Носков Дмитрий Александрович. Без харизмы

Содержание:

Снег

С неба падал снег. Пушистыми, ласковыми хлопьями он облипал и поглощал деревья, асфальт, траву, желтые листья, дома, людей... Тишина... Нет машин, шаркающих ног, голосов... Лишь безмолвие, накрывшее город.

Остановившись посередине аллеи парка, он вгляделся в бездонно-серые тучи, пытаясь разглядеть хоть признак голубого неба. Потом закрыл глаза, прислушался... к себе... Ничего... только стук сердца.

"Господи, чему я радуюсь? - подумал Парень, засунув руки в карманы, зябко поежился и пошел, усмехнувшись, к серой коробке дома впереди. - Ведь ничего нового... Но внутри - необъяснимое чувство счастья. Как в Новый год. Как будто что-то, наконец, изменится".

Дом ждал. Готовил упреки в неправильном образе жизни, мольбы о загубленной судьбе, восклицания об упущенных возможностях и идиотском упрямстве, крики друзей, у которых всегда есть повод выпить...

А дальше... по накатанному. Стакан с водкой по кругу, пьяный бред на плече товарища, тыканье ключом вокруг замочной скважины, холодная, грязная, мятая постель, похмелье...

Сейчас же, идя по свежему, чистому снегу, он думал: "Все можно поменять. От моей воли многое зависит". Но на краю сознания зудело: "Так я уже думал. Это замкнутый круг. Все повторится снова".

А вокруг падал снег...

Луна

Сшибая снег с низких веток, волки неслись вперед, вспахивая ногами наст, пролетая сквозь темный ельник, прозрачные сосны, чистые березы, как будто загоняли невидимку - полукругом, оставляя кровавые следы, пену из глоток и взбуровленный снег, ощерясь и изредка завывая. Камеры фиксировали клыки, поблескивавшие глаза, расширяющиеся черные носы, вздыбленную шерсть. Впереди летел вожак, подняв хвост и навострив уши. Он огибал деревья, оставляя на подлеске клочки шерсти. Они пересекали лес, разнося по округе вой и хриплое дыхание.

В здании контроля Заповедника царила паника. Что-то валилось на пол, верещала тревога, мелькали желтые проблесковые маячки. На огромном мониторе на фоне карты Заповедника показывались съемки камер слежения: стая волков несётся по лесу с одного ракурса, с другого, с двух одновременно, выхватывая то горящие глаза, то оскаленные клыки, то пар из пасти. Оскар и Тэм - замерли с расширенными от страха глазами, а волки все ближе подбегали к границе. Чуть раньше они судорожно бегали между компьютерами, что-то печатали, набирали номера на телефоне. Такого никогда не было: сразу несколько волков организованной группой пошли за границу заповедника.

Сверху хлопнула дверь, и они вздрогнули. С крыши спускались двое, по пути стягивая с голов шапки. Один из них свесился с перил и властным голосом рявкнул:

- Границу на участке открыть. Оскар! Ко мне в кабинет! - и скрылся в кабинете.

- Ой мамочки, там ведь крыша только, - развел руками новичок Тэм и опрокинул стакан с ручками.

- Ой мамочки, там ведь вертолетная площадка да и только! - набирая команду, зло сострил Оскар. - Которую мы должны чистить каждую смену... - сирена смолкла. Проблесковые маячки погасли.

- Ой мамочки, а мы не чистили... - в тишине громко пискнул Тэм.

- Ну, где старший оператор? Кол проглотил что ли?! - тот же голос из кабинета. - Оскар!

- Ой мамочки... - запричитал Тэм.

- Прекрати оймамочкать! - отрезал Оскар и поспешил вверх по лестнице.

В тесном кабинете начальника с трудом умещались стол и два стула. Стены, отделанные панелями под дерево, покрывал легкий слой пыли. За местом начальника расположился человек в форме с треугольным колким лицом, смотрел в ноутбук и почесывал подбородок. Сбоку сидел егерь, положив подбородок на ствол ружья, стоящего между ног, и сонно прикрыв глаза.

- Заходи, докладывай! - махнул рукой начальник, когда Оскар встал в дверях.

- В 19:05 стая волков пошла на запад напрямик через лес. Сейчас 21:34 они подходят к поляне и, соответственно, к границе. Идут уверенно, зло. Предлагаю: усыпить и отвести обратно в логово.

- Опять побегут... - вздохнул егерь.

- А что там? За поляной, за границей? - поднял чин бровь.

- Там: автоматизированный карьер первого завода, шлакоотброс десятого завода, конвейерный цех завода У.

- Люди? - он повернулся и глянул в упор.

- Нет. Людей нет. Животных нет. Пластмасса, железо, бетон на десятки километров. Машины, автоматы, поезда. Ток высокого напряжения.

- Вожака надо валить... - опять шевельнулся егерь.

- У нас каждая особь на счету! Я за него в ответе... - возвысил голос Оскар.

- Стаю на смерть ведет. Отвечать за них хочешь? - открыл глаза егерь.

- Что будет? - перевел на него взгляд начальник.

- Добегут до границы. То, что ищут - не найдут. Пойдут дальше. Их собьет поезд. Они попадут под груз. Наступят на кабель с током. Упадут в карьер - выбирайте сами. Но самое главное: нас туда уже никто не пустит! Их всех просто пристрелят и все. Надо решать здесь и сейчас!

- Вы сгущаете краски! - зарделся Оскар. - Я так не могу! Я столько лет их берег! И теперь - взять и убить! Ну, нормально! Вам бы только палить, куда попало...

- Сел! Водой в тебя брызнуть? - начальник встал, тараща глаза и сжав в нитку губы, одел и поправил фуражку. - Значит так: стаю усыпить. Вожака убить. Выполнять!

Встал и захлопнул с силой ноутбук, полез на вертолетную площадку. Егерь остался сидеть в прежней позе.

- А кто выполнять-то будет? Я что ли?! Или Тэм?

За стеной раздались гудки снегоходов и выстрелы.

- Кто-кто... - вздохнул егерь, встал, и натянул вязаную шапочку, накинул капюшон куртки. - Тимур и его команда!

- Тимур, не убивай его, - попросил Оскар.

- Сказано тебе.

- С вами можно?

- На своем?

- Да.

- Езжай. Морозиться-то, - пожал он плечами и вышел. Следом за ним побежал Оскар, на ходу хватаясь за куртку и отмахиваясь от Тэма.

Луна пронизывала сумрак, делая деревья вокруг поляны строже, подтянутей. Снег искрился от ее света. Из-за частокола леса выпрыгнул олень, и вспыхнул на фоне темного леса. Проскакав несколько шагов, он начал глубоко проваливаться в снег и остановился. Сзади из тьмы раздался вой и стали видны приближающиеся светящиеся точки глаз. Олень тряхнул рогами и помчался вперед, пробивая копытами наст и увязая в снегу. Следом неслись трое волков. От стены леса впереди отделились еще три пары светящихся глаз, и олень резко рванулся вправо. Стоп. Копыта взбуровили наст и снег до земли - волк бросился. Отскок и удар рогами - волк кувыркнулся в сугроб. Боль. Олень скосил глаза: одноухий вцепился в шею. Он попытался сбросить его, но силы уходили стремительно, ноги подкашивались. Все...

Снег стал красным. Олень остекленевшими глазами смотрел в темноту леса. Волк оскалился, и, торжествуя, завыл. Остальная стая, едва отдышавшись, начала подтягивать. Вой лился от торжества до жалобы, разносясь по окрестностям.

С трудом выкарабкавшись из сугроба, отброшенный волк встал на ноги и шумно отряхнулся. Оскалился, и, зарычав, начал яростно бросаться на одноухого. Тот отскочил и обнажил клыки. Вдруг от леса отделился сугроб, быстро приближаясь к поляне, вытоптанной волками. Запорошенный снегом медведь ударом лапы отшвырнул ближайшего зверя в сторону, поднялся на задние лапы и заревел, прижав уши и смотря на стаю злобными, маленькими глазками. Отощалый, лохматый, но высокий, мощный медведь-шатун бросился вперед, расшвыривая наст и снег тупыми, длинными когтями. Волки ощетинились и бросились врассыпную. Медведь, отогнав их от туши, стал жадно вгрызаться в нее.

Ветер злился. Он ревел, трепал кудри ни в чем неповинной берёзе на краю поля. Подхватывал крупный падающий снег, превращал его в стену и сыпал то слева, то справа. Он хотел заслонить огромную, рыжую луну, что просвечивала сквозь тучи, делая снег черным. Молодой, угловатый волк потряс мордой и огляделся. После нападения медведя, он очнулся далеко от поляны. Луна смотрела в упор. К ней цепочкой уходили следы отца - вожака стаи, что не вернулся вчера. Все, кто был с ним, оказались в логове, пахнущие странно, страшно, а он пропал... Сколько молодой волк себя помнил, отец был рядом. Помогал нуждающимся, усмирял бунтующих, наказывал виновных. Был рядом... да, рычал на него иногда, но за дело. Все привыкли: вожак на месте, вожак все знает. А теперь его не стало... В стае началась грызня, хаос, неразбериха, неудачные охоты: то выследить никого не могут, то загнать, то другая стая нападет, то медведь. А внутри пусто, как будто кусок из тебя вырвали... Он понял, что должен делать дальше: найти его. Но где? Много раз слышал от отца, что олени приходят с Луны, что они там пасутся. "Теперь я точно знаю, куда он ушел. Где мне его искать,- волк слизнул с носа снежинку. - На Луну!" Еще раз отряхнулся, пометил березу на всякий случай и побежал вперед...

... Каждую зиму маленький домик посреди бескрайнего поля заметало по самую крышу. Лишь свет в окнах, да расчищенная площадка перед входом выдавали наличие людей. Внутри два стола, компьютеры, большой монитор на стене - вот и вся обстановка.

В движениях, мыслях операторов Оскара и Тэма под конец смены сквозила скука. На мониторе крупным планом транслировалась драка стаи волков и медведя из-за оленя. Медведь яростно отмахивался от наскакивающих хищников. Волки не отставали, бросались, метили в горло, нос, брюхо, пах, но пока он успешно оборонялся.

Оскар подбрасывал вверх резиновый шарик, следя за перемещениями вертолета биопомощи. Их работа была окончена: команда вызвана, начальству доложено. В крайнем случае, их позовут оказывать медпомощь. Тэм шумно пил сок через трубочку. Оскар поморщился и бросил шарик в мусорную корзину у стены.

- Оскар! - чмокнув, отрываясь от трубочки, позвал Тэм.

- А? - поднял тот бровь.

- А зачем у нас волк на складе сидит?

- Теорию одну хочу проверить...

- Каку?

- Таку...- передразнил его Оскар. - Вывести его на вертолете, и показать минут десять промзону за границей заповедника.

- А-а-а... Слушай, ты вот волка с экскурсиями катаешь... А я тоже хочу...

- Ну, для этого тебе нужно, как минимум, завыть, как максимум, мочиться на четырех конечностях. На улице. На деревья...

- Меня даже в вертолет не берут, - он встал, из-под майки над столом показалось пузико, кинул пустую коробку из-под сока в корзину. Не попал. Капельки сока веером разлетелись по комнате. - Егеря ржут...

Он сел обратно, уткнулся в монитор, подперев подбородок руками, и надул пухлые губы. Оскар все смотрел, как приближается вертолет. Сейчас газ распылять начнут. Интересно, кому оленя оставят? Начальству надо позвонить. Он потянулся к телефону, но заверещала сирена, замелькал проблесковый маячок у двери.

- Что? Где? Ты видишь? - закричал Оскар на Тэма.

- Нет, - отмахнулся тот, всматриваясь в монитор.

- Смотри!!!

- Не вижу!

- Смотри!!!

- С краю. На границе. Волк. Пятый квадрат.

- Что?!

- Мечется. Запах появился...

"Сговорились они что ли... подумал Оскар и потянулся за рацией. - Если не побежит - успеем. Если не побежит..."

...Ветер смолк. Вокруг было только ровное поле. Следы пропали. Луна, огромным, ярким кругом, занимала полнеба. Снег падал отвесно. Молодой волк отряхнулся, завыл, подумал: "А вдруг он раненный...Папа, я спешу к тебе!" и побежал к Луне...

Оскар нажал кнопку вызова вертолета. Волк пропал с мониторов. Маячок погас. Сирена смолкла. Из склада поплыл траурный вой.

Будь счастлива, подруга

За расплывчатым, забрызганным окном серебряными нитями летел к земле дождь. Под его тяжестью безнадежно поникла трава. Тучи обложили небо. Солнца, как будто, никогда не было. Только дождь, дождь, дождь...

Таня пила чай, грустно смотря в окно. Вялые мысли текли в изящной голове. Рядом кошка с огромными глазами наблюдала с подлокотника дивана за беснующейся от ветра занавеской. "Дождь некстати: не погулять и его не пускает. Посмотрит в окно, подумает: "Что мокнуть под дождем?" и не пойдет, - Таня почти с ненавистью оглядела пустые стены комнаты, бормочущий радиоприёмник в углу, промятые кресла. - Безнадежно... он не придет". Резко встала, подошла к окну, выкурила сигарету, стряхивая пепел в банку из-под кильки. Пыталась увидеть просвет, чистое небо, но не получилось. Села в кресло, сжалась в комочек, прошептала: "Где же ты, где? Мой свет..." и застыла.

"Сейчас раздастся стук в дверь, его стук... - все думала она, но стука не было. - Его нет... нет. Нет!!!" - от ее резкого движения пустая кружка упала с подлокотника и с тихим звоном закатилась под диван. Таня вскочила на ноги, прыгнула на диван, и стала скакать на нем, крича: "Нет, нет, нет, нет его!!! Нет". Кошка шарахнулась под стол, испуганно тараща оттуда глаза. Неожиданно Таня остановилась, испуганно посмотрела на стены и закрыла рот ладошкой. "Что соседи подумают... - всплыло в голове. - Да, все равно". Опустившись на корточки и вытянув ноги, девушка откинулась на спинку дивана. Кошка с удивленным мявком выбралась из-под стола и забралась обратно на подлокотник.

Дождь утратил силу, стал слабым и меланхоличным, как откормленный кот. Порывы ветра стихли. Зелень развернула листки к свету: расти, расти... Что-то позвало из комнаты: к ветру, закату, на гору... Туда, где земля встречается с небом, где закат тонет в зелени леса, где ветер пронизывает насквозь, но любит и удерживает всем существом. Там отпускает тоска, одиночество и боль...

Земля дышала влажным теплом, как после бани. Когда Таня вышла на вершину, закат осветил ей лицо, тонкие губы, четкие брови. Ветер, прошелестев листвой, растрепал волосы, будто хотел унести от всего, навсегда. А мысли держали, оставляя тело на земле: "Все-таки он любит меня, ведь приходит. Такой нежный, ласковый... Да, он прав, нужно время; нужно, чтоб никто не знал о наших отношениях, не лез с советами, ни о чем не просил, и не перед кем не пришлось оправдываться. Я никому ничего не говорила, правда Свете проболталась, но она всегда была могилой, и сейчас обещала... Он придет. Или позвонит... или я сама позвоню.

Ну, где же ты есть,

Земной мой сон?

Ты разбудил

Во мне огонь.

Я тебя найду

Одна.

Я тебе спою

О снах.

Я тебя так жду...

А ты? Где же ты, где?"

Таня уходила с вершины, держа телефон в руке. Надеясь, что он вот-вот позвонит. А ветер шел рядом, не останавливая и не подталкивая.

- Ну, не надо... хватит. Остановись!

- Почему?

- А Танька?

- Что Танька? Если ей хочется думать, что мы вместе, то это её проблемы - я ей ничего подобного не говорил.

- Ты ей лжешь... А мне? Может и мне... Как мой бывший... Мне холодно, так холодно...

- Нет. Я не бывший... И я здесь. С тобой.

Сумрак прятался в зеленых соснах от рассвета, розовеющего на востоке. Безветрие сдавливало горло. В воздухе редкими звенящими пулями пролетали комары. Таня сидела у подъезда, из глаз лились слезы, тушь темными разводами разливалась по щекам. Дом рядом спал: редкие окна горели в ночи. Тишину разрывали глухие стенания и вздохи: "Как она могла? Лучшая подруга? Как? А я бежала, радовалась... он: "Мы никогда не были и не будем вместе", все ухнуло в пропасть. Он ушел, а эта с... Света провожала его теплым, нежным взглядом. Она ведь знала?!! Знала, про нас с ним... Знала, что я чувствую?!! Знала..."

Из подъезда вышла шатенка с отточенными, манерными движениями. Осмотрелась, закурила, села рядом:

- Таня! Да, пойми ты: я его не уводила. Он сам от тебя ушел. Причем давно уже... Все остальное иллюзии. Твои иллюзии. Я останавливала его...

- Мне сразу же полегчало...

- Кончай истерики устраивать! Хочешь, поднимемся, воды выпьешь... Или там чаю...

"Кровать заодно увижу, на которой он тебя ..." - промелькнуло у Тани в голове.

...Соседей всех перебудишь, они моим родителям нажалуются. И вообще, неприлично!

- Ладно, - сказала Таня, моргая мокрыми глазами(слезы уже не шли). - Пойду я подальше... от твоих соседей... чтоб не мешать. Будь счастлива с моим парнем... подруга!

Листки, найденные мной около девятиэтажного дома

Андрею Валентиновичу Федорову

12.09

Маленький, но уже властный и глотающий всё, что может, огонь набирал силу, пожирал все больше и больше дров. Люди по-своему походят на него.

Костёр разгорался. Языки пламени резвились все выше и выше. Тьма, окружавшая нас, отступала к краям поляны и пряталась за деревья. В небе сверкали звезды, туда же взлетали искры от огня, полностью набравшего силу. Физик, сидевший напротив меня, щурился и отворачивался от жара. Он пел "Осень" ДДТ и играл на гитаре. Одноклассники подпевали. Я тоже хотел подпевать, но стеснялся. Голос у меня тонкий, писклявый, в такт постоянно не попадаю.

Но я бы хотел, чтобы так продолжалось вечно: турслёты, песни, гитара, костёр. Может быть это и глупо, но я считаю его лучшим учителем нашей школы. Он ведет не ради программы, часов, и тому подобного, а ради того, чтобы научить нас. Физике или способности выживать - не важно, главное, что не на бумаге, а в реальности. Как он говорит: "Ты должен уметь выжить, а знать физику тем более".

Утром я увидел костровище: вчера здесь бушевало пламя, а сейчас одна зола. Рано или поздно все кончается. А огня, сказки языков пламени, звона гитары, звука голосов как будто не было. Осталось лишь зола и истоптанная земля вокруг.

20.01

Я видел смерть своими глазами. Она успокоила его лицо, сделала отрешенным, другим. Я смотрел и смотрел на него: на аккуратно зачесанные волосы, на выглаженный костюм, на красиво завязанный галстук. Вокруг безмолвно стояли застывшие люди, которые вглядывались в это лицо, в это тело. Я не мог понять... Поверить, что он сейчас не откроет глаза, не посмотрит удивленным взглядом на собравшихся, не скажет: "Люди, вам что?"

Я вспомнил, как он пел на турслёте. Я думал, что это будет продолжаться вечно, что это случается с кем-нибудь другим... Не с ним... Не с тем, кого я знаю. Не с моим учителем физики. Пустота и холод сияют в голове. Ни единой мысли, ничего, кроме: "Этого не может быть!" Я не могу представить школу без него, не знаю как это.

Смотрел и смотрел на него. Вспоминал уроки, жесты, движения, речь, голос, глаза и улыбку. И понял: этого больше нет. Нет!!! Нет... и первая слеза поползла по щеке...

Потом было много слез, когда мы, кто захотел проводить его в последний путь, пришли на кладбище. Был мороз, но все сняли шапки; гроб стали медленно опускать в могилу. Медленно, медленно, а я не верю, что это происходит со мной... Все. Нет физики; нет турслётов. Слезы не кончались. Я не мог надеть шапку, хотя все их уже надели.

В ушах стоит ужасный звук падающей на гроб земли и звук плача. Кто-то сказал мне: "Надень шапку, простудишься", - я не смог. Все. Ничего нет. Осталось только пустота и страх: перед будущим, перед смертью. И больше ничего. НИЧЕГО...

24.02.

Первый урок физики с новой учительницей огрел, как обухом по голове. Все опять всплыло, как будто было вчера. Он тенью стоял за ее спиной...

Все изменилось: практика заменилась зубрежкой, турслёты стали формальностью. Не будет песен, гитары, будет выпивка тайком и день сдачи нормативов. Впрочем, многим все равно. Ну, был. Ну, нет. Его смерть их не коснулась. Они тихо и мирно живут дальше. Мол, все помрем; мол, незаменимых не бывает. Врете!!! Бывает...Зола, одна зола.

Костер прогорел и погас. Кто хотел, согрелся от него. Взял кусочек пламени, впустил в душу, чтобы раздать тем, кому он нужен. А у кого в душе пусто, у кого пламя давно потушено, тем все равно. Для них и костра-то не было. Зола, кругом одна зола...

От друзей

Лес. Зелёным, смолянистым миром он принял в свои объятья нескладного человека, с непонятной прической, с неопрятностью, возведенной в принцип.

Парень постоял у первых деревьев, касаясь подушечками пальцев стеблей травы. Чуть заметно улыбаясь, пошел знакомыми местами. Он заранее радовался свободе, встрече с друзьями. Предвкушая их радостные крики, рвался вперед к дыму костра, звону гитары, мечтал забыть обо всех неприятностях. Убежав из города, парень изменился: стал немного выше, даже красивей. Забыв о неряшливости, неловких словах, жестах, взглядах, он все глубже погружался в лес. Сквозь кроны деревьев пронзительно светило солнце, вокруг пели птицы. Казалось, все это сон, в котором он - повелитель. Властелин всего сущего...

Парень все ближе подходил к шалашу, но иллюзия не отступала, как обычно, а продолжала стоять стеной. Он пошел быстрее. И увидел...

Шалаша не было, лишь костровище. Горький, едкий дым поднимался и тихо струился по земле. Вдруг обгоревшая балка, когда-то державшая крышу, с грохотом и треском упала вниз, подняв кучу пыли. Друзей не было, только бутылки, блестевшие в траве. Бесцветно-безжалостная пустота залила все вокруг, и стало тихо-тихо...

Не веря, он подошел ближе. Рядом с костровищем валялись окурки, презервативы, шприцы и белел клочок бумаги... Не помня себя, опустился на колени, взял бумажку, развернул, прочитал, непонимающе долго на неё смотрел, прошептал: "Так, значит, я все время лгал себе...". И стремглав, не разбирая дороги, кинулся в лес.

Лес безразлично шумел ветвями. Птицы пели радостные песни. Ветер шевелил в траве послание с надписью: "Мы сожгли твои иллюзии", с подписью: "Друзья".

Зачем

Во рту - горечь. В голове - мысли. Уголек сигареты равномерно разгорался и тух. Глаза бесцельно смотрели в сумрак.. Сизый дым сигареты уносился в безжалостное, бездонно-голубое небо. Дима сидел на поребрике. Пепел с его сигареты рассыпался по воздуху, изредка падая на черные джинсы, тонкие губы двигались над выпирающим подбородком, глубоко посаженные, грустные глаза смотрели с прищуром. А вокруг бушевала зелень. Ею были покрыты кусты, земля, лишь веранда за его спиной белела серым кирпичом. Он сидел тут уже давно: несколько окурков валялось около его потрепанных, дешёвых кроссовок, лежала пустая пачка из-под сигарет. "Жаль, последняя...", - подумал он, выбрасывая окурок.

Мимо, по дороге, шёл паренек. Расхлябанный, нескладный, в какой-то диковатой и странной куртке. При ходьбе он как будто взлетал, потом приземлялся, на согнутое колено. Увидев Диму, он убыстрил шаг, опустил глаза.

-- Угости сигаретой, - кинул Дима ему.

Паренек молча пошёл дальше.

-- Слышь, у тебя спрашиваю... тормози!!!

Паренек нехотя остановился. Медленно повернулся с выражением обреченности на лице и сказал:

-- Не курю...

-- А чё сразу не ответил?! Бык что ли?!! Че такое? Дай сюда!

Дима выхватил листок бумаги у него из рук и, несмотря на вялые протесты паренька, развернул. Стихи. "Жизнь - дерьмо, вокруг скоты, смерти нет, все остальное сны", - начинался первый из них.

-- Стихи пишешь?!

-- Да...

-- Зачем?

-- То есть, как... я хочу что-то изменить. Показать людям, что они делают. Задать им вопросы, на которые они сами найдут ответы. Я хочу менять их...

-- Дурак, - бесцветно сказал Дима. - Они прочтут твои стихи и ничего не поймут. Понимаешь??! Ничего... они будут ржать над неудачным оборотом или пошлым смыслом фразы; лучшие из них читают, чтобы забыть об окружающем их мире. Им абсолютно все равно. Ты хочешь их изменить? Не получится. Они сегодня и завтра будут делать то же самое. И тот, кто вчера тебя хвалил, сегодня втопчет в грязь, твоими же книжками подожжет твой дом. Изнасилует твою жену, заткнув ей рот страницами из твоих же книг.

-- Врешь!!! Не все же...

-- Все! Поголовно...

-- Это же скотство!

-- Да. Они скоты... а ты? Кто ты? Что ты можешь? Можешь работать по десять часов? Не день, не месяц... Год? Можешь?

-- Лучше писать никому ненужные стихи, чем сидеть на веранде, тупея от скуки.

-- Ты прав... Но это жизнь, реальная жизнь, а не та, которой живешь ты. Иди, - сказал Дима, развернулся и пошел к своему поребрику. Паренек исчез в вечернем мраке. "Надо нашим про него сказать", - вяло подумал и увидел мужчину с сигаретой.

Вечер. Сумрак, теплый воздух, сигареты и ... скука. Сегодня на веранде собрались почти все: наглые, модно одетые, с землистым цветом лица и бледными глазами. Они смеются смехом, похожим на ржание коней, через слово матерятся, цинично сплевывая на мир; налетают с дубинками на пьяных мужиков, обчищают их, а потом рассказывают, как это у кого получилось. План, анашу здесь пробовали все. Некоторые балуются наркотой и похлеще. Их человек восемь-десять. Сидят, ржут, курят, плюют себе под ноги. У них иерархия: князья, подчиненные. Свой замкнутый мирок.

Мимо шел вчерашний паренек. Он поглядел на них с презрением и переведя взгляд на землю, ускорил шаги.

-- Приколи, он вчера нас скотами назвал, - сказал Дима.

-- Он же лох. Слышь, тормози его.

У паренька на дороге возник человек: "Слышь, дай сигарету?" Все, кроме Димы, вскочили и окружили его.

-- Не курю.

-- А деньги есть?

-- Нет...

-- Врешь?

-- Нет...

-- Полюбэ. А если найду?

-- Да пошел ты...

-- О как!

И без размаха ударил его по лицу. Паренек пошатнулся, наткнувшись на сидящего за ним, и упал. Его пинали все разом. Паренек не вырывался, лишь прикрывал голову руками. Дима отбросил окурок и пошел к ним. Рывком подняв парня, они стали, гогоча, плевать в него. Вдруг кто-то произнес: "Шуба!". Бросив его, все разом бросились врассыпную. Дима подошел вплотную.

Парень пытался встать. Из носа текла кровь. Порванная, грязная куртка была вся в следах от ботинок и слюне. Паренек провел рукой по грязному, разбитому лицу, с ужасом посмотрел на смесь крови и слюны. Он помотал головой и встал на четвереньки.

-- Что? - спросил Дима злобным шёпотом. - Что дал тебе твой долбанный, богатый внутренний мир, твоя огромная душа? Тебя втоптали в грязь, и ты ничего не смог сделать. И всегда так будет. Лучше я буду бить.

Он сорвался с места и исчез в полумраке.

Паренек упал на землю, открыл глаза и прошептал ему вслед: "Зато я смогу встать..."

Письмо

За окном кричал май. На столе лежало письмо. От него. Кривоватый, неразборчивый почерк. Серая, зашарканная бумага, замаранная ложью о делах, застиранная правдой о тоске. В окно ворвалась муха вместе с ветром, запахом леса, свежих цветов. Их тоже принес он. Другой он... Веселый, разговорчивый, красивый, близкий.

Май хрипит в последнем крике; июнь копит лесть - тепло.

" ... в армии, - сглотнула она. - Мой Первый. Это оттуда стал писать, что любит меня. А раньше все твердил, что однолюб и не может иначе..."

Она порхала по комнате вместе с ветром. Свежая, в легком платьице, с длинными, каштановыми волосами. Прибираясь, смахнула пыль с книг. Её взгляд упал на письмо. Оно ждало ответа. Раньше - быстрей, быстрей выплеснуть все, что есть на бумагу, а теперь... должен прийти он.

"... говорит комплименты, дарит подарки, ловит каждое слово. И все твердит о своей великой любви ко мне..."

Улыбался, раздевая глазами. Прошел в комнату, протянул цветы. Быстро закрыв письмо книгой, она оперлась о стол руками. Он положил перед ней букет. Стоял, ожидая реакции. Улыбнувшись и заглянув в глаза, сказала: "Спасибо...". Прошептал: "Не за что...", вглядываясь вглубь её зрачков. К нему тянуло. Близкий, милый, почти родной... Ближе... с трудом оторвавшись, она увернулась...

"... а я ждала. Серые зимние дни тянулись, как резина. С тоски читала книги. Ждала его писем. Посылала ответы, полные влюбленного бреда. Вспоминала, и тосковала... Март пробился пением птиц и капелью. Появился он. Разговаривал, находил нужные слова. Дарил цветы".

Он наполнял пространство вокруг жизнью, движением. Ей захотелось выйти на улицу, поскакать на дискотеку по свежим лужам. В письме под книгой были только пот, гуталин и казарма, а кругом - май, цветы и одеколон.

Она ушла с ним. Май охрип...

...здесь май тек. Мелким, ровным дождиком поливал кучи плотного снега по краям плаца. Солдаты лениво раскидывали лопатами их, чтоб быстрее растаяли...

... музыка. Ласковый, тягучий мотив. Он смотрел ей в глаза. Потянулся поцеловать. Голова кружилась от музыки, вина, цветов, слов, губ...

... Внезапно, один из ковырявших снег солдат беззвучно упал навзничь. Сержант подбежал, с размаха врезал по ребрам и крикнул: "Чего разлегся?!! Встать!!! Работать!". Солдатик слабо дернулся, разлепил глаза в бездонное небо, прошептал: "Один...опять один!" и потерял сознание.

С неба тек, не кончаясь, май...

Зайчик

Белобородовой С.А.

Вихрь вещей сворачивается в круг, теряя края. Ничего не исчезает бесследно и не возникает из ниоткуда. Даже они...

Каждый раз когда нерожденные дети умирают, они превращаются в солнечных зайчиков. Прыгают по стенке, соревнуясь, кто ярче светит. А когда приходит луна, в страхе разбегаются от такой большой и бледной.

Однажды, один отчаянный, смелый зайчик решил остаться и посмотреть на нее. До последней возможности. Даже когда очень страшно... все равно держаться и верить. "Может, она просто не знает, что мы есть",- гадал он. Сжался, но ждал. Луна выглянула, но, испугавшись странного соседа, тут же спряталась за тучу. А маленький зайчик продолжал сиять светом отраженной в окне фары.

Мимо спешили люди: одни грустно улыбались, другие напряженно хмурились, третьи - просто отводили глаза. В них просыпались их нерожденные дети, заставляя реагировать на пятно света на стене.

"Что-то знакомое... наверное, я видел это в прошлой жизни, - думал солнечный зайчик, уютно расположившись на шершавой стенке. - Или я сам так делал... Да - это моя улыбка! Я дарю её вам! Вам! Всем! Как это здорово - дарить! Жизнью, стремлениями, желаниями пожертвовать ради мгновенья памяти. Ради улыбки, которой у меня никогда не будет..."

Люди уходили в темноту, сразу же забывая о нём. А зайчик сверкал гордым светом в диком напряжении сил, веря, что делает все правильно и прожил жизнь не зря.

Напомнить - это уже много. Подарить - ещё больше.

Ковыль на ветру

Выл ветер. Стегал поземкой. Качал фонари. Подгонял прохожих по улице. Они беспомощно ежились, пытаясь подставить воротники, спины, капюшоны. Ветер пел, усмехался, торжествовал, веселился. Гудел проводами над головой.

Я видел лишь черный асфальт сквозь стоптанный, серый снег. Чьи-то спешащие ботинки, края курток, кожаные перчатки, сумки, разноцветные шарфы. Ветер торопил, подгонял, не давал поднять глаз от асфальта. Съёжившись, шел вперед...

- Веруй в Христа! Веруй! - кричал хриплый голос. Звенел колокольчик...

Монах стоял под фонарем. Его длинные волосы и заиндевелая борода разметаны ветром. Сутулая фигура в черной рясе и колпаке выделялась на фоне ярко освещенной витрины. Его голос, его вера, его колокольчик распространяли тишину в окружающий мир гудков, смешков, вскриков, ругательств, мельканий, людей. Он смотрел перед собой, звонил и верил:

- Веруй в Святую церковь! Веруй!

"Веруй, - отозвалось в душе, - веруй! Русской верой надо жить. В церковь ходить. Пост соблюдать - а ты... Когда в церкви был? Когда пост соблюдал?"

- Чти Библию! Книгу книг!

"Ты Библию не открывал ни разу, не то чтоб читать... Чтоб завтра на исповедь. К отцу Роману на исповедь, и покреститься! Твоя вера поможет тебе. Бог поможет тебе. И нормально все будет".

- Веруй! - колокольчик вдруг зазвенел с бешеной силой, а охрипший голос монаха говорил. - Пред ликом твоим, пред взглядом твоим - скрепляю веру. Вторю: славься истая вера - вера православная! Славься Библия! Славься Святая церковь!

Колокольчик слабо тренькнул, ударяясь об асфальт. Мир вновь наполнил людской гомон, скороговорка рекламы, свист и гудки машин. Я, напряженно всматриваясь, искал, куда делся монах. Позади пустая улица, впереди дорога. Некуда ему деться. А колокольчик катался по асфальту, слабо позвякивая.

"Куда ж он подевался? Как провалился... - думал. - Верить... Нести веру. Заблудшим. Раскаявшимся. Ходили же наши войска под ликом Спасителя. Вывести из тьмы на свет... Очиститься самому. Почему бы и нет?.. И нормально все будет". Ветер хлестал и хлестал: то по одной щеке, то по другой, то в спину. "Вот, блин!" - успел подумать, натыкаясь на кого-то. Толкнув плечом, но сохранив равновесие, развернулся. Увидел девушку с живыми, чуть грустными глазами и ямочкой на подбородке. Я смущенно пробормотал: "Извините". Она была в спортивном костюме и со сноубордом за спиной. Улыбнулась мне в ответ. Хотела что-то сказать. Но ветер уже утащил меня дальше.

"Девушка... Куда она? Я... да, нести веру. Нести добро людям. Таким, как эта девушка. Нести веру. Нести свет", - ветер все дул и дул в спину сильнее и сильнее, быстрее и быстрее, и вдруг исчез. Я очнулся от мыслей и поднял глаза: впереди рекламный плакат, на котором счастливые мама и малыш что-то радостно уплетают.

"Есть-то как хочется... борща, например. Наваристого, чтоб запах мяса и ложка стояла... нет, нельзя пост ведь... Или щей ... нет. Начни с себя. Возроди Русь! С поста и веры начинается возрождение её!" Ветер все злее и злее. Торопил, кружил в водовороте снежинок. Я увидел золото крестов на куполах церкви. Сказал: "Стоп!". Захотел перекреститься. Очень - очень. И ветер начал наблюдать, замерев.

Я медленно, нарочито торжественно вынул руку из кармана куртки и стал креститься, проговаривая: "Во имя Отца! И сына! И Святаго..."

- Верить? - раздался из-за спины резкий, громкий голос. - Церкви? Для них вера - работа. Прихожане - источник дохода. Так почем опиум для народа?

Перед глазами промелькнуло: отец Роман, открывающий ногами двери в храме, разговоры батюшки по мобильнику на недуховные темы во время исповеди.

- Библия? Ха! Её придумал человек! - восклицал голос. - Бог дал веру - человек извратил её и записал.

И снова вспомнилось: в прошлом году бродячий монах стал проповедовать в портале нашей церкви, у нашего батюшки аж лицо позеленело. Прибежал, ругался матом, взашей вытолкал из храма.

Одна вера. Один Бог. Одно дело!

- У бога нет лица. Его придумывает иконописец, - продолжал голос. - У каждого свой любимый святой. Ему и молятся. Иногда путают святого и бога. Бывает. Тогда почему бы не повесить в церкви "Черный квадрат" Малевича, и ему не молиться?

Я обернулся. Двое. Один высокий, с грубыми, крупными губами, носом картошкой и второй - хрупкий, тонкий, женственный.

"Бога нет... - стучалось в голове. - Нет. Без веры я - снег!"

- Где был бог, когда тебе было очень плохо? - издевался высокий. - Почему в мире столько смертей? Бедных? Обездоленных? Сумасшедших? Не знаешь? Это божий промысел. Точнее, на все воля божья. А ты смирись... А ты молись, чтоб быстрей пришел хищник. Тьфу... Иллюзия слабых для поддержания сил.

Я двинулся, чтобы опровергнуть, разуверить, доказать, но ветер не дал: со всего размаха бросил мне снег в лицо. Асфальт исчез под ногами, и я грузно повалился в сугроб, потеряв равновесие.

Лежал, дышал, выпускал пар в небо. Ветер подхватывал и уносил его, завывая в проводах.

"Значит, Бога нет... - подумал я, пробуя на вкус фразу. - Нет, - воскликнул я и ударил кулаками в сугроб. - Что ж такое... всю жизнь мотает туда-сюда: верю в бога - поношу его. Священника встречу - в крестный поход иду. Атеиста встречу - церкви сношу. Ладно хоть буддиста еще не встретил... Во что я верю? Без чего я - снег? Чего я хочу? Борща и глинтвейна. Мотает меня, как ковыль на ветру... себя понять надо. Свою веру отыскать. Свой стержень в себя вставить. И нормально все будет. Или всю жизнь поклоняться чужой вере..."

И ветер смолк. Снег летел отвесно. Снежинки, попадая в дыхание, прерывали безмолвное падение и начинали метаться. "У них тоже нет стержня", - устало улыбнулся я.

Виноватый

Каждый шаг поднимал пыль со ступеней подъезда, слегка шевелил бумажки. Я брел домой, с трудом поднимаясь по ступенькам, почти физически ощущая, что руки растянуты и болтаются где-то в районе колен, как у орангутанга. В них болтался пакет с продуктами, задевая ногу. Резкая боль возникала при каждом движении коленом. Она все больше застилала темнотой глаза. Через силу я поднялся на лестничный пролет и тут же рухнул на первую ступеньку следующего. Глубоко дыша, возвращал ясность картинки и представлял: "Вот, поднимусь домой, а там мне рады. Улыбаются, ждут". Раньше хотел чувствовать необходимость, значимость для семьи, что пришел на свое место, а не чье-то чужое. Что другой будет здесь лишним: лишь объектом высказываний, проговаривания новостей, жалоб на неприятности. На работе - полный завал, а дома - забота, тепло и понимание. А сейчас... хотя бы радовались. В окне напротив солнце заливало мир теплым, мягким светом, бегали дети с радостными криками, машины неторопливо, будто торжественно шуршали мимо. Форточка хлопала от ветра, приносившего лай и взвизги.

"Забываю день... - осознал я, бесцельно щупая карманы. - Вот всегда. Дату помню... В накладных ведь расписываюсь... а день недели забываю. Да-а... завтра опять машина... - вздохнул, запустив пятерню в волосы. - Кубов двадцать... Домой прийти... поспать - самое то".

Серый с черными точками кот спустился по лестнице, галантно отряхивая лапы от пыли. Уселся рядом и облизал усы. Слабо мявкнув, поднырнул под локоть, лежащий на колене, и стал тереться об него, выгибая спину и тихонько урча.

- Что, скотинка? Бедненький... Домой не пускают?.. - сквозь улыбку спросил я. Непаршивый вроде, гнид не видно. С опаской решил погладить. Кот обрадовано стал подталкивать руку вверх и тыкаться теплым ухом в штанину. "Жале-е-ешь? Жрать! Ты мне жра-а-ать дай! Жра-а-ать!" - мяучил он.

- Или пускают... А есть нечего... Пока не сготовишь... Вот и ходишь, - приговаривал я, почесывая ему за ухом. Кот, полуприкрыв глаза, выгибался и урчал от удовольствия, лишь взмявкивая изредка: "А жра-а-ать-то будем?". Тополиный пух, заносимый ветром через форточку, разлетался по подъезду и хрупко парил в воздухе. Уютно - кот урчит, пух висит, ноги отходят, дышать легче.

Глухо завибрировал телефон, кот вздрогнул и отпрыгнул вверх на ступеньку. Зашипел, сморщив морду. Из куртки донеслось:

- А я иду такая вся - Dolce&Gobana...

Я скривился: "Когда ж сменю её...", нашарил трубку в кармане и ответил:

- Иду уже...На работе. Ты удивишься... работал. Что?.. Ай, да ну тебя, - и сбросил звонок. Огляделся по сторонам: лестничные пролеты, пыль, окурки, бумажки, летящий мимо пух, гомон из форточки, ядовито-зеленая краска на стенах, мутные, пыльные стекла в окнах, гнутые, покрытые серебрянкой перила. Кота не было. Никого не было...

- Была душа... Спугнула!

Я сокрушенно покачал головой, постукивая телефоном по колену. Тупо сидел на ступеньке, рассматривая стену напротив: краска в мелких трещинах, известку нанесли неровно. В углу была щель, закрытая паутиной. На её тонких нитях хлопьями оседала пыль, и висела мертвая муха. Наверно, там жил паук. По утрам он просыпался...

- А я иду такая вся - Dolce&Gobana... - взвился телефон в кармане и вздрогнул весь подъезд. Я, посмотрев на номер, ответил:

- Да, здрав... Разгрузили кубов двадцать... Задержались, но немножко, на полчасика. Успеем, думается... До завтра.

"Вот, и начальник позвонил...Можно и домой..." - подумал, крутя телефон в руке. Усталым движением засунул его в карман. Оттолкнувшись от стены локтем, с трудом встал на затекшие ноги. Потянулся. Э-э-эх! До темноты в глазах.

- А я иду такая вся - Dolce&Gobana...

"Черт возьми, куда ж я его дел?"- подумал, роясь в карманах.

- Здесь, я здесь... Что ж за...

Сбросил. Жена. Только жизнь сказкой показалась...

Взяв чуть звякнувший пакет с продуктами, пошел домой, поднимая пыль со ступенек, распугивая пух в воздухе. "Зайду, разденусь, - представлял я. - Пройду, а там жена с ребенком на руках. Оба улыбаются, радуются. Обниму их и пойду ужинать. Борщом, например, из говядины и свежей капусты со сметаной. Жена тарелку поставит, а сама смотреть будет, и новости рассказывать, или меня расспрашивать. Тихо, уютно, спокойно, мирно".

Входная дверь во что-то упиралась и не открывалась достаточно, чтобы пройти. Просунув голову, понял, что детская коляска, задевая колесом трюмо, не пускала меня домой. Запустив руку, я стал ее раскачивать, пока, наконец, не сдвинул и не прошел внутрь. Тут же, обессиленный подъёмом и борьбой, рухнул на табуретку. Больше всего хотелось забыть обо всем и уснуть прямо здесь, сейчас.

Мимо шмелём пронеслась жена. В глубине квартиры залился криком ребёнок. Голова откликнулась резкой болью. Казалось, стены вокруг начали пульсировать и сдавливать. С трудом сдерживая ругательства, я стянул обувь и прошел в комнату. Ребёнок стоял в детской кроватке, держась за прутья, весь красный, в слезах, соплях, с топорщившимися мокрыми волосиками, оттопыривал нижнюю губу и вопил. Я подхватил его, прижал к себе, чтобы согреть. Стал покачивать. Не успокаивается. Голова раскалывалась, руки ныли - хоть и маленький, но тяжелый. А он всем телом отталкивается, ножками упирается, извивается, орет. Что делать? Игрушка! Схватил цветастый грузовичок. Показал. Не впечатлил. Даже не примолк. Хорошо. А говорящая? Взял, потрогал, в рот сунул, обслюнявил, выбросил. Завелся ещё пуще. Что тебе ещё? Сервант! Скорее назад. Там рюмки, салатницы, тарелки, вазы. Они хрустальные и переливаются на солнце. Беглый взгляд на кухонную дверь - движений нет. Кофту под ребенком и ниже внезапно стало холодить. "Описался?!!" - спросил я. "Тпру-у-у!!!" - весело ответил ребенок, обдав меня фонтаном брызг. Ну вот, ещё одежду менять! Где ж ее взять?! Пошли мы в комнату - там все разбросано. Попробуй найди здесь ползунки... я в нерешительности сел на диван. Ребенок тут же заорал: "А-а-а!!!", я с досады и неожиданности тоже: "А-а-а!!!". И вместе: "А-а-а!!!" Вот у жены получается его переключить на что-нибудь - я же пробую, он на меня внимания не обращает. Руки опускаются. Тем более с работы. Как в ватную стену тыкаться. И у мамы получается. Ну конечно, они больше с ним общаются. А я ж работать не перестану. Деньги откуда появляться будут? А если читать книги умные, то пробовать же надо. А тут на работе коробок натаскаешься и к вечеру не то, что играть с ним, как бы на ходу не уснуть. Жена так устает за целый день с маленьким, что под вечер норовит сплавить его кому-нибудь, приговаривая: "Ты мало времени проводишь с ребёнком!" После работы-то...

- Сынок, давай я его возьму, - раздался за спиной теплый, ласковый голос мамы.

Ребенок тут же замолчал, словно завороженный. Мягко улыбнувшись, она взяла его на руки и стала рассматривать ворохи одежды, проговаривая, что видит и как это называется. Я выдохнул: мама... Вот, как всегда, я об стенку стучусь в поте лица, а они придут, сделают с улыбкой, и дальше пойдут. А ты стоишь, как дурак, и больше ни стараться, ни даже пытаться не хочешь. Будто по рукам надавали, а за что ты так и не понял. А все равно... Побрел в свою комнату. Растекся по дивану, изучая глубину узоров на обоях. Провел рукой по лицу, чувствуя шершавость ладони. Опустил руку ниже и почувствовал что-то мокрое. Вспомнил: ребенок пописал, надо переодеться. Но мысли, как тараканы, неожиданно появлялись и при включении внимания без последствий и довольно шустро убегали.

В дверях появилась жена. Улыбнулась солнечно, как при первом знакомстве, когда вместе шли километров пять. Тогда она все говорила, говорила, а я лишь кивал да поддакивал. А вокруг солнце промеж золотых стволов сосен грело мокрую, парную землю. Первая зелень толпилась около тропинки. Вдали кучерявились елочки. А она все та же, только волосы стали длинными, волнистыми, чуточку поплыла от беременности фигура и утяжелилась грудь. Облизнула языком губы, убрала выбившуюся прядь волос за ухо и устало спросила: "Где ребёнок?"

- С мамой, - все еще улыбаясь от воспоминаний, ответил я.

- Откуда? - она нахмурилась и села на диван рядом.

- Я отдал, - непонимающе качнул головой я.

Она похлопала по моему мокрому бедру, поморщилась: "Откуда она здесь?" И в первый раз посмотрела мне в лицо.

- Видимо, следом за мной пришла, - хмыкнул я, располагаясь поудобней. - У неё же есть ключ...

Поднялась, махнула волосами, собранными в хвост, шмыгнула носом и пробормотала: "Вот и гадай теперь: за что мне выскажут..." и ушла из комнаты.

Растечься по дивану. Чувствовать, как отходят руки, ноги начинают расслабляться. А лучше вообще закрыть глаза. Но тогда отлично слышно, что происходит в соседней комнате. Сначала прошуршали тихие мамины шаги, звякнула задетая игрушка.

- ...вы уходите... - еле слышно выдохнула жена.

- Бегу-бегу. Все спешу куда-то... В сад спешу.

- Вроде только пришли...

- Телефон забыла, голова дырявая. Вот забежать пришлось...

- Задержитесь на полчасика... Я бы пелёнки достирала. Обед бы сготовила...

- Так что ж мешает?

- Ребёнок мешает. Орет, за подол дергает.

- Двое взрослых с одним маленьким управиться не могут - третьего зовут. Промеж собой договориться не могут. Плохо это... Ой-ё-ёй, плохо. На руках не таскай его! Он сейчас весит восемь, а будет одиннадцать? Что делать будешь? Пусть ходит, умеет поди...

- Он орет, как резаный, за подол дергает...

- Раньше надо было начинать от рук отучать. Он поди и спит с тобой? Начиталась опять всякого...

- Я люблю своего ребенка и пытаюсь сделать, как ему лучше.

- Веревки он из тебя вьет. А ты поди гордишься этим?..

- Мне все мое детство...

- Ой, заболталась я... Побегу-побегу, автобус ждать не будет... - зашуршала куртка, топнули ботинки. - До свидания.

Хлопнула входная дверь.

Прошло несколько минут в полном оцепенении. Я разглядывал рисунок обоев сквозь смутный, неясный цвет.

- Ну, почему так? - раздалось рядом, и я с сожалением перевел глаза. Жена с ребенком на руках стояла в дверях комнаты. Сосредоточенная, колкая. Я сделал слабую попытку пошевелиться, ну, или хотя бы принять более героическую позу. - Ей всегда некогда? Она всегда спешит. А он всегда кричит и ничего не дает делать. В кроватке не сидит, с дивана падает. На руках любит сидеть. А я ни сготовить, ни постирать не могу. Она все спешит... А ты приходишь, и в стену или в комп втыкаешься. Мебель изображаешь. Ни помощи от тебя, ни поддержки. Живешь в каком-то своем мире. Для ребенка там места нет. Только ты и твоя усталость. Ты и твоя работа. На, подержи...

Я не слушал её, вернее вполуха. Реагировать сил уже не хватало. Раздражение подкатывало к горлу; хотелось что-нибудь сломать, или громко орать: "Хватит! Сколько можно! Оставь! Меня! В покое!!! Хоть на пять минут"... Глаза закрыл, чтобы себя не выдать; обхватил изнутри, как бак с жидкими помоями, и тихо-тихо понес вперед, боясь сделать неверное движение - расплещу, сам испачкаюсь и вокруг все забрызгаю. Потом мороки больше отмывать.

Из лабиринта мыслей вывели маленькие ручки, азартно бьющие по моему лицу. Я открыл глаза. Ребёнок ползал по кофте. Кстати, по мокрой кофте. Неуклюже шевелясь, я попытался приподняться. Он растерялся, ручка соскользнула и он упал на плечо, испугался, заорал.

Лицо у него покраснело. Нижнюю губу закусил, из глаз катились крупные слезы. Прибежала жена подхватила ребенка и стала укачивать, подбрасывать и исчезла в темноте дверного проема. У меня вспышка прошла, осталось лишь горечь и неудобство, как будто сказал, сделал, подумал что-то не то. Жизнь бесконечным поездом проносится мимо, а я - лишь перрон на промежуточной станции. Вагоны летят. В них жизнь, веселье, радость - а у меня лишь тишина и одиночество. Вот оно рядом, лишь руку протяни и можно вклиниться, смеяться, жить, но перрон недвижим - ему остается только пыль да грязь с чужого пути.

- Да Господи ты боже мой, сколько раз тебе говорить, дорогой муж, чтобы ты смотрел сроки годности? Опять молоко кислое купил! Что мне с ним делать? А? Кашу мне на чем варить? - перрон почувствовал, что его решили помоями облить. Послышались шаги, голос становился все ближе и ближе. Она вошла с ребенком на руках, который блаженно улыбался, сидя на сгибе руки. В другой беспомощно болтался пакет с молоком. - Ну, скажи что-нибудь? Или опять меня игнорируешь?

- Слушаю.

- У тебя два ответа: не знаю да слушаю. В магазин тебя не отправить. С ребенком не оставишь. По дому ничего не делаешь...

Перрон осознал, что по ветке, где он находится, перестали ходить поезда - их пустили по другой. Что жизнь есть, но не здесь. Не здесь.

- Давай, топчи, затаптывай меня. Прыгай, радостно вопи на моем трупе. Расскажи мне насколько я туп, необразован, неуклюж... Ну, давай! Что ж ты молчишь? Обвиняй! Я же должен чувствовать себя постоянно виноватым! Я же не должен отдыхать! Давай, давай! Обвиняй! Что я еще не сделал?! Или сделал?! В магазин метнуться? Или сразу головой об асфальт? Или прямо здесь харакири? Что? Что?!!

- Что?! Что. Бельё повесь лучше, - ребенок скуксился, заплакал и стал тыкаться ей в плечо и елозить по нему губами. Она стала гладить его по спине и заглядывать в глаза. Подбросила и ушла из комнаты со словами:

- Что, лапапулечка, кушать хочешь? Сейчас пойдем, а папка белье повесит.

"А поесть папка завтра зайдет", - грустно констатировал я про себя. С трудом поднявшись, пошел вешать пеленки: белые, цветастые, со слониками, с зайчиками... Из тазика на веревку. Расправляя их предварительно. Можно со злости хлопнуть хорошенько.

"Нужен выход. Хоть какой-нибудь. Хоть как-нибудь. Здесь стены сжимаются, здесь само пространство квартиры выталкивает меня из себя. Я не живу. Существую в качестве мебели: подставка под ребенка, универсальный вешатель пелёнок и изготовитель еды. А какого-то уюта, комфорта для меня, шагов навстречу, проявлений любви, нежности и заботы почему-то не бывает. Пришел с работы без рук и без ног, а тут: с ребенком посиди, есть себе приготовь, кучу дел переделай - а отдохнуть? Забудь про отдохнуть. Ведь хочется - завтра опять работа, которую опять нужно делать. Дом - место отдыха. Кто сказал? Работа, работа, работа - одного вида, другого вида. Серость, серость, серость. А истории о лучике света, о любви, комфорте, заботе о муже - ложь. Все жены как-то успевают, а у моей не получается. А мне-то что остается? Терпеть и ждать, и верить. Во что? В светлое? В будущее? С рождением детей перестаешь верить в сказки.

Тополиный пух множеством медуз метался в воздухе, растопыривая лапки. Белыми сугробами накапливался у поребриков. Пацанва чиркала зажигалками, он тут же чернел и оседал, а они разбегались с гиканьем. Пламя завораживающе мгновенно распространялось и внезапно гасло, как будто отрезали кислород. Я шел мимо аллеи тополей около общаги моего друга. Бухали вон на той скамейке. Не помню с чего, но он сказал: "Саня, проблемы будут, или просто в мозгах запутаешься - приходи. Видишь ли, все решаемо. Так как конс... тьфу, ну ее... суть оседлает любые факты". Навстречу по дорожке шел нахохлившийся гражданин в шляпе и галстуке. Поминутно ее сдергивал, тер уши и махал вокруг, распугивая беспомощных белых медуз. Я запутался в собственной голове. Запутался в собственных желаниях, запутался в собственной жене. Запутался в собственном ребенке. А еще больше в собственной беспомощности. Я запутался... Говорят, рассказав о проблеме, наполовину решаешь ее. Вот и попробуем.

Через обшарпанную, грязную лестницу, мимо исписанных стен. Цепляясь за железный остов перил. Сквозь разбитые, перекошенные, деревянные двери на этаж. По протертому до деревянной основы линолеуму, мимо дверей справа, слева: простых, обитых тканью, железных. Задевая мешки с мусором, людей, что ходят, толпятся, курят, готовят, стирают.

На стук в дверь Андрей открыл, жестом показал следовать за собой и провел на общую кухню. Там темные окна, лавочки, кафельный пол под ногами. Обшарпанные стены, покосившиеся газовые плитки в углу. Он встал у разбитого окна, закурил, выдохнул дым на свет уличных фонарей, высокий, статный, с залысинами. Остро взглянув, повернулся и сел на подоконник, усмехнулся и опустил руку с сигаретой вниз. Дым вился вокруг его ног.

- Ну, что? Опять жена обижает? - спросил он, затягиваясь. - Ну, говори, не стесняйся. Тут нет ничего постыдного. Многих мужей жены мучают, так что это уже никого не удивляет. Она тебя опять унизила? Изуверка!

Выпустив дым, он сделал уверенный жест зажатой в двух пальцах сигаретой, как будто точку поставил.

- Да, нет, - пожал плечами я.

- Ты путаешься в показаниях. Либо "да", либо "нет", - и развел руками. - Или ты сам не решил. Что ж за тревожный звонок, сопли по телефону, ахи-вздохи, просьбы принять? Раз ты жив-здоров и счастлив в браке?

- Не знаю...

Его лицо стало принимать скучающее выражение.

- Надо узнать. Необходимо выработать собственную концепцию, и строго её придерживаться. Только это может удержать нас от хаоса мыслей, мнений, слов, предложений и вопросов. Только четко выработанная концепция поможет выбрать дальнейшие действия и слова. Главное не пытаться вмешиваться в работу мозга и разрушать подсознательную работу разума. Жить желаниями своей концепции - вот цель твоей жизни, - безжизненно проговорил он, полуразвернувшись к окну.

- Да, я не пробовал даже...

- Вот это и плохо!- оживился он. - А как жить без концепции? Без главного в жизни, без чего она - лишь проба, так сказать подготовка. Нужно, нужно найти свою концепцию. Вот я, например, нашел, и проблем с бабами не имею. Правда, я не женат... - задумался он. - Но существенно это ничего не меняет.

- Да, я знаю... чего я хочу от жизни. Но вот жена... - попытался оправдаться я.

- Что жена? Что может женщина, когда у тебя концепция? - жестко проговорил он. - Только надо не отвлекаться от нее.

- Ах, философствует он тут, - раздался сзади рассерженный женский голос. - Пошли прибираться. Харе языком чесать!

Из темноты коридора вышла хмурящаяся девушка. Прямые волосы, косая челка, пухлые губы. Забрала у Андрея сигарету, встала рядом, затянулась, перевернула вверх угольком, кивая своим мыслям и выдыхая дым. Рывком потушила ее в пепельнице.

- Яночка, ко мне друг пришел, - он встал с ней рядом и тихонько толкнул плечом. - И я пытаюсь помочь ему разобраться с мировоззрением. Только моя концепция...

- Ты этой концепцией все уши проел, - устало вздохнула она. - Пошли со мной.

- Но, Яна, я же ничего не успел рассказать, - попытался влезть в разговор я.

- Успеешь. Натрещаться еще успеешь, - рассматривая меня в упор пронизывающим взглядом, сказала она. - Вам гвоздя забить некогда, только языком бы чесать.

- Яна, мне плохо.

- По-моему, тебе хорошо, - она оттолкнулась от подоконника и прошла мимо, задев локоном мою рубашку. У дверей бросила, чуть обернувшись. - А плохо будет ему, если он не пойдет.

- Извини, мне нужно идти, - пожал плечами Андрей и пошел следом. Я обессилено сел на скамейку.

- Вам всегда,- начал возражать я, но увидев, что уже некому, закончил шепотом. - Некогда...

Какая-то хмурая, небритая личность появилась в проёме, злобно посмотрела на меня, и с грохотом поставила кастрюльку на плиту. Я вздрогнул, поднялся и побрел к выходу.

Когда я вышел от него на улицу, понял, что идти мне некуда. Я окружен пустотой...

Она танцевала, отдаваясь ритму, как лист ветру. Полузакрыв глаза, доверяясь танцу, музыке, моим рукам.

Она танцевала. Я чувствовал её тепло, запах, симпатию. Мы были вместе, вокруг мелькали люди, но они были вне круга, вне нас.

Теперь ноги как-то сами пошли к ней. Хотелось вернуть ощущение близости, что было тогда.

В ее подъезде были крашеные лестницы. Ровной, четкой полосой посередине, а с боков оставался бетон. Стены неисписанные, почти невинные. Все вокруг новое, целое. Когда я звонил, она удивилась, но позволила прийти - все объяснить. А вот дверь...

У нее была случайно обставленная кухня: старая газовая плита, тумбочка, настенные шкафчики другого фасона и расцветки. Сидя на треснутом пластмассовом стуле за шатким столом, я чесал висок и слушал хозяйку, не зная с чего начать.

Ее короткое каре потеряло четкий пробор и разметалось случайными прядями. Гибкая, грациозная она раскачивалась на своей табуретке и все говорила:

- Все дорого. В магазин сходила, лишь необходимое купила - тыщи нет, а в садике зарплата - семь. Ну, и вот семь раз сходила, а все остальное время лишь слюни глотаешь!

Она облизнула нижнюю губу, замотала головой и закрыла лицо руками. Я растерялся, не зная, как реагировать.

- За квартиру заплати, за садик заплати... - сквозь ладони продолжила она. - В садике дети порции не съедают полностью. Я - в столовую, так и так я - родитель, платим по 1700, но почти все в бак, может порции сократить? Нет, отвечают, как положено, так и будем кормить. Все в таз, все в таз...

Я мучился. Пришел действовать, а с чего начинать не знал. Не решался. Вроде, и шанс удачный, и возможность хорошая, и она красивая, но у нее полно своих проблем, а тут еще я. Вот и сижу, тюфяк тюфяком, лишь киваю и поддакиваю.

- А недавно пошла в магазин купить пробку в ванну, - она остановилась, прикусив губу. - Ну, чтоб вода не утекала. Так обычных, советских нет - есть импортные с игрушкой за сто с лишком. Зачем мне с игрушкой, если мне нужно обычную. Я у продавщицы спрашиваю: а без игрушки нет? Она головой мотает. Ну и зачем она мне?!!

Она откинулась назад, оперлась на стенку и быстрым движением убрала прядь волос за ухо.

Я мучился, что все как-то не так. Не нужно мне это слушать. Все мои действия - ошибки.

- Они там наверху не задумываются: как мне выжить на те семь тыщ? - устало опустила плечи она, пряди волос выскочили из-за ушей и спустились к уголкам губ.

- Возможно, придет другое поколение ... - с трудом выдавил я из себя.

- Да, наверно. Они добрее нас... - быстро согласилась она, мерно покачивая головой.

- ... политиков. И все сдвинется с мертвой точки, - сглотнув, закончил.

- А пока страшно, страшно. А пока пьют. А потом буянить начнут! Да по всей стране... - сгорбившись комочком, сильная, гордая, беззащитная, махнула рукой и, подперев подбородок руками, уперлась в колени, стала смотреть в коричневые клетки линолеума.

Я поддался порыву и стал мерно гладить её по голове, по волосам. Потом опустился на корточки рядом с ней и снизу вверх заглянул в глаза. Темно-коричневые с крапинками. Они завораживали и тянули. Я стал приближаться к ним. Глаза моментально стали ледяными. Отталкивая меня рукой, стальным тоном она спросила:

- У тебя с женой проблемы? Или о ребенке тебе напомнить?

Я стушевался, пробормотал: "Пойду я...", надел обувь и вышел вон.

Тропинка вилась темной змеей. Ноги переступали почти автоматически, изредка попадая в хлипкую грязь. Вокруг серыми призраками стояли деревья, кусты, кочки, за ними - огни близкого города. Я метался, не знал, что выбрать: гордость, обиду или, все-таки, измену. Но состояние паршивое. Вроде, и не случилось ничего, а гадко. Как будто вляпался. Душой испачкался.

Впереди появилась полянка. Тропинка упиралась в сосну со стреловидной подсочкой и уходила куда-то в бок. Внизу белел ствол берёзы. Я остановился, осмотрелся, отдышался. Жена одна. Уйду - ей станет еще сложнее, останусь - будет ложь. Не сразу и незаметно, но пропитает всю жизнь и заставит служить себе. Постоянно нужно будет что-то помнить, что-то оправдывать. Жить в напряжении, тратить время, энергию, деньги, жизнь на поддержание иллюзий. Я искал выход, а его нет.

Двинулся дальше, по тропинке. Она пошла в пляс, петляя влево, вправо, изгибалась, извивалась. Кому это принесет счастье? Ей? Мне? Жене? Регулярный секс с неясным будущим. Или совсем без будущего. Огни города мелькали то слева, то справа. Тропинка пошла на хитрость: она решила раствориться в траве, кочках, корнях. Внезапно из темноты вынырнуло дерево со стреловидным срезом и береза рядом. Я выругался. Растерялся, сел на ствол, встал, обошел поляну, нашел еще одну тропинку в другую сторону.

Куда мне? К другу? У него нет на меня времени. К жене? У нее нет времени и нервов вникать в мои сомнения. К любовнице? Она моя иллюзия. И куда мне? Домой, к жене. Почти изменив? Но ничего не было. Или было, если считаются мысли, мечты, сны. Те же корни под ногами, тот же танец серой змеи промеж ног слона вокруг священных огней города.

Разрушить проще всего. Жена просто устает. Не может все успевать, но очень хочет. Ребенок на руках. И я знаю, что она все равно будет ждать. Будет.

Впереди усмехающимся языческим идолом из тьмы выскочило дерево со стреловидным срезом. И береза псом в ногах. Обессиленный, я сел на нее. Обхватил колени и положил подбородок на них. Скосив глаза, заметил: к рукаву жался тополиный пух. Я устало улыбнулся, снял его и сдул с ладони. Расправив хрупкие лапки, он поплыл в темноту леса. Стало, как-то уверенно, легко. Нужно кардинальное решение.

Хватит. Не бывает полудетей, полужен. Правда, от них можно сбежать... К новым полудетям, полуженам. От которых опять-таки можно смыться... Бесконечный, бессмысленный бег от начала к концу.

Хватит. Бесконечное "надо". Всем "надо". Повсюду важные "надо". Работать надо, с ребенком сидеть надо, концепцию найти надо, с женой жить надо, с мамой как-то урегулировать отношения надо. И я в панике мечусь вокруг столбов "надо" - куда бежать? За что хвататься? Все настойчиво требуют: быстрей-быстрей! Что ты суетишься? Делай уже! А ты не знаешь за что схватиться ... чувствуешь себя перроном на забытой Богом станции. Мимо - поезда, мимо - жизнь...

Хватит. Я до пыли истоптал всю землю вокруг столбов "Надо". Надоело быть перроном, вечно ждущим, вечно жаждущим. Буду поездом, содержащим жизнь и радость. "Надо" - это их представления, ожидания моих действий, моих чувств. "Надо" - это не я.

Хватит. Считать себя виноватым за то, что ты устал, за то, что не соответствуешь их ожиданиям.

Да, все так живут. Гонка "Надо-надо-надо". Взмыленной лошадью с шорами на глазах летят в сторону пенсии от подъема до отбоя. Чтоб чуть-чуть перевести дух - напиваются, расслабляются... Включают телик и дрыхнут. И по-другому уже никак.

Я остановился. И смотрите, о чудо, я задумался и почему-то бежать от ответственности не собираюсь... Как же можно настолько не доверять любимому человеку? Проблемы валом, но я... хочу найти решение, а не способ убежать. Просто разобраться, что для меня важно. Уж, как могу, так и разбираюсь.

Хватит. Можно стать поездом и расставлять вешки "надо" вдоль своего пути, а не оставаться перроном и бесконечно бегать от одного столба к другому, в пьяном угаре вспоминая о себе настоящем.

Хватит. Я встал. Решился. Пошел напрямую на огни города. Под ногами хлюпала жижа, попадались кочки травы, хрустел хворост. Руки немилосердно жалила крапива. По лицу стегали неразличимые в темноте ветки. Я шел домой. К сыну.

Солнышко с собой

Была ранняя весна. Утром люди скользили по замершим лужам. Днем томились от жары в теплых куртках, растаптывая серую смесь грязи и снега по тротуару.

Он ехал в трамвае. Ворочался, цыкал, криво ухмылялся, расстраивался, бормотал что-то про сына и работу, морщился, шептал: "Как можно их сравнивать...", качал головой. Он так глубоко погрузился в себя, что даже не смотрел вокруг. Висел на поручне и бесцельно пережевывал ссору.

- Разговоры по мобильному телефону не повод игнорировать кондуктора.

Голос из динамика был суховат, флегматичен, в меру грустен и сонлив. Парень вздрогнул и огляделся. Молодая блондинка у окна дремала, кивая мохнатым капюшоном. Брюнетка рядом зачарованно смотрела на запотевшее стекло.

- Следующая остановка "Большакова", - невозмутимо продолжал водитель. - В такую погоду не стоит догонять трамвай. Можно подскользнуться и упасть. Вот, например, когда мы ехали по "Керамике", было пять таких попыток. Одна из них кончилась неудачно.

По вагону шорохом пронесся смех. И опять постукивание колес вагона, мелькание улиц за окном, мерный голос водителя в динамике:

- Когда вы подбегаете к последним дверям трамвая, а они закрыты, не стоит стоять у них, и тем более стучать. Гораздо разумнее дойти до первых дверей, которые обычно оставляют открытыми.

Девушка стремительно ворвалась в вагон, кого-то задев на входе. Затем настолько резко остановилась, что её тень, растерявшись, пробежала чуть дальше. А она набирала номер на телефоне, напрягая острое, треугольное лицо, обрамленное длинными, тёмными волосами.

- Да, Маковка. Алло, алло, мак... ну, почему? Да, я хочу проводить время с тобой. Мы же ходили в зоопарк в прошлое воскресенье, или позапрошлое... Не важно. В общем, что ещё тебе надо? Чтобы я была с тобой... Глупая, в мыслях я всегда с тобой... Просто у мамы дела, у мамы работа... Что значит: у тебя всегда работа?.. - договорила она, вопросительно смотря на трубку, которая в ответ погасила экран.

- Во время движения трамвая держитесь за поручни, - вмешался водитель из динамика. - И не отпускайте их, пока не выйдете из вагона.

Она недоуменно покосилась на окружающих, нахмурила брови и мотнула головой, разметав волосы.

- Послушайте, юная леди, - снова заговорила она в телефон. - Во-первых, сегодня обещали дождь по телевизору. Во-вторых, мне нужно сделать много важных и срочных дел, чтобы тебе было, что поесть и во что одеться. Наберись терпения и жди, пока я не вернусь с работы, хорошо?

Хотела сбросить звонок, но вместо этого телефон на весь трамвай заявил детским голосом:

- Врёт твой телик! Ты носишь солнышко с собой!

Девушка, наконец, попала на нужную клавишу и с ненавистью швырнула телефон в сумку.

- При переходе дороги в неположенном месте будьте внимательны и осторожны к движению автотранспорта, - подытожил водитель. - Остановка "Декабристов".

И двери с лязганьем открылись. Она исчезла, одарив его волной парфюма и рассеянным взглядом. Он вышел за ней на улицу. Медленно, неохотно. Небо, что с утра хмурилось, было голубым. Улыбаясь, он смотрел в него сквозь сетку проводов. Солнце заливало улицы, дома. Таял снег, наполнялись лужи. "Ты носишь солнышко с собой", - повторил он. Улыбнувшись, достал телефон, позвонил. Ему ответил заспанный женский голос.

- Да, я! Да, извини! Да, передумал! Почему? Нет, просто сегодня будет солнце. Нет, работа подождет. Да, сын важнее.

Оставить комментарий © Copyright Носков Дмитрий Александрович (windn@e1.ru) Размещен: 08/09/2015, изменен: 08/09/2015. 71k. Статистика. Сборник рассказов: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Человек меняется. Его меняет окружение: люди, с которыми он общается, обстановка, которая его поглощает. До определенного момента мы все безлики, без харизмы, без лица. Пока не произойдут события, что слепят нас. Мы - это происшествия, через которые человек преодолел, и как он их преодолел.

Носков Дмитрий Александрович : другие произведения.

Без харизмы