он своё: "Нет, надо, чтобы другим неповадно было". Мы ему говорим... ну, директору было, конечно, менее удобно что-то говорить, он всё-таки в какой-то степени зависел от прокуратуры, а я-то никак от неё не зависел, поэтому я в основном напирал. Но директор не молчал, нет. Он вообще смелый человек был, Лаврищев Георгий Николаевич - умер недавно, к сожалению...

Вот... И всё-таки ей дали год. Дали год, по-моему, принудработ. Это значит, она продолжает работать на том же своём рабочем месте, но у неё из зарплаты вычитают двадцать пять процентов в пользу государства - по-моему, так было. Вот, два случая. Два грубейших нарушения техники безопасности, в одном случае человек погиб, в другом что-то ему там поломало, я уже сейчас не помню. А когда в больнице с него снимали показания, с ним разговаривали, он говорил: "А чего, я думал, раз на нуле..." - "Как ты думал, что на нуле, ты же знал это всё!" - "Да знал, да зна-а-ал..." - "Она же кричала тебе "не открывай!" - "Да, крича-а-ала...". Он всё это подтвердил, сам! И - всё равно: вот, значит, прокуратуре нужен был случай несчастный, где кого-то осудили. У них же тоже план по этим делам, вот при советской власти всё планировалось. Вот, подвернулся этот случай... Но я, конечно, под таким утверждением расписаться не могу, но я знаю это просто. И так же, как были планы по расстрелам, рассылаемые всем областям и там республикам, сколько расстрелять, скольким дать там десять лет и так далее, и так далее. А я об этом уже рассказывал, по-моему: встречные планы выдвигали: разрешите нам не 1500 расстрелять, а 2000 расстрелять. И товарищ Сталин накладывал резолюцию: "Разрешаю. И. Сталин". Это вот... Вообще в планах всё планировалось: сколько расстрелять, сколько посадить. И конечно, тоже ему нужен хотя бы один случай, наверное, связанный с техникой безопасности, чтобы они, такие-сякие, значит, расследовали... Ну, всё это очень обидно, конечно, но тем не менее вот такие истории случались...

А вот был случай, когда на Волжском заводе РТИ - но я в это время работал уже в министерстве, я там не работал - тогда был прямой виновник, начальник цеха. Его осудили, ему дали срок, и, как меня ни уговаривали там, когда я приехал, на расследование пойти и похлопотать, чтобы не посадили, я сказал: "Нет, не пойду, его следует посадить - он убил человека..."

А что там произошло: сломался лифт. Ну, что-то в нём было не в порядке, он двигался, но останавливался не там, где надо, не на уровне пола, а проскакивал а мимо... И, значит, лифт был опломбирован и запрещено было им пользоваться до устранения этого недостатка. А нужно было на второй этаж поднять какие-то грузы. Кстати, когда я работал в Оренбурге, и нам нужно было поднимать какие-то грузы на лифте на второй этаж - цех двухэтажный был, и когда при этом лифт был на ремонте или не работал, был остановлен до устранения причины, так собирались ребята, несколько человек, рабочие, и по лестнице на себе несли груз этот наверх. Никогда, ни один не осмеливался подойти к лифту, на котором висела таблица, что лифт неисправен, запрещено пользоваться.

Вот начальник цеха позвал этого электрокарщика... да, электрокарщика, и говорит: "Надо поднять". Тот ему говорит: "Так лифт не работает, как я на электрокаре подниму?" А он говорит: "Ничего, поднимешь, там можно работать". Ну, остановили его, чтобы устранить... ну, плохо, не так останавливается там... там мы поможем выехать из лифта.

Ну, что? Парень пошёл, в лифт заехал... Когда начал выезжать из лифта на втором этаже, ну, или наоборот нужно было, чтобы спустить на первый... это не существенно - у него застрял автопогрузчик, как раз там ступенька образовалась, он никак не мог выехать... а он сидел за рулём и как раз он оказался над дверью, вернее, над проёмом. И вдруг лифт поехал вверх! Поехал вверх - и его придавило насмерть к этому самому... там пока подбежали, пока остановили лифт, его уже раздавило.

Вот, начальник цеха. Я его знал, он и при мне работал, правда, при мне он ещё не был начальником цеха... И я ему сразу сказал: "Судить тебя надо! И я не палец о палец не ударю, чтобы за тебя заступиться. Зачем ты его послал?" - "Ну, вот, Владимир Давыдович, план-то надо выполнять..." Вот это - план надо любой ценой. Вот такая вот история...

Ну, ладно, хватит о грустном, об этих несчастных случаях, всё-таки их столько через меня прошло... Я всё-таки там проработал, считайте с семьдесят шестого года до восемьдесят девятого... ну, до восемьдесят восьмого, двенадцать лет... Ну, на этой работе с семьдесят седьмого там - одиннадцать лет. Вот...

Ну, а дальше расскажу... хочу рассказать несколько слов о работе чиновников в министерстве. Это стоит вообще отдельного рассказа... Ну, буду рассказывать, конечно, то, что мне... то, что я знаю, не по слухам там и не тогда, а то, что я знаю, совершенно твёрдо. Ну, во-первых, вот кто работал в нашем "Главрезинпроме" или тогда это называлось Всесоюзное промышленное объединение "Союзрезинотехника", ВПО "Союзрезинотехника"... Значит, из людей, которые прошли заводскую школу, был Павлов, был я, был Васильев... Вот, пожалуй, больше я и не могу назвать, кто прошёл серьёзную, большую, многолетнюю службу на заводах, работу на заводах. Остальные многие тоже были с заводов, но - сугубо в цехе, в каком-то конкретном цехе, знали вот конкретно производство, например, транспортёрной ленты - вот, работал в цехе по транспортёрной ленте - ну, вот его взяли в главк и посадили его в производственный отдел, скажем, на транспортёрную ленту... Да нет, неправильно я сказал - бабуля работала, у которой был огромный опыт - она же тоже там работала... Да, Зоя... забыл её фамилию - прошла школу, на Курском заводе работала... Ну, человек десять, может быть, наберётся, кто имел хорошую школу. Остальные - очень узкую или вообще никакой. Большинство просто не понимало заводы. Просто не понимало.

Ну, надо сказать, что заводчане, имеющие большой опыт, не очень-то охотно шли на работу в министерство. Зарплаты там были невысокие... вот я, начальник отдела, получал 285 рублей. Вот, был мой оклад - 285 рублей. На заводе я, конечно, больше получал - там премии были, если план выполнял - премии были кроме всего прочего... Вот... Ну, и потом не каждому по душе была эта вот чиновничья работа, я сам не знал, как я с этим... ну, вот на этой охране труда и техники безопасности у меня получалось неплохо. Вот эти вот чиновники - они не понимали, что мы там, в главке - для заводов... они почему-то считали, что заводы - для нас. Они могли не отвечать на письма, могли, значит, гонять приехавшего с завода человека по другим отделам какую-то бумажку подписать, хотя чиновник должен был сам это всё делать.

Кроме того, приезжают в командировки - как правило, пользовались... ну, обедали там, скажем, вместе с директором обедали, не платя за обед - там нужно было заплатить-то рубль. Кстати, на Саратовском заводе РТИ мы как-то были в командировке, была большая группа - Павлов был, Ануфриев был, ещё кто-то был - не помню. И мы обедали вместе, все вместе, и все платили. Обед стоил рубль. Все платили по рублю, все никто не недоплатил. Другое дело, что там бутылочка коньячка, скажем, появлялась. За это деньги не брали. Ну, эту бутылку коньяка либо директор приносил, либо его зам - кто-то... Ну, хотел - значит, рюмочку выпивал, не хотел - не выпивал. И вот кто-то там на заводе на Саратовском в прокуратуру написал, что вот, руководители главка, "Главрезинпрома" приехали, каждый день устраивали пьянки за счёт завода там и так далее, и так далее. Прокуратура занялась этим делом, это передали в Москву, и вот нас, тех, кто там был, всех таскали на допросы. Ну, поскольку все это знали, мы, конечно, встретились, прежде чем идти на эти самые допросы - и что будем говорить? Я говорю: "Что было - то и будем говорить. Что там было-то? По рублю платили все? Платили. Обед стоил рубль? Рубль. Ну, иногда рубль десять - платили рубль десять. Но это все платили. Все клали на стол... это было в отдельной комнате, не в общем зале, а в отдельной комнате. Единственное обвинение - что не в общем зале - могло бы быть - но его не было. Клали по рублю. Да, коньячок бывал иногда, ну... Коньяк не входил в меню, конечно, никуда, и никакой пьянки там никогда не было.

Ну, и вот нас по одному начали... и все одно и то же говорили, и в конце концов это дело закрыли за недоказанностью. А это просто написали-то против заместителя директора по общим вопросам: его кто-то там подсиживал или он кому-то насолил, хотели ему отомстить. Письмо было анонимное, тогда анонимки рассматривали - ну, ничем это не кончилось. Ничем...

Вот когда меня в прокуратуру вызывали в Оренбурге, я, по-моему, рассказывал этот случай, за там... должны были замдиректора по общим вопросам, который за сбыт там, а он свалил, что цех сам продавал... Ну, я это рассказывал, не буду повторять. В общем, два раза я попадал в прокуратуру таким образом, один раз - там, в Оренбурге, другой раз - по Саратову, что там участвовали в пьянках и не платили за обед... Вот...

Кроме того, мне известно, что вот один из высокопоставленных чиновников... я не буду называть его ни фамилию, ничего, хотя он уже, по-моему, умер - не буду, просто не хочу. Не из нашего главка... Один из начальников главков был уличён в том, что он два... когда бывал в командировках на заводах, не оплачивал гостиницу - за него завод оплачивал, то есть завод снимал для него там люкс, и завод оплачивал - а он брал эти квитанции и включал в свой авансовый отчёт и получал эти денежки, которые он не платил... Ну, не знаю я уж, каким образом это раскрылось... и, в общем, министр посчитал нужным его убрать - его отправили на пенсию - он уже был пенсионного возраста - и отправили на пенсию. Но при этом сам-то министр, когда приезжал на завод, он-то кормился бесплатно. Его кормили деликатесами, для него там готовили специально, и ничего он не платил за это. Жил он на обкомовской даче, думаю, что там он тоже не платил. Не уверен... Вот что питался он бесплатно - это точно, а то, что он там... Думаю, что не платил, не знаю. Кроме того, когда он уезжал, то ему в машину, в багажник ящичек с коньячком поставят, и свежую...

<звонок, конец записи>

001_A_007_Deda Vova_2009_02_20 (7-21)

<Файл с оффтопом - случайно включён диктофон.Тем не менее на всякий случай расшифровываю телефонный разговор со стороны В. Ш. - возможно, сюда попала важная тема>

<звонок в домофон, переговоры 0-00 - 0-30>

<0-30 - телефонный звонок. Звонит Саша, правнучка. Далее - выписка, которая теоретически может иметь значение, расшифровал начерно>

Алло! Привет, Сашунчик. Я что тебя побеспокоил: тебя Кирилл спрашивал **... Сашунь, ты помнишь, я тебе давным-давно, ещё в августе, по-моему, когда бабуля была на югах, на *, дал таблицу из газеты, где была указана численность пенсионеров там, участников войны...

Пожалуйста, Сашунчик... ага, ты захвати, да... Да ты знаешь, я про неё забыл. Но Сергей, Серёжа, мой друг - ты знаешь, да? - вот он пишет письмо президенту или кому-то по тому обману, под который он попал, как человек, которому 80 лет исполнилось до 2002 года. Я тебе, по-моему, рассказывал эту историю. И я ему говорю: Серёжа, попробуй напиши Президенту, на то он и Президент. Подходит 65-я годовщина Победы - напиши об этом. А вдруг? Возьмут... Ты напиши, что ладно, если нет денег, чтобы выплатить разницу за все эти шесть лет - так хоть начните хоть сейчас вот начислять правильно... А он говорит: Слушай, а ты мне как-то говорил, что ты вот сохранил таблицу, где указано количество пенсионеров... Да, я ему говорю - ты напиши, что нас-то, пенсионеров, участников войны-то осталось-то... и сошлись на газету... - Да, я её выбросил... А ты мне говорил, что она у тебя есть... Я говорю: Ты знаешь, я... И вдруг я вспомнил, что... Так что, Сашунчик, ты, пожалуйста, разыщи... Всё, договорились.

<с 2-50 и до конца - оффтоп>

001_A_008_Deda Vova_2009_02_20 (0-55)

Вот, получилась ерунда. Я вроде бы выключил диктофон, а на самом деле не выключил. И вот всё, что произошло - от звонка почтальона в домофон и до того, что бабуля подошла, и я вынужден ей место у телевизора уступить - обычно я там сижу, на диктофон наговариваю - она сейчас включит телевизор, мешать будет - и ушёл на кухню. А оказывается, всё это записалось, то есть я плохо выключил... Вот, на чём же я остановился, я уже не могу вспомнить. Ну ладно, постараюсь вспомнить тогда...

001_A_009_Deda Vova_2009_02_21 (20-06)

Так... Ну, немножко продолжу, то, на чём я вчера на полуслове остановился, есть у меня полчасика времени... Я хочу рассказать о той обстановке, которая существовала тогда, при советской власти, вот в министерствах. Думаю, что наше министерство ничем не отличалось от других, думаю, что там всё то же самое было, что и в других министерствах.

Чиновничий мир - это особый мир, у них главное - бумагооборот. Вот, главная задача - написать хорошую бумагу. Неважно, как эта бумага подействует на дело - важно написать. Поэтому рождаются невыполнимые приказы, которые благополучно не выполняются. Поэтому контроль... ведь вот есть целый ряд тем, которые курируют контрольные управления министра. У министра есть контрольное управление - значит, все письма, которые попадают к министру и он, так сказать, накладывает резолюцию конкретному человеку, ну, скажем, начальнику ВПО "Союзрезинотехника". Срок исполнения - десять дней, обычный, стандартный срок - десять дней. Так вот, контрольный отдел... тот человек в контрольном отделе, который курирует всю "Союзрезинотехнику" - он звонит по телефону, а Павлов, соответственно, на контрольке - это бумажка там приковывается такая, контролька называется - а Павлов - начальник главка - уже поручает, скажем мне... речь идёт об охране труда, я буду про себя, потому что я великолепно знаю по охране труда... То же самое - абсолютно с другими отделами. Павлов направляет Шварца для исполнения. Значит, получаю я эту бумагу. И вот моя задача - вовремя написать ответ. И всё! И я контрольный отдел... это управление когда проверяет, то я отчитываюсь написанной бумажкой. На бумажку - написанной бумажкой. Приходит ко мне контролёр и говорит: "Владимир Давыдович, вот у Вас завтра кончается срок. Как у Вас с исполнением поручения министра?" Я говорю: "Всё в порядке. Вот, ответил". Она, значит, даёт мне, если я сам не отнёс туда эту контрольку, что исполнено письмо номер такой-то от такого-то числа - тогда вот ко мне приходят, а нет - я сам туда отношу, чтобы ко мне не приходили - то я её достаю, и расписываюсь, что номер такой-то от такого-то числа исполнено. Что исполнено? На бумажку отвечено бумажкой. Вот и всё! И я уже - всё, я выполнил указание министра. Я уже всё выполнил.

Скажем, Госгортехнадзор грозит заводу остановкой целого участка из-за того, что там, скажем, сосуды, работающие под давлением, и тот же автоклав, о котором я рассказывал тут, больше... запрещают на нём работать - он уже не годится. Значит, с моей точки зрения исполнение должно заключаться в том, чтобы установить новый автоклав. Главк должен сделать всё, где нужно - службу отдела оборудования подключить, чтобы был заключён договор с каким-то заводом на поставку автоклава и так далее, и так далее - если уже прошли сроки принятия всяких заявок, то, значит, ты только через год сможешь заявку дать, в лучшем случае этот автоклав получат через два года - и так далее, и так далее. То есть исполнение фактическое может вообще никогда не наступить или наступить через пару-тройку лет - но я отчитался, я написал бумажку на завод, ответил, что вам необходимо, скажем там, подать в отдел оборудования заявку, или сам пошёл в отдел оборудования там и так далее - ну, не важно.

Вот когда я работал начальником проектного отдела, меня это убивало. Заводы вопили в отдел капитального строительства о выделении денег, о необходимости поставки оборудования, там вот это всё, что связано со строительством, вот с этими делами... а должен быть проект - а денег нету, ничего нету. Вот я уже рассказывал, что меня это убивало, что я могу только на бумажку написать. Я ночи не спал, я представлял, что творится на заводе: ему нужно выполнять план, ведь за ним завязана ещё целая цепочка: изделия, которые, скажем, в этом автоклаве готовятся, идут, предположим, на автомобильный завод, не поступят туда - значит, не будет автомобилей там, куда они идут. А я вынужден бумажки писать! Так вот, министерство в основном, чиновничество министерское в основном видело главную свою задачу в том, чтобы хорошо отписаться. Ну, что ты будешь делать? Вот, по-моему, сейчас - то же самое, если не хуже. Я сейчас не связан с этим, но не думаю, что сейчас лучше работают те министерства, которые почему-то сохранены...

Так вот, это - особая, конечно, категория людей, особенно, которые там по многу лет проработали, очень высокомерная... Ну, не все, конечно, не все, но вот работа в министерстве почему-то у некоторых людей пробуждает высокомерие какое-то - сверху вниз смотреть на представителей заводов. А ведь когда был "Главрезинпром", главк, это было одно - главк финансировался из бюджета. А когда это стало всесоюзным промышленным объединением "Союзрезинотехника", то тогда мы финансировались отчислениями заводскими. То есть заводы оплачивали нашу зарплату. И я об этом не раз говорил на собраниях, когда кто-то там выступал, или там что-то такое, я говорил, что вы же не правы, мы... не они для нас, а мы для них, они нам зарплату платят! Это был не "Главрезинпром", а ВПО, всесоюзное промышленное объединение - мы живём за их счёт, за счёт заводов! А ты, Кучеров, их отфутболиваешь. Ты посмотри, до чего ты дошёл - что ты, не написав письма, снял с контроля, обманул всех просто, придумал из головы номер какой-то. Что значит - не ты? Он говорит: "Это не я". А я говорю: "Ну, да...". Ну, то есть он, действительно... "Какая разница: ты - начальник отдела!" - "А ты откуда знаешь?" - он меня спрашивает. Я говорю: "Я - знаю!" Потому что ко мне пришли ребята с Уфимского завода, замглавного инженера, и говорит: "Владимир Давыдович, помогите, пожалуйста! Вот мы с таким-то письмом обращались, у нас там беда, нам нужен насос..." А на Уфимском заводе РТИ на территории - пруд, в котором рыба есть, и они из этого пруда там с подземными ключами частично питались водой. У них вышел там из строя насос, им срочно нужен был насос, потому что городской воды там не хватало - ну, в общем, в тяжёлом состоянии. Ну, они написали SOS буквально в главк, что нужен срочно насос им, по-моему так - ну, если не так, то не насос... может, забыл уже, но смысл тот же. А пришёл он ко мне, говорит: "Владимир Давыдович, выручайте, больше не на кого тут у вас надеяться!" Я говорю: "А что вам ответили?" - "Ничего не ответили".

Я, значит, пошёл, разыскал это письмо у Кучерова и, значит, на письме написано: "Ответ номер такой-то от такого-то числа". Пошёл... в книгу регистрации. Нету такого! Ну, я настолько психанул, я этого Мельникова... говорю: "Слушай, тебя гнать отсюда надо поганой метлой, вот я... На первом же собрании при всех расскажу, что ты делаешь". И рассказал. "А почему на первом на собрании - чтобы тебе стыдно было. Потому что от того, что я подйду к Павлову и скажу, что Павлов тебя вызовет и пожурит или чего-то ещё... Нет, пусть тебе будет стыдно перед всеми! Сволочь такая!" Ну, прямо вот так вот... Ну, это - как пример. Вот таких примеров - до фига.

Больше того - министр, как все министры, член ЦК там или депутат Верховного Совета, кроме всего прочего, фигура... там, когда по заводам они ездят, они там везде раздают обещания. Там, конечно, все к приезду министра готовят свои вопросы острые, что ещё не решено, подготавливают письма и так далее, чтобы министр подписал. Министр там подписывает, он там добрый. А потом, когда они с тем письмом приезжают в министерство и идут в тот отдел или управление, которое уже должно выполнить указание министра, то получают ответ: "Мало ли что вам министр напишет, у меня ничего нет, ничем вам помочь не могу - идите, жалуйтесь министру!" А как можно жаловаться к министру? Во-первых, к нему попасть - это целая история. Я, правда, не пытался никогда, мне это не нужно было, но особенно заводчанину: кто его там пустит к министру? А потом - дойти и пожаловаться, сказать, что вот такой-то начальник управления сказал, что "мало ли, что министр напишет" - а потом всё равно с этим начальником управления работать...

Ну, короче говоря, вот эта чиновничья шатия - это за... в общем-то, небольшим исключением, ну, я не знаю в процентном отношении, но большинство работало так... плохо работали. Ну, такая была обстановка, такие были требования. То есть когда с тебя спрашивают отчёт бумажкой - ну, что же, значит, бумажкой. А чего там: ходить куда-то по каким-то министерствам, выбивать там какое-то оборудование и прочее, и прочее - всё же надо было выбивать. При советской власти же в дефиците было всё. Не было ничего, что было бы в избытке, всё было в дефиците - от куска хлеба до самолётов там, я не знаю - до всего.

Кстати, насчёт летания на самолётах: как-то тут услышал, что вот, раньше на самолётах можно было летать, не такие были самолёты... а тогда нельзя было раньше летать! Ещё в пятидесятые годы... во всяком случае, да, в пятидесятые годы на самолётах в командировку нельзя было летать, слишком дорого - только поездом. Никто же не считал, что, скажем, от Москвы до Красноярска поезд идёт там пять суток, а самолёт летит четыре или пять часов - всё равно самолётом нельзя, дорого. Поездом-то оказывалось дешевле в рублях, но по существу-то человек пять дней туда, пять дней обратно - десять дней в пути - а ничего не делает - лежит себе в купе, книжечки почитывает или водку пьёт. Это где-то, думаю, либо в начале 60-х, либо в самом конце 50-х... скорее в начале 60-х разрешили летать самолётами в командировки - а тут для того, чтобы лететь самолётом, нужно было иметь разрешение министерства. Вот так было когда-то... Ну, это было понятно, самолётостроение у нас гражданское было в загоне, собственно, после войны всего каких-то пятнадцать лет прошло до шестидесятого года, это небольшой срок для того, чтобы начать строить настоящие большие современные пассажирские самолёты. Ну, и так помногу так было, помногу... Вот собрание там... отчётное собрание там, отчёт министра там за полугодие, например. Значит, вот, собирались там руководители всех отделов, управлений, главков, в зале у нас большом - греческим залом его называли, после Райкина. Министр докладывал... Ну, там критика, конечно, была какая-то, как всегда. "Некоторые недостатки, отдельные недостатки..." Вот... Ну, там, как правило, были записные... то есть заранее подготовленные выступающие, но, скажем так, что вот... Я, например, пару раз подавал записку, когда обсуждали вопрос об охране труда и технике безопасности... Нет, не пару раз - раз пять я подавал записку, и из них два или три раза всего мне дали слово, так, будто бы я и не просил слова. Да и я всегда довольно резко выступал с критикой, в основном упор на то, что директора заводов, именно директора - не считают это своим делом, и что надо бы приказом хотя бы по министерству сказать, что главный ответственный - это директор. Ну, я уже об этом рассказывал подробно, более подробно, на примере Красноярского завода, повторять не буду. Но во всяком случае получить слово и выступить там было не так просто...

Ну, а на собраниях партийных и там производственных по подведению итогов за месяц у Павлова в его кабинете там набивались - у него небольшой кабинет был - набивались все... Ну, там, собственно... ну, когда нужно было, я выступал, когда считал нужным, там... ну, другая обстановка, конечно, была, не такая, как на министерском, большом сборище. Вот...

Однажды был такой случай. Когда я второй раз пришёл на работу - вот я рассказывал, что я ушёл на пенсию в восемьдесят восьмом году, в начале - а в конце восемьдесят восьмого года Павлов вернулся, после переизгнания из начальников главка он вернулся - пришёл новый министр, и его вернул обратно начальником главка. Он, значит, меня опять пригласил на работу, но только не на технику безопасности, а вот писать - это я уже рассказывал - отвечать на проекты и постановления ЦК КПСС Совмина, готовить ответы. Ну, у меня это хорошо, в общем, получалось, и я считал необходимым... для того, чтобы правильно подготовить письмо, я должен быть в курсе всего, что творится в стране. Поэтому я должен читать "Правду", как минимум, газету "Правда". И я на работе - это я считал своей работой - я читал газету, и оттуда делал выводы, как составить письмо, куда ветер дует там - и так далее. И вот однажды, на каком-то собрании кто-то, значит, выступил и говорит: "А Шварц в рабочее время газеты читает..." Нет, кто-то Павлову шепнул: "Шварц в рабочее время газеты читает" А Павлов - молодец: он на собрании, ко мне обращаясь, говорит: "Слушай, Владимир Давыдович...". Опять телефон!

001_A_010_Deda Vova_2009_02_26 (38-27)

Так. Немножко не помню, на чём остановился. Помню, что рассказывал о работе министерства, о бумагах, о работе, и так далее и так далее. Ещё хочу рассказать такую вещь: вот, я там приводил пример с покупкой оборудования. Когда-то, примерно до... мне кажется, до конца пятидесятых годов амортизационные отчисления оставались на заводе, и завод их тратил на капитальный ремонт, мог купить оборудование. То есть на заводе могли быть деньги на заказ, что можно было заказать оборудование - всё равно через всякие управления оборудование шло - но завод мог расплатиться сам, не получая бюджетных денег, за счёт амортизационных отчислений, которые у него оставались. Он был хозяином амортизационных отчислений, они шли на капитальные ремонты: ремонт зданий, сооружений - и так далее. Более того: работы, выполненные вот на эти амортизационные отчисления включались в вал, в валовку, в денежное выражение, выполнение плана. То есть можно было недодать каких-то изделий резинотехнических, но деньгами, капитальным ремонтом вальцев, скажем, перекрыть, и цех или там завод по валу оказывался выполнившим.... Так вот, во всяком случае, какие-то были деньги, которыми мог распоряжаться завод.

Так вот, вышло постановление - я уже не помню, чьё, очевидно, Совмина совместно с ЦК - обычно такие вещи, может быть, только совета министров - централизовать амортизационные отчисления. В результате все амортизационные отчисления перестали быть собственностью завода, и они аккумулировались в министерстве. И министерство их потом делило между заводами, независимо от того, чьи амортизационные деньги, суммы составили вот то... те там миллионы, которые оказались в министерстве. Делил он, естественно, не справедливости ради, то есть твоему заводу, у которого забрали эти амортизационные отчисления, могли вообще ничего не выделить, а какому-то заводу, у которого амортизационных отчислений было значительно меньше, дать значительно больше. И не потому, что ему требуются там срочно какие-то особые работы - нет. Это имело значение, но главное было не это. Главное было в том, чтобы угодить, сделать что-то хорошенькое для того работника министерства, от которого зависело это дело. Я тогда ещё говорил... ну, конечно, не вслух, а так, между товарищами, с кем... кому доверял, я тогда уже понял, в чём состоит главная задача директора, в чём состоит главная задача инженера. И пришёл к выводу, что главная задача директора завода состоит в том, чтобы при утверждении промтехфинплана на следующий год утвердить как можно более лёгкий план. Для этого применялись любые способы коррупционные и взятки - не обязательно в виде денег, могли быть и в виде услуг - и прочее-прочее-прочее. А у главного инженера главной задачей было выбить как можно более вольготные нормы расхода сырья и материалов. И вот каждый год в начале года директор ехал в главк, в министерство с планом... с проектом техпромфинплана на следующий год, где, конечно, жирок был, и вот им нужно было это утвердить. Кому-то это удавалось, кому-то не удавалось. Если удавалось, значит, всё, легче было жить... В целом трудно было жить. Собственно, никаких финансовых прав у руководства завода не было. Он не мог истратить ни одной копейки. Я, по-моему, уже рассказывал и приводил примеры... ну, такой, мелкий пример по канцелярским расходам. И было расписано всё: на командировки - столько-то, на телефонные междугородние разговоры - столько-то, на канцелярские принадлежности - столько-то. И не дай Бог тебе перерасходовать! Да ничего страшного не было, не будет, если та корысти, конечно, не было, самое страшное - тебе объявят выговор: значит, ревизия очередная бытовая вышестоящей организации укажет в акте ревизии, чтотам директором или главным инженером были допущеныслучаи нарушения финансовой дисциплины. Ну, отметить там, указать, объявить выговор - ну, хрен с ним, подумаешь. Я, например, такие вещи делал, мне плевать было на эти выговоры. Я не помню, рассказывал или нет, коротенько повторю. Вы уж извините, что я повторяюсь, но не помню... Значит, в Черкесске у нашего отдела труда и зарплаты не было хронометра, секундомера. А без него как они могли фотографировать рабочий день тех или иных рабочих профессий? Ну, это же надо стоять с хронометром и отмечать время на зарядку прессов, скажем, на вулканизацию, на хождение по цеху, в курилку, в туалет там - всё, вот хронометрировать рабочий день человека. Вот, делается хронометраж там ряда одинаковых профессий - ну, вальцовщиков там, прессовщиков - потом высчитывается там что-то в среднем... От этого зависят нормы выработки. Ну, с учётом, конечно, технологических процессов, которые режимные, всё это понятно... Но вот не было хронометра. Каждый год отдел снабжения заявку в этот несчастный отдел охраны и организации труда и зарплаты подавал, те давали заявку в Москву - и ни хрена не получали. А стоил он пятнадцать рублей, в магазине лежали - пожалуйста, приходи, покупай за наличный расчёт. Но за наличный расчёт можно было покупать с разрешения директора не больше, чем на пять рублей.

Вот я как-то остался за директора - он там в отпуске, что ли, был, но это не существенно. В общем, я был директором завода. Приходит ко мне в очередной раз начальник отдела труда и зарплаты по каким-то своим вопросам... но это же не мои вопросы, а отдела труда и зарплаты, отдела, подчинённого директору. И он говорит: "Владимир Давыдович, помогите, ну что это - мы же не можем там норму выработки хронометрировать и составлять правильно всё... Я говорю: "Давай, пиши заявление". Он пишет заявление: "Прошу разрешить купить за наличный расчёт и выдать из кассы 15 рублей". Я, значит, подписываю: "Главному бухгалтеру - выдать 15 рублей для покупки секундомера". И сразу ставлю две подписи. Почему две подписи? По закону такое нарушение каралось - это было запрещено - и когда документ попадал к бухгалтеру, он обязан был прийти к руководителю, который дал это распоряжение и его просветить, предупредить его, что это незаконно, что это чревато там неприятностями при ревизии, пятое-десятое, и что он, бухгалтер, не может отпустить этих денег, а если Вы настаиваете, то вы должны дать вторую подпись. Ваша вторая подпись обозначает, что я Вас предупредил. Я же должен, получив от Вас вторую подпись, выполнить Ваше распоряжение и сообщить в вышестоящую организацию - тогда в совнархоз ставропольский - что Вы нарушили финансовую дисциплину, и я вынужден был Вам выдать 15 рублей".

Я говорю: "Николай Иванович! Я это всё знаю! Вы посмотрите внимательно - там ведь две подписи. Я знал что вы придёте за второй, и я сразу, чтобы Вы не ходили, две подписи и поставил". Он посмотрел, говорит: "Да нет, ну, я видел, конечно, это но я всё-таки подумал, что надо Вас предупредить" - "Да нет", - говорю, - "Вы не тратьте время, пусть идёт и купит, у нас на склад заприходуют, потом он выпишет требование - и всё". Ну, так всё и произошло. И действительно... я не знаю, доложил ли бухгалтер в совнархоз - я думаю, что он и не докладывал. Ну, может быть, позвонил по телефону, а там плюнули. Но кончилось-то это тем, что при ревизии в мой адрес записали, указали "главному инженеру вот такое нарушение финансовой дисциплины...". Всё. Указали - ну, и хорошо, я и без их указаний знал... Но это же был идиотизм, я ведь рассказывал, как я ездил в совнархоз в Ставрополь на автобусе. Это я рассказывал, не буду повторять. Вместо того, чтобы ехать на такси и в тот же день вернуться - это было бы в три раза дешевле заводу, чем ехать по закону. Ну, и так далее, и так далее... Вот все эти идиотские инструкции заводу не давали вздохнуть, завод не мог продать ни одно своё изделие без фондов. За это в тюрьму сажали, судили! Ну, не очень судили, потому что сами партийные деятели заставляли это делать для своей области, сверх фондов делать изделия там, скажем, ремни комбайновые - я рассказывал об этом, по-моему, когда рассказывал о Черкесске... Ну, в общем, нормальному человеку, который с этим не связан, наверное, трудно понять такую логику. Это совершенно не логично, непонятно, то есть всё построено на недоверии. Ну, почему на недоверии - да потому что с моей точки зрения, во главе страны стояли жулики, как и сейчас. Вот, многие говорят - при советской власти было лучше... Да что там было лучше-то? Хуже было! Может быть, как сейчас - я просто не знаю, сейчас как... Я не могу сравнивать, я не знаю, как сейчас работают промышленные предприятия, принадлежащие государству - просто не знаю, не представляю даже. Я знаю, что наши заводы стали... по-моему, все заводы РТИ стали акционерными, то есть принадлежащими не государству. То же самое, по-моему, и с шинными заводами. Не могу сравнить, не знаю, как. Я просто не думаю, что лучше... когда слышу и читаю... ну, раньше читал, сейчас уже не могу читать, но слышу по радио, как у нас творятся дела. Вот, в министерстве было то же самое.

Кроме того, там была построена очень жёсткая иерархия. Ну, например, скажем: один из этажей нашего большого здания - седьмой этаж - занимали министр и его первый заместитель. Вот эти два человека занимали весь этаж. Для министра был сделан отдельный лифт. Этим лифтом никто не мог пользоваться, кроме министра. И он выходил прямо к нему, в его апартаменты. Я ни разу за столько лет работы ни разу у министра не был, поэтому не знаю, какой у него кабинет, и как там что - не был ни разу. В предбаннике был, а у самого министра не был ни разу.

Вот, например, питание. В министерстве в нашем было четыре, если можно так выразиться, яруса питания. Столовая для всех - обычная столовая, где становишься в очереди, и от двери идёт в обеденный перерыв очередь, подходишь к мармиту, ставишь поднос, ставишь себе то, что выбрал, подходишь к кассе, платишь деньги, идёшь, выбираешь себе столик, садишься и ешь.

Следующий ярус - это начальники управлений... заместители министра, не члены коллегии. Для них был буфет с горячим питанием.

Следующий, третий этаж - это буфет для членов коллегии. Там, конечно, всё было по-другому. Там они приходили, садились, им там подавали всё, для них особая кухня была, не то, что в общей столовой - ну, за деньги, конечно, всё это. Не знаю там, действительно ли цена соответствовала стоимости или нет - этого я не знаю, ничего не могу сказать.

И, наконец, четвёртое - это сам министр, которому обед приносили в кабинет, с доставкой, так сказать, на дом, на рабочее место. Видел однажды пару раз, как официантка в белой наколочке, в белом передничке, несла закрытую белоснежной салфеткой министру еду. Что там была за еда - не знаю, это было накрыто...

Вот, четыре яруса. И это всё было узаконено, это всё было нормально. То есть это было, конечно, ненормально, но, конечно, по закону. И все эти там дачи, курортно-санаторные дела, машины - служебные и прочее-прочее, закрытые магазины - это всё было по закону. Это не то, что кто-то себе что-то присвоил - нет, они всё это узаконивали. Было распоряжение ЦК там или Совмина - и всё, а то, что закон какой-то Верховный Совет принимал - ничего подобного. И я это всё знал, когда работал в министерстве, а ещё раньше, когда был совсем мальчишкой, в 30-е годы, здесь, в Москве, я знал, что мой папа имеет специальный, значит, пропуск в специальный... тогда это назывались ГОРТы - я уж не могу сейчас это расшифровать, что это такое - городское обеспечение... не знаю. Короче говоря, это были закрытые магазины, где можно было купить всё, при том, что в стране были карточки и страна голодала. Карточки отменили только в тридцать пятом году, до тридцать пятого года были карточки - на хлеб там, на всё. А вот отец мог получать паёк, которого не только нам хватало, но и ещё посылали маминой сестре в Харьков, где умирали от голода, посылки. Вот, это было всё...

Были специальные дома отдыха. Вот на каждый выходной день вся семья - папа, мама и я - на казённой машине вечером пятого... перед выходным днём - тогда не было недель, а выходные дни были 6, 12, 18, 24 и 30-го - вот, перед этими днями вечером приезжал за нами Иван Иванович Ровнов, это водитель папин, и вёз нас на Клязьму. Там был дом отдыха ЦК. Там была полная обжираловка и опиваловка, чего только не было там... На ужин, например, подавали на стол - там человек двадцать всего было, ну, может быть, тридцать, не больше - подавали, скажем, огромное блюдо, раков варёных, и прочие деликатесы. И там вино, коньяки, водка - всё это там было. Да, за это платили деньги, восемь рублей в сутки. Но нажирали там гораздо больше. Значит, зав... этот ужин. Вот приезжает туда ужин, потом - кино, потом каждому давали... Вот нам давали, значит, комнату или две комнаты, где были три кровати там, всё такое... Ну, спали. Утром - завтрак. Потом - обед. И вечером ещё - полдник, после чего разъезжались. Днём там кто-то бегал на лыжах, кто-то играл в бильярд - там стоял великолепнейший стол, я на нём там учился играть, причём хорошо играл на бильярде. Отец очень любил бильярд, и он тоже играл в бильярд. Причём там, в бильярдной, можно было, играя в бильярд, нажать кнопочку - через пару минут появлялся официант или официантка и спрашивал: "Кто звонил, чего хотите?" Ему говорили: "Пивка, пожалуйста, принесите там или бутылочку коньячку или там фруктов каких-то...". Через несколько минут приносили - пожалуйста. Это всё в те восемь рублей входило...

Вот так жила элита тогда, когда страна умирала от голода. Украина, Казахстан, Поволжье вымирали от голода. В тридцать пятом году карточки отменили. Я не знаю, как жила страна - я знаю, как жила Москва. Москва жила хорошо. И, когда мы попали в Тобольск в тридцать седьмом году, Тобольск жил хорошо, но с рынка: в магазинах мало что было, но рынок был дешёвейший и богатейший: мясо, рыба, овощи... Ну, какие овощи там: картошка, морковка, свёкла, репа - вот это всё было - редиска там... То есть всё, что под землёй, этого всего навалом. Конечно, там не было помидоров, не было огурцов. Ягода лесная - там голубика и морошка, и... Господи, уж не помню названий... Орехи эти кедровые. Всего этого было навалом. Всё это исчезло с началом финской войны - я рассказывал - исчезло, и не исчезло, а подскочили в тысячу раз цены. Это рассказывал. Вот... Так что вся страна всю жизнь была не сыта. Вот уже после войны, когда я приезжал в командировку в Ярославле... вот в те годы, что я учился в Ярославле - карточная система была - в сорок седьмом году только отменили. После этого какое-то время в магазинах что-то было - огромные очереди, конечно. Потом это исчезло. Жили мы опять же с базара, там было подороже, но на базаре всё было. Крестьяне торговали. И не знаю, колхозное это или скорее с собственных участков... Потому что их налогами душили, они приезжали в город купить сливочного масла - я уже рассказывал про тётку бабулину, которая нам молоко носила - она в деревне жила. Она, чтобы сдать налог сливочным маслом, приезжала в город, покупала масло и сдавала, как налог. Это я уже, по-моему, рассказывал. Вот, такое было.

Кроме того, в министерствах периодически... нет, не периодически - систематически - были так называемые заказы, когда приносили вещи, которые купить было просто нельзя. И не только жратва, но и всякая там обувь и прочие вещи. Ну, водка... Там это делили, потому что всё время... А в тридцатые, сороковые годы любую обувь там, материалы на костюмы - это всё по ордерам, только по ордерам, которые выдавали на предприятиях. Вот в студенчестве, когда я в лесотехническом институте учился, довольно часто нам, участникам войны, давали ордера. Ордер на три метра отреза хорошего сукна. Или шевиота, или бостона - хороший материал шерстяной. Вот три метра я покупал по государственной цене и тут же его продавал в десять раз дороже. Вот, за счёт этих денег можно было купить бутылку водки или бидон водки... водку тогда по талонам, 113 рублей литр - по карточкам. Там даже водка по карточкам была. Вот можно было с бидончиком пойти, отрезать талон - тебе из бочки накачают водку. Ну, можно было и в бутылках раньше покупать... Ну, вот в этих самых коммерческих магазинах - там без карточек можно было покупать, но это я уже рассказывал.

Теперь я хочу рассказать о работе бабули. Бабуля, как только она раньше меня на целый месяц приехала в Москву, почти на месяц, я рассказывал, что я ещё ездил в Красноярск, передавать дела и так далее, она за это время сделала тут ремонт на той квартире, которую мы получили по обмену, и она... я не помню точно, с какого числа, но её Павлов всё время приглашал, и она пошла работать. Её взяли в технический отдел и посадили на автомобили, трактора, что-то там ещё. Ну, главное - автомобили и трактора, комбайны. Вот, она была главная по согласованию с заказчиком, то есть автомобильным заводом, автотракторным заводом, комбайновым заводом, изделий резинотехнических. У неё это довольно здорово получалось, её очень любили и уважали автомобилисты. Когда бабуле исполнилось пятьдесят лет, и они там в своём отделе отмечали это, то пришли автомобилисты, из * науки, и подарки ей дарили... А когда она на пенсию уходила в восемьдесят третьем году, то же самое - пришли и автомобилисты из министерства автопромовского, оттуда... в общем, провожали хорошо бабулю, её все знали и знали, что Маргарита Ивановна всё делает, чтобы им помочь. Ну, она тоже заводчанин, такой же, как я, вместе всю жизнь работали, и она, конечно, болела за заводы, а не за главк, так же, как я, она понимала всё это, естественно. И работала на совесть, не только чтобы отписаться, а чтобы сделать. И за это её очень уважали и очень любили. И я помню - я был на её проводах, как туда прямо потоком приходили работники с автозаводов, те, кто имел отношение вот к этим заводам, и благодарили... ей дарили подарки... Казалось бы - человек уходит на пенсию - чего? Нет! Ей после этого и звонили там по праздникам... Ну, а потом постепенно, конечно, всё это сошло на нет... К сожалению, бабуля всего тринадцать лет прожила на пенсии здоровой, в девяносто шестом году как случился с ней инсульт - беда это... Слава Богу, хоть она жива, молодец, и старается сама всё делать... Она очень энергичная всегда была и великолепно знала своё дело, великолепно. Вот в техническом отделе - кроме неё, там, я думаю, человек двадцать было в отделе, но кроме неё, вот те, кто прошёл школу заводчан, заводскую - Глазо и Харламова... Ну, она всё равно специализировалась, по-моему, на транспортёрной ленте... И Валя, Терещенко Валя - она работала на "Каучуке", на рукавном производстве, знала рукавное производство. Вот, и мне кажется, больше никого не могу припомнить в техническом отделе, кто бы прошёл хорошую заводскую школу. А мы с бабулей прошли хорошую заводскую школу: Оренбург - одиннадцать лет, Черкесск - три года, и Волжский - ещё... Сколько там? Там несколько лет... Да, потом ушли, бабуля ушла в "Резинопроект" из-за Вовки - он стал плохо учиться, а тут экзамены, нужно было следить за ним. Она перешла на работу в "Резинопроект", её давно туда приглашали, в этот технический отдел, чтобы быть рядом с домом и, значит, следить за сынулей. А потом и я туда... там оказался. Так что мы с ней всю жизнь работали на заводах вместе, на "Резинопроекте" вместе. И потом в главке - вместе. Вот... Поэтому она великолепно, конечно, знала производство резинотехнических изделий и особенно, конечно, специализировалась по автомобильным вот этим вот делам. Кстати, вот у неё... к ней никогда не было замечаний по тому, что она в срок не выполнила контрольное письмо, она всегда всё в срок выполняла, успевала. Кстати, там была возможность при хорошем аргументировании срок продлить, но это целая процедура была. Нужно было написать официальное письмо на имя министра, так, чтобы его подписал начальник главка, аргументировать, почему невозможно выполнить в этот срок, и через целую систему помощников министра подать ему на подпись, чтобы он утвердил там дополнительно... А дополнительно могло быть и два месяца, кстати, к этим десяти дням. Вот у меня такие случаи были, когда приходило постановление ЦК КПСС или там совместно с Совмином или только Совмина, и там были предложения по строительству производства новых изделий для, скажем, комбайнов - там не знаю, для кого угодно - скажем, для ВАЗа. Нужно было запросить заводы наши, выбрать завод, запросить их возможности, согласовать там с местными властями на развитие этого завода... Всё не так просто было, на это месяцы нужны были... После чего мы могли дать заключение, послать заключение в Совмин или в ЦК КПСС, в котором написать вот это всё, что мы можем выполнить, вот это обеспечить при условии... Дальше шли условия: строительство цеха и так далее там, и так далее, и так далее. То есть всё не так просто... Что для этого нужно столько-то времени, что всё это обеспечить. А все... Ничего, что в стране собирались делать, не проходило мимо специального постановления как минимум ЦК этого самого Совмина. Ну, вот, например, было постановление о развитии этих самых печек высокочастотных. Ну, кто-то куда-то съездил, увидал эти печки, приехал и говорит... ну, начальство высокое - и говорит: "Это надо у нас организовать"...

Расскажу анекдотичный вообще случай, который там такую панику навёл... Хрущёв, ещё будучи у власти, будучи в Америке, пошёл купаться в ванную, там, в гостинице, где он жил - не знаю - и там лежал коврик резиновый с присосками. То есть этот коврик не скользил. Хрущёв привёз образец этого коврика, сунул его... ну, я уж не знаю, кому там - министру, наверное, нашему, а, может, через какие-то отделы ЦК, что надо организовать производство таких ковриков... Господи, что тут начало-о-ось! Я как раз приехал в Москву в командировку, в Госплан - ну, тогда это был совнархоз СССР - и куратору нашему... Он говорит: "Слушай, Володь, ты можешь посидеть пару-тройку дней дома?" Он-то знал, что у меня тут родители, что я не в гостинице... Я говорю: "Ну, если ты продлишь для меня командировку, то..." - "Да продлю что угодно, слушай, не приходи три дня!" Я говорю: "А что случилось?" - "Ой, не говори, у нас тут сейчас все на бровях ходят" - "А что такое?" - "Да вот, Хрущёв был в Америке, привёз коврик - всё, теперь все ему уже наобещали, что через месяц появятся коврики... Кстати, ты не можешь на своём заводе организовать коврики?" Я говорю: "Нет, не могу. В принципе-то - могу, но вот так, чтобы через месяц появились коврики - нет. Вот через пару лет - да" - "Да ты чего?!". Я говорю: "Ну, как же: надо сделать проект, надо заказать оборудование специальное, но чтобы его поставили; нужно проект утвердить, ты должен пройти по всем инстанциям... Ты что", - говорю, - "ты же сам был директором завода... института, не хуже меня знаешь, как это самое делать всё..." - "А, ладно, иди отсюда, три дня не приходи, не мешай!"

Вот, это - для смеха. Значит, Хрущёв чихнул - все побежали кричать: "Будьте здоровы!" Вся страна стояла на ушах - ну, которая имела какое-то отношение к производству резинотехнический изделий, ковриков этих... Ну, правда **, с присосками, это факт... Ну, вот, и так всё у нас было... Вот...

Но для меня, нужно сказать, вот всё это время, которое я работал в министерстве, у меня была дополнительно ещё одна школа. После того, как я ушёл из министерства, на пенсию уже, я могу сказать, что я прошёл все ступени резинового производства. Я учился на резинщика, я работал механиком на заводе резинотехнический изделий, я работал начальником ремонтно-механического цеха на таком заводе, потом начальником технологического цеха, потом главным инженером, потом начальником лаборатории в институте научно-исследовательском, потом - главным инженером проекта ряда заводов. И, наконец - в министерстве. То есть, в общем-то, больше нет никаких ступеней. Вот - производство, вот - проектирование, вот - наука, и вот - управление: всё прошёл. Сейчас бы только и работать, вот с таким-то опытом... но, сейчас, похоже такое не нужно. То есть, может быть, какому-то частнику и пригодилось бы, но я уже никуда не годен. Вот...

Ну, что можно сказать про работу министерства, чтобы покончить вообще с этим делом? Вот эти вот, в общем-то, двенадцать лет, что я там проработал, конечно, прибавили к моему жизненному опыту огромный кусок, я вот эту чиновничью школу познал в полном её, так сказать, виде - и хорошие там вещи были... Но больше было... не то, что плохие, а ненужные. Ну, не нужно было это, для жизни это было не нужно, абсолютно. Сколько там было бумаг, всяких отчётов, которые практически никто не читал, никогда! И клали на полку - и всё. А ведь люди сидели и готовили эти бумаги! На заводе, потом - в главках министерства, потом - в управлениях министерства - всё это шло наверх. И никому это не было интересно. Вот...

Ладно, сейчас бабуля, наверное, встанет; она хотела искупаться, я ей всё там приготовил. Поэтому я кончу на сегодня. А сегодня 26 февраля 2009 года. Ну, ладно, если ещё чего вспомню - буду рассказывать...

001_A_011_Deda Vova_2009_03_05 (1-23)

Ну вот, сегодня 5 марта, великий праздник: пятьдесят шесть лет тому назад сдох, наконец, всеобщий "отец и вождь всех народов", слава тебе, Господи... Вот... Ну, это так, между прочим, просто потому, что годовщина... Хочу несколько слов рассказать вот о руководстве. Итак, несколько лет, с семьдесят шестого наверное, до восемьдесят пятого или восемьдесят четвёртого, я точно не помню, начальником ВПО "Резинотехника" был Павлов Виталий Борисович, о котором я уже говорил, с которым мы в одном институте учились, знали друг друга хорошо... И вот случилась...

<звонок, прекращение записи>

001_A_012_Deda Vova_2009_03_05 (30-39)

Вот, случилась какая-то неполадка, где-то у военных грузовиков вышли из строя наши резинотехнические изделия. Тогда секретарём ЦК КПСС по военке был Зайков такой, бывший первый секретарь - после Романова - Ленинградской области, Ленинграда. Такой говнюк... Вот, он, значит, вызвал министра, втык сделали, он не захотел разбираться, хотя... В этом деле мы, конечно, разбирались... Ну, не я, я в этом не участвовал, естественно, это не моя трудовая стихия была, но Дёмин, главный инженер, участвовал в этом разбирательстве - выяснилось, что никакой вины резинщиков в данном, конкретном случае не было. Значит, во-первых, сальники, которые вышли из строя где-то там в тропиках, были не в тропическом исполнении. Мы не в тропическом исполнении военным не поставляли туда. То есть они сами, как выяснилось при расследовании, с течением времени вышли... те изделия, которые были изготовлены специально для тропиков - ну, там разные присадки, потому что в тропиках резина очень быстро выходит из строя, там по разным причинам, неважно по каким. Они взамен поставили в обычном исполнении - и, конечно, всё это полетело. И всё - были документы составлены, то есть это была просто неправильная эксплуатация, грубейшее нарушение эксплуатации военными. Ну, а этому Зайкову, главному военному человеку в стране, в ЦК КПСС, в этом разбираться не хотелось, он просто сказал министру: "Давай, снимай начальника главка, главного инженера там" - и так далее. В общем, целый скандал был. Тогда Дёмина, значит, сняли, а Павлова сняли с начальников главка и перевели его в техническое управление, Павлова. Ну, там же, в министерстве - его оставили. Ну, он уже не стал членом коллегии, а вместо него начальником главка нашего, по вопросам резинотехники, назначили Павленко. Павленко был до этого директором Черкесского завода РТИ.

Вот, интересная вещь: Павлов. Он как был человеком, так человеком и остался. Как были мы с ним ещё по институту в хороших отношениях - ну, не то, что друзья, но знали друг друга, он всё-таки на два года позже меня учился. Мы с ним были на "ты", ничего в наших отношениях не менялось, ну, кроме того, что он был мой начальник. Конечно, принародно я к нему обращался на "Вы", а когда мы были с глазу на глаз - на "ты". И наши с ним отношения оставались на том же самом уровне, как и были до этого. Его отношение ко мне абсолютно не изменилось. И я не чувствовал себя его подчинённым. Вот я вот не чувствовал, что это - мой начальник, перед которым я должен там дрожать или что-то такое. Нет, я чувствовал, что это - мой коллега по профессии, но это - мой руководитель...

Павленко, с которым мы были на "ты", и когда он приезжал в командировки и всегда заходил - "Привет, Владимир Давыдович" - туда-сюда, пятое-десятое, всё хорошо... вот как его назначили начальником главка - он сразу... Вот лично про других не буду ничего говорить, про себя... он сразу перешёл со мной, даже когда мы были вдвоём, на "Вы"... Ну, пожалуйста, на "Вы" - так на "Вы"... Кроме того: Павлов никогда не подставлял своих подчинённых. Он всегда защищал своих подчинённых, даже когда они делали ошибки, он всё равно их защищал - перед начальством, перед министром, перед замминистра. Я помню, как одна женщина из производственного отдела в каком-то очень ответственном письме сделала серьёзную, грубую ошибку. Ну, виновата она была, безусловно - она не заглянула в "святцы" и написала то, что казалось, она знает - а в документе, на который она ссылалась, было не так прописано, а наоборот. Это попало к главному заместителю министра, он должен был подписать... и он поднял скандал и потребовал её наказать, причём как наказать - понизить в должности, уволить там и так далее, и так далее. Она получала, как хороший специалист, к зарплате надбавку - тогда выделялись какие-то деньги главкам, и главк мог с утверждением министерства повысить зарплату, прибавку сделать за высокий профессионализм. Ну, была у неё такая прибавка... но в конце концов, Павлов настоял, чтобы её не снимали, не понижали, остановились на том, что сняли с неё эту надбавку.

Человек ошибся. Но я это рассказываю к чему? Она заслуживала наказания, и, наверное, правильно, что это сделали. Но Павлов защищал её! Кроме того, Павлов был человек, который мог отказаться от принятого уже решения, если ты с аргументами, очень аргументированно, ему доказал, что его решение неправильное. У меня были такие случаи, когда он даже подписанный им документ... этот документ попадал ко мне, и я видел там ошибку, в этом документе, я к нему приходил и говорил: "Виталий Борисович! Ты вот тут подписал... Нельзя так, нельзя, вот почему...", - и приносил ему документы, на основании которых нельзя так делать. Он всё это смотрел, соглашался со мной, рвал эту бумагу и, значит, появлялась бумага уже правильно. То есть человек мог признать свою ошибку... Я не знаю, кто ему это письмо готовил, может, он потом тому человеку что-то высказывал - наверное, высказывал - но это был человек, который не упирался: вот решил он так - и всё, дальше хоть убейся, хотя это принесёт не пользу, а вред.

Павленко был совершенно другого склада человек, который от своих решений отказаться не мог, даже если он галиматью какую-то решил. На этой почве у меня с ним были... ну, я бы не сказал, что конфликты, но несогласия. Я считал своим долгом к нему прийти и сказать, что "Юрий..." - забыл уж его отчество вот, хорошо очень знал, но даже это выскочило из головы, настолько малоинтересным был человек. Ну, я ему говорил, что неправильно тут, давайте так напишем... Нет - всё! Ну, спорить было с ним бесполезно.

Больше того, что самое неприятное: однажды начальник управления охраны труда и техники безопасности министерского мне сказал, что он был на совещании у Парфёнова, у этого замминистра, там рассматривали какой-то вопрос, связанный с техникой безопасности, и Павленко сказал: "А-а-а, это у меня Шварц опять чего-то напутал, намудрил..." Замминистру! И мне Бард - фамилия у него была Бард - всё это рассказал. Я позвонил Павленко - у нас была прямая связь - и попросил назначить время принять меня по такому полупроизводственному, полуличному вопросу. Он: "После работы терпит?" Я говорю: "Терпит". И, значит, кончился рабочий день, я к нему зашёл и говорю: "Юрий Васильевич..." Во! Будем считать, что он - Юрий Васильевич... Нет, Юрий Васильевич - это Дёмин, а как же Павленко-то называли? Господи... Ну, неважно. И говорю ему, что "вот, Вы на совещании у Парфёнова - мне Бард рассказал - высказывали недовольство моей работой. Мне это не нравится. Почему Вы мне это недовольство не высказали? Почему Вы мне не высказывали, если у Вас есть ко мне какие-то претензии, какие-то замечания - почему Вы мне их не говорите, а говорите их где-то там? Вы скажите мне! А может быть, я Вам объясню, расскажу, и Вы измените своё мнение? Я Вас очень прошу: если у Вас есть какие-то ко мне претензии, к моей работе, вызовите меня и выскажите мне их прямо в глаза. Я любую критику принимаю совершенно спокойно". Ну, он сказал: "Хорошо, ладно", - согласился со мной... Но при этом вот когда я всё это ему говорил, нужно было видеть его лицо... У него бегали глаза, он не мог выдержать моего взгляда. Он не мог! Вот я ему смотрю в глаза, в лицо - а у него глаза бегают, он отводит глаза. Вот...

И, когда пришло время сокращения - тогда министерства уже шли к ликвидации, начались первые сокращения - и естественно, в первую очередь сократили тех, кто уже был пенсионером, дожил до пенсии по возрасту. Ну, я-то давно уже мог получать пенсию, я мог получать пенсию как инвалид войны с пятидесяти пяти лет, а это был восемьдесят восьмой год - значит, сколько мне было уже? Шестьдесят четыре года... ну, шестьдесят три, шестидесяти четырёх ещё не было - шестьдесят три года. То есть я, значит, * с восемьдесят четвёртого - это сколько? Нет, значит, мне было пятьдесят девять лет... Да? Нет... Ну, пятьдесят восемь лет. Вот... Нет, подожди... Двадцать четыре плюс пятьдесят это будет семьдесят четыре, а это было в восемьдесят восьмом... Значит, мне было шестьдесят с лишним лет уже. В восемьдесят четвёртом мне шестьдесят исполнилось, а это было, наверное, в восемьдесят восьмом. Значит, меня первого - ну, меня и остальных пенсионеров - под сокращение. Ну, всё, сократили - и мы с бабулей уехали на дачу, я и забыл про это сокращение, очень легко всё это пережил... А так как... Ну, вы знаете, что наши дачи все... начальство, которое из министерства имело тут дачи, проезжало мимо - и тот же Павлов, и Дёмин, и Парфёнов там, Бычков, замминистра - все мимо дачи, и всегда приветствовали, махали рукой, здоровались, иногда даже останавливались...

И вот вдруг приходит ко мне Дёмин и говорит: "Слушай, Павлов..." А там сменился министр, министра Фёдорова отправили на пенсию, и вместо него пришёл Лимаев, бывший директор, по-моему Нижнекамского химшинного завода... комбинат там какой-то, в том числе, по-моему, шинный завод там... И одно из первых его деяний было - он Павленко убрал, а Павлова вернул на своё место, начальником главка, опять обратно. И вот мне Дёмин говорит, что "Павлов хочет тебя обратно на работу, только не на технику безопасности, а на другую". Я: "На какую?" - "Ну, вот если ты согласен - то он просил тебя к нему подъехать. Ну, я поехал, к нему приехал, пришёл".

Ну, в общем, короче говоря, он меня уговорил и принял меня снова на работу. Я уже рассказывал об этой работе, когда я был главным в министерстве по составлению заключений на проекты постановлений Совмина и ЦК КПСС о развитии там разных отраслей промышленности, в которых должно было участвовать и наше министерство. Вот я к чему? Вот разница в руководителях! Вот мне в Оренбурге везло с директорами. Первый директор - Павел Дмитриевич Коробцев, второй директор - Сенкевич, вот они были такие же, как Павлов. Они своих в обиду не давали, защищали. Коробцев говорил: "Я директор - я несу ответственность. Вот считаете нужным объявить выговор - мне и объявляйте, а с начальником цеха я сам разберусь". Не давал в обиду ни в райкоме, ни в главке тогда ещё. Я тоже так себя твёл всегда... Вот, а большинство руководителей не стеснялись подставлять своих подчинённых, меня всегда это коробило, я терпеть не мог вот таких руководителей, которые не берут вину на себя, а всё сваливают на своих подчинённых. Это плохо, это - плохой руководитель, никуда не годный. Он должен сам расправиться - выговор там объявить, понизить в должности там, всё, что в его силах - но подставлять кому-то сверху стоящему там в министерстве, в райкоме, в горкоме или в обкоме партии - этого нельзя допускать.

Надо сказать, что мне вообще на таких директоров... вот в Оренбурге были такие директора. В Черкесске директор Голубов, Александр Александрович Голубов, был прямой противоположностью. Этот не только подставлял всех, кого надо и не надо, так он ещё и на каждого... ну, начальника цеха - это само собой, но на главного инженера - досье собирал. Накапливал выговоры. Вот со мной случился такой случай... я, оказывается, был не то шестой, не то седьмой главный инженер. У него главные инженеры не удерживались, некоторые, полгода поработав, уходили. Я дольше всех работал, терпел его.

Но дело доходило вообще до абсурда. У нас на заводе произошла авария - лопнула щека резиносмесителя. Ну, тут же вызвали из Киева, где покупали этот резиносмеситель, с завода "Большевик" вызвали представителей, составили акт - там раковины были, брак литья - и и они нам поставили... Мы, значит, сделали там, сумели, в общем, как-то укрепить эту щеку, но не как-то, а стянули её, на болты там поставили - в общем, сделали, и резиносмеситель кое-как работал. Но они нам поставили новую щеку - бесплатно, естественно. Мы заменили - он заработал... И вдруг я получаю из управления совнархоза ставропольского нашего бумагу, где мне выговор объявляется за это, за то, что лопнула щека. Я снимаю трубку, звоню начальнику управления - а мы с ним были в очень хороших отношениях. Не помню его фамилию - Логинов, по-моему - ну, неважно. Значит, звоню ему... А про Барабаша я уже, по-моему, рассказывал, про председателя совнархоза. Я ему звоню и говорю: "Вы мне выговор объявили - вы даже не спросили у меня объяснения. Вы должны были у меня объяснения спросить. Нельзя объявлять выговор, не получив объяснения с человека, которому объявляется выговор". А он мне говорит: "Да ладно, Владимир Давыдович! Слушай... ну, на меня насел твой директор, Он мне чуть ли не каждый день звонил, чтобы я объявил тебе выговор. Ну, плюнь ты на это дело, я через полгода как его объявил - так же и сниму с тебя".

Вот, начальник управления... и что он, боялся этого Голубова, что ли? Я не понимаю... Но вот тем не менее всё так и произошло. Ну, я это к чему рассказываю - что такое был Голубов, директор завода? Он ссорил друг с другом начальников цехов, главного инженера - с начальником цеха. Тому говорил, что вот главный инженер требует, чтобы тебя снять в то время как мне говорил, что надо бы снять вот Афанасьева с начальника цехов. А я ему говорю: "Не надо его снимать, он недавно работает, у него получается - он научится! Где мы возьмём готовенького начальника? Нигде - самим его выращивать надо! У Афанасьева получается. Да, не всё, но потерпим ещё год - через год будет великолепный начальник цеха". А он Афанасьева вызывает и говорт: "Шварц настаивает на том, чтобы тебя снять". Афанасьев на меня дуется... С Качуром такая же история была. Сейчас мы иногда по случаю Дня Победы перезваниваемся - он в Белоруссии, в Бобруйске, мы с ним в великолепных отношениях, а были надуты друг на друга, пока я не спросил: "Слушай, в чём дело?" Ну, и тот и другой мне рассказали, а я ему рассказал, как было на самом деле.

Вот, теперь в Волжском: директор был Венедиктов Николай Николаевич... Это вообще чудо было... Во-первых, он - строитель, он в резинотехнике ни фига не понимал. Он всего боялся: начальства он боялся, самое его любимое дело было поехать в Москву в командировку, чтобы только не быть на заводе. А тут вдруг приехал главный инженер - я. Назначенный, сверху, без согласования с ним, но по согласованию с руководством комбината - химкомбинаты тогда ещё не разделённые были, в химкомбинате... Я, по-моему, рассказывал эту историю... И у него черта была интересная: когда я что-то начинаю ему говорить - кто-то, не обязательно я, любой - он говорит: "Я знаю, я знаю, я знаю", хотя первый раз слышит. Ничего он не знал в резине, абсолютно - ну, как любой человек, который по этой сфере никогда не работал, естественно, он ничего не знал. Ну, пока шло строительство, он этим делом занимался. Когда пришёл к нему главный инженер, наконец, вот я, то он и строительство на меня перевалил. Наши строители требовали всегда: "Пусть главный инженер приходит на планёрки, не надо нам вашего директора - пусть Шварц приходит на планёрки!" А я говорю: "Извините, это не моё дело. Моё дело - производство, подготовка к производству". Но всё равно жизнь заставляла, и на все эти совещания ходил я, ходить вынужден был, копаться во всём этом вранье строителей. А они врали бесконечно: то у них чертежей нету - приходилось показывать накладные. Когда я шёл на эти планёрки, к ним, брал с собой портфель с накладными и так далее, потому что знал, что там скажут: чертежей до сих пор не дали. Мы ставим вопрос: почему вы прекратили работу на таком-то участке? - а они всегда: чертежей нету. Я им - накладную: вот, отправлена тогда-то, получена тогда-то - ещё что-нибудь придумывали... А Венедиктов этого не мог, абсолютно. Вот... И другое дело, что он не лез, до поры до времени не лез в мои дела. Вот это было хорошо. Вот Голубов - тот лез в дела главного инженера, мешал работать. Подменял мои распоряжения иногда... И когда я уходил оттуда, меня вызвал первый секретарь обкома партии Карачаево-Черкесии, уговаривал остаться, не уходить. Я, когда ему позвонил, говорю: "Хорошо, я приду, и я готов вам объяснить, почему я ухожу в Волжский, но только, пожалуйста, чтобы вместе со мной пришёл директор, потому что то, что я буду говорить, это будет направлено в адрес директора, а я не хочу заглаза об этом говорить". И он нас обоих пригласил.

И вот мы сидим втроём: секретарь обкома, директор и я. И я говорю: "Вот, я не могу больше работать с этим директором, с Александром Александровичем, он отменяет мои распоряжения, он собирает на меня досье. Как можно работать в такой обстановке? Я работать не могу. Я уж не говорю о том, что мне предложили там работу главного инженера, большого, интересного, и кроме того, у меня дочь кончает школу в этом году, надо поступать в институт, а в Волгограде есть институт технологический, там есть факультет резинный, куда она хочет. А тут что, в Черкесске? Ничего нету!"

Ну, в общем, дал он добро в конце концов. Вот, такого плана директор... Что касается работников главка, "Главрезинпрома", начиная с пятидесятых годов, когда я в первый раз попал в главк в пятьдесят втором году, я тогда работал начальником ремонтно-механического цеха в Оренбурге. И тогда к нам приехал главный механик главка, мы с ним познакомились, подружились, хотя он старше меня был, лет на двадцать, наверное... да, наверное... И, значит, нужно было поехать в Москву там по поводу оборудования ремонтного и прочее. Он меня вызвал в Москву, и тогда я уже познакомился там и с главным инженером, и с начальником, и с главным энергетиком - в общем, со всеми службами. И у меня со всеми складывались очень хорошие отношения. Очень хорошие.

Что же касается министерства - то я с ними почти не имел никакой связи. Был единственный случай: было подготовлено письмо, которое должен был подписать министр. Только министр. Я не помню, кто тогда был министр - не Фёдоров ещё... Не помню, неважно, какая фамилия. А министерство было в другом здании, не там, где главки расположены были.

Значит, мне дали письмо, готовое, отпечатанное на бланке, завизированное вот главным механиком, готовое, * Глеб *...ектор, он готовил, все уже визы собраны... Он говорит: "Ну, Володя, всё, тебе остаётся только... Я бы поехал, но знаешь, там срочное дело, съезди сам - это чисто формально, отдашь секретарю министра, оставишь и скажешь, что ты завтра зайдёшь, и она тебе отдаст подписанное письмо".

Я это письмо взял, сложил пополам аккуратненько, иначе оно у меня в папочку не входило... Приехал туда, на Маросейку. Прихожу к помощнику министра, достаю... а Глеб уже позвонил и сказал, что сейчас подъедет начальник цеха с Оренбургского завода - я начальником цеха ремонтно-механического тогда работал - надо ему письмо, как мы договорились, чтобы министр... Митрохин, во, Митрохин был министром - чтобы Митрохин подписал...

Я достаю это письмо, а он чуть в обморок не падает, этот помощник: "Что вы сделали?!" Я говорю: "А что я сделал?" - "Вы письмо сложили!" Я говорю: "Да, а иначе оно в папку не влезало..." - "Нельзя этого делать! Министру нельзя подавать письма со складочкой!" Я говорю: "Да ладно, какая разница!" - "Да что Вы, придётся перепечатать снова, собрать визы или... Ладно, я перепечатаю, я ему покажу визы все, объясню ему, в чём дело, чтобы вам снова не бегать, не собирать... Завтра приходите, оставьте это письмо..."

Ну, назавтра я пришёл - действительно, всё это было сделано. Меня это потрясло, я впервые с таким столкнулся, что для того, чтобы подписать письмо, его нельзя сложить, его нужно, видите ли, под стёклышком, и не дай Бог, уголочек загнётся или просто оно будет сложено в два раза или опять же, не дай Господь, четыре раза - такие письма на стол министру не кладут... Ну, что это такое, а?

Вот, это было первое столкновение с министерством. Ну, после этого я, конечно, знал уже это, и когда нужно было это делать, брал с собой большую папку, чтобы не складывать. Господи, каких там только чудес не было подобных! А потом, когда я уже работал в министерстве, то у меня в общем со всеми, с кем я сталкивался - с начальниками главков других, вот когда я работал уже второй раз - я собирал с них визы министру на подпись, со всех начальников главков, к ним приходил... Иногда при мне прямо подписывал он, иногда просил оставить: "Оставьте до завтра. Можно?" Я говорю: "Ну, завтра ещё можно, а послезавтра уже нельзя", - говорю, - "десять дней срок". Они все меня знали, здоровались со мной, и я с ними здоровался - ну, в общем, нормальные были отношения, вообще со всеми. С замминистрами - то же самое. Ну, а про министра я вам уже рассказывал, что у меня с ним отношений никаких не было, кроме того, что когда он меня видел, он подходил и со мной за руку здоровался - больше ничего... Ну, ещё я ему докладывал в Красноярске о том... и об этом несчастном случае на "Каучуке" - вот, он, видно, меня запомнил. Ну, вот...

Ну, ладно, на сегодня хватит, перерыв. Что ещё вспомнить - так вспомню, буду записывать, пока не кончится вся эта...

001_A_001_Deda Vova (58:12)

Недавно слышал по радио: поднимают вопрос о квотах женщинам в выборные должности, в Думах и прочих местах - что не пора ли установить квоты, а то мало женщин там? И я вспомнил, как это делалось при советской власти: там всё планировалось, абсолютно! В тридцатые годы - до смерти Сталина - и в сороковые, соответственно, планировалось каждой области и каждому району - сверху из ЦК, из Москвы планировалось. Сколько нужно расстрелять - это называлось "по первой категории" - сколько надо посадить, тогда максимально это было еще десять лет - "по второй категории", и так далее, и так далее. И, конечно, обязательно были встречные планы. Встречный план - это когда тот, кому спущен план, неважно какой, вот то, что я сказал - по репрессиям, по выполнению там количества тракторов и всего там чего угодно, встречный план - это когда коллективы брали встречный план больше: вот, например, запланировано расстрелять тысячу человек, а они пишут товарищу Сталину с просьбой увеличить квоту до 1500, например. Ну, естественно, удовлетворяется такая просьба - и потом этот план выполняется. Так было во всём. Когда выбирали Верховный Совет, там не только квотировали женщин и мужчин, там квотировали всё: сколько должно быть мужчин, сколько - женщин, сколько - комсомольцев, сколько - беспартийных, сколько - коммунистов в том числе... Ну, мужчин и женщин - это само собой... Сколько - инженерно-технических работников, сколько - людей искусства: там писателей, художников, и так далее, сколько колхозников, из них - мужчин и женщин, сколько рабочих - и то же самое... Всё это планировалось и неуклонно выполнялось. Мы, избиратели, к этому не имели никакого отношения, абсолютно. Начиналась так называемая выборная компания - ну, предположим в Верховный Совет - и нам сообщали, что от нас выбирается в Верховный Совет вот товарищ Иванов такой-то-такой-то в Совет Союза, товарищ Петров такой-то-такой-то - в Совет национальностей. Мы и в глаза не видели ни Иванова, ни Петрова, а были так называемые доверенные лица, их назначали с предприятия. Вот я даже удостоился, когда работал в Черкеске главным инженером, быть доверенным лицом в Верховный Совет СССР Романова такого, это был заведующий отделом печати ЦК КПСС. Он приезжал к нам на завод - я вам, по-моему, уже об этом рассказывал. Вот эти доверенные лица... ну мне повезло - он приезжал к нам на завод, потому что нам доверили выдвинуть в Верховный Совет вот этого человека. И, значит, он... Ну, как с доверенным лицом, нас познакомили - правда это потом помогло, он заводу потом помощь оказал, потому что, когда он уезжал, сказал: "Будете в Москве - звоните, если какая помощь нужна". И действительно, он нам помог - это факт. Я, по-моему, об этом рассказывал уже... Дальше, например, в местные советы: вот был местный совет - в Оренбурге выбирали в районный совет. Наш завод был удостоен чести выдвинуть кандидата в депутаты местного совета районного, оговорено было: женщина, член партии, рабочая. Вот стали искать женщину, члена партии, рабочую. На заводе хотели выбрать другую женщину, но увы - она не подходила вот под эти определения, там ещё какие-то установки были. Ну, значит, выбрали Женю Алёхину - это была токарь, член партии, женщина незамужняя, правда, с ребенком, но незамужняя - это тоже оговаривалось. И, так сказать, вот от нашего коллектива была выдвинута Женя Алёхина и, естественно, единогласно выбрана. Ну, то что в бюллетене был на одно место один человек - это были не выборы, а просто голосование. Так что квотировалось абсолютно всё, и удивляться, что сегодня вдруг предлагают квоты на что-то подобное - я, например, не удивился. Наверное, для современных молодых людей это дикость, но тем не менее это так. Вот... Когда например, были выборы ну совсем уж низкие, скажем в заводской комитет профсоюзов, вот на нашем заводе - в заводской комитет профсоюзо, то как проходили эти выборы: собиралось... Значит, председателем рекомендовал райком партии, членов завкома рекомендовало заводское партийное бюро. Там заранее составляли список, кого, значит, выбрать в комитет профсоюзный... Ну, так же было и в комсомоле и так же было и в партийное бюро - везде всё одинаково. И потом дальше делалось всё очень просто: собиралось собрание, на собрании всё это очень было демократично на взгляд посторонний: кто-то председательствующий... Ну, выбирали президиум... Как выбирали президиум? Выходил существующий на сегодня председатель профсоюза, тот, которого выбрали там год назад, он открывал собрание, и говорил: "Надо выбрать президиум, какие будут предложения?" Тут же поднималась рука, этому человеку предоставляли слово, он выходил на трибуну, вынимал из кармана бумажку и зачитывал, кого он предлагает. Ну, иногда были споры, кто-то там выступал против, кто-то там... было такое, на этом уровне бывало. Но тем не менее, как правило, вот эти все и проходили. Причем вот если выбирали партийное бюро, то там вообще инструкция ЦК КПСС была такая: в список включать то количество кандидатов в Политбюро... не больше того количества, которое принято - ну, предположим, семь человек. Партийное бюро, значит, сперва: сколько человек? Опять же поднималась какая-то рука: "Есть предложение - семь человек". Ставили на голосование, но, как правило, никто ничего не предлагал, семь и оставалось. Дальше другой поднимал руку и перечислял фамилии. Вот такое было голосование, потом оно было тайным. Раздавали списки... Нужно было семь - значит, в списке должно было быть семь - а что если там восемь? Ну, бывали случаи когда люди бунтовали и говорили: "Нет, давайте восемь - кто-то не пройдёт" - "Вот и посмотрим, кто не пройдёт..." - "Нет, не так, нельзя так, вот в партийный орган такой заводской нельзя так, инструкция не позволяет. Если вы хотите, чтобы было восемь - тогда извольте вернуться к первому вопросу, переголосовать количество, что не семь, а восемь - и пожалуйста". Ну, иногда это делалось так...

Итак, приняли, скажем, семь человек - а дальше уже люди, которым было это поручено, поднимали руки и говорили: "Я предлагаю Шварца Владимира Давыдовича" - записывали в список. Кто то поднимал руку: "Я предлагаю такого-то" - записали. Наконец, седьмой человек - записали и тут же вносится предложение: "Есть предложение закрыть список". Кто "за", кто "против", кто воздержался - единогласно. Закрыли список. Всё, семь человек. А дальше при голосовании уже неважно, сколько голосов любой человек получит, пусть ни одного - всё равно проходит, потому что соревновательности, чтобы набрать большее количество голосов, не было. Вот так это было везде, уже это все знали, всем было на это наплевать - но иногда бунтовали...

И вот в министерстве... заранее прошу извинить, возможно, что я это уже рассказывал - не помню. Началась перестройка, пришёл Горбачёв, начались вольности там, и так далее, и так далее... Значит, у нас в министерстве партийный комитет был на правах райкома. Там, конечно, присутствовал секретарь райкома, на этом собрании, потом от партийных организаций, управлений, главков и так далее делегатов на этом собрании выбирали. Ну, предположим, в нашем ВПО было тридцать членов КПСС - так в нашем ВПОдесять человек, к примеру, делегатами туда выбирали, на нашем партийном собрании, ВПО-шном. Ну, вот такое: попал я в делегаты. Начинается собрание. Нынешний первый секретарь нашего парткома его открывает, выбирает президиум - заранее всё это расписано, все это уже ясно. Наконец, дело доходит до называния кандидатур в члены парткома, партийного комитета - девятнадцать человек. И, значит, фамилии - уже известные фамилии, и первый секретарь, естественно, туда входит и второй секретарь, естественно, входит - а они фактически были назначены райкомом партии. Ну то есть он рекомендовал - это называется "рекомендовал" - но это все проходило.

Я поднимаю руку, дают мне слово. Я говорю: "Вы знаете, у меня есть предложение. Вот сейчас идёт перестройка, вот меняется всё в лучшую сторону - почему мы должны жить по старым канонам? У меня есть предложение: добавить в список двух человек, чтобы не девятнадцать было, а двадцать один". И называю фамилии. Там начинают говорить, что "это не положено", туда-сюда. Из зала орут: "Ставь на голосование!" Поставили на голосование - большинство проголосовало за мое предложение. Таким образом, количество было утверждено этим собранием - девятнадцать человек, а в список вошёл двадцать один человек. Тайное голосование. Прошло тайное голосование - и уже в этом случае те, кто наберёт меньше всего голосов - два человека - они не проходят. И... и... и не проходит первый секретарь и не проходит второй секретарь! Вот такую подлянку я устроил, сам не ожидая того. Но что делать - демократия соблюдена, даже представитель райкома ничего не мог сказать. Мне так и никто не осмелился что-то сказать, как то меня пожурить - нет, никто не осмелился, и этот первый секретарь оказался не у дел, и второй тоже. Но им нашли работу в министерстве, они там, в общем, где-то работали, но уже даже членами парткома не были. То есть - вот, что сразу показало голосование, вот сразу, когда была действительно возможность выбирать. Вот не выбрали этих двух, их не любили - и не выбрали. А может быть, из чувства противоречия, что наконец-то там дали возможность действительно выбрать, а не просто проголосовать - не знаю. Но многие потом ко мне подходили, руку пожимали и говорили: "О, молодец, ты, Володя, о, Владимир Давыдович, молодец!". И потом ещё несколько дней об этом говорили. Ну, на этом всё кончилось - времена-то уже другие настали...

Вот, вот что такое квоты - так, коротенько. То есть всё было зарегламентировано сверху. Выборы Верховного Совета - так еще до выборов, до дня голосования уже Политбюро утверждало проценты принявших участие в голосовании - проценты подавших голосов за и проценты против. Ну, эти проценты были такие, как правило: 99 там с десятыми приняли участие в голосовании, 99 с десятыми проголосовали за кандидатов блока коммунистов-беспартийных - так это называлось - и ноль целых столько то десятых проголосовало против. Вот и всё! Когда мы приходили на участок голосовать, то процедура была такая: предъявлял паспорт, как и сейчас, получал бюллетень, в котором был один человек... вернее, два бюллетеня. В одном - Совет Союзов... Верховный Совет СССР, в другом - Совет национальностей. Ну, Верховный Совет СССР состоял из двух палат, верхней и нижней - Совета Союза и Совета национальностей, вот, и там - по одному человечку. Дальше ты с этим бюллетенем шёл... Были установлены кабины. Около кабин стояли выправки такой военной ребята, такие здоровенькие, в штатском, и смотрели за всеми, кто заходил в кабинку. Поэтому, я думаю, что 99 процентов избирателей в кабинку даже не заходили, а сразу, получив бюллетень, шли к ящику и бросали бюллетень в урну, ничего не делая. А что там делать было? Там всего одна фамилия, вычеркнуть её и вписать другую, на виду у всех - это значит ночью тебя заберут, арестуют, это точно! Я же рассказывал про деда 96-летнего, хозяина, где мы жили - я это рассказывал, как его в ту же ночь забрали, когда он задал вопрос неудобный. Вот, вот так мы жили. И так мы жили до самой перестройки, до Горбачёва, до горбачёвских реформ этих политических. Вот...

Вот интересная вещь: вчера на "Эхе Москвы" в программе "Дым Отечества" был поставлен вопрос перед слушателями. Им было предложено проголосовать: за что вы - за политические свободы или экономическое благополучие? То есть противопоставили сознательно политические свободы и экономическое благополучие. Сперва люди туда звонили, кто-то говорил, что он за свободы политические, кто-то - за благополучие. В общем, мнения как-то разделились, я и не пробовал туда звонить. Ну, потом было голосование - я проголосовал, конечно, за политические свободы, потому что, с моей точки зрения, без политических свобод - но настоящих политических свобод, естественно - никакого экономического благополучия просто быть не может. Мне не известна ни одна страна - по крайней мере, в Европе, в Америке по крайней мере - не знаю, может быть, в Африке есть, но в Европе точно нету - в которой был бы авторитарный режим, в которой не было бы политических свобод, но было бы экономическое благополучие. Мне такие неизвестны. Не знаю я таких. Все страны - Франция, Германия, Англия, Швеция, Норвегия, Италия, Испания и так далее - сегодня у них экономическое благополучие по сравнению с нами, к примеру, при политических свободах. Так вот: голосование "Эхо Москвы" показало, что 76 % отдали свои голоса за политические свободы, а не за экономическое благополучие, и только 24 %- за экономическое благополучие. Лучше всего на эту тему высказался диссидент, который в Англии - Господи, забыл его фамилию - который в президенты баллотировался, Владимир... Владимир... которого обменяли в свое время на Корвалана. Это такой стишок... Корвалан - это был... ну, старики знают: Луис Корвалан был первым генеральным секретарём коммунистической партии Чили, и, когда там произошел переворот - по-моему, в 1974 году, я сейчас точно не помню <11 сентября 1973 года - ММ>- и когда к власти пришел Пиночет, то Корвалан, естественно, был арестован. И вот договорились с властью Чили новой, с Пиночетом и обменяли этого Корвалана на Буковского - вот на Владимира Буковского. Да, Владимир Буковский - это советский человек, молодой тогда, сидел в тюрьме за диссидентство. Он сейчас в Англии писатель, очень интересный человек. Дай бы нам такого президента - было бы очень здорово. Так он по этому поводу высказался: "Те, кто голосует за экономическое благополучие, не получат ни то, ни другое". Совершенно точно! Потому что, с моей точки зрения, никакого экономического благополучия не может быть при отсутствии политических свобод. Вот, возьмём нашу страну: у нас сегодня политических свобод нет, как было и при коммунистах, есть одна партия - "Единая Россия", есть один Путин - бог и царь - и нет экономического благополучия, ну нет! Можно конечно сравнить, что вот, в последние годы, когда с нефтью было здорово, вот до прошлого года мы жили лучше, чем при советской власти, и колбаса была без очереди, и так далее, и так далее - правда денег не хватало, но тем не менее. Ну, было некоторое время... Но это кончилось-то то чем? Тем, что этот авторитарный путинский режим ничего не может сделать с мировым кризисом, кроме того, что кричать, что это Америка все придумала, это она виновата, искать врагов - как внешних в первую очередь, а во вторую очередь - внутренних: это всё от них, если бы не они, мы бы уже сейчас жили в Божьем царстве. И, к сожалению, очень многие в это верят. Но это же бред сивой кобылы!

Интересная вещь: вот Медведев, новый президент, на днях... идёт конфликт между "Русалом" - "Русским алюминием", где этот владелец всего этого - забыл фамилию, Бог с ним, Вы знаете - и "Альфа-банком", в частности, по-моему, "Альфа". Он брал в кредит деньги и теперь не отдаёт эти деньги, говорит, что нет у него этих денег. "Альфа" требует деньги: не можешь отдать деньги - отдай активы, залог то есть - отдавай активы. Активы он не хочет отдавать, мотивируя это тем, что сотни тысяч трудящихся останутся безработными - что это такое? Итак, мы сталкиваемся, сегодня - не при коммунистах, а сегодня. Значит, есть закон: взял кредит - верни в тот срок, который ты подписал! Любой суд тебя принудит это сделать. Нет денег - отдавай свои залоги, своё недвижимое имущество, свои активы, если ты промышленностью занимаешься. Банк не должен страдать! А Дерипаска - вспомнил его фамилию, владелец "Русала", "Русского алюминия" и многих других, понахватал столько кредитов за рубежом - а отдавать сейчас нечем. Вот товарищ Медведев, наш президент, решил примирить это дело, пригласил к себе обоих - и Дерипаску, и председателя или президента - как он там называется-то? - банка, которому этот должен деньги, и пытался их примирить, мотивируя это тем, что ну как же так - вот там рабочие, они туда-сюда... Да есть закон, но при определенных обстоятельствах можно как-то и отойти от закона... То есть что по существу сказал наш президент, который все время говорил, и, кстати, и его предшественник Путин тоже самое говорил, что прав закон больше всего на свете. А что в переводе на простой русский язык говорил Медведев? Закон надо выполнять, но если очень хочется, то можно и не выполнить - вот что сказал президент! Ну, и что дальше? Если такое говорит президент, то я, рядовой обыватель, колхозник, крестьянин, рабочий там, инженер - да плевал я на все законы, я и налоги буду прятать, пока они меня не поймают, и воровать буду, и прочее, и прочее - и плевал я на все законы! В России давным-давно существует поговорка, и неспроста: "Закон, что дышло, куда повернешь - туда и вышло". Это было столетиями! Закон оказывается только для нас, а для начальства, для президента, для министров закон не действует! При Советской власти именно это и было! Я уже рассказывал, по-моему, как выпускает центральный комитет партии указ: за бесфондовый отпуск промышленной продукции - к уголовной ответственности. Ну, завод выпускает продукцию, и вот власть всё время ему говорит - бери повышенные соцобязательства, чтобы сверх плана - у нас всегда всё было все в дефиците - чтобы сверх плана, но: всё же ты выполнишь сверх плана - ты должен получить фонд, кому это продать. А слово "продать" даже и не подходит, при советской власти не говорили, "где купил", а говорили "где достал". Потому что на всё был дефицит, ничего не было - что в промышленности, что в быту, всё доставать надо было, и в промышленности - в том числе. Сейчас пример приведу, хотя, может быть, уже приводил. Так вот: при этом все нарушали законы! Меня вызывают в обком партии и говорят: "Надо сделать пятьсот ремней для нужд Карачаево-Черкесской области". Я говорю: "Так мы фонды все сельхозтехнике Карачаево-Черкесской в первую очередь выдали, вне очереди всё впрок отдали, что мы должны были" - "Ну, знаешь: ты директор там - изволь сам придумывать". И это говорит обком партии, секретарь обкома партии, того обкома партии, представители которого в ЦК КПСС приняли постановление, что за бесфондовый отпуск кому-то промышленной продукции - к уголовной ответственности. Вот так вот: все врали. Все врали! Вся страна всю жизнь приписывала невыполненные изделия и врала. И все об этом знали. Чуть ли не каждый год ЦК КПСС повторял с Верховным Советом там и с Совмином очередную "молитву" о том, что "за приписки - под суд" - и сами заставляли приписывать! Что означает "приписывать"? На бумаге ты сделал сто штук - а фактически сделал девяносто. И использовать можно только девяносто, а десяти-то нету - но по бумажке у тебя всё в порядке, ты план выполнил, премию получил. Ну, когда нужно было провести кампанию, кого-то там цапали за что-то и ему это дело приписывали, и он сидел себе в тюрьме спокойно - или неспокойно. Вот, вся промышленность, всё сельское хозяйство были построены на лжи. Как выяснилось, после того, как кончились все эти генеральные секретари, и все эти ЦК и вся эта КПСС, как выяснилось, ни одна из славно выполненных пятилеток выполнена не была, ни одна! Сельское хозяйство согнали в колхозы - пошло в упадок, лучших крестьян, которые по-настоящему работали, всех уничтожили, сослали Бог знает куда, где они умерли от голода и холода и так далее - вот что сделали. Всё это накапливалось, накапливалось, накапливалось - и рухнуло в 1991 году окончательно. Рухнул Советский Союз, развалился. Если Россия будет продолжать вот так же, то и она развалится. И Дальний Восток отойдёт, и Урал может отойти, я уж не говорю о республиках типа Татарстан, Башкортостан - всё это может быть... Увы, наши сегодняшние руководители этого не понимают, или понимают, но у них главная задача - не добро делать для России и для людей, а для своего собственного кармана, иначе я не представляю того, что творится. И все эти выступления президентов - и предыдущего, и нынешнего - всё это одни слова, а не дела. Дел-то мы не ощущаем никаких, обман идёт. Ну, мне не хочется в подробности вдаваться... Вот пенсионеры, которые получают две пенсии - а две пенсии получают только участники и инвалиды войны - их просто обманули, нагло не выполняются законы - их лишили льгот, вместо льгот дали деньги, а деньги эти увязали с базовой частью пенсии. А теперь слово "индексация" заменили на слово "установление" - и всё, и ежемесячные денежные выплаты, компенсирующие отмену льгот, стоят на месте. Базовую часть увеличивают - а эти стоят на месте. Хотя в законе в том же написано, что ежемесячные денежные выплаты выплачиваются в том же размере, индексируются в том же размере и тем же порядком, что и базовая часть. Ну, то, что я сейчас сказал - конечно, большинство не поймет, о чём речь. Большинство пенсионеров - вот нашего брата, участников войны - не понимают, что их обдурили. Просто не понимают! Они даже не знают, сколько стоят... какие пенсии они получают. У кого вот... я в госпитале лежал, пока я там лежал, человек восемь прошло через палату - кто-то выписывался, кто-то новый приходил - ни один или просто не знал как пенсия делается, или знал какую-то ахинею, ничего общего с тем, что написано в законах и с тем, что делается в жизни, понятия не имел, он мог, что называется, до усёру спорить. Когда я у него спрашивал: "Ну, ты закон-то хоть читал?" - "Нет, не читал!" - "Да как же ты можешь спорить?" - "А что там, в законе?" - Ну объяснил ему, что в законе. - "Нет там не так" - "Ну, не так - ладно. Хочешь прочитать - прочитай, а не хочешь - до свиданья".

Вот, все великие стройки советской власти построили на костях заключённых, все плотины, гидроэлектростанции, все сто процентов, железные дороги в подавляющем большинстве - и прочее-прочее-прочее. Не помню, рассказывал я или нет, но когда я начал работать на Волжском химкомбинате, при въезде на территорию - ещё не за забор, где заводы, но уже на территорию комбината - была арка, на которой огромными буквами было написано "Всенародная комсомольская стройка". Въезжал на территорию - и мимо тебя мелькали вышки с охранниками и заключённые, которые строили комбинат. Вот это и была "всенародная комсомольская стройка". Потом убрали это... Но когда я туда приехал, было так. Вот, считалось... Это же идеи-то чьи? Идеи Троцкого, идеи Ленина, идеи Сталина. Трудовые армии они хотели создавать - казарменное положение и насильственный труд. У нас же как было: был в спецзаконе в уголовном даже пункт о тунеядстве: любого человека, который не работал непосредственно где-то, а, предположим, писатель был, поэт, художник - его можно было привлечь за тунеядство. Будущего лауреата Нобелевской премии, великого поэта нашего времени Бродского судили за тунеядство, дали ему, по-моему, три года, после чего вышвырнули из страны - а спустя годы он стал Нобелевским лауреатом по поэзии! Гордилась бы страна таким своим человеком - ан нет! Он не нужен был! Когда на суде у него какой то слесарь, который выступал общественным обвинителем - я читал стенограмму этого суда - спросил: "А где вы работаете, что вы делаете?", Бродский ответил: "Я - поэт, я переводчик, я перевожу стихи и сочиняю стихи". Так этот представитель общественности расхохотался и сказал: "Это что за работа? Это не работа, это - тунеядство!" Вот землю копать лопатой - это работа, с его точки зрения, или напильником - это работа, а стихи сочинять, переводчиком работать - это не работа. Ведь так воспитывали! Отношение к инженерно-техническому... вообще к служащим со стороны рабочих было высокомерное. И это всё поощрялось, ребята! Было специальное постановление, запрещающее штрафовать рабочих! Дело доходило до полного абсурда. На нашем заводе, пожароопасном заводе, стоит вальцовщик около вальцев с сигаретой в зубах и курит. Пожарник, увидев это, штрафует начальника цеха. Почему? А так в постановлении было сказано, что рабочих штрафовать нельзя, нужно их руководителей, за то, что они плохо воспитывают. Правда, сейчас с этими штрафами разгулялись до того, что можно заработать штраф вообще на пустом месте - а вот при советской власти, особенно в конце её, вот настолько боялись рабочего класса, и понимали, что рабочий класс, так сказать - гегемон, что может взбунтоваться от такой жизни, когда ничего купить нельзя - ни жратвы, ни мебели, ничего вообще - вот таким способом их усыпляли, так сказать. Вот что было при советской власти. Почему-то все это забыли.

Или такой пример. Вот люди прошли войну, вернулись - какая-то часть вернулась живыми, но искалеченными. Ведь первые двадцать лет после окончания войны инвалиды никаких льгот не имели. Пенсии - и то: если инвалид работал, ему пенсию не платили, потому что в законе было сказано так: работающий пенсионер, инвалид войны в частности - то есть * инвалиды войны - не может получать сумму заработка и пенсию больше, чем та сумма, из которой исчислена пенсия. Правда, было ограничение, но не менее там 30 рублей, а под конец уже - 45.

Вот, я например: моя пенсия инвалидная была исчислена из суммы 317 рублей там с копейками - 317 рублей, а оклад у меня был 285 руб. От З17 отнять 285 будет 32 рубля. Вот мне из этой пенсии, 317 рублей, то есть назначенной пенсии, платили 45 рублей. Почему 45 Потому что был установлен минимум, но не менее 45. Вот я получал 45 рублей вместо своей пенсии. Неоднократно ставили... Больше того: когда инвалид Отечественной войны уходил на пенсию по старости, то он лишался... либо по его желанию оставляли пенсию инвалидную, либо ту, что он заработал, пока работал - но одну. И сколько мы ни писали об этом - как же так: человек потерял ногу, стал инвалидом - и вдруг его лишают этой пенсии! А потом он после этого тридцать лет работал! Мог же безногий человек вот вроде меня работать на инженерной работе на какой-то там, где можно без ноги работать - он работал, но пенсию не получал, а когда уходил на пенсию по возрасту, вообще его этой пенсии лишали... И только в 1991 году, когда Россия стала самостоятельным государством, когда развалился Советский Союз, одним из первых законов, принятых и подписанных Ельциным, был закон пенсионный, и там прямо было сказано, что каждый человек, имеющий право на несколько пенсий, на разные пенсии, потому что там были пенсии по выслуге лет, заработанные там... - разные были пенсии - имеет право на получение только одной пенсии по его выбору. Исключение составляют только инвалиды войны - тогда было - только инвалиды войны, которые имеют право на получение двух пенсий - по инвалидности, которую он получил по ранению на войне, и ту, что заработал. Вот, и с 1991 года, или с 1992 года, как только этот закон вошел в силу, я стал получать две пенсии. Я думаю, что это очень даже справедливо...

Но вот пришел 2002 год. Не буду рассказывать подробности, но закон, связанный с выплатой инвалидной пенсии инвалидам войны, для тех, кто дожил до 80 лет до 1 января 2002 года - а с 1 января 2002 года стали действовать те законы, что сегодня. Раньше инвалидная пенсия и пенсия по старости были в одном законе, а тут их разнесли на два разных закона - трудовая пенсия - то что ты заработал - и инвалида войны ушла в закон о государственных пенсиях. Так вот: всем инвалидам войны... Вообще всем гражданам... нет-нет - всем гражданам, участникам войны - не участникам войны... Например, бабуля: она никакой не участник войны, но ей... Есть такой пункт в законе о трудовых пенсиях: лицам, достигшим 80 лет или инвалидности первой группы, прибавляется до 2002 года минимальный размер пенсии - это было 185 рублей 32 копейки, а с 1 января 2002 года - вторая базовая часть, на тот момент это было 450 рублей. И вот бабуля, которая получала эти 185 рублей до того, как ей исполнилось 80 лет, как инвалид первой группы - ей с 1 января 2002 года стали платить 450 рублей, то есть на 264 рубля 68 копеек больше - по уходу. Так? А вот про тех, кто получал две пенсии в законе записали: лицам, у которых пенсия в декабре 2001 года была выше, чем начисленная по новому закону с 1 января 2002 года, сохраняется та, более высокая декабрьская, а в скобочках написано: а тем, кто две пенсии получали, сохраняется сумма двух пенсий. В результате что получилось: те кто дожил до 80 лет до 1 января 2002 года и получавшие 185 рублей 32 копейки - им с 1 января добавили до 450 рублей, те самые 264 рубля 68 копеек, но, чтобы сохранить сумму 2 пенсий на это же число, 264.68, уменьшили инвалидную пенсию. И это касалось только тех инвалидов войны и участников войны, которые дожили до 80 лет до 2002 года, а тем, кто дожил до 80 лет уже позже - как я, например, в 2004 году, я сполна получал - мне ничего не вычли, потому что я ничего не получал, мне не было 80 лет и не было первой группы. Сегодня, после всех этих индексаций, которые прошли с 2002 года по сегодняшний день, эти 264 рубля 68 копеек уже превратились в 1140 с чем-то там рублей - вот так. И их не выплачивают тем старикам, инвалидам войны... Вот моему Серёже не выплачивают, он получает сегодня на 1146 рублей, по-моему, меньше, чем должен получать, из-за того, что в скобочках написана вот это гадость, вот эта мерзость. Вот хотелось бы посмотреть в глаза тому, кто это туда написал - это же два разных закона! Человек получал пенсию по двум разным законам! При чём тут сумма пенсий? В законе о трудовых пенсиях написано: человеку, получавшему в декабре 2001 года больше, чем при пересчёте по новому закону, сохраняется та более высокая - точка, всё! Дальше: заглядываем во второй, в другой закон, по которому платят человеку, инвалиду войны как инвалидную - это закон о государственных пенсиях, там написано то же самое, но только плюс в скобочках написано: для тех кто получает две пенсии, сохраняется сумма двух пенсий. Поэтому в одной пенсии, в трудовой пенсии прибавили, так как он дожил до 80 лет, вот эти 264 рубля с копейками прибавили,а чтобы сохранить сумму инвалидную, её уменьшили на эту же сумму. А дальше что: вот, во-первых, подавляющее большинство этого даже не заметили и не поняли, что их обдурили. Вот я писал, хотя меня это не касается, но я писал об этом. Куда я только не писал... В конце концов, написал президенту Путину. Все ответы, что я получал от Починка, Зурабова и так далее, и так далее, которые ведали этими пенсионными делами, были одинаковые: всё сделано по закону. Да действительно - всё сделано по закону! Я обращался к Путину с просьбой внести поправку в закон, убрать то что написано в скобках. И картина была изумительная, потрясающая. Вот я сегодня это своё обращение к Путину отнес в его приемную, сдал туда - через неделю получаю письмо, датированное тем днём, когда я туда своё письмо сдал. И в ответе написано, что "Ваше письмо для ответа отправлено Починку, тогдашнему министру социальной защиты и труда. Через два месяца получаю ответ от Починка, что "всё по закону". Так я же не говорил нигде - я же в своём письме не говорил, что это нарушение закона - я говорил, что нужно внести поправку в закон! Потом Путин стал баллотироваться в 2004 году на второй срок, были открыты приёмные, куда можно было принести жалобу там, просьбу к Путину. Я всё это повторил, собрал все эти ответы и всё это отнёс в эту контору. Женщина, которая это приняла, была потрясена, она этого ничего не знала, она говорит: "Да как же так? Обязательно это мы доведем до Путина!". Довели... До дворника какого-то они, может, и довели, потому что я получил на это ответ, что для ответа всё это направлено товарищу Зурабову, который тогда владел Пенсионным фондом. А товарищ Зурабов мне ответил, что "всё по закону". И всё! Серёжа то же самое писал - так он вообще изумительный получил ответ: он получил ответ такой же, как я, только с таким добавлением: "Надеемся, что Вы правильно проголосуете на выборах", имея в виду президента - 2004 год, март 2004 года. Только письмо-то это датировано было на неделю позже того как уже выборы прошли! Вот тот путинский чиновник, вот тот дворник, который писал ответ, даже не удосужился посмотреть на это! Письмо, где он говорит о том, что "надеемся, что Вы правильно проголосуете", датировано числом на неделю позже, того, как выборы уже прошли! Это письмо у Серёжи лежит, и у меня есть копия, только мне сейчас сослепу её не найти... Вот она, истинная забота!

Вот сейчас приближается 65-летие Победы. Путин, ещё будучи президентом, издал указ о том, что торжественно, тыр-пыр, туда-сюда - такой праздник устроит - 65-летие! А сколько самому молодому участнику войны будет в 2010 году? Как вы думаете? Ну, мне вот, например, в 2010 году будет 86 лет - ни хрена себе! А сколько таких осталось? Лужков выпустил во исполнение этого указа Путина постановление, где написал там: здравоохранение московское улучшить, там лечение инвалидов войны, тыр-пыр, пятое-десятое... Ну, написал. Вот я на днях проходил ВТЭК по зрению. Звоню туда, спрашиваю: "Когда можно принести документы, как, что?". Она говорит: Ой, у нас такие очереди!", пятое-десятое... Я говорю: "А я - инвалид войны, а инвалиды войны - вне очереди, есть законы. У меня письмо есть от Министерства здравоохранения, что инвалиды во всех медицинских учреждениях - вне очереди". Она говорит: "А тут все инвалиды, у нас одна очередь"... Ну, что это за забота? Я написал Лужкову письмо с некоторыми предложениями, в том числе и такое предложение: значит, инвалидов войны на сегодня имеется - не только этой - вообще инвалидов любых войн в сумме 124 тысячи кажется - сейчас точно вот скажу, минутку...

001_A_002_Deda Vova (16:43)

Вот, посмотрел:164 тысячи инвалидов вследствие военных травм. В эти 164 тысячи входят не только инвалиды Отечественной войны, а все инвалиды вследствие военных травм - "афганцы", в Чечне, и Бог знает, где только наши инвалиды не воевали. Теперь: сколько из них дожили до 80 лет, до 2002 года? Да единицы! И вот этих стариков обманывают! Как же не стыдно! А старики в большинстве своём - в 90 % случаях, я уверен - даже этого не понимают! Вот я вам говорил, что в госпитале в прошлом году лежал - не понимают, не знают, сколько они получают! Говорят: "Да где то вот столько-то", называют примерно. Я говорю: "А из чего это складывается?" Да ни бум-бум! И то, что их обдуривают с октября 2007 года по ежемесячным денежным выплатам - да им даже в голову это не пришло, что их обманывают и нарушают меньшим образом закон. Жаловаться? Невозможно! Кому жаловаться? Вот писал я, писал Серёжа президенту - так, что же: его эта контора направляет к тем, на кого он жаловался! Хотя есть закон, запрещающий это делать. Вот что это такое творится, что делается? И вот на этом вот фоне - это лицемерие о заботе. Вот я Лужкову написал: есть предложение: всё, что там написано, хорошо, но у меня есть и дополнительное предложение: первое - обеспечить всех инвалидов и участников Великой Отечественной Войны 1941 - 1945 годов - так в постановлении сказано - всеми лекарствами бесплатно, независимо ни от каких списков, если врач лечащий считает, что это лекарство нужно. Не ограничивать врачей, обеспечить вот этих оставшихся в живых стариков всеми лекарствами бесплатно. Второе: обеспечить их транспортом, при необходимости отвезти этого старика больного, если он заболел, в госпиталь и потом оттуда - домой. Нет, вот я в прошлом году полуслепой должен был туда добираться, значит, на метро, на автобусе - и так далее. Ну, хорошо, что меня туда Юра отвез, а оттуда Алексей за мной приехал и привез. Но у большинства-то нет таких возможностей! И они едут на автобусе, потом - на метро, потом - на троллейбусе - вот эти все восьмидесятилетние с гаком старики! И я это тоже всё написал. Получил ответ от транспортного управления, что "нет, мы этого не можем сделать". Ну, что-то там пишут, какую-то ахинею, пытаются объяснить, почему они не могут - но такого же объяснения быть не может! То есть вот это вот отношение к участникам Великой Отечественной войны - это издевательство, причем в этом постановлении лужковском везде, в каждом пункте там тридцать статей, каждая статья начинается - цитирую дословно - "В честь 65-летия Победы в Великой Отечественной войне 1941 - 1945 годов...", а дальше идут перечисления, кто же в этих перечислениях: Герои России, "афганцы", те кто в Чечне там - и так далее, и так далее... Какое они отношение имеют к 1941 - 1945 году? Я написал, что эти люди достойны льгот и уважения, потому что они не по своей воле в Афганистане полегли и калеками вернулись - но какое отношение? Да, они должны получать льготы, хорошие пенсии и прочее - но какое они имеют отношение к великой победе 1941 - 1945 года? А Герои Советского союза и Герои России? Ну, например космонавты - честь им и хвала, действительно, герои, но какое отношение они имеют к войне 1941 - 1945 годов? Герои России, то есть те герои, которые появились, уже когда Россия стала самостоятельной, то есть с 1992 года - какое они отношение имеют к 1941 - 1945 году? Их в помине ещё не было, даже в зачатии не было. Ну, всё, я никакого ответа пока не получал - уже полгода прошло - вот кроме как от транспортного отдела отказа. Ничего. Всё остаётся по-старому. Лекарства бесплатные выписывают по списку, очень узкому, их может и не быть. Вот, например, уже месяц, как нету очень нужных мне капель ксалатан. В аптеке говорят: "Звоните, как будут - так Вам отложим". Нету - ну, ладно. А сердечные, сосудистые лекарства мы же с бабулей покупаем. Вот пришла к нам врач, я ей говорю: "Ольга Александровна, давайте на минутку забудем про этот список. Я знаю, что Вам запрещено..." - врачам запрещено давать рекомендации льготникам по лекарствам, давать рекомендации на лекарства, которых нет в списках, на бесплатные... Вот до чего дело дошло! Я, когда в прошлом году в госпитале лежал, когда она меня выписывала, врач, я говорю: "Вы напишите, пожалуйста, что Вы рекомендуете мне * каждый день * капель" - она сказала мне, что нужно это капать. И в Фёдоровской клинике, где меня оперировали, говорили, что нужно два раза в день капать "Корнерегель" в глаза. Она говорит: "Да нам запрещают писать, я не могу Вам написать - нам запрещают такие вещи писать". Но всё-таки она написала, как-то иносказательно, но написала, слава Богу, начали мне выдавать "Корнерегель", а то я его покупал все время. Там тюбик 5 мг - 150 рублей. Да дело не в рублях, в конце концов, моей пенсии хватает на такие лекарства, а дело в отношении, я говорю об отношении государства к людям к этим. Вот, многие говорят, вот я слышу от стариков, от своих же сверстников в том же госпитале, где я еще с ними сталкиваюсь... раньше я каждый год в госпитале лежал, а теперь вот долго, много лет не лежал - и вот, двадцать четыре дня отлежал. Я часы уже считал, когда же я оттуда выйду, потому что тошно мне было со своими сверстниками лежать, у которых не мозги, а чёрт знает что. Во-первых, не помнят ничего: вот, при советской власти столько хорошего было. Чего было хорошего? Вот начинаешь спрашивать: "Скажите, а что было хорошего при советской власти, конкретно?" - "Ну, как же - вот не было безработицы". Я говорю: "Да, это верно - не было безработицы. Так её не было, потому что у нас была самая низкая в мире производительность труда, потому что мы отстали от всего мира по производительности труда. Потому и не было безработицы, что мы делали дорогу, а потом ее семь раз перекапывали то под газ, то под водопровод, то ещё под что-нибудь, потом ремонт начинали - всегда при работе были, потому что мы брак делали! Чего хорошего-то тут? Квартиры вот давали... Ну да, после того как двадцать лет в очереди простоишь, может быть, и получишь. Там один стал со мной спорить, а потом выяснилось... Он говорит: "Вот, я получил сразу же...". А когда я его спросил: "А в каком году?" Когда посчитали, то оказалось, что как раз двадцать лет прошло. Он приехал в Москву и получил квартиру как раз через двадцать лет, вот в шестьдесят седьмом году. Он в сорок седьмом году приехал с Урала в Москву - инвалид войны - женился, жил в общежитии, им с женой в общежитии комнатку дали. А квартиру он получил в 1967 году. Я говорю: "Ну, и чего ты споришь: ты приехал в сорок седьмом, только что сказал, что приехал в сорок седьмом - а квартиру получил в шестьдесят седьмом. Так сколько лет прошло? Как раз", - говорю, - "двадцать - я и назвал двадцать. Что же ты спорил со мной, кричал на меня? Эта квартира-то было чужая, не твоя. Ты её продать не мог, обменять ты её мог только с разрешения специального обменного пункта - нужно было хлопотать, ходить, получать разрешение - и так далее. Она не твоя была, у тебя своего-то ничего не было. Ну, может быть, телевизор, холодильник, кровать, галоши - а что у тебя своё-то было? Вот, Чубайс обокрал - а чего он у тебя украл, скажи мне?" Обычный ответ, стопроцентный ответ, когда вот так я спрашиваю, говорят: "А чего ты его защищаешь?" Я говорю: "А где ты видишь, что я его защищаю? Я хоть слово сказал в его защиту? Ты сказал, что тебя ограбил Чубайс - а я в ответ, никого не защищая и не обвиняя, спросил: "А что он у тебя украл?" А ты вместо ответа, вместо того, чтобы сказать, что у тебя украл Чубайс, говоришь: "А что ты его защищаешь?" Вот лично у меня Чубайс ничего не украл - да у меня и нечего было украсть. У меня был холодильник, у меня был телевизор, у меня был стол, были стулья, кровать была - вот это могли украсть. А больше у меня ничего не было. Автомобиля у меня не было, а если потом и был, так это не мой, мне просто на семь лет, как хромому, давали с ручным управлением - а так бы у меня никогда сроду не было автомобиля. Дачи у меня никогда не было до 1980 года - так что он мог у меня украсть? Да он даже если бы и захотел у меня украсть, то не мог: сберкнижки у меня никогда не было, вся зарплата проедалась. У меня всю жизнь был один костюм - он же выходной, он же и на работу. При советской власти было много хорошего в личной жизни. Вот у меня было хорошее - я встретил бабулю, вот мы полюбили друг друга, поженились, прожили шестьдесят с лишним лет. Да, ссорились, то-сё - тем не менее мы любим друг друга. Вот это хорошее было, да. Но какое это отношение имеет к государству? Никакого! Всю жизнь работали оба, с утра до вечера. Мне говорят: "Советская власть дала тебе образование". Да ни хрена подобного! Я бы и без советской власти мог получить образование. Что, в других странах, где нет советской власти, нет образования, что ли? Что, в России, до революции не работали как технические ВУЗЫ, так и университеты? Что туда можно было только попасть богатым и так далее - ничего подобного! Вот Ломоносов, например... Ну, было их меньше, да. А желающих туда вступать, что, очередь стояла? Вот, понимаешь, спасибо советской власти! Вот такое вот в мозгах... Вот что это в мозгах? Чёрт его знает... Разве это хорошо было, что я жил в Доме правительства, как сыр в масле катался, в тепле, с горячим водопроводом, с газом в тридцатые годы, когда полстраны голодало и умирало от голода, а я понятия об этом мальчишкой не знал? Что в этом хорошего? Я-то хорошо жил благодаря отцу, и ничего и знать не знал, пока не попал в Тобольск. А вот когда попал в Тобольск, в ссылку - тогда и увидел настоящую жизнь, где нет ни газа, ни отопления, ни горячей воды, ни холодной воды, ни канализации - ничего нету! Есть выгребная яма, куда ходишь в сорокапяти-пятидесятиградусный мороз посрать. Водопровод - за километр, носишь на коромысле холодную воду. Керосин, за которым нужно стоять в очереди часами, чтобы дома можно было лампу зажечь керосиновую и керосинку или примус, чтобы сварить чего-то, дрова, без которых помрешь с холоду. Каждый год нужно на зиму закупать дрова... Ладно, на сегодня хватит.

001_A_003_Deda Vova (5:05)

Продолжу. Сегодня 1 апреля - "день Дураков", да или как? Продолжу... Вот при советской власти можно было государству, то есть власти, похвастаться, например, колхозами-миллионерами. Были такие, действительно, были. На фоне тысяч, десятков тысяч нищих совершенно колхозов, где голодали люди - да, появлялся колхоз-миллионер. Это его сознательно делали миллионером. Ну, почему? Например, был такой первый секретарь обкома Рязанского Ларионов. И вот про этого Ларионова генеральный секретарь партии Хрущёв на каком то огромном собрании говорит: "Берите пример с Ларионова - его область, Рязанская область, выполнила три годовых плана по мясу". Ему тут же присвоили звание Героя Соцтруда... Но шли годы. Хрущёва, как известно, скинули - и выяснилось нечаянно, что никаких трёх годовых планов не было, а это просто сдавали одно и то же мясо несколько раз. Ну, то есть как? Да очень просто: сдали мясо, пошли в магазин, купили мясо - снова его сдали, как "сдачу". И так - несколько раз. Я не помню, я по-моему, рассказывал: тетя Сима - это сестра бабулиного отца - она жила в колхозе, у неё была корова, и, когда родилась Ирочка, она нам приносила - недалеко от Волгостроя она жила - она нам носила молоко, творог, яички, но налог она должна была каждый год сдавать. Так чтобы сдать налог, она приезжала в Ярославль, покупала в магазине масло сливочное и сдавала его как налог. Ну, то есть даже если посчитать одноразовую сдачу, то уже она двухразовая, до неё кто-то сдал этот килограмм. Она его купила и сдала снова, получилось два килограмма. А если десять человек так сделали, это - десять килограммов. Так такими методами, как Ларионов, можно было не три годовых плана мяса выполнить, а сто три! Но разоблачили этого Ларионова, он застрелился, в конце концов - туда ему и дорога. Но как его превозносили несколько лет, ставили всем в пример! А сколько таких Ларионовых было, которые после этого припухли, притихли, и тише воды ниже травы сидели потихоньку, чтобы их не разоблачили. Вот, таким же образом делали колхозы-миллионеры. Или возьмём знаменитое Стахановское движение: сейчас уже никто и не вспоминает про это. А что это такое было? Вдруг все газеты поместили портрет шахтёра Стаханова, который выполнил за один день 102 нормы <14 норм - 102 тонны угля - ММ> отбойным молотком. 102 нормы! Его тут же наградили орденом, его выбрали в Верховный совет, в конце концов, он стал министром угольной промышленности или что-то в этом роде. В конце концов, насколько мне известно, он спился и помер. Но потом выяснилось, как он эти 102 нормы сделал. Да очень просто: огромная бригада работала на него. Это не он выполнил 102 нормы, а целая бригада. Выполнили, списали на одного Стаханова...

<Владимир Давыдович запутался в цифрах, как возможно, и источник, откуда он брал информацию. На самом деле официальная версия была такова: раньше шахтёр вырубал в среднем 7-8 тонн за смену, 10 - уже было отличным показателем. потому что помимо вырубки, он ставил опоры, крепежи в шахте и так далее в одиночку на своём участке, а Стаханов в порядке эксперимента предложил следующее: на этот участок бросается бригада в несколько человек, один только рубит - а другие идут за ним и закрепляют пройденный участок: дескать, так продуктивнее, чем поодиночке, и забойщик не распыляется, и другие резвее работают... В итоге Стаханов занимался только тем, что рубил уголь, не отвлекаясь на другие операции, а бригада шла за ним, ставя крепления - вот и получилось то, о чём мы знаем: 102 тонны за смену или 14 норм. Насколько это было продуктивнее в целом на коллектив и бригаду- история умалчивает, но формально было показано, как один человек сдал 14 норм (14, а не 102!), о которых, кстати, в 80-х годах было прописано в советском учебнике истории за 4 класс - ММ>

И такие Стахановы были во всех отраслях. В металлургии были свои Стахановы, которые получали ордена и звания Героя Соцтруда за скоростные варки стали. А что такое скоростная варка стали, мне, как резинщику, очень здорово известно. <звонок> Минуточку...

001_A_004_Deda Vova (17:02)

...Так вот: мне как резинщику - это уже 2-е апреля - это известно, что такое скоростные варки стали. Это - то же самое, что скоростные варки резинотехнических изделий, то есть воровство режимов. В результате - выпуск большего количества дерьма. То есть та сталь, которая выполнена не по нормам, не по правилам, а быстрее - она некачественная. Так же те же шины, те же резинотехнические изделия, выполненные в сокращенном режиме вулканизации, у них ходимость ниже нормативной, и расходы значительно больше. Это тоже одна из причин дефицита всего, потому что всё так делалось, абсолютно всё. Все изделия, которые в стране, в любой отрасли промышленности, были режимными, то есть выполнялись по режиму, начиная с изделий химии, со всяких химических материалов, которые мы потребляли в резиновой промышленности в очень больших количествах - у нас же сотни наименований ингредиентов химических входило в состав резиновой смеси - так там тоже всё это делалось так же. Мне могут сказать: "Как же так, на всех... на вулканизационном оборудовании устанавливались контрольно-измерительные приборы и так далее, задавался режим, пятое-десятое?". Да, все было так. Но режим-то задавался кем? Человеком! Каким человеком? Ну, в резиновой промышленности - киповцем, то есть рабочим цеха КИП, контрольно-измерительных приборов. Ну, и попросил его прессовщик там: ты на минутку... Ну предположим, режим - восемь минут вулканизации, ну, примерно цифру произвольно назвал - сделай семь минут. Ну, он сделал семь минут. Через семь минут пресс открылся - украли одну минуту. А изделие то недовулканизовано! Ходимость у него хуже - зато рабочий за смену сколько минут набирал? Арифметика-то простая. В часе таких семиминутных режимов сколько? Ну, предположим с перезарядкой возьмем, округлим, значит, он должен был восемь минут вулканизовать, две минуты на перезарядку - десять, значит, в час - шесть сварок. А он делал за семь! Пусть перезарядка за те же две минуты, значит, девять. Час разделить на девять: сколько будет 60 разделить на 9? Уже будет не 6, а пять с половиной <ошибка: если округлить - то шесть с половиной! - ММ>. Ну, это я взял за час, а за весь рабочий день, соответственно, восемь часов умножить на пять (???) - значит, будет четыре дополнительные варки <за восьмичасовую смену так оно и есть - ММ>. В каждой варке может быть изделий сто - а может быть одно. Ну, если одно крупное - там, конечно, сложнее, там не восемь минут, а час может быть вулканизация. Но всё равно... И так было всё. Главное - во всех официальных установках по плану указывались штуки, или тонны, или квадратные метры. Качество не учитывалось нигде! Не было такого показателя официального, как качество. Да было ОТК - отдел технического контроля, был контроль резиновых смесей, так же воровали при изготовлении резиновых смесей, то есть уже на стадии изготовления резиновой смеси. Она шла дальше на переработку уже, чтобы из неё получили изделия, чтобы она превратилась в резину. А пока это резиновая смесь - это еще не резина, в ней ещё пока только пластичные свойства, а надо эластичные получить в процессе вулканизации. Так она уже шла туда недоперемешанная, недоделанная. Ну и что? Особенно это было в ночных сменах: вальцовщик должен был от каждой заправки, от каждого беча - это называлось беч - от каждого беча резиновой смеси, от каждой заправки должен был вырезать после вальцевания небольшой кусочек резины и тут же отправить на экспресс-контроль. Экспресс-контроль находился в подготовительном цехе, это не центральная заводская лаборатория, а вот такой экспресс-контроль. Там за несколько минут проверяли по физико-механическим свойствам эту резину, и он выполнял все абсолютно точно на первой варке, но вырезал не один кусок, а вырезал столько кусков, сколько он бечей должен был сделать за смену, скажем, десять, а в следующей варке он воровал режим, а нёс кусочек от той, первой. В результате он выполнял норму примерно за час до конца рабочего дня, и, если это ночная смена - кто-то уходил домой втихаря, а кто-то продолжал работать и выполнял сверх нормы. То есть вот, вульгарно говоря, предположим, он за смену должен был сделать десять заправок, десять бечей. Он делал одиннадцать, скажем так. Значит, что нужно было сделать с этим рабочим? Нужно было его наказывать, лишать премии, относить за его счет брак? Ничего подобного! Газеты о таком рабочем писали как о герое, который перекрыл норму. Я, когда читал в газете о скоростных сплавках с фамилиями, с присвоением звания Героя Соцтруда, мне было и смешно и грустно, и хотелось тем, кто это пишет, просто сказать: "Какие же Вы идиоты, что Вы делаете - воспеваете воров, жуликов, и потом сами же покупаете автомобиль, шины, которые ходят по 20 тысяч километров, а то и того не ходят. И прочие изделия выходят из строя гораздо раньше - и ремни вентиляторные, и вообще всё - на автомобилях, которыми вы пользуетесь. То же самое в промышленности: эти же изделия... Ведь ремни не только для автомобилей - это же и для станков, транспортёрная лента, для шахтеров - вообще для промышленности. Так ведь то же самое! Для авиации - и то воровали. Потом какой-нибудь шланг из-за этого мог выйти и выходил из строя, и авария - самолет падал, люди погибали. Вот так работала советская промышленность. Все перевыполняли всё, брали повышенные обязательства...

Не помню, рассказывал я вам или нет: был такой генеральный секретарь, бывший начальник КГБ Андропов. Все тогда радовались, что он наведёт порядок. Так он был полумёртвый или полуживой, как правильно сказать - не знаю, жил на искусственной почке, как говорили. И вот на каком-то съезде ЦК или на пленуме - неважно - где он не мог быть по состоянию здоровья, поскольку висел на искусственной почке, он написал письмо на это собрание, в котором сказал, что надо бы на следующий год взять обязательства у всей промышленности на один процент увеличить выработку и на один процент снизить себестоимость. Ну, казалось бы: что такое "на один процент"? Все это тут же подхватили, все начали принимать социалистические обязательства... Ну, естественно, что такое "на один процент" - на два на три, встречные планы пошли. То есть стали выпускать еще более худшие изделия. Ну, я всё меряю на свою промышленность, потому что в резиновой промышленности большая часть времени на производство того или иного изделия режимное - вулканизация. Приготовление резиновой смеси, вулканизация - это режимные. Обработка - это ручная, там можно повысить производительность труда ловкостью, навыком, внедрением каких-то там специальных машинок для резки, обрезки и так далее. Но процесс вулканизации мог изменять только тот, кто был законодателем рецептуры режима, т.е. центральная заводская лаборатория. Оттуда спускались документы на рабочие места - режим работы, то есть минуты. Вот загрузки резиносмесителя - тут всё расписано поминутно: какой ингредиент засыпать на какой минуте? Скажем, на нулевой минуте каучук загружается, на там пятой минуте, на седьмой минуте или на третьей минуте технический углерод, потом мягчители и так далее - всё расписано. Теперь: все эти ингредиенты готовят люди на весах, взвешивают, всё это подается к резиносмесителю. Ну, к примеру, для вулканизации клиновых ремней приводных используется не сера, а цинковые белила. Наилит в каучук... наилит - это бензомаслостойкий... каучук то есть стойкий к нефтепродуктам, что из них делают бензин, смазочные масла и так далее. А наилит - его вулканизирующим веществом являются цинковые белила, а цинковые белила - это же краска. Так сколько этой краски воруют? Значит, вот навесчица, которая стоит около весов и навешивает, ей написано там, скажем, сто грамм, у неё баночки там всякие, она должна сто грамм навесить - ну, что ей стоит 90 грамм навесить? Кто там проверит это? Надо, чтобы кто-то проверил, но никто там не проверял. Каждый день с завода белила выносили - попадались. Кого-то судили, кого-то увольняли - но воровали. А в результате-то резиновая смесь недополучала! И это не только цинковые белила там - и сурик, например, шёл как краска для каких-то изделий, и много чего, и синька, например, обычная синька, и прочее, и прочее. Использовались химикаты, которые и в быту использовались. Больше того: можно было просто украсть для продажи. Воровали - и продавали. И ловили на рынке наших же рабочих, облавы устраивали, и ловили, с нашей заводской там - с цинковыми белилами теми же. И всё это поощрялось - приписки, вот эта вот гонка за штуками... Вот всё это я уже рассказывал - о планировании, когда мелкие изделия планировались не в штуках, а в весе, в тоннах! А * были... Всё это я уже рассказывал, не буду повторять. А теперь мы удивляемся, что наши машины - самые плохие в мире, что у них отказов в несколько раз больше, чем у импортных машин. Да просто там не воруют, наверное, и удерживают все режимы, где нужны режимы. А каждая машина - я не имею в виду автомобиль, а вообще любую машину - автомобиль, подводную лодку, самолёт, танк, станок, трактор, комбайн, швейная машинка, я не знаю - ну всё на свете, нет ни одной машины, где не было бы какой-нибудь резиновой детали или резиноармированной. И без этой деталёшки, какого-нибудь сальничка - нам привычно это дело с автомобилями, с самолётами мы только как пассажиры дело имеем, а с автомобилями - как хозяева, так мало ли там маленьких сальничков всяких? Вот вышел какой-то сальничек, потекло масло - и всё, и привет. Шланг тормозной сделан с браком вот с таким, и в какой-то момент он растворился. Ведь не секрет, что при отсутствии того же наилита делали на натуральном каучуке. И сверху это поощрялось. На натуральном каучуке. Самый такой наглядный пример, на котором я чуть не погорел, чуть в тюрьму не попал: стали переводить вариаторные ремни комбайнов на капрон - раньше на хлопчатобумажных тканях делали прорезиненных, а вот - на капрон. И стали, значит, выходить из строя они. Значит, не было... в какой-то момент не было наилита, там только наилит каучук применялся, никакой другой не применялся. Потому что ремни эти работали на комбайны, и там они частенько попадали в контакт с нефтепродуктами - ну, со смазочными маслами в частности, с горючим - и так далее. Вот, в Советском союзе был единственный завод наилита в Ереване, ну, бывали у него там какие-нибудь неполадки, аварии, и экологи там воевали, потому что он отравлял весь район, там очень большие вредности при производстве наилита выделялись в атмосферу. Что делать: у нас нет на заводе наилита - останавливать производство надо. Нам сверху команда: переводите эти самые ремни на натуральный каучук. Ну, стали переводить - что делать? - и гнать эти штуки. <звонок> Минуточку...

001_A_005_Deda Vova (0:22)

Да, так вот: стали делать на натуральном каучуке, а натуральный каучук не терпит нефтепродуктов, он набухает и рвётся, и ремни на комбайнах стали выходить из строя через месяц работы. Не хватало... <звонок>

001_A_006_Deda Vova (14:18)

Не хватало их даже на один сезон! Представляете? Началась уборочная кампания - а ремней не хватало и на один сезон. Я вам рассказывал о случае, когда мы перешли на капрон - это другой случай, я просто перепутал - когда они начали вытягиваться, и был скандал, стали останавливаться комбайны. К счастью, я вспомнил, что в протоколе с производителем комбайнов, с Таганрогским этим КБ, конструкторским бюро, было оговорено, что они должны сделать лениксы, то есть натяжные ролики. Ну, я это уже рассказывал, я помню, не буду повторять. Вот понимаете - вот то, что я рассказываю: вспоминаю, с чем мне приходилось сталкиваться - и вот, пожалуйста: изделия для добычи нефти разные, там огромные, скажем: рементор - это устройство, запирающее скважины. Это огромные там многокилограммовые изделия, армированные сталью и вот, не дай Бог, эти изделия сделать на каучуке, которые не маслобензостойкие. И вот, представляете: скважина, пробурена и заперта и вот эта резина растворилась, и оттуда фонтан врезал или газ, если это газовая скважина. И вот, вся промышленность работала так, мы выпускали все самое плохое в мире, наверное - я не знаю как там в Африке. Ну, и сейчас то же самое продолжаем. И сегодняшние эти самые прививки, вливания, эти уколы, скажем, тому же автопрому - все же делается - извините, чуть не выругался - не по-людски. Вместо того, чтобы менять там руководителей, которые умеют работать только по-социалистически, а не умеют работать головой, не понимают, что давным-давно уже нужны не штуки, а качество, вместо этого им деньги дают. ВАЗ должен сорок с чем-то там... сорок четыре миллиарда долларов - а ему государство дает помощь, чтобы он продолжал выпускать самые плохие в мире машины. Для нас эти машины когда-то казались верхом совершенства, хотя уже тогда эти машины отставали от всего мира Бог знает насколько, потому что мы-то сравнивали с чем? Ну, с "Запорожцем", например, или там с "Победой", "Волгой". Вот... и что сейчас делают? Да то же самое! Повышают пошлины на импортные машины, чтобы... так тут же следом повышает и тот же ВАЗ, и другие наши автомобильные заводы... И так - во всём. Я не знаю: те, кто орут сегодня: "Надо своё, надо отечественное"... Опять про тот же госпиталь: вот со мной там еще пятеро или четверо таких же гавриков, как я лежат. И вот, патриоты они, значит, а я - не патриот. Они говорят: "Вот, безобразие, всё - импортное, надо своё покупать". Я им задаю вопрос - вот одному, второму: "У тебя телевизор есть?" - "Есть" - "Какой?". "Панасоник" - "А почему не Рекорд?" - "Да ты чё!" Я говорю: "Да ты же сейчас орал, что надо своё покупать - что же ты "Панасоник"-то купил, а не "Рекорд"? Ты же патриот такой!" - "Да вот, тыр-пыр", туда... Я говорю: "Да не тыр-пыр! Вот когда "Рекорд" будет лучше "Панасоника", вот тогда и я, и ты, и любой из нас пойдет и купит "Рекорд". И то же самое - со всем остальным. "У тебя стиральная машина есть?" - "Есть" - "Какая?" - "Самсунг". У другого спрашиваю: "А почему не наша, имени Владимира Ильича Ленина?". Всё... ну, кроме мата в ответ ничего не услышишь, я же, кстати, могу тем же самым ответить. Я говорю: "Так вы лучше заткнитесь насчет вашего патриотизма, это у вас не патриотизм, а все что вы делаете - это во вред России! Потому что надо выпускать лучшего качества и дешевле - вот тогда всё будет в порядке". Что такое, вот когда соревнуются? Господи, забыл это слово - конкуренция. Что такое конкуренция? Вот это вот и есть. А у нас какая конкуренция? Хоть и разные, а все равно эти предприятия хотят всё равно всё это одно и тоже: сговоры и прочее. Во всем мире нефть подешевела в три раза, бензин подешевел, а у нас вот только сейчас вроде, говорят, начал дешеветь. И никто на это ответить не может. Весь мир снижает ставки рефинансирования - а мы повышаем! Ну, умнее всех что ли? Я не знаю, что такое ставка рефинансирования, я не знаю, как она влияет вот на этот самый кризис, но я знаю, что весь мир снижает ставки рефинансирования - а мы повышаем. Я не понимаю и нигде не слышал объяснения. У меня просто, естественно, закрадываются сомнения: весь мир - дурак? Весь мир идет не в ногу - только мы одни в ногу идём? И нам что-то пытаются вбить в голову, какую-то ахинею! И вот уши развесили и слушают. Людей не оторвёшь от телевизора! Приходят с работы - и что делают первым делом? Ещё помыться не успели, руки помыть, покушать - а уже кнопку нажали, если она уже не нажата раньше, и целый вечер до сна - какой там до сна! - ложатся спать и продолжают смотреть телевизор. Так и засыпают под этот телевизор. А там идет сплошное враньё, в телевизоре - стопроцентное враньё идёт или шутки-прибаутки там этих самых бабушек... артистов, которые старух этих играют, или Петросяна какого-нибудь. И всё, по всем программам, куда ни крути - все советские программы... российские, простите, программы - всё. А уж эти новостные - уж... Вот идёт серьезнейший вопрос в стране, раскол идет по отношению к процессу над Ходорковским кто за, кто против, а что об этом говорят центральные каналы - да ничего! Только можно что-то узнать по радиостанции "Свобода" или "Эхо Москвы" - слава Богу, ещё их не закрыли, но закроют, наверное, скоро. Сейчас вот, сегодня, слушаю: какой-то человек - неважно кто, в каком-то городе - в Самаре, по-моему, но неважно, он на своем сайте там или блоге раскритиковал местные МВД и ФСБ. Его привлекли к уголовной ответственности, посадили, ему грозит два года тюрьмы. Его обвиняют, что он возбуждает ненависть к ФСБ и МВД! Сейчас устраивают там демонстрации в его защиту с требованием, чтобы Путин и Медведев выступили где-то и сказали, что их критиковать можно. А что я могу, лично я, что я могу с собой поделать, если я ненавижу это ФСБ? Да, ненавижу! Да, я знаю, что там попадались приличные люди - ну, и где они, эти приличные люди? Или сами уходили, или их выдавливали оттуда. Ни один приличный человек не мог работать там. Мозги нужны другие совершенно. И никогда у нас не будет порядка, пока страной будут руководить вот эти вот люди. Вот вся страна, все средства массовой информации только и говорят о мальчике, которого избили родители. Вообще возмутительное безобразие - родителей, конечно, надо судить за это - приёмные родители... Но это же стало главной, так сказать, новостью, а о том, что расстреляли десять человек в Чечне или Ингушетии, о том, что где-то там ещё постреляли кого-то - так, сказали - и прошло. Хоть одного осудили? А там где что-то взорвали - нет, про этого мальчика будут говорить несколько дней, чтобы отвлечь наше внимание от сегодняшнего дня. Прямо слов не хватает! Люди как-то этого совершенно не понимают, начинают спорить, что всё не так... Америка виновата, оказывается, во всех наших бедах! Ну, естественно. Америка и вот такие, которые нас критикуют - вот внутренний есть враг, и я говорил об этом и буду говорить. У нас всё время враги. Мы такие хорошие - но у нас кругом враги. А кто наши лучшие друзья? Иран, Корея Северная, батька Лукаш - вот наши-то лучшие друзья кто! Слава Богу, кажется, с Америкой какие-то шаги предпринимают, чтобы нормальные отношения стали, но боюсь, что всё это скоро кончится, потому что Америка пойдет вперёд, а мы опять будем в жопе сидеть и говорить, что Америка виновата.

В общем, тошно, ребята от всего этого, Господи... Вот моё поколение очень скоро уйдет, вообще исчезнет, свидетелей о днях советской власти уже не будет никого в живых скоро, мы - последние. Есть новое поколение, и ему будут врать, да они будут, развесив уши в школе, слушать учебник, какой Сталин был лучший в мире менеджер... Что-то про Ленина совсем забыли уже, а это же он - главный бандит, он - главный враг России, а Сталин - его верный продолжатель. Ну, а теперь вот Путин - верный продолжатель этого дела, но немножко под другим соусом, но, в общем-то, всё-то же самое. Сейчас уже ставят вопрос, чтобы дать возможность каким-то там собраниям местным снимать с работы неугодных мэров, избранных прямым голосованием народа. Уже скоро вообще у нас выборы накроются, и мы придём к тому, что было в Советском Союзе. Вот выборы президента уже точно как в Советском Союзе. Все - за, кто против, кто воздержался - единогласно. А кто против - его потом приглашают в соответствующее учреждение на известную площадь и беседы с ним производят...

Ладно, хватит на сегодня, а то изолью всю эту самую злость на это дело. Ладно, я постараюсь в следующий раз рассказать, вернусь на много лет назад, постараюсь рассказать, что я встретил, попав в Тобольск - бытовое. Школьное, бытовое, без всякой политики, безо этого. Потому что это было настолько отлично... отлично не в смысле оценки, а отлично в смысле отличия, отлично от того, с чем я жил и был знаком в Москве - эта вся обстановка и всё, что это, наверное, будет интересно, потому, что так, как жил Тобольск, жила, в общем-то, вся страна, жили все эти маленькие городишки. Ну, ладно, до завтра или там до послезавтра. Всё, пока выключаю...

001_A_007_Deda Vova (1:01:44)

5 апреля 2009 года... Итак, Тобольск - сентябрь уже, в школе идут вовсю занятия... Приняли меня в 12-ю школу. Как я уже говорил, в первую, базовую школу, где было десять классов, не приняли меня, тогда там был другой директор, он был, очевидно, человеком слабым... Ну, почему-то побоялся он меня принять, как члена семьи репрессированного, так скажем. А в 12-ю школу... ещё в какую-то школу меня пытались определить, ну, и наконец, приняли в 12-ю школу. Пришёл я в эту 12-ю школу - я не помню, кто меня привёл, мама или папа - пришёл я в 12-ю школу в 6-й - не помню уж, в какой, не то в "А", не то в "Б" класс - неважно. Школа была в приспособленном здании - не в здании, специально построенном, как школа, а в приспособленном здании из красного кирпича, двухэтажного, без центрального отопления. Там были печки, которые топились дровами, туалет представлял из себя на улице во дворе выгребную яму, деревянный сарайчик такой, там, значит, ступенька с дырками соответствующими... Для того, чтобы попасть в тот класс, куда меня определили, нужно было пройти через другой класс. То есть вход в мой класс был через проходной класс. Окна из класса выходили на улицу Декабристов, и прямо под нашим классом в таком цокольном этаже... Двухэтажный дом - он был практически не двухэтажный, он был одноэтажный, но с очень высоким цоколем, и в этой нижней части были какие-то там склады чего-то, а вот прямо под нами был маленький магазинчик, в который чтобы войти с улицы, нужно было спуститься там на несколько ступенек, три-четыре ступеньки, и входили в маленький магазинчик, который торговал сладостями - конфетами, пирожными, печеньем, халвой - и так далее. Больше ничем он не торговал, там была продавщица, такая полная, толстая женщина, очень добрая. Вот это было прямо под нашим классом. Когда я вошёл в класс - это была переменка или начало занятий, скорее всего - это было начало занятий, в девять утра или в восемь утра - не помню. Класс затих, значит: привели какого-то москвича. Класс затих, мальчишки-девчонки - ну, двадцать с лишним человек... Там были старые парты с откидными крышками, с непроливашками - это чернила в которые наливались - с желобками там, чтобы положить карандаш, ручку и ящиком под крышкой, куда можно было положить учебники там, сумку - и так далее. Каждая парта была рассчитана на двух человек, она была связана со скамейкой - тоже на двух человек... При хорошей тренировке можно было, вдвоём на этой парте сидя, перемещаться, то есть шагать сидя, упирая колени в дно этой самой столешницы, вот под ящиком, куда открывали книжки, парта при этом приподнималась, и ты сам немножко приподнимался, и таким образом можно было двигаться.

Посадили меня в самый дальний угол, на "камчатку", рядом с парнем, который оказался Пашкой Ульяновым. Вот такая фамилия - ничего общего, конечно, с Лениным он не имел, но там, в Тобольске много... несколько было Ульяновых. Пашка Ульянов... А надо сказать, что я какое-то время ощущал стеснение, но ко мне отнеслись, в общем, ребята нормально, никто меня... Ну, кто-то там пару раз сказал: "Москвич из-под Серебрянки" - так это, пренебрежительно - и на этом всё кончилось. Никто не пытался меня побить или задраться, проявляли интерес к Москве. Узнав, что я из Москвы, проявляли интерес к Москве, там задавали вопросы всякие-разные.

Вот в противоположном от нас углу... значит, мы сидели спиной к стене - вот в другом углу этой стены выходила печь, которую топили из коридора или там из другого какого-то класса. В общем, дверца для дров была не в классе. Значит, это был сентябрь, там уже было достаточно холодно...

Учителя... Нашей классной руководительницей была Римма Антоновна Хрущёва. К Никите Сергеевичу никакого отношения она не имела. Это была по моим понятиям очень пожилая женщина, очень толстая, очень добрая, преподавала она немецкий язык. Литературу и русский язык преподавала Валентина Модестовна... не помню фамилии, вспомню - скажу, да и не важно. Это была очень строгая, блестяще, великолепно знающая предмет учительница. А, кстати, почти все учителя были выпускники дореволюционные, то есть немолодые люди. Молодая была преподаватель географии, молодая была преподаватель рисования или черчения, чего-то там такое - вот и всё. Был преподаватель математики, но я его совершенно не помню - то ли женщина, то ли мужчина, потому что очень скоро пришёл другой, новый преподаватель, о котором я расскажу.

Был директор... Степанов или Абрамов... *... звали Степан Иванович или Иван Степанович, но не помню. Никто его из школьников по имени-отчеству заглаза не называл, все его называли Мятый Лапоть. Я сперва не понял, не сразу понял, почему такая кличка у директора - Мятый Лапоть. Потом понял: это был отвратительный совершенно человек, злой, глупый... Я приведу несколько примеров его глупости... И абсолютно безвольный. Вот, очевидно, поэтому его и звали Мятый Лапоть. Ну, ребятишки тамошние, тобольские, тоболяки коренные - тоболяки - это публика будь здоров! На уроках вытворяли такие вещи, которые в Москве и не снились. Например, кто-то приносил в класс птичку...

Многие вообще ловили птичек, потом и я этим занимался... Значит, были садки, ловили птичек. Птички там были: щеглы, чижи, снегири - вот, ловили, у меня даже один год всю зиму прожили два щегла - в двух садках - и жулан. Ну, снегирь это у нас... сибирский жулан, который пел песенки - а весной я их выпустил. Щеглы мгновенно упорхнули, улетели, а жуланиха - это была она - снегириха, когда я выставил садок и открыл его на крыше, она, во-первых, долго не вылетала из садка... Наконец, прыгнула на открытую дверку, посидела-посидела, вспорхнула - и села на дерево. Ну, я... мне то ли некогда было, то ли что - я не убрал с крыши садок, садок большой был, не маленькая клетка, а большой садок там, ну, наверное, с четверть кубометра, что ли... Нет, больше, наверное, чем четверть кубометра. Он был сантиметров восемьдесят на восемьдесят на восемьдесят - вот такой примерно, большой. Большой садок. Дома она наловчилась открывать дверцу клювом... вот этот крючочек, который там держал, она открывала клювом, долбала-долбала, пока крючок не поднимался, потом ударяла по двери и вылетала. Порхала-порхала по квартире - по комнате, где мы жили. А у хозяев была кошка. И однажды я застал картину: никого не было дома, а я пришёл - когда жуланиха-бедняга забилась в клетку, в садок - она на окне висела, клетка - а кошка сидела внизу, водила хвостом и прицеливалась, как туда запрыгнуть. Вовремя я пришёл - дверца была открыта... Я поймал кошку и мордой раз десять с хорошей силой, но не до крови проехался по решётке этой западёнки... не западёнки, а садка этого, клетки. Хорошо она пищала, кошка... Потом я её выпустил - она пулей вылетела из комнаты... А у нас под дверью была щель сантиметров десять высоты, то есть низ двери не доходил до пола, порога не была - ну, сантиметров десять, то есть там кошка свободно проходила... Больше кошка в комнату не заходила. А когда жуланиха вылетала и порхала по комнате, то кошка, сидя в хозяйской комнате, через которую нужно было пройти в нашу комнату, сверкала глазами из-под двери, но войти в комнату не осмеливалась. Жуланиха же, заметив кошку, немедленно порхала прямо с лёту в эту клетку и забивалась в уголок. Ну, я приходил, кошка тут же убегала...

И вот я её, значит, выпустил - она села на дерево. Я ушёл куда-то... Возвращаюсь, смотрю - батюшки: жуланиха в клетке! Залетела обратно, не хочет улетать. Что делать? Весна, лето - чего она одна? В общем, я её из клетки снова выгнал вежливо и унёс клетку. Она, во-первых, долго сидела на дереве, не улетала. Наконец, улетела - но ещё несколько дней она прилетала на это дерево. Рядом с деревом тополь, огромный тополь рос. И вот она там сидела, смотрела - но вот в какой-то момент она не вернулась. Что, надо ли было её оставить, не надо было, погибла она, не погибла она? Она была уже взрослой, когда её поймали, это не птенец был, но она настолько привыкла, что я не знаю, как её встретил лес...

Так вот, ребята приносили в школу птицу и на уроке её выпускали. Особенно синичку любили приносить. Синичка, значит, начинала биться в стёкла, весь класс бросался её ловить - ну, и урок был сорван. Но это позволяли себе не на всех уроках. Вот, у географички, например, которая преподавала географию, и которая по слухам мальчишек и девчонок была влюблена в преподавателя физики. Он был мужчина - молодой человек, красивый человек, не баловались на его уроках, слушали его внимательно, он интересно рассказывал. Но почему-то ходили слухи, что они - влюблённая пара. Ну, сами понимаете, что шестиклассники в таком возрасте, когда эти вопросы начинают интересовать. Значит, иногда эту географичку встречала надпись на грифельной доске... на классной доске там "Иван Иваныч + Марья Ивановна = Любовь". Ну, или что-нибудь в этом роде. Ну, географичка была, в общем, никакая, она вот тоже вроде "мятый лапоть", потому что на её уроках можно было встать, подойти, собраться кучкой у печки, где было тепло, особенно зимой, закурить, кто курил... А я тогда уже курил - втихаря, правда, тайком от родителей, но уже курил, покуривал, так скажем... Вот... вроде никто её не слушал. И она... вот она не запомнилась, и я помню, что это была такая брюнетка, невысокого роста, мне казалось. Даже не могу сказать - красивая, некрасивая - я тогда, наверное, в этом ещё не разбирался... А вот Валентина Модестовна, которая преподавала литературу и русский язык - она нас увлекала. Она была пожилая уже женщина... Она так рассказывала о писателях, об их произведениях - изумительно совершенно. Правда, я у неё... Вот я сейчас не помню, у неё это было или уже в 1-й школе. По-моему, у неё, вот в шестом классе. Но была такая история... Ну, неважно. Думаю, что здесь почему? Потому что в 1-й школе, уже в восьмом классе... да, и вы знаете, наверное, это было в седьмом классе, в этой же 12-й школе, но по литературе уже была не Валентина Модестовна, а кто-то другой, не помню. Но у меня там произошло такое ЧП: мы проходили Чернышевского "Что делать?". Ну, если Вы читали, в чём я очень сомневаюсь, это произведение, то там есть такой герой Рахметов. Он, значит, революционер там, то-сё, пятое-десятое... И этот Рахметов, как нам преподавали, воспитывал в себе революционную волю следующим образом: он спал на гвоздях. Таким образом он воспитывал волю. Значит, это считалось достойным революционера, коммуниста, ну там большевика тогда - не КПСС была, а ВКП(б) - всесоюзная коммунистическая партия большевиков, тогда все коммунисты были большевиками, назывались... Вот, и была контрольная на эту тему. И я в контрольной написал, что, по-моему, он дурак, потому что спать на гвоздях - это глупость, и что, по-моему, таким образом волю выработать нельзя, можно, наверное, выработать только терпение к физической боли, но никак не волю. За это мне поставили двойку, но меня вызывали на учительский совет, в учительскую, читали мне мораль... ну, директор читал мне мораль, что я подрываю основы социализма... ну, слова были другие, но смысл такой. Ну, в общем, попало мне за это, как чуть ли не за контрреволюцию. Тем более я был сыном репрессированных родителей, отец уже в лагере сидел... в тюрьме, вернее, Тобольской, мама - в ссылке... Вот, под таким соусом директор меня воспитывал. Вот, такой был директор.

Что ещё делали на уроках? Любили стрелять из резинок. То есть что это значит: тонкие резинки в трусиках, которые вдевали там в подвязки. Раньше девочки носили чулки, никаких этих самых колготок не было, они носили, значит, лифчики... Даже девочки, у которых ещё не было форм определённых, всё равно носили чулки, больше того - даже мальчишки, которые носили чулки, вынуждены были носить и мужские такие лифчики, к которым крепились на подвязках чулки. Вот я в Москве летом ходил в коротких штанишках выше колена - ну, в шортах, которые потом назывались шорты - и в чулках, когда было холодно. А чтобы чулки не сваливались, приходилось надевать лифчик такой и, значит, там подвязки на подвязках. Когда было жарко, я подвязки отстёгивал и чулки сворачивал таким жгутом вниз, и внизу такая баранка вокруг лодыжки получалась, или до колена, чуть ниже колена, вот. Ну, зимой в длинных брюках ходил... В Тобольске я уже в длинных брюках ходил, никаких коротких не было. Так вот: вот эти резинки можно было купить на базаре у тех, кто торговал всякими китайскими игрушками, шарики вот были на таких резинках, я его привязывал к пальцу, и можно было так бросать кому-нибудь в лоб, и он отскакивал обратно к резинке. Или просто с ним дрыгать рукой, он прыгал на резинке... А любили вот эти резинки надевали, на два пальца привязывали, делали из бумажки, или даже из проволоки, но чаще, конечно, из бумажки... Сворачивали такую бумажку, её пополам складывали, одевали эту резинку и как из рогатки растягивали и стреляли - друг в друга там, в преподавателя - куда угодно. А где брать резинки? Так вот: мальчишки, к моему сперва жуткому удивлению - а потом к этому, конечно, привыкаешь - ныряли под парту, залезали девчонке под юбку, отстёгивали... девчонка боялась закричать - эту самую подвязку и из подвязок вытягивали резинки, а потом эту подвязку обратно отдавали девочке. Вот так, вот такие...

Теперь: летом, когда были открыты окна, на некоторых уроках можно было потихоньку вылезти в окно - на уроке, пока, скажем, преподаватель на доске что-то пишет, можно было выскользнуть, спрыгнуть - это невысоко было, это был, я говорю, даже не второй этаж, а вот над цоколем... он ниже второго этажа. Ну, там не знаю, окно было от земли метра два, может, вот так - не больше. Можно было, значит, вылезти в окно, зайти в этот магазинчик, что-нибудь там спереть - пару конфет...

Однажды притащили целый ящик халвы. Пока там продавщица принимала товар или чего там - я не знаю - оказались два парня наших там, из нашего класса, и они - на уроке же - залезли обратно с ящиком халвы, спрятали его. Ну, кончился урок, эту халву, значит, поделили. В общем, класс её съел, целый ящик халвы. Ну, там, наверное, килограмма четыре было в ящике. Ну, стандартные ящики, специально под халву, из такой очень тонкой-тонкой фанеры, однослойной фанеры - такие были ящики - и бумага была пропитанная... И вот этот вот брикет такой здоровый... Я думаю, что он был размером что-нибудь сорок на сорок сантиметров, квадрат, ну, и высотой там пять, наверное, сантиметров или шесть вот - халва.

Однажды был такой курьёзный случай: был у нас урок пения. Да, был у нас преподаватель пения. Уроков пения. Это был не молодой человек, который приходил с гитарой. Никакого рояля там или пианино в школе, конечно, не было, он приходил с гитарой и с этим... как же он назывался, которым он ударял, слушал этот... Господи, камертон! Вот с этой рогулькой, камертоном. И, значит, мы пели песни.

Однажды один из парней опоздал на урок. Был урок пения, мы пели, а этот самый преподаватель рисовал на доске ноты. Нотной грамоте нас учили... Ну, я к тому времени нотную грамоту знал, я рассказывал, что я в московской школе был в первом детском московском хоре, и там нас учили нотной грамоте, я её знал уже. Но тем не менее нас учили, и этот парень - не помню, конечно, его ни имени, ни фамилии - в окно залез и сел на своё место. Учитель, закончив там писать, обернулся, увидал его, страшно удивился, ему в голову не могло прийти что тот залез в окно... Он говорит: "А тебя не было в начале урока". Парень говорит: "Как не было - я всё время тут был!" Преподаватель к классу обращается: "Был ли Сидоров здесь?" Все, значит, хором: "Да, он был всё время здесь!" Так этот учитель, видимо, в недоумении и остался: был или не был? Весь класс подтвердил, что он был здесь. Вот мы пели песни, значит, там хором. Ну, кто-то был там соло, вот... Так что и уроки музыки нам преподавали...

Хочу рассказать ещё одну мерз... хотя, по-моему, я уже рассказывал, как директор, который всегда замещал вообще любого преподавателя, ни хрена не зная, на уроке конституции - а мы тогда должны были изучать сталинскую конститутцию, зубрить её - так вот, Нина Хоботова, моя подруга, что рядом со мной сидела на одной парте, там свистнула - это в седьмом уже классе было - а он решил, что это я, и, значит, высказал такую фразу: "Вы в Москве вредили - и сюда приехали вредить!" Вот весь класс, все сто процентов устроили ему обструкцию - начали стучать партами и не переставали стучать вот этими крышками, пока он не ушёл. Он ушёл из класса, мы выжили директора школы из класса, вот поэтому мы его и звали Мятый Лапоть. А мама потом пожаловалась в НКВД, когда ходила на отметку: её вызвал начальник, он - я рассказывал - иногда в комендатуре говорил: вот придёт Фелинзат - пусть зайдёт ко мне. Он почему-то интересовался мной, в том смысле, как ваш ребёнок учится, не обижают ли, даже пенсию какую-то там назначил - вру, я всё это рассказывал уже...

Вот, а теперь я вернусь, хочу рассказать о приходе Алексея Алексеевича Логинова. Но прежде скажу, что когда появлялся новый учитель, то его всегда испытывали. Это как в этом... в ШКИДе. Если вы читали "Республику ШКИД", то вы знаете - это школа имени Достоевского, где беспризорники были в двадцатые там годы в Москве <в Петрограде - ММ>, автор - Пантелеев, по-моему, Лёнька... <Григорий Белых и Леонид Пантелеев - ММ> Вот, там тоже учителей встречали - и тут всех новых учителей встречали какими-нибудь гадостями: то гудеть весь класс начинал, закрыв рты, и нагло глядя в глаза учителю новому, а когда он подходил, то человек не гудел. Он отходил - человек продолжал гудеть, весь класс гудел. То есть, когда он к доске поворачивался, то есть оказывался спиной к классу, в него кидали там скомканную бумажку или стреляли вот из резинки, но не столько в него, сколько в доску, ну, чтобы рядом с ним. Могли кнопку на стул подложить, могли притащить карбид и перед уроком крошку карбида бросить в чернильницу - и всё, весь класс не работает, полшколы не работает, пока обнаружат... Ну, это же кусочек карбида величиной с горошину в чернильницу бросил - и через пять минут в класс не зайдёшь: сплошная вонь сероводородом. Господи, больше того: затапливали печку на большой перемене - и закрывали трубу. Класс наполнялся дымом, все оттуда убегали, оставались два дежурных, которые запутывали голову, дышали через тряпки, через одежду, чтобы... и как только появится учитель, как ему сообщат, что вот учитель идёт - быстренько открыть трубу и спрятаться там же в классе, куда-нибудь под парты спрятаться. Учитель приходил, смотрел - труба открыта, уходил - тут же труба закрывалась.

Или, например, такие вещи: затаскивали в класс телёнка. Надо сказать, что по городу... там многие держали корову, почти у всех были частные дома с участками - огороды... Держали коров, кур, телят, поросят, всё это - нужно же было налоги за всё это платить. Так вот: какой-то заблудший телёнок оказался во дворе школы, его взяли и затащили на второй этаж класса, потом никак выгнать не могли...

Так вот: появился Алексей Алексеевич Логинов. Одна рука у него была сухая. Как потом выяснилось, это был результат ранения в гражданскую войну... Ну, это потом выяснилось. Значит, это был среднего роста, сухощавый, очень немолодой человек, я думаю, что ему было за пятьдесят, а нам, двенадцатилетним-тринадцатилетним, он казался стариком, конечно. С бородкой чёрной - он чёрный был, как смоль. Бородка у него такая козлиная была... Троцкистская, так скажем.

Вот, он пришёл в первый раз на урок, сказал: "Здравствуйте!". Тишина. Ну, он промолчал... Потом он начал знакомиться. И он называл... Он сказал: "Ну, не хотите здороваться - не надо". Потом он начал читать по журналу фамилии и просил... говорил: "Кого назову - встаньте". Ну, тут никуда не денешься... Значит, он смотрел на тебя, говорил: "Садитесь", -он на "вы" к нам обращался. "Садитесь" - и следующего...

Наконец, начался урок. Он повернулся к доске, начал на доске писать... "Да, хочу узнать, на чём вы остановились с предыдущим преподавателем". Это в середине учебного года было, в шестом классе. Алгебра уже была... Он преподавал алгебру и геометрию, а потом и тригонометрию в седьмом классе.

Вот... он на доске начал что-то писать - ну, в него начали стрелять там бумажками... Никакого внимания! В конце концов, это уже как-то надоело, и кто-то - я даже до сих пор так и не знаю, кто это - запустил галошей. Галоша с треском врезалась в доску, рядом с учителем - а он спиной стоял. К счастью, не попали галошей в него - и она упала на пол. Он остановился, перестал писать... или дописал даже, потом взял эту галошину...

Вы знаете вообще, что такое галоша, нет? На всякий случай расскажу. Галоша - это такая великолепная уличная обувь, которая одевалась на домашнюю обувь. Вот дома ходишь в ботинках, при выходе на улицу одеваешь галоши - а галоши всегда стояли около дверей входных. Одеваешь эти галоши... это чёрная резиновая обувь, внутри суконка наклеена - мягкие очень, удобные - и ты ходишь по лужам там, по грязи. Пришёл домой, снял с ног галоши - и ты в чистых ботинках. Галоши эти ополоснул, перевернул вверх ногами - и они чистенькие... А тогда все ходили в галошах. Как я уже рассказывал, мне не в чем было ходить зимой в школу - не могли мы купить валенки, денег не было - и я ходил в галошах на босу ногу. Ну, что значит - на босу ногу? Я наматывал на ноги газеты, одевал такой грубый шерстяной носок, и сверху - галоши, и так вот ходил в школу.

Так вот: наконец, он кончил писать, обернулся, поднял галошу, посмотрел на нас на всех с улыбкой... Класс, конечно, затаился, потому что сперва все были уверены, что сейчас он вызовет директора, будет скандал - ничего подобного! Он потребовал вторую галошу. "А где", - говорит, - "вторая галоша? Пожалуйста, дайте мне вторую галошу, а то я не ношу - недавно только в Тобольск приехал, ещё не успел купить себе галошу, и тут на тебе - такой подарок! Дайте мне вторую галошу... Мне неважно, кто бросил - но я могу снова отвернуться - подбросьте галошу".

Всё! Зауважали! Алексей Алексеевич - это всё! И на уроках его - тишина. Вот, на его уроках, на уроках... Ведунецкая! Вот её фамилия была Валентина Модестовна Бедунецкая или Ведунецкая - вот что-то в этом роде... Вот на её уроках была полная тишина. Ну, на уроках пения тоже было спокойно, пели - это было интересно. На немецком языке просто из уважения к нашей классной... Как же?.. Антоновна, я же только что сказал, как её звали - Хрущёва... Ну вот, уже и имя забыл! Ну, неважно. Очень добрая она была, и её очень уважали. Но тоже издевались. Но издевались как? Не оскорбляли, нет - Боже упаси! Ей не подкладывали кнопок, карбида - нет, этого ничего не было. Но: у неё было очень плохое зрение, она без очков была вот примерно слепая, вот как я сейчас. А у нас в классе пара ребят, особенно один, Мишка Жуков, были профессиональными карманными ворами. Да-да-да, в шестом классе - профессиональными карманными ворами, они этим промышляли! Так вот, Мишка или второй - забыл, как его звали - у неё из карманчика, пока она шла из дверей к своему месту - они ухитрялись у неё из кармана вытащить очки. И всё! Урок сорван. Она ищет очки, без них она ничего не может. Она говорит: "Минуточку, я, наверное, их забыла в учительской". И уходит в учительскую, приходит - нет очков. "Да что же это такое?" Начинает расстраиваиться прямо, снова уходит... В это время ей очки куда-нибудь подсовывают - в её столе там, под какую-нибудь книжку, под что-нибудь подсовывают. Наконец, она их находит, ну, а урок уже если не весь, то половина урока прошла. Вот такие шуточки...

Так вот, Алексей Алексеевич Логинов - я его век не забуду - и Медунецкая... Медунецкая, во! Медунецкая! Валентина Модестовна Медунецкая. А Хрущёва - Римма Антоновна, вспомнил. Она к нам домой приходила. Когда папу арестовали, она не побоялась, пришла к нам домой, маму утешать. Вот такая учительница была вот эта Римма Антоновна Хрущёва...

Вот, я сейчас рассказываю, знаете - у меня прямо комок в горле: настолько она была тёплым человеком. Старушка! Уже, наверное, пенсию давно получала, но вот она - одинокая женщина, у неё никого не было, мужа, по-моему, у неё арестовали, детей у неё не было... И вот она немецкий язык преподавала. Она не была немкой, она - русская, но преподавала немецкий язык. Вот...

И вот, значит, благополучно я... Да, подружился я, конечно, в первую очередь со своим соседом Пашкой Ульяновым. Мы подружились, он приходил к нам домой, я приходил к нему домой, он жил на улице Ленина, в самом центре, рядом с театром, у них был огород там, летом там, значит, морковка поспела, он выдирал из грядки морковку, большую морковку, полоскал её в бочке дождевой... Ну, под каждым углом дома - двухэтажный дом был такой, дом был казённый, не частный. Казённый - там были квартиры, но такие, в общем, большая эта самая... как эта называется квартира, где много жильцов? А? Ну, от которых советская власть всю жизнь избавлялась, но так не избавилась, теперь эта власть никак не избавится. Коммуналка, во! Коммунальный дом, вот там вот жило много жильцов, много семей, там в каждой комнате - по семье с детишками и так далее. И под каждым углом дома стояла большая бочка, куда лился дождь с крыши - это пожарные бочки. И вот полоскали эту морковку в этой самой бочке и ели с удовольствием это дело. Сперва мне это казалось - как это так, немытые овощи? Меня приучали всю жизнь, что овощи надо мыть, а тут прямо вытащил из грядки, ополоснул - и хрумкай. И ничего, никто не болел!

С Пашкой в одном доме жили ещё ребята: жил Коля Вавилов, Вовка Клирос, и рядом жил Коля Зайцев, в соседнем... ну, это недалеко. Вот, это была наша компания, она сложилась вот каким образом: вот эти ребята - они входили в актив детского кино. В детском кино - ну, там один кинотеатр был. Так вот, там из детей был так называемый актив, коллектив детей, с которыми там занимались, мы там какие-то физкультурные упражнениям, мы где-то там выступали, пирамиды какие-то строили, мы там пели, в общем... У меня даже есть фотография групповая вот этого нашего киноактива, сохранилась. Ну, за это мы бесплатно ходили на детские сеансы, ну, и, естественно, на взрослые. И вот мы так сдружились, вот это была моя первая компания. В этой компании, значит, Паша Ульянов был... у него была очень тяжёлая форма порока сердца, врождённая. Он умер - не дожил и до двадцати лет, по-моему, потому что, когда я вернулся с фронта, его уже не было. Он умер, пока я был на войне. Сердце... А Коля Вавилов погиб на войне, Коля Зайцев окончил... он после седьмого класса не пошёл в первую школу, а пошёл в фельдшерско-акушерское училище, которое было в Тобольске, окончил его, попал на фронт, там был тяжело ранен и умер в госпитале от ран. А про Вовку Клироса не знаю, что с ним случилось. Наверное, тоже погиб, потому что я больше о нём ничего не знаю. Наверное, тоже погиб на войне. Все мы были примерно одного возраста: 1923 - 1924 год, вот так вот...

Вот, мы дружили. А у Пашки были друзья из других команд, которые, так сказать, в Тобольске верховодили. Это было очень важно, чтобы у тебя была какая-то "крыша", как теперь говорят, потому что драться там любили, правда, надо отдать должное - мне не известно ни одного случая, хотя сам участвовал в очень многих драках, но мне не известно ни одного случая, чтобы дрались чем-то, кроме кулаков. Даже ногами не дрались - только кулаками, только руками. Ни камень, ни нож тем более - Боже избавь! Всё это появилось уже только, когда началась война, и когда туда эвакуировали Ленинградскую артиллерийскую школу. Ну, школьников из артиллерийской школы, а потом они шли в военные училища и на войну. Вот, они туда принесли поножовщину. До этого не было там: улица на улицу, но всё - только кулаки. Поэтому, кроме разбитого носа или синяка под глазом, никаких увечий не было. Вот... Вот этот Вовка Клирос - такая у него фамилия была, Клирос - он был немножко такой, заполошный парень, какой-то суеверный очень, он боялся там: кошка там дорогу перебежала или... на все случаи жизни у него были какие-то приметы. Если в комнату залетела птичка - всё, значит, будет пожар, нужно срочно эту птичку выгнать, иначе будет пожар. И он носился по комнате... А однажды мы - это было, наверное... Это летом было, на каникулах, когда я перешёл в седьмой класс, наверное - да. Да, точно, когда я перешёл в седьмой класс, потому что мы ещё жили на улице Ленина, мы с Клиросом подрались: что-то там поссорились, а у него под рукой оказался шкалик - это стограммовая или четвертинка из-под водки, бутылочка - а у меня почему-то всегда были очень сильные руки, хотя я тогда ни на костылях не ходил, ничего - но у меня кисти рук были очень сильные. В общем, он с этой бутылочкой на меня замахнулся. Ну, я не знаю, ударил бы он меня или нет, но во всяком случае, я схватил за эту бутылочку вместе с его рукой, и так сдавил, что бутылку раздавил, и у меня два пальца на правой руке - мизинец и безымянный - были до кости прорезаны. Все перепугались, тут же мне, значит, руку затянули и мы побежали в Красный Крест - все. А больше всех испугался Вовка Клирос: кровь, он крови боялся... Прибежали мы в Красный Крест - это недалеко было. Ну, это вроде "Скорой помощи". Там мне остановили кровь, перебинтовали и сказали: немедленно идти на гору, в хирургическое отделение - надо зашивать. Такие раны, что надо зашивать. Ну, они меня все повели туда, привели в эту больницу. Ну, там мне тут же это дело зашили. У меня и сейчас вот на руках это видно: у меня на безымянном пальце перерезана была жила, и у меня последняя фаланга не сгибается: вот на правой руке, на безымянном пальце последняя фаланга не сгибается. Вот я кулак сжимаю - а она, последняя, где ноготь, она не сгибается, она торчит - перерезано сухожилие. Вот, такая история - бутылку, значит, шкалик раздавил в руке, отнимая его у Вовки Клироса.

Ну, вот эта вот дружба - она, значит, для того, чтобы как-то вот этих ребят, которые могли бы за тебя заступиться в случае чего, вот эта "крыша", как теперь называют - а у Пашки были там знакомые. Ну, нужно было их пригласить на какой-нибудь праздник, выпить - это шестиклассники-то! Ну, что делать - надо где-то деньги доставать. Мне очень хотелось, чтобы я мог знать, что за моей спиной там стоит... Я их никого не помню сейчас - ни имени, ничего, а тогда-то я знал этих ребят, года два на три постарше нас - это уже много: тринадцать лет или семнадцать лет - это же огромная разница. И шестнадцать там лет... Они все работали, кстати, не учились, они уже школы-то позаканчивали, а вот кто учился в ФЗУ, в фабрично-заводском училище - кто уже работал, но, в общем, это были уже самостоятельные ребята, которые выпивали, курили все, конечно, там, уже с девчонками баловались... Вот... И, значит, и я тогда согрешил: я утащил дома деньги. Ну, небольшие деньги - тогда четвертинка водки стоила три рубля пятнадцать копеек, а на базаре вообще всякие там огурцы и прочее - вообще ничего. Короче говоря, устроили, значит, сабантуйчик такой, по-моему, у Пашки дома - родителей никого не было, и, значит, я вот впервые был пьяный. Это вот было в шестом, по-моему, классе, да. Ну, вернее, не в шестом, а когда-то при переходе в седьмой...

А в седьмом мы продолжали так же с этой компанией, но я уже познакомился с некоторыми другими ребятами, более интересными, и я потихоньку стал от этой компании как-то отходить. Я подружился... там была семья Вишневских. Это не ссыльные были, но это была какая-то... но и не тоболяки. Я не помню, как они туда попали - то ли отец их был... Два брата, как их звали, я не помню, у них была прекрасная квартира в казённом доме, там в двухэтажном бревенчатом доме у них была двухкомнатная квартира, с кухней там, всё... Ну, даже, по-моему, водопровод в этом доме был - не помню...

Вот мы с ними... с ним, с младшим подружились, а он в 1-й школе учился. Мы подружились... Вот, дружили, я к ним ходил, а он к нам ходил, мама всегда очень любила, когда ко мне приходили ребята. Вот это был седьмой класс. Я не могу даже вспомнить, как мы познакомились.

И ещё я познакомился и подружился с Валькой Росляковым. С Валькой Росляковым - он жил на улице Симакова, то есть мы жили на углу Симакова и Декабристов, а он жил тоже на Симакова, только нужно было пройти один квартал - на другом углу. Причём он жил в доме, где родился Ершов, автор сказки "Конёк-горбунок". Этот дом был двухэтажный, но у него первый этаж уже ушёл под землю и остался только один этаж над землёй. Вот там коммунальная огромная квартира была, и вот там Валька Росляков жил с отцом, с матерью и, по-моему, с сестрой - сестра у него была, младше его. Отец его работал в гараже кузнецом, и Валька работал слесарем там. Он моего возраста был, но он бросил школу и работал. Познакомились мы с ним очень интересно: на улице встретились. Я не помню, по какому поводу - то ли он мне какую-то гадость сказал, типа того - ты там москвич какой-то засратый или что-то в этом роде - я ему в ухо, он - мне... в общем, мы с ним подрались, по-настоящему подрались, а потом как-то сдружились. Не могу вспомнить, как, но сдружились настолько, что я каждый день был у них. Он у меня реже был... Во-первых, он курил - махорку там - и я мог, приходя к ним - тоже курил. Во-вторых, отец его там рассказывал всякие такие вещи... в общем, мне очень нравилась эта семья...

А кончилось это плохо. Кончилось это тем, что Вальку... Он залез в карман к кому-то. Я даже не знал, что он воровал - он даже от меня скрывал это. И получил он год. И мы с мамой обнаружили, что у нас исчезли папины часы. У папы были часы карманные, мозеровские. Он когда-то в двадцать восьмом или в двадцать седьмом году ездил в командировку в Берлин и там купил себе мозеровские - это великолепная фирма - швейцарские часы карманные. И когда папу арестовали, они остались. Они у нас висели в шкафчике, где книги лежали, и они исчезли. Валька их украл. И через год, когда он вышел из тюрьмы, и какой-то забитый такой - тогда он пришёл ко мне. И на улице я слышу - кто-то "фьють, фьють, фьють, фьють" - такой свист у нас условный был. Выглянул на улицу - он! Я вышел к нему: "Ну, и чего ты пришёл?" - "Знаешь, Вовка, я вот так и так, меня избили, я там в Доме крестьянина, я голодный, я там помогал запрягать лошадь, лошадь меня...", - в общем, какую-то сказку начал рассказывать... Я ему говорю: "И у тебя хватило наглости ко мне прийти?! Ты же часы украл у меня! Мы же с тобой дружили, мы с тобой ездили!" Значит, вот их гараж организовывал поездки в лес за кедровыми орехами, по ягоды - они брали меня с собой с ночевой, я с ними ездил - вот так мы дружили... И он украл часы. Я ему сказал: "Нет, между нами ничего быть не может. Я не собираюсь подавать на тебя в милицию, но ты - сволочь, а я со сволочами не собираюсь дружить, так что я тебя знать не хочу". И на этом... я его больше не видел... Где он, что он, жив, не жив - да нет, наверное, на войне погиб или в тюрьме опять, пропал в тюрьме - не знаю.

Седьмой класс - уже было поспокойнее, я уже не был новичком, я уже был свой в доску, я уже даже там участвовал в каком-то драмкружке, вот... Уже директору сделали втык за то его выступление, что мы в Москве вредили, потому что, когда я маме рассказал, она пожаловалась начальнику КГБ, и видимо, директору сделали клизму хорошую, потому что он вообще со мной перестал разговаривать - а мне только этого и нужно было. И вот когда я кончил семь классов, мы с мамой решили попытаться поступить в восьмой класс, вот в эту 1-ю школу. Ну, можно прямо сказать: эта школа была аристократическая. То есть: во-первых, там был лучший набор преподавателей. Правда, такие, как Валентина Модестовна или Алексей Алексеевич - там все такие были, можно сказать, там не было таких проходных. Изумительные совершенно: Марья Андреевна Тверитина, Михаил Панфилович Поспелов, математик. Правда, тоже высказал мне подобную вещь ни за что, ни про что, потом, по-моему, сам мучился... Вот... Наш классный руководитель, Борисова Татьяна Сергеевна, которую я очень обидел - расскажу, как. По-моему, рассказывал, но ещё раз расскажу... Ефимовна... забыл имя, а отчество - Ефимовна, была немка, совсем пожилая женщина. Все они были с дореволюционным, настоящим образованием.

Марья Андреевна гордилась мною, моим сочинением. Я очень хорошо писал сочинения. Я помню: первый раз - вот когда в восьмом классе я начал там учиться, еще только начали - у нас было сочинение на тему "Песен о Роланде": это участник крестовых походов там, какой-то герой - я уже сейчас не помню - и вот я написал сочинение. Она с этим сочинением и в гороно, и везде носилась, что вот что это прямо чуть ли не будущий гений-писатель - я. Она очень меня любила, она даже выручила однажды нас деньгами просто. Нужно было мне ехать - а денег не было. Она дала взаймы просрочку длинную. И мы с Вовкой в шестьдесят восьмом году разыскали её в Тюмени. Она уже совсем была старушка, жила на пенсии с дочкой, я пришёл к ним домой, мы посидели, повспоминали... Марья Андреевна Тверитина...

Был великолепный директор, который принял меня в школу, Леонид Васильевич. Он ушёл на войну, вернулся скоро. Ну, как скоро - через год-полтора вернулся без руки - забыл его фамилию...

Ну, так вот, директор этот Степанов, Мятый Лапоть, решил мне отомстить за всё. У меня хорошие были оценки, достаточные для того, чтобы в 1-ю школу приняли. Там тоже не то, что экзамены, но вот конкурс этих самых свидетельств об окончании семи классов был. Я подходил, но там было одно условие: чтобы по дисциплине было не меньше четвёрки. А Мятый Лапоть: "Тройку - и всё!" Так учёный совет 12-й школы, особенно Алексей Алексеевич и Валентина Модестовна, устроили скандал и не дали ему поставить мне тройку, заставили его поставить мне четвёрку. Заставили, не побоялись заступиться вот за ссыльного. Я думаю, что все они были какими-то потомками ссыльных с царских времён, потому что там могилы ещё декабристов.

И меня в школу приняли, в 1-ю школу меня приняли. И вот вся та компания, о которой я рассказывал... Да, а вот Вишневские - они уехали из Тобольска, их просто не стало. А вот у меня появилась новая компания. И вот эта новая компания, которая появилась в первой школе - ну, во-первых, уже возраст, восьмой класс, мне уже, значит, было не тринадцать, а пятнадцать лет, это тридцать девятый год - вот это уже было совершенно другое. Во-первых, совершенно другие люди. Это... Вот почему я сказал "аристократическая"? Ну, во-первых, туда всё-таки был какой-то отбор - по успеваемости, по каким-то ещё признакам... Ну, в общем, там были дети более или менее интеллигентных людей, вот я так бы сказал. Вот... Подавляющее большинство - коренные тоболяки. Ну, что значит - коренные: может, в каком-то там пятом колене они были не тоболяками, а петербуржцами ссыльными - кто их знает... Ну, вот там была уже совершенно другая компания, и насчёт 1-й школы я уже в следующий раз расскажу. А пока - хватит...

001_A_008_Deda Vova (1:08)

Сегодня 7 апреля 2009 года. Итак, я перешел в школу Љ1, в первую школу. В восьмой класс. Ну, несколько слов о самой школе. Школа - это было здание специально построено, как школа, как женская гимназия, по-моему. Да, именно женская гимназия. Была она построена где-то в середине девятнадцатого века, это кирпичное здание четырёхэтажное... или трёхэтажное? Я забыл, сейчас посмотрю фотографию, одну минутку...

001_A_009_Deda Vova (15:29)

Трёхэтажное - проверил. Трёхэтажное. Значит, на первом этаже размещались дирекция, учительская, библиотека, медицинская комната, туалет - мужской и женский. Да, надо сказать, что школа имела свою котельную, у неё было центральное отопление, никаких печек не было - были батареи. И было несколько классов, и с двух широт школы по длине были две лестницы на второй и третий этаж. Внизу под одной из лестниц была раздевалка, в зимнее время там раздевались. Наш восьмой класс был рядом с входной дверью. Окно из него выходило на улицу Ленина, это было на улице Ленина, дом 26, как и сейчас, осталось и название улицы, и номер дома - всё это сохранилось. Второй этаж - там были классы и огромный двухэтажный, двухсветный актовый зал, то есть он был на два этажа до крыши, он начинался на втором этаже, потолок у него был там, где был потолок третьего этажа. Огромный зал, в нём была сцена, на сцене были приспособления для установки и снятия, если нужно, для крепления спортивных сооружений, таких как турник, брусья, для показательных... Ребята, которые занимались этим видом спорта - вот Геннаха Кориков - были вечера, когда там они показывали свои достижения - "солнышко" крутили на турнике, там на брусьях всякие упражнения - и так далее. Я этим не занимался - занимался во время физкультуры, но, как специалист, не участвовал. Был этот огромный зал, в нём размещались все школьники, во всяком случае, вся смена - у нас школа работала в две смены. Вот... И третий этаж - на третьем этаже были классы. Да, на первом этаже еще был химический кабинет, по-моему, ещё какой-то кабинет специфический там, а на третьем этаже были классы, и ещё на третьем этаже была музыкальная комната - это уже было сделано в наше время. То есть в торце коридора классы размещались в школе только на третьем этаже с одной стороны, вдоль фасада, а с другой стороны был коридор и окна, которые выходили во двор школы.

У школы был двор, где мы тоже занимались физкультурой там, какими-то соревнованиями, бросали гранаты, бегали и так далее - то, что нужно было для физкультуры. И кроме того, были в саду, во дворе еще кочегарка, котельная, потом был домик, в котором жили несколько учителей, и обязательно ещё была уличная уборная - это на тот случай, если что-то случалось с канализацией, потому что канализации настоящей не было, но в школе была канализация, и все воды и прочее из туалетов куда-то там уходили. А кроме того, на улице была ещё уборная такая, это был кирпичный такой сарайчик, тоже кирпичный, там под ним - выгребная яма и ступенька с отверстиями, мужской и женский, на всякий случай, потому, что строилось-то это всё в девятнадцатом веке. Я думаю, что тогда были печки, потом это, наверное, всё убрали и когда сделали батареи, было водоснабжение холодное, и, кроме того горячее от котельной циркулировало там зимой. То есть там было тепло в школе, без всяких печек, без дров - без всего. Вот такое описание школы - очень уютная, очень приятная школа.

Этот восьмой класс оказался такой, сводный. В каком смысле: там часть школьников была из этой же школы, которые кончили перед этим семь классов и перешли в восьмой, и часть пришлых, вроде меня. Дело в том, что тогда среднее образование десятилетнее было совсем не обязательным, а обязательным было четырёхлетнее, а, по-моему, тогда ещё не стало обязательным семилетнее. И многие ребята особенно, да и девочки после седьмого класса уходили в училища - вот была фельдшерско-акушерская школа в Тобольске, фабрично-заводское училище было в Тобольске, где изучали специальности, нужные для тоболяков - ну, там слесари, столяры, плотники, там электрики - "столбогрызы", как мы их называли. "Столбогрызы" - это электрики, которые специальными "кошками", одевающимися на ноги - такие металлические зацепы - лазили, потому что вся электрика была на деревянных столбах на улицах. Ну вот нужно было что-то отремонтировать или что-то там сделать - где-то кое-где лампочки висели - чтобы залезть на столб, были такие специальные приспособления. Человек одевал их на свою обувь, обхватывался, одевал на себя широкий такой ремень брезентовый, от этого ремня шла цепь, с одной стороны она была прикреплена к этому поясу намертво, с другой была собачка для захвата. Значит, он вокруг столба... обнимал столб этой цепью, защёлкивал у себя на поясе с другой стороны - таким образом, он был привязан к столбу, и дальше он с помощью этих зацепов поднимался, а цепь поднималась вместе с ним, она его только удерживала, чтобы не упасть со столба. Он не мог упасть со столба, он мог только съехать в случае чего. Ну, вот мы их называли "столбогрызами" - вот было училище, где готовили, как мы про них говорили, "столбогрызов". Кроме того была ветеринарная школа, которую мы называли зверофак - звериный факультет, так его в школе называли - ну, смеялись... Дальше было рыбное училище, В общем, вот таких, средних... Педагогический техникум был. Он располагался в бывшей мужской гимназии, потом он превратился в учительский институт, вот где как раз работала мама, как я рассказывал, и куда я вернулся с войны. Потом он уже стал педагогическим институтом, и сейчас это педагогический институт, если не университет, где уже четырехлетнее образование, где готовят педагогов для старших классов, а то был двухлетний учительский институт для младших классов, в котором я, как я уже рассказывал, учился один год на физико-математическом факультете, после чего я уехал и поступил в Москве в лесотехнический...

Так вот, появились у меня новые товарищи, новые друзья. Причём я страшно любил читать, вот самое любимое мое занятие было читать. Я любил на лыжах бегать, но не настолько страстно, чтобы там участвовать в каких-то соревнованиях, а так, просто пробежаться или в выходной день - а выходные дни были, как я уже говорил, 6-е, 12-е, 18-е, 24-е и 30-е - в выходной день с ребятами пойти на гору, чтобы там с горы покататься, туда, в тайгу или с гор покататься. Снега там всегда были огромные, мы там делали самодельные трамплины, кто-то с них прыгал, кто-то с них падал, вроде меня. Но это было очень интересно, катание с горы, конечно - всё это было очень интересно.

Зимой одним из развлечений были лыжи. Кроме того, там каждый год были официальные лыжные гонки, как обычные лыжные гонки, но я в них не участвовал. Но вот Коля Навроцкий, например, участвовал, Федя Юферов участвовал, они даже выходили в победители, они занимались ими уже не как физкультурой, а как спортом. Кроме того, там были лыжные гонки на лошадях - это уже взрослые люди, особенно там пожарники в этом участвовали и какие-то другие - это был праздник. Зимой на улице стояли люди, которые говорили: "Улицы не переходить, сейчас гонка будет". Гонка эта заключалась в следующем: на лошади верхом сидел всадник и на длинных-длинных веревках стоял лыжник - ну, метров, наверное, от лошади не ближе, чем метров десять, а то и дальше. И вот объявляли старт - и начинались гонки. Гонки эти шли частично по городу, потом выходили на Иртыш, на лёд, по Иртышу там сколько-то километров... Минуточку...

<оставшиеся четыре минуты - "пустышка">

001_A_010_Deda Vova (39-41)

Да... Выезжали на Иртыш там, давали круг - и, значит, лошади летели в галоп, лыжников на поворотах заносило, кто-то из них падал - но это было зрелище, вот такие соревнования каждый год устраивали, это присуще, конечно, Северу. Это было очень здорово - вдоль дорог стояли люди, шарахались, когда лыжника заносило куда-то, но выходили люди смотреть - это было интересно - на берег Иртыша, потом бежали смотреть, как там идут гонки - всё это было очень интересно.

Маленькое отступление от школы: надо сказать, что в городе практически не было автомобилей. Все перевозки делались на лошадях. Летом - на санях, причём это было так: сани, розвальни или их несколько цепляли друг к другу, и одна лошадь тащила по снегу несколько. Или несколько лошадей, одна за другой, одна за другой, одна за другой - целый такой обоз. Вот... Ну, вот они ехали по дороге. Дороги в городе, улицы все были... нет, не все - центральные улицы были деревянные, мостовые были деревянные, тротуары - деревянные, а немножко отойдя от центра, уже там ничего не было. В некоторых местах тротуарчики были поломанные, а в большинстве случаев - просто земля. И после каждого дождя там без сапог, в общем, трудно было пройти. Мы даже с мамой жили... Вот после того, как мы переехали из своей первой съёмной комнаты на улице Ленина, дом 1, где арестовали папу - в апреле его арестовали - и вскоре, летом же, мы оттуда уехали, переехали на улицу, которая называлась Грязная. Так и называлась - улица Грязная. Там у нас была маленькая комнатка, тёпленькая очень, а фамилия хозяйки была Козорез. Вот такая смешная фамилия у неё была. Дочка её, старше меня, училась, по-моему, в техникуме уже, и сын младше меня.

Помню, такая история - вот это отступление от школы, вспомнил - расскажу, а то потом забуду. Расскажу.

Значит, мальчишкой бегал там... ну, обручи, железные обручи - делают такие рукоятки из проволоки, и, значит, обручи эти гоняли. Бежал, а обруч впереди тебя крутился - бежал. И он в траве наскочил на осколок бутылки - донышко бутылки отбитое, и очень здорово, страшно располосовал себе ногу, рана была страшная. Кое-как его, значит, притащили домой, мать ему дала по шее как следует, чтобы не бегал - а босиком мы же все ходили... А дочка старшая - она, по-моему, в медучилище училась, говорит: "Немедленно в поликлинику!" Мать говорит: "В какую поликлинику?". Достала какую-то белую чистую тряпку и ему говорит: "Давай, ссы на неё!" Он орёт: "Больно!" Она его заставила, значит, на эту тряпку помочиться как следует и прямо к этой ране эту тряпку прислонила и привязала. И дочке сказала: "Никаких врачей! Всё! Через два дня заживёт". Ну, через какое-то время боль у него утихла, он провалялся до утра, утром он уже скакал... И действительно, через несколько дней всё зажило. Факт, свидетелем которого я был! Как на "Эхе Москвы" есть такая передача "Своими глазами" - вот, видел я такое лечение мочой собственной без всяких врачей - она вообще запретила к врачам ходить.

Ну, у них было маленькое хозяйство, куры, корова была, поэтому мы покупали у них молоко... А там произошёл один курьёзно-трагический случай, то есть, в общем, ничего не произошло. А такая вещь: печка своей тыльной стороной выходила в нашу с мамой комнатку. Она была побелена, беля, хозяйка её регулярно побеливала. Ну, там все печки у всех выглядели... все к печкам относились с почтением. А на печке у неё лежали там какие-то вещи - мы не знали, что лежит на печке...

И вот однажды мы сидим дома, читаем. Вдруг - взрыв, выстрел, не поймёшь, что - бабах! Я глянул на печку- а на ней сверху вниз, во всю высоту этой печки - трещина шириной сантиметра три! Я, значит, решил, что это был выстрел, говорю: ложиться надо! Легли на пол. Тишина... Тишина... Потом потихоньку встали. Подошёл я к этой печке, потрогал - никакой трещины нет, просто мокрая полоса. Что же это было?

Ну, хозяйка, значит, прибежала, это было... они уже все спали. Всех разбудили, стали охать, ахать - что? Оказалось: на печке у хозяйки стояла трёхлитровая бутылка с брагой, и она её так здорово заткнула... брага должна была пробродить и дать напиток алкогольный, видно, самогонку она делала. Наверное, на этой бутылке была какая-то трещинка или что-то... В общем, бутылку эту разорвало. Это на печке разорвалась бутылка, брага эта потекла, и на белой побелённой стене оставила след чёрный, естественно. Ну, после этого, значит, ох - ах, жаль было бутыль браги, но на этом всё кончилось, слава Богу, никто не стрелял, никого ничем не убило, осколки подобрали, всё там убрали - на этом всё кончилось. Но перепуг был довольно большой сперва. Вот...

Ну, это так, отступление. Школа, школа, школа... Так вот: я очень любил читать. Я уже вот это говорил... Когда мы приехали, сразу же первое, что сделали родители, и я с ними - записались в городскую библиотеку. Библиотека была изумительная совершенно, там были старые издания дореволюционные, там было очень много книг, которые даже в Москве невозможно было... даже у нас в семье, где были вообще все книги, потому что папа заведовал всем этим делом - были книги, которых у нас не было. Там Луижа Колия, например, романы Луижа Колия - такого писателя, например, я не знал. Приключенческие там - "Пираты Гольфстрима", "Затерянные в океане" там, ещё какие-то... Луижа Колия, "Приключения Рокамболя"... в общем, масса интереснейших книг. Там я перечитал всего Фенимора Купера. Ну, и так далее, и так далее... В общем, я очень любил читать и много, в общем, всё свободное время, если я был не на улице, я читал. Но когда я учился в 12-й школе, там учились ребятки, которые не были приучены к этому и не любили читать, а и то, что в школе задавали, с трудом. Поэтому никаких разговоров на прочитанные темы - ничего этого не было. А тут - в общем, много разговоров о прочитанном - это интересно! То есть - совсем другая обстановка, понимаете? Вот, проходила граница, вот в этой школе в основном учились дети, ну, если можно так сказать, городской интеллигенции. А городская интеллигенция тобольская-то была высокая интеллигенция, эрудированная широко, знающая классику русскую и не только русскую, владеющая языками - французским, например - и читающая французские романы, которые тогда модны были, до революции, в подлинниках. Вот, в нашей в этой школе такие учителя были. Вот...

Ну, и, конечно, сразу я быстро вошёл в компанию вот подобных ребят. В этой компании было человек пять-шесть - Боря Панюшкин, в первую очередь, Юрка Ануфриев, Геннаша Кориков и Лёва Касперович, Коля Навроцкий, Женька Смирнов. Кто ещё? Вот, ну, вот в основном... Да, Севка Робертов. Он, правда, в десятом классе, он на класс старше учился. Надо сказать, что Юрка Ануфриев и Борька Панюшкин оказались в одном классе, потому что остались на второй год. В седьмом классе они остались на второй год. Так-то они оба с двадцать третьего года, но вот оба остались на второй год, и я их догнал просто. И мы подружились. Очень крепко подружились. Вот мама Юрки Ануфриева даже дружила с моей мамой. Ну, я уже, по-моему, рассказывал, как я её разыскал в 1960 году в Омске в полной нищете - Юрка погиб - в полной нищете, это я уже по-моему, рассказывал. Ужасно всё это. Никто тогда не заботился... А Юрка пропал без вести - и всё. А тогда пропавшие без вести приравнивались к изменникам Родины, к пленным и родителей лишали всякой помощи там, и так далее, и так далее. Господи, чего только при этом Сталине не было во время войны, вот я не могу от этой темы уйти никуда, никуда - она меня держит, эта тема! Ведь это, наверное - повторю сейчас - ведь это уму непостижимо, чтобы Сталин дал приказ вот эти вот пистоны, в которых находились наши адреса-фамилии на случай смерти, чтобы могли, если погиб человек, опознать по этой записке его, адрес сообщить там, родным, и так далее, похоронить по-человечески. Был приказ похоронным командам: изымать эти... Господи, я забыл, как они назывались. Ну, смертники, в общем, похоронки... И они такие у нас были: типа как женская помада, там в трубочку складывалась бумага, где была фамилия мамина, имя-отчество и адрес мамин. И закрывалась, туда вода не должна была попадать в случае чего. И вот был приказ похоронным командам - изымать, чтобы можно было сообщать, что без вести пропал, потому что тогда не надо выплачивать там всякие деньги родителям, потерявшим сына или жене, потерявшей мужа. Сегодня трудно в это поверить - но это так! Это так! И вот то, что творится в Чечне, где неопознанных трупов - куча, до сих пор лежит в Ростове в этой лаборатории - вот это примерно то же самое, ничего в этом смысле не изменилось. Как человек ничего не стоил для советской власти - так и сейчас он ничего не стоит для этой власти... <звонок> Минуточку...

...Ну, вот, продолжаю - это телефон звонил. Продолжаю. Итак, значит, вот образовалась дружба. Боря Куликов... Боря Кулик... - но это уже девятый класс. Восьмой класс - это формировалось только так вот, в течение этого года формировалась вот такая команда, причём из разных параллельных классов. А Севка Робертов - он даже учился в девятом классе в это время - а был в нашей команде вместе с нами. И Коля Сазонов учился в десятом... в девятом классе, он тоже... Вот Юрка Ануфриев дружил с Колей Сазоновым и отстал от него на второй год, а Коля ушёл вперёд. Миша Калинин, о котором вы знаете, а Ирочка, по-моему, с ним даже знакома, который был в плену, числился погибшим, потом вот вернулся... Я, по-моему, рассказывал эту историю... Ну, при проверке, если не рассказал, то если успею - то расскажу, не сегодня, но надо будет как-нибудь сверить то, что я записал, Андрюша, сверить, прослушать - и тогда что-то дополнительное может появиться и довольно много.

Ну, вот, начала формироваться вот такая наша группа. Восьмой класс ушёл, значит, на знакомство с новой школой, с новыми учителями, я оказался, так сказать, в фаворе у Марьи Андреевны, она бегала с моими сочинениями, насколько здорово мальчик написал, меня даже на доску почёта за хорошую успеваемость повесили - это я рассказывал - фотографию, которая потом исчезла, и спустя много лет нашлась... это я рассказывал, не буду повторять. Вот... И, кроме того, мы попали в один класс с Валей Новиковой. А с Валей Новиковой мы были врагами. Она училась в 11-й школе, я учился в 12-й школе, а дома наши были недалеко друг от друга. Она жила в том же доме, где жил Юрка Ануфриев, и она всегда, когда меня видела, кричала: "Э-эй, москвич из-под Серебрянки!" Это так меня дразнили. И вот, мы с ней до сих пор... я вот звоню ей... это вот мать Сани - звоню ей, каждый раз с трепетом, ответит ли она? Потому что она очень больна - там, в Тобольске она, живёт со своей внучкой, у которой три - три!!! - девчонки, три правнучки - бабье царство. Она говорит: "Ой, эти...", - и называет нехорошим словом их, девчонок этих, как-то... Мокрохвостки... хе-хе... Вот... Ну, шутит, конечно. Вот, мы с ней конечно перезваниваемся с Валечкой -

Валентина Ивановна Новикова... И вот мы оказались в одном классе. Мы подружились. Подружились... а в девятом классе, когда мы перешли в девятый класс, там появилась Лида Шахова. Она сидела, значит, вот... У нас было три ряда парт, по-моему. Вот с одного края сидел я с Борькой Куликовым, а с другого края сидел Юрка Ануфриев с Лидочкой Шаховой. И Валька сидела где-то, я уже не помню, где. Я в эту Лидочку влюбился, и безответно, потому что она отдавала предпочтение Лёвке Львову, который в это время учился в десятом классе и был руководителем струнного оркестра. Потом, беднягу, его и ещё двух ребят посадили на десять лет за то, что кто-то из них выстрелил из резинки и попал то ли в Калинина, то ли в самого Сталина портрет, кто-то донёс, ребят судили - и по десять лет им дали. Вот так, за детскую шалость. Не знаю дальнейшую судьбу их, не знаю, знаю, только, что Лида ушла на войну, воевала на востоке где-то, и я её судьбу дальнейшую не знаю. Валя с ней дружила, а я Вале изливал, значит, свою душу о влюблённости в Лиду. А самой Лиде я не смел об этом сказать, а потом уже на фронте я ей письма писал, и от неё письма, по-моему, один или два раза получал. Не помню, у меня в дневнике... если получал, то в дневнике, конечно, написано. Но больше я её, конечно, не видел и забыл. Где-то у меня была её фотография, была... Мне она казалась очень красивой девочкой, длинные косы у неё были - но это такая детская влюблённость была...

Вот. А я сидел с Борькой Куликом, а Кулик был вообще... то ли он несколько раз на второй год оставался, я уже сейчас точно не помню, но он был, в общем, старше нас не на год, как Юрка с Борисом, а года на два-на три, он чуть ли не с двадцать первого года был. То ли он болел, не учился - точно не знаю. С Борькой мы тоже очень дружили, он шёл в школу мимо нашего дома, и всегда, подходя к окну, он свистел, вот так ври: фьюить, фьюить, фьюить, фьюить, фьюить... Вот такой свист, мама уже знала этот наш свист, и я ему махал в окно рукой и выходил. А у меня был огромный великолепный американский - папе подарили - портфель из настоящей кожи - там с "молнией" и всё такое. И мы с Борькой в этом портфеле таскали по очереди его и мои все эти школьные причиндалы. Я у них часто дома был, а у него была очень добрая мама, всегда очень накормит, а отец у него был главный начальник горздрава. Вот, однажды даже у меня была жуткая какая-то, страшная ангина, а тогда от ангины было единственное самое лучшее средство - красный стрептоцид, не белый стрептоцид, а красный. Потом его запретили, он оказался вредным, в аптеках его не было, его можно было достать только по великому там знакомству... В общем, Борька мне при...*... отсюда принёс упаковочку красного пенициллина, я его поглотал - у меня всё прошло. Ну, слава Богу, никак это на моём здоровье вроде не отразилось, не думаю, что от того стрептоцида я сегодня слепну, не думаю... Вот.

И вот эта компания наша - очень дружная. Мы все свободное время, если не занимались дома чем-то, все проводили вместе вот каждый вечер летом... У нас был городской сад, там была танцплощадка, там играл струнный оркестр, и туда мы каждый вечер ходили. Это было платно, по-моему, рубль стоило, рубль за вход, но мы заходили без всякого рубля, никто нас не мог остановить. Ну, кто умел танцевать - особенно Борька Кулик - танцевали. А остальные - кругом там скамейки расставлялись - и сидели, смотрели, потом гуляли по этому саду, там была читальня, там был буфет, где можно было выпить пива - это я уже рассказывал - там мороженое... Гуляли... Там же и дрались в случае чего, если приходилось, кто-то кого-то на танцплощадке задел, не так - ага, наших бьют, всё, пошли? Пошли, поговорим, побазарим! Ну, была драка, но один не один, никто не вмешивался - только один на один. Или улица на улицу - это уже совсем другое дело. Вот... Интересно, значит, вот если бы сегодня кто-то из вас попал туда, то был бы поражён, что вечером все люди, идущие по улицам, особенно вот в этом городском саду, держат в руках ветки и всё время этими ветками бьют себя по лицу, по шее - и так далее. А всё очень просто: комары. Северные, злые комары. Летом от них прохода не было. Они жужжали непрерывно - вот от них отмахивались, все ходили, от них отмахивались, от комаров. Вот...

Собирались друг у друга... Вот Ирка Ледик... Вот в нашу компанию входила Ирка Ледик, Васюня Щенникова... Вот Васюню Волёха знает, мы когда с ним в 68 году в Тобольске были, то мы у неё жили несколько дней. Сперва - в гостинице, а потом, когда она узнала, что мы тут, она нас забрала к себе. Она жила одна, она была на фронте, ранена была, вернулась с ранами. Она не одна жила, с сыном - у неё был сын. Она умерла - очень скоро умерла... Она умерла, наверное... А мы уже жили в Москве, значит, и вот она умерла, наверное, в 1974 или 1975 году. Да... В семьдесят четвёртом или... Она окончила школу в сорок первом, вот она училась, и Ирка Ледик тоже училась старше нас, и вот эти две девочки, которые входили в нашу компанию. Мы вот собирались - вот Ира, Ирочка Ледик - её отец был начальник пожарной охраны города. У них была там в пожарной этой части квартира, довольно приличная. У неё был брат помладше, в восьмом классе - я в девятом учился, а он в восьмом - Вовка Ледик. Вот у них собирались, играли там во всякие... Пели песни, играли там в шарады - там я не знаю. Ну, в общем, рассказывали друг другу, кто чего прочёл, придумывали друг другу имена такие пиратские там всякие... И вот так компанией ходили, вот так вот человек десять от нас набиралось мальчишек, вот несколько девочек, а в основном - мальчишки... Вот я кого помню - Иру Ледик и Васюньку Щенникову из девчонок... Кто ещё из девочек был в нашей вот этой компании - не помню. Не помню. Валя не входила в эту компанию, это точно. Ну, Геннаха Кориков, я о нём уже говорил...

Вот так, девятый класс. И я уже, по-моему, рассказывал, как я встретил начало войны, поэтому повторять не буду... Я вам расскажу только, как первого из нашей компании приняли в комсомол - а это было для нас для всех событием, ну, так мы были воспитаны. Это сегодня я смотрю на это как на идиотизм, а тогда это было на полном серьёзе. Первым, кто вступил в комсомол, был Геннаша Кориков. Мы все, вся компания, стояли в коридоре, а в классе проходило собрание, где его принимали в комсомол. Наконец, он вышел оттуда - красный: там вопросы ему всякие дурацкие задавали... Это же идиотизм был - от нас требовалось знать устав комсомола, знать историю партии. Господи, у мальчишек четырнадцати-пятнадцатилетних - смехота. Причём, как выяснилось, всё это потом - для меня, по крайней мере - оказалось враньём всё, что мы там зубрили... Ну, Генка вышел с комсомольским билетом, мы его поздравили и все побежали, пошли отмечать это дело. Как следует выпили по этому поводу... Если бы кто-нибудь нас поймал из начальства, то Геннаху тут же бы исключили, наверное, из комсомола. Но нет, никто не поймал. Значит, вот первым вступил Генка. Ну, потом остальные ребята вступили - а меня не принимали. Ребята ходили, за меня там ругались, а меня не принимали, нет и всё - ссыльный. Я был изгоем, все они комсомольцы - а я нет. И приняли меня в комсомол только в военкомате. Вот когда там были сборы разные, уже война вовсю шла - вот там меня приняли в комсомол. Причём приняли на ура, никто ничего и не спрашивал. Выдали комсомольский билет - и я с гордостью стал комсомольцем, как всё. Ну, как 99 процентов мальчишек, ребят и девчат...

И вот началась война, и буквально через несколько месяцев мы с Борькой Панюшкиным остались вдвоём. Все ушли на войну, все из нашей компании! Сто процентов! Ирка Ледик ушла на войну, Васюня Щенникова ушла на войну... Все, кто ушёл на войну... Геннаха ушёл на войну, Лёвка Касперович ушёл на войну, Женя Смирнов ушёл на войну - меня не берут из-за того, что я ссыльный, Борьку не берут из-за того, что он хромой. А у него родовая какая-то травма была, и он хромой был, хромал. Не очень сильно, но не годился он в армию. Вот, мы остались с ним вдвоём. Вот, эта компания - вдвоём. Потом и я ушёл на войну, уже в августе сорок второго - я всё это уже рассказывал. И вот, вот эта 1-я школа, и вот эти ребята, о которых я рассказал - вот это на всю жизнь мои настоящие друзья. Они выручали меня в трудные дни, там, когда было голодно. Их мамы меня кормили, когда я был голодный... Да, трудно об этом вспоминать. Трудно. Мне очень трудно, у меня комок в горле, потому что я остался один, как у Высоцкого. Все его друзья, кто взлетел... Как там... как же у него там? "Кто взлетел навсегда - ну, а я приземлился. Вот какая беда, вот какая беда". И мучает меня это ужасно, я не устаю это сам себе повторять. Я один на сегодня жив. Никого нет. Геннаха выжил, был похоронен - похоронка на него пришла, я рассказывал - он выжил. Умер он в позапрошлом году, последний из нас, из нашей компании. Лёва пришёл с войны здоровым - умер от рака. Я был на его могиле в Куйбышеве. Боря Панюшкин не был на войне, он умер в Москве - я его хоронил... Федя Юферов не был на войне тоже... Но он не из нашей компании. Это потом, когда я вернулся с фронта... а его не брали в армию, он настолько был близорук, у него в школе были очки, такие стёкла толстые, он очень плохо видел, он без очков был слепой, поэтому его в армию не брали. Он окончил энергетический институт, стал доктором, профессором. Умер - вот уже несколько лет, мы с Лидой Ключерёвой его хоронили. А потом и Лидочка умерла от рака крови. Я на похоронах не был, на поминках был - дочка её позвонила, сказала, что мама умерла, приходите на поминки, на девять дней. Вот... Так что... Юрка погиб, Женька погиб - а я живу. А я живу. Вот, какая беда.

Слепну, увы. Не могу читать. Для меня это самое страшное - что я не могу читать. Если ещё несколько месяцев тому назад я мог через четырёхкратную, через большую лупу что-то прочитать, написанное крупным шрифтом, целым, сантиметровым, то сегодня я даже через лупу с огромным трудом двухсантиметровые буквы могу прочитать, и одним глазом... Вот так вот... Ну, ничего, зато вы живы, здоровы, слава Богу, более или менее, все при деле. Мы переживаем хоть довольно тяжёлые времена, но по сравнению с тем, что пришлось на долю вот моего поколения - война, репрессии и всё это прочее - конечно, пока это всё значительно легче.

Вот, что-то я расчувствовался, не могу забыть школу. Вот... Да, вот хотел рассказать - однажды у нас должна была быть то ли какая-то контрольная, то ли диктант по-немецки... Да, диктант по-немецки, а я-то плохо, хотя в Москве со специальной учительницей занимался, но ни фига не давался мне иностранный язык, и я этого Лёвку Львова попросил... а дверь нашего класса была прямо рядом с музыкальной комнатой. И я Лёвку попросил на урок меня в этой комнате запереть, где инструмент хранился, а на следующей... наверное, это был последний урок... нет! - а на следующей переменке меня выпустить. А он забыл! Урок кончился - никто мне не открывает. Я сижу в этой комнате, начался следующий урок - чего делать? У меня был перочинный ножик, я начал резать дверь, чтобы как-то открыть замок. Прозвенел звонок окончания уроков - и сразу шум-гам, я начал стучать в дверь - никто не обратил внимания. Все ушли домой. Школа закрылась, кончились уроки... Ну, вот, а я сижу в этой комнате... хе... уже в туалет хочу.

Наконец, уборщица идёт - а я в замочную скважину всё время смотрю... Идёт уборщица. Я давай барабанить в дверь. Она подошла: что, кто, что? А я ей говорю: вот так и так, заперли меня тут по ошибке и, видно, забыли. А где же ключ? Да у Лёвки Львова... Вот, в общем, побежали к Лёвке домой - телефона же там нет, телефонизации не было никакой, тем более мобильной... Прибежали к Лёвке, он прибежал, открыл меня - и у меня в первый момент было желание ему морду набить, тем более, что он был моим соперником по отношению к Лидочке, а она с ним дружила почему-то, а не со мной. Она тоже на второй год осталась, кстати, но осталась в девятом классе на второй год. Вот так вот она попала в наш класс...

А вот после войны я подружился - я уже рассказывал - с Ванечкой Васильковым, мы с ним учились в одном классе, но до войны мы были знакомы, мы были в хороших отношениях, но друзьями не были - а тут вот мы подружились. Он - инвалид войны, тоже был в сорок первом году уже ранен под Москвой тяжело, ездили мы с ним в Омск - я это, по-моему, всё рассказывал...

Вот. Значит, я вернулся из Тобольска в родной город - действительно родной город. Вот сейчас, когда Серёже рассказываю про Тобольск, он говорит: "А что же это за город такой, что ты его любишь больше, чем свою родину, Москву?" Я говорю: "Да, Серёжа, это город моей юности, это город моих самых лучших, самых верных друзей, это - город, откуда ушёл на войну, и куда вернулся с войны. Это - город, куда не вернулись мои друзья с войны. Это - город, где похоронены мои друзья некоторые - Васюня, Аркашка Иванов... Вот я про него не рассказывал - он в другой школе учился. Голубятник. Самый знаменитый в городе голубятник - тогда многие голубей держали, стаи гоняли... В общем, всё это было - воровали друг у друга, дрались за голубей. Вот Аркашка был знаменитый голубятник, он с Валькой Новиковой в 11-й школе учился. Он вернулся весь израненный с фронта, и умер, вскоре уже умер от инфаркта. У него стало плохо сердцем, и он бросился бежать в поликлинику, больницу... не в поликлинику, а в больницу. Он жил на горе. Прибежал в больницу - и умер... Разрыв сердца - инфаркт миокарда... Вот так...

Ну, пока я заканчиваю на сегодня, но, конечно, я буду что-то ещё вспоминать и рассказывать, но вы уж извините меня, если я повторяюсь, потому что я не пишу... да что бы я сейчас слепой написал, да и кто бы потом читал это, говорил я об этом или не говорил? Лучше мы потом проверим. А я по мере воспоминаний буду наговаривать... вот... Да...

Ладно... Сейчас уже дома того, где мы с мамой жили, на углу Декабристов и Симакова, уже нет... В шестьдесят восьмом году его уже не было. И Борькиного дома на улице Сталина - тоже ходил я туда - его не было, вот когда был в Тобольске. Дома не было, дома уже нету. А вот Юркин и Валькин дом стоит. Ну, не знаю, как сейчас, но в последний раз, когда я там был в восемьдесят восьмом году, дом стоял. Я был там в командировке, в деловой командировке от ВЦСПС от союза... ЦК профсоюза. Я был внештатным инспектором ЦК профсоюза - и, значит, они меня... Я просто попросил, я знал, что туда в командировку едет команда на химзавод, и сказал: "Ребята, возьмите меня с собой, отправьте меня - я вам там пользу принесу: это - мой родной город" - "Как - твой родной?" - "А я там пять лет в ссылке был, оттуда на войну ушёл, туда вернулся. Это - мой любимый город, моя любимая школа, и институт, в котором я учился один год".

Вот, вот такие дела... Ну, всё, хватит на сегодня...

001_A_011_Deda Vova (7-43)

Сегодня 12 апреля - День космонавтики. Я хочу рассказать истории, парочку историй о социалистическом планировании, дабы вы знали, что такое социализм советский.

Итак, я работаю в Оренбурге, на оренбургском заводе резинотехнических изделий, где есть регенератное производство. В регенератном производстве - все отходы производства, так называемые хвосты. Я не буду рассказывать технологию, но это резина девулканизованная. Вообще что такое регенератное производство - это переработка старых покрышек или старой резины обратно в исходный материал, но не в каучук, а вот в вещество которое называется регенерат, то есть регенерация - восстановление, и это путем девулканизации. Вот резиновая смесь превращается в резину с помощью вулканизации, а вот обратный процесс - превратить резину в исходный какой-то материал называется регенерацией естественно, как и любой другой, а продукт называется регенерат. Это вещь, которая идет потом в резиновые смеси, особенно в медицине используется, в медицинских резиновых изделиях... Так вот, накапливались эти отходы годами - горы. Это, во-первых, очень пожароопасная штука - ну, от спички не загорится, а если плеснуть керосинчика, бензинчика и поджечь, то это загорится, и ещё не погасишь, потому что высочайшая температура образуется. Так вот: на улице были горы этих хвостов, отходов, накопившихся за десять лет. Пожарники к нам придирались, то-сё, а нам некуда было их деть. И вот мы разработали... А ведь это были пятидесятые годы, ещё не успели остыть от войны, ничего не было. Мы решили попытаться сделать из этих отходов кровельный материал типа рубероида. То есть пластину, которой можно было бы крыть легкие сарайчики там, скотные всякие помещения - не для домов жилых, конечно, а вот такое. У нас в это время... до этого была своя котельная. Мы пар для нужд производственных и для отопления делали в своей котельной. Там стоял паровозный котел, а с самого начала ещё просто паровоз стоял, потом - паровозный котёл. И мы, значит, часть вот этих отходов сжигали, но в основном углём топили эти котлы. Но проектом было предусмотрена подача пара и горячей воды с ТЭЦ, в нескольких километрах была ТЭЦ, "Красный маяк" называлась. И, наконец, этот проект был осуществлён, мы получили оттуда пар, горячую воду, в общем, все вот эти энергоносители, которые нужны были для производства. К тому времени у нас уже работало производство резинотехнических изделий, а не только регенерат. И у нас это помещение котельной освободилось, мы выбросили оттуда котёл, все эти причиндалы, связанные с котельной, ну отремонтировали его. А нам было очень нужно сделать экспериментальный цех. Этот цех нужен для резинотехнических изделий, очень нужен для того, чтобы для массового производства готовить технологию, чтобы передать в основной цех уже... сразу можно было изделия изготовлять. Ну, так сказать, отрабатывать технологию. Ну, технология-то была, но отрабатывать там температурный режим пятое, десятое - и так далее... Кстати начальником этого экспериментального цеха назначили бабулю вашу, бабулю Риту, и вот она была там начальником. И вот мы там - коллектив - решили... вот так сидели и думали: Господи, да что же с этими отходами делать? Сидели, и даже невозможно сказать, кому же в голову пришла эта мысль - вот, как-то пришла: а что, если нам попробовать делать из этого на каландре, добавляя туда кое-что - лаборатория нам подработает - кровельный материал типа рубероида - ну, то есть пластину? Пригласили лабораторию, разработали экспериментальный цех, разработали рецептуру - и начали эти хвосты перерабатывать. Конечный продукт выглядел, как бесконечная лента шириной такой же, как рубероид, то есть, по-моему метр двадцать или метр - я сейчас точно не помню, шириной. Где-то мы достали каландр, купили или с какого-то завода нам передали с баланса на баланс - я уже сейчас не помню - маленький каландр, длина валков - метр двести, то есть вот ширина ленты как раз туда укладывалась. Значит, мы перерабатывали вот эти хвосты, добавляли туда какие-то мягчители - я не помню рецепта - и из каландра шла лента. Её сворачивали, пропудривали и сворачивали в рулоны... Бабуля проснулась, на полуслове меня прервала, я уж забыл, на чём остановился. Сейчас фразу договорю. Значит, с каландра снимали эту ленту, и в рулон ее пропудривали - и тальком, и в рулон. Всё, и вот эти рулоны мы стали продавать как кровельный материал: установили цену, всё, и начали продавать, и тем самым уменьшать это количество отходов... Ну, завтра буду продолжать, потому что бабуля мне не даст - сейчас запишу, на чём я остановился, чтобы не забыть...

001_A_012_Deda Vova (25-01)

Вот... бабуля пошла еще отдохнуть, могу продолжить, чтобы никакие звуки не мешали. Итак, я остановился на том, что мы начали делать пластину кровельную, назвали ее резинороидом, и она выходила у нас как готовая продукция в рулонах, так же, как рубероид. Продавали мы ее через сельхозтехнику и местным оренбургским сельским жителям, колхозам, совхозам, и они были страшно довольны, потому что все было в дефиците - шифер достать было проблемой, железо кровельное - тоже... Ну, война только кончилась, каких-то десять лет тому назад кончилась война, даже больше, чем десять, но всё равно. Вот, местные власти - исполком и обком партии - наложили на это сразу лапу, отнесли это к товарам народного потребления. Ну, это было для нас, для завода, выгодно, потому что выпуск товаров народного потребления тогда, после войны поощрялся, многие заводы, которые выпускали вооружение, стали делать кастрюли, сковородки, ножи, вилки - ничего же не было этого всего, за время войны всё это... ну, не то, что ничего, но это всё в дефиците было, просто так пойти в магазин и купить кастрюлю - это проблема была. Вот, они сразу наложили на это лапу и включили нам в план. Мы пытались их убедить, что не может быть никакого плана, это - отходы. Вот мы их все переработаем, и кончится этот резинороид. Нет - и нам это вбили в план. Ну, пару лет мы выпускали, пока не сработали все эти отходы, накопившиеся там за полтора десятка лет. Больше - завод начал работать ещё во время войны, как регенератный, в конце войны, по-моему, он начал работать, я уж точно не помню, так что вот этих хвостов накопились горы. Я говорю - горы, опасная вещь...

Через пару-тройку лет - я уж не помню, через сколько, но дело дошло вот до чего: что отходов нет - кончились отходы, вернее, они всё время появляются, но уже не в тоннах, а килограммах, и какой может быть резинороид? Мы же не можем производство пустить, людей и прочее-прочее, сделать два рулона - и остановиться. Ничего подобного: не будете выполнять - не будете получать премий. Ну, хоть верьте, хоть нет - пришлось делать резинороид из качественного регенерата, не из отходов регенерата, а из самого регенерата. В убыток себе. Потому что регенерат стоил значительно дороже - я сейчас цену не помню - значительно дороже, чем этот самый резинороид. Вот такая вот экономика была. Поэтому она и развалилась. Я, как пример ценообразования, приведу такую вещь. Нам в государственном плане товары народного потребления были коврики, резиновые коврики. Был у нас один пресс, 800х800 мм, на котором мы дела эти коврики. Для того чтобы сделать коврик, нужно было сперва сделать резиновую смесь, потом эту резиновую смесь пропустить через каландр, потом полученные листы, пропущенные через каландр, нарезать на заготовки, потом заложить эти заготовки в пресс-формы, установить пресс-формы на прессе, произвести процесс вулканизации, обрезать заусенцы - и коврик готов. Так вот: коврик мы продавали в три раза дешевле - цена на него была установлена - чем сырая смесь, из которого он делался. Если мы продавали сырую смесь - а у нас был обувной, я уже рассказывал, по-моему, сапоги какие-то делали резиновые, у них своей резины не было, они к нам очень часто просили сделать им сырых резин. Вот, мы им делали резины. Ну, немножко другая рецептура, но, в общем, тот же самый процесс... Так вот: тонна резиновой сырой смеси, сделали резиновую смесь в резиносмесителе и продали. Так это в три раза дороже, чем её пропустить через каландр, обрезать, вырезать заготовку, свулканизовать на прессе, и так далее - и получить коврик с рисунком. Это дешевле, то есть в убыток. Какая же это экономика? Значит, вот это перекрывали цены на товары промышленного назначения, а различие - скажем, какой-нибудь сальник к автомобилю промышленного назначения или частного народного назначения. Вот человек купил автомобиль - "Москвич" там, "Жигули", "Запорожец" - или какое-то производство купило автомобиль. Какая разница... Вот, это - один пример.

Приведу второй пример - государственный план по сдаче металлолома. Значит, всем предприятиям, в том числе и нашему заводу резинотехнических изделий, который металлом... у него только оборудование было металлическое и ремонтно-механический цех обрабатывал там для ремонтных нужд металл - стружка была, никакого металла у нас не было. Нет, нам был установлен план, как и всем, по сдаче металлолома, причем это настолько строго было, что в случае невыполнения плана по несдаче металлолома руководство завода лишалось премии при всех остальных положительных показателях. Что же мы делали, как выходить из положения заводу? Ну, первое: в производстве регенерата в результате регенерации покрышек появляется металл. Какой же это металл? Бортовое колесо. Все вы знаете, что у любой шины есть бортовое кольцо, это бортовое кольцо внутри себя имеет проволоку. На шинном заводе делают эти бортовые кольца, значит, вокруг этой проволоки ткань прорезиненная, резина. Первая операция в регенератном производстве заключается в том, что на специальной машине-борторезке, из шины, из покрышки вырезается бортовое кольцо и выбрасывается в сторону - металл в регенерат попасть не должен. В процессе превращения старой покрышки в регенерат есть такие переделы, как дробление, дробильные вальцы, размолы, и так далее, и так далее. Обязательно на конечных, там, где идёт переход крошки из одного состояния в другое, более мелкое, там везде стоят магнитные сепараторы, которые улавливают металл из этой крошки, металл удаляют. Потому что, если в регенерате будет металл, значит, там, у кого регенерат будет как сырье, этот металл может навредить. Поэтому бортовые кольца накапливались горами. Та же самая проблема - что с ними делать? А какой-то умник посчитал, что там есть проволока. Вот вы извольте эту проволоку оттуда вынимать и сдавать в металлолом - вот у вас есть металлолом. А как её оттуда вынешь? Никакой технологии нету, единственный способ - разжигать огромные костры сжигать эти самые бортовые кольца, выжигать проволоку, то есть резину и ткань, и когда она вокруг этой проволоки вся выгорит, останется проволока - вот её и сдавать. Идиотизм полный! Ну, скажем, когда у нас была своя котельная, то мы к угольку подбрасывали бортовые кольца, потом оттуда, из стопки вытаскивали эту обгоревшую проволоку. Но самым лучшим способом было следующее, опять же сельская местность выручала. Она у нас брала эти кольца, мы за них брали какие-то копейки, в общем, гроши, но: она за нас сдавала металлолом. Где они брали металлолом - нас не интересовало. Нас интересовало, человек приехал из какого-то района там, из колхоза-совхоза за бортовыми кольцами - я потом расскажу, куда они их использовали - за бортовыми кольцами... Пожалуйста, привези справку. Ты хочешь получить с тонну, там скажем, бортовых колец? Значит, нам известно, что в каждом среднем, в каждом бортовом кольце, скажем, полкилограмма, к примеру, или двести грамм, триста грамм проволоки - это неважно. Значит, покупаешь тонну - привези справку, что ты сдал за Оренбургский регенератный завод столько-то металла, чтобы мы... <звонок> Минуточку, телефон! ...Перерывчик был небольшой - это Ирочка позвонила, чтобы я под её руководством делал зарядку для глаз. Вот, я сделал зарядку для глаз. Так вот, значит, приезжали они покупать у нас эти бортовые кольца и привозили справку о сдаче металлолома. Мы эти справки прикладывали к выполнению плана по сдаче металлолома. Были случаи когда мы вынуждены были ради этого сдавать хороший металл, который куда дороже металлолома. Ну, экономика социализма - она не в том, у неё главное - не чтобы экономика была экономной, там главное - чтобы выполнить план по штукам... Что же они делали с бортовыми кольцами: вот, что называется - голь на выдумки хитра. Они из этих бортовых колец делали стены для сараев, для скотных всяких помещений - там для кур, уток, птиц. Что же это такое было, для интереса? Кольцо растягивалось... Вот представляете себе кольцо: взять его двумя руками справа и слева и растянуть, тогда верхняя её дуга и нижняя дуга сблизятся, получится такой типа эллипс... нет не эллипс, скорее... не знаю как такую фигуру назвать, поскольку эти верхняя и нижняя дуга будут идти параллельно. Значит, так: в землю забивается кол, диаметром сантиметров десять, наверное, или труба, рядом с ней на таком расстоянии, чтобы бортовое кольцо растянув, насадить на эти 2 кольца, чтобы получилось между половинками верхней и нижней частью кольца чтобы был зазор, равный диаметру этой трубы - понятно да? И вот так они... Вот предположим: два метра высотой кол или труба, хорошо забитая в землю. Вот на них нанизываются эти самые кольца, причём так вот, через одно. Вот нанизали первое кольцо, опустили его до земли. Дальше нанизывают кольцо следующего ряда. Понятно, да? Итак, вот они идут, между кольцами образуается зазор. Зазор на как раз ту толщину кольца. Дальше это всё замазывают туда, внутрь набивается какой-то... ну, не знаю, чего они туда набивали - навоз сухой, солому, сено там... Бог знает что они туда только не набивали. И потом они всё это обмазывали глиной. И получалась стена, которая держала тепло какое-то, в том числе и зимой, но достаточная для, скажем, птицы там или для овец. Или просто сарай для всякого скарба. Вот, получалась стена. Вот таким образом из колец делали стену - одну, вторую, третью, четвёртую, заднюю, переднюю, между какими-то трубами оставляли для двери, ну, место, дверь навешивали... потом сверху клали тоже что-то там, крыша получалась. На крышу клали наш резинороид - вот тебе готовое помещение: лёгкое, дешёвое, удобное... Правда, горючее. Ну, в те времена на это не особенно обращали внимание. Главное - нужно было... главный...

Да, кстати, резинороид этот под лучами оренбургского, очень жаркого солнца очень быстро подвулканизовывался, становился более твёрдым, что птицы, которые... желательно, конечно, птиц не допускать на крышу, потому что они своими коготками, в общем, протыкали этот резинороид. Но после того, как он лето простоял, если птичек не пущали туда и следили за этим, то он настолько затвердевал, что уже не боялся птиц. Ну, я имею в виду каких птиц - там голуби, вороны... Ну, какие ещё птицы - воробушки не страшны, конечно. И вот этот резинороид несколько лет стоял, держал воду, то есть через него не проходили дожди. Хорошая под ним делалась деревянная решётка, чтобы зимой снегом не продавливала. Снег счищали. Обычно эти строения-то были одноэтажные, невысокие, так что сметали снег оттуда сверху, вот... ну, ходить по этому, конечно, не полагалось. Так вот, вот вам две истории - план по металлолому заводу, производящему резиновые изделия. Я уж не говорю о том, что планировалось... парикмахерским планы были, там мастерским обуви - у всех был план. Вообще никакой организзации государственной без плана не было, а негосударственных организаций - их ликвидировали где-то в пятидесятые годы, ещё до этого были промкооперации, потребительские кооперации, а потом всё это ликвидировали, всё стало государственным, абсолютно всё, сто процентов. Негосударственного не было ни-че-го. Как следствие этого, всё было зацентрализовано. Значит, хочет завод на собственные средства... я уже рассказывал про амортизационные отчисления, которые приближали ему до поры до времени, я потом рассказывал, что потом отобрали это и централизовали. Вот хочет завод себе что-то построить - ну, такое, несерьёзное, скажем... сарай для хранения... ну, не знаю, чего - склад. На это нужен проект, и проект не просто вот проектного отдела заводского, а проект организации "Резинопроект", который проектировал, со всякими утверждениями там и так далее, и так далее. Внутри завода можно было делать самим. Ну, например, для того, чтобы установить дополнительное оборудование в цехе, не нужно было никаких согласований, то есть, вернее, никакого "Резинопроекта", это мог делать свой проектный отдел, но по всем правилам, по всем нормам, не нарушая никаких норм. И этот проект нужно было согласовывать с местными контролирующими органами - с техническим инспектором ЦК профсоюза, с госгортехнадзором, если это госгортехнадзоровское оборудование или цех, там с пожарниками, с санэпидстанциями там - и так далее. Всё это нужно было согласовывать. А ежели там были отклонения от нормы, нужно было это обговаривать и какие-то меры делать, оговаривая это. Можно было с какими-то нарушениями, но при этом нужно было предусмотреть какие-то меры, защищающие человека. Вот... А вот так вот мы и жили, вот продать завод ничего не мог без фондов - я уже рассказывал - только некондицию он мог продавать. Вот некондицию он мог продавать. А некондиция - это, значит, отклонение от нормы внешне видовым дефектам. Но, поскольку всё было в дефиците, то у нас эту некондицию с руками отрывали. У нас даже однажды в цехе - я, по-моему, рассказывал - потери от брака оказались красным, то есть как прибыль. У нас накопилось большое количество изделий - я уже забыл, как это изделие называлось - для комбайна была такая втулка резинометаллическая... резинотканеметаллическая. Делали их на литьевых прессах. И вот ОТК браковала, браковала - накопилась гора. По внешне-видовым дефектам. У нас, скажем, потеря от брака в каком-то месяце, ну, предположим, составляли тысячу рублей. А нам удалось эту некондицию как некондицию продать, стоила она на 25% дешевле, только и всего. Я вам рассказал про ремни вариаторные для комбайнов в Черкесске, как обком заставлял сверх плана делать, мы специально делали, переводили их в некондицию и продавали... свои собственные... наместничество это называлось. Вот. Так вот, продали мы эти втулки, написали письма - я это рассказывал всё - и у нас в каком-то месяце полученных за продажу этих втулок денег оказалось больше, чем потерь от брака. В результате это получилось красным, то есть наоборот, прибыль от брака получилась. Вот, такие абсурдные вещи были... Никакого вот... цеховых учётов не было, это где-то в 60-е, наверное, годы появилась гонка за перевод цехов на так называемый хозрасчёт. Но сперва это была просто липа, а потом вот я был начальником цеха в Оренбурге, значит, мы собрали совещание по этому поводу, и я там говорю: "Поставьте мне счётчики цеховые на электричество, на воду, на пар, на горячую воду, чтобы... тогда будет хозрасчёт. А это что за хозрасчёт? Вы берёте всё по заводу, делите между цехами - это как вот... * расход воды сейчас на всех делят, на количество... Вот такая вот история... Ну, ладно, на сегодня закончу.

001_A_013_Deda Vova (10-18)

В дополнение к вопросу о металлоломе и металле я хочу рассказать такую вещь - вспомнил... Мы заказывали каждый год металл: кругляк, лист - для ремонтных нужд. Сортамент кругляка был довольно скудный, то есть не то, что вот, скажем там, через каждые два миллиметра диаметр, а, скажем, десять миллиметров, а следующий - тридцать миллиметров. Кроме того, нам, как заводу не машиностроительному, не металлообрабатывающему, конечно, давали всё это очень скудно, и нам приходилось иногда изыскивать металл в металлоломе. Рядом с нами был паровозоремонтный завод. У нас с ними были хорошие отношения: мы им помогали там резиновыми изделиями, когда у нас РТИ начало там работать, а они иногда давали нам выработанные вагонные оси. Это - великолепный легированный металл - они должны были сдавать его в металлолом, естественно. Ну, они выходили, план свой по металлолому там выполняли, и у них можно было так вот выпросить парочку-тройку выработанных, приготовленных к сдаче в металлолом вагонных осей. Диаметр вагонной оси в средней части этой оси - не там, где колёса одеваются, там под колёса диаметр поменьше - а вот вся остальная, диаметром, наверное, миллиметров двадцать, если не больше.... То есть, прошу прощения - двести миллиметров, если не больше. Не двадцать, а двести миллиметров. Вот, у нас вышел из строя валик, вышел из строя вал, валик какой-то в каком-то редукторе или на какой-то машине. Диаметром этот валик, вот эта ось, на которой шестерёнки там насажены, предположим, тридцать миллиметров. А у нас ближайший металл, причём самой паршивой стали, стали 3Е, как мы её называли, "репа" - 50 миллиметров. Ну, значит, ставилась на токарный станок 50-миллиметровая болванка, и с неё снималось, чтобы получить 30 миллиметров, 20 миллиметров срезалось в стружку.

А иногда подпирало так, что вот срочно нужно сделать какой-то вал, ось какую-то, а кроме вагонной оси, ничего нет, а стоит оборудование - каландр, например там, или вальцы. То есть то, без чего план не может быть основной там - по регенерату, по РТИ. Так выгоняли в стружку с 200 миллиметров до 50! Вот на токарном станке токарь снимал стружку, чтобы 200-миллиметровый диаметр превратить в 50-миллиметровый! Вместо того, чтобы снабдить нас - ну, не так уже много этого металла нужно было - но мы его всегда заказывали в большом ассортименте, в сортаменте. То есть вот эта вот ступенька диаметров. А нам не давали, давали то, что было там на складе. То есть мы загоняли в стружку огромное количество металла. И это не только мы - так везде было. Вот на наших заводах РТИ везде так было!

Такая же история - только там не в стружку - была, скажем, со строительством. Вот предположим, нам на заводе нужно сделать козлы для поднятия тяжестей, большие козлы высотой там в два метра, где можно подвесить таль, чтобы поднимать, скажем, пятитонный валок. Для этого нужен швеллер или двутавр - ну, скажем, десятый. А у нас есть на заводе только тридцатка. И что делать? Ну, значит, делали из тридцатки. То есть в несколько раз больше тратили металла. Для того, чтобы поднять пять тонн, делали такой, где можно сто тонн поднять. И вот такая экономика во всём была! Можно десятки примеров приводить, и вот вся экономика была такая - затратная. Я уже вам рассказывал о планировании строительства в миллионниках, что ты хоть и сэкономил, сделал хорошее дело, а тебе фиг, а не премия, потому что ты смету не истратил - ты должен был истратить смету. Вот я вспомнил, про наш ремонтно-механический цех - я начальником этого цеха работал несколько лет, поэтому отлично это знаю... Или как в кузнице: кузнец занимался тем, чтобы из квадрата толстого, большого квадрата, скажем, десять на десять, или сто на сто миллиметров, сделать квадрат пятьдесят на пятьдесят. Болванку нагревали, без конца стучали по ней молотом, пока её не вытягивали в нужный... потом обрабатывали её на строгальном станке - и нужный квадрат получался. Вот так вот было, причём не только вскоре после войны, это и в восьмидесятые годы, когда начала разваливаться экономика - то же самое было! Так же заводы РТИ снабжали в последнюю очередь металлом, инструментом слесарным, токарным и так далее. В последнюю очередь. Вот мне, как начальнику ремонтно-механического цеха, приходилось нарушать закон, уголовно нарушать закон. Например, нужен победит для резцов. Не выделяют нам. Каждый год заказыаваем победит - не выделяют. Нужны нам фрезы для фрезерного станка - не выделяют нам фрез. А на базаре, на рынке можно это купить. Ну, на других заводах воруют и продают. Но купить-то можно только за наличные деньги! А как, где, откуда взять наличные деньги? Не выжмешь же из своей зарплаты покупать! Хотя иногда и приходилось это делать...

Значит, был такой Ваня Казанцев, я уже, по-моему, про него рассказывал. Доверенное лицо, так сказать, моё. Я ему верил. Это был очень честный парень. Он строгальщик-фрезеровщик был. Я ему выписывал премию, он эту премию получал, я ему говорил: "Ваня, в воскресенье съездишь на рынок, купишь там такие-то фрезы, там такой-то победит - ну, инструмент какой-то". Ваня ехал и покупал. Вот так приходилось выходить из положения. Вот попадись на этом - тюрьма: расхищение социалистической собственности, премии незаконные, и так далее, и так далее. И иди потом доказывай, что корысти-то никакой не было, что ты в карман себе ничего не положил. Ну, хорошо, ни разу не попались, всё обошлось. А ведь на рынках делали облавы и ловили тех, кто торговал этим инструментом. С нашего завода тоже торговали. Вот когда пустили РТИ - воровали изделия РТИ, резинотехнические для автомобилей, которых нигде купить нельзя было- вот всякие сальники, уплотнения, вентиляторные ремни и прочее... Воровали - выносили с завода и продавали на рынке там. Облавы делали - ловили, судили, сажали. Вот, вот такая экономика социализма была. И во главе всего - лозунг: "План - любой ценой". Вот такая история...

001_A_014_Deda Vova (9-33)

Сегодня 20 апреля 2009 года. Ещё несколько слов об экономике. Просто вот вспомнил, хочу рассказать. Я как-то, по-моему, вам рассказывал о том, что планировалось абсолютно всё, в том числе и расходы - на канцелярские принадлежности, на командировки, на телефонные междугородние разговоры, там скажем, на мебель - ну, на всё. В техпромфинплане были эти все строчки, каждая строчка. Я уже вам рассказывал о том, что можно было с другим городом связаться по телефону, но, оказывается, мы телефонные расходы запланированные уже истратили, поэтому посылали в командировку. Это неважно, что дороже - зато уложились в строчку. К чему это приводило? Это приводило к тому, что в конце года, когда выяснялось, что, скажем... Да, главное: планирование на следующий год по всем этим строчкам отсчитывалось от выполнения или, значит, израсходования средств прошлого, вот текущего года. И ежели я сэкономил что-то, скажем, вместо 1000 рублей, предположим, на канцелярщину, на скрепки, на карандаши, истратил 950 рублей, то мне на следующий год заложат 950 рублей, а то и 940.

И вот конец года, директор видит, что у него экономия получается. Что же делает директор? Он посылает своих снабженцев покупать всё, что нужно и не нужно, лишь бы истратить деньги, лишь бы на будущий год тебе запланировали не меньше, чем в этом году. У Райкина было изумительное совершенно... ну, там шаржированное всё было, но там он показал, как директор посылал своего снабженца... О директоре склада было - там речь шла о таре, о тележках передвижных, вот на такие вещи всё это было запланировано - и остались деньги. И осталось несколько дней до конца года. Он его посылает и говорит: "Покупай на все деньги, что остались". Тот звонит и говорит, что ничего нет, кроме рояля. Он говорит: "Покупай рояль! Крышка большая?" - "Большая" - "Всё. Картошку хранить будем". Это шаржированно, но это же так оно и было! Покупали впрок, покупали ненужные совершенно вещи. На складе валялись дыроколы. У всех уже были, кому надо, дыроколы - а ещё на складе валялись к примеру - лишь бы истратить деньги! Вот что такое плановое-то хозяйство советское. Я подчёркиваю - советское. Может, есть какое-то другое плановое хозяйство... Вот, если плановое хозяйство намечает только, скажем, контрольные цифры, а уже сам хозяин производства - это, Андрей, к нашему с тобой разговору о плановом хозяйстве - решает... ну, ему можно делать меньше, можно больше... Я не представляю себе такого планирования, но если так - тогда Бог с ним, пусть будет плановое. Но только в моей голове не укладывается, что плановое хозяйство может быть такое. Плановое - это значит, директивное. Вот тебе спустили столько-то сделать столов - и всё. Единственное, что можно сделать - запретить перевыполнять. Потому что это вообще дикость была - перевыполнять. Чтобы не было перепроизводства. Ну, а если потребность есть, если спрос есть, если люди начинают становиться в очередь за этими столами - то почему их не сделать больше? Как тут планировать? Не знаю... Не знаю... Но то, что было социалистическое планирование, при том, что лозунг был главный "план - любой ценой", как я вам уже рассказывал, вплоть до цены жизни - да нет, не дай Бог такое планирование, я придумать другого не могу - но, конечно, я обременён своим опытом, это всё правильно. Наверное, может, что-нибудь и придумают. Но, между прочим, молодые люди вот, мои внуки сегодня - у них совершенно другой взгляд на эти вещи. Но ведь через двадцать лет, когда их дети станут взрослыми и начнут работать, тоже изменится, наверняка изменится что-то, и появятся другие взгляды. Вот, это я вот вспомнил про эту канцелярщину идиотскую, когда надо было обязательно деньги истратить, иначе тебе дадут на следующий год меньше. Всё же планировалось - подчёркиваю ещё раз - это советская была, я не знаю... другой я не знаю. Я знаю, что и в капиталистических так называемых странах есть плановые заказы, государственные заказы, это, конечно, можно отнести к плановому хозяйству. Но это опять же: заказ частному производителю, компании какой-то, которая государству не принадлежит. Я не думаю, что, скажем, в той же Америке, если государство, министерство обороны заказало сто танков, то предприятие, которое эти танки выпускает, будет делать сто один танк - вряд ли. У него не купят. Сто у него есть заказ - значит, у него есть покупатель, и он делает сто, он не будет делать сто первый. А товары народного потребления так называемые, которые люди покупают - кто может определить, какой завтра будет спрос, как планировать это? Особенно в сфере услуг: как быть тут? А при советской власти вся сфера услуг планировалась: сколько человек придёт бриться, сколько придёт стричься - всё это планировалось. Сколько принесут тапочки ремонтировать, ботинки там - и так далее. Да, это мой опыт, другого у меня нету... Но именно вот это всё привело к развалу экономики, особенно в последние годы - она зиждилась на ценах нефти, газа, там леса, ещё чего-то... Вот, экспорт-то наш был - у нас же никто ничего не покупал, у нас качество было никуда не годное - всё было в дефиците, всё на войну шло. Да, наверное, можно по-другому - вот в Америке-то по-другому, в Швеции, в Норвегии - по-другому, во Франции, в Германии - там же всё по-другому! Я же не знаю, как там. Я не изучал этого. Но я знаю, что там лучше. А что кризис тут такой мировой - ну, пройдёт этот кризис, сделают из него уроки обязательно, изменится многое, изменится наверняка. Вряд ли производители будут повторять те ошибки, на которых они сегодня... Ну, передаёт же журнал "Форбс": было даже про наших этих миллиардеров - было двадцать миллиардов в том году, а в этом шесть осталось вдруг. Туда же все активы и всё прочее входит, это же не деньги, которые в кармане. То есть он может стать с нулём в одночасье. Ну, пока вот вспомнил - рассказал...

001_A_015_Deda Vova (27-01)

Вот ещё о планировании. Тут куча вопросов у меня в голове кроется, связанных с этим. Вот есть сфера производства, есть сфера потребления. Вот при плановой советской системе, когда планировалось всё, была страшная проблема: проблема снабжения. Всё было в дефиците. Не было проблемы сбыта. Никакой завод, никакое производство о сбыте не беспокоилось. Ему не нужно было опрашивать, проводить какие-то исследования о потребности, о спросе, потому что он получал премию - я не зря много раз говорил о премии - при социализме развитом, при советской власти премии играли немалую роль, потому что зарплаты были нищенские. Абсолютно нищенские. Так вот: выполнением плана считалось... оканчивалось сдачей на свой собственный склад. Вот я был начальником цеха. Вот в двенадцать часов ночи 31-го или 30-го числа, в зависимости от количества дней месяца я должен был получить последнюю накладную с начальника заведующего складом, что я сдал до двенадцати... до нуля... до двадцати четырёх часов последнюю партию каких-то изделий. Всё, начинался счёт. Другое дело, что если мне немножко не хватало, я не успевал - я договаривался с начальником склада, он мне подписывал накладную, а я утром сдавал. Сдавал то, что произведено уже после 24 часов, в ночной смене. Но об этом, кроме меня и начальника смены, никто не знал. Если бы я на этом деле попался и захотели бы раскрутить, то тут же бы подвели под какую-то статью уголовного кодекса приписки, с которыми боролось ЦК КПСС, которое само заставляло эти приписки делать - я уже об этом рассказывал.

А вот при капитализме проблема - проблема сбыта, но нет никакой проблемы снабжения, как это я понимаю. Может, я ошибаюсь, но я так это вижу. Проблема сбыта. У них главная задача - сбыть, продать. А ведь это - самое главное, отсюда конкуренция, отсюда снижение цен, отсюда борьба за более высокое качество - это само собой. А у нас и не было никакой борьбы за более высокое качество, нам и невыгодно было снижать себестоимость, потому что планирование было от достигнутого - я уже в десятый раз повторяю. И опять же, ещё раз скажу, что я говорю только о советском планировании, никакого другого я не знаю. Возможно, есть, просто это я не знаю. По-моему, государство должно быть как капиталистическим, так и социалистическим, одновременно. Социалистическим в таких сферах, как здравоохранение, образование, пенсионное дело - то есть демография, защита граждан, то есть это милиция или полиция - называйте, как хотите, защита военная - то есть армия. Вот это - от бюджета. То есть налоги. То есть все сборы, которые идут с производителей. Ну, для простоты назовём их все одним словом - налоги. Там ведь есть и страховые сборы, ещё какие-то сборы, и налоги, и такие налоги - на прибыль, на то, на сё. Вот всё это, что идёт в бюджет или же на социальные какие-то нужды, назовём одним словом для простоты: налоги. Вот, я это всё понимаю. Так и должно быть - мне кажется.

Ну, вот, производитель, производящий автомобили. Я не могу себе представить, кто, какая организация, какой госплан, или пусть будет не госплан, а какой-то другой план, может ему запланировать делание автомобилей. Его задача - продать, сбыть. Поэтому он гонится за улучшением качества. За тем, чтобы его автомобили были привлекательнее и лучше других автомобилей других фирм, за тем, чтобы они были дешевле, чтобы к нему шёл покупатель. Он изучает спрос. Да, это может породить кризис перепроизводства, то есть перепроизводство, но, наверное, должен быть какой-то орган - не знаю - государственный, может, и негосударственный, а какой-то вот, который объединяет всех производителей, которые только для того и существуют, чтобы изучать повседневно, ежечасно спрос, и предупреждать - желательно, своевременно - о том, что, скажем, спрос на такое-то изделие потихонечку идёт на спад, чтобы предприниматель мог перестроиться. Одновременно - чтобы его предупредили, что на какой-то предмет, какое-то изделие, наоборот, спрос превышается.

В нашей стране спрос необъятен. Мы не производим ни автомобили, ни телевизоры, ни холодильники, ни какую-либо ещё электронику, ни компьютеры, ничего же мы этого не производим - я имею в виду, так сказать, конкурентноспособное. Люди, которые орут, что надо покупать своё, российское, а спросишь у такого, какой у тебя телевизор, какой у тебя автомобиль, какой у тебя холодильник - оказывается, всё импортное. То есть сфера не ограничена. Чего тут надо планировать? Кто будет планировать? Как будет планировать? Только междоговорные связи могут всё это утрясать. И как это: я читал, как создавался "Аполлон", то есть летающее средство, с помощью которого американцы побывали на Луне. Вот я читал в американском журнале - там несколько тысяч - я не помню сейчас, какое количество фирм - участвовало в создании "Аполлона". Там создавались... появлялась проблема какая-то - создавалась научная лаборатория из лучших умов, которая работала там год, два, сколько надо, решала эту проблему, и её расформировывали - проблема решена. Люди эти не оставались безработными, потому что появлялись другие проблемы. Почему кризис так здорово ударил по России? Да потому что мы ничего не производили, нам некуда было увольнять рабочих, вот с металлургических, алюминиевых, вот с этих вот заводов, где резко сократился спрос... С автомобильных, которые не покупали - тот же ВАЗ. Вот проблема - безработица. А им некуда пойти, потому что у нас нет ничего другого-то, ничего мы не создали. Вот за восемь лет ничего мы не создали. Да, создали фонд этот самый, который нас сейчас спасает. А кто знает, если бы на эти деньги были созданы производства высококачественных каких-то предметов, нужных людям опять же, подчёркиваю - людям, и которые можно было бы развивать за счёт сокращения трудящихся вот на том же ВАЗе и на других... автопроме - люди перешли бы сюда. Ничего же этого не делается! И... не знаю, я себе не представляю, кто будет планировать: один человек, группа какая-то? Как она будет планировать мои потребности? Это только советская власть, большевики могли планировать мои потребности. Ведь во времена Сталина, под конец его жизни, когда провозглашались... на последнем съезде в 1952 году провозгласили, что там вроде коммунизм не за горами, нет, не тот, который Хрущёв провозгласил, что через 20 лет будет, а просто что не за горами, что мы идём к коммунизму. Вот. И что? Так вот, тогда ходила такая шутка: да мы ведь давно... ведь лозунг коммунизма был такой: "С каждого - по способностям, каждому по потребностям". Так вот: тогда до 1947 года была карточная система на всё. На жратву, на одежду - в общем, на всё. И тогда говорили: а у нас уже коммунизм - мы же получаем по потребностям. Правда, эту потребность определил товарищ Сталин для каждого из нас, но мы вот - по потребностям: у нас в карточке написано, сколько грамм крупы, сколько грамм сахара на месяц. Хлеба, мяса, рыбы, водки - и так далее. И вот, была определена наша потребность. Сегодня ведь тоже есть потребительская корзина так называемая и прожиточный минимум - есть же такие понятия. Кто-то это определяет. Это же за меня определяют, и устанавливают какой-то минимум. Да, дальше ты сам развивайся. Хочешь есть лососину - ну, что же, повышай свою квалификацию, зарабатывай, покупай - правильно. А плановая система предусматривает, что она будет мои потребности определять и, исходя из этого, планировать производство. А у меня завтра появилась какая-то другая потребность, неучтённая на этот год - и что делать?

Много вопросов, много вопросов... Не вижу ответов. Не знаю ответов. Но пока убеждён, что свободный рынок - да, может быть, нужно его как-то менять там что-то, наверное, нужно как-то упорядочивать что-то, но рынок, где сталкиваются две вещи - спрос и предложение - это, по-моему, самое лучшее, что на сегодня придумали люди. Да, он приводит к кризисам периодически, раз там в тридцать лет, в пятьдесят лет - не знаю. В разных странах - по разному. Вот сейчас мировой кризис. Но он мировой - а есть страны, которые он не затронул, но в общем-то, мировой, все цивилизованные страны он затронул. Да, допустим, наделали каких-то ошибок. Я абсолютно уверен, что человечество - именно капиталистическое, то человечество - а это неважно, как называть - оно исправит эти ошибки и выйдет из кризиса оздоровлённым. Я в этом не сомневаюсь. Я сомневаюсь, что наша страна выйдет из кризиса оздоровлённой, потому что не вижу, чтобы что-то делалось ради этого. Пока наше государство - под словом "государство" я власть высшую понимаю - пока оно заботится о своих интересах, и помогает из бюджета, из вот этих запасов предпринимателям частным, которые влезли в жуткие долги. Это же не государственные долги! Набрали всяких кредитов Дерипаски там всякие и прочие. Может, они хорошие люди, но хозяйственники-то, судя по всему, они никакие. Ну, и вот пусть они сами отвечают за своё! Но - начинается: там же сотни тысяч рабочих! А как быть с ними? Их ведь просто так на улицу выбросить просто опасно для государства, для Путина, для Медведева, будем так говорить, для всей этой власти. В том числе - и местной власти, губернаторской. Это же опасно! Взбунтуются, разнесут всё к чёртовой матери! Но ведь это всё создавалось при этой власти, поощрялось этой властью! Теперь власть выкручивается, как не довести до этого. И что она делает? Я пока вижу только одно: она всяческими путями старается наше внимание отвлечь на что-то другое. На что угодно. У нас враги кругом. У нас враги - и Америка, и Грузия, и Украина, и Прибалтика, и вообще кто у нас только не враг-то? Все враги! И снаружи, и изнутри. Внутри тоже уже про пятую колонну говорят. Какие, к чёртовой матери, враги, где враги? Никто на нас нападать не собирается, на фиг мы никому не нужны. Нищую страну кормить надо! Наши полезные ископаемые? Так проще их покупать у нас, зачем их завоёвывать? Прошли те времена-то уже. Никакая Америка... Да, то вот перенацеливание какое-то - ага, опять Америка, значит, на нас нацеливают... ребята, сплотимся вокруг товарища Путина и товарища Медведева, это всё мы переживём, лишь бы не было войны... И вот это телевидение, которое слушают миллионы, а другого ничего не слышат, а привыкли за годы советской власти верить во всю эту бредятину... Всё не так просто. Мне трудно, конечно, как-то воспринять слово "планирование", отрешившись от того, в чём я прожил жизнь. Конечно, трудно. Но я пытаюсь выбросить из головы вот то... и ничего другого мне в голову не лезет, всё равно где-то опять какой-то орган, который будет планировать мою потребность. Так хорошо было при советской власти - там потребность людей никого не интересовала, там интересовала только потребность войны. Война-то... военный этот самый... как он? Комплекс этот самый военный... ВПК - военно-промышленный комплекс. Мы и в космос-то полетели, чтобы... ну, а потом - чик! - обделались, не хватило... Только страну довели до полного развала и обнищания этой гонкой. Я об этом не думать не могу, это моё, я в этом жил всю свою жизнь. Да, до какого-то времени был дурак, считал, что это правильно и хорошо, потом стал понимать, что это неправильно, что это плохо, что это ведёт к развалу - и привело это к развалу. Я, когда в министерстве начал работать - ой, как много я понял и всё больше и больше уверялся, что мы придём к развалу. А пока работал на заводе, я особенно-то этого не замечал. А было одно: перевыполнение плана. А планировалось-то, сколько планировалось всего. От достигнутого - так план-то особенно перевыполнять невыгодно было. Себестоимость особенно снижать, не снижая качество, естественно, невыгодно было, потому что тебе на будущий год планировали от достигнутого. Ты снизил себестоимость там на два процента - тебе на следующий год ещё на процентик снизили, вот и укладывайся. А что значит "укладывайся"? Укладывались только за счёт ухудшения качества, а не за счёт повышения производительности труда...

Кричали об эксплуатации буржуев. Да совершенно ясно, что самая высокая эксплуатация была у нас в стране, в Советском Союзе. Самая высокая в мире, нигде такой эксплуатации не было. Зарплата занимала в среднем 16 - 17% себестоимости в то время как, скажем, в Соединённых Штатах 60 - 70%, до 80% занимала зарплата. И всё равно во всём был дефицит, ничего нельзя было купить. Мы этого не пережили, вы вот, ребятки, вот внуки мои - я к вам обращаюсь - вы стали уже взрослыми, сознательными, когда уже не было дефицита, когда можно было, имея деньги... когда стало не хватать денег, тогда стало всё можно купить, у всех у вас - автомобили. А при советской власти бы у вас ничего не было. Был бы *, была бы зарплата 120 - 150 рублей для начала. И всё. И стояли бы в очередях за холодильниками, за "Рекордами" - телевизорами *...ными... На компьютер бы смотрели, как на Бог знает что... Слава Богу, этого нету. Но: сами-то мы за девятнадцать лет, прошедшие после разрушения Советского Союза и ликвидации большевизма, ну, хотя бы формально, ничего же не научились производить! Да, повезло: цены на газ, на металл. Вот за счёт этого жили, как сыр в масле катались. Да? И просрали все эти годы! Особенно последние восемь лет, когда дело пошло на лад, когда цены зашкаливали за 150 долларов на нефть... И вдруг это рухнуло всё, и мы оказались совершенно не подготовленными к этому. И теперь кричим: назад, в плановую систему! Ну, хотим назад, в плановую систему - придём туда, нас туда так и тащат товарищ Путин с товарищем Медведевым. Особенно Путин - так и тащат туда. Медведев что-то такое говорить начал, но пока дел-то никаких не видно. А коррупция, чиновничество настолько выросли, что Советскому Союзу даже не снилось. Конечно, думаю, что выкарабкается когда-то, вот, может быть, Глеб с Семёном будут жить уже в другой, более рациональной жизни, в более умной жизни. Хотелось бы очень. Правда, уверенности нет, потому что власть ведь просто так не отдаст... Вот они передохнут все когда-то по возрасту. Сегодня им там тридцать лет, пятьдесят лет - это же они ещё тридцать - сорок лет ещё будут жить, тот же Медведев и другие. А их дети? У них же тоже дети рождаются! Конечно, многие из них будут учиться за рубежом, приедут сюда с другими мыслями, может быть, что-то и сделают - надеюсь на это. Но на это десятилетия нужны, несколько поколений чтобы сменилось! А кризис - ну, что кризис? Ну, кому-то горько, кому-то сладко, но переживём как-то этот кризис. Надеюсь, не вымрем с голоду. И теперь очень легко: вот, виновата Америка. Всё время нам это долдонят, что Америка виновата, Америка виновата... Да что мне эта Америка? Мне за свою Россию плакать хочется! Я здесь родился. У меня были, вы знаете, возможности - я мог бы уехать куда угодно за рубеж. В тот же Израиль - меня бы там приняли с распростёртыми объятиями, когда начали туда пускать. Но моя-то родина - Россия, и мне обидно за Россию! И вот ничего, мы ничего сделать не можем, мы сегодня, при сегодняшей обстановке ничего мы сделать не можем. Если бы хоть выборы были, можно было бы хоть переизбрать кого-то: нет, все выборы сделаны так, и законы сделаны так, что мы не выбираем никого и нет никаких выборов. А назначают везде и президентов страны, президентов республик и губернаторов, скоро и мэров начнут назначать. И что, чем это кончится? Мы никак влиять не можем, мы можем только "одобрямс". Мы можем ворчать, ругаться, а ни хрена сделать не можем. На улицу выйти? Вот такие, как я, уже даже на улицу выйти не могут. И вот моё поколение уже не может даже на улицу выйти, всё моё поколение, которое ещё живо, если это можно назвать жизнью...

А проще всего клеймить кого-то, а не себя, потому что перестанешь клеймить кого-то - и тут же у людей, в конце концов, встанет вопрос в мозгах: а ты, товарищ Путин, что сделал-то? А ты, товарищ Медведев, сегодня что делаешь-то? Что-то мы не видим, чтобы стало лучше - хуже пока стало! Почему у нас вдруг кризис? Начинаешь об этом думать - так плохо становится...

001_A_016_Deda Vova (18-16)

Вот сегодня 26 апреля 2009 года. Вот выборы в Сочи - это же чёрт знает что! Это просто удивительно! Чего они боятся? Я просто понять не могу: чего они боятся? Подлоги, обманы, физическую силу применяют - лишь бы не пропустить в данном случае Немцова! Я это говорю не потому, что вот прямо так хочу, чтобы там был Немцов - да нет, мне-то, в конце концов, всё равно, кто там будет. Но вы смотрите, что они делают! Немцов в каком-то интервью или в каком-то разговоре, говорит, что осталось до Олимпиады зимней совсем немного времени - пять лет - а делать нужно очень много, по проектам нужно на болоте, в какой-то там долине, где на 70 метров геологи не обнаруживают тверди, а сплошное болото, строить три дворца ледовых. Они же обязательно через какое-то время утонут там! И зачем это нужно, кто ими будет пользоваться после Олимпиады? Вот, он предлагает, чтобы Олимпиаду не сорвать, вот такие вещи, как игры, фигурное катание и некоторые другие перенести в уже имеющиеся - проводить в Москве, в Питере, в Свердловске, то есть Екатеринбурге, а в Сочи там, на Красной Поляне устроить лыжные соревнования... Ну, то, что там природа позволяет, без особого строительства того, чем никто потом пользоваться не будет. Ведь не отдавать же нам Корее Олимпиаду, говорит Немцов. Так вот: этот его разговор потом по телевидению и по радио в Сочи передают следующим образом: Немцов сказал в разговоре там с кем-то, что надо отдать Олимпиаду Корее. Вот это что?! Вчера избирком заявил, что досрочно проголосовало всего 5%. Сегодня, когда началось голосование, вдруг оказалось, что не пять, а одиннадцать, а на некоторых участках - и сорок пять, досрочно! И ездят на дом без всякой заявки, по спискам собесов, с урнами, как никогда не ездили, и не берут с собой наблюдателей, особенно от Немцова, от "Солидарности". Пришёл человек - фамилию его называли - так сегодня в 21 час будет Немцов рассказывать о том, как проходили выборы, на "Эхе Москвы". Сегодня, я своими ушами слышал, и верю в это. Человек пришёл голосовать - оказывается, он "проголосовал досрочно". Пошёл к прокурору - не знаю, чем это кончилось. Это что? Почему такой страх? Почему не дать действительно людям выбрать, как они хотят? Ведь Немцова не пускали никуда, ни на одну телевизионную программу - сочинские я имею в виду - ни на радио, ни в прессу, ни одна газета. Когда он обращался в газеты, ему отвечали: "Мы бы с удовольствием, но боимся - нас закроют". Этот губернатор, эта сволочь фашиствующая - забыл его фамилию, краснодарский - что хочет там творит. Но он - любимец Путина. "Фашиствующий", я говорю, потому, что он инородцев всех оттуда выгоняет, которые там жили сотни лет - армяне... Вот до смешного дошло: там жили турки-месхетинцы - он их начал оттуда выживать. Так они... Америка предложила им переехать в Америку и жить в Америке, Соединённые Штаты - и они уехали в Америку. Это же позор для страны! Ничего, всё в порядке... Ткаченко, во! - Ткаченко его фамилия <Ткачёв - ММ>.

И вот я сейчас вспомнил одну вещь, хочу её рассказать, может, уже рассказывал - не помню. В пятьдесят шестом году на ХХ съезде, когда Хрущёв выступил с докладом, разоблачающим Сталина, и съезд принял постановление о культе личности Сталина, после этого вроде бы наступила оттепель, и Илья Эренбург даже написал роман, так и назвал его, "Оттепель", на эту тему. Люди, вот как в конце 80-х и начале 90-х годов, начали критиковать, говорить правду. Пресса стала писать критические вещи в адрес КПСС, в том числе и вообще в адрес экономики в том числе... Перепугались, начали это дело потихоньку зажимать. На всех предприятиях прошли партийные собрания, на которых... Расскажу про то собрание, которое у меня на заводе в Оренбурге прошло на эту тему. Пришёл аж первый секретарь райкома, Печенежский такой. Вот, он выступал с речью, что за последнее время - это, наверное, был уже пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый год, может, даже шестидесятый - не помню. И Хрущёв уже начал на попятные, правда, слава Богу, успел в шестьдесят втором году Сталина из мавзолея выкинуть - слава тебе, Господи, успел, а то бы там лежала парочка...

Так вот, Печенежский пришёл к нам на собрание, закрытое собрание партийное, и с речью выступил, с докладом, в котором сказал, что многие вражеские агенты, там, значит, воспользовались вот этим разоблачением товарища Сталина, правильным воспользовались, и теперь критикуют, но это - не критика, это - критиканство, это - злопыхательство, это - зло, это пятое-десятое. Надо с этим бороться, принимать нужно только действительно критику, которая от души идёт...

Ну, вот в таком духе он доклад сделал, там не помню - двадцать минут, тридцать минут. Потом он спросил: "Есть ли вопросы?"

Я поднял руку, задал вопрос: "А как различить? Если человек выступает с критикой, как различить, искренняя это критика или вылазка вражеская? Как различить?" А он говорит: "У коммунистов должен быть нюх". А я говорю: "Ага! Носом, значит...". Так и сказал. И сел. Ну, потом, правда, мне шею немножко помылили в нашем парткоме заводском, но там всё обошлось - никуда меня не вызывали, ничего, уже времена-то те прошли, когда за такое приходили ночью и арестовывали. Ну, оказывается, нюхом! Уже испугались, в штаны наклали, назад начали отрабатывать. Потом, когда Хрущёва сняли, и Брежнев пришёл, усиленными темпами снова стали вспоминать Сталина и так далее, и так далее - потом опять затихло. А теперь-то уже опять вспоминают Сталина в народе-то - вон он, оказывается, хороший был, много хорошего сделал... Вот чего я боюсь! Нас усиленно тянут обратно туда, в этот так называемый развитой социализм, в ленинско-сталинский, потом сусловский - и так далее. Вот, слышу снова, что надо всё вернуть государству, плановую систему внедрить - меня в дрожь бросает от этого, потому я понимаю, что если это произойдёт, то, значит, правнукам, значит, будет та же жизнь, что и у меня - в стране победившего развитого социализма. Когда введут карточки - на хлеб, на соль, на крупу - всё это будет распределяться сверху. Чтобы купить холодильник или там телевизор, будем стоять в очередях годами. Ничего другого от плановой системы не будет. Вот, очень меня это беспокоит. И вот всё, что творится сейчас в стране, вот эти вот выборы в Сочи - от них нельзя отмахнуться, потому что они, как в капле воды, показали бы сущность нашей власти, верховной власти. Всё ведь отсюда идёт, от Путина! Отсюда всё идёт! Он, этот чекист, узурпировал власть! Он законно пришёл к власти, формально законно - Гитлер, кстати, тоже законно пришёл к власти. А теперь, если по большому счёту, то в последующие его выборы в 2004 году, потом выборы этого Медведева - всё это, в общем-то, хотя и по форме, и по закону, так они же этот закон сделали такой, что оказывается, всё по закону. При советской власти тоже всё было по закону: один человек избирался на одно место. В бюллетене был кандидат на одно место, то есть никакого выбора не было, мы голосовали - и более ничего. А тех, кто не ходил на голосование, их сперва сажали, потом - с работы увольняли. Да это правда была, что бы сейчас ни говорили мои ровесники - у них мозги-то уже расплавились, ни хрена не помнят! Я-то помню - а они не помнят. Вот у нас в министерстве один человек не пошёл голосовать. А ведь тут же сообщали, всё, руководству предприятия, что такой-то не голосовал. И его уволили. Министр его приказал уволить - и уволили. На демонстрации 1 мая и 7 ноября, когда кончались демонстрации, то райкомы и партии подводили итоги, с какого предприятия сколько человек было. Ну, это потом уже стали представители, а раньше все должны были ходить. И после этого вызывали директора завода - вот в Оренбурге - в райком и говорили: "Вот, у вас мало народа было - разберитесь". И он, значит, собирал руководства цехов там, отделов, и начинал выяснять, кто был, кто не был на демонстрации, почему не был...

Однажды на таком собрании одна немолодая женщина, которая не пришла на демонстрацию - она была начальником отдела оборудования, Евгения Михайловна, по-моему, её звали. "Вот почему вы не были? Почему?". Ну, она была баба такая: встала - и сказала: "Менструация у меня была, не могла прийти!" Так это уже Сталина не было, он уже успел сдохнуть, слава Богу, и уже пятьдесят шестой год прошёл, когда его разоблачили... А вот, пожалуйста! Стояли люди там на трибунах, и считали по головам, сколько человек от какого предприятия пришло. Вот должно было столько-то прийти на демострацию 1 мая и 7 ноября - а пришло меньше. К чему? Иди, директор, отчитывайся, выговорешник можешь схватить. И всё было по плану: по плану - на демонстрацию, по плану - в тюрьму - всё по плану. А я другого плана не видел. Может, есть какой-то другой план, но само слово "план" - это значит, кто-то планирует. Одно дело - когда хозяин какого-то предприятия сам себе планирует это - одно дело, а другое дело, когда ему планирует кто-то сверху, из центра. Органы, которые ни хрена вообще не понимают, и которые планируют всё, до гвоздя, как было в Советском Союзе... Вот, не дай Бог, к этому вернётся. Вот посмотрим, чем кончатся выборы в Сочи. Но уже, наверное... сейчас вот третий час - и уже оттуда поступают сообщения там, есть корреспонденты "Эха Москвы" и "Свободы" - "Радио Свободы" - и они рассказывают, как там проходят выборы, в то время, как официальные лица сочинские отвечают, что "всё в порядке, никаких нарушений нет", а уполномоченных наблюдателей на участках от "Солидарности" просто не пускают: милиция стоит - и не пропускает на участки. И всё! Просто не пускает - и всё. Это же грубейшее нарушение! Я и говорю: кому это нужно? Чего они боятся? А вот Немцов, предположим: ну, выбрали бы Немцова. Как бы к нему ни относиться, но у него же действительно огромный опыт: его губернатором два раза выбирали в Нижнем Новгороде. И тогда действительно ведь были выборы, а не так вот! И родился он в Сочи, и знает Сочи... Но даже если и нет - всё равно. Всё равно!

А что они сделали? Вот, значит, абхазы, имеющие российские паспорта и дожившие до пенсионного возраста... Оказалось, что, раз они имеют российский паспорт - значит, им нужно платить пенсию. Из российского бюджета. А раз платить пенсию - то пенсия платится только по месту жительства. Значит, у него должна быть в паспорте прописка - конкретная. А он живёт в Абхазии. А Абхазия - это другая, самостоятельная, суверенная страна, теперь нами признанная, между прочим! Я уже не говорю о том, что сейчас появилось три самостоятельных суверенных страны, в которых живёт население, являющееся гражданами России. Вообще какая-то чушь собачья: Южная Осетия, Абхазия и Россия. И здесь живут граждане России. Три разных страны - формально. Три разных суверенных страны, признанные нами. Всем другим миром они не признаны, только нами, но для нас-то... Так, значит, что? Им, значит, давали прописку в Сочи какую-то, чтобы платить пенсию. Но опять же: по закону о выборах они должны быть в списках на избирательных участках по месту жи... прописки. То есть они должны приехать в Сочи и голосовать там, где они прописаны. Это для них что, устроили... Вообще это всё абсурд и ложь - но формально тем не менее... Так нет - устроили специальный участок на границе между Абхазией и Краснодарским краем и, значит, они там вот должны голосовать. Они, конечно, будут голосовать за то, что им прикажут, вот за что скажут - за то и будут голосвать. Им-то всё равно, кто в Сочи будет мэром, абсолютно. Это вот что, как вот это объяснить? Это же ни в какие ворота не лезет! Обнаглела уже власть до того, что... за кого же она нас-то считает, за кого? Господи... Ну, ладно, хватит на сегодня уже, посмотрим, чем кончатся эти... Сегодня вечером, в 21 час Немцова послушаем...

001_A_017_Deda Vova (1-05)

Да забыл ещё одну вещь досказать. Значит, выпустили по сочинскому телевизору документальный фильм о матери, о семье Немцова, которая жила в Сочи, а может, и живёт сейчас, там его родственники, не знаю. Так в фильме этом несколько раз такой прямой намёк на национальность его матери - она еврейка. Прямой намёк. То есть: как можно за него голосовать, если у него мать - еврейка? Он - еврей. Это же 282-я статья Уголовного Кодекса - разжигание межнациональной ненависти. Прокуратура - ноль внимания! По телевизору это показывают, лишь бы против Немцова побольше собрать голосов. Вот, ещё один штрих к портрету нашего высочайшего руководства...

001_A_018_Deda Vova (23-59)

Хочу высказать свои мысли по поводу последних событий. Сегодня 25 мая 2009 года. На днях наш главный борец за свободу, за независимость, с коррупцией подписал указ о создании комиссии по борьбе с фальсификаторами истории... или фальсификациями истории, наносящими вред России. Что это такое, хотелось бы очень понять? У меня хорошая память на те события, которые проходили сто лет назад буквально. Так вот: такое уже было. Вскоре после войны, в сорок пятом... в конце не то сорок шестого, не то... не помню точно, в газете "Правда" главного органа ЦК КПСС появилась большая статья, которая называлась "Фальсификаторы истории". В этой статье фальсификаторами называли иностранные средства массовой информации, руководителей и прочих деятелей иностранных государств, в основном - Америки, Англии, которые у себя там писали и рассказывали историю, ближайшую историю, предвоенную - Второй Мировой войны, я имею в виду - предвоенную историю, в которой рассказывали о том, как вёл себя Советский Союз. Ну, вот после этого этого все газеты писали только об одном: об этих фальсификаторах, которые всё, что там они говорят - это фальсификация истории, всё было не так, Советский Союз был не так, и так далее, и так далее... Я не буду говорить конкретно, о чём там говорили - сам факт... а на самом же деле то, что они говорили, было правдой. И фальсификаторами, по большому счёту, являлись те, кто вот писал подобные статьи. Эти статьи изучались, я в это время учился в институте - значит, изучали на политзанятиях в институтах.

Ну, говорили, например, рассказывали о том, что Советский Союз вовсе не начал... вступил во Вторую Мировую войну не 22 июня 1941 года - ну, пример приведу - а в сентябре 1939-го, введя наши войска в Польшу, как выяснилось потом, вот, так сказать, недавно, во время перестройки, вот когда был вскрыт так называемый пакт Молотов - Риббентроп, и ему - секретный протокол... Вот кто был фальсификатором этой истории и вообще - вся история войны - Второй Мировой - и в том числе Отечественной... А дело в том, что во Второй Мировой войне, которая началась 1 сентября 1939 года нападением немецких вооружённых сил на Польшу и закончилась, по-моему, 2 сентября 1945 года капитуляцией Японии. Так в этой войне участвовали практически почти все страны Европы. Америка в этой войне участвовала... Немцы воевали с Америкой, с Великобританией, с Францией, захватили часть Франции, захватили Польшу, на стороне немцев воевали финны - Финляндия, Румыния, Венгрия, Болгария, Испания... ну, некоторые из названных мною стран воевали, так сказать, локально - я не знаю, какое тут слово сказать, то есть поставляли немцам, скажем, дивизию или там бригаду своих войск. И помогали, конечно, вооружением, и так далее. А против гитлеровской коалиции воевали Америка, Великобритания, Россия - Советский Союз. И ведь 22 июня 1941 года... да, немецкая армия напала, ну, будем говорить, Гитлер напал на Советский Союз - это была часть Второй Мировой войны, мы её назвали Великой Отечественной войной. Но мы участвовали не только в защите своего государства, но и, как я уже сказал, напали на Польшу в тридцать девятом году, в сороковом году фактически аннексировали Прибалтику - Литву, Латвию, Эстонию. Больше того - мы в августе сорок пятого года напали на Японию. Япония против нас не воевала, кстати. Благодаря тому, что Япония против нас не воевала, мы выдержали натиск немцев под Москвой, потому что удалось, как известно из истории, разведчику нашему, Зорге, в общем, убедить Сталина, что Япония не вступит в войну на стороне Германии, и тогда решили перебросить с Дальнего Востока несколько десятков дивизий - не помню уж, сколько - это всё можно найти в сегодняшней исторической литературе - сумели перебросить на запад, и они сумели отстоять Москву. Япония так и не напала на Советский Союз и не участвовала в этой войне против Советского Союза. Она напала на Америку. То есть она принимала участие во Второй Мировой войне. Мы же фактически на неё напали. Да, то ли в Ялтинской конференции - по-моему, в Ялтинской конференции - мы взяли на себя обязательство, что через там три, по-моему, месяца после окончания войны с Германией мы вступим в войну с Японией, что и выполнили день в день. Уж точной даты не помню, но, по-моему, было ровно три месяца, как кончилась Великая Отечественная война - 9 мая - в этот же день в августе мы объявили войну Японии. Хотя, в общем-то, Япония была бы уже разгромлена и без нас, так как 6 августа была взорвана Хиросима первой атомной бомбой, а на другой день или через несколько дней - 9-го, по-моему, не помню точно - Нагасаки, по-моему. Две бомбы были сброшены атомных, там погибли сотни тысяч людей. Мирных жителей...

Так вот, что же является фальсификацией истории? Это же факты, вот я их помню. Ну, наверное, ещё кто-то из таких стариков, как я, доживших до сегодняшних дней, это помнит. Большинство моих, так сказать, если можно называть, коллег, то есть участников Великой Отечественной войны, этого не помнят. Более того - они это отрицают. Они считают, что Советский Союз во Второй Мировой войне в общем-то, не участвовал, он участвовал только в Великой Отечественной войне, защищая себя от немцев- вот и всё. Вот не зря же сегодня орут о том, что прибалты такие-сякие, немазаные, называют это аннексией, неправда, что никакой аннексии не было, то, то... Да, тогда в сороковом году я помню, что об этом говорило радио. Радио говорило, что нас там цветами встречали, что по просьбе этих государств мы туда ввели войска, дабы защитить их от возможного нападения, и так далее, и так далее. То есть мы спасали Польшу, отторгнув от неё в тридцать девятом году Западную Украину, Западную Белоруссию... Это - земли, которые принадлежали Польше. И что же эта комиссия будут делать, интересно знать? Ну, я рассказал только несколько фактов, которые у меня всплыли в голове, услышав об этой комиссии. И очень у многих сегодня возникает вопрос, ну, у думающих, по крайней мере, людей. И вообще - что такое фальсификация против... во вред России? А если во вред кому другому, то можно фальсифицировать? А если в пользу России - тоже можно фальсифицировать? Чушь какая-то. Просто чушь.

Одновременно с этим Дума сейчас готовит закон об ответственности за такие вещи. А что значит... значит, вот если я выскажу что-то, что я знаю и помню вот с тридцатых годов, но это будет расходиться с интересами России, но будет правдой - значит, я подлежу какому-то наказанию? То ли уголовному, то ли административному, то ли ещё какому-то? Это мы куда возвращаемся? В тридцатые годы? В сталинизм? Это нас туда товарищ Медведев с товарищем Путиным тянут? Мы только что... ещё... Господи... пот, наверное, не высох у тех, кто там участвовал вот в августе прошлого года... Сколько месяцев прошло? Полгода прошло... Да, чуть больше полугода прошло, как мы аннексировали чужую территорию, грузинскую территорию... Откройте энциклопедию и вы увидите, что такое аннексия. Это была аннексия, захват чужой территории. Это мы там кого защищали? Мы объявили их независимыми, признали их независимость - а теперь что делаем? Теперь из нашего бюджета, то есть из налогов, которые платят налогоплательщики российские, мы гоним туда миллионы денег, если не миллиарды, рублей - для восстановления, хотим там базы свои строить военные, и так далее, и так далее, и так далее... Границу защищать... Какую границу? У нас своя граница незащищённая, российская - так мы будем защищать чужую границу? В мире появились три суверенных самостоятельных государства: Россия, Абхазия, Южная Осетия. Граждане всех этих трёх суверенных независимых государств являются на сегодня гражданами России по паспортам. Это что за фокус? Это вообще как понимать? Во время Сочинской эпопеи по выборам мэра нам говорили, что многие абхазы получают российскую пенсию. А для того, чтобы получать эту пенсию, они зарегистрированы в том числе и в Сочи... Живут-то они в Абхазии, но зарегистрировались в Сочи - и получают российскую пенсию. И что вот они имеют право прийти и голосовать, для них даже открыли даже участок на границе - правда, пришло всего два человека, и то один из них за Немцова проголосовал... Кому это нужно? Ведь теперь вот это теперь расхлёбывать сто лет будут. Уже от Путина с Медведевым праха не останется... вернее, от Медведева с Путиным, потому что Медведев был президентом, когда всё это произошло, а не Путин. 6 августа формально был Медведев, это он, так сказать, давал распоряжения там и приказы, как главнокомандующий, на все боевые действия. Их прах истлеет - а Россия будет расхлёбывать вот это вот всё. А Абхазия и Южная Осетия будут сосать из нас, из России средства. Это же факт? Факт! Но попробуй это сказать вслух, особенно когда заработает этот новый закон и эта самая комиссия - и что? В тюрьму посадят? Или что? Оштрафуют? Что сделают со мной? Или с тем, кто так скажет? Куда нас тянут? Куда вот Россию тянут?

Вот хочу несколько слов сказать о Дне Победы. Ну, просто не могу промолчать. Наверное, потому что сам участник войны этой, и болезненно очень переношу всё это. Конечно, не так, как те, кто не воевал, особенно молодые - конечно, это нормально, и не могут они так воспринимать эти вещи, как я, скажем, и многие из таких, как я. Но не все. Вот, если участников войны осталось по официальным данным меньше миллиона, инвалидов войны - 300 с чем-то там тысяч. Это - официальные данные, опубликованны в "Российской газете" были, в августе или в июле - ну, в прошлом году. Но на сегодня их уже гораздо меньше, потому что всем уже за восемьдесят, да и самому младшему участнику войны - восемьдесят три сегодня. Это - 1925 год. Значит, в этом году уже восемьдесят четыре будет. Уже кому-то есть восемьдесят четыре. Сколько мы ещё проживём? А нам говорят: обеспечить к 65-й годовщине Великой Победы в Великой Отечественной войне всех ветеранов там или участников войны- уж не помню, как там в постановлении сказано - квартирами. Это каждые пять лет всех обеспечивают - и всё обеспечить не могут, и выясняется, что люди Бог знает, в каких условиях живут... Я не имею в виду Москву только, а вообще - вся Россия.

А что с лекарствами? По всей стране вот - ну, нет лекарств! Просто нет лекарств. Вот этих, бесплатных, льготных, для участников, инвалидов войны. Ну, нету - и всё. Да и в Москве нет-нет, да уходишь из поликлиники с фигой, потому что лекарства, которое есть в списках, которое тебе нужно - его просто нету. Не закупили, или ещё там чего-то такое.

Зато - парад! Тут назвали огромную какую-то цифру - это в сколько-то миллионов обошёлся этот идиотский парад. А спрашивается - кому этот парад нужен? Да, я знаю, что есть ветераны, вон даже по телевизору и по радио они выступали, что да, очень-очень довольны, причём мы... каждый из нас говорит "мы", от всех и от его имени в том числе - "мы очень довольны". Ну, очень довольны и правильно, что парад, и то-то - а кому этот парад нужен? Он нужен только власти нужен, Медведеву с Путиным и их окружению - показать всему миру, что вот у нас "Тополь" есть или ещё танки какие-то новые. А вспомнишь, во что обошёлся этот парад, во что он обошёлся людям, которые живут по пути следования всей этой армады, когда были перекрыты улицы, машины не могли проехать... Сколько вреда-то принесли этому - лучше бы эти деньги пустили на то, чтобы помочь... Вон "Эхо Москвы" каждый день передаёт: там девочка столько-то лет страдает такой-то болезнью, для её операции нужна такая-то сумма, эту операцию можно сделать только в Германии или в Израиле или ещё где-то, но для этого нужно столько-то тысяч евро или долларов - пожалуйста, помогите! И называют там телефон, куда звонить - и так далее... Это же какой позор стране - милостыню просить вместо того, чтобы девочке сделать операцию! Одновременно с этим тратятся миллиарды, наверное, долларов на Олимпиаду. Опять трам-тарарам! Нищая страна! Вот, не понимаю... Просто не понимаю я эту власть! Зачем им это нужно - вот этот парад и прочие вещи? Налево, направо раздаём деньги, только пожалуйста, признайте, будьте любезны, признайте Абхазию и Южную Осетию независимыми! Вон, батька по-белорусски чихал на это дело: денежку берёт - а признавать не признаёт. Ни одна страна СНГ не признала, кроме России. Просто обидно и стыдно: все враги вокруг нас. Я уже об этом говорил - не перестаю повторять. Да это же мы всех сделали врагами! Европа делает вид... Ну да, мы обладаем этим ядерным оружием, нас придавить не так-то просто. А вот сегодня ещё одна коммунистическая страна объявила и засекли сейсмические станции подземный термоядерный взрыв. Корея Северная - там люди с голоду мрут, а они делают термоядерное оружие. Против кого, спрашивается? Это себя защищать? А кто на них напасть-то хочет? Кому нужна эта Северная Корея? Ой, Господи... Очень обидно за всё это, очень обидно... Ну, вот высказался о наболевшем... Ходорковского - это же анекдот, что там происходит на этом суде с Ходорковским. Зато раздаются голоса... нет-нет, да раздаются голоса в защиту этого майора милиции, который по пьяни расстрелял девять человек в магазине. Никак фамилию его не запомню... Интересно, чем всё это кончится - признают его ненормальным и освободят от отвесттвенности уголовной? Посмотрим... Не раскрыто, до сих пор не раскрыто фактически ни одно политическое убийство. Ни одно. Ни Листьева, ни Политковской, ни Щекочихина... И можно ещё перечислять фамилии, вот сейчас... Галины Старовойтовой... Вроде бы убийц непосредственных, которые застрелили, и нашли, а заказчик-то так и ушёл, и известно, кто. Да... Ладно, высказался. Пока хватит...

001_A_019_Deda Vova (5-20)

Да, вот хочу ещё продолжить немножко. Вот эта вот борьба с фальсификаторами истории сороковых славненько перетекла в борьбу с вейсманистами-морганистами, то есть с генетиками. Была такая в сорок девятом, по-моему, году знаменитая сессия ВАСХНИЛ - это академия сельского хозяйства, во главе которой стоял этот проходимец Лысенко Трофим Денисович, такой любимец Сталина. И тогда генетиков объявили врагами, их сажали в тюрьмы, их уничтожали, ещё до этого был уничтожен один из выдающихся - с голоду умер в саратовской тюрьме - Вавилов, выдающийся генетик советский. И началась борьба вот с ними. Не успела она толком закончиться, как началась война с безродными космополитами, борьба. Ну, в переводе на русский язык безродные космополиты - это евреи. Началось это с убийства Михоэлса, руководителя антифашистского еврейского комитета, и потом начали сажать. Сажали-сажали, объявили их сионистами, оттуда пошло это слово "сионист", это совершенно с другим смыслом, не с тем которое на самом деле это понятие несет. Сионист - это значит, враг, это значит, заговорщик против всего мира там и так далее, и так далее - так трактовалось тогда. "Джойнт" - это американская, по-моему, организация, которая помогала евреям материально - это было, значит, гнездо шпионов и так далее. Потом это закончилось травлей врачей, из которых часть была просто уничтожена, забита до смерти от пыток. Но вовремя в пятьдесят третьем году сдох, наконец, Сталин, и через буквально два месяца - март, апрель, май - в июне или июле было объявлено, что все это белыми нитками шито. Значит, всех, кто остался жив, освободили, сказали, что это всё сфабриковано там и так далее и так далее. Вот так вот после войны мы и жили. Одна борьба за другой так и шла, всё время были внешние и внутренние враги, всё продолжалось. Началась "холодная война" со всем миром, ну Америка - в первую очередь. Мы до сих пор ненавидим Америку, а за что - непонятно. Вот байки, сказки, что Америка хочет поглотить Советский Союз, а теперь - Россию, это - чушь собачья, и тем не менее. Вот, до смерти Сталина мы всё время с кем-то боролись, тюрьмы были переполнены: сажали студентов, обвиняли молодых людей в заговоре убийства Сталина в качестве мести за родителей, которых в тридцатые годы уничтожили. Ничего этого не было, никаких этих организаций не было, всё это надумано и сфабриковано. И вот сегодня отдельные эпизоды мне напоминают вот те дни. Особенно вот история с Ходорковским и Лебедевым Платоном - это же явно сфабрикованная вещь, особенно - ну это же все на слуху, а сколько ещё, которые не на слуху? Зато процветают такие вот майоры, которые по пьяни расстреливают людей. И оказывается, в России это не единичный случай, когда милиция в России стреляет в мирных граждан. И у товарища Медведева и Путина после всего этого, несмотря на всё это, огромный рейтинг... Ну что в головах творится, черт возьми, в конце-то концов у людей?

Пока закончу...

001_A_020_Deda Vova (19-30)

Я должен сказать, что "дело врачей" - это дело по существу еврейских врачей. То есть врачей-евреев. Там на 90% были врачи-евреи. Дело дошло до того, что люди боялись идти в поликлиники к врачам, если врач был еврей. Вот до чего пропаганда та работала. И когда всё это кончилось разоблачением этого дела, то вот эту женщину, донос которой послужил началом всего этого - её орденом Ленина наградили, в газетах во всех её напечатали, что она вот герой такой, разоблачила врачей-убийц, я забыл её фамилию - лишили ордена Ленина, отобрали у неё этот орден Ленина... Ну, я не знаю, чем кончилась её жизнь - наверное, застрелиться надо было... Ну, вряд ли она застрелилась, но во всяком случае, она исчезла. В смысле про неё все забыли и никто не вспоминает.

Должен сказать такую вещь: вот лично я, чистокровный еврей... Вот не могу сказать, что я когда-либо пострадал от антисемитизма, от государственного антисемитизма. Нет, ну не могу вспомнить в своей жизни эпизода... Значит, в Тобольске, в ссылке никто даже ... мои товарищи - вообще понятия не было: еврей - не еврей, русский - не русский, все были друзьями, там абсолютно отсутствовало чувство национализма какого-то, великорусского шовинизма вообще, или наоборот - русофобства. Ничего подобного не было. Там во всём Тобольске если десять евреев было - так это хорошо, а, по-моему, там и этого не было. Во всяком случае, в школе, где я учился, я могу вспомнить только одного ещё еврея, который учился вместе со мной в параллельном классе - Гуревич его фамилия была, забыл, как его звали. Я больше не могу вспомнить, не знаю... Но вот в моей компании, довольно обширной, человек около десяти было, наиболее близкие, которые ко мне домой ходили, у которых я дома бывал - там ни одного еврея не было, все были русские, по-моему. Правда, вот один парень был, с которым мы дружили, татарин был, там вообще тобольских татар очень много было. Аширов, Саша Аширов. Мы с ним в шестом - седьмом классе вместе учились и дружили, а потом, когда я перешёл в 1-ю школу, как-то наши отношения закончились. Другое дело - в быту я сталкивался с этим делом. Я уже рассказывал, как по пути на фронт в эшелоне я столкнулся с этим делом, когда мы фонарь украли для вагона и попались и... ну, не буду повторять. Вот так, иногда какие-то намёки встречались в очереди, скажем там, где-то я, пользуясь инвалидной очередью, когда были сотенные очереди за куском мяса или там колбасы, я пользовался этим - ну, была пара, наверное, случаев, когда мне, значит, из очереди кто-то намекал. Ну, не знаю, откуда они узнавали, что я еврей, видно, глаз у них очень намётан был. Ну, это, как правило, ничем не кончалось, а если я чувствовал обиду где-то на улице, я просто по морде давал. Да, такие случаи были. Ещё я сталкивался... ну, в разговорах - ну, где угодно. Ну, например, совершенно незнакомые люди: я еду в поезде - совершенно незнакомые люди. О чём-то рассказывает человек. Вот он рассказывает, значит, он был ранен, тоже фронтовик, был ранен, попал в госпиталь, и вот его лечил очень хороший врач такой - еврей, между прочим - он так говорит. Вот это просто удивительно, вот с этим я сталкивался, я не могу называть это антисемитизмом. Но когда что-то рассказывали о человеке хорошее, и при этом подчёркивали, что он еврей, между прочим, то это звучало, конечно, довольно странно. Я иногда просто спокойно так задавал вопрос: "А почему "между прочим", и если бы это был не еврей, а грузин или русский - тогда что?" Обычно человек смущался: "Да нет, это просто к слову пришлось". Но вот почему-то где-то сидело. И вот сейчас, сегодня власть, журналисты, радио, телевидение... ну вот, возьмём вчерашний день. Вот, по радио "Эхо Москвы" - я другого не слушаю, слушаю ещё "Свободу", но там я не помню - что-то такое было, на "Эхе Москвы": рассказывают про происшествия - напали на инкассатора... Ой, нет, избили какого-то парня - поляка. Во, поляка побили. Он, значит, переходил улицу, его чуть не сбила машина, он выругался, остановился, обругал их, а оттуда выскочили три жителя Кавказа и начали его избивать. Всё, на этом точка. Дальше там неважно: их арестовали, не арестовали, их ищут, не ищут - да я не об этом. Но вот он... вот тот, кто по радио рассказывал эту историю, он сказал: "Три жителя Кавказа"... Вот для чего это сказано, что "жители Кавказа"? Выскочило три хулигана, три отморозка, три бандита. Вот это я бы понял. Но почему три жителя Кавказа? Даже если они жители Кавказа - ну, и что? Это же явный намёк! И вот это ведь сегодня:"лицо кавказской национальности" - это что такое? Это что за такая национальность кавказская? Я, когда впервые это услышал, ещё в 90-е годы, когда... по-моему, это началось с началом первой чеченской войны по-моему, боюсь ошибиться...

<Выражение "ЛКН" появилось гораздо раньше, ещё в советские времена. Врезалась в память издевательско-антирекламная надпись на заборе Рублёвской металлобазы, которая продержалась там чуть ли не пятнадцать лет - так вот: там упоминались "лица кавказской национальности", а надпись была сделана ещё в перестроечно-дефицитные времена, в конце 80-х. И уже тогда бытовало это выражение - ММ>

Я вот тогда сказал: а Ельцин какой национальности? Ельцин - уральской национальности. Если национальность называть по месту жительства, по географическому признаку, то у нас, значит, есть лица сибирской национальности, там я не знаю, ленинградской национальности... петербуржской, московской национальности - что это за чушь? Это продолжается, не только в обыденной речи, но и в официозе. Кто-то кого-то убил - обязательно скажут, что он... Вот что он русский - ни разу не слышал. А что он чеченец, ингуш, там ещё кто-то - обязательно... Таджик там... Обязательно скажут национальность. В лучшем случае скажут: "лицо славянского вида". Это что за такое - "славянского вида"? Но тем не менее, вот... ну что это такое? Конечно, это национализм. Конечно, это - великорусский шовинизм, иначе я назвать не могу. Подчёркивание национальности - так, отрицательное, чаще всего, редко когда так положительное - это, конечно, великорусский шовинизм, я по-другому не могу это расценить.

Сейчас вот очень много внимания уделяют так называемому патриотизму. Вот, что в школе нужно вводить чуть ли не уроки патриотизма и так далее, и так далее - я совершенно этого не понимаю. Ну, никак не могу понять: "патриотизм" - это, по-моему, то чувство, которое внутри человека находится. Гордиться своим патриотизмом - глупость, так же, как гордиться, что я - русский. Ну... Или что я - еврей. Как можно этим гордиться? Я вот этого не представляю себе. И вот те люди, которые кричат сами о себе, что "я - патриот", бьёт себя в грудь, рвёт рубаху на груди, с моей точки зрения, это - антипатриот.

Вот приведу такой пример, как я понимаю патриотизм. Вот я, семнадцатилетний юноша, находящийся в ссылке, подаёт заявление в военкомат, чтобы его отправили на войну. Хочу защищать родину! Не берут. До особого распоряжения. До особого распоряжения... Уже похоронки на моих друзей на некоторых пришли - а я всё ещё кантуюсь, сорок второй год. Я, по-моему, рассказывал, как, в конце концов, я попал на войну... что называется, всякими правдами и неправдами, но воевал, судя по всему, неплохо. Так вот это патриотизм или нет? Мне кажется, что это и есть патриотизм. Но мне в голову никогда не приходило, пока не заговорили об этом вслух - о патриотизме и так далее - мне в голову не приходило, что вроде бы, похоже, что я - патриот, и что этим можно гордиться. Что за чушь? Воевал, как все. Может, немножко лучше, чем кто-то другой, стрелял. Вот и всё. Может, быть лучше, чем кто-то другой, подавлял в себе страх. Ничего другого не могу сказать. Вот, мне восемндацть лет было, когда я воевал, в девятнадцать уже в госпитале, ранен был тяжело, в довольно тяжёлом бою - и ничего, ни о каком таком патриотизме, ни о чём я в то время не думал. Я думал только о двух вещах - чтобы выстрелить раньше противника и остаться живым, чтобы не убило. Вот и всё, и больше ни о чём не думал. Правда, всё время жрать хотелось ещё - но это уже другой вопрос. И так же страх пожирал - и чего? Люди ложились спать, мальчишки такие же, как я, ложились вечером, в блиндаже уснуть, когда стояли в обороне - нормально, а утром вставали - с седыми волосами голова, особенно когда ночью был такой слепой обстрел наших позиций, и ты ничего не мог противопоставить этому делу. Очень страшно было, очень страшно, круглые сутки, двадцать четыре часа в сутки было страшно. Подавлял этот страх, чувство страха подавлял, и делал всё, что нужно. А когда я стрелял... а я уже рассказывал, что нам сменили прицелы, и я мог стрелять только по видимой цели, а поскольку я его видел, то у меня была уверенность, что и он меня видит. И у меня одна мысль была - выстрелить раньше него и попасть, других мыслей не было в этот момент. И потом, когда этот бой оканчивался и я оставался живой - вот тогда становилось страшно, когда вспоминал перипетии боя, когда кого-то рядом убило или ранило, а тебя не задело, вот тогда становилось страшно, что ты был на волоске от смерти... А в основном бою это всё забывалось, была мысль одна: у меня было единственное положение, я стоял на коленях, за щитком пушки и глядел в прицел и стрелял, стрелял, стрелял, стрелял... всё больше ничего не было, мне только успевали заряжать. Вот стрелял я хорошо. Вот, медаль "За отвагу" заработал - и оказывается, как выяснилось, не просто, как там было написано в удостоверении "за мужество и отвагу, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками" и так далее, а за конкретный бой. Я вам читал это, получил официально из архива бумагу - запросил я, упросил узнать, за что же конкретно я медаль-то получил спустя несколько лет - это я всё рассказывал, не буду повторяться...

А теперь наши власти делают ударение на патриотизме. Какой, к чёртовой матери, может быть сейчас патриотизм, когда у власти такие люди? Может быть, они патриоты? Может, Путин с Медведевым патриоты? Ну да, с их точки зрения, они - самые главные патриоты. Значит, фальсифицировать историю во вред России ни в коем случае нельзя. А если это правда, а не фальсификация? Тогда как? Если какая-то правда показывает Советский Союз в очень плохом виде, но это - правда? А таких правд знаете, сколько? Горы! И что ж тогда, всё это - за всё за это кто-то должен отвечать, кто это утверждает? Ерунда какая-то... Вот уже по "Эху Москвы" не одна передача на эту тему была, и люди, которых они приглашали, в том числе вот вчера была, называется "Народ против...". Значит, там собрались слушатели - пригласили слушателей - и был член этой комиссии по борьбе, по противостоянию фальсификации истории во вред России. Он на многие вопросы не мог ответить: экал, мекал, не мог ответить или говорил какие-то общие слова. Значит, что это будет? Очередная погоня за ведьмами? Я только так это всё представляю. Иначе не представляю. Это вот товарищ Медведев, значит, наш великий демократ, подписывает такое постановление. А оказывается, всё уже было, я уже вчера или позавчера это рассказал, что это уже всё было в сороковые годы, борьба с этим самым... Да...

По-моему, у нашей власти одна задача - отвлечь внимание наше, граждан, от тех серьёзных бед, которые уже состоялись, и которые грозят России. Поэтому они и выдумывают вот всякие подобные вещи, иначе я понять не могу - чтобы направить внимание людей не в ту сторону, куда надо. Не знаю, думаю, что наше правительство, наши власти - и Медведев, и Путин - они изжили себя, и если так дальше будет продолжаться, всё-таки я думаю, что народ проснётся от этой спячки идиотской. Проснётся, и, наверное, будут какие-то вещи против... Не просто там митинги, шествия там и так далее, а что-то более серьёзное. Не может так долго продолжаться... Вот...

Ну, может быть, постараюсь вспомнить ещё что-нибудь из своего детства, из своей юности расскажу, а пока что-то ничего в голову не приходит. Ну, а сегодня 27 мая 2009 года... Ну ладно, пока хватит...

001_A_001_Deda Vova_2009_07_01 (1-57)

Давно ничего я не рассказывал... Сегодня 1 июля 2009 года. Вот, я вспомнил один... ну, в общем, курьёзный такой эпизодик, хочу его рассказать - по-моему, я его не рассказывал. Я рассказывал, как я возвращался из госпиталя домой, в сорок четвёртом году. Я рассказывал, как я приехал в Москву, как я ехал в трамвае, как мне там все уступали место, ехал к сестре двоюродной, к Лене. От неё... остановившись у неё, это был март сорок четвёртого года, а от неё удалось найти телефон и созвониться со старыми друзьями отца - было три таких семьи, которые уцелели от репрессий, это Майберг Борис Матвеевич, Варите Исаак Григорьевич и его жена Евгения Михайловна, и мать её жены, Исаака Львовича (?)... я забыл как её звали... Анна Михайловна, и Валентина Ивановна Кон и её дочь Мариша. А муж Валентины Ивановны, Александр Феликсович Кон, погиб в московском ополчении... Перерыв...

001_A_002_Deda Vova_2009_07_01 (27-06)

Ну так вот... С первым, с кем я встретился - это с Борисом Матвеевичем. Поехали мы с Линой к нему, была очень тёплая встреча, и так далее, и так далее... А этот Борис Матвеевич был одним из двух человек - вот он и Варите Исаак Григорьевич - которые не бросали нашу семью до самого отъезда из Москвы в ссылку. Больше того: Борис Матвеевич даже провожал нас на поезд, не побоялся. А Исаак Григорьевич тайком приходил к нам - а в этот Дом правительства тайком было очень трудно пройти, там во всех подъездах были вахтёры, которые были сотрудниками Лубянки, ЧК - и он прокрадывался как-то там... боялся за себя, что имеет связь со Шварцем, который, так сказать, должен пойти в ссылку и всё такое прочее... И я помню, что он приносил всегда апельсины... Так вот... а следующий был Исаак Григорьевич. И мы с Линой - а Лина, сестра, приехала со мной - пришли к ним в семью, они жили в Афанасьевском переулке на Арбате. Они сказали, что я у них останусь на несколько дней пожить, поэтому Лина не осталась даже, по-моему, на обед, и ушла, ей куда-то надо было. Это был сорок четвёртый год, она ещё, по-моему, в десятом классе школы училась, заканчивала школу, по-моему...

И вот дальше было следующее: сели за стол, меня посадили... А у них вообще вот эта Анна Михайловна, тёща Исаака Григорьевича, была из такой семьи - вот цюрлих манерли, что называется. У неё, значит, несмотря на то, что жрать нечего - ну, война, голод, карточная система - но у неё накрахмаленные салфеточки, подставочки, подвилочки, подножечки, подложечки, тарелки там - всё как полагается - супница красивая...

Вот, значит, меня посадили с торца, как почётного гостя, рядом Исаак Григорьевич сидел, Гришка - его сын от первого брака, вот Евгения Михайловна, его жена, Анна Михайловна... не помню, по-моему, кто-то ещё был. Она мне, как почётному гостю, налила суп из супницы первому. Ну, я же кто - солдат, я же только что из армии, где главный закон - как можно быстрее съесть, ибо на фронте тебя могут убить, и ты не успеешь доесть, а если в запасном полку - может последовать команда "Выходи строиться" из столовой, и ты тоже можешь не успеть доесть. Поэтому она не успела ещё последнему человеку налить суп - а я уже свой съел. Всё это машинально, не подумав. Мало того, что я его съел, весь суп - так я ещё ложку облизал и спрятал в карман. Тоже армейская привычка: ложку - за семью замками, она всегда была привязана у меня на немецком штыке к поясу и держалась в кармане, потому что на фронте потерять ложку - это всё. Анна Михайловна увидала, что я всё это слопал, сожрал - и говорит: "Волик, тебе ещё налить, да? Так давай тарелку!" Я говорю: "Да что вы, спасибо..." И тут я понял, Господи, что же я сделал! И говорю: "Ой, извините, тут армейская закалка - ну, что ты будешь делать? Ну, извините..." - "Да нет, конечно!"

И тут я покрываюсь холодным потом: у меня ложка в кармане! Видели они или не видели - я не знаю. Я - нет, нет, нет, нет - а потом смотрю - вроде на меня никто не смотрит, я тихонечко эту ложку из кармана вытащил, и тихонечко, тихонечко так, чуть ли не из-под скатерти её раз! - и положил рядом с тарелкой. Вздохнул...

А второй такой - ну, уже не курьёз, конечно был - они-то меня знали мальчиком тридцать седьмого года, двенадцатилетнего - а тут приехал фронтовик девятнадцати лет, прошедший войну, на костылях, раненый, инвалид - и Исаак Григорьевич, водочка - он меня спрашивает: "А тебе что, налить или нет, ты как?" Я говорю: "Да нормально, Исаак Григорьевич! Водочки..." Он мне наливает рюмку водки, себе там... Выпили, всё, там закусочка-селёдочка ещё какая-то была там ещё, всё, специально для меня стол был такой... аппетит... Помню, к супу были пирожки с капустой, по-моему, или с яйцами крутыми и с луком - не помню, но очень вкусные пирожки, да и вообще, когда жрать хочется, всё вкусно... Потом он вторую берёт бутылку и как-то так нерешительно на меня смотрит, думает, что ребёнок... Я говорю: "Исаак Григорьевич, наливайте, это нормально - я же на фронте каждый день сто грамм водки получал, так что для меня это не новинка". Ну, вот второй был такой случай...

А потом они позвонили Валентине Ивановне Кон, а она тогда работала ни больше, ни меньше, как главным редактором политического всесоюзного радио - политического вещания всесоюзного радио. Она - старая коммунистка там, всё такое прочее... Она - тот человек, который нам в Тобольск, в ссылку присылала посылки, и без обратного адреса, и на корешке, где расписываться надо, без подписи - она боялась. И мы получали от неё посылки - по-моему, две посылки. Был ещё какой-то человек, который прислал нам однажды деньги - видно, узнал у Вали, у Валентины Ивановны адрес и прислал деньги. Я не помню, сколько - неважно - тоже без обратного адреса, но там, где подпись, была верхушка буквы "С". И мама решила, что это - Сёма, Семён. Был такой друг отца - Семён, профессор. Вот... и когда я в Москве уже встречался и с ним - я же там прожил два месяца, пока навигация не открылась в Тобольске, чтобы я мог ехать домой - и я у него спросил, он сказал: "Да, я посылал". Ну, боялись все, боялись даже вот этого. Вот, и пришла Валентина Ивановна, значит, с работы, бросилась меня обнимать, целовать и, значит - давай, ты переезжай ко мне, будешь жить у меня - я знаю, у Лины там... А там крыша текла, теснота была, коммунальная квартира... Она: "Переезжай ко мне". Ну - "Спасибо, спасибо, ладно".

Ну, в общем, я у них несколько дней пожил, ну, вернулся к Лине, и потом Лина меня также отвезла...Ну, вместе мы поехали там на трамвае, на метро, приехали к Валентине Ивановне - она на Новой Басманной улице жила. И это был либо конец марта, либо начало апреля сорок четвёртого года, и я у них прожил до середины мая, когда поехал, когда открылась уже навигация там, в Сибири - на Тоболе, на Иртыше, на Туре - поехал к маме туда, в Тобольск. Мариша - дочь Вали, она на два года старше меня, с двадцать второго года, она умерла от рака в семьдесят седьмом году, пятидесяти пяти лет. Отметила свой день рождения - пятьдесят пять лет, пенсию оформила - и умерла от рака. Мы с бабулей её хоронили, она с бабулей, Ритой, дружила. Они жили - Валентина Ивановна, Мариша - и у них была домработница Маруся, которая была у них ещё до войны, в тридцатые годы, которая вместе с ними была в эвакуации в Свердловске, вернулась из эвакуации... была она на строительстве под Москвой оборонительных сооружений... и она так у них и жила до самой смерти фактически. Валентина Ивановна умерла в пятидесятом году, Мариша - в семьдесят восьмом... А Мариша была в армии и служила в зенитных частях, где командиром их взвода был некто Борис Тибилов, осетин, красивый парень. И, в общем, она вышла за него замуж и родила сына Сашку. Он родился, Сашка, 23 сентября 1943 года. Когда я к ним приехал и у них был - а это был апрель сорок четвёртого - ему было полгода. Я тогда уже научился пеленать, потому что Мариша работала... а, нет - училась в институте, она демобилизовалась уже, чтобы родить - её демобилизовали, когда она забеременела, и она училась в институте медицинском... Валентина Ивановна работала до поздней ночи, она раньше 11 часов вечера не возвращалась. И когда она уходила с работы, с этого радиокомитета, она мне звонила, я шёл к "Красным воротам", метро, на двух костылях, её встречал, и мы вместе шли домой. Ну, она боялась одна идти, а я вроде бы как охрана... вот. Она была тяжелобольной человек, у неё была очень жуткая гипертония, кроме того, Саша погиб, то есть Александр Феликсович, муж её. Я почему так говорю - Саша, Валя - потому что в нашей семье как-то было принято... вот мы, дети - я, в частности - вот всех, кого я называл: Борис Матвеевич, Исаак Григорьевич, Валентина Ивановна, Александр Феликсович - я их всех по именам называл: Борис, Саша... И единственным, кого называли все по фамилии - это Исаака Григорьевича, Варите. Варите - это его не настоящая фамилия, это его псевдоним подпольный, он был членом партии большевиков с 1914 года, он был артистом - забыл я его фамилию настоящую, но какая-то еврейская фамилия... Его так все и звали - Варите, Варитуша, а не... Ну, папа его звал Исачок, он на пару лет был старше папы... И всё-таки они встретились, когда отца реабилитировали, и они с мамой вернулись в Москву, они встретились, ещё дружили, и Исаак Григорьевич умер. Кстати, он давал показания в пользу папы, когда пересматривалось папино дело. Вот такая вот история.

Я, значит, жил у Валентины Ивановны, а Борис командовал зенитным взводом - это был сорок четвёртый год, в Москве - и мы раньше всех узнавали, какой город взят, потому что за сутки до салюта... тогда при взятии каких-то городов крупных в Москве были салюты. Приказ Сталина Левитан читал по радио - это был самый знаменитый диктор радио тогда всесоюзного, Юрий Левитан. Он читал приказ - и после этого был салют. А посколку Борис был командиром зенитного взвода, то он участвовал в салюте, поэтому их за сутки предупреждали, что будет салют, готовьтесь. Они стреляли из пушек, но не снарядами, а фейерверками этими самыми. И он за сутки к нам приходил и по большому секрету - это тайна была - говорил: завтра будет салют, взяли такой-то город. Так что мы это знали.

И вот они меня кормили весь апрель и часть мая - у меня были талоны продовольственные, которые мне в госпитале на дорогу выдали - но мы их очень быстро отоварили на продовольственных пунктах армейских и съели. Вот, вот так я у них жил. К моему счастью Валентина Ивановна курила, я тоже курил, поэтому мне не было запретов для её папирос, она мне разрешала её папиросы курить - тогда сигарет не было, курили папиросы...

Ну вот, наконец, пришёл май. Мы Первое мая отпраздновали у Алика Кузнецова. Алик Кузнецов - это был как бы приёмный сын семьи Конов. Он с детства жил у Конов, вот у Валентины Ивановна и Александра Феликсовича. Его мать была близким то ли другом, то ли что - я не знаю, вот почему он у них жил, то есть знал, но сейчас не могу вспомнить. Он прошёл войну, потерял обе ноги - стопы, у него не было стоп, обмороженные ноги были, и ему отняли стопы. Он был инвалидом войны. Он был женат, он был архитектор, он окончил архитектурный институт, был уже тогда известным архитектором, и вот мы у него встречали Первомай. Но он очень рано умер. Очень рано умер. Я не помню, в каком году, но умер. Вот... Я помню - мы торопились в эту ночь с 1 мая на 2-е, метро работало на час дольше, по-моему, до часа ночи или до двух, и мы торопились попасть на метро, чтобы домой приехать. Ну, и где-то в середине мая я всё, поехал, у меня, по-моему, литер был на билет, и я пошёл, получил билет. Меня снабдили жратвой на всю дорогу, проводили - и я поехал в Тобольск на поезде.

Я не помню, рассказывал ли я, как ехал - на всякий случай расскажу. В вагоне в общем, в основном возвращались такие же, как я, раненые - это был май 1944 года. Там ехал один раненый - ну, инвалид уже войны - с сопровождением сестры. Сестры милосердия. В госпитале ему выдали сестру. При определённых состояниях здоровья давали сестру, чтобы довезла до дома. Так он всё к ней приставал, а она его отшивала - так у него ничего и не вышло. Она ему говорит: "Тебя жена дома ждёт, чего ты ко мне пристаёшь?" - "Не могу", - говорит. - "Всю войну женщину не трогал!". Ну, вот... ну, я-то мальчишка, меня этот вопрос тогда ещё не очень интересовал, хотя девятнадцать лет уже было... Ну, вот, в этой компании я познакомился с солдатиком, который возвращался тоже из госпиталя в Тюмень, он жил в Тюмени, а мне нужна была в Тюмени пересадка на пароход, чтобы ехать в Тобольск. И вот мы с ним приехали вечером поздно в Тюмень, и он меня позвал: "Пойдём, переночуешь у нас дома, нас сейчас встретят, всё такое..." Ну, действительно, встретили, там вечером ужин был, какой-никакой по тем временам, с самогонкой или с водочкой - не помню. В общем, я у них переночевал, утром позавтракал, меня накормили, и я, оставив рюкзак, пошкандыбал на пристань. Пешком, тогда автобусы там не ходили. Пешком пришёл на пристань, чтобы узнать, когда пароход, что как. Обнаружил на пристани огромный зал, сплошь заставленный кроватями, и там размещались вот такие, как я, кому нужно ехать дальше, кто из госпиталя возвращается домой. Там я встретил Вовку Корикова - не Геннашу Корикова, с которым я дружил, а Вовку Корикова, они однофамильцы были, просто однофамильцы, не родственники. Мы в Тобольске друг друга знали. Мы не учились в одной школе, мы просто знали друг друга, и в Тобольске раньше до войны, когда встречались на улице - "привет-привет", "здравствуй-здравствуй" - и проходили мимо. А тут мы оба возвращались с фронта, я - на костылях, а у него рука ранена была, локоть был ранен и у него рука не сгибалась и не разгибалась. Ну, всё, мне сразу же дали койку там, потому что пароход должен был быть то ли на другой день, то ли через день - я сейчас точно не помню. По-моему, через день, по-моему, две ночи мы там ночевали. Всё, билет дали тут же по этому литеру... Я сходил обратно туда, забрал свой рюкзак, распрощался с этим солдатиком... Я не помню его ни фамилии, ни имени, ничего, с его мамой. Отца по-моему, не было, то ли сестра была, то ли брат - не помню. Поблагодарил их и вернулся на пристань. Вот... А мне в Москве старые друзья родителей собрали деньги, по тем временам очень большие и одновременно никакие деньги - две тысячи с лишним рублей. Большие - если по этим деньгам покупать по государственным ценам, то есть в магазинах, что-то. Но в магазинах всё по карточкам. Ну, например, килограмм хлеба стоил рубль, а тут - две тысячи, ну, примерно так. Ну, а на рынке такой килограмм хлеба, батон хлеба стоил триста рублей, так что шесть буханок - вот и все две тысячи. Так что всё очень относительно. Они были зашиты у меня в поясе, чтобы не дай Бог, не украли, чтобы я этот пояс не снимал. А тут собралась компания вечером, на другой день ещё подъехали ребята, которым нужно плыть ещё дальше туда, на север - в Салехард, в Ханты-Мансийск, кто-то - и в Тобольск. Но знакомых, кроме Вовки Корикова, никого не было. Ну, там познакомились... и что? Ну, выпить надо за встречу, Господи, за то, что живы, за то, что домой возвращаемся - кто на костылях, кто без руки, кто без ноги. Ну, кое-как надо сброситься. А купить водку где? Водка-то в магазинах не продавалась, только по талонам, в карточке там - литр в месяц или два литра в месяц, я не помню - но по карточкам. Но зато там были тётки, которые торговали этой водкой. Я помню, Как сейчас бутылка поллитровая - 500 рублей. Вот и считай, если 2000 рублей на водку пустить - четыре бутылки. А так она стоила - я уже и не помню, сколько-то там. Не помню... Если по карточкам - не помню. Хотя нет, помню, по карточкам тоже она стоила 108 рублей литр, разливная, из бочек прямо, в бидон... В общем, короче говоря, мы сбросились, пришлось мне втихаря распороть этот пояс, достать оттуда сколько-то, сколько надо было там - пятьдесят рублей или... не помню. А тогда деньги какие были: рубль, три рубля, трояк, пять рублей, десять рублей, тридцать рублей. Вот и всё, других денег не было. Самая большая купюра была - тридцать рублей, красная такая. Ну, вот, значит, сбросились там - или по тридцать рублей - я уж сейчас не помню. Кто-то побежал, принёс бутылку водки... Ну, нас там собралось уже человек восемь, наверное, так что... Может, шесть, может, восемь - не помню точно. Короче говоря, мы эту бутылочку распили, закусили, у кого чего было, песенки попели... А на другой день пришёл "Алексей Буй" - пароход. Колёсный пароход... Нам с Вовкой Кориковым дали билеты в двухместную каюту второго класса, мы с ним в каюте ехали... плыли. А плыть, значит, две ночи: полдня примерно, ночь, целый день и ещё ночь. Значит, нужно было плыть по трём рекам - Тура, которая впадала в Тобол, Тобол, который впадал в Иртыш... Но он впадал в Иртыш уже примерно километрах в десяти - двенадцати от пристани Тобольской, то есть уже Тобольск на виду. Ну, в три, в четыре часа утра примерно мы пристали в Тобольске. Ну, а дальше я, по-моему, рассказывал, как я шёл домой, как я спрятал костыль под тротуар, чтобы с одним костылём к маме зайти, как искал там, где мама живёт, потому что она переехала на территорию института в общежитие... Дворник - женщина, видит, что идёт солдатик во дворе института учительского, спрашивает: "Сынок, ты кого ищешь?". Я говорю: "Да мама моя тут живёт" - "А как фамилия?" Я говорю: "Фелинзат". Она говорит: "Да нет, нету тут таких. А как звать-то маму-то?" Я говорю: "Ревекка Борисовна". - "Ах, ой, Борисьевна - ой, так ты сын её? Ой, сыночек!" - бросилась меня обнимать-целовать эта дворничиха. - "Борисовна! Ой, идём, я тебя провожу, ой, какое счастье, ой, Борисьевны сын приехал... ой...". Ну, в общем, она меня довела до этого домика и показала - вот дверь твоей мамы. Ну, это было, наверное, где-нибудь часов в пять утра, я ночью постучал в дверь. Мама спрашивает: "Кто там?" Мама спала. Она знала, что я должен приехать, но не знала - сегодня, завтра. Я говорю: "Мама, это я, Волик...". Она открывает... Нет, я не сказал "Волик", я сказал: "Мама, это я". Она открывает дверь и говорит: "Ой, Мося!" А Мося-то - это её младший брат родной. И говорю: "Ой, какой Мося?" Хе-хе...

Ну, вот, вот так я приехал домой, в эту комнатку маленькую-премаленькую, где мама спала на сундуке, а я - на раскладушке. Вот... Вот, я хотел рассказать вот эту вот историю - может быть, я её рассказывал, может быть, это второй раз. Но вот то, что касается того обеда у Исаака Григорьевича - по-моему, я не рассказывал... Вот такая вот история, ребятки. Ну, пока - всё...

001_A_003_Deda Vova_2009_07_02 (22-34)

Сегодня 2 июля 2009 года. Теперь хочу рассказать историю моих, так сказать, знакомств, дружб, любви или влюблённостей с девочками. Первая девочка, в которую я влюбился, была Эля Корнеева. Это было в пятом классе, в Москве ещё, до ссылки. К нам в класс пришла новая девочка. В неё влюбились все мальчишки нашего класса, ну, и я в том числе. Ну, влюбились - и влюбились, это ничем не началось, ничем не кончилось, но просто вот... голова моя была забита этой девочкой. Мне хотелось с ней гулять там, дружить. Ну, и как выяснилось, всем мальчишкам этого хотелось. Ну, и как известно, после пятого класса я в шестой попал уже в Тобольске. Правда, Элю Корнееву эту я забыл, и спустя сорок лет, в семьдесят седьмом году мы с ней встретились, и, по-моему, я об этом рассказывал, как меня опознала в поликлинике девочка из нашего пятого класса, Надя Клокова, и потом была встреча именно на квартире у Эли Корнеевой класса нашего, и она, Надя, привела меня туда. И вот я встретился после сорока лет разлуки с теми девочками, бывшими ребятами, кто уцелел, вернулся с войны - там было три или четыре человека ребят, остальные - девчонки. И была наша классная руководительница Зоя Петровна, по-моему... Из московской школы я не помню учителей никого, помню только директора, Секачёва, больше никого не помню. Ну, Эля Корнеева - она стала артисткой, работала артисткой в театре имени Ермоловой, у неё было два взрослых совершенно сына в это время уже.

Ну, сидели за столом, она - хозяйка дома... Я, значит, говорю: "Эль! А ведь я в тебя в пятом классе был влюблён". А ребята всё - Лёнька Головкин, Юрка Кломов, потом Юлька - забыл уже фамилию, он академик... член-корреспондентом Академии наук был в это время - захохотали. Я говорю: "А вы чего смеётесь?" - "А мы все в неё влюблены были в пятом классе в школе...".

В общем так, сидели, вспоминали. Воспоминания, конечно, у нас были разные. Намного разные. Сами понимаете - они как закончили школу в Москве, ушли на войну, те, кто с войны сумел вернуться - вернулись. У Юрки судьба была хуже, чем у меня. Его отца расстреляли, отец его был известный большевик, он был членом первого ленинского правительства, которое было утверждено на первом съезде советов в октябре... или по новому - 7 ноября 1917 года. Ломов-Оппоков. Вот если вы увидите список первого совета народных комиссаров после революции, там найдёте Ломова-Оппокова. Вот, Юрка был его сын. Отца расстреляли, мать арестовали, старшую сестру арестовали, Юрку - в детдом, он оттуда сбежал, квартира была опечатана. Он обратился к Микояну - в нашем классе учился второй сын. У него пять сыновей было, у Микояна, вот второй - Вовка Микоян. Я с ним тоже дружил, бывал у них дома - я-по-моему, это рассказывал, он у нас бывал... Он позвонил Анастасу Ивановичу... Короче говоря, в одной комнате в квартире... сняли печать и разрешили ему жить. И он снова вернулся в школу, и больше его не тронули - он закончил школу... Но это было отчётливо в шестом классе, всё это происходило, в тридцать восьмом, наверное, году... в тридцать седьмом, в тридцать седьмом скорее. Вот...

Итак, вот, значит, первая была Эля Корнеева, так сказать, безответная любовь, то есть она даже и не знала, что я в неё влюблён, так же, как и все мальчишки. А следующая любовь... влюблённость была, вот когда я учился в восьмом классе, перешёл в 1-ю школу - это я рассказывал - Лидочка Шахова была такая, она на год старше училась, но осталась на второй год в седьмом, по-моему, классе, ну, потом перешла в восьмой... Вот я в неё был влюблён, а она об этом не знала... ну, я ей не объяснялся. Я на неё смотрел всё время, я сидел в одном углу с Борькой Куликом, а она с Юркой Ануфриевым - моими друзьями - сидела в другом углу, Такая... где-то у меня фотография даже её, по-моему, сохранилась, по-моему, с большими такими косами... Ну, вот я был в неё влюблён, но об этом знала только Валя Новикова, с которой я сейчас перезваниваюсь, она в Тобольске хранит * моей тайны - мы с Валькой дружили, а влюблён я был вот в эту Лидочку. Ну, эта влюблённость также ничем не кончилась - началась война в сорок первом году, Лида тоже ушла, я ей, по-моему, письмо написал с фронта, а она уже была в армии, она ушла в армию, только она, по-моему, на Дальнем Востоке была и там участвовала в войне. Больше я её не видел, а Валя мне просто о ней рассказывала, они дружили - Валька с ней переписывалась. Она вышла замуж там... И я не знаю, Валька ей, по-моему, рассказала, что Вовка Шварц в неё был влюблён. Ну, у неё ко мне не было никаких чувств, насколько мне известно, она была влюблена в Лёвку Янова, другого мальчишку из десятого класса. Ну, неважно, это была вторая. Вот...

А в девятом классе я дружил с Верой Голошубиной, эта девочка училась в восьмом классе. И был какой-то вечер в школе, почта там работала, и я, значит, по почте получил письмо, что мне назначено свидание в коридоре на таком-то этаже, у такого-то класса. Я пошёл туда - стоит девочка. Я говорю: "Это ты письмо написала?" - "Я. Я хочу с тобой дружить", - она мне говорит. Я говорю: "Ну, давай дружить".

Ну, дружба эта заключалась в том, что я её один раз.... Я маме рассказал, что вот такая история, мама говорит: "Ты купи ей мороженого, своди её в кино". Дала мне рубль... ну, в общем, сходили мы с ней в кино, мороженым я её угостил, тогда мороженое было совсем не такое, как сейчас, вы же этого не знаете. Ну, тогда шприц был, вручную это накладывалось... вафля клалась туда, ложкой намазывалось мороженое, потом вторая вафля выдавливалась - эта штучка, колёсико такое - и языком лизалось... И вот мы с ней дружили там какое-то время небольшое, может, пару месяцев, за это время я её несколько раз домой проводил, она на горе жила, довольно далеко - ну, там после вечера школьного. И я её всё время приглашал домой, с мамой познакомиться, а она стеснялась, не хотела...

Однажды мы с Юркой Ануфриевым тащили - это зимой было - тащили... я это помню досконально, всё до мелочей. Мы с Юркой Ануфриевым рядом жили, недалеко друг от друга, и мы по очереди воду зимой возили - ему и мне... Значит, были сани, на санях бочка привязана обледеневшая.

Ну вот, мы, значит, везём воду. Я, по-моему, рассказывал о том, как в Тобольске было организовано обеспечение водой, не буду повторять. Если при проверке окажется, что не рассказывал, то расскажу. Значит, мы тащим бочку с Юркой Ануфриевым - и вдруг идёт Вера эта. Мы остановились, я ей говорю: "Вер, вот мы с Юркой бочку везём домой - пойдём, мама дома, познакомишься с мамой" - "Нет, я не пойду". А Юрка ей говорит: "Чего это ты не пойдёшь?" Потом мне говорит: "Вовка, ты чего? Она что, с мамой твоей не хочет познакомиться?" Я говорю: "Да вот, так..." - "Так на фиг она тогда тебе нужна? Поехали!". Мы с ним поехали, и на этом вся наша дружба кончилась. Она осталась стоять, ну, потом повернулась и ушла - и на этом наша дружба кончилась. То есть уже никаких провожаний не было... а кроме провожаний, ничего не было - ни поцелуев, ни объятий... да я даже под ручку боялся взять: мы шли рядом и о чём-то там разговаривали. Вот, вся дружба на этом кончилась. Вот это была, значит... раз, два, три - третья девочка. Потом, когда я вернулся... ну, потом долго никого не было, никаких девочек. Когда я вернулся с войны, поступил на первый курс института, то так же в институте был вечер, была почта, и так же мне девочка написала письмо. И, значит, мы с ней подружились. Дуся Калганова... Дуся... Евдокия Калганова. Вот это, пожалуй, была первая девочка, в которую я, наверное, действительно влюбился. Мы с ней целовались, дело дошло до целований, но дальше не пошло, только до целований. Она жила тоже очень далеко на горе, я её провожал каждый раз, когда был вечер. В общем, мы с ней тоже довольно долго дружили. Она училась на втором, на выпускном курсе, а я - на первом курсе. И вот она кончила институт учительский, должна была получить распределение куда-то... "Куда-то" - могли и на Север загнать, учить в школу - куда угодно. А я перешёл на второй курс, и, значит, мы... Ну, я рассказывал, что меня мамин брат, Пётр Борисович, который жил в Ворошиловграде, в Луганске, пригласил к себе. И мы с Ванечкой, с моим другом - я, по-моему, о нём много рассказывал - решили туда поехать, к нему. Там институт, общежитие - ну, на первый случай есть где остановиться. А Дуся очень хотела остаться в Тобольске работать. И она собралась ехать в Тюмень, в облроно, у неё сестра-фронтовичка, на фронте старшая сестра, я забыл даже, как её зовут, я её не знал, я только знал, что она на фронте. Вот, у меня есть книги о Тобольске - там её поминают, там и меня поминают, и её поминают... Вот... Ну, папа с мамой у неё были, мы у них там вечеринки устраивали, и весь институт знал, что мы с Дусей дружим. Вот, и действительно тут была... уже чувства были какие-то довольно серьёзные, но - была граница. Вот - целования. Дальше - всё. Я не мог себе позволить ничего дальше. Не знаю, как она, но я не мог. Вот... И она поехала... и мы вместе поехали - Ванечка, я и Дуся - поехали в Тюмень. Она - в облроно, а мы - чтобы сесть на поезд и в Ворошиловград. Ну, я рассказывал, что вместо Ворошиловграда мы оказались в Москве, в лесотехническом институте - это я всё рассказывал... А там я пошёл к Борьке Панюшкину, который, как я уже рассказывал, в то время работал помощником председателя горисполкома Тюменского, то есть - мэра по-нынешнему. И я Борьку пригласил, чтобы он в облоно там замолвил словечко, чтобы Дусю оставили в Тобольске. Ну, он это, конечно, сделал, и Дуся получила там бумажку нужную, и осталась в Тобольске. Её не послали на Север, никуда не послали. Когда мы садились с Ванечкой в поезд, чтобы ехать в Ворошиловград, Дуся нас провожала, мы расцеловались... И мы с ней договорились, что вот пройдёт год, через год я вернусь, если наши чувства сохранятся, мы тогда будем думать о дальнейшем.

В лесотехническом институте я довольно быстро встретился с бабулей, Ритой, влюбился уже по уши по самые, тут уже по-настоящему я влюбился. Значит, сегодня, я, конечно, понимаю, что вот с Дусей, хоть мне и казалось тогда, что я её очень люблю и всё такое - но, очевидно, это была просто юношеская влюблённость, хотя мне уже двадцать лет было... Вот... И вот встретились мы с бабулей... вот тут началась... был настоящая любовь, которая до сих пор, как вам известно, не кончилась - шестьдесят три года, вот в этом году 19 ноября будет шестьдесят четыре года. Вот и вся история. Больше у меня не было никаких влюблённостей. Были женщины, которые мне нравились, с которыми я дружил - ну, и всё. Ну, например, вот семья Леоновых - там две сестры-близнецы, мы очень дружили, я у них даже, когда приезжал в командировки, останавливался, у них мама - Анастасия Петровна была приятельницей моих родителей, а Рина и Аня - мои друзья. Аня вышла замуж за Толика Касперовича, с которым мы очень дружили, он умер недавна, Аня умерла раньше, а Рина, или Екатерина её полное имя, но в семье её звали Рина и я звал Рина - она умерла, по-моему, в прошлом или в позапрошлом году. Они были с двадцать девятого года, 9 января 1929 года день рождения у них был, то есть им в этом году исполнилось бы восемьдесят лет. Вот...

Ещё были женщины, с которыми мы не только я, но и мама, то есть Рита, бабуля, дружили, и у нас были очень такие хорошие отношения... и до сих пор... вот последняя, которая недавно погибла, Инна Гайстер, с которой мы ещё в детстве в один детский садик ходили, у которой отца расстреляли, мать была в АЛЖИРе - Акмольский лагерь жён изменников родины. Инна отбыла срок, пять лет в ссылке, и сестра Ира, вторая - тоже пять лет в ссылке, а младшая сестра умерла с голоду во время войны. И вот мы с ней тут встретились, в Доме правительства, в музее, и о её гибели, которая произошла несколько месяцев назад, именно гибели... Её сшиб автобус. Она шла по тротуару, а автобус припарковывался и толкнул её. Она упала очень неудачно: затылком на край тротуара или что-то такое - и умерла на месте, мгновенная смерть. Вот, это была последняя потеря из моего детства. Инночка Гайстер. Мы с ней довольно часто по телефону разговаривали, вспоминали, обсуждали нынешний день... вот, последняя, так сказать, товарищ, хороший товарищ. Так что - вот, да, я могу сказать, что после знакомства с бабулей были женщины, которые были товарищами - вот так скажем - с которыми мы при встрече целовались, вот Валька Новикова, например. Мы с ней до сих пор дружим, с тридцать девятого или с тридцать восьмого года. Она в Тобольске или в Москве... она на мой юбилей, шестидесятилетие, приезжала сюда. Её сын, Санька - он во Франции, ему уже пятьдесят лет там с чем-то, он во Франции. Он когда приезжал раньше, всегда приходил к нам, бабуля его очень любила и всегда, когда Санька звонил, что он придёт - а он закончил этот самый... МИМО или как он? <МГИМО - ММ> Московский институт международных отношений - МИМО, да? Вот он его закончил... и бабуля всегда ватрушку делала творожную, она очень Саньку любила. Ну, сейчас он во Франции, иногда звонит... Давно уже он во Францию уехал, он гражданство получил французское. А Валя так и живёт в Тобольске со своей внучкой, у которой три девки, то есть три правнучки. Вот, она мне по телефону говорит: "Ой, живу в этом бабьем царстве...". Там только муж Алёны, то есть зять, значит... а так - четыре... пять баб! Внучка, у внучки три дочки, три правнучки, сама Валька ровесница моя, она даже старше меня на несколько месяцев - Валентина Ивановна Новикова. Отличная девчонка была, боевая такая, вот мы с ней дружили, как с мальчишкой. Вообще были девочки, с которыми мы дружили в одной компании, которые... но как мальчишки, то есть без всякой влюблённости. То есть просто ходили все вместе там, вечеринки устраивали дома у кого-то. Вот, одна была у нас Ира Ледик, она на год старше училась, но всё равно была с нами в одной компании. Её отец был начальником пожарной охраны города Тобольска, у них была довольно большая хорошая квартира. Чаще всего у неё или у Борьки Панюшкина собирались вечером. Её родители, особенно мама, любили, когда ребята собирались. Красивая очень девочка была. Тоже воевала, вернулась живая - не знаю, сейчас, наверное, уже и нет её в живых, потому что вот из всех мне известных одна только Валентина осталась. Последняя умерла несколько месяцев назад - Костя Серебрякова. Констанция её настоящее имя, а мы её звали Костя. Вот, я Вам рассказал свои, так сказать, истории коротенько, без особых подробностей, вот свои истории с девочками... Ну, вот последняя девочка - это бабуля ваша и прабабуля. Последняя девочка, с которой я дружил, любил её очень и сейчас люблю... Вот... Ну, ладно, вот на сегодня хватит...

001_A_004_Deda Vova_2009_07_20 (0-32)

А теперь я хочу рассказать о моих тобольских школьных друзьях, об их судьбе. Несколько человек, которые были мне наиболее близки. Сегодня 20 июля 2009 года...

001_A_005_Deda Vova_2009_07_20 (19-00)

Итак, Юра Ануфриев, 1923 года рождения. Мы с ним учились в одном классе, в восьмом и девятом, в 1-й школе. Он был один сын у родителей, и его родители... Я не знаю, кем был его папа, но он был очень тяжело болен туберкулёзом, а мама его, Александра Ивановна, работала бухгалтером в одной из местных организаций водников. Юра... почему он с двадцать третьего года, я - с двадцать четвёртого, а мы учились вместе - он в седьмом или восьмом классе остался на второй год, а я его догнал, мы с ним подружились. Это был отличный, великолепный товарищ, один из лучших местных игроков в футбол, конечно, в "Спартаке". Он великолепно бегал, он показывал время бега, сравнимое с мировыми рекордами. Конечно, это никто не фиксировал там, но это - факт. Перед самой войной... ну, мы вместе в школу ходили, я уже сказал, что в одном классе учились, а вечерами ходили в городской сад, на танцы, просто погулять, потом слонялись кучкой по городу, задирались там... ну, то, что делали вообще все мальчишки.

Перед самой войной, незадолго до войны умер его отец. Они остались вдвоём с матерью, и Юра вынужден был после девятого класса из школы уйти, потому что нечем было платить за учёбу, то есть, собственно, так же, как и я. Он пошёл работать в общество "Спартак"... ну, каким-то там... я не помню, как называлась эта должность, в общем... но тут началась война. 21 июня мы ничего не знали о войне, 21 июня был выпускной вечер десятого класса. А десятый класс кончали ребята, с которыми Юра учился вот до восьмого, в девятом от отстал от них. Я о них расскажу, о тех, кто входил в мою компанию или я был в их компании - это неважно. Мы 21 июня отмечали в ресторане их окончание школы, говорили о том, кто куда когда поедет - учиться, кто-то - в армию...

А на другой день началась война. Вот, все ребята, которые кончили школу, и все остальные из нашей компании - я, Генька Кориков, Лёва Касперович - это двадцать четвёртый год - пошли в военкоматы и подали заявления с просьбой направить нас на войну, на фронт. Это было 23 июня. Вскоре Юру призвали, он ушёл на войну. Как это происходило: военкомат был на горе, довольно далеко от пристани, и они должны были погрузиться на пароход и ехать в Омск. В военкомате их построили всех, кого взяли вот тогда, сразу... это был конец июня или начало июля, я точно не помню, но в самом начале войны - недели две, может быть, прошло. Юра был запевалой. У нас в школе был угол под лестницей, где мы собирались - вот нашая компания, Юрка запевал, а мы хором подпевали. И вся школа слушала, как мы поём, и никто нам не делал замечаний. А пели мы модные тогда песни: "Дан приказ: ему - на запад, ей - в другую сторону, уходили комсомольцы на гражданскую войну", ну и так далее. Или "Встань, казачка молодая у плетня, проводи меня до солнышка в поход" - в общем, такие патриотические песни пели, очень хорошо пели.

И вот в первых рядах этой колонны, которая спускалась с горы и шла на пристань для погрузки на пароход, в первом ряду - там их, по-моему, по шесть или по восемь человек было, не помню сейчас точно - шёл Юрка и запевал вот эти песни. А я стоял на тротуаре и с завистью смотрел на него и других ребят, которые уходят на войну, потому что меня не брали. Их погрузили на пароход, они уплыли.

Юра попал в пехотное училище, очень скоротечное с ускоренным курсом, и вскоре, буквально через три месяца вышел оттуда, по-моему, лейтенантом. У меня была фотография, и где-то она есть, по-моему, в погонах - не помню... по-моему, лейтенант.

<По сведениям В. Ш., Юра Ануфриев пропал без вести в 1942 году, а погоны в РККА были введены лишь в начале января 1943 года. Так что В.Ш. ошибся или насчёт погон, или насчёт даты пропажи Юры. ММ.>

И он уже под Москвой в сорок первом году воевал. Был ранен - легко ранен. Отлежался в госпитале - и снова на войну. От него шли письма. Я проклинаю себя, что я не сохранил писем от Юры и от других ребят. Я проклинаю себя, что я не сохранил письма от мамы, которые шли мне на фронт, когда я уже воевал, от моих подруг, от девчонок, от мальчишек, которые писали мне на фронт, некоторые - с фронта на фронт, только с других участков фронта. У меня в дневничке записано... я вёл дневничок, хотя это было категорически запрещено, я тихонечко записывал: сегодня пришло письмо от Вальки Новиковой. Сегодня пришло письмо там от Севки Робертова.

Вот, от Юры я получал письма так же, как его мама. Его мама меня очень любила, Александра Ивановна, и, когда Юра ушёл на фронт, она мне подарила знаменитую Юркину зимнюю шапку-финку. Это была шапка, у которой отворачивался задок, чтобы закрыть уши, и она была с козырьком. А у Юрки была кличка - Финн.

И я носил с гордостью вот эту Юркину финку, шапку эту, потом наступила зима, она мне - Александра Ивановна - она подружилась с моей мамой. Они очень подружились, познакомил я их, они подружились... До войны они друг друга не знали, мамы наши, а тут, когда Юрка ушёл на войну, я их познакомил, и они дружили. Она мне Юркины валенки отдала... Всё я сейчас вспоминаю - и у меня комок в горле стоит от всего этого, потому что судьба Юркина была ужасной. Итак, после одного или двух - я сейчас не помню уж точно - ранений от него пришло письмо, что они продвигаются эшелоном на юг. Это был уже сорок второй год - и там, в общем, был намёк, что очевидно, под Сталинград. А в августе сорок второго года я ушёл на войну, и связь и какие-то сведения о Юрочке прервались. Я вернулся домой в мае сорок четвёртого года, это я уже всё рассказывал, и в тот же день, как я вернулся, я пошёл к Александре Ивановне. А оказалось, что она в этот же день переехала, уехала, уплыла на пароходе в Омск, потому что тут она оставалась совершенно одинокой, а я о Юре уже ничего не знал. А у неё в Омске уже была сестра. Она переехала в Омск и там продолжала работать в этой же конторе водников, но только в областном управлении. Тут было районное или городское управление водников, а там - областное. Ну, поскольку кругом вода была - Иртыш, Тобол - там много судов было, ну, вот была какая-то контора, где она бухгалтером работала. Я всё время вынашивал мысль: ну, как же мне попасть в Омск, чтобы найти Александру Ивановну? И вот в шестидесятом году, спустя столько лет, я попал в Омск в командировку, разыскал её там. Она уже не работала, была на пенсии. Я пошёл в эту контору водников, пошёл в отдел кадров - в общем, мне в конце концов дали её адрес. Я поехал к ней.

Я приехал к Александре Ивановне, пришёл в её комнатку - это был дом типа барака, в ней была комнатка... я не знаю, сколько метров - десять метров, наверное, квадратных... Там стояла кровать, тумбочка, какой-то маленький-маленький столик, пара стульев...

И вот она мне начала рассказывать. Она ушла на пенсию, по-моему, получала пенсию меньше шестидесяти рублей. Когда мне сейчас говорят: "Вот, при советской власти пенсия была сто тридцать два рубля, как-то на неё можно было прожить, сейчас на пенсию не проживёшь" - это неправда. У кого-то была 132 рубля, как у меня, например - а вот у моей мамы была шестьдесят рублей тоже, а когда умер отец, ей пять рублей прибавили, как жене персонального пенсионера. И у Александры Ивановны была пенсия что-то в пятьдесят с чем-то рублей - я сейчас уже не помню - и вот она жила в этой комнатушке.

И она мне начала рассказывать про Юру, конечно. Но сперва про меня - ну, что я ей сказал? Я живой, только хромой, нога такая... Я говорю: "Вы знаете, я ведь вернулся в Тобольск в тот день, когда Вы уплыли в Омск. Я приходил к Вам домой, и там это узнал, и я не знал ни Вашего адреса, ничего. И вот я попал в командировку в Омск, на шинный завод по делам из Оренбурга - вот, разыскал Вас, мне сказали, что Вы тут работаете в водниках, ну, Ваши соседи или кто-то - я даже не помню, кто мне сказал".

Она плакала, а я глотал слёзы... И она мне рассказывала, что Юрочка...

"Я получила письмо в сорок втором году из части, что Ваш сын, Юрий Георгиевич Ануфриев тяжело ранен и направлен в госпиталь. И - всё. На этом всё кончилось! Пошли месяцы в ожидании Юриного письма - никаких писем нет. Я пошла в военкомат с этим письмом и спросила - помогите мне сына найти, вот письмо из части. Они взяли это письмо - и потеряли его, а мне пришёл ответ, что он без вести пропал. И вот у меня официальный ответ, что Юра пропал без вести. Поэтому мне - никакой материальной помощи".

Речь идёт не о деньгах там, а речь шла о дровах, о картошке, о том, чтобы мать фронтовика, без вести пропавшего, хоть как-то дожила свой век. А пропавшие без вести по указанию товарища Сталина приравнивались к пленным, и их семьям никакой помощи не разрешено было оказывать. И вот она писала туда, сюда, в министерства, как же так... А военкомат это письмо потерял! Вот такая картина. Но она доживала свой век в полной нищете на эти несчастные пятьдесят с чем-то рублей. И всё лето, целый год приходилось из этих денег откладывать какие-то гроши, чтобы на зиму купить дров, а в Омске зимы, дай Бог, какие, там девять месяцев зима, остальное - лето.

В общем, вот так я нашёл Александру Ивановну. Я вернулся в Оренбург, писал ей письма, она мне писала письма. Как-то мы материально с бабулей ей помогали, посылали ей небольшие деньги - там двадцать - двадцать пять рублей нерегулярно - иногда посылочки несколько раз посылали... И в семьдесят четвёртом году мы переехали в Москву. Я пошёл в Министерство обороны, чтобы что-то разыскать про Юру. Принял меня какой-то там полковник, я ему всё это рассказал - я эти письма Александры Ивановны принёс с собой, показал это всё. Я ему сказал: "Вы поймите, это старая женщина, она потеряла мужа перед самой войной - он умер, она потеряла сына, у неё никого нету! И вот она получает пенсию - пятьдесят с чем-то рублей - я был у неё. Вот Вы представьте себе, в каком она живёт положении! И военкомат ничем не помогает, потому что её сын без вести пропал. Я Вас прошу: во-первых, попытайтесь узнаать судьбу Юры. Что значит - без вести пропал? Что в него, бомба или снаряд попал, и его разметало на клочки, на куски, что ничего не осталось, и поэтому он пропал без вести? Что значит - "без вести пропал"? Или что - его похоронили неизвестно, где и кто и как? Что можно узнать? И второе: дайте указания в военкомат, чтобы...". Так вот... и они всё-таки дали в военкомат, в Омский военкомат какое-то указание, потому что в одном из писем она написала, что ей военкомат выделил дрова. А потом я получил письмо от её сестры, что она умерла. Вот такая судьба. От семьи Ануфриевых не осталось никого и ничего. И только память у меня... ну, сестра Александры Ивановны, конечно, уже давно умерла - вот, память у меня, память в школе, в нашей первой школе Тобольской. И всё, и сколько вот таких судеб, сколько таких семей, исчезнувших с лица земли, как будто их и не было!

Вот, история номер один - Юрочки Ануфриева, прекрасного, великолепного товарища, прекрасного спортсмена, патриота, который на второй день войны добровольно ушёл на войну и сложил там голову. Как? Что? Ничего не известно. Без вести пропал. Страшная формула, страшная... Вот, на сегодня хватит, а то я сейчас расплачусь...

001_A_006_Deda Vova_2009_07_20 (5-12)

Вот вспомнил и хочу добавить: у нас в школе в параллельном классе училась Лида Ключерёва, такая красивая девочка, полная... мы её звали Микушка. Отличница, активистка - и прочее, и прочее. Юрка в неё влюбился без памяти. Мы все знали, как он страдает, переживает, но объясниться с ней он не смел. А их дома стояли спинами друг к другу, и между домами, двухэтажными домами, были сараи. Лида жила на втором этаже, Юрка - тоже на втором этаже. И вот Юрка звал меня, мы с ним залезали на крышу сарая, и с этого места через окно была видна Лидина комната. И он мог часами смотреть... Ну, вот... Лида так и не узнала тогда, что Юрка в неё влюблён и хотел с ней дружить, как тогда это называлось. Я встретился с Лидой спустя много лет, где-то в середине шестидесятых годов в Москве, она жила в Москве, она окончила медицинский институт в Москве, работала заведующей одной из санэпидстанций. Не знаю, она жила, по-моему, в Измайловском где-то там... Жила она в Измайлово. И мы встретились с Лидой, я был у неё дома, у неё была дочь Наташа с мужем, она развелась, и мать... они жили втроём. Значит, она, дочка Наташа и мама. Мама вскоре умерла, они остались вдвоём, и я Лиде рассказал: "Ты знаешь, что Юрка-то был в тебя влюблён по уши, ночи не спал?" Она говорит: "Нет, не знаю!" - "Ну вот, знай: он тебя любил по-настоящему. Это была, конечно, юношеская влюблённость, но он тебя любил по-настоящему. И если бы он остался жив, он бы пришёл к тебе". Но - увы...

Вот Лида узнала про Юрку такую вещь, вот спустя много лет. Вот, сама Лида... Мы, когда переехали в Москву, она способствовала этому - ну, там через свои каналы узнавала там о какой-то квартире, не пойдёт ли под снос или под отселение этот дом, она через свою санэпидстанцию могла это узнать - она нас информировала, помогала нам в этом смысле. Она была у нас здесь, на моём, по-моему, шестидесятилетии... А до того, как мы переехали в Москву, я, когда бывал в Москве, в командировке, всегда ей звонил, мы у неё встречались - я к ней приходил, мы разговаривали, вспоминали Тобольск...

А несколько лет тому назад мне позвонила её дочка Наташа и сказала, что мама умерла. А я знал, что она тяжело больна, она звонила мне, Лида, у неё был рак крови. Я не знаю, знала ли она, что она безнадёжна, потому что она... У неё плохо было со зрением, она просила меня, спрашивала совета - я уже тогда прошёл несколько операций на глазах... И вот, позвонила Наташа и сказала, что мама умерла, и что пригласила меня на поминки... Я был на поминках... ну, упрекнул, конечно, Наташу - это зимой было - почему она мне не позвонила, когда хоронили - я бы на похороны пришёл. А она говорит: "Да ну, Владимир Давыдович, Вам бы тяжело это было, поэтому я сознательно Вас не пригласила".

Вот, я был на поминках Лидочки... Вот так она ушла из жизни - тоже одинокая, в общем-то... Вот такая вот история... Ну, ладно, хватит на сегодня...

001_A_007_Deda Vova_2009_07_24 (24-55)

Cегодня 24 июля. Хочу продолжить свои воспоминания о моих друзьях. Вот, я рассказал о Юре Ануфриеве коротко. Но у него и жизнь была очень короткой. Сейчас расскажу о Ване Василькове, Ванечке.

Ваня Васильков... Я с ним познакомился тоже, когда пришёл в 1-ю школу, восьмой класс. Он тоже был второгодник, двадцать третьего года рождения. Очень хороший, скромный парень. Мы с ним не были друзьями в школе. Очень хорошо друг к другу относились, но и только. Мы не бывали друг у друга дома, он не был в нашей компании.

А в сорок первом году Ванечка ушёл на войну. Окончил пехотное училище, воевал под Москвой, был тяжело ранен в ногу, в бедро, в руку, у него плохо работала рука и плохо работала нога, я не помню уже, какая - левая или правая. По-моему, левая. Ну, это неважно. А когда я вернулся из госпиталя в сорок четвёртом году, он уже давным-давно был дома - он вернулся в сорок втором году. Это был единственный тобольский в тот момент человек, с которым мы учились два года в одном классе, в восьмом и в девятом. Очень хорошо друг друга знали, но не дружили. Он работал... когда вернулся из госпиталя, девять классов - вот и всё образование. И он поступил работать, по-моему, в милицию, но не милиционером, а там... Ну, в общем, писарем, так скажем, секретарём каким-то - что-то в этом роде, гражданским. Не был он милиционером.

И когда я приехал, мы с ним встретились и очень здорово подружились. Я поступил в учительский институт на физмат - куда мне было ещё деваться? Туда принимали с девятью классами, а это было единственное учебное заведение, которое было в Тобольске. Два года обучения - и учитель для начальных классов, первого, второго, третьего и четвёртого. Поскольку я вернулся на костылях, все мои профессии довоенные, а именно - слесарь, водолаз, рыбак, возчик - были неисполнимы мной в связи с тем, что у меня ноги были перебиты. Я пошёл учиться. К тому времени у меня была пенсия в 214 рублей плюс 140 рублей стипендия.

И вот мы с Ванечкой подружились, и я его переманил: "Да брось ты эту работу, давай - пенсию ты получаешь...". Поскольку он был лейтенантом, у него пенсия была выше значительно, а офицерам пенсию назначали по инвалидности, исходя из их военной зарплаты. Не довоенной, а военной. А солдатам - довоенной, потому что какая у солдата зарплата была, 11 рублей 50 копеек - это я уже, по-моему, рассказывал. Это я получал 23 рубля, нам платили 200% зарплаты на фронте за особую вредность нашей профессии - вот 45-миллиметровая противотанковая пушка, за это 200 процентов платили. А обычной пехоте платили 11-50 - солдату в месяц. Вот, и мы с ним очень сдружились. Я его переманил, он перешёл тоже в институт, и мы с ним учились на первом курсе учительского института на физико-математическом факультете...

И вот тут я узнал историю его семьи. Не могу не рассказать эту трагическую совершенно историю. Отец его был революционером. Я только не помню, был ли он членом партии - по-моему, был. Но был совершенно рядовой человек, и на тот момент, на время войны он работал на мельнице, на хлебокомбинате. Не на мельнице - на хлебокомбинате он работал там, но обычным рабочим. А мама его не работала, она рожала детей. Как Ванечка мне рассказывал... Да, на момент, когда мы с Ванечкой познакомились, в этой семье, кроме папы с мамой, причём отец был очень тяжело болен - он был во время гражданской войны в Красной Армии, был изранен, то есть у него и голова была битая, и ноги, он был, в общем, больной человек, израненный в гражданской войне. И вот на тот момент, когда мы с Ванечкой познакомились, у них в семье было четверо детей. Старшая - Анна, которая, когда мы учились в восьмом, училась в девятом, она старше Вани, она двадцать второго года рождения, по-моему, была, Ваня - двадцать третьего. А следующей была сестра, никак не могу вспомнить, как её звали, по-моему, Мила, Людмила - но не уверен, это неважно - она, окончив семь классов, поступила в Омское речное училище. И был значительно младше, лет на десять, Вовка - о-о-о! Поскольку отца звали Илья, то Ваня был Иван Ильич, а Вовка был Владимир Ильич. Ему, когда мы с Ваней познакомились в тридцать девятом году, Вовке - он, по-моему, ещё в школу не ходил - лет шесть или семь, наверное, было - не помню точно, но вот примерно такой возраст. Четыре человека. А оказывается, его мама родила - я уже сейчас не помню - не то девятнадцать, не то двадцать детей. И вот все они, кроме вот этих четверых, умирали в самом детстве. Очевидно, по нынешним меркам если считать, у папы с мамой была несовместимость генетических каких-то там дел, судя по тому, что дети умирали в раннем возрасте. Вот так же, как у Виктора Колтунцева - я про него рассказывал - у которого я жил первый год, когда в Оренбург попал работать - пятидесятый, пятьдесят первый год - вот у него тоже четверо родилось - двое умерли в детстве, третья уродом родилась - я уже рассказывал - только один Сашка дожил до военного училища, дальше я о нём ничего не знаю. Вот такая трагическая совершенно семья, у которой рождались чуть ли не каждый год и умирали дети.

А дальше судьба сложилась ещё более трагическим образом. Началась война, Аня и Ваня ушли на войну. Аня кончила десять классов к этому моменту, а Ваня, так же, как и я, перешёл в десятый класс. Анечка погибла. Она, как и многие наши девчонки - вот Василиса Щинникова, о которой я буду рассказывать, Ира Ледик... ну, о ней я не буду рассказывать, хотя мы были в одной компании, но я в общем-то её... с ней не был в каких-то таких очень дружеских отношениях, хотя мы бывали всей компанией у них дома, и - я уже рассказывал - её отец был начальником пожарной охраны города, и у них была большая квартира, мы там собирались, но с Ирой у меня не было таких близких, дружественных отношений, как с Васюней, Василисой... Соня Фатеева, которая вообще в нашей компании не была. Но Соню Фатееву знает Ира, и должен, если вспомнит Вовец, мы с ней встретились в Волжском. Я случайно узнал, когда мы с Вовкой в шестьдесят восьмом году были в Тобольске, я узнал, что Соня в Волжском, и там мы с Ирой её разыскали. Она приходила к нам, в общем, у меня даже в дневнике есть запись: "Получил письмо от Сони Фатеевой". Хотя она не была в нашей компании, но она работала. Она не училась - окончила семь классов и больше не училась, а работала в "Спартаке". В клубе, в спортобществе "Спартак" работала там, кладовщиком, по-моему - не помню, кем. Она была спортсменка: кидала диск, бегала - в общем, была такая... Я, по-моему, про неё рассказывал, что когда она была тяжело ранена... Да, все они, эти девчонки, попали в Омскую Гурчевскую дивизию, которая прямым ходом - из Омска - попала под Сталинград, и вот они там воевали. Вот Васюня там была ранена, но не тяжело, а Соня была ранена в голову - это было тяжёлое ранение. Нина Кокорина была там ранена. А Анечка Василькова погибла там, её убили - значит, ещё одна потеря пришла в эту семью. А Ванечка вернулся с фронта. Вот, мы с ним подружились.

У Вани была незаживающая рана на бедре, оттуда всё время выходили осколочки костей, всё время гноилось, он всё время делал себе перевязки - свищ это называлось. И вот мы с Ваней ещё до того, как я определился в институт, и Ваню, так сказать, подбил на это дело, мы с ним поехали в Омск. Я поехал на протезно-ортопедический завод, чтобы получить ортопедическую обувь. Ближе ничего не было, ближайший завод был в Омске за 1200 километров по Иртышу. Пароходом поехали туда.

А Ваня поехал - он уже там был, и... А, нет, он, по-моему... хирург местный тобольский - написал - я точно не помню, но, по-моему, написал письмо какму-то хирургу в военный госпиталь в Омске, что вот есть такой инвалид войны, что у него свищ незаживающий, и этот хирург оттуда ответил, что пусть приезжает, постараемся ему помочь. И вот мы поехали, по-моему, вот так было, но это не существенно, как это было. Короче говоря, Ванечка поехал в госпиталь. Значит, там его положили в госпиталь, и я там прожил почти месяц, пока мне не сделали ботинки, там специальный был приёмный пункт для вот таких инвалидов войны, которые съезжались со всего Севера - кто за протезом, кто за ортопедической обувью.

Там была интересная вещь: Омский областной собес, где нам периодически выдавали деньги, пока мы там жили - это был домик, по-моему, двухэтажный домик, окружённый забором. Была калитка и были ворота, но не было самого забора - забор за зиму во время войны сожгли на дрова, чтобы тепло дома было. А ворота и калитка остались. Так вот: все ходили через калитку, хотя никакого забора кругом не было. Вот, так смешно это всё выглядело - только через калитку.

Так вот: там было такое общежитие специальное вот для таких в клубе Лобкова. Во время войны, когда я там был, в Омске, на пересыльном пункте - я уже об этом рассказывал, когда в армию пошёл - так там был пересыльный пункт для новобранцев, распределительный такой пункт, и там же был пересыльный пункт для зеков, через Омск большие эшелоны заключённых шли тоже, на севера, туда.

И мы с Ванечкой поехали туда... Ну, я получил, наконец, обувь, взял билет на поезд, Ванечка меня проводил и пошёл в госпиталь. Да... Он пошёл в госпиталь... Да, мы в общежитии были вместе, его в госпиталь не положили, но уже было там для него место, и врач сказал: "Приходите".

Я поехал поездом - по-моему, рассказывал, но на всякий случай повторю. Ехать ехали мы от Омска поездом. Проснулся я от того, что поезд стоит. А мне нужно было доехать из Омска до Тюмени, а от Тюмени - уже пароходом. И, значит, я доехал до... а поезд стоит. И стоит, и стоит, и стоит, и стоит - ничего не понятно: что-то бегают проводники, и непонятно - это ночью было. В общем, потом выяснилось, что части поезда нет - части поезда. А утром нас вернули обратно в Омск. Оказывается, ночью часть поезда - к счастью, я был в вагоне, который остался на рельсах, а вот за моим вагоном, там, дальше, оторвалась - там что-то с рельсами было - часть вагонов и свалились под откос. Там жертвы были... И вот наш остаток от поезда - я не помню, сколько там вагонов - нас вернули обратно в Омск, дорогу уже восстановили за эти несколько часов, и нас вернули обратно, и мы проезжали то место, и там виден был большой довольно откос, под откосом вагоны лежали, два или три вагона, там люди бегают, "скорая помощь" - в общем, вот такая история. И мы там в Омске сколько-то времени простояли, нас прицепили к какому-то там другому поезду, я вот этих подробностей не знаю...

Короче говоря, я приехал в Тюмень. Приехал в Тюмень, переночевал у Борьки одну ночь - я уже рассказывал, что Борис Панюшкин тогда уже в Тюмени работал, и на другой день он мне помог купить билет на пароход - и я отплыл домой. А Ванечка остался в госпитале. Наверное, он там месяц пролежал, вернулся - тогда занятия в институте начинались не 1 сентября, а 1 октября - он вернулся, действительно ему сделали чистку этой раны - и у него всё зарубцевалось, больше у него эта рана не открывалась и не нужно было там каждый день делать перевязки.

И вот мы с ним учились на первом курсе физмата. Его очень полюбила мама моя. Ванечка у нас, что называется, дневал и ночевал. Поскольку мы жили прямо во дворе института - я уже об этом рассказывал - а я уже в это время познакомился с его родителями и бывал у них. Например, когда мы готовились к экзаменам весенним... летним, вернее, то мы... у Ванечки был сарай, там была плоская крыша, и мы на этой крыше там загорая, зубрили предметы, которые надо было сдавать. А иногда просто валялись, читали вслух друг другу книжки по очереди - художественные.

Значит, я окончил первый курс института, вот меня пригласил дядька в Ворошиловград, это вы всё помните, это всё я записывал, рассказывал. И мы с Ванечкой поехали и очутились в лесотехническом институте - я повторять всю эту историю не буду. И вот весной сорок шестого года, в марте, наверное, Ванечка вдруг мне говорит: "Что-то случилось с Вовочкой...". А они страшно любили самого младшенького. Я говорю: "Да с чего ты взял?" - "Не знаю: вот, получил письмо - какое-то не такое письмо, там ничего не пишут. Я возьму академический отпуск... нет, я уйду из института". Я говорю: "Вань! Тебе не надо уходить из института, ты возьми академический отпуск на год - а там видно будет".

Ванечка был маленького роста. Он, наверное, на голову был ниже меня и очень щупленький. Но когда в институте начиналась какая-нибудь заваруха, в которую я обязательно попадал, то Ванечка, если нужно было кому-то въехать в физиономию, а он был значительно выше, то дело доходило до того, что Ванечка вскакивал на стул и со стула бил по морде. Вот такие вот истории... Вот, мы с ним были неразлучны совершенно. Нас так звали: два неразлучника. Причём мы с ним договорились, у нас был договор устный: если кто-то из нас вдруг почувствует какую-то фальшь - немедленно выкладывать. И мы с ним ни разу не ссорились. Ни разу. Да, у нас были разные взгляды на какие-то там дела, но ссор не было никогда. Вот на фотографии, которую мне Ванечка подарил, и которую я отправил в школу в Тобольск, там написано: "Лучшему другу Володе..." - или Вовке там, я не помню - "...с благодарностью за всё то, что я от тебя получил, и особенно от твоей мамы". Он был в такой семье, вот довольно серой, и действительно, он в моей семье, от мамы особенно, очень многое узнал и очень много получил. И вот он не выдержал, взял академический отпуск и уехал в Тобольск. И оттуда прислал письмо, что Вовочка погиб. Вот, сердце его почувствовало...

А случилось что? Катался Вовочка на коньках - и то ли кто-то ему ножку подставил - ну, как обычно бывает: мальчишки друг другу ножки, толкают там - то ли за что-то там зацепился, и он упал и ударился головой о столб. Сотрясение мозга там и так далее - и он умер. И осталось двое детей: вот эта младшая сестра, которая училась в Омске, и Ванечка.

Мама Ванечкина сошла с ума. Это было тихое помешательство, она ночью садилась на кровать и разговаривала с Вовочкой. Это было ужасно, я это пережил. Вот как я пережил? Я уже рассказывал, что пришёл новый директор института, и в сорок шестом году маму уволил, отобрал у неё эту комнату - выгнал её из комнаты и уволил. Как ссыльную. Вот такой гадёныш был... сволочь. Не помню его ни фамилию, ничего. Мы с Ванечкой даже вынашивали идею "тёмную" ему устроить - то есть подкараулить, накрыть ему голову и отлупить как следует. Но потом решили, что с говном лучше не связываться. Маме негде было жить. Куда деться? Вот прямо на улицу выставили! И Ванечка... А жили вот Васильковы - у них была одна комната большая - одна комната - и маленькая кухонька. И они маму взяли к себе. Отгородили там ширмочкой уголок, поставили там раскладушку, а вещей-то у мамы не было никаких. Ну, там мешок этот самый, сидор... рюкзак, и туда всё входило. И мама там жила. И вот она жила там несколько месяцев, пока я за ней не приехал и не перевёз её к отцу - ну, эту историю вы знаете, повторять не буду. И когда я приехал за мамой, то две-три ночи я там переночевал. И я видел - мама мне говорила: "Это невозможно, я не могу, у меня в горле стоит комок, я не могу, я сейчас сама разрыдаюсь, когда она сидит на диване и полушёпотом разговаривает с погибшим Вовочкой". Вот так...

И Ванечка больше не вернулся. А в связи с тем... последний раз я был в сорок шестом году летом в Тобольске, мама ещё работала, ещё её не выгнал этот новый директор, хотя уже был он, но ещё не выгнал, правда, выселил её из той комнаты, где она жила несколько лет, и в которую я пришёл с войны, а переселил в другой дом, в другую комнатку, в маленькую совсем и сырую - ну, неважно. Но не выгнал, пока не выгнал. Выгнал он её уже, когда начиналась зима, наверное, в октябре - а я за мамой приехал в декабре - так что она ноябрь - декабрь жила у Ванечки. Я в последний раз там был в сорок шестом году, где узнал всё это... Ну, мы опять с Ванечкой всё время, что там был - там я был, наверное, месяца полтора или месяц... Мы с ним, значит, всё время вместе были, он в институт не вернулся в лесотехнический...

001_A_008_Deda Vova_2009_07_24 (5-05)

Я остановился на том, что Ванечка в институт не вернулся. Хочу вернуться немножко назад. В 46 году, в зимние каникулы февральские, я поехал к отцу - я об этом уже рассказывал, поэтому повторять не буду. А Ванечке было некуда деваться - не ехать же ему в Тобольск там на две недели. И бабуля, Рита, которая поехала в Ярославль, рядом с Москвой, она его взяла с собой, и Ванечка вот эти каникулы провёл в Ярославле, у бабулиных родителей, куда и я оттуда, из Княж-Погоста возвращаясь со свидания с отцом в Княж-Погосте, ехал через Ярославль, сошёл с этого поезда в Ярославле, и вот, приехал впервые туда, к бабулиным родителям, познакомился вот с ними, Ванечка там ждал меня. Потом мы втроём - бабуля, Ванечка и я - уже поехали в Москву и продолжали учёбу, пока вот в марте примерно Ваня не уехал.

Итак, значит, Ванечка в институт не вернулся, а я летом перешёл учиться в Ярославль, о чём я уже рассказывал. Какое-то время у нас с Ванечкой была переписка, которая почему-то затухла, заглохла. Я не могу себе объяснить, почему она заглохла. Ванечка перестал писать. Потом выяснилось: вот когда мы в шестьдесят восьмом году с Вовкой были там, выяснилось: Ванечка женился, и жил уже не в Тобольске... Я не знаю, живы ли были его родители к тому моменту, и что было с его сестрой, которая в Омске училась - ничего не знаю. Всё, что я сейчас расскажу, я узнал от Вали Новиковой, о которой я уже рассказывал, с которой мы сейчас поддерживаем связь по телефону, которая живёт в Тобольске. Ванечка женился и жил с женой где-то... ну, там же, в районе недалеко от Тобольска, но где-то более севернее - не помню, где, не знаю - и довольно рано умер... От чего он умер, что произошло - ничего я не знаю. Я только знаю от Вали Новиковой, что Ванечка, наконец-то, признался ей в любви. А Ванечка был в неё влюблён ещё в школе. И вот спустя много лет он ей высказался о своей любви, когда у неё уже было двое детей... вот... И вот мы с ней говорили, она говорит: "Господи! Если бы Ванечка тогда признался мне в любви, наверное, моя жизнь сложилась бы по-другому, и лучше - какой хороший человек Ванечка!" И она сейчас его упоминает - каждый раз, когда мы с ней разговариваем, она вспоминает Ванечку. Вот такая история Ванечки... По-моему, такая же грустная, как и Юры Ануфриева. А разница только в том, что, судя по всему, остались дети, которым сегодня уже много-много лет, Ванечкины. Я даже не знаю, сколько у него было детей, кто - мальчики, девочки - не знаю, и Валя не может мне сказать, кто. Он ей рассказывал, приезжая в Тобольск, но она не помнит.

Вот так вот исчез Ванечка, вот такая судьба ещё одного моего товарища, друга, пусть не тогда, когда вот компания была - Юра Ануфриев и другие, о которых я буду рассказывать - а уже в конце войны, после войны... Действительно, эта дружба с Ванечкой была какая-то особая, какая-то особая дружба была... Если я вспомню какие-то ещё эпизоды о Ванечке, я, конечно, их расскажу. Ну, вот, я думаю, что на сегодня хватит. Вот буду по одному рассказывать в день. Дальше буду рассказывать про Геннашу Корикова. А пока - хватит...

Пойду послушаю радио...

001_A_009_Deda Vova_2009_07_27 (24-27)

Продолжаю свой рассказ. Сегодня я буду рассказывать о своём друге Геннадии Корикове. Мы с ним учились в параллельных классах, но дружили. Вообще наша компания - я, по-моему, уже говорил - была не из одного класса, а из двух параллельных - восьмых-девятых - и, соответственно, из одного девятого-десятого. Геннаша Кориков - семья его состояла из отца, матери, и трёх братьев. Старший - Ганя. Ну, так мы его звали - Ганя, Ганька - я полное имя что-то не помню, потом - Геннаха, и младшего я совсем не помню. Он был на несколько дней младше, я его не помню.

Старший брат учился в военном училище, он был года на три, наверное, старше Гены, и это училище он закончил перед самой войной, по-моему, лейтенантом вышел из этого училища, воевал, прошёл войну, остался жив. Геннаха, вот мой друг - мы с ним учились, как я уже сказал, в параллельных классах и дружили. Отец его на тот момент был председателем... тогда было такое общество - МОПР. Это... не помню, как точно расшифровывается, но это, в общем, общество, которое было в Советском Союзе, и, по-моему, не только в Советском Союзе - помощи революционерам, заключённым в тюрьмы в капиталистических государствах. Вот, он был председателем этого общества.

Геннаха был великолепный спортсмен. Он крутил "солнышко" на турнике, великолепно нырял с вышки над купальней - я, по-моему, рассказывал про купальню нашу. С самой верхней. Я боялся, я только один раз прыгнул, и то ногами вниз. И то, потому что мы играли в догонялки, в салочки, и меня загнали на самую верхнюю вышку, и мне пришлось, чтобы меня не догнали, оттуда сигануть. Больше я не решался. Вот с нижней и даже со средней - там три площадки было, я ещё прыгал ногами вниз, головой ничего у меня не получалось. Но это так, между прочим.

Геннаха был первый из нашей компании, кого приняли в комсомол. Это было событие для всех нас, мы стояли в коридоре и ждали около дверей того класса, в котором проходило собрание комсомольцев, в котором принимали в комсомол, в том числе и Геннаху. Наконец, он вышел оттуда - радостный, красный, там какие-то вопросы задавали - и его приняли в комсомол, это было событие для всех нас. Мы по этому поводу пошли отметить это дело. Ну, выпили хорошо, в основном пива, но всё это кончилось для нас благополучно, наша, если можно так сказать, пьянка. Вот с этого момента Геннаха стал комсомольцем среди нас. Вскоре и другие ребята вступили в комсомол - а мне отказали. Я тоже подал заявление - а мне, поскольку я был ссыльный, отказали в приёме. Так что в этой компании, где все потом оказались комсомольцами, я до поры до времени был не комсомольцем. Я из пионеров уже, естественно, вышел. Вот... Я бывал часто дома у Геннаши, он бывал у нас с мамой, в общем, его мать ко мне очень хорошо относилась, всегда старалась как-то угостить чем-то - ну, сочувствовала, так сказать, моей семье.

Мы вот вечерами, как я уже рассказывал, с Юркой Ануфриевым ходили летом в городской сад, гуляли, потом шатались, так сказать, по городу. Вместе ездили на рыбалку, купаться, вот летом - на купальню, там пару лет была купальня, очень интересная, я про неё, по-моему, рассказывал. Вот... Ну, всё, опять наша дружба кончилась с началом войны. Геннаша не ушёл на войну в июне, в первых рядах, так сказать, он ушёл позже, хотя тоже подавал заявление. Ушёл позже. Окончил лётное училище и воевал лётчиком. Я о нём ничего не знал. Когда я вернулся в сорок четвёртом году в Тобольск, то я, как уже рассказывал, пошёл по родителям моих друзей. Вот, пришёл - по-моему, я это рассказывал - к Геннашиной маме, она мне похоронку показала, что Гена в сорок четвёртом году погиб. А в шестьдесят восьмом году, вот когда мы с Вовкой поехали в Тобольск, я узнал, что он жив и что где-то в Ростове работает. Я, по-моему, всё это рассказывал, повторять не буду, надо будет просто при попытке отредактировать всё это собрать воедино. Я его разыскал - в двух словах просто напомню - я его разыскал в Ростове через адресный стол, мы с ним встретились, после этого переписывались, и когда мы оказались в Москве, он у нас тут несколько раз бывал. А на сороковую годовщину Победы он приехал вместе с Ритой, со своей женой, и значит, мы вот отмечали 40 лет, потом мы с ним поехали в Парк культуры и отдыха, потом мы съездили на могилу к Борису - к Боре Панюшкину. А вот мне кажется, я уже рассказывал историю, которую он мне рассказал сам. Я на всякий случай повторю, потому что это очень интересно. В сорок четвёртом году его сбили где-то в районе Львова. Он летал на разведчике, на самолёте-разведчике, как я помню, экипаж состоял из трёх человек. Вот они упали на лес, их разбросало, он был жив. Когда он очнулся, лёжа на земле, то увидал, что идут, по-моему, два или три немца с автоматами - это на немецкой территории было. И они подошли к штурману, который был жив, и его, значит, застрелили. Он потерял сознание, через какое-то время - не знаю, через какое - он очнулся от того, что его трясли. Когда он открыл, он увидал, что это были две какие-то женщины. Сейчас вспомню, летом это было или зимой - в общем, они его утащили к себе в деревню, спрятали на чердаке - там ещё были немцы. Но - это летом было - шло наше наступление. И вскоре наши войска туда пришли, они забрали его, отправили в госпиталь... У него было... как это называется, когда память человек потерял? <Амнезия - ММ> Он помнил всё с того момента, как он упал - вот это он помнил - и как эти женщины его растрясли, а кто он - ни фамилии, ни имени, ничего не помнил, документов у него при себе не было. Как он мне рассказывал, перед всякими полётами пилоты и лётчики вообще оставляли документы на аэродроме - награды всякие свои, вот это всё - оставляли. Ну, естественно, брали с собой личное оружие.

Он попал в госпиталь в Куйбышев, в нынешнюю Самару - без имени, без фамилии... Ну, его лечили - и однажды в палату зашла девушка, которая оказалась... я не могу вспомнить её имени-отчества, но я её знаю. Она была из Генкиного класса, училась в Куйбышеве в медицинском училище, и проходила практику вот в этом в госпитале. И она его увидела и закричала: "Генка, Генка! Кориков!" И он говорит: "У меня как будто в голове что-то щёлкнуло, выключатель какой-то щёлкнул - и я всё вспомнил: и фамилию, и откуда я, и что..." Ну, немедленно, значит, дал телеграмму домой, что он жив. Это был, наверное, уже сорок пятый год, или конец сорок четвёртого - я вот с датами путаюсь. Но во всяком случае это было значительно позже того, как мама и семья получили похоронку на него. Ну, тут же отправили депешу в его полк, оттуда пришли документы, ну, и через какое-то время его комиссовали, и уже на фронт он не годился. И его направили инструктором в какую-то лётную часть в Баку. И он там, значит, работал, если мне память не изменяет, до сорок девятого или сорок восьмого года. Ну, конечно, он съездил уже домой, там всё такое, он окончил, значит, кончил... в конце концов демобилизовался - вот за даты я не ручаюсь - он демобилизовался. Но он был влюблён в авиацию, и он поступил в Казанский авиационный институт, который закончил в качестве специалиста по контрольно-измерительным приборам и был распределён на авиаремонтный завод при аэропорте города Ростова-на-Дону. Вот там он работал, там я его и разыскал. Вот, он мне эту всю историю и рассказал.

Встреча наша произошла - наверное, я повторю, я не помню,говорил ли я, потому что я не только на запись, а просто её рассказывал своим нынешним знакомым эту историю, поэтому, может быть, это будет повторение. Я через адресный... я в командировку приехал в Ростов - специально организовал себе командировку, приехал в Ростов, через адресный стол узнал его адрес, и после работы я там... в институт у меня была командировка пластмасс. И я поехал по этому адресу, постучал или позвонил в дверь, мне открыла молоденькая девушка. "Здравствуйте!" - "Здравствуйте!". Я говорю: "Это квартира Корикова?" - "Да" - "Папу зовут Геннадий Семёнович?" - "Да" - "А он дома?" Она как-то замялась, говорит: "Да нет, его дома нету. А Вы кто?" Я говорю: "А мы с ним в школе в Тобольске вместе учились, я - Володя Шварц". Ну, в общем, она дала мне кусочек бумажки, я написал: "Геннаша, вот, я тебя разыскал, завтра я буду работать в институте пластмасс. Если хочешь встретиться, позвони по такому-то телефону". И дал телефон той комнаты, где я работал.

Назавтра утром я пришёл на работу - я в гостинице жил - пришёл на работу, и буквально через очень короткое время раздался звонок и мне говорят: "Владимир Давыдович, это Вас". Я схватил трубку - это Геннаша звонил: "Вовка! Ты где?!" Туда-сюда... Я говорю: я вот здесь в командировке, вот, завтра уже улетаю. Вот, разыскал тебя, был в Тобольске, вот узнал, что ты в Ростове. В общем, он говорит: "Ты где?" - "В гостинице". - "Значит, так: кончишь работать - иди в гостиницу, забирай свои вещи - и давай ко мне, завтра я тебя провожу, потому что я живу рядом с аэропортом".

Ну, я так и сделал. Пришёл к нему, значит, они меня встретили, а жена его оказалась Ритой Шапошниковой, которая училась с ним в одном классе, её тожене было дома вчера, дома была только дочка Оля.

Ну, сели за стол, там по рюмочке, и Рита начала мне жаловаться на Генку, что он пьёт, что у него сердце больное - а он пьёт. Ну, мы с ним по рюмочке там, по второй выпили уже, долго очень вспоминали, сидели до поздней ночи, потом легли спать, они мне там раскладушку поставили... а на другой день у меня самолёт был где-то в одиннадцать утра, а у меня был с собой портфель - вот и все вещи. И мы вышли из дома, он пошёл провожать меня. Причём мы вышли на поле аэродрома через проходную, его все знали там. Его пропустили - он говорит: "Этот - со мной". И вот мы шли по аэродрому, ну, там, наверное, пара километров до самого уже аэропорта, где нужно было регистрироваться, всё такое... И, значит, мы с ним разговаривали, разговаривали... Я ему говорю: "Геннаша, ты смотри, нас-то сколько осталось - ты да я, да мы с тобой... Никого почти уже не осталось. Что же ты так ускоряешь, приближаешь свою смерть? Неужели ты не можешь бросить это дело - пить?" Ну, проводил он меня до самолёта, до трапа, мы с ним расцеловались, я улетел в Волгоград - в Волжский... И вот... Ну, переписывались мы с ним, вот получаем письмо - ну, уже Новый год прошёл, это был... Так, сейчас вспомню, какой же это год был. Ну, наверное, Новый год шестьдесят девятый, наверное. Наверное, шестьдесят девятый год... Да... И тут пришло письмо от Риты, от его жены, где она прямо так и пишет: "Вовочка, что ты сделал с Генкой? Он абсолютно перестал пить, даже в Новый Год не выпил глотка шампанского, спасибо тебе, вам - и так далее". И вот действительно он с этого момента бросил пить.

Ну вот, он бывал в Москве в командировках, мы с ним иногда встречались, но иногда у него командировки настолько краткосрочны были, что мы не успевали встретиться. А вот на 40 лет Победы, то есть в восемьдесят пятом году мы с ним... Значит, он приехал вместе с Ритой, и мы их пригласили с бабулей, и они у нас тут пару ночей ночевали. Вот... И вот встретили сорок лет Победы в восемьдесят пятом году, побывали на могиле у Борьки, и после этого через какое-то время... ну, он ещё наверное, бывал пару раз, потом Оля, дочка его, приезжала - она уже замужем была, приезжала с мужем. Муж её был лётчик-пилот, у них уже родилось там двое детей, девочка и мальчик, Лёва и, по-моему, Вика, не помню точно как зовут, но у меня это всё записано. Вот, мы с ним перезванивались, переписывались... После того, как семья увеличилась, они продали свою квартиру городскую и купили дом с участком в... Вот под Ростовом - забыл, как называется это место, городишко такой... Господи, ну, вспомню - назову. <Батайск - ММ> Купили дом с участком, развели там сад, всё, ему как инвалиду войны, установили там телефон - там, в общем, всё нормально, Оля работала, Виктор работал, и тут случилось несчастье, с Риточкой случился инсульт. Я ещё помню - он позвонил мне, просил какие-то лекарства достать, мне это удалось через Министерство здравоохранения РСФСР. А я имел с ним связи по своей работе - по охране труда и техники безопасности имел. И, значит, я позвонил там женщине, с которой мы имели производственную... ну, по производству там контактов или докладов там, то да сё, и она говорит: "Завтра приезжайте, я достану вам это лекарство". И я подъехал, она мне дала это лекарство. Я Геннахе позвонил, а он говорит, что Виктор прилетит в Москву - завтра там или послезавтра - он выйдет через такие-то калитку или проходную, ты там встреть его и передай.

Я приехал в аэропорт пораньше, стою около этой проходной, выходит оттуда пилот, и я ему говорю: "Вы из Волгограда?" - "Нет, не из Волгограда". Одна команда, другая, третья... И наконец, выходят... Я говорю: "Вы не из Волгограда?" - "Да, из Волгограда. А что?" - "Да вот, мне нужен Виктор". Называю его фамилию - я уже забыл его фамилию. "Да. А Вы - Шварц?" Я говорю: "Да" - "Вы знаете, Виктор не смог полететь, он должен был этим рейсом лететь, но затянули что-то", - не знаю, они мне сказали что-то, неважно что. - "Так вот, он поручил Вас встретить и лекарство взять". Ну, я ему отдал эти лекарства, лекарства прибыли по назначению - всё нормально. Но Рита была лежачая, совсем, она не встала. У неё настолько тяжёлый был инсульт, что она не встала и в таком состоянии она пробыла лет десять, наверное. И потом, как написал мне Геннаша, она умерла. Сидели, значит, за столом, она рядом лежала, на диване, разговаривали... Она замолчала... Она, вернее, не говорила, но какие-то звуки произносила, вдруг - тишина. Бросились к ней - она умерла. Вызвали "скорую", но - всё, умерла.

Ну, после этого Геннаха уже не выезжал никуда, он уже не работал, был на пенсии. Мы с ним перезванивались, переписывались. Редко переписывались, ему уже стало тяжело писать, у него было плохо со зрением тоже... Ну, и вот, несколько лет тому назад я узнал, что он уже не встаёт с постели, что его часы и дни сочтены, и однажды я стал ему звонить чуть ли не каждый день - и однажды Оля мне говорит: "Папа вчера умер". Или позавчера... В общем, похоронили, всё нормально, потом ещё раз я с Олей разговаривал... Попросил её, когда пройдёт боль утраты, написать поподробнее... но так я письма такого и не получил. Вот, это судьба Геннаши Корикова, которого убили в сорок третьем году... или в сорок четвёртом? В сорок третьем, по-моему - нет, в сорок четвёртом <Львов и Западная Украина были освобождены летом 44-го - ММ.> Но он остался жив, а похоронка пришла. И вот он прожил... ну, наверное, года три-четыре тому назад он умер, то есть до восьмидесяти лет он дожил. Умер, тяжело болея - у него что-то с ногой было, ему отняли ногу... Вот такая судьба у Геннаши Смирнова <оговорка - ММ>... Но после него хотя бы остались дочка, внук, внучка - продолжатели, значит... Правда, уже с другими фамилиями, но тем не менее продолжатели рода Кориковых. А о старшем и младшем братьях я знаю, что они живы были, но судьба их менее известна. Вот, эта история Геннаши Корикова...

<10-й файл отсутствует в первоисточнике>

001_A_011_Deda Vova_2009_07_27 (2-52)

Следующее я Вам расскажу - это Севка Робертов. Он в сорок первом году окончил десять классов. Я не знаю, почему - то ли на второй год оставался, то ли что - но он был старше нас всех, вот если наша в основном компания была двадцать четвёртого и несколько человек там - двадцать третьего, то он был года двадцать первого, наверное, я точно не помню. Вот, во всяком случае старше, и в сорок первом году он окончил десять классов. Это был великолепный совершенно парень - высокий, выше меня ростом - мы, кстати... вот наша компания - мы все занимались в "Спартаке" в секции бокса. И именно там я научился боксу, а тренером у нас занимался с нами ссыльный боксёр из Украины Закутько. Его фамилия была Закутько. Он был, по-моему, чемпионом Украины... И вот он, значит - ему разрешили, очевидно - организовал секцию бокса в "Спартаке", и вот мы всей компанией туда записались. Он вёл занятия довольно высокопрофессионально, то есть там не только кулаками махали, а там упражнения на брусьях, на турнике, бег, скакалка, мяч - в общем, там трудиться пришлось. Однако эти навыки у меня сохранились, в общем-то, на всю жизнь - умение ударить, умение - реакция - увернуться от удара, да, это меня спасало много раз, что правда, то правда... И вот когда Севка уходил на войну, наверное, уже в июле - не в июне, а в июле, наверное, сорок первого года - причём отец его был каким-то там начальником в городе - я уж не помню - но он смог, поскольку целая компания у них собралась провожать - я ведь провожал всех, я провожал - а меня всё не брали и не брали, я подавал заявление за заявлением - а меня не брали, уже некого скоро станет провожать... И его отец, значит, дал лошадь с подводой, чтобы они свои вещи до военкомата не на себе тащили, а на лошади...

001_A_012_Deda Vova_2009_07_27 (29-04)

Ну, и вот, значит, на лошадь погрузили там кто - чемодан, кто - рюкзак, кто чего - и пошли на гору, в военкомат. И когда мы уже прощались, когда их там построили и строем повели на пристань, Севка достал из кармана знаменитый свой мундштук янтарный. Мы же... Как только началась финская война, из продажи исчез табак нормальный, папиросы - сигарет тогда не было - и на базаре продавали самосад стаканами. Ну, и мы курили самосад, его очень хорошо было курить через мундштук. Газетка, именно газетка, никакой папиросной бумаги там не было, в газетку сворачивали цирюльку, цигарку такую, вставляли в мундштук и курили. Мундштуки были редкостью, а вот у Севки был великолепный, большой, наверное, сантиметров восемь длины, и из чистого янтаря разных цветов там двадцатидвухцветный был мундштук. И вот Севка вытащил из кармана свой мундштук и говорит: "На, Вовка, тебе на память. Встретимся мы ещё или нет - никто не знает. Держи, кури через него".

Ну, вот, распрощались мы, расцеловались, я их проводил сбоку до пристани, они строем шли, там, наверное, человек сто было - не знаю. Погрузили их на пароход - и так мы с Севкой расстались. Когда я вернулся... да, по-моему, пару раз мы с ним успели переписаться с фронта на фронт. Я уже не помню, откуда я узнал его адрес, или он - мой, может, через Тобольск, естественно, через кого-то. Во всяком случае, пару писем я от него получил, и, естественно, он от меня тоже пару-тройку писем получил. Ну, а потом меня ранило, переписка как-то заглохла, я в сорок четвёртом году вернулся домой... Ну, узнал у отца Севкиного, что Севка в армии, воюет, что он уже там капитан - сорок четвёртый год - что Чеська... Да, семья у него была - отец, мать и трое детей, вот Севка - старший. Следующий - Чеська, Вячеслав, Севка - это Всеволод... То есть... Ну, да, Всеволод, точно. А Чеська - это Вячеслав, и сестра младшая самая - Регина, очень красивая девочка была.

Чеська тоже воевал, он, по-моему, двадцать пятого года,он тоже воевал, причём воевал, как выяснилось потом... а выяснилось так: он, по-моему, в сорок четвёртом году или в сорок пятом по ранению - у него в руку было ранение - его по ранению в отпуск отпустили домой, а потом комиссовали и признали годным только к строевой, то есть воевать - уже нет... И до конца войны он работал на продовольственном пункте в Тюмени. Я, по-моему, рассказывал, как он нас с Ванечкой отоварил талонами, а потом - продуктами на этом пункте, когда мы поехали в Москву, то есть вернее - в Ворошиловград, а попали в Москву, в лесотехнический - по-моему, я это рассказывал. Так вот, Чеська вернулся и в сорок пятом году уже, после войны... Да, я уже знал, что Севка ранен и лежит на излечении в госпитале на острове Борнхольм - это датский остров, в Балтийском, по-моему, море. И, значит, Чеська говорит, что Севка прилетает в отпуск. Ну, я помчался на аэродром, встречать его... После Ванечки Василькова и Чеськи - ну, Чеську я знал, конечно, как брата, но в нашей компании он не был, он был младше, поэтому не было его в нашей компании, но я его, конечно, отлично знал, потому что у Севки бывал дома. Вот, я помчался...

Севка - это был первый из нашей компании, вот из той, о которой я всё время говорю. То есть первый был я, вернулся, ну, не считая Бориса Панюшкина, который на войну из-за своей хромоты не попал и который работал в это время в Тюмени уже и жил. Севка был первый, кто вернулся - сорок пятый год, лето. Я в аэропорту его встретил, мы приехали... Он закончил войну майором. Несколько орденов там было, медали... По-моему, он был где-то начальником штаба, не то командиром - я и не помню сейчас - артиллерийского дивизиона, но не "сорокапяток", а больших пушек каких-то там - 76-мм, или 122-мм - не знаю. Ну, вот произошла наша встреча, обнялись, расцеловались... А надо сказать, что когда меня ранило, один из осколков попал мне в бедро. Он, кстати, там так и сидит. А в кармане лежал Севкин мундштук, подаренный мне - и этот осколок разбил мундштук, впился мне в ногу, и остановился, упёршись в кость, в бедро. У него не хватило сил. То есть благодаря Севкиному мундштуку он мне не перебил ногу в бедре. Я из кармана вынул эти осколки мундштука - сейчас я жалею, что не сохранил, ну, выбросил просто, жалко было - но выбросил. Интересная история была: заместитель комбата нашего на войне, командира батареи Блонов Володя, старший лейтенант, у меня этот мундштук увидал и пристал ко мне: подари да подари. А я говорю: "Товарищ старший лейтенант, не могу. Я с удовольствием бы подарил, если бы это была моя вещь. Это мне подарок,от моего друга, который так же, как и я, воюет. Я не знаю, встретимся мы с ним когда-нибудь или нет, разве что на том свете. Не могу я подарить, с удовольствием бы подарил - но не могу". А он говорит: "Я тебя понимаю". Отличный мужик был - погиб потом, это я уже узнал много лет спустя, что он погиб. Он потом стал нашим комбатом, я, по-моему, это всё рассказывал...

Я Севке, значит, историю эту рассказал и говорю: "Слушай, твой мундштук спас мне ногу фактически, а то бы ещё перебито было бедро и не знаю, чем бы это кончилось". Я не помню, рассказывал ли я историю о том, как мы купались на плотах. Ну, на всякий случай расскажу, может быть, не рассказывал - это очень такая смешная, весёлая история. Такое бывает только раз, наверное, в тысячу лет, что произошло - сейчас расскажу. Но предварительно хочу сказать, что из себя представляла... Вот одна семья: Чеська и Севка. И Регина. Вот Чеська вернулся с войны - ещё шла война, сорок пятый год, но война уже на исходе - вот он вернулся, был в отпуске там месяц или сколько - я и не помню. И как раз тогда в отпуск приехал Севка. И Чеська ему говорит - это всё при мне, при встрече - говорит: "Слушай, ты, майор, что это ты в Германии был - и ничего домой не прислал - ни посылки, ничего?". А Севка ему говорит: "А ты что, меня за мародёра считаешь? Ты, небось, там мародёрничал?" Чеська говорит: "Я не успел, меня ранило" - "Ну, в общем, вот что: заткнись и эти разговоры чтобы я не слышал". Вот так он ответил Чеське.

У Севки были швейцарские великолепные часы, про которые Чеська спросил: "Небось, трофейные?" - "Ты опять за своё?" - ответил Севка. - "Не трофейные - я их купил!"

И вот было очень жарко. Мы с Севкой встречались каждый день. У него отпуск был не длинный, две недели, что ли, поэтому он вскоре должен был уезжать, и так не хотелось расставаться, хотя война уже кончилась. К счастью, он не попал на Дальний Восток, вот его подразделения, его армия там или дивизия на восток не попали. Его не демобилизовали, хотя ему очень хотелось демобилизоваться - тем не менее его не демобилизовали.

Мы с ним пошли купаться. Пошли купаться за электростанцию. Там стояли плоты - мы купались с плотов. Дело в том, что у Иртыша у правого берега дно было очень нехорошее, илистое, то есть там, когда заходил в воду если с берега, ноги утопали в иле по щиколотку, а то и выше. А там, в иле, могло быть всё, что угодно - и осколки, и бутылки, и всё, что угодно. Но там стояли плоты, край которых был метрах в двадцати - тридцати от берега. Ну, связанные плоты. Поэтому мы входили на эти плоты или раздевались прямо на берегу и шли по плотам к краю плотов, и там прямо ныряли уже в глубину и там купались.

И вот мы на плотах. В этот раз там прошёл дождик, поэтому берег был... А правый берег глинистый, а левый - песчаный. Вот левый берег - там песок изумительный совершенно, твёрдый, в воду заходишь - из воды выходишь, нога сухая. То есть не в том смысле, что воды на ней нет, а в том, что к ней не липнет ничего. А здесь на правом берегу ноги обязательно, прежде чем одевать носки, надо помыть, потому что они сплошь в иле. Вот рыбачить всегда ездили на левый берег, там, на песках была лучше рыбалка.

И вот мы на брёвнах около берега разделись, положили свою одежду такими кульками, и Севка снял часы, положил сверху на одежду... В это время прошёл какой-то пароход. От него, естественно, волны, плоты эти закачались, и на наших глазах эти часы соскользнули вот с этой одежды - и между двух брёвнышек юрк в воду! Ну, мы увидели, где они упали, начали искать. Он засунул руку - а там до дна было... ну, может быть, полметра, у самого берега. Но ил там! Он засунул руку между брёвен, я засунул, щупали, щупали - нет. Нет часов! Ну, всё, он говорит: "Ладно, чёрт с ними, приеду в свою часть - куплю новые". Ладно... Но на этом дело не кончилось. Мы, значит, искупались, ушли расстроенные оба, что часы пропали - хорошие швейцарские часы...

Через пару-тройку дней мы опять пришли купаться, примерно на это же место. Ну, мы точно-то не запомнили, но примерно туда же. Пришли на это место, также разделись. Я, просто валяя дурака, ему говорю: "Севка, а хочешь, я тебе твои часы достану?" Он говорит: "Ладно, хватит скулить, что ты - я уже забыл про эти часы". Я говорю: "Нет, вот смотри". Я, значит, делаю руками всякие пассы такие цирковые, засовываю руку, становлюсь... ну, на колени-то я не мог встать - сажусь, ложусь на пузо на брёвнах - и руку с таким жестом запускаю руку между брёвен и говорю: "Алямс!"

И вдруг я чувствую в своей руке часы! Вот представляете? Вынимаю руку, разжимаю ладонь и говорю: "Пожалуйста!" Он, что называется, чуть не упал. "Ну", - говорит, - "Вовка, ты даёшь! Ты чего, ходил сюда?" Я говорю: "Да ты что за кого ты меня принимаешь? Да нет, я понятия не имел, что здесь часы!" Ну, короче говоря, достал я ему часы. Они стояли, и под стеклом была испарина какая-то. Ну, в общем, он зашёл в часовую мастерскую, их там вычистили - и всё нормально, часы пошли. Вот такой вот эпизод. Я говорю: чудо, вот такое чудо произошло. Но тут мы уже с купания шли радостные, поэтому сразу пошли выпить пива. Севка говорит: "Я угощаю. Ты кем воевал? Солдатом. Поэтому у тебя денег ни хрена нет, а я всё-таки майор. Поэтому пойдём пить пиво за мой счёт".

Ну, пошли, выпили пива. Севка уехал. Вскоре уехал и я. Вот, поступил в лесотехнический институт, и так далее, и так далее - и мы друг друга потеряли...

Однажды... Да. В шестьдесят восьмом году, когда мы с Вовцом были в Тобольске, я у Васюни - да, забыл: Севка был влюблён в Василису Щинникову, а она - в него, они в одном классе учились и собирались вообще-то пожениться. Но случилось непоправимое: Васюня ушла на войну - и потеряла девственность. Севка не мог ей это простить. И он уехал в очень жутком состоянии из-за этого, потому что он надеялся, что он встретит Васюню, что они поженятся, будет жизнь семейная и прочее. Он этого ей простить не мог, а она себе этого не могла простить, и даже пыталась застрелиться, но неудачно. Выстрелила, но только ранила себя. Как-то вскользь в голову она стреляла, но вскользь. Откуда она взяла пистолет, не знаю, по-моему, привезла с войны - но не знаю. Но о ней я потом буду рассказывать отдельно. Вот, и Севка, значит, уехал, и всякая связь прервалась.

В шестьдесят восьмом году, когда я с Вовкой приехал в Тобольск, я от Васюни узнал, что Севка где-то в Ростове работает, военный, так и не демобилизовался. Я говорю: "А где отец их?" Тимофей... забыл его отчество. Он был Всеволод Тимофеевич, а отец был Тимофей... Тимофей... забыл. Неважно. Она говорит: "У него жена умерла", - мать вот ребят этих, - "он уехал в Симферополь, там женился", - и даёт мне его адрес, отца.

Ну, вернулись мы в Волжский, я написал Севкиному отцу письмо. И получил от него ответ - ужасный ответ! Значит, он пишет: "Дорогой Вовочка..." или "Володечка"... "Какое счастье получить от тебя письмо! Ты, наверное, единственный, кто меня помнит. Сева где-то в Ростове, со мной не переписывается. Не может мне простить, что я женился..." Ну, вот Севка так был воспитан. Неправ он, конечно, был. "Чеська умер от цирроза печени" - видно, спился. "Регина в тюрьме". Она работала в торговле, и там какая-то растрата или что-то в этом роде - и значит, получила срок. Какой, чего - не знаю. Значит, я ему ответил на это письмо, и, по-моему, я больше от него никаких писем не получал. Наверное, он умер...

Теперь - Севка. Итак, по моим расчётам из семьи остался один Севка. Где-то в Ростове. А в это время ликвидировали Ставропольский и прочие там Северо-Кавказские совнархозы, было укрупнение совнархозов, и объединили все совнархозы в один Северо-Кавказский совнархоз со штаб-квартирой в Ростове-на-Дону. Я еду в командировку в совнархоз... ну, я работал тогда в Черкесске главным инженером завода. Еду в командировку, иду, так же, как Геннаху в Ростове разыскивал, так же иду в справочное бюро, мне дают адрес Всеволода Тимофеевича, то есть Севки Робертова. Я, значит, нахожу этот адрес, подхожу. Это - частный домик деревянный, огороженный штакетником, калитка, веранда... терраса открытая, на террасе сидят две женщины, молодая и не очень молодая. Я, значит, стучу в калитку, а одна из них смотрит и говорит: "Что Вы хотите?" Я говорю: "А можно зайти?" - "Ну, заходите". Я захожу - "здрасьте-здрасьте" - "Вы знаете, мне вот этот адрес указали в справочном бюро, что тут проживает Всеволод Тимофеевич Робертов" - "Нет тут никакого Всеволода Тимофеевича Робертова. Нет такого здесь". Я говорю: "Ну, извините тогда, извините...". Повернулся и пошёл обратно. Дохожу до калитки и вдруг слышу: "Подождите!". Я остановился, повернулся. И старшая у меня спрашивает: "Скажите, а Вы - не Володя Шварц?"

Знаете, у меня прямо оборвалось всё внутри. Я говорю: "Да" - "Идите сюда. Поднимайтесь на террасу. Садитесь...".

Значит, они меня там какими-то фруктами угощали, а мне в горло ничего не лезло, потому что она мне рассказала следующую историю. Она - жена Севки. А это - её дочь вторая, от первого брака. Муж погиб на войне, они оказались в одной части с Севкой, Севка после вот того, что произошло с Васюней, не мог ей этого простить и вот... женился. Она работала там буфетчицей, по-моему, вот эта женщина. В общем, он женился на этой женщине - и начал пить. Вот, тут сказалась его слабость. Он был сильный человек, волевой - а вот тут он сплоховал... И вот она мне рассказывает, что он допился до того, что - он же был подполковником - что его выгнали из армии, что он ходил по городу, снимая с себя рубашку, предлагал купить рубашку, чтобы выпить. И кончилось это тем, что его, как тунеядца и алкаша, выслали из Ростова в город Корсаков, по-моему, на Сахалин, на Дальний Восток. И она мне дала его адрес. Вот такая история... Я, конечно, вернувшись домой - это ещё в Черкесске я работал - тут же написал по этому адресу письмо, Севке, и пригласил его, сказал: "Сева! Брось ты всё это!". Ну, написал, что "я тебя разыскал, отыскал в Ростове, встретил твою жену, приезжай ко мне в Черкесск, будешь работать на заводе у нас. Я работаю на заводе главным инженером, обещаю тебе и устройство, и всё. Сева, дорогой, брось, приезжай!"

Письмо вернулось обратно, что "адресата нет". Я тогда написал письмо в адресный стол этого города Корсакова. Из адресного стола пришло письмо, что Всеволод Тимофеевич Робертов проживает по такому-то адресу - и опять этот адрес указан. Я второе письмо написал. А это, наверное, был уже год семьдесят первый... А, нет-нет-нет-нет-нет... Так... Да, это, наверное, уже семьдесят первый, мы уже, наверное, в Волжском работали, уже в Волжском, пока вот эта переписка шла... Подождите... Я, значит, в Волжском... А, нет, тут я сбился. Сейчас, дайте сообразить... Нет. В шестьдесят восьмом - это из Волжского. Я же в шестьдесят четвёртом году... значит, это был... Значит, это не шестьдесят восьмой. А-а-а, вспомнил! Мне про Севку рассказал Федя Юферов, с которым мы встретились здесь в Москве, а не Василиса в шестьдесят восьмом году, он мне об этом рассказал раньше - тогда я ещё работал в Черкесске. А в Черкесске я работал с шестьдесят первого по шестьдесят четвёртый год. Значит, это был шестьдесят третий - шестьдесят четвёртый год, вот это когда было.

Вот, я снова пишу письмо Севке - опять возвращается моё письмо. Ну, я понял, что он не хочет переписываться. Ничего не хочет... Ну, на этом вот всё это закончилось... А, вот так вот, на этом всё закончилось, а в шестьдесят восьмом году мне Васюня дала адрес отца, и вот тогда я ему написал письмо, и он мне ответил, что Сева не знаю где, а я ему написал, что он на Сахалине, в Корсакове, что я вот познакомился с его женой там и так далее...

А в семьдесят втором году, когда у нас была встреча в Тобольске, в школе, я от той же Василисы узнал, что Севка умер. То есть... ну, он спился. Вот, такая трагедия. Больше того - это война. Вот что сделала война. Вот не хватило у Севки силы воли пережить, как он считал, измену Васюни, хотя и Васюню можно понять, но она продолжала любить Севку. И она его любила до самой смерти. А умерла он году в семьдесят пятом - семьдесят седьмом, что-нибудь вот так, мы уже тогда были в Москве с бабулей. Она тяжело болела - и умерла. У неё остался сын, но этот сын не с войны. Она мне рассказывала... я знаком с её сыном - мы, когда с Вовкой в шестьдесят восьмом году были у неё - ну, Вовец кончил восьмой класс, и примерно такого же возраста, значит, был её сын, Вадик. Они с Вовкой подружились, там пока мы там были несколько дней... неделю мы там, наверное, были, они на Иртыш бегали купаться там - ну, и так далее. Ну, Вадим - он жив, наверное, такой же, как и Волёха. Вот...

Вот, на этом, значит, кончилась семья. Вот опять от семьи никого не осталось. Испарилась семья. Нету потомков! Вот... Причём оба сына воевали, оба вернулись - прямо как в песне: оба вернулись. Севка был ранен раза два или три, Чеська был ранен тоже пару раз, один раз - легко, второй раз - вот когда его комиссовали. Вот, и тем не менее оба живыми вернулись - и оба: один - от цирроза печени, то есть тоже, значит, спился, а второй тоже от этого, наверное, умер. В общем, в семьдесят втором году я узнал, что Севка умер. Ну, значит, ему было пятьдесят лет от силы. Вот, такая история с Севочкой дорогим. Ну, вот на сегодня хватит - рассказал про двух...

001_A_013_Deda Vova_2009_07_28 (29-50)

Хочу в рассказ о Севке Робертове внести маленькую поправку. Я там про его брата, Чеську, сказал, что он был комиссован после ранения и отпуска и признан годным к строевой - нет. Годным к нестроевой. Просто я прослушал сейчас текст и эту ошибку обнаружил. Годен к нестроевой.

Ну, вот, теперь сегодня уже 28 июля, расскажу подробно о самом близком мне друге, человеке, Боре Панюшкине. Дело в том, что когда все уже ушли на войну, а меня не брали, и Бориса тоже не брали, но его, как я уже говорил, не брали из-за врождённой хромоты. И мы с ним очень сблизились. Мы и до этого очень близки были, а тут оставшись вдвоём из всей компании, очень близко сошлись. Это был прекрасный совершенно товарищ, очень добрый, очень интересный, начитанный. Отец его был... когда мы с Борисом познакомились, отец его был директором электростанции Тобольской. А потом он ушёл на войну, а вернулся в шестьдес... А, нет, а потом он был секретарём окружкома партии, но не в Тобольске, а в каком-то другом населённом пункте, там был округ какой-то, я и не помню названия - то ли Ялуторовск... но нет, это несущественно. И он жил там. Мама его, Степанида Павловна, которая ко мне относилась... вообще мамы моих друзей ко мне относились все с большой любовью, очевидно, в них что-то такое было, они просто жалели, я думаю, меня зная, историю моей семьи, всегда старались чем-то угостить, накормить, а Степанида Павловна - особенно. Она жила в основном с отцом, с мужем там. А Борька жил здесь один, у них была приличная квартира по тем временам, и мы там собирались. Но уже, скажем, сорок второй год мы встречали уже Боря, я, из мальчишек и ещё один парень не из нашей компании, просто сосед Борькин. Ну, и девчонки, Майя Пнёва и... я уже не помню, кто. Я, по-моему, рассказывал, как я туда принёс на коромысле два ведра пива - да, вот сорок второй год встречали. По-моему, рассказывал, повторять это не буду. Потом, когда всё прослушаю и если услышу, что не рассказал, расскажу.

И вот мы дружили, причём Борис очень любил мою маму. Они всегда находили общий язык. Он был очень начитанный, и она была очень начитанная. Вот я уже начал работать, я уже рассказывал, что меня из школы выгнали, и я работал учеником слесаря или уже слесарем на электростанции, а Борис учился в десятом классе. И он после школы шёл не домой, а шёл к маме моей, к нам, и он сидел, они разговаривали о книгах, о театре. Он сам, Борис - из Ленинграда. Его отец в конце двадцатых годов, когда тридцать тысяч коммунистов были направлены в село - по коллективизации там и так далее - вот его семья так из Питера, из Ленинграда попала в Тобольск. У них хорошая библиотека была. Я очевидно, Борису - вот в этой семье он был единственный сын - у него была возможность много читать, так же, как вот и у меня. Ну, я приходил с работы, Борька поднимался, я прощался и уходил домой. То есть он развлекал маму. Она болела - я забыл сказать, что мама заболела паратифом и лежала больная. Так она работала, но вот пока она болела, там это продолжалось я не знаю, сколько - месяц, наверное, или около того - вот Борис, как нянька приходил, помогал, и вот они сидели, разговаривали, пока я с работы не приходил. Вот...

Однажды мы - Борис, и я, и ещё Витька Сафронов - этот парень не был в нашей компании, он был моложе, и учился на год позже нас и даже на два, и тоже ещё в армию не ушёл, он, наверное, тоже двадцать пятого или двадцать шестого года был - поехали на охоту. Они поехали с ружьями на охоту, а я с ними вместе поехал на рыбалку. Взял с собой блесну - а это был сорок первый год, а в сорок первом году в Тобольске было наводнение, вода поднималась почти на десять метров. Вот нижнюю часть города полностью, почти полностью затопило. Вот в доме, где я жил - это, наверное, километра два от Иртыша - на первом этаже было по пояс воды. Мы жили на втором - двухэтажный дом был. Вот... Поехали на охоту, там стреляли они уток - по-моему, никого не убили. Переночевали там... А я на блесну поймал там щук несколько. Ну, в общем, уху там сварили, поели, переспали там - и поехали домой. Это - река Бекеревка на левом берегу Иртыша, на противоположном от Тобольска берегу, а к этому времени вода уже спала, уже не на десять метров, а спала уже... речки вошли в свои берега, но ещё достаточно высокая была вода. И мы по пути оттуда - вот я сидел на корме, а они гребли по очереди, нам нужно было по Бекеревке добраться до её впадения в Иртыш, и потом пересечь поперёк Иртыш там - километр ширина - и я с кормы бросал эту блесну. И вот пока мы по Бекеревке плыли, я около сотни щучек поймал. Таких, небольшого размера - ну, 30 сантиметров, 40 сантиметров, 20 сантиметров длина. Вот такие щучки. То есть я не успевал их вытаскивать...

<По рыболовным меркам это даже не щучки - щурята, прозванные в народе "карандашами". 40 сантиметров, впрочем, тянет уже где-то на 500 - 600 граммов, и слишком взросла для "карандаша" но 20-сантиметровый щурёнок порой не весит и ста граммов, возраст его - год (годовичок), а 30 см - где-то 200 - 250. Щурят до 300 граммов я обычно отпускаю за исключением случаев, когда они секут жабры - ММ.>

...Только блесну опустил - хоп - есть! Снял её с блесны, бросил на дно лодки - хоп - есть. В общем, принёс я домой ведро... ну, мы разделили эту рыбу. Принёс я домой эту рыбу, мама её жарила, парила там... В общем, рыбой этой, щучкой питались. Вот...

Так что мы так общались каждый день практически с Борисом, вот конец сорок первого года и сорок второй год, пока я не ушёл на войну 30 августа 1942 года. Ну, вот я рассказывал, как я работал, что и как, так что мы с Борисом общались практически каждый день. А когда я вернулся с фронта - тоже я, по-моему, это рассказывал - Бориса уже не было в Тобольске, он уже... Отец его ушёл на войну, вернулся с войны по ранению и был назначен уполномоченным наркомата заготовок, это очень такая фигура сильная, чуть ли не там третья или четвёртая после обкома партии. Вот, он был уполномоченным наркомата заготовок - наркомат тогда это уже называлось, или министерство уже заготовок был. И они уже жили в Тюмени, Борька там пошёл работать по советской линии, потом по партийной...

Но вот когда я приехал в Тобольск - я рассказывал - в четыре часа утра, в восемь часов сходил в баню, пришёл домой, а где-то в одиннадцать часов - стук в дверь. Боря! Оказывается, он в командировку приехал в Тобольск, и уже узнал, что Вовка Шварц вернулся и, значит, он пришёл - вот такая встреча была. Ну, вскоре он уехал в Тюмень, и вот я рассказывал, что мы с Ванечкой поехали в Омск на протезный завод, и вот я когда оттуда ехал, я специально поехал поездом, чтобы не пароходом из Омска в Тобольск, а поездом до Тюмени, а с Тюмени уже пароходом, чтобы повидаться с Борисом... Вот. Повидался с Борисом, это я рассказывал... А дальше вот в сорок седьмом... вот в декабре сорок шестого года папу освободили досрочно, правда, потом опять посадили, но это всё я рассказывал - нужно было маму перевезти к нему. А для этого нужно было какое-то разрешение КГБ или тогда это называлось - я уже забыл - министерство госбезопасности, что ли, или НКВД - не помню. Нужно было получить разрешение на то чтобы переехать, потому что она же там на учёте состояла - а то будет числиться в бегах. Но, в общем, Борис помог. Он поошёл в областное НКВД оттуда, позвонили из Тобольска и сказали, мол... но я думаю, что... потом - бумагу никакую не дали, они, наверное, не могли этого сделать, бумагу выдать, но, очевидно, сказали: "Закройте глаза и не ищите, пусть уезжает". Ну, это я всё рассказывал... После этого мы с Борисом - вот это было, когда я маму оттуда вывозил: одну ночь мы ночевали у Бориса, мы приехали 30 октя... декабря 1946 года в Тюмень, переночевали у него, он уже был женат на Марии Ильиничне, у которой был сын от первого брака, вот мы у них переночевали на полу в спальне, там больше мест не было. А на другой день, 31-го, ночью нам с мамой нужно было уезжать дальше, к отцу, и мы ещё с Борисом успели сходить на какой-то там вечер в какой-то клуб - Новый Год встретить, сорок седьмой. После этого мы с ним не виделись... значит, это было сорок шестого... А... нет... нет-нет. В сорок пятом году я поступил в лесотехнический институт - мне кажется, я это рассказывал - мы с Ритой... ну, я рассказывал Рите, бабуле о моих друзьях вот и Борисе. Мы с ней были в Москве, вот в лесотехническом на строителей учились, поехали в Москву, нам нужно было купить какие-то канцелярские принадлежности: карандаши, ручки там, лекции писать, чертежи делать и всё такое... Поехали в Мосторг, в канцелярский отдел. Идём по Мосторгу - и она мне говорит: "Вон, смотри - твой Боря Панюшкин идёт!" Она его никогда не видела - разве что на фотографиях да по рассказам. Я глянул, смотрю - Борька идёт! Вот такая встреча в Мосторге, в Москве. Мне кажется, я это всё рассказывал, поэтому... Я вот не помню, рассказывал ли я о нём, когда мы встретились, вот в шестьдесят восьмом году, когда мы с Вовкой ездили в Тобольск - по-моему, рассказывал. Вот если не рассказывал, лучше потом расскажу всё это, сейчас время не буду занимать. Я хочу рассказать о том, как мы встретились уже в Москве. Значит, он пошёл по партийной... после вот работы в горисполкоме он пошёл по партийной работе и работал в обкоме партии Тюменском помощником... начальником общего отдела обкома. То есть это фигура была, в распоряжении которой были все хозяйственные дела - гараж там и всё прочее. То есть билеты на поезд, на самолёт - в общем, всё вот это вот - столовые там, гостиница партийная и так далее, и так далее, по-моему, я всё это рассказывал. А секретарём обкома был Щербина, Борис Евдокимович, по-моему, Щербина. А потом его сделали министром по нефтегазу, по... не по добыче, а по прокладке труб, вот газопроводов и нефтепроводов. А он Бориса с собой привёз в Москву, и Борис стал у него начальником, помощником там канцелярии. А потом ещё спустя несколько лет Щербину сделали заместителем председателя совета министров Рыжкова тогда - он и туда Бориса взял. Вот там-то Борис и умер. Вот... И мы с ним, значит - вот такая у него карьера была - встретились уже в Москве. Не помню, на какой-то праздник он пришёл к нам с Марией Ильиничной, вот сидели за столом, выпивали и так далее, потом я у него бывал уже довольно часто, ну, и вот в августе, в 1963 году... в 1983 году 19 ноября у него день рождения и день нашего с бабулей бракосочетания, если можно так сказать, и ещё - день артиллерии... тогда был день ракетных войск - то есть вот совпало. Мы отметили, были с Ритой, с бабулей у него, на этом юбилее, ему исполнилось шестьдесят лет... Вот... И, значит, ждали моего шестидесятилетия в восемьдесят четвёртом году. И вот в августе я был на работе, и вдруг телефонный звонок, Марья Ильинична звонит, говорит: "Борис умер!" Ну, я тут же ушёл с работы, я был на своей машине, на "Запорожце" поехал к нему... Инфаркт у него случился - они были на даче, у него случился инфаркт, она побежала к телефону вызывать "скорую помощь". У них спальня была на втором этаже, телефон - на первом, ну, и когда поднялась скорая на второй этаж, он уже был бездыханным. Умер сразу... Вот, похоронили его. Если я сейчас просто повторил этот рассказ как про одного из моих друзей... но мне кажется, что я раньше о нём очень подробно рассказывал. Поэтому я перейду к следующему моему другу, Борису Кулику, с которым мы сидели в девятом классе за одной партой. Весь девятый класс мы сидели на "камчатке", на самой последней, задней... на одной парте сидели. Его отец был начальником... заведующим городского здравоохранения, мама, по-моему, не работала. У него была сестра, и он... он был старше меня, он, по-моему, был чуть ли не с двадцатого или с девятнадцатого года. Я не знаю, почему он так отстал, не знаю. Ну, вот мы с ним дружили, мы недалеко друг от друга жили, а у меня был папин американский портфель, ему когда-то подарили настоящий, из кожи великолепный портфель... Так вот, мы с Борькой Куликом... значит, он шёл в школу мимо меня - с улицы раздавался такой вот свисть: "фьюить, фьюить, фьюить, фьюить, фьюить!" Это у нас был вызов. Я тут же подходил к окну, махал рукой, выходил, он свои книжки складывал в мой портфель, и мы с ним несли в одном портфеле и его, и мои книжки и тетрадки. Тоже очень дружили, вместе всё... вот он был тоже в нашей компании, у него я очень часто дома бывал... Я помню - у меня была какая-то сумасшедшая ангина, а тогда появился впервые красный стрептоцид, потом его забраковали, сказали, что он шибко вредный. Но у меня была жуткая ангина, я говорить не мог, и врач сказал: надо стрептоцид. Стрептоцида не было - и Борька сказал отцу, отец принёс стрептоцид, и я начал глотать этот стрептоцид, и ангина прошла.

Боря ушёл на войну в самом начале, и он попал... очевидно, не без протекции, но он попал в Ленинградскую медицинскую военную академию, то есть стал учиться на врача. И по-моему, через год, в сорок втором году, он вдруг приехал в Тобольск. Оказывается, он там заболел плевритом, ему на месяц дали отпуск. В общем, он приехал, был месяц дома и опять уехал туда. И встретились мы с ним, когда он приехал - это уже была зима, зима... я не помню только, конец сорок четвёртого или начало сорок пятого. В общем, зима сорок четвёртого - сорок пятого года. Он лейтенант был, и он приехал, в отпуск его отпустили, он, по-моему, где-то на Северном фронте, на Карельском фронте, по-моему, он воевал. Его отпустили в отпуск...

<По видимому, отпуск Борису Кулику дали после окончательного разгрома финнов и немцев на Скандинавском полуострове (Норвегия, Финляндия) в конце 1944 - начале 1945 года, когда воевавшим частям в связи с прекращением боевых действий на довольно крупном участке дали отдых. Если это важно, можно уточнить по историческим хроникам. ММ.>

И приехал в командировку Борис. И такое интересное совпадение: когда я учился в 12-й школе, со мной в одном классе учился Вовка Шумаев, который был из Бекеревки. Он каждый день через Иртыш ездил в школу, из деревни Бекеревка на левом берегу Иртыша. Оказывается, вот он тоже попал в эту академию, они вместе с Борисом закончили Ленинградскую эту академию - ну, краткосрочную, там, наверное, сократили курсы - и оказались на одном фронте, в одном подразделении. И вот они вместе приехали в отпуск - и Борис, и Вовка Шумаев там со своей девушкой. И у меня есть фотография, где мы сфотографировались, вот есть такая фотография. И, значит, Боря Кулик - они пришли ко мне, домой, к нам - к маме, ко мне. У Борьки был финский нож настоящий. Вот он на финском фронте где-то там воевал, вот трофейный нож, который ему кто-то там подарил из вояк, а он мне его подарил, эту финку, в ножнах, такая великолепная - немецкий нож, немецкий, там на нём даже написано на немецком языке, на лезвии, что "с нами Бог" или что-то там в этом роде - не помню...

В общем, Борька Панюшкин выпросил у меня эту финку на охоту сходить - ну, а потом сказал, что потерял. Ну, не знаю, потерял - не потерял, в общем, у меня этой финки не осталось - может быть, и хорошо...

И однажды вот мы были дома у Бориса Кулика, вот всей компанией, когда он в отпуск приехал с фронта... и что-то зашёл разговор какой-то о войне, и я что-то ему такое сказал, что... Да, и вот чего: я, когда приходил до того, как он вернулся с фронта... приехал в отпуск, я бывал у них дома несколько раз. Я-то ещё в сорок четвёртом вернулся, значит... А, ну да. Я вернулся в мае, а это, значит, был декабрь, наверное, сорок четвёртого или январь сорок пятого - не знаю. Значит, мама, его мама показала мне его письма, и я был возмущён тем, что он в каждом письме пишет: "через два часа или там завтра идём в бой, не знаю, вернусь или не вернусь" - в общем, вот такие вот - а мама, конечно, тут с ума сходит. В конце концов-то, он - медик, лейтенант - в какой бой-то он ходил? И вот, значит, я ему говорю: "Ты чего такие письма маме пишешь? Я, например, своей маме всегда писал, что у нас всё в порядке, тишина, всё такое, а ты - такие" - в общем, высказал. А он мне в ответ: "Ха! Ты, наверное... где ты воевал?" - в общем, вот такое оскорбительное для меня, что ты, мол вроде бы и не воевал - это мне, солдату, фронтовику, который на переднем крае стрелял из пушки по танкам, по огневым точкам! Тогда я ещё медаль-то не получил, даже не знал, что у меня медаль "За отвагу". Ну, я психанул, обозвал его сволочью, хлопнул дверью и ушёл. Больше мы с ним не встречались... Знаю только, что кончилась война, он демобилизовался, вернулся в Тобольск и где-то работал по партийной линии. И довольно скоро умер. А от чего умер - не знаю. В общем, обида была очень сильная, я не мог ему этого простить... И вот так мы с Борей Куликом разошлись... Хотя очень крепко дружили, и он к маме очень хорошо относился, тоже любил приходить, просто посидеть с мамой... Вот...

Теперь расскажу про Василису Щинникову. Василиса Щинникова, Васюня. Значит, девушка. Она училась с Севкой Робертовым в одном классе, они дружили. Она была в нашей компании, потому что я говорил, что наша компания состояла не только из ребят, но и из девчонок. И её зять, муж старшей сестры, был директором винзавода Тобольского. В Тобольске был винзавод, который делал вино из ягод - брусничное, голубичное там... в общем, всякие ягодные вина делал - настойки, наливки и так далее, и так далее. Стоили они недорого. Зятя её звали Толя, фамилию не могу вспомнить. И мы довольно часто собирались у Васюни. У них был свой дом, у Васюни, потому что там всегда было это вино, его можно было выпить, а его продавали в розлив, вот как пиво. Пожалуйста - приходи с чайником, тебе из бочки накачают литр, два, сколько тебе надо. И оно стоило сравнительно недорого, и продавалось без карточек. Вот когда с войны уже вернулся, его можно было купить без карточек. Водку - по карточкам, а это - вот так. Вот... Потом Васюня ушла на войну, я рассказывал, что наши девчонки многие перечисленные ушли на войну: вот Аня Василькова, Соня Фатеева, Васюнька... И, значит, она вернулась после войны, или даже в сорок пятом году - я не помню, она вернулась, она ранена была легко, вернулась с войны. Ну, дальше произошла эта трагедия с Севкой, о которой я рассказал, когда рассказывал про Севку... А потом она, вот когда мы в шестьдесят восьмом году приехали с Вовкой туда - это был вот перерыв между сорок пятым годом... сорок шестым и шестьдесят восьмым - двадцать два года мы не виделись. Она работала заведующей медицинским училищем, среднее учебное заведение, заведующей была этим училищем... Ну, вот я Федю Юферова знал, поэтому, когда мы с Волёхой приехали туда и устроились в гостиницу, а нам - я уже рассказывал - Боря по телефону из Тюмени забронировал номер в гостинице - вот, мы там ночь переночевали, я пошёл к Васюне. Больше мне не к кому было... в училище. Ну, я по-моему, рассказывал об этом, как мы с ней встретились, она нас с Вовкой тут же забрала к себе домой. И мы жили у неё все дни, кроме последней ночи... а последнюю ночь... А, нет, нет, мы жили у неё, пока не уехали, не улетели в Тюмень и потом домой - причём в Москву, потом - домой в Волжский. Вот... А Васюня, значит, завела ребёнка. Когда мы там были в шестьдесят восьмом году, он был примерно ровесник Волёхе. И они подружились там, бегали по Тобольску, на Иртыш бегали купаться - это летом было. Васюня рано умерла, она болела тяжело. У них была какая-то наследственная болезнь, потому что старшая сестра, вот жена этого Толи... а Толя ушёл на войну и с войны, по-моему, не вернулся, погиб. Но старшую сестру в шестьдесят восьмом году я ещё застал. Вскоре она умерла, а в семьдесят четвёртом или семьдесят пятом году умерла Васюня. Мне прислал телеграмму об этом Вадим, её сын, что мама умерла. Вот, так вот сложилась жизнь Васюни. По крайней мере, сын после неё остался. Не знаю, где он, что он - больше я ничего о нём не знаю... Вот... Ну, хватит, наверное, на сегодня. Завтра продолжу или на днях.

001_A_014_Deda Vova_2009_07_30 (43-21)

Сегодня 30 июля 2009 года. Расскажу теперь о своих двух друзьях, уже послевоенных, уже не по Тобольску, а по Ярославлю, по Ярославскому институту. Это самый близкий мне человек, с которым мы продолжали дружить, а потом переписываться до конца его жизни. Это - Василенко Владимир Арсентьевич. Вот, мы с ним дружили. Мы с ним познакомились... я ведь пришёл в Ярославский технологический институт на второй курс, а он уже там учился на втором курсе. Он старше меня на шесть лет, он с восемнадцатого года, и мы с ним как-то сразу сошлись и подружились. Ну, подружились настолько, что когда на будущий год, то есть когда я уже был на третьем курсе, бабуля пришла в институт после рождения Иры на второй курс, и нам институт комнатку снимал - я об этом рассказывал, то есть у нас была семья - то вот Василенко, которого Воликом тоже мы назвали, он тоже Волик, так же, как и я, мы друг друга называли Воликом, потому что у нашей той компании был ещё один Владимир Романов, которого тоже называли Воликом. Вот, мы втроём так дружили, но мы с Василенко - особенно. Причём если с Романовым после окончания института... ну как-то не продолжалось в общем - ну, мы встречались, потом он работал в министерстве, в Главшинпроме, а я - в Резинпроме, ну, я иногда к нему заходил - начальником технического отдела работал, так просто повспоминать, потрепаться. Но как-то близости не было. Был я у него пару раз в доме, ещё когда в Ленинграде он работал после института. А вот с Василенко мы очень близко сошлись, настолько близко, что, в общем-то, он мне поведал свою историю, а я ему - свою. Вот, история его вот какая... об этом никто не знал, кроме меня.

Он родился в Харбине, в Китае. Его отец был железнодорожник, и когда строили вот эту вот русско-китайскую дорогу через Харбин, то его отец участвовал в строительстве этой дороги <КВЖД - см. Википедию и другие ресурсы. ММ>. Они жили в Харбине - вот, он там родился в восемнадцатом году, он был самый младший в этой семье, у него было два старших брата и сестра, насколько я помню. В тридцать пятом примерно году, когда Сталин пригласил всех вот китайских... ну, бывших российских граждан, проживающих в Харбине, в Китае, он приглашал их в Россию, вернуться в Советский Союз - ну вот, семья Василенко приехала в Советский Союз... Ну, это известно, что все харбинцы - ну, почти сто процентов - были арестованы и прошли свои лагерные сроки, как шпионы в пользу Китая, Японии там - Бог знает чего. Волик Василенко отделался лёгким испугом - буду называть его Воликом. Его арестовали, дали ему три года, он отсидел эти три года, был освобождён, это было всё... Значит, когда его арестовали, ему было... наверное, в тридцать шестом году, ему было сколько? Восемнадцать лет... Ну вот, вышел он из лагеря и ему пришлось скрывать место рождения, что он родился в Харбине. Это было очень опасно, потому что снова бы посадили. А братья его сидели, сестра его сидела, по-моему, родители - тоже, потом родители, естественно, умерли. Сестра жила в Новосибирске, о старшем брате я очень мало знаю, а вот о среднем брате я знаю больше, потому что не помню, рассказывал я или нет, но была такая история.

Моих родителей - я уже рассказывал - из Княж-Погоста в сорок восьмом году... в сорок девятом году... или в конце сорок восьмого? Нет, в сорок девятом... наверное, в сорок восьмом всё-таки или в начале... А, нет, это летом было. В сорок девятом, значит, году, очевидно - но неважно. Я рассказывал, что папу освободили досрочно в сорок восьмом... в сорок шестом году, за полтора года - а потом их вызвали и сказали: "Вы были из Москвы высланы? Продолжается ваша ссылка!" И выслали из Княж-Погоста в Казахстан, в Кокчетав, это - один из областных центров Казахстана - вот, они попали туда в ссылку, где отца снова арестовали - это я всё рассказывал. Так вот, когда они ехали из Княж-Погоста туда, в ссылку, в Казахстан, они проезжали через Ярославль. В Ярославле поезд останавливался на двух вокзалах: на въезде - забыл, как этот вокзал назывался, ну, сразу после моста через Волгу, он там останавливался на несколько минут - а следующая остановка была на Всполье - и дальше он следовал в Москву, там - пересадка и так далее. Так я, зная об этом, сел в вагон к родителям вот на этой остановке и с ними доехал до Всполья, это - противоположная сторона Ярославля. И вот мы стояли в коридоре с папой и курили, а рядом стоял какой-то человек, и я папе рассказывал об учёбе, что я учусь. Ну, он знал, что я учусь, я же до этого у него был и в Княж-Погосте, и в Бельске - я это всё рассказывал. Значит, я рассказывал ему - и вдруг в наш разговор вмешался вот этот человек, который стоял рядом. Поезд шёл из Воркуты, то есть из, так сказать, одного из центров ГУЛАГа, из Коми АССР. Он извинился и говорит: "Скажите, пожалуйста", - ко мне обращаясь - "вот я услышал случайно, что вы в технологическом институте учитесь?" Я говорю: "Да" - "А Вы там случайно Василенко Владимира не знаете?" Я говорю: "Не только знаю, это - самый мой близкий друг, мы с ним дружим" - "Да-а? Да ну? Пожалуйста, передайте ему привет!" Я говорю: "А от кого?" - "От Дусика". Я говорю: "Хорошо, конечно, сегодня же и передам" - "Пожалуйста, передайте от Дусика и скажите, что у Дусика всё в порядке".

Ну, на этом наш разговор кончился, я родителей проводил до Всполья, вышел там из вагона, вернулся домой, и Волику, значит, эту историю тут же рассказал. Он говорит: "Это - мой родной брат!" Я не помню его настоящее имя, но в детстве его звали Дусик, как я - Волик, так он - Дусик. "Это - мой родной брат, вот он из лагеря возвращался, очевидно. А он не сказал, куда он едет?" Я говорю: "Да нет, он потом только это сказал: "Просто скажите, что у него, у Дусика, всё в порядке". Вот, это был не то сорок вось... нет! Нет, значит, это был сорок девятый год... Да, это был сорок девятый год, начало июля, наверное, ещё, наверное, даже июнь, потому что ещё учёба была, то ли экзамены у нас были, потому что летом я к родителям поехал, а 31 декабря 1949 года там, в Кокчетаве, отца уже арестовали второй раз. Ну, вот, поскольку я историю Волика знал уже, он мне рассказал, то вот мне было очень даже как-то приятно, что я передал привет вот от брата, вот такая история. Он волновался страшно, ну, как - ах, ах, ах - ведь я бы мог его встретить, мы бы могли повидаться, столько лет не виделись! А он, Волик, после отсидки попал в Омск, закончил там техникум - в Омске был техникум. Закончил техникум, по образованию он был электрик - и работал на Омском шинном заводе. И он, значит, решил получить высшее образование по этой, по шинной специальности, а в Ярославле был институт резиновой промышленности, где был факультет по производству резиновых изделий. Вот... И так вот мы с ним так оказались в одной группе, с Воликом, и подружились. Подружились настолько, что мы - вот все втроём - Рита, бабуля, я и он - вместе втроём питались. Я уже рассказывал, что мы жили с бабулей в комнатке, а Волик работал на кафедре физики, подрабатывал к своей стипендии, и тоже жил в комнатке, снимал институт ему комнатку недалеко от нас. Вот мы вместе, значит, обедали, ужинали, по очереди готовили обед - неделю, значит, он дежурил, неделю - я, неделю - бабуля, вот так. Он вечером, когда шёл из института после работы на кафедре физики... значит, зимою он проходил через двери, через хозяйкину комнату, где комнатка наша была, а летом он стучал в окно, поскольку это было на первом этаже, мы открывали окно, он перешагивал через этот подоконник - ну, и всё, и, значит, ужинали. Вот такая была дружба.

Обед мы... вот до того, как бабуля стала учиться, вот когда на втором курсе мы ещё учились, а бабуля с Ирочкой сидела, то мы иногда готовили обед - у него там была кладовочка, прямо с кафедры физики фотокомната, и он занимался фотографией, в том числе и для института. Вот все детские фотографии Иры - это вот он сделал, где она в кудряшках там - совсем ещё маленькая. Ещё годика, наверное, не было. Да, вот. Ну, и потом он фотографировал нас... И вот мы готовили там обед. Там была тётя Шура такая, очень пожилая уборщица, глуховатая, но отличная женщина, просто тётка такая замечательная. Она... значит, мы поставили там варить суп на электрическую плитку в этой фотокомнате, а сами пошли на лекцию, и забыли про этот суп. Вдруг открывается дверь в аудиторию, всовывается тётя Шура и говорит: "Володя!" - Василенке... - "Володя! У тебя там в фотокомнате что-то горит!" - "Ой, у нас же там суп, Господи!" И, значит, бросились туда. Прибежали... Но к счастью... Значит, суп выкипел, плитка закоротила и погасла, пожара не случилось, слава Богу, но воняло, сгорел, конечно, суп наш, то, что выкипело, всё обгорело, но какие-то остатки супа-то были там... и мы их съели, конечно, с голода - время-то было голодное очень.

Вот... И поэтому мы общались практически весь день на занятиях, потом он приходил ужинать... вот так. Причём у нас... вот у нас с бабулей было полегче, потому что она же жила в Ярославле, у них был огород, у них была своя картошка навалом, которую я вот мешок привезу - у нас есть картошка, оттуда, из Волгостроя, где родители жили. Кроме того, мама её работала в торговле, поэтому... ну, в общем, проблема с продуктами была, конечно, но не такая, как у остальных, всё-таки было проще. Ну, просто скажу: всё было просто. На рынке можно было купить карточки. Ну, люди продавали карточки, то ли ворованные, то ли свои - не знаю. Но продавали - можно было купить из-под полы карточки. Что и делали: покупали карточку за очень небольшие деньги, а потом в связи с тем, что мама бабулина работала в торговле, она была главным бухгалтером вот этого Волгоградского <Волгостроевского, Волгоград в другом месте - ММ> узла торгового - значит, прикреплялись к магазину, все заведующие магазинами продовольственными были знакомые, ну, прикрепляли нам - это чисто формальное было дело, и отоваривали по государственным ценам и хлеб, и крупы там, и всё такое прочее, и мясо там - всё, в общем... То есть вот эта проблема со жратвой не стояла перед нашей семьёй, и вот не стояла очень остро. Так что... И вот мы втроём так и питались, до самого конца института. И вот мы проучились вместе четыре года, и вот была, так сказать, неразлей-вода, что называется, вот такая дружба...

Ну, много было разных эпизодов комических, например, когда ему исполнилось тридцать лет, мы его звали Патриархом. Он сам себя звал Патриархом - он самый старший был в нашей группе, да, наверное, и в институте он был один из самых старших, с восемнадцатого года. Значит, мы с Витей Потёмкиным сочинили оду, и вот в тот день, когда ему исполнилось тридцать лет - это, значит, сорок восьмой год, 28 ноября мы... У нас в группе было четыре, по-моему, или пять девочек. Мы, значит, девочек попросили выйти, и, значит, вслух... Не, сперва, значит, поздравили его с юбилеем, тридцать лет, там какие-то подарки ему сделали, потом девочек попросили выйти и, значит, с Витькой зачитали эту оду. Ну, почему девочек попросили выйти - ну, потому что там были всякие не совсем пристойные вещи в адрес Василенки - он такой был, любвеобильный парень-то, у него роман был с англичанкой, с преподавательницей английского языка, которая нам преподавала английский язык, такая молодая особа - вот у него с ней был роман... Вот, ну, я об этом знал, а так, в общем-то, народ-то об этом не очень знал. Я не помню, рассказывал ли... по-моему, я рассказывал о покупке шубы - вот это он, Василенко всё это сделал - я не буду повторять, по-моему, я это рассказывал. Вот когда будем проверять записи, если не рассказывал, расскажу, это интереснейшее, насколько у нас была сплочённая наша группа... А ещё в этой же группе... нет, расскажу, значит, до конца, до его смерти.

Итак, пока мы учились, мы были очень близки с ним, вот между нами были примерно такие же отношения, как с Борисом Панюшкиным в Тобольске. Вот... и потом мы разъехались, он получил назначение в Омск, он так хотел в Омск поехать. Он женился на нашей же студентке с технологического факультета, это Ира Индейкина, у них родилось трое детей - Андрей первый, родился в пятьдесят первом, по-моему, или пятьдесят втором году, он - ровесник нашего Волёхи, по-моему, в пятьдесят втором году. А потом двое близнецов у него родились в Омске, две девочки... ну, они были больны, они... ну, я сейчас не знаю, живы они или нет, наверное, живы... А с Ирой, с его женой, потом случился инсульт, но... всё по порядку.

Итак, мы разъехались. Я попал в Оренбург по распределению, а он попал в Омск. Он попал на шинный свой завод, как и хотел, а я попал на завод резинотехнических изделий. И наша связь как-то порвалась. Мы несколько раз попереписывались и что-то оборвалось. Это когда папу моего реабилитировали, я Волику написал письмо об этом - ну, тут же получил ответ с поздравлением и так далее, и так далее - это был пятьдесят шестой год. И вот, значит, мне нужно было... как я рассказывал, как меня припёрло поехать в Тобольск в шестьдесят восьмом году, вот так мне и к концу пятидесятых годов - вот, хочу встретиться с Василенко, тоскую по нему. Я начальником цеха работал, и вышел с предложением отправить меня в командировку в Омск на шинный завод, потому что там очень хорошо развиты транспортные системы, и у меня там друг работает начальником... он тогда работал начальником отдела новой техники. То есть все эти дела, все эти рационализации там и прочее-прочее - это всё его отдел делал, он над этим стоял. Ну, всё, я поехал в Омск, в командировку. У меня был его адрес. Я, значит, приехал в Омск, поехал - где-то рядом с шинным заводом, это довольно далеко, на окраине, пришёл, значит, туда, а мне говорят: "Василенко тут давно не живёт, он получил квартиру в центре города", - ну, дали мне адрес. Я приехал туда, стучу в дверь или звоню - не помню уже. Открывает Васил... Волик. Ну, встреча такая - представляете? Ну, конечно, не отпустил он меня ни в какую гостиницу, а у него только-только родились вот эти две девочки, это был шестидесятый или шестьдесят первый год. Шестидесятый... родились Ира и Маша, по-моему... Ира и Маша. Вот... Они очень болезненные были, а так они больные были, вот сколько я знал уже... Вот... Ну, после этого у нас была регулярная уже переписка, вскоре он перевёлся в Днепропетровск, на шинный завод, а я в Днепропетровске несколько раз в командировке побывал. Ну, конечно, у него останавливался, ни в какой не гостинице. Ну, я специально... там были наш научно-исследовательский институт и резинотехническое производство при шинном заводе. И я, конечно, уже работал в этом самом... в главке, и я там совещание главных инженеров устроил в филиале НИИРПа Днепропетровском. Ну, все в гостинице были, а я - у него. Ну, сколько - три-четыре дня это совещание продлилось - значит, мы с ним общались. И мы всё время переписывались. А потом, когда он приезжал в Москву в командировку, а это бывало два-три раза в год, он приезжал, он потом работал там уже заместителем главного инженера, то он, конечно, останавливался у нас с бабулей, здесь вот, дома, и наша дружба эта продолжалась. Ну, в конце концов, он ушёл на пенсию в начале девяностых годов, вот когда начались эти преобразования, вот всё это по всему Советскому Союзу, когда рухнул Советский Союз... Но я в девяносто четвёртом году уже сам, будучи на пенсии, решил съездить к нему. Позвонил по телефону, говорю: "Слушай, я хочу к тебе приехать на недельку. Как ты?" - "Ой, ну, конечно!" Ну, я пошёл к... бесплатный тогда у меня тогда проезд был, я взял тогда билет туда и обратно, на определённый день, на определённый поезд, с определённым местом, всё. Ну, кое-что тут закупил - там бутылочку водки, селёдку, колбаски... в общем, с собой туда взял... Он меня встречал на вокзале, и вот я у них там прожил около недели, дней пять, наверное. Но так не хотелось расставаться - как чувствовал, что это последняя встреча... А Ира - у неё там уже, в Днепропетровске, случился инсульт. Но у неё парализовало... кровоизлияние произошло не в левой половине мозга, а в правой, поэтому у неё речь возобновилась. Правда, она говорила так, нараспев - но она всё говорила. И кроме того, она ходила, она даже в магазин ходила, у неё рука плохо, но всё же двигалась. Но у неё речь восстановилось гораздо сильнее, чем у бабули нашей, у бабули только нога восстановилась и немножко речь, а у неё - и нога, и рука. Рука - хуже тоже, чем нога, но восстановилась всё-таки... Вот, такое вот несчастье у них произошло. Потом, когда в Волжском мы работали, он приезжал на шинный завод в командировку из Днепропетровска и, конечно, у нас останавливался и опять, значит, мы встречались. И вот уже после девяносто четвёртого года у нас установилась совершенно такая твёрдая переписка, регулярная переписка, письмо на письмо, кроме того, иногда он мне звонил, иногда я ему звонил. Он всё время жаловался в письмах - они у меня все сохранены - что очень тяжело стало жить на пенсию. Ну, он там как... его реабилитировали за ту отсидку, как харбинца, и он получал там какие-то льготы. И вот я сижу, пишу ему письмо - и раздаётся телефонный звонок. Снимаю трубку - это было, наверное, лет пять тому назад, могу даже точно сказать, потому что последнее письмо так мной и не дописано, и там написано: "Только что позвонила Ира, что Волик умер". У него случился сердечный приступ очередной - у него очень больное было сердце, и в институте у него были приступы больные, но он всё-таки дожил до восьмидесяти с лишним лет, он с восемнадцатого года - вот ему в прошлом году было бы девяносто, если бы он не умер. Но он умер, когда ему, наверное, было уже восемьдесят пять лет... Вот, умер он. А после этого связь как-то прекратилась, я как-то позвонил туда и говорю... попросил их, когда придут в себя, чтобы написали поподробнее, но так и не написали... А потом однажды раздался звонок - это, наверное, года два-три тому назад - здесь, в Москве Ира, дочка его, была в командировке, вот позвонила. Я говорю: "Ира, давай, приди, может, встретимся, приходи к нам, поговорим, расскажешь". Она говорит: "Да я не могу, я уже сегодня уезжаю, вот была в запарке, ездила в Ярославль, тут буквально на два дня...", - ну, так мы с ней и не встретились. Я сейчас просто не знаю о судьбе его семьи. Андрей, его старший сын - он в России, в Воронеже. Он окончил институт, защитил кандидатскую, работает в Воронеже. Я Волика всё время агитировал: "Да брось ты этот свой Днепропетровск, продай квартиру", - у него отличная квартира была, огромная, большая, в центре города - хорошая квартира. - "Продай квартиру - приезжай в Воронеж, где тебе есть где якорь бросить, сын у тебя там, внучка у тебя там, которых ты очень любишь, музыкальные", - сам он тоже на скрипке играл в детстве, учили его там, в Харбине... Вот... "Купишь квартиру!" - "Ну, неужели... * старый... где там девчонки...". А девчонки обе закончили институт в Киеве и работали на шинном заводе технологами. Не знаю, как сейчас они - работают или не работают... Значит, если они в шестидесятом году родились, значит, им и пятидесяти ещё нет, то есть они ещё не на пенсии. А Ира - не знаю, Ира, может, уже и умерла - жена. Она была двадцать восьмого, по-моему, или двадцать девятого года рождения, то есть ей тоже уже восемьдесят, наверное, да и она больная... Но - ничего не знаю. Ничего не знаю о них. Вот... Так что - вот так кончилась его жизнь. Он, может быть, ещё бы жил, но у него произошла очень трагическая история. Я бы её не относил уж к очень трагической, а он страшно переживал. У них произошла такая вещь : сосед, который жил сверху, какой-то там бизнесмен, залил их водой. У них был между собой, значит, скандал и так далее и так далее, в конце концов, они квартиру отремонтировали, а сосед им дал довольно хорошие деньги, чтобы они шум не поднимали. И Волик мне говорил, что у нас теперь появились деньги, можно что-то в доме сделать, там требуется хороший ремонт, не только от этого залива, но и кое-что там поменять - и сантехнику, и всё...

И вот однажды - это мне в письме он написал - однажды к нему в дверь - он один был дома - к нему в дверь постучали или позвонили две женщины, что мы вот из собеса, что вот Вы реабилитированы, что мы сейчас вот выясняем, какая нужна помощь, потому что очень тяжёлая жизнь на Украине была, хуже, чем в России - это уже 2000-е годы, начало 2000-х годов было. Вот, и он рот раскрыл, пригласил их в комнату, туда-сюда, потом какая-то из них попросила попить, он пошёл за водой... короче говоря, когда они ушли, он обнаружил пропажу этих денег. Вот, он был жутко потрясён, у него был сердечный приступ, в общем... ну, все их какие-то надежды рухнули, которые он возлагал на эти деньги, и это, конечно, наверняка приблизило смерть, и когда я с Ирой разговаривал, когда она позвонила, что папа умер, или потом, когда я позвонил узнать... ну, договориться, чтобы они написали там и так далее, она сказала: "Папу доконала эта история". Вот...

Ну, в институте, конечно, у нас было много разных приключений. Он был отличник, он жутко перед каждой... Вот я над ним всегда издевался. Как? Вот перед каждым экзаменом он дрожал, он волновался, потом получал пятёрку - а я говорил: "О, да плевали мы на эту общую химтехнологию и на термодинамику. Волик, ну чё ты мучаешься - да сдадим, Господи" - он повышенную стипендию получал. Ну, потом он получал пятёрку, а я получал тройку, а то и двойку... хе-хе. Но меня, так сказать, воодушевляло, я его, так сказать, веселил и воодушевлял...

Я уже не помню, рассказывал ли я вам про драку... Была такая драка: мы сидели, готовились к экзаменам, вот три Волика: Волик Романов, Волик Василенко и я. Я - самый молодой. Значит, он с восемнадцатого года, Романов - с двадцать второго года - тоже войну прошёл - а Волик на войне не был, его, очевидно, из-за его происхождения не брали - не знаю - или у него бронь была на шинном заводе Омском - не знаю. В общем, на войну он не попал, он, кстати, страшно это переживал, что не попал, он чувствовал стыд и вообще чувствовал себя виноватым, что не попал на войну. Я его утешал, что не всем прямо воевать, вот, и говорю: "Выбрось это всё из головы...". Однажды мы занимались... Занимались-занимались, и, значит, кто-то подал идею: пошли по кружке пива выпьем, да и закусить чем-нибудь надо... А бабуля дома была, тоже к экзаменам готовилась. Но она на технологическом факультете, мы - на механическом, она - на год позже... Значит, пошли мы - рядом на бульвар, рядом с институтом, взяли по кружке пива, по паре бутербродов, ну, съели эти бутерброды, запили пивом, и по этому бульвару идём уже в сторону института. Идём, разговариваем так... Я ещё с тростью... с палочкой ходил, с тросточкой. Навстречу идут... я смотрю - навстречу идут три парня, пьяные... Но у меня глаз намётан, я вижу, что они ищут приключений, им хочется подраться... В это время мы с ними поравнялись. Я иду и продолжаю что-то рассказывать. Прошёл несколько шагов, вдруг чувствую, что рядом со мной никого нету. Я остановился, оглянулся, смотрю - а эти трое стоят возле двух моих Воликов, и не успел я глазом моргнуть, как мелькнул кулак и Волику в глаз заехал, а другой кулак промелькнул - и Волику Романову по скуле заехал, с него кепка слетела... Ну, думаю, надо принимать меры. А меры-то я умел принимать, скажу, не хвастаясь, да, или наоборот похвастаюсь. Я быстренько-быстренько - шагов пять - подскочил к этому делу и говорю: "Вы что делаете, гады?" - "А-а-а, и ты ещё тут?". Но у меня реакция-то - я же всё-таки боксом занимался... Значит, в то же мгновение этот парень оказался на земле, причём я даже испугался - я его так ударил в подбородок кулаком, что он немножко поднялся на воздух и у него ноги поднялись, и он упал на голову, на затылок, ударился затылком о землю. В это время на меня кинулся второй - я его тут левой рукой таким же примерно ударом уложил на этого - а третий бросился бежать. Вот, уже я не помню, а может быть, наоборот, после прогулки... один из ударов был неудачен - очень силён, но неудачен в том, что мой большой палец правой руки оказался под собственным моим ударом, и я его вывихнул. И мы пошли... а у Василенки под глазом вот такой фингал... И мы пошли в пункт "скорой помощи" что-то делать надо - он рядом там был... Пришли в пункт "скорой помощи", там ему свинцовую примочку, что-то там сделали... пошли обратно, уже про экзамены забыли, и кому-то в голову пришло - не помню, кому: "А чего - мы им морды набили, а надо их в милицию. Пошли, мы их в милицию сдадим!" Пошли туда, а они на том же месте стоят, и первого, которого я ударил, под руки держат - видно, у него сотрясение мозга было. Не знаю... И, значит, мы к ним подходим и говорим: "А ну, пошли в милицию, вы такие-сякие". А они начали говорить: "Да ребята, вы извините, мы ничего такого..."

И вдруг какой-то мужик, который мимо шёл, значит, говорит: "Вы знаете, бросьте их, потому что ведь никто не видел, как они на вас напали, но видели, как вы их разделали, поэтому свидетели могут оказаться не в вашу пользу". Ну, мы почесали затылки и сказали: "Ну и чёрт с вами" В общем, плюнули на них - и ушли. Вот такая история была. И вот эту историю Волик - и тот, и другой - потом всё время, когда встречались, вспоминали, и говорили: "Ну, ты да-ал, мы от тебя такого не ожидали". Я говорю: "Ну, что значит - не ожидали? Где вы могли ожидать? Вы же меня не видели в деле - вот, теперь увидели в деле. Так что я", - говорю, - "надёжный защитник". Да-а-а... Вот такой эпизод.

Или вот как-то мы по какому-то поводу хорошо выпили, утром все встали с похмелья, голова болит - что делать? Надо опохмелиться. Пошли, значит, вот где раньше был летний театр в Ярославле, вот в начале бульвара, там мороженым торговали, какая-то забегаловка была... И вдруг тётка из бочки торгует солёными огурцами. "Ой", - думаю, - "во, рассол - полная бочка рассола, это же - самая лучшая похмелка!" Я говорю: "О, ребята, идём, вон, сейчас у тётки попросим". А она говорит: "А во что я вам налью?" А там рядом забегаловка, мы там попросили, нам дали стакан, она нам прямо из бочки подчерпнула, я говорю: "Будете пить?" Они: "Нет, не будем". Я говорю: "Ну, не пейте". Я выпил стакан в ответ, рассол или полстакана - и сразу мне полегчало. И дальше мы уже шли, я уже был почти здоровенький, а они всё ещё мучились головными болями и тошнотой. Ух... вот так вот рассол помог здорово.

Ну, в общем, мы иногда даже хулиганили, ну, например, однажды идём - а там милиционерская будка, которая регулирует светофор. В будке никого нету, поздний-поздний вечер - и тоже были под мухой. Вовка Романов полез в эту будку и давай этот светофор там включать-выключать там: зелёный-красный-белый... жёлтый. В общем, мы его еле-еле оттуда стащили, пока нет милиционера: мол, давай, уйдём отсюда, к тебе же и так милиция цепляется! А к нему всегда милиция... вот мы идём втроём - тогда проверяли, были проверки - недавно кончилась война и были проверки. И вот его останавливают: "Ваши документы!" У нас не спрашивают - у него спрашивают. Уж больно он на арийца был похож: такой высокий, блондин, с голубыми глазами...

Он вот из нашей тройки умер первый, в Питере. Он вернулся из главка, из министерства вернулся в Питер... в Ленинград... Потом умерла Марина, его жена. Детей у них не было. Он женился на её племяннице, она моложе его, значительно, но, он умер раньше, я узнал, что он умер, от Волика Василенко.

Вот, такая история была. Ну, потом вот, поскольку Василенко работал на кафедре физики, мы дружили... вот у нас секретарь деканата была Зоя Павловна - не помню её фамилии - уже немолодая женщина, а муж её работал электриком института. И мы как-то вот с ним, с этим электриком института, хорошо сдружились, он постарше нас был... Ой, не помню уже, как его звали, у него какое-то такое необычное имя было... И мы частенько там - у него на кафедре спиртик был - ну вот, баловались спиртиком. Вот собирались мы там вчетвером, значит - три Волика и вот этот электрик. Вот... Ну, диплом делали все вместе, кто-то очень усердно, кто-то не очень усердно. Я, например, не очень усердно, у нас диплом мы делали на фабрике кухни, нам там зал отвели на втором этаже, и там рядом была бильярдная. Так я больше проводил время в бильярдной - но всё равно диплом сделал вовремя, получил пятёрку - это всё рассказывал.

В общем, мы с Воликом были... Вот в моей жизни вот таких близких людей, наиболее близких, не считая вот школьных - это было три человека - Борис Панюшкин - это школа, а потом - Москва, вот Василенко и Веня Харитонов. Вот... О Вене Харитонове расскажу в следующий раз.

001_A_015_Deda Vova_2009_07_31 (21-15)

Ну вот, сегодня 31 июля, расскажу о Вене Харитонове. Мы с Веней Харитоновым учились тоже в институте Ярославском в одной группе. А после третьего курса, перед четвёртым курсом, нашу группу разделили, причём учитывая наше желание: кто захотел - стал специализироваться на механиков заводов производства синтетического каучука и другие - кто решил специализироваться на механиков заводов по резине: значит, шинных, резинотехнических и так далее, значит, всё, что связано с резиной. Ну, тут мы разошлись, эти группы - он ушёл на СКА, я - на резину. Причём в институте мы с ним не были... ну, очень хорошо, были в очень хороших отношениях: он мне, например, трость, которая у меня была с набалдашником из слоновой кости - это вот он мне сделал, тогда ещё, в институте, вот она до сих пор сохранилась - я тогда ещё с тростью ходил. Вот... Ну, были в хороших отношениях, но так вот домами не встречаясь, вот в моей компании, где вот был Василенко, Романов - он не был в этой компании. У него была другая компания, но тем не менее были в очень хороших отношениях. Он окончил институт... да, он двадцать седьмого, по-моему, года рождения, на войне не был, но * моложе меня на три года, и при распределении... я получил распределение в Оренбург, а он - в город Орск Оренбургской области, на завод синтетического каучука в Орске.

Однажды он ехал в командировку в Москву, а было, значит, так: Орск - это был тупик, и из Орска он сел в вагон, который шёл до Москвы, вагон, а прямого сообщения Орск - Москва не было. Значит, через Оренбург шло сообщение, вагон в Оренбурге отцепляли и там через несколько часов... скажем, утром они приехали, а вечером его цепляли к поезду Оренбург - Москва, и он ехал дальше в Москву. И он, зная, что мы с Ритой, с бабулей, в Оренбурге, он нас разыскал, приехал на завод к нам и вот эти вот часы, которые от поезда до поезда, он у нас был. И после этого мы как-то вот сблизились с ним, и он каждый раз, когда ехал через Оренбург туда или обратно... даже как-то было, что он ночевал у нас, то есть вагон его приходил... Да, это он уже ехал, по-моему, из Москвы в Орск. Ну, неважно. Поезд приходил вечером, вагон отцепляли, а в Орск уже поезд шёл утром, там даже с ночевой. И, значит, вот так вот мы встречались.

Кроме того, мы встречались несколько раз в Москве. Вот он ехал в Москву и оказывался в Москве. К тому времени уже первый раз, когда мы в Москве встретились, он был у нас дома, у моих родителей, я его познакомил со своими родителями - ну, и вот мы в Москве встречались, мы в одном министерстве были, в разных только главках.

И потом меня перевели, из Оренбурга перевёлся я в Черкесск, а он оставался работать в Орске. А потом он переехал на работу в Новокуйбышевск, на проектную работу. Вот в Орске он работал механиком цеха, а переехал в Новокуйбышевск в проектный институт по проектированию заводов по производству синтетических каучуков и работал в Новокуйбышевске. А через какое-то время мы оказались в Волжском... а мы с ним переписывались. Так, не систематически - но переписывались. Мы оказались в Волжском после Черкесска, и однажды он написал письмо, что он с дочкой Олей из Новокуйбышевска едет на пароходе по Волге вниз до Астрахани - и обратно в Новокуйбышевск, и что в такой-то день он будет швартоваться на какое-то время в Волжском. Значит, я к этому времени... ну, я предупредил водителя своего, который меня на работу возил, что вот, значит, поедем на пристань к такому-то часу. Мы приехали на пристань - я использовал служебную машину - вскоре подошёл пароход, на борту стоял Веня, и, значит: "Пойдём - пароход будет тут стоять час, ты успеешь" - а это был рабочий день. Если бы это был не рабочий день, то я бы с ним вместе на этом пароходе доплыл до Волгоградской пристани и уже там бы проводил их дальше, а сам бы вернулся из Волгограда в Волжский. Так было с моими родителями, они тоже как раз ездили в круиз как раз с Варите Исааком Григорьевичем и его супругой Женей, Евгенией Михайловной, путешествовали, и я их встретил на машине в Волжском, привёз к себе домой, а потом их отвёз в Волгоград на пристань к моменту отхода парохода уже из Волгограда. И вот они побывали у нас там, папа с мамой мои.

Да, так вот, пошли мы к Вене в каюту, ну, целый час там или сорок пять минут - ну, что-то долго... У него там четвертиночка была, закусочка приготовлены были для встречи. И мы после этих нескольких лет в Черкесске - ну, в Москве встречались, а здесь встречались опять - ну, и пока мы сидели, выпивали, вдруг слышим - третий гудок. Я говорю: "Слушай, пароход что, отходит?" Он говорит: "Да не должно быть!" Я говорю: "Слушай, ну, давай-ка посмотрим!" Мы выскочили на палубу - а пароход уже отдал швартовы, и расстояние между бортом парохода и пристанью уже, наверное, метр - свободная вода! Что делать-то? Плыть на пароходе? И я, значит, сиганул... ну, спрыгнул. Но какой прыгун-то из меня? Левой ногой оттолкнулся, Венька меня подтолкнул ещё - и я ухватился руками там уже на пристани за перила - ну, и дальше всё, конечно, мне там помогли, я вылез... Ну, уже перешагнул через этот барьерчик - вот, такая смешная история. Я потом у водителя спросил: "Скажите, а если бы я уплыл, что бы вы делали?" А он говорит: "А я бы по берегу поехал до следующей пристани, Вас бы там встретил". Хе-хе... Ну, вот...

Через какое-то время вдруг у нас в Волжском появился Веня. Оказалось, что он перевёлся в институт проектный в Волгоград. И вот тут сперва ему дали временную квартиру, а потом дали постоянную хорошую трёхкомнатную квартиру... ну, наверное, год прошёл. Но тут мы уже сдружились, мы фактически жили в одном городе, Волгоград и Волжский - это практически одно и то же, только Волгоград - на правом берегу Волги, а Волжский - на левом берегу, а между ними - плотина. Вот, и всё. Ну, значит, не только... пока Веня жил один, пока семья ещё не приехала, то он каждый выходной день приезжал к нам, в Волжский. Каждый выходной день. И вот мы очень крепко сдружились. Причём наша крепкая дружба была основана не только на том, что мы когда-то вместе учились, а оказалось, что мы с ним практически совершенно одинаково смотрим на современную тогдашнюю жизнь - на советскую власть, на плановую систему хозяйствования, на большевизм, ленинизм, сталинизм - и так далее. Оказалось, что мы с ним совершенно одинаково всё это оцениваем. Мы с ним... вот он приезжал, он иногда ночевал... не иногда, а, по-моему, приезжал в субботу, ночевал у нас, и в воскресенье вечером уезжал. Причём из Волжского ходила электричка в Волгоград, и она доходила до станции, от которой до его дома было там пятнадцать минут, наверное, ходьбы. Пешком, то есть недалеко жил. Вот, это первая его квартира была. А когда приехала его семья, познакомились с Инной, его женой, с Олей, его дочкой - она пятьдесят третьего года рождения, она на год моложе Волёхи...

И вот эта дружба продолжалась - мы все праздники вместе встречали, скажем. Новый Год мы встречали по очереди. Была там ещё одна из Оренбурга семья - это Бабины Юля и Вася, у них две дочки было, но Юля умерла, у неё был рак, а Вася жив до сих пор. Внучка младшая Валерия покончила с собой - она бросилась с крыши высокого здания, разбилась, так и не известно, по какой причине. А Марина, старшая дочь - замужем, у неё ребёнок там... Вася - они с Юлей почему-то разошлись незадолго до её смерти там, за пару лет, и он женился... Ну, вот они... мы втроём потом стали дружить, значит, я Веню с ними познакомил, с Бабиными, а эта дружба у них, у Вени с Васей, продолжается до сих пор. Вот, и когда Веня к нам приезжал, значит, мы в выходной день шли с ним в парк в Волжском, там хороший был парк около Дворца - там Дворец строителей был - там концерты хорошие были, приезжали артисты - Зара Долуханова, Кобзон - ну, в общем, там довольно часто были концерты. И вокруг него был парк, мы туда уходили, там на скамеечке в тени, под деревьями сидели и разговаривали, не боясь, что кто-то подслушает наши критические, так сказать, посиделки по поводу того, что творится в промышленности, в сельском хозяйстве, в политике - и вообще.

И так это продолжалось, пока мы не уехали в Москву в семьдесят четвёртом году. Вот когда мы переехали в Москву, наша связь такая вот нарушилась, но Веня довольно часто приезжал в командировки, он всегда у нас останавливался и, значит, эта дружба продолжалась. Продолжалась она... вот непрерывно, вообще-то до сих пор - но: после 2000 года наши взгляды с ним разошлись. До этого вот в письмах мы переписывались, потому что по поводу того, что происходило в девяностые годы, мы практически сходились во всём. А в 2000 году он голосовал и семья его голосовали за Путина, чего я сделать не мог - я не мог себе представить голосовать за... У меня, очевидно, вообще аллергия на КГБшников, кроме того, я узнал немножко из прессы, что такое Путин - бывший директор этого Ц... ФСБ. КГБшник до мозга костей, выкормыш Андропова, у меня к нему доверия никакого не было. А Венька поверил в него. И у нас на этой почве в письмах начались разногласия. Разногласия очень серьёзные. Кончилось это тем, что я как-то ему написал: "Веня, я на эту тему с тобой больше не собираюсь ни спорить, ничего... ну, что, очень жаль, что наши с тобой взгляды разошлись, но останемся друзьями, но каждый при своих взглядах". И после этого наша переписка продолжалась регулярно, то есть мы отвечали друг другу на письма, но говорили на всякие отвлечённые темы, но не о том, что творится в стране. А потом я начал слепнуть, и я уже не мог писать. И, значит, наша вот эта переписка прекратилась. И сейчас... ну, день рождения там, День Победы, Новый Год - либо он звонит мне - кто раньше успеет - то я ему... Звоним, поздравляем, говорим там по телефону, но политических тем не касаемся. Я даже сегодня не знаю о его взглядах на Путина и всё, что наша власть творит, потому что мои предубеждения усугубились за эти девять или восемь с половиной лет, что Путин у власти, а вот его сейчас даже уже не знаю, и я не хочу даже у него спрашивать, потому что если он мне ответит то, что не совпадает с моими взглядами, я вынужден буду как-то отстаивать свои взгляды, я не хочу, я просто боюсь, что мы только испортим друг с другом отношения.(16-54) Вот, если бы встретиться и поговорить - вот я когда в 2004, по-моему, году, когда ездил в Волжский... в 2004 году - то я у Веньки остановился в Волгограде, потом в Волжский съездил, после чего мы с Викой хорошо познакомились, и они с Дашей к нам каждый год на зимние каникулы Викины приезжали. Но сейчас тоже это нарушилось из-за ряда причин, что Вика вышла замуж - она была беременна, родила мальчика от нового мужа - ну, конечно, было не до поездок сюда. Ну, по телефону Даша звонит, Вика иногда звонит, но переписка тоже прекратилась из-за того, что я не могу писать... И вот тогда, когда мы встретились, мы довольно там спорили... ну, по поводу оценки того, что творится в стране. Ну, и к консенсусу, как теперь говорят, мы не пришли, я остался при своём, а он и Васька - при своём мнении. Вот...

Значит, вот Веня тяжело болел, у него была аденома в тяжёлом состоянии, его прооперировали, кроме того, у него то ли болезнь Альцгеймера, то ли что-то в этом роде тоже, связанное с головой, и он совсем оглох, он глухой, у него машинка эта, аппарат, с ним по телефону очень трудно разговаривать, он плохо слышит, приходится в трубку кричать, хотя, в общем, ничего не получается, звук искажается, очень трудно разговаривать, поэтому я говорю либо с Инной, либо с Олей. А с Веней - так, перебросимся мы некоторыми фразами, он всё время переспрашивает, а я не знаю, как ему сказать и что-то так медленно говорю, чтобы он расслышал... Конечно, очень хотелось бы встретиться и поговорить, не знаю, как сегодня - надеюсь, что он пересмотрел свои взгляды, но, может и нет. Ну, в общем, какая-то метаморфоза произошла - с моей точки зрения. Мы с ним всё оценивали одинаково, вот кроме Путина и того, что Путин творит. Всех этих его законов, отмены выборов в депутаты, в губернаторы. В общем, всё, что он сделал с Конституцией, с людьми, что появился страх - вот, всё это, вместе взятое... А Веня ждёт от него чего-то хорошего, он ему какие-то вопросы задаёт, как это было во время вот тех спектаклей, когда Путин там по телевизору три часа разговаривал с гражданами подставными. Он как-то наивно к этому... я как-то не выдержал, говорю: "Вень, ну что с тобой произошло? Неужели ты веришь вот в это во всё?"

Ну, вот... К сожалению, вот это вот так вот получилось, очень даже неприятно. Всё-таки вот это влияет, так сказать, на отношение друг к другу даже вот при такой, очень близкой дружбе.

Вот... Вот это я рассказывал про Веню Харитонова. Ну, пока вот всех своих близких, с кем я дружил, вот я вспомнил. Если ещё что-то вспомню, буду рассказывать, но пока на этом - всё о моих друзьях. Может, что-то ещё вспомню.

001_A_016_Deda Vova_2009_07_31 (8-37)

Да вот, дополнительно хочу рассказать. Вот, скажем, ожидали Новый год, была чья-то очередь - у себя - встречу. Значит, устраивали себе командировки, ехали в Москву, чтобы привезти к Новому году хорошую закуску там и прочее-прочее, потому что в Волгограде, как и Волжском, естественно, к тому времени, к семьдесят четвёртому... в семидесятые годы, в конце 60-х - начале 70-х в магазинах уже жрать было нечего, магазины были пустые. То есть приходишь в магазин - пустые абсолютно полки. Вот эти прилавки-холодильники пустые, разве что мышь бегает. Да, совершенно, абсолютно пустые. Если ты видишь, что стоит огромная очередь, значит, в магазине что-то появилось, "что-то дают", тогда говорили. Поэтому приходилось вот на такие праздники всё везти из Москвы. Ну, например, вот я... ну, и Веня - то же самое. И Вася.

Значит, я из Москвы закупал индейку - целую индейку замороженную - я из Москвы вёз сотню яиц, но это не на Новый год, а вообще дома кушать. Да, покупал сотню яиц вот в этих упаковках, в этих решётках, вёз с собой яйца, мясо, масло, сыр - что ещё? Сигареты, туалетную бумагу, зубную пасту... Ну, в Волжском и Волгограде - всё. Мыло, правда, было, мыло не надо было везти. А вот это - всё... Я уж не говорю об одежде. Одежду мы с бабулей, когда оказывались в Москве, одежду покупали в Москве, а там не было. То есть там было, но совершенно неудобоваримое... Вот... Были введены там уже талоны на всё в Волгограде - а в Волжском талонов не было, но и жрать было нечего. На рынке, на базаре было всё, но никакой зарплаты не хватило бы, скажем. Если мясо государственное стоило два рубля килограмм, то коммерческое мясо, в коммерческом магазине - открыли тогда коммерческие магазины - это мясо стало стоить семь рублей, то, что было два, а на рынке - двадцать рублей. Ну, а вырезка скажем - двадцать рублей. Вот... Единственное, что там было дешёвое во время сезона - это овощи, помидоры, огурцы, ягоды, вишня там, абрикосы, яблоки - там всё это росло великолепно, это всё было дешёвое, мы там закупали вёдрами и делали компоты на всю зиму, абрикосовые компоты. Ну, изумительные совершенно абрикосовые компоты и вишнёвые компоты в трёхлитровых банках. У нас было заставлено всё в квартире этими банками... Лук там закупали на всю зиму - у нас висели связки лука в старых бабулиных капроновых чулках, то есть в капроновые чулки - лук, там почему-то очень хорошо хранился лук, он висел в комнате, за дверью где-то висели эти чулки с луком. Вот... Ну, помидоры великолепные эти волгоградские - вот это вот было дёшево. Но это всё на базаре, в магазинах ничего этого не было. Всё это в основном на базаре, и только летом вот - июль, август, сентябрь - арбузы появлялись. Вот когда мы в Волжский приехали - а, я это рассказывал - тот там даже раков живых можно было купить. Я как сейчас помню - рубль восемьдесят килограмм раков. Я как-то помню - к нам как-то приехали родители, папа с мамой мои - и в магазине оказались раки. Я купил там целую сумку живых раков, привёз домой, мы их в ванну выгрузили - они живые были - их потом сварили, и с удовольствием, значит, пивка принесли, купили - пиво было...

Так что вот так вот жила страна, это город-герой Волгоград, между прочим, один из... Не один из, а первый город-герой - Волгоград... Сталинград. Ведь город переименовали в Волгоград. С моей точки зрения, конечно, город нужно было переименовать в его старое название - Царицын, а битва-то всё равно Сталинградская, как ни крути, и вот в моей голове битва Сталинградская не ассоциируется со Сталиным, нет. Это самостоятельное название - Сталинградская битва.

Так что приходилось ездить в Москву, чтобы привезти апельсины, везли из Москвы лимоны - ну, короче говоря, всё, даже чёрный хлеб. Потому что в Волгограде и Волжском только белый хлеб был. Ну, с хлебом не было, вот заминок с хлебом, с водкой не было. С водкой только когда вот там вдруг начиналось... кому-то моча в голову ударяла и решали проблему борьбы с алкоголизмом - значит, там начинались всякие ограничения с водкой. Дело ведь доходило и до того, что зарплату нечем было платить - торговли-то нету никакой! Вот в городе Волжском задерживают зарплату, потому что в банке нет денег. А денег нет потому, что торговли нет - откуда могут быть деньги-то? Только из торговли. Из бюджета города. А бюджет - что там? Он на другие нужды запланирован. Тогда наше, значит, партийное начальство давало команду выбросить водку. Ну, сразу же выстраивались очереди, водку эту расхватывали - появлялись деньги, ну, глядишь, через неделю тебе зарплату выдадут. Да, доходило даже до этого. Никто этого не помнит, один я почему-то помню. Не помнят, начинают спорить со мной - да нет, не было этого... Было! Было! А мы, когда приехали в Волгоград, в Волжский в семьдесят <оговорка - ММ> четвёртом году, так мы оттуда в Москву везли стерлядь, икру - в магазинах всё это было и было дёшево. Стерлядь - два с полтиной килограмм. А потом-то - только из Москвы, там уже ничего. Да, действительно, росто пустые полки, приходишь в магазин, а прилавки, полки - всё пустое. Там есть то, что никто не покупает. Вот, то есть это можно было сравнить с началом пятидесятых годов, с первой половиной пятидесятых годов в Оренбурге. Вот такая же история была в Оренбурге - полки пустые в магазинах. Когда вдруг появлялся сахар, предположим, в магазине, выстраивались - я не преувеличиваю - тысячные очереди за сахаром. Ну, это уже к Харитонову так косвенно имеется в виду, начал я с того, как мы готовились к встрече Нового Года - видишь - а кончил вот этим. Так что деградация советского планового хозяйства давно-давно началась, лишний раз это подтверждается... Ну, пока всё...

001_A_017_Deda Vova_2009_08_04 (0-57)

Поправку хочу внести. Там я сказал: семьдесят четвёртый год - нет, шестьдесят четвёртый год. Мы в Волжский приехали в шестьдесят четвёртом году, а не в семьдесят четвёртом - в семьдесят четвёртом мы уехали из Волжского. Это - первая поправочка. А вторая - дополнение: я, когда рассказывал о Корикове Геннадии, то не мог вспомнить городок под Ростовом-на-Дону, куда... где они купили или построили дом, и усадьба у них была. Батайск, город Батайск. Вот вспомнил и решил дополнить: когда я о нём рассказывал, я говорил: ой, я не могу вспомнить, когда вспомню - расскажу. Вот, вспомнил - Батайск...

001_A_018_Deda Vova_2009_08_17 (11-36)

Дело было перед ноябрьскими праздниками в сорок пятом году. Я учился в лесотехническом институте на строителя под Москвой, и уже мы с бабулей, Ритой полюбили друг друга, но ещё не женились, просто дружили. Наша компания, там, в общежитии, где мы жили, которое "маргариновый барак" называлось, решили, как всегда, отметить этот великий праздник Великого Октября тогда, вообще его все отмечали. И вот мне поручили обеспечить эту вечеринку, пьянку водкой.

Я в Москве купил водку - по талонам, по карточкам - в бидон, не помню там, сколько - два, наверное, или три литра. Ну, в общем, дали мне ребята свои карточки, и моя карточка, и Ритина - в общем, бидон. И я оставил этот бидон - это было за неделю, наверное, до праздников, может быть, даже раньше - оставил у Конов. Оставил у Конов этот бидон, потому что понимал, что если я привезу в общежитие бидон с водкой, то он не доживёт до 7 ноября...

И вот мы 6-го, очевидно, 6 ноября Рита, бабуля - её подруга... Господи, вот выскочило из головы - Наташа Цветкова, с которой они вместе в школе учились и жили на Волгострое, и я, втроём поехали в Москву, чтобы к празднику что-то там купить из жратвы. Ну, тоже там на общий стол надо было что-то купить. Ну, мы там купили то, что надо, и...

А надо сказать, что Коны жили на Новобасманной улице, в самом её начале, и от них был переход прямо на Комсомольскую площадь. Надо было... выходили к Казанскому вокзалу и там перейти - тогда ещё подземного перехода не было - поверху перейти на Ярославский вокзал. Ну, у нас было расписание электричек, и оставалось там ещё, наверное, минут сорок - я точно не помню - но времени достаточно. Они пошли, чтобы сесть в электричку и занять место, сесть и занять для меня, а я, значит... мы до "Красных ворот" на метро доехали, и они пошли на вокзал, а я прошёл к Валентине Ивановне за водкой. Ну, пришёл, взял эту самую водку, бидон, и отправился на Ярославский вокзал. Спустился по лесенке там по этому проходу вдоль железной дороги с Новобасманной улицы...

А надо сказать, что когда выходить к Казанскому вокзалу, то слева были ларьки. Палатки такие, сплошняком, в которых где-то пиво-водка, распивочная, пожалуйста, где-то там хлеб продавали, и где-то какие-то там предметы, необходимые для хозяйства... В общем, такие вот были магазинчики. Ну, в этих палатках, хотя водка была по карточкам, но там можно было купить и пиво, и водку - за деньги, без всяких карточек, но чтобы там же выпить. На вынос там не продавали - только там выпить. И я очень хотел пить, зашёл, думаю - выпью кружку пива. Я любил очень пиво. Зашёл в эту палатку... ну, там народу немного, там столики такие стоят для стоячего питья... Ну, мужики стоят пьют, я подошёл к прилавку, увидал, что она наливает водку. Она не всегда там, водка-то, была, а тут водка есть. "Ну",- думаю - "сейчас сто грамм водочки выпью и кружку пива". И ей говорю: "Сто грамм водки и кружку пива". Но по ошибке, не знаю, почему, язык мой сказал совершенно другое. Он сказал "Четыреста грамм водки и кружку пива". Она мне в одну кружку - ну, поллитровые пивные кружки, старые такие, широкие - налила 400 грамм водки, во вторую - поллитра пива. Ну, чего? Как поступать-то? Пришлось заплатить за 400 грамм и за кружку пива. Отошёл к столику, почесал затылок... Ну, выпил я эти 400 грамм водки, запил кружкой пива, сказал "спасибо"... Там, мужики, правда, на меня глаза таращили. И спокойненько взял этот бидончик, который... там столы были такие, что там можно было снизу повесить шапку, положить, повесить чего-то - авоську. Ну, вот бидончик там висел, я его не забыл, взял этот бидончик - и пошёл себе потихоньку. До электрички ещё было минут двадцать, а идти там мне было десять минут от силы. Прихожу в вагон - мы договорились, в какой вагон - в задний вагон обычно мы садились, потому что на "Строителе" сход с платформы был сзади, поэтому всегда старались в задние вагоны, когда из Москвы ехали. И оттуда шла тропинка прямо к этому нашему бараку маргариновому... к общаге нашей. Вот...

Ну, пришёл я в вагон, они сидят, Рита и Наташа, и для меня место заняли. А там эти лавки вы знаете, в электричке - на трёх человек, по-моему, рассчитаны. Вот, они мне место заняли. Значит, они сели с краю, а мне - к окошку, чтобы никто не сел с краю. Электричка была уже полная уже, народ... некоторые люди стояли, но она продолжала набирать людей. И девчонки увидали, что я под мухой, хотя мне казалось, что я совершенно трезв, но меня не качало, не шатало, у меня было великолепное настроение - видно, эти четыреста грамм ещё не забурлили как следует... И они начали меня пилить, во-первых, что я долго шёл, что они уже волноваться начали, что вот, электричка уйдёт - а меня нету, не случилось ли чего, а во вторых, увидали, что от меня пахнет пивом, что я, значит, выпил... Вот они меня, значит, пилят, особенно бабуля, конечно. Наташка положительно поддакивает, но не так, а бабуля уже тогда считала, что она на меня какие-то права имеет...

И тогда я встал и сказал: "Граждане!" - громким голосом на весь вагон. - "Вот пришёл я, в хорошем настроении к своим девушкам! И вот пилят они меня за то, что я маленько выпил и долго не приходил. Но я же - смотрите - разве я кого-нибудь обижаю? Я - хороший человек, я добрый человек. Ну, выпил маленько - и никого я не трогаю. Вот пилят мои девчонки меня, а?"

Ну, вагон начал хихикать, смеяться, но после этой речи они меня, значит, схватили усадили, начали на меня шикать-пшикать, смех поднялся ещё больше, конечно, в вагоне. Ну, и всё, поехали. Через несколько минут электричка тронулась, поехали. В вагоне все успокоились, девчонки мои тоже успокоились, ну, а я-то вообще был спокоен. Приехали мы на "Строитель", но к этому времени я уже был под мухой хорошо, конечно. Ну, не шатался, нормально шёл, но мне хотелось петь, я начинал петь, я ещё в вагоне начинал петь. Они на меня шикали, а люди говорили: "Да пусть поёт, чего вы его трогаете?"

Ну вот, пришли мы в свой маргариновый барак, этот бидончик с водкой я им отдал, они спрятали его от ребят, а то ведь доберутся, выпьют, не дождавшись завтрашнего дня. Это было или 6, или 5-го - не помню точно - ну, за день или за два до праздника.

Ну, вот такой эпизод, и вот Андрей тут на днях был у меня, и вспомнил, и говорит: "Об этой истории уже все наши друзья знают и удивляются: как это - выпил 400 грамм водки, кружку пива - и хоть бы что?" Я говорю: "Ну, Андрюша, я тогда помоложе был всё-таки. 45-й год, ноябрь. Мне 21 год - ну, что ты хочешь? 21 год, мальчишка... Ну, правда, войну прошёл, правда, уже инвалид войны - но всё равно. Ну, вот, он меня попросил: "А ты запиши этот эпизод, расскажи, это же будет интересно - и внукам, и правнукам". Ну, вот рассказал этот эпизод - смешной эпизод. Я его помню. Бабуля говорит, что нет, не было этого. Не помнит. Нет, было это. Бабуля после инсульта, вообще у неё с памятью... У неё и раньше с памятью было - она не помнила. По работе она всё помнила, а что там, какие были приключения и прочее - я, по-моему, рассказывал, как я ногу сломал здоровую, и как попал в больницу на "Автозаводскую", как мы с Ванечкой заблудились, как они меня с Наташей разыскали... Я по-моему, всё это рассказывал. Так что приключений было много, но одно из них вот такое. Ну, вот не кончилось это ничем, конечно. Посидели, посмеялись, побузили... ну, потом разошлись по своим комнатам спать. Вот и всё, наутро - как стёклышко. Вот такая вот была история...

001_A_019_Deda Vova_2009_08_17 (14-33)

Расскажу ещё один эпизод. Ну, это было, наверное, году в тридцать восьмом или тридцать девятом, ещё до войны. Я, по-моему, рассказывал, что одно время дружил с Валькой Росляковым, который потом оказался вором и украл даже у нас - он бывал у нас дома, а я у них пропадал - украл у нас дома папины часы, который папа в двадцать восьмом году, будучи в командировке в Берлине, купил - командные, мозеровские - фирмы "Мозер". Ну, в общем, Бог с ним, с этим Валькой, но вот тогда мы с ним были в хороших отношениях, дружили, я даже... у него отец работал в гараже слесарем... кузнецом, по-моему, а Валька там же работал слесарем. И вот они выезжали за кедровыми орехами в тайгу, и брали меня с собой. Ну, в общем, эта семья меня очень любила, и мама Валькина меня любила. У него ещё была сестра... и брат, по-моему - не помню. Так вот, мы вместе с его отцом и с Валькой, втроём... а, по-моему - ещё младший брат его, несколько раз ходили на старицу рыбачить. Старица - это старое русло Иртыша. Это довольно далеко, это нужно было идти, во-первых, в Подчуваши - несколько километров, это окраина Тобольска на изгибе Иртыша - переправляться на пароме на другой берег, и там ещё, наверное, километров пять идти до этой Старицы. Это была... там тихая вода была, почти без течения, и лес. Кругом - лес. Но там блестяще совершенно ловились окуни - на удочки. Мы уходили обычно с ночевой, где-то, значит, перед выходным днём, тогда не было двух выходных дней - один день. Я уже даже не помню, было воскресенье, или ещё были шестидневки - я не помню сейчас... Ну, это неважно. И мы там, значит, с ночевой... ну, раскладывали костёр, варили уху, с собой брали какую-то пищу, варили, и вот выловленную рыбу... Там не только окунь был там, там и ёрш, конечно, был, и другая какая-то рыба, но особенно окунь - крупный, красивый. Вот... Ночь, как правило - это было мучение, потому что комары... Вообще в Сибири там комаров тьма, а тут на берегу стоячей почти воды - это что-то ужасное: комары, мошки... В общем, закутывались, брали с собой какие-то... одежду вот, в которую можно закутаться так, чтобы ни одна щёлка... И всё равно: только начнёшь засыпать - и вдруг у тебя возле уха: "зы-зы-зы-зы"... Но зато было огромное удовольствие утром, на рассвете, когда вся эта мошкара куда-то улетала, прохладненько становилось... А лето там жаркое, тридцать градусов жара, клёв великолепный, и вот, окунь... Ну, и на другой день возвращались домой, с рыбой...

А однажды отец его не мог пойти, и мы пошли - вот Валька, я и кто-то третий. Но не помню, кто третий, кто-то случайный. То ли сосед по их дому... Кстати, они жили в доме, в котором родился и жил Ершов, автор "Конька-Горбунка". И тогда этот дом - это был двухэтажный дом, но первый этаж уже был под землёй, он оказался одноэтажным. Сейчас его восстановили, там музей Ершова, а тогда там была коммуналка.

И вот мы пошли, значит, втроём, порыбачили там и решили перейти на какое-то другое место, поискать другое место. Пошли искать другое место - и заблудились. Заблудились... уже смеркаться начало. Мы, значит, ходим, бродим, не знаем, куда идти. Ну, так прикинули по старице, что если нам идти вот в такую-то сторону, то мы должны выйти на левый берег Иртыша. А там уж мы пойдём по берегу и дойдём до Подчувашей, только с другой стороны, с этой стороны, с левобережья - Тобольск был на правом берегу. Ну, так мы и сделали. Значит, шли мы, шли - и вышли уже, почти в темноте, ночью не совсем было темно, а надо сказать, что там ночи летом очень короткие, но достаточно тёмные. Вышли на берег Иртыша, а берег там... я не знаю, метров тридцать до воды - сплошная тина, в которой ноги вязнут прямо по колено. А идти по лесу вдоль просто невозможно в темноте - там бурелом, там чёрт-те-что.

Мы решили переночевать до рассвета, рассвет рано - в четыре часа, даже в три часа уже светло. Мы решили переночевать. Наломали веток разных всяких, расстелили, легли спать. Ну, молодые, заснули. Проснулись очень рано, уже начало светать. Но проснулись, потому что мы оказались в воде. То есть ветки эти ушли в эту тину, и мы оказались спящими в воде.

Встали... Уже кушать ничего не было у нас, голодные... И, значит, пошли по берегу. Ну, я думаю, что километров на десять мы забрели от парома, от переправы в Тобольск. И вот мы шли по этой тине. Это что-то ужасное было: комары, мошки - ужас!

Наконец, взошло солнце, стало как-то полегче, мошки и комары исчезли, а мы же тащили на себе какой-никакой груз там, вот эти вот самые плащи, которыми мы укрывались от мошек там, удочки, рыбу, пойманную вчера - тут уж было не до рыбы... и, наконец, эта тина кончилась, пошёл сухой берег. Ну, мы прибавили шагу, как могли и, наконец, вышли к парому. Вышли к парому, перемазанные все в этой тине, грязные, я где-то распорол штанину от паха до самого низа, у меня как юбка получилась... Какими-то там сучками острыми... мы наломали каких-то сучков там, их ножом заострили, я, как булавкой там, ими застегнул, чтобы нога не голая была.

Ну, пришли мы, парома не было, мы тут же разделись и бултыхнулись в воду, чтобы искупаться, смыть эту тину, потому что все на нас пальцами показывали: ребята, откуда вы - как негры... Ну, мы искупались, помылись, отмылись от этой тины... Пришёл паром, мы перебрались на наш берег, а это уже было, наверное, за полдень следующего дня вот выходного, потому что мы с утра перед выходными... Валька там отпросился на работе, и мы с утра а у меня каникулы были, я не работал, мне нужно было только у мамы отпроситься... И мы переправились, наконец, на свой берег, а там ещё до дома, наверное, километра три как минимум, если не больше, а то и четыре - от Подчувашей до дома.

Ну, пришли домой, принесли эту рыбу какую-то - на кукане там несколько окуньков. Ну, мама ахнула: штанину разорвал - что делать? Ну, зашили как-то эту штанину, и я в этих штанах ещё походил, во всяком случае, до школы, до учёбы... Вот. Вот такое вот было приключение. Причём должен сказать, что вот когда мы брели по берегу Иртыша ночью - ну, не совсем ночью, а когда ночь ещё не наступила, но это было, наверное, часов в 11 вечера, но уже сумерки были. Где-то уже после одиннадцати начиналась ночь, где-то в три часа уже рассвет наступал. Вот эти там три-четыре часа мы решили поспать и отдохнуть - и проснулись в воде... Устали... Ну, вот такое приключение было. Да... Так что я узнал, что там берег Иртыша ужасный. А противоположный берег, правый берег - он обрывистый, там высокие обрывы, там обрыв, там тоже тина, но там берег не под тиной... А это было лето, вода ушла... Вообще при нормальной воде, вот весной вот этот берег, по которому мы шли в этой тине - он под водой. Там вода начинается прямо от деревьев, там очень узкая полоса сухого места - даже крайние деревья в воде, там такой изгиб под девяносто градусов делает Иртыш, и вот на этом изгибе дальше вот... мы не доходили, это за паромом, дальше за Подчувашами в него впадает Тобол. Вот...

И вот такая история была, значит... Попали в передрягу. Да, конечно... вот этот паренёк, что с нами - по-моему, это был сосед Валькин по дому, он был младше нас, он, наверное, в классе шестом учился или в пятом даже, а я... Был тридцать девятый год, когда я перешёл из седьмого класса в восьмой и ушёл в другую школу, наверное - не могу сейчас вспомнить. А может быть, даже лето тридцать восьмого, когда я в седьмой класс перешёл в 12-й школе - не помню точно.

Ну, мы после этого уже с отцом Валькиным несколько раз ходили туда на рыбалку - ну, на Старицу, на изведанное нами место. На одном и том же месте мы рыбачили, и там уху варили, и всё такое прочее. Вот. Отец Вальки был заядлый рыбак. Иногда мы рыбачили с лодки. Я рассказывал, что я был, так сказать, общественным деятелем в ОСВОДе, поэтому мне можно было там лодку брать в любое время, даже на ночь. А кроме того, я потом там работал даже водолазом, я это всё рассказывал. Ну, вот, и, значит, я мог взять там лодку. И вот мы договаривались утром, там, скажем, в четыре часа утра летом. Уже светло, они приходили... я ночевал в ОСВОДе, они утром приходили, отец Валькин - не помню, как его звали - и Валька, мы садились в лодку и отплывали там, где-то становились на якорь и на перемёты ловили. Ну, это уже более серьёзная рыбалка была - мы и стерлядку ловили, и нельмочку можно было поймать. То есть это была серьёзная рыбалка - не на удочки и не окуньки, хотя и окуньки брались... Ну, вот такая рыбалка. И сами мы ездили на рыбалку, я, по-моему, рассказывал. А так сложилась судьба, что в сорок первом году - уже война шла - мне пришлось там... не помню уж, сколько времени - месяц, наверное, или около того, или чуть больше месяца - можно посмотреть по моей трудовой книжке - я работал рыбаком на промыслах общепита. А потом меня отозвали, военкомат распорядился, чтобы все допризывники были в черте города, и меня перевели на работу возчиком на лошади, это всё я рассказывал... Вот такой был эпизод, вот я вспомнил о нём и решил рассказать...

001_A_020_Deda Vova_2009_08_18 (3-24)

Я хочу дополнить ещё. Вот я рассказывал, как мы с Валькой Росляковым и его отцом рыбачили. Я рассказывал о том, как я ночью в ОСВОДе ждал их, утром они часов в четыре приходили, мы брали лодку и с лодки на перемёт ловили. Отец его всегда брал с собой чекушку - ну, четвертинку водки - и выпивал там с удовольствием, никого... его жены рядом не было, которая его пилила за это. Он выпивал и через какое-то время засыпал, сидя в лодке. А мы с Валькой сидели и проверяли перемёты и что-то ничего там не клевало. А он с собой брал закуску - вяленых чебачков. Ну, чебак это то же самое, что плотва, вот здесь плотва, а там чебак называется, это примерно это одно и тоже, по-моему это вообще одно и тоже. Вот чебачков-то мы ловили - и вялили, солили-вялили. Вот он брал с собой пару-тройку чебачков - вяленых, высушенных уже. И мы с Валькой взяли, вытащили перемёт, на нём ничего не было и на один из крючков посадили чебачка вяленого и обратно в воду запустили, сидим, как ни в чем не бывало. Он просыпается через какое-то время, отец его - надо перемёты проверить. Потянул один перемёт - ну, чувствует сразу, что пусто. Надо проверить насадку - может, съели червячков, и там ничего нет. Проверил - ну, ничего там не оказалось, второй перемёт или третий - я не помню - начал тянуть и почувствовал... "Ой!", - говорит - "Вроде что то есть!". Рыбка-то - она сопротивляется не в смысле упирается там плавниками, а просто за воду... хоть и вяленая, но сопротивление какое-то она оказывает больше, чем крючок. Вытаскивает: "О, есть!". Ну, вот сразу-то не разглядел, потому что спросонья, и ещё выпил перед этим четвертинку, а потом как разглядел... "Ах, вы", - говорит такие-сякие, сейчас прямо из лодки повыброшу", туда-сюда. А мы сидим, хохочем. Ну, ничем это, конечно, не кончилось, а потом он вместе с нами смеялся: "Ну, мерзавцы! Ну, чего-то сегодня, ребята, не клюет, давайте на другое место поедем". Ну, я сейчас не помню, поехали мы на другое место в этот раз или просто вернулись на берег. Ну, вот такой смешной эпизод был, разыграли мы его...

Комментарии: 68, последний от 21/10/2023.
Размещен: 05/05/2013, изменен: 05/05/2013. 2195k. Статистика.
Статья: Мемуары

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"