- Я знаю, что она еврейка, - шипел Витька Ботанин, - я знаю, я знаю! Я докажу!
Мона сидела за партой, смотрела в открытый учебник и ждала что они будут делать дальше. Витька стоял возле учительского стола и листал классный журнал. Учительница Анна Ивановна вышла из класса, потому что была перемена, а журнал забыла на столе. Возле Витьки столпились пять или шесть учеников и они все смотрели на Мону так, как будто у нее на лбу рога выросли, как будто вот только что это была девочка Мона, а теперь вдруг стало отвратительное гадкое существо, хуже которого на свете нет.
- Сейчас, сейчас вы все увидите! - захлебывался Витька Ботанин и торопливо листал журнал, - тут список учеников есть, там все написано про всех! - Он нашел нужную страницу и вел пальцем по списку, искал Монину строчку. - Вот, смотрите!..
Все сгрудились возле Ботанина, заглядывая ему через плечо, маленького тощего Витьку и не видно стало. Мона смотрела и ждала, что они будут делать дальше. Тут Надька Плуговенко вылезла из общей кучи и недовольно сказала:
- Ну тебя, Боташка, чего придумываешь! Написано же - русская!
И куча развалилась, дети разочарованно расходились по партам, а Ботанин все читал строчку в журнале и шипел:
- Я знаю, я знаю...- но уже тише, тише. Худенькое острое лицо, прикрытое ровной челочкой, покрылось красными пятнами, и все его маленькое тельце как-то сжалось, плечики шевелились под коричневой фланелевой курточкой с начесом, и тонкие ножки в высоко зашнурованных ботинках мелко переступали на одном месте.
- Бедный Ботанин, - думала Мона, - не знает, что еврейка это не ругательное слово, это просто народ такой. Есть русские как папа, есть евреи как мама, есть татары, есть мордва, даже немцы есть. Все народы в нашей стране равны, и никто не лучше других. Так мама говорила. Мама обьяснила, что по закону я могу писаться как хочу, но лучше писаться русской, по папе. Не потому, что русские лучше евреев, а просто чтобы меньше выделяться. Евреев совсем мало осталось, до войны было гораздо больше, а теперь гораздо меньше, и поэтому они очень бросаются некоторым в глаза. И эти некоторые могут быть очень опасны, могут обзываться или даже драться, и лучше так, по папе.
В класс зашла Анна Ивановна и сказала:
-- Ты чего это, Ботанин, делаешь? Ну-ка положи журнал на место, кто тебе разрешил его взять? Быстро садись за парту. Перемена кончилась, все, тишина! Сейчас у нас чтение, достаньте учебник и положите на парту! Тихо, не стучать крышками! Усова, перестань разговаривать! Мосин, иди к столу. Так, начинай, третий параграф! Ну что ты мямлишь, совсем за лето читать разучился!
Мосин читал по складам и запинался, потел и краснел. Он и правда забыл как читать, летом были дела по-важнее. Дети, кто умел, старались прочитать параграф вперед, неизвестно ведь, кого Анна Ивановна после Моськи вызовет.
Мона всю книжку прочитала еще летом и сейчас не читала, смотрела в окно. За окном был школьный двор, спортивная площадка с прыжковой ямой, пара чахлых берез.
Еще три урока, - думала Мона, - и можно будет уйти домой. До Детского Мира надо идти с девчонками, а потом уже все, пока до завтра!
В третьем ряду возник какой-то шум, кто-то засмеялся. Моська перестал читать, посмотрел в дальний угол и радостно заржал.
- В чем дело, Мосин? - строго спросила Анна Ивановна, - самому смешно стало, как читаешь?
- Смотрите, Анна Ивановна, гы-ыы! Боташка опять обоссался! Гы-ыыы!
На предпоследней парте сидел Витька Ботанин , закрыв лицо локтем, и с вызовом выглядывал из-под рукава.
- Ботанин, в чем дело? Опять на перемене не сходил в уборную? Иди домой, переоденься и приходи ко второму уроку! - сказала Анна Ивановна. - Все, перестали смеяться! Встали, все разом! Тихо, без стука, сели! Встали! Не стучать крышками парт! Сели, руки сложили перед собой! Встали! Сели! Так, теперь хорошо. Продолжаем урок.
После Моськи Анна Ивановна вызвала Корчагину читать. Весь класс облегченно вздохнул и занялся своими делами - до перемены оставалось совсем немного времени и больше уже никого вызвать не получалось. Кыра читала по-лучше Моськи, с выражением, как полагается, делая паузы и повышая и понижая голос в нужных местах. Потом Анна Ивановна обьясняла домашнее задание: надо было прочитать пол-страницы и выучить короткий стих наизусть.
- А я уже выучила! - подскочила Кыра, - могу прям счас прочитать!
- Ну ладно, читай, - разрешила Анна Ивановна.
Кыра вышла к доске, разгладила обеими руками будничный черный фартук, из-под которого выглядывали голубые панталоны на резинках, подняла голову к небу и завыла:
Зацелую до-пьяна, изомну как цвет!
Хмельному от радости пересуда нет!
Класс радостно замер в предвкушение Кыриного падения. Анна Ивановна не заставила долго ждать:
- Что ты, Корчагина, совсем с ума сошла? Что ты читаешь, этого даже в программе нет!
- Анна Ивановна, это же Есенин! Я его обожаю прямо, Анна Ивановна! - сложила ладошки Кыра.
- Тебе еще рано обожать, Корчагина, тем более Есенина! Это совсем не детский поэт! Его вообще еще не совсем разрешили! Ты лучше Михалкова обожай, очень содержательные стихотворения и тебе как раз по-возрасту!
- Это про дядю Степу, что ли? - буркнула Кыра и поплелась на свое место.
Тут зазвенел звонок и все побежали на перемену. Мона пошла в библиотеку. Брать там было нечего, у нее дома книжки были гораздо лучше, а просто коридор, ведущий к библиотеке, был длинный и без дверей, и почти никто там не болтался на перемене, и можно было спокойно почитать или просто посмотреть в окно.
В этой школе Мона училась всего третью неделю и все еще считалась новенькой. Они недавно сюда переехали.
2.
Мона, мама и брат переехали далеко-далеко от дома, в Сибирь. Все удивлялись, что в каторжное место, но мама Сибири не боялась.
Когда мама была маленькая как Мона и жила на Украине, на них напали немцы и началась война. Сойти бы маме в ров на Меловой горе, куда сошли все евреи из Славянска, да повезло - дядина русская жена Серафима отказалась эвакуироваться, осталась в Донецке под немцами, и он отдал свой семейный литер маминой семье.
Так девочка мама попала в Сибирь. Ехали долго, с пересадками. По дороге их поезд разбомбили, все бежали в разные стороны, в поле, и девочка мама потеряла своих под бомбами, но потом все же нашла, и они опять поехали. Один перегон они ехали в почтовом вагоне, сидели на ящиках с посылками. На станциях в пунктах питания за едой были огромные очереди, и взрослые не всегда успевали добыть хоть какую-то еду, и некоторые люди в вагоне открывали посылки и ели чужие продукты, но мамина семья этого не делала, потому что нельзя брать чужое.
Литер был до Ленинска-Кузнецка, там они и прожили всю войну. Взрослые работали на производстве, и девочка мама с десяти лет ходила на поле работать, полоть, собирать. За день работы ей давали пол-ведра картошки или маленькую бутылочку постного масла. Было трудно, но выжили почти все. Только старая бабушка умерла, но она была совсем старая, лет 70 или даже больше. Первая зима была очень холодная, даже цветок на окне замерз, и мало еды, и совсем не было лекарств. А после войны стало легче и мама знала - в Сибири жить можно.
Город был рабочий, небольшой, вдоль улиц тянулись длинные сточные канавы, в них полоскалась темная вода. Через канавы были проложены деревянные мостки. В центре несколько улиц были застроены высокими четырех и пятиэтажными домами, а дальше простирался частный сектор.
Мама устроилась в железнодорожную школу, преподавать немецкий язык. Комнату им дали только через три месяца, и они прожили их при школе, в пионерской комнате. В этой же пионерской кроме них жила еще одна учительская семья, но в другом углу. Мама с маленьким братом спали на дермантиновом диване. Спинку дивана сняли и положили на пол, на ней Мона спала. А первого сентября Мона пошла в эту же школу во второй класс.
Во дворе школы стояли дети, ждали начала торжественной линейки. Мона подошла к своему классу. Все дети повернулись и посмотрели на нее. Она была новенькая, никто ее не знал, и она никого не знала. Мона улыбнулась и поздоровалась, но дети строго смотрели и разговаривать с ней не хотели. Тогда Мона отошла немного в сторону и стала ждать начала линейки, как все. Тут к ней подошла девочка, стоявшая также немного в стороне, и спросила:
-- Ты новенькая? Как тебя зовут?
Девочка была по-больше других, светловолосая, с большим добрым лицом. Под школьным фартуком она была перевязана крест-накрест большим платком.
Это вместо кофточки, - догадалась Мона, - и пахнет она так странно, как мама, когда готовит обед и режет лук.
- Меня зовут Мона, а тебя?
- А я Надя Корниенко! Хочешь со мной сидеть?
- Ладно, давай, - сказала Мона. Тут к ним подошли сразу три девочки и наперебой стали говорить:
- Чего ты, Надька, к новенькой пристала? Все равно она сядет, где Анна Ивановна посадит, и уж конечно не с тобой на последней парте! А ты, девочка, не слушай ее, чего ее слушать! Лучше расскажи, откуда ты приехала и какая там школа и вообще?
Мона только хотела им все рассказать, но тут прозвенел звонок к линейке и директор вышел на середину и начал говорить речь и все стали слушать, а потом их повели в класс и конечно же учительница Анна Ивановна посадила ее за вторую парту с мальчиком Олегом Петриченко. Мальчик был большой, кудрявый и все время крутился за партой, за что Анна Ивановна непрерывно делала ему замечания.
Так и пошло. Утром Мона шла на занятия, а потом в детский сад за братом. Он никак не мог привыкнуть к садиковским правилам, все время что-нибудь нарушал, и не ел детсадовскую еду, и воспиталки на него непрерывно жаловались. Мона приходила и заглядывала в группу, и все дети играли, а маленький брат сидел за столом и плакал над тарелкой молочного супа.
Мона тоже не ела молочный суп, там были такие противные пенки. До прихода Моны воспиталки не выпускали брата из-за стола, говорили:- "Сиди, пока не сьешь! Мы в войну такого не видели! Совсем эти дети обнаглели!" Это они его так воспитывали. Но как только Мона приходила, они его с радостью отпускали и уже не хотели больше воспитывать. Мона подозревала, что они просто мучают маленьких детей для собственного удовольствия, но ничего не говорила, а просто старалась забрать брата из сада пораньше.
Они шли через осенний Сад Железнодорожников, мимо фонтана без воды и гипсовых пионеров с веслами и теннисными ракетками, и играли в кучах осенних листьев и приходили домой в пионерскую комнату, ели вкусную домашнюю еду и играли в свои немногочисленные игрушки, а потом приходила мама, они ужинали и ложились спать. А потом им дали комнату в коммуналке на третьем этаже четырехэтажного дома, большую, целых двенадцать метров и они переехали. Теперь у них была комната и дверь, которую всегда можно было закрыть, и это было здорово, и старая жизнь стала забываться, как сон, и новая жизнь обступила со всех сторон и стиснула как тесная перчатка маленькую руку.
3.
Мона шла по коридору в сторону библиотеки. Вдруг у стены обрисовался Витька Ботанин в сухих штанах. И откуда он только выскочил, прямо как сквозь стену прошел. Его маленькое личико подергивалось, ротик кривился от натуги, и он шипел, с ненавистью глядя на Мону:
- Еврейка, еврейка!
Да, подумала Мона, сам по себе он не отстанет. Она остановилась, молча глядя на Витьку блестящими круглыми глазами. Витька замолчал, засмотрелся невольно в эти коричневые зрачки с ярко-синей обводкой по краям, а мать говорила, у евреев глаза черные от христианской крови, а у этой какие-то не такие, чего это она молчит, чего ей надо.... Никого нет, думала Мона, надо сейчас или ... Витька пригнулся, рванул бежать, но было поздно. Большая, тяжелая Мона схватила его, маленького, худенького Витьку за шею и повалила на пол и надавила коленом на спину. Витька прикрыл голову руками и заскулил нечленораздельно что-то жалостное, и гадостно задергал ножками.
- Ладно, не ссы, Ботанин, не буду бить, - сказала Мона и встала, и пошла дальше по своим делам.
Ботанин полежал, подождал, хотел закричать, но - он был один в коридоре, проклятая еврейка ушла, и никто ему теперь не поверит, что она его чуть не убила. Правильно мать говорила, жалко, что их немцы всех не поубивали, расплодились опять, чертово семя. А как она смотрит в глаза и молчит, ажно в животе болит, не знаю, что бы сделал, только б не смотрела. Штаны опять были мокрые, но не сильно, если зайти в класс через заднюю дверь и сидеть за партой и не вставать, никто и не заметит. Других сухих штанов все одно нету.