Она читала стихи. Они оживали, блестели чувствами настолько, что перехватывало горло. Прошлое вставало перед глазами, сверкая новыми гранями. Слова терялись, не давались выговору, выскакивая из головы. Приходилось подсмотривать, расставляя их по местам.
Краем глаза Ася цеплялась за лица. Хотелось всмотреться, узнать, понаблюдать за ними - но картинка блекла в голове, нарастала паника и, отбросив мешающую прядь волос назад, Ася сосредоточилась на стихах. Посмотрела на клетчатый потолок, несколько раз вдохнула-выдохнула, успокоилась и продолжила читать.
Комната была полна народу. На офисных стульях ряд за рядом сидели поэты, прозаики, критики - непризнанные, видавшие виды и совсем молодые. Голос Аси поглощал тишину, наполнял комнату трепетом, чувствами и болью. Она стояла у стола руководителя, видела головы, лица, прически, лысины и шляпы. Выплескивала волны нервов, слез, счастья и мечты, втиснутые в рифмованные строчки.
Тексты кончились. Она - бледная, напряженная, в джинсовом костюме с круглым лицом, маленьким, аккуратным носом, большими серыми глазами, длинными волнистыми, темными волосами - осторожно подняла глаза, судорожно сворачивая в трубочку листы с текстом. Все молчали. Смотрели на неё. Комнату заливал свет, лица застыли, как маски, а она, наслаждаясь, слушала, впитывая, тишину, наэлектролизованную ее эмоциями. За шершавыми, бурыми стенами, покрытыми картинами, на пределе слышимости, не останавливаясь, трещал телефон. Сквозь окно за спиной приникал перезвон и перестук трамваев, взревывания и гудки машин.
- М-да, - произнес крупный, седой мужчина - руководитель. Он потер серую щетину на подбородке и с интересом осмотрел зал. Вздохнул и, встав, обратился к публике. - Вот мы выслушали молодого автора. Интересную, красивую девушку - Асю. Кстати, тебя в паспорте так зовут? - вполголоса поинтересовался у неё руководитель.
Ася зарделась, и невнятно пролепетала:
- Да, нет, почему же...
- Так это, вроде как, псевдоним, - иронизируя, проговорил руководитель. - Ася! Это звучит гордо! Желающие высказаться есть? Ну же, товарищи? Петр? Илья? Ася у нас учится в институте. На каком курсе? На втором? - Ася сдержанно кивнула. - Да, на втором курсе. Молодая, красивая, талантливая. Замужем?
- Ну, что вы... - смутилась она.
- Всяко бывает... - пожал он плечами.
С задних рядов поднялся пожилой, сухонький мужчина с пышными усами и копной седых волос.
- Пожалуйста, Виктор, - сказал руководитель и сел.
- Так значится, мне, как плотнику шестого разряда. Вот... - улыбнулся он и потер ладони друг о друга. - Непонятно, понимаешь... любовь-морковь, грезы-слезы... соплей, значится, куча, а дела мало. Вот, понимаешь, как воду, знаешь ли, в ступе толчешь. Все, как говориться: 'взвейтесь - да развейтесь', - он опять неуверенно улыбнулся, лицо его разгладилось, просветлилось. - А ритм, значит: раз - раз - два - два - и нету. Вот...То раз-два-два, то раз-раз-раз... Значиться, провалы постоянные. Рифмы, понимаешь, непонятные, приблизительные, примерные... - он пожал плечами и развел руками.
Зал возмутился. Несколько пожилых, тяжело накрашенных женщин подскочили и возмущенно воскликнули: 'Как 'какие рифмы'?! Рифмы - это самое главное! Ты ж не прозу пишешь...' Ася отступила на шаг назад, выставив худое, острое плечо вперед, сминая рукой листы с текстами.
- Нет, ну знаешь ли... - продолжил Виктор, настороженно оглядываясь по сторонам. - Анапест там, допустим, мужская рифма, вот... ямб, дактиль, тоже... Это же вроде же не зря придумано же!
Рядом с ним дама с высокой прической громким шепотом заявила соседке: 'Все поэты придерживаются, а этой, видите ли - главное чувство!' Получилось на весь зал. Ася все больше покрывалась краской.
- Да. Но... - начала она, пережидая шум. - Пишется одним образом... Я не напишу другим. Стихи льются, как хотят!
Вскочил юноша солидного возраста и заявил резким фальцетом: 'Простите, но у вас просто словестный понос!' Зал ожил, зашевелился, послышались смешки. Патлатый парень за два ряда от нее внезапно прыснул смехом, но начал сдерживаться и делать серьезное лицо, хотя глаза смеялись, а улыбка ползла на лицо. Ася прикусила губу и опустила глаза.
- Стихи, знаешь ли, должны быть оформлены, - сказал Виктор. Тут же раздалось несколько голосов: 'Вот именно!' Поморщившись, он продолжил, подчеркивая. - Понимаешь? Чтобы их, понимаешь, смог понять не только автор, а еще и все другие... Вот.
Ася подняла лицо и беспомощно улыбнулась, ища поддержки:
- Собственные внутренности на всеобщее обозрение?! Смотрите: правильно разодранное брюхо?!
- Стихи, деточка, требуют большой работы, каждодневного, кропотливого труда, понимаешь, - мягко, но настойчиво говорил Виктор. - И никто, понимаешь, не говорил, что будет легко. А вы тяп-ляп и нате... кушайте. Вот. Ни слова зря! Ни строчки! - он возвысил голос, подчеркивая каждое слово. - Поэт, значится, владеет формой настолько, насколько может подчинить ее собственным желаниям! Не над ним, понимаешь, довлеет форма, а он довлеет и подчиняет ее малейшим вибрациям души! Вот.
- Здесь - вся моя боль. Все мое счастье - находятся здесь, - тихо проговорила девушка, смотря вниз. - Здесь - вся я. Что вы хотите?
- Формы! Формы хочу! Как ты не понимаешь?! - воскликнул Виктор. - Душу рвешь, криком кричишь, знаешь ли... А начнешь читать - непонятно. Что случилось? С кем случилось? Ничего не понятно. Вот... Мне-то что, что у тебя тебе все понятно. Зато мне ничего не понятно. Все это дает форма! Форма, знаешь ли, помогает правильно выражать свои мысли. И уже сейчас нужно привыкать к форме, понимаешь!
- Я думаю, что надо вмешаться, - заговорил руководитель.
- Чтобы быть понятной не только себе, но и всем другим. Вот. Чтобы все было, как все привыкли, понимаешь! Чтобы все было, как обычно! Так то... - наставительно закончил Виктор и опустился на стул.
- Ты ж не только для себя пишешь, - высказалась дама с первого ряда с крупным коралловым ожерельем.
Ася отступила еще на шаг к окну и сжала губы, еще больше сменая листы со стихами в руках за спиной.
- Сначала приходит ритм, - невозмутимо продолжил руководитель. - На уровне 'там-да-там опилки' и так далее, потом выплывают слова, рифмы, интонации, но я не начинаю писать, пока не увижу весь стих целиком. Хожу, могу месяц ходить - бубнить... Хотя с другой стороны форма - не панацея. Можно и душу выхолодить, пока её ищешь. Эмоции - это здорово. Умение их передавать еще лучше. Но быть ими порабощенным - плохо. А просодия должна быть обязательно. Куда в стихах без нее? Есть еще желающие? - поднял он глаза на зал.
Вскочил резкий, высохший парень. Он состоял из каких-то углов, небритой щетины, мешанины цветов в одежде, выпиравшего остро и зло кадыка.
- Да, ни хера ты не угадала, что мы тут прослезимся все. Посочувствуем тебе, юридивой. Жуй с друзьями свои сопли. А мне нахера такую хрень читать... Хотела критики? - Ася неуверенно кивнула. - А то: ведь она же молодая, а вдруг обидится, а вдруг расстроится... Нах! Все понты. Маску на себя натянула: смотрите - страдаю! Смотрите - я грущу! Кукла опереточная, - зал настороженно притих, поглядывая на руководителя, который невозмутимо что-то писал. - Героев нет, сюжета нет - одни сопли! Гений должен владеть материалом. Полностью. До самого дна. А тут: ой, тут я знаю, тут подсмотрела, тут соплями залила. Твои принцы, грезы, мечты - кому это нужно? Откуда они в нашей жизни? Гопники, рвота и говно - вот правда жизни. Правда! А не лицемерие. Вот посмотрите: у меня тут натекло... Посмотрел: и че?! Понты! Лицемерие! И вообще, таких авторов - куча! Такой мукулатуры - тонны! Кому это все надо?! В топку! Все в топку! Приперлась тут: ' Я - поэтесса!' Ты - пыль! В топку!
Надо было ответить, но не получалось и Ася беззвучно открывала и закрывала рот. А внутренний голос твердил: 'Чушь! Не верь!'
- Так! Мы прослушали мнение современной молодежи,- вмешался руководитель.
- Это критика - она сама ее хотела. Пусть слушает! Персонажи должны быть живыми. Чтобы можно было потрогать: чуть-чуть смешными, чуть-чуть неуклюжими, чуть-чуть несуразными!!! Живыми... Из плоти и крови... Не картонными фигурами, которые шаблонно передвигаются туда-сюда. У тебя сплошные тени - бесплотные и невнятные!
Ася отступила еще на полшага назад, опустив голову и выставив вперед плечо.
- Мне понятна твоя риторика, - вставая, успокаивающие проговорил руководитель.
- Я девушке прочитал - она ржала до потери пульса. Сказала: 'Понты - на деле пшик!' Я тоже так могу: вирши кропать и губы поджимать: 'Где вам понять гения?!'
- Давайте, еще желающие? - поднял брови руководитель, оглядывая зал.
- Нет, я еще скажу... - возмутился кадыкастый.
Стараясь никому не мешать, от входа по проходу между рядами стульев прошел, едва слышно извиняясь и слегка раскланиваясь длинный, гибкий человек с косматой головой в мохнатой белой кофте. Руководитель протянул руку:
- Наш герой! Победитель недавнего конкурса, - зал заворожено притих. Гибкий человек неловко улыбнулся, прижал ладонь к груди, и слегка поклонился, неслышно говоря 'спасибо'. Зал раздался аплодисментами. Переждав шум, руководитель продолжил: - Его роман выйдет в следующем номере журнала, через месяц - будет книга.
Гибкий человек подошел к руководителю, что-то спросил, и, покосившись на Асю, бесшумно вышел. Зал молчал, проводив неотрывным взглядом счастливца.
- А начинал так же, как и вы - здесь, - непринужденно продолжал руководитель. - Сидел, молчал, по сторонам смотрел, а сейчас - книга! Молодец.
- Ну хотя бы, в журнале напечататься, - как выдох витало в воздухе.
- Надо запастись терпением и посылайте тексты в журналы. Рано или поздно все получится, - наставительно заметил руководитель. - Главное не отчаиваться. Ну-с, вернемся к нашим баранам. Кто еще выскажется?
- А я считаю, что все у нее хорошо, - подала голос крупная женщина, сидя вполоборота к залу. - Она красивая, стихи пишет... Чувства должны литься, а не течь, как у некоторых, - говорила она крупными, ярко накрашенными губами, изредка поправляя большие очки в роговой оправе на переносице. - Самовыражение - это так здорово. Чуть-чуть подправить и можно в журналы нести - печататься. Это ведь главное - публичность. Писатель - тот, кого принимает публика. Чтоб не только между собой, - на ней было красивое вечернее платье, воротник которого она изредка, когда увлекалась, теребила и поправляла, крупные коралловые бусы. - Чтобы стихи были доступны всем. А она хорошо выглядит. Ее хорошо будут принимать.
Ася уже плохо доходили слова: они текли мимо, не задерживаясь в сознании. Она отступила вплотную к подоконнику и ждала, когда все закончится.
- Так! Я тебя понял, - кивнул руководитель. - Кто-нибудь еще? Тогда я скажу.
- Это летопись чувств, - как ни в чем небывало, продолжала женщина. - Отдохновение никому неподвластное и страстное... Любой поэт выливает свои чувства на бумагу...
- А по существу?
- Это так - искренне! Так - занимательно!
- Я понял.
- Лицемерие! Позерство!!! - с места выкрикнул кадыкастый.
Руководитель поднялся и успокаивающе поднял руки:
- Можно, я скажу, да? Куда мир катится?! Стоит молодая, красивая девушка. Нет, чтоб ей комплимент какой сказать... Вон, как она красиво стесняется... - зал притих. - Форма без чувств убивает, но стихи все-таки искусство формализированное, и должна быть просодия стиха, ритмика. Летопись чувств - только название хорошее, но как же можно без конца записывать одно и то же? Каждый автор приносит в мир что-то новое. Новую краску, новую интонацию. Нельзя всех под одну гребенку: эти Великие и Поэты, а эти - невеликие и непоэты, вообще. Как? На основании чего? Современники Пушкина считали легкомысленным, а великим - другого, имя которого я уже не помню. Кого мы знаем сейчас? Толстого при жизни признали, а остальных потом. Надеяться на то, что вас признают при жизни невозможно. Нужно какое-то время для понимания, что действительно истинно, а что - временно. В среднем проходит лет 50, и настоящее, и стоящее будет видно, а все остальное сгинет в пучине времени. А тут: есть плохие строчки, но есть две просто замечательные. Нельзя же отмечать только плохое, забывая хорошее. Вся женская поэзия строится на чувствах - вы Ахматову почитайте, Цветаеву. Где там хладный рассудок... - снизив голос, обратился больше к Асе. - Я тебе тут подчеркнул удачные строчки и четверостишия. И выделил откровенно неудачные. Почитай Ахматову, Цветаеву, Арсеньева. Хочешь сама что-нибудь сказать?
Ася была бледная, с трудом сглотнула, покачала головой и выдавила из себя: 'Всем спасибо!'
- Ну, тогда садись... - развел он руками.
Ни на кого не глядя, не разбирая дороги, на негнущихся ногах она подошла к своему месту. Взялась за спинку стула, постояла, сосредоточенно что-то раздумывая, потом оттолкнулась и быстрым, нацеленным шагом вышла наружу.
'Река, река, унеси меня, возьми тело моё, омой душу мою, смой позор, забери глупость, прости наивность...'
Ася стояла на мосту за перилами. Внизу под мостом струился темный поток - без начала, без конца. Несло тиной, от воды поднималась морозная свежесть. Только шаг навстречу, только руки отпустить, и полетишь в холодную воду. Ветер струился сквозь волосы, играя локонами, сушил лицо, забирал шипящий шепот:
- Как же больно от их глупости... тошно от словоблудия. Стихи - это моя боль, моя жизнь. Не писать - болячку от врача прятать. И чешется, и болит, и неудобно. Как иначе выплеснуть то, что внутри? С кем поговорить? У каждого душа надломлена, кровоточит, а тут еще я со своим... Стих - взрыв души. Как ему, взрыву - ритм, рифмы, слова подобрать. Нет, его не изменить... Он такой, какой есть. Но всем настолько важно разложить все по полочкам, сравнить с другими... А лучше сразу зачислить в группу, в класс. И судить уже не о человеке, а о классе в целом, о группе разом. Так намного проще...Неужели настолько важно единообразно думать, говорить, мыслить? Ах, да, ведь это дает право отнести себя к группе. Здорово: рифмуешь - поэт, складно пишешь - прозаик, по ролям говоришь - будешь драматург. Замечательно! По группам разойтись, грозно шептаться и тихонько посмеиваться друг над другом. Все ж просто! До ужаса... А я? Не могу вписаться никуда. И самое ужасное: не хочу... - она замолчала, переводя дыхание. Впереди шумела улица. На ней неслись фары машин, светились витрины магазинов. Она жила какой-то праздничной, чужой жизнью. По берегам реки угрюмо стоял парк. Чуть слышно журчала вода внизу. - Где ты, милый? Ты знаешь смысл слов моих... Где ты, хороший... Ты видишь раны мои... Они не дают себя труда заглянуть за слова. Им хорошо, когда написано напрямую. Им нужно, чтоб больше, чтоб гаже, чтоб в лоб, чтоб в глаз...Они думают, чем больше, тем лучше. Весь смысл в постоянном движении... Когда ж вы очнетесь? Когда поймете, что вас окружает словесный понос? Нет сил достукиваться до вас... Где ты, милый? Подними руки мои! Помощи ждать неоткуда... - она вскинула глаза в небо. - Какой смысл? Какой?! Нет там никого...И меня нет...Без меня картина выровняется, станет гармоничней... Я лишняя... В мире погонь и вещей... Прости, милый, и прощай! - и отпустила руки от перил. И тут же ей стало страшно, она захотела закричать. 'Куда?!' - вскрикнул голос внутри.
Чьи-то грубые пальцы схватили ее за руку, дернули назад, подхватили под грудь, обдав перегаром, и, перетащив через перила, поставили на асфальт моста.
- Ну, Настюха, перепугала ты меня! Иду, думаю - голос знакомый - хрень всякую порет. Вижу: ты за перилами - рванул. Как раз успел, - проговорил, согнувшись и восстанавливая дыхание, крупный, ладный парень с бледными, короткими волосами, в рубашке и шортах ниже колен с крупными карманами.
- Переехав! Вася! Однокашник! - тяжело дыша, выдохнула Ася и упала на асфальт. Вася смотрел на нее исподлобья:
- Ты куда? Утонешь же, нахрен!
- Ну и пусть, - твердо сказала Ася, выпрямившись ничком на асфальте. Она вглядывалась в зеленоватое от рекламы небо, пытаясь рассмотреть звезды. Остывающий асфальт был еще теплый.
'Эй, есть там кто? Что мне делать-то? Как жить? - думала она. - И жить ли? Что ждет меня здесь? Постепенное угасание. Ничего нового. Как безнадежно, зато как жизненно. Я хочу в другой мир. Где от меня хоть что-то зависит! Эй, слышите?!'
Вася что-то спросил, Ася лишь покосилась на него, напряженно вглядываясь вверх. Он подошел ближе, наклонился и задушевным тоном спросил, слегка встряхнув за плечо:
- ...После школы-то, помнишь, какие офигительные планы были у всех?
'Никому я здесь не нужна. Даже небу... - подумала она, отмахиваясь от его руки. - Я ничего не умею... единственное, что мне нравится, что у меня получается - стихи. Они тоже никому не нужны'.
Вася присел на корточки рядом и, сгорбившись, продолжал говорить активно жестикулируя:
- ...в армию. Пришел - денег нет, образования нет - кругом барыги, а я, как они, не могу: покупатель гребаный стоит передо мной, гнется - а мне не прикольно, мне гаркнуть хочется и в строй его поставить.
'О чем я думаю? О чем пишу? Второй смысл? Есть ли он? Кто его видит? Где его можно прочитать? Я сама придумала его для себя и ношусь, как с писаной торбой...' - она поднялась, разочарованно качая головой, и отвернулась к перилам. Вася коснулся ее пальцем руки:
- А ты-то кем трудишься?
Ася выпрямилась, будто очнувшись:
- Я-то?! Никем... Стихи пишу, - почти шепотом закончила она.
- Развелось вас поэтов, как собак... Вон, Андрюха тоже поэт. По нужде отошел... - он все говорил, говорил, поднявшись и облокотившись на парапет моста. Ася не слушала его. - Строчите, строчите - нихрена не понятно. Хорошее бы что-нибудь настрочили. Хоть поприкалываться. Типа, добро побеждающее зло и прочей хрени...
'Развелось поэтов, как собак нерезаных... Поэтов, как собак... Интересно, почему собаки нерезаные разводятся, если их не резать... Все было: и сказки, и рассказы, и стихи... Было, было... Столько веков, столько написанного - чего я лезу? Куда я лезу? Что хочу доказать? Графоманка малолетняя, им же интереснее про убийства, про секс, чем какие-то чувства, какие-то души. Вернее, чем моя душа... Что мне делать здесь, если я не умею жить по их правилам? Я с детства не могу ужиться с миром. Не знаю, как приспособиться к окружающим. Не понимаю: кто мне друг, а кто враг. Когда уже нужно что-то делать, а когда забить. Я пронаблюдала свою жизнь. Прождала, когда уже можно будет. А оказалось: нет ни судьи, ни начальников, и ждать уже, собственно, нечего. И я уже все свои шансы упустила. Кончать нужно. Кончать нужно все'.
Резким движением она вскочила и, не говоря ни слова, бросилась через парапет. Вася успел среагировать, поймал за штанину одной рукой, послышался треск ниток, но он удержал ее. Обреченно повиснув, она выдохнула: 'Твою ж мать!' Вася перехватил ее за лодыжку, поймал вторую ногу, попробовал поднять - не получилось.
- Ну, и говна в те все-таки! - воскликнул он. - Андрюха, тащись сюда!
- Чё надо?! - глухо раздалось из-за кустов.
- Как бы те попроще... - задумался он. - Девка-суицидница с моста бросилась.
- И чё?
- Поймал...
- На кой?
- Я ее знаю...
- И чё?! А... - лениво протянули в кустах и шумно завозились.
- Отпусти меня! Не могу я больше, - пролепетала Ася.
- А ты молчи, вообще! Молись на свои штаны... Андрюха!!!
- Да, иду, иду... - с досадой проговорил голос.
- Штаны потерял что ли?
- Нет, пока заправишь...
- Тяжело ж... - взвыл Вася.
- Отпусти... - взмолилась Ася.
- Заткнись! - рявкнул он. - Тащись, хоть голый, теперь по барабану...
Длинный, прямой, в светлой джинсовке и широких штанах Андрей выскочил из кустов растрепанный, расхлебанный, подбежал к перилам. Пару раз выдохнул и цепко вцепился в штаны.
- Раскачивай - я подхвачу - вместе вытащим!
Ася смотрела вниз на темный, бесшумный поток, проносящийся мимо, на камни, на траву, на кусты, чуть влажные от воды, на опоры моста. Голос внутри вопил: 'Живи, дура. Что ты делаешь? Живи!' Ее охватывало безразличие и желание, чтоб все поскорее закончилось. Чужие руки бесцеремонно хватали ее за одежду, а в ней росла уверенность, что здесь ничего не изменить, ничего не добиться. Желание бежать от себя, от стыда, от людей...
Андрей с Васей, как мешок картошки, перевалили ее через парапет моста и швырнули на остывающую сковороду асфальта. Локти и колени пронзила неожиданно резкая боль. Из-за пазухи у Андрея выскочил черный котенок и, оттолкнувшись, сел перед ее лицом и немигающим взглядом горящих зрачков цепко сфокусировался на ее глазах. Она помотала головой и отпрянула, пытаясь встать. Взгляд был настолько открытый, честный, прямой, какой-то настоящий, что Ася увидела со стороны все вокруг: мост, машины, огни, темноту по берегам реки, ее - задыхающуюся, испуганную девчонку с изодранными локтями и коленями из-за чьих-то дурных слов прыгающую с моста, двух бугаев, пахнущих перегаром и потом, с грязными руками, отчаянно матерящихся и маленького котейку между ними. Котенок жалобно мяукнул, показывая маленький красный язычок в обрамлении белых, почти прозрачных зубов. Чувство жалости пронзило ее насквозь. Он такой маленький, взъерошенный. Прям, ня-ня-няшенька. Так захотелось его прижать, погладить, бормотать всякие несуразные слова. А он терся бы боком об одежду. Тепла рядом так захотелось. Андрей что-то говорил, Ася с трудом оторвалась от котенка и сфокусировалась на нем.
- ...Тебя интеллигенция излупцевала, меня панцанва со двора высмеяла... С тех пор поэтом и числюсь! - дошли до нее слова Андрея. - Тебе подарок. С боем достался: всю руку исцарапал, пока с дерева спускал. О нем заботиться будешь, он тебя никогда не предаст. И ты одна не останешься... А стихи... Я эпиграммы придумываю, да вирши матерные... ну, к праздникам там поздравления... к юбилеям ...
Фразы хватило, чтобы парни сориентировались и, как в американском футболе, подхватили ее под руки, всучили котейку, и, утешительно тараторя, потащили подальше от моста.
- Пойдем- пойдем к Карычу! Он - голова. Он те всю правду-матку... - бубнил слева Вася, поминутно сплевывая.
- Павел Карлович - опытный, умный человек. Стихи ему нужно обязательно показать, - сильно щурясь, сопел Андрей справа, жестом показывая дорогу.
- Живет недалече.
- Здесь, на набережной. Будет очень рад.
- Особенно, нам, - Вася похлопал по карману шорт - там что-то гулко булькало.
Ася смотрела на свои ноги, на след, остающийся в пыли, и ее охватила безграничная усталость. Провалиться бы куда... Они сошли с асфальта набережной, подняли пыль с истоптанной тропинки двора, зашуршали по плитам и ступенькам подъезда. Там парни опустили ее, а сами скрючились, тяжело дыша и откашливаясь. Ася оперлась головой о стенку и стала машинально гладить котейку по голове и телу, он терся о руку, мурлыча, выставляя хвост и зажмуривая глаза.
- Ох, и нелегкая же это работа. Пойдем, действительно, к Карычу, - сплюнув и подняв голову из согбенного состояния, сказал Андрей.
- Разбудим поди... Да нехай - перебрехается, - оскалился Вася.
Они остервенело барабанили в черную, обитую дерматином совдеповскую дверь, настойчиво сопя и выкрикивая: 'Карыч, открывай! Это мы!!!', 'Иван Карлович, откройте, пожалуйста'. Наконец, за дверью раздались шаги, и картавый голос прорычал:
- Кого черт принес на порог?! Тя водой святой или огненной? Или просто полбу дать да с лестницы спустить?!
- Да, свои! Свои, - радостно переглянулись Андрей с Васей.
- А-а-а, - протянули за дверью и заскрипели засовы. Открыл седой, уверенный, тяжеловесный человек с тяжелым взглядом, порывистыми движениями в старом, поношенном трико с вытянутыми коленями и белой майке. - Что, свои? Почто не спите?
- Вот, - сконфужено переглянулись мальчики. - Привели очередное дарование! - В голос доложили они.
- Дурь из вас не выветрилась. Меня маете и сами маетесь, - устало проговорил Карыч и зевнул. - Девок ко мне таскаете... Иван Карлович. Можно просто: Карыч, - отрекомендовался он и жестом пригласил в темную, захламленную прихожую, освещенную светом из комнаты. - Ну, чито тянуть нервы населению: тексты? Давайте!
Все обернулись к Асе. Она спохватилась, засуетилась и стала вытаскивать из внутреннего кармана тексты. Они, как назло, цеплялись за что-то, не хотели высовываться. Наконец, преодолев неловкость, она отдала их Карычу. Он включил тусклую, пыльную лампочку без абажура в коридоре и, поворачивая тексты к свету, читал. Потом пожал плечами и сказал: 'Нормально. Пиши...'
- Ну вот, видишь - все выяснилось, - обрадовался Вася.
- Что выяснилось? - не поняла Ася.
- Все! Айда выпьем лучше, - отрезал он, показывая бутылку.
- В кухню идите. Я вам пельмени скормлю, - вставил Карыч.
- Звякнула бутыль - закипела жизнь, - подхватил Андрей.
Андрей с Васей ускакали на кухню, а Ася в нерешительности стояла на пороге. Карыч в дверях кухни обернулся:
- Безыдейно как-то все у тебя. Эмоции, эмоции, а направления нет, цели - нет. Вот ее бы найти - все бы было идеально.
- Идею?
- Карыч, айда уже выпьем! И, Настюха, иди сюда тоже, - с кухни выкрикнул Вася.
- Ну, как: куда зовешь? Зачем пишешь? Ты же выплескиваешься просто... - он задумался и кивнул своим мыслям. - А писатель должен быть лидером. Он первым идет и за собой зовет. Вешки расставляет произведениями, показывая, где был и что видел. А у тебя одна рефлексия. Лишь рефлексия... - подчеркнул он.
- Ну, да... - согласилась Ася.
Карыч подошел к столу, взял рюмку и залпом влил ее в себя, его передернуло, он быстро схватил кусок хлеба и сосредоточенно жевал. Ася, жмурясь, встала в дверях освещенной кухни. Шаткий, заляпанный столик и древние, расшатанные табуреты - вот и все, что бросилось в глаза.
- Нахрена мне читать? - спросил Вася, смотря по очередности то на Карыча, то на Асю. - Что хорошего вы мне скажете? В жизни итак все хреново, а вы еще больше настроение портите... Себе жить не даете и другим мешаете. Кого куда вы ведете? Кто читает сейчас? Кому это все надо? Раздули сами себя... Да кому вы нужны с вашими книжонками? Лишь подтереться... В школе талдычили... сейчас талдычат... достали. В жизни пипец. Вас почитать - вообще, все беспросветно. Мне нахрена себя в гроб загонять? Понапридумывали всякого... Встречали эту хрень в жизни хоть раз? Я - нет. Значит, и нет ничего. А вы все уши прожужжали: должно быть... должно быть... Ничего не должно! Прочитает вас пара десятков таких же идиотиков, как и вы, повосхищается на вас и забудет почти сразу же. Потому что есть реальный мир, в котором ваши заморочки никому не нужны. Все ваши великие идеи, все ваши идеалы - грязь под ногами. Лучше кинчик какой позырить...
Карыч подавился огурцом и закашлялся, повернулся и, сверля взглядом Васю, который сразу уменьшился в размерах, заговорил, чеканя каждое слово:
- Что ему твоя рефлексия?! Что ему твои идеалы? Куда бы его ни вели, чего бы ни придумывали - он стакан засосет, бабу трахнет и жизнь у него станет прекрасной! А ты ему постоянно настроение портишь - у тебя, вишь, там плохо, здесь - плохо. Он пошлет тебя с удовольствием и еще стакан засосет. Мне, мол, до фонаря, что ты, солнышко, там понапридумывала. У меня тут свое солнышко светит. А ты жизнь ломаешь, ночей не спишь - все думаешь: как бы ему-то разъяснить, да так, чтоб понял. А он напивается до полускотского состояния, и солнышко опять светит. А раз светит - значит, все хорошо. Мрак по нему бродит. Мрак всех подмять хочет...
- Завел, закаркал хренотень свою. Давай я те двину разочек, чтоб соплей не развешивал!
- Внутри тебя идет борьба! Что ты несёшь: свет или тьму?! - он перевел тяжелый взгляд на Асю.
Андрей вскочил, подхватил Асю под локоть и оттеснил в прихожую:
- Так! Пошли-пошли, ничего хорошего здесь не будет...
- Свет неси! - гортанно выкрикнул Карыч им вслед.
- Да, затухни, факелоносец... - примирительно сказал Вася.
Вытащив ее на лестницу, он прикрыл дверь за собой. Ася стала ошеломленно спускаться по лестнице:
- Надерутся до чертиков, поссорятся, обвинят во всем США и продажных политиков, и мирно уснут, - неловко улыбнулся, догоняя, Андрей.
- Квартира-то цела останется? - не поднимая глаз, спросила Ася.
- Смотря сколько чертей к каждому придет... - ответил он, пожав плечами.
- Я пишу-пишу, а им форма нужна, нужен сюжет. А я живу как-то без формы, без сюжета... - вздохнула она.
- Мир потерял слово. Ему стала так важна легкость. Он любит болтать много и без души. Но каждый шаг, каждый поступок - это будущее. Только творчество делает мир чуть гармоничнее...чуть теплее, чуть справедливее что ли...
- Слова, слова... - покачала головой Ася.
- Найди слово. Твое - от звуков до междузвучия. Ведь то, что ты делаешь так тонко, хрупко: при помощи букв передаешь эмоции, насыщаешь не разум - душу. В мире, где нет глобальных идей, где разум боится собственной души...
- Что? - подняла на него первый раз глаза.
- Твои стихи - неповторимы... - сказал он осторожно. - Они трепетны живым чувством. От них возникает миг, когда отключается разум, когда глаза распахнуты и брызжут светом...
- А ты? Нашел? - лукаво улыбнулась она, а внутри голос твердил: 'Мне нужен максимум! В каждой фразе, в каждой строчке, в каждом стихе. Максимум! Максимум твоего опыта, твоих чувств, твоей боли, твоей души. Максимум!'. Она затрясла головой, отгоняя его.
- Я ... сначала наивный и открытый... - вздохнул Андрей и злобно пнул сигаретную пачку под ногами. - Не там, не с теми... Потом загнанный и никому ненужный. Смотрят на меня и никого, кроме грузчика не видят, во что бы я не рядился. А грузчик - профессору не чета, что он может о жизни знать...
Они вышли из подъезда. Небо просветлилось, кругом были сумерки, редкие собачники выгуливали питомцев среди развалин детской площадки, чахлых деревьев и рядов машин.
- Ты, надеюсь, не на мост? - остановился он
- Нет. Товарищу миску купить и молока... - покачала головой она.
- Эт хорошо. А-то как-то боязно...Может, привычка ожидать худшего... Я очень хочу послушать еще раз твои стихи. Может, встретимся как-нибудь? Сходим куда...
- Давай... звони... - радостно закивала она.
Котейка урчал в кармане. Внутри поднималась тревога - она на мосту. Назад - к перилам, к реке - там стоял пожилой, грузный дядька-полицейский с лицом, покрытым серой щетиной, в мешковатой, поношенной форме. Он, перегнувшись вниз, что-то внимательно высматривал.
- Нашел! - раздался молодой, хриплый голос снизу. - Записку нашел. Она ее на паспорте написала... и выбросила!
- Паспорт это хорошо. Читай! - сказал полицейский.
- Была я здесь...Выходит, что нет. Схватила свет - ржет вокруг тьма. Дарила улыбку - зубов больше нет. Поднимала стяг - собралась мошкара.
- Это все? - он озадаченно потер подбородок.
- Все. Прописка на окраине, - расстроился голос снизу.
- Увозите. Туда час пилить... - проговорил полицейский и обреченно махнул рукой.
Послышался треск, кряхтение и прямо на Асю из-за кустов надвинулся усталый, сухой человек в зеленой униформе. Она посторонилась, он нес на носилках исцарапанную шатенку с рукой в шине.
- Красивая. Кто ее так? - вырвалось у Аси.
- Сама, - с досадой пробурчал черный, полный второй врач, проходя мимо. - Сама себя решила. Сама себя искалечила. Самой себе потом аукаться будет.
Из-за кустов подскочил мужик в кепке и седыми усами, подхватил носилки, и они вместе потащили их к дороге.
- О родителях бы лучше подумала... - пробурчал пожилой дядька-полицейский и пошел следом.
Она шла, шла мимо домов, скверов, машин. Город просыпался, движение нарастало. У нее появлялись попутчики, встречные: сонные, отутюженные, накрашенные, неизбежно спешащие. Тянуло морозной свежестью, было зябко, но солнце уже выходило из-за туч и давало надежду на тепло. Ночь отступала под арки моста, во дворы и под деревья. А вместе с ней и страхи, и события, и мысли...
'Чего я ищу? Понимания... Сочувствия... поступкам, словам... не показного, а внутреннего. Когда видно, что он со мной общается, а не я участвую в его многоходовой комбинации, или не я цель его комбинации... Её жизнь уместилась в четыре строчки. Моя - в две. Сколько звуков в них? Сколько событий нужно пережить за каждый настоящий звук? Сколько дум передумать? За настоящий пробел? Строки...Каждый решает сам, чем их наполнить. Каждый решает сам, что принести сюда. Чем наполнить строку: радостью, пониманием или грязью, стебом. Каждый несет ответственность сам. Не родители, не друзья, не учителя. Сам. Теперь не за кого прятаться, - светофор через дорогу мигал зеленым, и Ася остановилась, включился красный. - А на обсуждении зря я так... Просто я промолчала, а надо было доказывать, разъяснять... А я так, как будто это кто-то другой сочинил. Тогда бы все по-другому было. Они же умные, заинтересованные люди, опытные - столько лет этим занимаются'.
Красный свет замигал, включился желтый - она шагнула на проезжую часть. Её тут же дернули назад.
- Куда? Вернись! - мимо пронеслась, сигналя, машина. Она повернулась отблагодарить, но уже включился зеленый, и вся толпа двинулась и пошла вперед. Она отшатнулась к железному грязному ограждению дороги, оперлась на него спиной и посмотрела в небо: 'Ну, что ж ты молчишь?! Что же ты хочешь... - спросила она и устало опустила плечи. - Надоело все...' 'Ты! Что ты хочешь?!' - раздалось внутри в ответ. Ася села на корточки:
- Учат. Все учат. Даже внутренний голос и тот поучает, - она всхлипнула и часто-часто заморгала. - Пока болит, пока все повторяется - я буду кричать об этом. Пока есть силы, пока хватает веры, пока мрак не победит - буду талдычить об одном и том же. Пусть неформально, пусть неправильно - неважно. Главное - что черное, плохое - это плохое, даже если привычное. Я буду кричать, а там... Кто захочет, найдет ответы в своей жизни. Моя задача поставить вопросы... Вскрыть неровности бытия, занесенные пылью быта, показать уловки мрака. А как: правильно-неправильно, формально-неформально - неважно.
Успокоившись, она пошла следом навстречу мигающему зеленому. 'Надо будет напроситься еще раз на рецензию, в редакции почаще бывать, - из кармана послышалось возмущенное мяуканье. - Да-да, тебе причиндалы купить, - она погладила котенка, тот в ответ замурлыкал. - Будем бороться - нас теперь двое. А там поглядим...'