Аутфит князя Дракулы был роскошен: корона из стразов, два платья, шампанское и бордо, чтобы носить одно поверх другого, башмаки архиерейской парчи и поверх всего - чёрный бархатный плащ с красным атласным подбоем, стелющийся по земле. Вернее, полке витринного шкафа, где стоит кукла. Парадное одеяние для моего семидесятисантиметрового любимца только вчера прибыло с фирмы, не исключено, что оставив клочок-другой на таможне, потому что по всей коробке перекатывался звонкий кругляшок: бусина или бубенец от чего-то условно буддийского. У корейцев положено вместе с заказом преподносить клиенту сюрприз, вот его, думаю, и схарчили. Хотя на кой бес таможенникам, скажем, чётки с черепами или погремушка из берцовой кости утопленника?
Зато открытка осталась. С надписью: "Put it under the pillow and sit down".
Дословный перевод был яснее ясного. Метафорический - "Положи это под подушку, может чего и вспомнишь".
От загадок я тащусь, гадания изучаю, а тут передо мной явно было и то, и другое, и немного третьего.
Что мне предлагается сделать? Выспаться на костюмчике? Аутфит дорогущий, почти как вся кукла, помять было бы глупо. Заховать бусину под подушкой, а самой сесть сверху? Так я на неё, одинокую, голову кладу. В смысле на подушку. Потому что других в квартире нет. Покуковать рядом? Ночь близко, а я жаворонок: чуть смеркнется, так уже в сон клонит.
Вот и поспим - глядишь, что и высидится из яичка. Всё равно дальше сна не убежишь.
Не тут-то было.
Обычно моя дрёма сразу обращается в вялотекущий кошмар. Будто, как в молодости, мне надо на службу, а то и на лекции в институт. Это притом что отработали, отучились, сложили лапки на груди и ловим конкретный кайф.
Громада Института попирает землю не знаю сколькими этажами: считать их бесполезно, один раз выходит семь, другой восемь с половиной. Он и при жизни отличался порядочной долей архитектурных идиотизмов, мой ЭмПэГэИ: не со всякого уровня можно было попасть по лестнице на нижний или верхний, кое-где приходилось чесать левой рукой за правым ухом, делая крюк через этаж. Вдобавок перманентный ремонт с выдранными паркетинами и ламинатинами, свёртками вшивого линолеума и зловредным запахом краски. В придачу расформирование тех туалетов, которые избежали реформирования: где было М, стало Ж или вообще никак. Внутренность перекручена, словно у домика случился заворот кишок, слепые отростки тупиков заканчиваются крутыми ступенями, двери лифтов перекошены или вмиг делаются такими, когда транспортное средство предстаёт перед тобой. Так и кажется, что оттуда пыталась выбраться чья-то заблудшая в кулуарах душа. Царил здесь, как помню, яркий, даже слепящий дневной свет - между прочим, круглосуточный. Ходили упорные слухи, что происходило всё это от близости храма, который в советское время арендовал институтскую землю, а теперь обосновался задаром: всем известно, что церкви стремятся сесть на место древней силы, а там вечно случаются шуточки с пространством и, кстати, временем. Оттого студенты постоянно опаздывают на занятия.
Безвыходная ситуация. Точнее, бесприходная. Потому что когда я на сей раз захожу в свой отсек и бросаю сумку на кресло, меня выдёргивают из-за стола категоричной просьбой отнести одно туда и принести другое оттуда. А я не из тех, что перечат начальству.
Ибо сон соблюдает одно условие: выйдя, ты уже не сможешь обратно вернуться. Прощай, сумочка, прощай, завтрак в коробке, прощай, моя чайно-кофейная кружка с пухленьким Красавчиком Путти на фарфоровом борту!
Первое время, пока я никуда не девалась из родимого коридора, всё было в норме. Немёртвый свет, несытный воздух эйр-кондишена, невидимая пыль под каблуками.
Лифт тоже обыкновенный, скоростной, как в Университете на Воробьёвых горах, только подозрительно податлив на двери и ухает вниз с такой скоростью, что я на миг повисаю в невесомости, а грудь стискивает спазмой.
Двери открываются и выбрасывают меня...
В широченный тёмный коридор, по обеим сторонам которого двери, окантованные красным мерцанием. На дверях номера - вполне внятные, однако нужный совсем вылетел из моей головы.
Запах дыма, как от степного костра, на котором пекутся и слегка пригорают лепёшки.
Жаркий пол, отчего так и тянет разуться, как на пляже с плоскими камушками.
И к тому же - буквально бархатная тишина вместо привычного институтского гвалта.
Одна из дверей вдруг приоткрывается. Оттуда тянет белесоватым сиянием. Я подхожу и становлюсь на пороге - спросить дорогу или ещё что.
Внутри как в огромном яйце. Свечение становится более внятным - молочный опал с зеленоватой игрой. Далеко в облаках теряются цепи, на каждой из которых подвешена зыбка, плотно укрытая кружевами. Кружева колышутся, сквозь них глядит нечто странное. Страшное. Разной степени омерзительности. У каждой зыбки по девичьей фигуре: тело неподвижно, лицо застыло в благостном оскале утробной нежности. На заднем фоне суетятся фигурки поменьше, будто бы детские.
Хочу сделать шаг внутрь...
- Стойте где стоите! - слышен голосок. - Я сейчас. Светония, он по моей наводке. Подмени, хорошо?
- Надоело, Вирджил, - отзываются из банно-прачечного тумана. - Учти, с тебя за прошлый раз причитается.
С той стороны ко мне подходит девочка лет десяти-одиннадцати, смуглая, кудрявая, темноглазая.
- А вот туда не надо - съедят, - говорит Вирджил. - Знаете, что там в колыбельках? Полые младенцы. Не записанные в плане. Их вымолили, но нельзя же отпускать наверх тело совсем без души. Вот и спеют, и переспевают, и клянчат себе хоть завалященькую душонку. А если долго не выгорает - сосут из кого попало. Раззявы у нас долго не держатся, поняли?
- Не очень. Но мне явно не туда... Вирджил?
- Если полностью, то Вирджилия. И, слушайте, я вас на всякий случай провожу.
- Ты разве знаешь, куда мне надо?
- А вы сами знаете? И никто кроме вас не знает. Ничего, пустим в дело нюх.
Девочка плотно ухватила меня за руку и поволокла подальше от опасного места. Словно у нас под ногами горело.
- Слушай, а почему здесь полы такие тёплые?
- Добрыми намерениями вымощено, - она пожала плечами. - Добрые дела, когда доходит до исполнения, мало кого согревают. Потому что кроятся не по фасону получателя, а по мерке того, кто произвёл.
Теперь на дверях вместо номеров поблёскивали картинки, но тоже непонятные.
- Выбирайте иероглиф.
- Как именно - тот, что позатейливей? Не понимаю. А если я не знаю, то, может быть, ты скажешь, где поинтереснее? И, пожалуй, с чего принято начинать.
- Принято, - повторила девочка с лёгким презрением. - Ну ладно. На вашем месте я бы начала с одежды. Вон вы любите чёрное, а вас всю жизнь наряжали в серое, будто бы вас чёрное старит. Серость - это ведь не ваше.
- Бутик? Ателье? - Вопрос о деньгах как-то перед нами не встал.
- Всё сразу.
И толкнула близлежащую створку.
Невозможно было представить такое множество оттенков чёрного, тем более назвать. Смоляное, антрацитовое, графитовое, эбонитовое, землистое, кремнёвое, воронова крыла, бычьей крови... и уже исчерпаешь язык. Говорят, мастерицы, что ткут бухарские ковры, могут различить и назвать пятьдесят и более оттенков красного - он тоже здесь присутствовал, оттого мне почудилось, будто меня завернули в ковёр, как царицу Клеопатру. Или то был шатёр кочевника.
Хозяйка, статная рыжекосая дама на возрасте, подошла с поклоном и любезностями:
- Рада помочь новому гостю. Извольте выбрать.
Тут передо мной возникли бесконечные ряды одеяний, чьи два ведущих цвета отливали всеми цветами радуги и роняли на стены и пол такие же отблески.
- Не трусьте, - Вирджилия несильно пихнула меня локтем под ребро, - ваше само под руку ляжет.
"В конце-то концов, здешнее разнообразие сводится к регулярности, как спряжение немецких глаголов, - пришло в голову. - Трико, туника и плащ, длинное платье и пелерина, широкая блуза с шароварами и поверх них жакет".
Как-то интуитивно выбралось последнее: и практично, и легко влезать. Натянулось без особого труда, словно до того на мне ничего ровным счётом не было, и село как влитое. Кудри зашевелились на голове и стали расти, пока не достигли сборчатого воротника, грудь вздохнула свободней, талия и живот втянулись.
- Носите на здоровье, - снова поклонилась хозяйка, провожая нас обеих до двери. - И пусть моё мастерство сделает вас ещё краше.
Что за чудеса такие!
- Ваш наряд потому и ваш, что подгоняет вас под себя. Под истинный облик, - объяснила девочка, слегка посмеявшись над моей растерянностью. - Не сравнить с идеалом, но, скажем так, выглядит неплохо. По одёжке, как ни крути, встречают.
- Где?
- Хотя бы в таверне с плясками. Это называется кафешантан или я что-то путаю?
- Наверное, слово устарело. Можно сказать "кабаре". А можно и не говорить.
Мы снова сели в лифт, который опять двинулся, причём в неясном направлении - почва ушла из-под ног, но тело набрякло тяжестью.
На полупрозрачных, как стрекозиное крыло, створках заведения кто-то нарисовал витраж по мотивам Тулуз-Лотрека: улыбки, обрамлённые пышными чепцами, каскад летучих оборок, приветственно помахивающие ноги в белых панталонах, чёрных чулках и башмачках на каблуке. При виде последнего мой взгляд оборотился на мои собственные туфли - они вроде как должны были остаться прежними, но незаметно для меня превратились в нечто средневековое. Ну, почти. Впоследствии многое появлялось, едва стоило о том подумать.
Едва мы вошли, как в лицо грянул полный Орфей c Оффенбахом. И, разумеется, пока мы искали свободный столик, на эстраде отбрыкивали разудалый канкан, выстреливая обутой ногой прямо в зрителя. Девушки были несколько более раздеты, чем на входной афише, но оборки вполне себе присутствовали. Кроме того, их черно-алые ряды были слегка разбавлены двумя или тремя кавалерами, которые помешивали варево длинными ложками худощавых тел. Что ввергало нас назад в Прекрасную Эпоху.
Не успели мы сесть за столик, который освободился как бы по волшебству, как нам уже подали меню и две тарелочки с рассыпными закусками, чтобы с приятностью провести время за чтением. Мои пальцы сами собой туда потянулись, но Вирджилия...
- Вы уверены? Есть поверье, что нельзя в царстве мёртвых есть пищу мёртвых, иначе останешься там навсегда.
- Если ты там, ты уже там, и тебе по сути всё равно, - произнесли мои губы независимо от меня. Ротовая полость уже была забита чем-то жутко вкусным - снаружи рассыпчатым, внутри тягучим, от чего вконец испортилась дикция. Когда мы справились с этим, подали горячее: подобие сладкого мяса моих детских лет, запечённого в горшочке с крышкой из теста.
Когда наши глаза оторвались от хорошо подчищенных тарелок, обстановка сменилась. Лихой кордебалет плавно обернулся карнавалом, что означало, кроме самих масок, несколько большее разнообразие в рядах женского и солидную прибавку мужского пола. Кавалеры, в отличие от пестрящих всеми цветами и оттенками дам, выглядели черно--белыми денди. Метафорически можно было сказать, что мужчины заправляли балом, а женщинами заправляли ту крутую похлёбку, которая здесь варилась. . И временами пробовали - хищно и в то же время грациозно приклоняясь к шейкам партнёрш (иногда, по правде, партнёров), впиваясь в кожу страстным поцелуем.
Мне пришлось некоторое время сверлить взглядом личины, чтобы понять странность.
- Из них ведь почти треть в костюмах противоположного пола.
- Почтенная традиция. Маскарад на то и создан, чтобы не узнавали, кто перед ними. Кстати, не треть, а по крайней мере три четверти: вы, новички сверху, приносите сюда свою самоуверенность и свои ошибки. Считаете, что выучились разбираться в таком с налёта.
Это был камень в мой огород, но пришлось отпарировать миролюбиво:
- Неважно: лишь бы каждый сам понимал, кто он есть под всеми наслоениями.
Имелась в виду моя трепетная личность, но Вирдж словно вспыхнула и загорелась:
- Думаете, они хорошо в этом разбираются? Только пробуют. Пытаются. И себя пытают.
- Каким образом?
Она, кажется, только и ждала моего вопроса:
- Вы взаправду хотите знать? Тогда пошли, и скорее, время не терпит. Только люди могут терпеть, и то не все.
Снова она забрала мою руку в свою, и мы отправились. "Жаль, что лишь мимолётно на красотищу глянули, - подумалось мне. - Всё бегом, а куда спешить - не знаю".
Снова лифт, снова парение.
- И куда я теперь хочу, по-твоему?
- В дом терпимости, - проговорила Вирджил, звоня в широченную - как говорится, три пьяных в дребезину гусара верхом проедут - и высокую дверь с готической аркой наверху.
- Э, а не рановато ли тебе?
Она рассмеялась:
- Придётся выдать тайну, если вы до сих пор не догадываетесь. Я родом из античности. Древний Рим, представляете. И вот ещё беда: на само пороге перехода вляпался в женское тельце, причём махонькое, и не знаю, что теперь делать. Говорят, медитациями его можно изменить через век-другой, но ведь оно такое потешное и даже милое. И успело меня к себе приспособить.
О том, годится ли внедряться в бордель именно мне, какая ни будь у меня свита, речи не шло.
Дверь крякнула, покряхтела, словно потягиваясь всеми костями, и отворилась.
Внутри не оказалось ни потолка (разве что свод, выраженный весьма туманно), ни стен, за которые сходил частый кустарник, посаженный по всему периметру. Периметр, кстати, имелся. И беседки посреди осенней рощи, выдержанной в багряно-охристых тонах.
Народу было немного, атмосфера показалась мне вполне благопристойной: одни люди прогуливались, другие сидели прямо на земле, укутавшись в вуали. На моих глазах фланёр протянул руку женщине (или кому-то похожему), поднял, поцеловал прямо сквозь вуаль и увёл в одну из беседок.
- Вот и славно: радость обоим, - тихо сказала мне девочка (или взрослый сочинитель). - Эти двое с собой определились или на пути к тому. Двойной орешек. Две стороны одной монеты. А по виду ведь какие разные!
- То есть это не лупанар, - мне пришло на мысль употребить словцо из его родного языка, чтобы получить конкретный ответ. - Не бардак и не публичный дом.
- Нет. Только дом, где все друг к другу терпимы и стараются постичь и принять отличие чужака, - кивнул он. - Вы называете такое толерантностью.
- А почему секс? Или я ошибаюсь?
- Да потому что это последний порог, который надо преодолеть, и последняя точка преткновения, - усмехнулся Вирдж. - Вспомните, кто вас окружал последние двадцать лет.
Ну ладно, чужие ценности, только ведь есть правила насчёт того, кого и как можно затаскивать в постель. Постель - это святое.
Должно быть, Вирджилий, существо, не соответствующее самому себе, так сказать, в квадрате, понял мои чувства с одного взгляда. Его ведь явно обучали быть поводырём или - как это? - психопомпом.
- Вы бы не прочь сейчас убраться отсюда, верно? - сказал он.
- Если начистоту... - меня так и тянуло признаться в своём страхе, но с губ сорвался встречный вопрос:
- Ты ведь нарочно предупредил? Паниковать надо было либо раньше, либо уж никогда. Но поинтересоваться, какие способы ведут к успеху, - дело вообще-то не лишнее.
Далее все события напоминали сапоги всмятку. Будто само пространство скомкалось от жары и потеряло по крайней мере три единицы измерения. В подобии лаборатории или НИИ, куда мы перенеслись, сотрудники долго и со смаком объясняли действие пеньковой верёвки, пули, ножа и топора, ядов - от исторически прославленных до неожиданных в своей заурядности - и изящно подстроенных несчастных случаев. Описывая все тонкости, они производили изрядный гвалт и суматоху, так что голова у меня закружилась и окончательно съехала с катушек. То есть с плеч, но фигурально.
- Ничто из этого стопроцентного успеха не гарантирует, - заключил я в финале. - И удовольствие ниже среднего.
- Верно. Куда уж дальше-то помирать, - отозвался кто-то за моей спиной. - Переходишь на другие уровни, выше, ниже или просто затейливей; только и всего-то. Называется "уйти, чтобы остаться".
Они заспорили и едва не кинулись в драку с применением своих особенных средств. На шум из соседнего помещения выглянул некто кряжистый, невысокий и широкоплечий. Алая полумаска пересекала физиономию наискосок, будто он сбежал с того же карнавала, что и мы с Вирджилом.
- А ну встать смирно! - крикнул он густым басом-буффо. - Долой кустарщину и самодеятельность, дорогу квалифицированным профессионалам!
- Янечек, - Вирджилий отлепился от моей руки, которую, оказывается, всё это время судорожно стискивал, - ты очень кстати, а то нас с экскурсантом вконец, извини меня, затрахали. Давай тащи к себе - ты ведь у нас логическое продолжение экскурсии.
- Ян - это кто? - спросил я.
- Ян Мыдларж, мировая знаменитость. Нанялся на должность исполнителя, влюбившись в приговорённую, думал - ему её в жёны отдадут. Такой уж романтик! Но Ян был лишь учеником, а она отравила мужа, поэтому ничего не вышло. Дальше-то много хорошего было: однажды он обезглавил двадцать семь человек всего четырьмя мечами, и так ловко, что они не успели ничего почувствовать. Женился дважды - первый раз по традиции, на дочери клана, второй, в семьдесят семь, - по взаимной любви. Сын им гордился и обещал, что с гордостью примет за ним меч во граде Пражском.
- Выходит, он палач?
- Исполнитель суровых приговоров.
Тут мы пришли.
Апартаменты нашего харизматичного знакомца были выдержаны в обычном для этого места мрачновато-ярком духе. Не удалось избежать и явных анахронизмов: посередине зала высилась хорошо узнаваемая гильотина, как следует отполированная и отделанная палисандровым шпоном. Постель, с покрывалом из папского атласа, была задвинута в угол и окружена ореолом пафосного вида орудий. В моё время модны были выставки-демонстрации пыточного арсенала, так одно сравнение со здешними штуковинами выдавало в них дрянную китайскую подделку. Если бы кто-то помимо меня мог их сравнить...
Но фокусом интерьера, в котором скрещивались лучи и взгляды, был нагой двуручный меч, повешенный на стену там, где добрый христианин поместил бы распятие. Это был первый предмет в глухом подземелье (или не подземелье, кто его знает), который сверкал, точно солнце или алмаз.
И кто-то здесь по правде живёт? То есть взаправду, а не содержит музей? Непонятно: мне показалось, что на ярусах много пустых номеров. Во всяком случае, запертых.
Вместо того, чтобы задать вопрос, я озвучил совсем другой:
- Почему клинок не в ножнах? Хотя бы не в футляре?
Говоря, я нечто для себя прояснил и на ходу поправился.
Ян на правах хозяина отнёс мои слова к себе. Маска тем временем слиняла с его лица вместе с оттенком бесшабашности.
- Ни палач, ни меч палача никогда себя не скрывали и не стыдились. Молва путала, сплетня преувеличивала, простой люд шарахался. А от чего он не шарахался вообще? И нет, перейти в иное место жительства непросто, свобода там или не свобода. Любой мир скроен по обитателю.
- И любой меч, - вырвалось у меня, когда рука сама собой потянулась к его сверканию.
- А вы не из трусов, - одобрительно кивнул он. - Без малого дотронулись до лезвия - а это значит, что мой сердечный приятель хотел поставить на вас метку. Либо для себя, либо чтобы от себя защитить. Вирджилий был прав, когда взялся провожать вас по нашим катакомбам.
Иногда внятно чувствуешь переломный момент - и нутром, и кожей. Тогда как-то враз перестаёшь плыть по течению.
- Знаете, Ян, если мне придётся уйти отсюда не по своей воле или я захочу надёжности... Или мало какие будут обстоятельства... Будете ли вы оба рады свиданию? Могу я получить гарантию в обиталище, законы которого мне очень мало знакомы?
- Как стойкую опору во время землетрясения?
Получив мой утвердительный кивок, Ян ответил:
- Даю слово. От меня зависит не всё, но так много всего, что народ не устаёт удивляться.
- Но я буду иметь право и отступиться, если что. - Признаваться в кое-каких слабостях после похвалы было неловко, да что уж теперь. - Я ведь не хочу особо мучиться. Только если остальное окажется хуже.
Мой "палач под заказ" молча кивнул, а Вирджил тонко улыбнулся:
- Он вас пока не просветил насчёт здешних мук. То ведь совсем не его епархия. У него часто берут взаймы, кое-что копируют. И знаете? Пошли на это посмотрим.
"Это" оказалось рядом, дверь в дверь. Воровать удобнее, хмыкнул мой поводырь. В огромной зале со стенами, покрытыми орнаментом из плесени, паутины и солевых кристаллов, находилось двое. На нас они не обращали внимания - так были заняты друг другом. Тот, что с ног до головы в коже и бархате, от души лупцевал плетью того, кто пребывал в почти полном костюме Адама. Наручники, ошейник, фаллокрипт и рукоять плети были густо усыпаны драгоценными камнями и выложены серебром - держу пари, что всё было неподдельным. Стоны и вздохи с обеих сторон сплелись в благозвучную фугу.
Всё было ясно. Оставалось лишь поверить.
- Все аттракционы исчерпаны? - спросил я у провожатого.
Он покачал головой:
- Не совсем. Остался последний визит. Кстати, увидите вполне реальный выход отсюда. Заинтригованы?
Мне хотелось сказать, что моя заинтригованность с недавних пор распространилась на иные предметы, но молчание иногда самая лучшая политика.
Наверное, лифт глубже не ехал - опасался расплавиться. С другой стороны, спускаясь по широким ступеням, мы оба чувствовали себя в жарком и дымном лете две тысячи десятого года. Вот до или после рождества божьего сына, который появился на свет в четвёртом году своей эры, сказать мы оба затруднялись. Одно ясно: тогда мы казались себе такими молодыми, что Белое море нам было по колено, Чёрное - до хренова корня, Жёлтое мы могли выхлестать одним глотком, а Красным опохмелиться на следующее утро.
В таком вот безбашенном настроении духа мы оказались перед высокими створками, ведущими в котельную, - по словам моего провожатого, отсюда тепло подавалось на все ярусы подземного небоскрёба (его собственный термин). Сквозь узкую щель прямо в зрачки впивалось и помаргивало рыжее пламя, дым въедался в глаза и ноздри, но в целом чувствовали мы себя боевито.
Створки неторопливо распахнулись навстречу. Острый банный пар ринулся навстречу вместе с сизыми клубами, что было против любого из законов термодинамики. Думаю, что рассудка тоже.
До самого верха высились огненные стволы колонн, букеты их капителей лизали мрачные своды трепещущими языками, базу в виде костра попирал закопчённый котёл. Повсюду вились медные трубы. Внутри путаницы труб и котлов сновали мужчины атлетического сложения с блестящими от влаги торсами - Ян показался бы по сравнению с ними ребёнком. Удивительная деталь: растрёпанную шевелюру каждого из прислужников украшал венок из листьев. Лавр сочетался здесь с дубом и миртом. Ангелы, вроде бы пробормотал Вирджил немного в нос. Занимались они непонятным - носили и подкладывали в пламя рулоны и свитки, исчерченные письменами. В костре знаки на мгновение прояснялись, вспыхивали рыжим золотом, но потом всё, кроме живой оболочки свитков, становилось чёрным.
Я было оробела от этой картины, но тотчас же вспомнил, что трусость - плохая спутница жизни и далеко не помощник в смерти, и взял себя в руки, крепко обхватив ими плечи.
И только тогда увидел, что Вирджилий подводит меня к тому, кто единственный изо всех здешних не работал. Немного более щуплый и жилистый, чем остальные, он сидел на камне, согнув ногу и спустив наземь другую, и отстукивал пальцами на колене сложный ритм. Вместо венка на нём был кожаный обруч с блестящими жёлтыми заклёпками.
Услышав нас ещё на подходе, мужчина оторвался от занятия и поднял голову. Глаза показались мне колодцами, на дне которых сияли и притягивали мой взгляд мрачные звёзды.
- А, вот цветочек-протея, меняющий пол по своему желанию и даже без оного, - констатировал он. - Не удивляйся: старый Вольфганг Асмодей вездесущ, как Санта Клаус. Сколько вас ни приди, всех поймёт и поимеет, со всеми побеседует по душам. Чадно, смрадно и дым столбом, говоришь? Ярким пламенем и без остатка сгорают лишь святые, а их не напасёшься. Обыкновенные людишки почти полностью уходят в шлак. Приходится держаться середины.
- Она... он ищет окончательный выход, - внедрился Вирджил в паузу. - То есть запасной. То есть на всякий случай.
- Не нужно говорить за меня. - Отчего-то во мне вспыхнула дерзость. - Мой друг прав, конечно, но то не вся правда. Я проявляю интерес и к уходу - наряду со всем остальным.
- А. Что же, секрета в этом нет, - говоря это, Вольфганг Асмодей махнул рукой с зажатым в ней стилосом куда-то вглубь. - Смотри: тот дальний котелок и есть дверь. Не ветхая декорация на холсте, а вот именно что она самая, без обмана.
Я вгляделся. По мере того, как мои глаза фокусировались на картинке, она выступала из марева и оживала в деталях: ручка посудины, зацепленная за крюк, бульканье кипятка, горящие поленья, при виде которых приходила на ум горестная судьба Буратино, вечного театрала.
Зрелище было, однако, не из книжки "Золотой ключик", а из фильма про побег из Алькатраса. Там сотоварищи пронырнули под механизм, где была форсунка, периодически пускающая струю горящей нефти для подогрева. Впрочем, я вполне мог спутать огонь с морской водой.
- Что горит в огне под котлами? - пробормотал я.
- То, что они выдумывают, - объяснил он, нисколько не удивившись. - Здесь ведь все поэты и сочинители. Пишут и остаются недовольны созданным - ведь лишь неудовлетворённость отличает человека от зверя. Пачкают бумагу, папирус и пергамент, - и в топку на растопку, чтобы плоть закалилась и стала огнём, а огонь плотью. Ведь один огонь вечен. Ты не удивился, кстати, повстречав наяву все свои любимые выдумки до единой? Каждый из вас творит вселенную своих страстей и желаний. И ты. И они. И, к вашему общему сожалению, я. Ту, в которую входят все остальные.
- Может быть, здесь вообще не стоит хотеть? - спросил я.
- Что же, ад - место, где все желания исполняются. В том числе и об отсутствии всяких желаний, - мой собеседник пожал плечами и усмехнулся. Очень по-доброму. Отчего я перестал судорожно стискивать себя самого и расслабился.
Нет, надо же - узнать, что ты в аду, как раз когда он начал тебе не на шутку нравиться!
- Если это ад, то как выглядит рай? - спросил я. - Это ведь он за дверью?
- За дверью - пробуждение и явь, - объяснил мне Асмодей, как малолетке. - Рай - аверс, мы - реверс, только и нужно, что через гуртик перебраться. А гуртик у каждого в голове. Всё себе уяснил или ещё остались вопросы?
- По крайней мере, мы вроде как сможем сюда вернуться, - успокаивающе заговорил Вирджилий. Голос у него стал куда более взрослый. - Мало ли здесь интересных вещей, которые стоило бы описать и скормить огню?
Мы попрощались - много вежливей, чем поздоровались, - и пошли назад. А в затылки нам летело:
- Верно решили. В раю ведь не на одних арфах бренчат. Там ниспровергают и переплавляют вселенные вместе со всеми обитателями. Не всякий может такое выдержать.