|
Легенда древнего народа Адихе
Из записок природного бжедуга князя Хаджимукова Темчета Тархановича, автора очерка " Народы западного Кавказа", орфография сохранена.
В верховьях речки Богундыря, среди населения в превосходной степени разбойничего, жил один дворянин, по имени Хаджи - Нотаук - Шеретлуков, человек старый, с обширною и белою, как крыло богундырского лебедя, бородою, с добрым и задумчивым взглядом, и - что всего замечательнее и исключительнее среди буйнаго и страстного народа, - с миролюбивыми идеями, за которыя, как сам сознавался, не был любим в своем околотке.
В ранней молодости совершил он путешествие в Мекку со своим отцом, который, лишившись двух ребер и одного глаза на долголетнем промысле около русских дорог, удостоился скончаться под сенью колыбели Ислама.
![[]](/img/n/nikolenko_a/a018/26.jpg)
Оставшись сиротою, молодой Хаджи - Нотаук поступил в медресе и, проведя пять лет в книжном учении, наконец вернулся на родину.
Война, слава, добыча не имели уже для него прелести.
Оставив свою наследственную винтовку ржаветь в чехле, Хаджи зарылся в книги, и сделался муллой к удивлению всех ближних и дальних уорков.
" Клянусь, что во всю мою жизнь, говорил впоследствии Нотаук, я не выпустил против русских ни одного заряда, и не похитил у них ни одного барашка."
Под старость Хаджи - Нотаук завел на Богундыре свое медресе; но он с прискорбием увидел, что адыгские питомцы его, прочитывая на распеве арабские книги, не выносят из них ни одной мысли по той простой причине, что книги то писаны на чужом для них языке.
Тогда сеятель просвещения в Богундырском терновнике задумал перевести арабские книги на адыгский язык и стал составлять адыгский букварь.
Но его долгий и упорный труд, близившийся к своему окончанию, был внезапно прерван, и все его результаты уничтожены одним странным событием.
Вот как сам он рассказывал о нем:
- Долго ломал я свою грешную голову над сочинением букваря для моего роднаго языка, лучшие звуки которого, звуки песен и преданий богатырских, льются и исчезают по глухим лесам и ущельям, не попадая в сосуд книги.
Не так ли гремучие ключи наших гор, не уловленные фонтаном и водоемом, льются и исчезают в камыше и тине прикубанских болот?
Сознаюсь, что не раз я ворочался назад, пройдя уже большую половину пути и искал новой дороги, трогал новыя струны и искал иных ключей к дверям сокровищных знаков и начертаний для этих неуловимых, неосязаемых ухом, отзвуков от звуков.
В минуты отчаяннаго недоумения я молился.
И потом мне чудилось, что мне пособляли и подсказывали и утреннее щебетанье ласточки, и вечерний шум стараго дуба у порога моей уны ( хижины ), и ночное фырканье коня, увозящаго наездника в набег.
Мне оставалось уже уловить один только звук, на один только артачливый звук оставалось мне наложить бразды буквы, но здесь то, на этом препятствии, я упал, чтобы больше не подняться.
В один ненастный осенний вечер тоска меня гнела, тоска ума, - это не то, что сердечная кручина, - эта жгучий и злой.
Я уединился в свою уну, запер за собою дверь и стал молиться.
Буря врывалась в трубу очага и возмущала разложенный на нем огонь.
Я молился и плакал - вся душа выходила из меня в молитву; молился я до последнего остатка телесных сил, и там же, на ветхом килиме молитвенном, заснул.
И вот, посетило меня видение грозное.
Дух ли света, дух ли тьмы стал прямо передо мною и, вонзив в меня две молнии страшных очей, вещал громовым словом:
Натук, дерзкий сын праха!
Кто призвал тебя, кто подал тебе млат на скование цепей вольному языку вольнаго народа адыгов?
Где твой смысл, о человек!, возмечтавший уловить и удержать в тенетах клокот горнаго потока, свист стрелы, топот бранного скакуна?
Ведай, Хаджи, что на твой труд нет благословения там, где твоя молитва и твой плач в нынешний вечер услышаны.
Знай, что мрак морщин не падает на ясное чело народа, доколе не заключил он своих поколений в высокоминаретных городах, а мыслей и чувств, и песен, и сказаний своих - в многолиственных книгах.
Есть на земле одна книга, это " Книга книг " - и довольно.
Повелеваю тебе - встань и предай пламени нечестивые твои начертания, и пеплом их посыпь осужденную твою голову, чтобы не быть преданным неугасающему пламени джехеннема"... "
Я почувствовал толчок и вскочил, объятый ужасом.
Холод и темнота могилы наполняли мою уну.
Дверь ея была отворена, качалась на петлях и уныло скрипела... и мне чудились шаги, поспешно от нея удаляющиеся.
Буря выла на крыше.
На очаге ни искры.
Дрожа всеми членами, я развел огонь, устроил костер и вложил на него мои дорогие свитки.
Я приготовил к закланию моего Исхака, но не имел ни веры, ни твердости Ибрагима.
Что за тревога, что за борьба бушевала в моей душе!
То хотел я бежать вон, то порывался к очагу, чтобы спасти мое умственное сокровище и еще было время.
И между тем я оставался на одном месте, как придавленный невидимою рукою.
Я уподоблялся безумцу, который из своих рук зажег собственный дом, и не имел больше сил ни остановить пожара, ни оторвать глаз от потрясающего зрелища.
Вот огонь уже коснулся моей жертвы.
В мое сердце вонзился раскаленный гвоздь: я упал на колени и вне себя вскрикнул: Джехеннем мне, - но только пощади злая и добрая стихия, отпусти трудно рожденное детище моей мысли!...
Но буря врывалась с грохотом в широкую трубу очага, волновала пламя и ускоряла горение моего жертвоприношения.
Я долго оставался в одном и том же положении, рыдал и ломал себе руки...
Так создалась легенда, возводившая для черкеса в непреложный закон - невозможность уловить начертаниями его вольный язык.
Но под нею скрывается более простой и реальный факт.
Есть одно достоверное известие, что не чудесный сон и не небесное повеление, а простое противодействие местнаго магометанского духовенства положила предел плодотворным стремлениям мудрого старца.
Так и остался черкесский народ при одних преданиях и песнях; но почин старого Хаджи - Натоука не остался безплодным; и хотя гораздо позднее, но алфавит черкесскаго языка составлен был чисто научным путем одним из русских академиков.
|