Юра проснулся и понял, что ещё жив. Он существует. На грешной истерзанной земле. Ему показалось, что во сне он видел рай. И он говорил там, на небесах. Вроде бы даже бормотал во сне. Но никаких точных воспоминаний и слов. В душе осталась лишь смутная тревога. Юра нащупал кобуру, в которой обитал старый весь исцарапанный пистолет, и тем уменьшил страх непонятного. Подсветил фонариком заваленную комнату. Окна были заколочены фанерой - чтоб теплее и не отсвечивать наружу. Привычным движением закинул за голову ремень автомата. Подогрел пару минут и перелил во фляжку из чайника воду. Давняя привычка запивать голод тёплой водой.
Дальше уже без света. Вышел из подъезда заброшенного дома, в одной из квартир на первом этаже которого он спал в отсыревшей, пропахшей старьём квартире, где также поселились шумные сверчки. В кромешную ночь. Было весьма прохладно. Юра натянул флис до горла. Тут как бы юга, считается. Днём пусть ещё и пятнадцать градусов в ноябре. Но ночью уже пробирает до костей.
Даже спросонья чувства обострены до предела. Без всякого найтвижна он различал силуэты других домов, столбы и знакомые тропки в развалинах. А может просто запомнил наизусть. Выучил каждый поворот и кирпичную кучу, все железяки и обломки на земле. Малейший свет запрещён. До вражеского района - два километра, до ближайших чужих постов и того меньше - абсурдно мало, метров триста на запад до одного и пятьсот на север до другого. Между ними - ничейная земля.
Да. Вот так они тут и воюют. По-соседски. Нет никакого фронта. Это не фронт, а фронтир, пограничье. И не воюют особо, а больше перестреливаются и ставят друг другу растяжки. Друг другу - как забавно звучит, как будто старые друзья. Почти что правда. Ненависть к врагам давно сошла. Ненависть у салаг да фанатиков только, которые давно отдали концы из-за своих личных придурей. Ненависть, если и была изначально, уступила место другому чувству, навроде охотничьего инстинкта. Кто кого сцапает. Кто кого выследит и подстрелит. Кто лучше изучит повадки другого и поставит мину в нужном месте. Но не везде так тихо. На других участках постоянные артиллерийские обстрелы. Сегодня ночью как раз такое и ожидается, судя по вчерашним планам.
На небе ненадолго показалась ржаво-бурая зловещая луна, подсветив безжизненные разваленные урбанистические окрестности. Юра подошёл к посту своих. Там сидели полусонные бойцы, прислонившись спиной к бетонной плите с выдолбленными перфоратором бойницами, укутавшись в спальники, и тихо шептались, рядом с установленным на треноге автоматическим гранатомётом. Юра кивнул им, без слов. Они ему тоже. Все, как собаки, приучились правильно видеть и слышать в темноте. Сейчас ещё ничего, похожи на солдат. На посту. Бдят. А днём как-то совсем уж по-нищенски смотрелись - бородатые доходяги в грязной униформе, хорошо хоть в одинаковой и более-менее современной, иначе можно перепутать с бомжами неизвестно где укравшими оружие.
Впрочем, так себе оружие, надо сказать. Как тут активно воевать? Как брать вражеские укрепления? Любое наступление, по военной науке, требует превосходства сил и средств, сосредоточения огневой мощи. А какие у них силы-средства? Одни только мощи. Ни тебе адаптивного камуфляжа, ни электроники, ни боевых дронов, ни тяжёлого вооружения. Всё оружие генералы отправили зачем-то в далёкую арабскую пустыню решать непонятные уму простого смертного геополитические задачи. А их бросили помирать здесь. Кучка беззащитного мяса, что будет разорвано в клочья яростным металлом в первой же атаке. Одна стрелкотня и ручные гранатомёты. Партизаны, мать их. Только изображать перестрелки с такими воинами, для отчётности и редких пропагандистских тв-съемок.
Юра прошёл мимо бойцов. Приятель Хромой тяжело поднялся с ящика и поковылял за ним, припадая на одну ногу. Они свернули за дом, тихо прокрались ещё метров тридцать, постепенно пригибаясь - каждый солдат инстинктивно жмётся в минуту опасности к земле, будто к матери родной. Чуть наклонившись, потом согнувшись в три погибели, затем уже ползком по канавке, они выбрались на пригорок. На самый передний край.
Сперва ничего не было. Но они и не торопились никуда. Подождать полчаса или час - нет проблем, время на войне течёт ровно и хорошо. Наконец, вдалеке пошли вспышки, словно фейерверки или зарницы молний. Много огней. Послышался далёкий гул.
- Утюжат. Жёстко, - вглядывается вдаль Юра, пытаясь разглядеть получше, надо было хоть бинокль ради такого дела одолжить у старлея. - Ты полюбуйся, какая красотища. Вот все так пугают апокалипсисом, а для меня это как в ваше новое объёмное кино сходить. Я будто родился специально для того. Никогда не чувствовал себя на месте в мирной жизни. Всё время казалось, что ерундой занимаюсь. Какая-то мышиная возня, магазины-офисы. Сходи туда, принеси то. Недостойно это, противно как-то было всегда. Вон, ты сам видел, ноют о мире. Здоровые мужики, а готовы любое унижение терпеть, только бы не брать автомат в руки. Терпилы. Им оружие даёшь - на, пошли сражаться, не будь ты скотом, жил всю жизнь скотом, так хоть умри как человек - глаза таращат, головой мотают, не берут. А мне вот на войне нормально. Жить можно. Некоторые визжат от обстрелов, орут, плачут, с ума сходят. А мне вообще хоть бы хны. Не дрожу, не ссусь. Видел и глаза лопнувшие и кишки вывалившиеся, руки-ноги оторванные. Видел и однополчан, кому башку снесло. Я не говорю, конечно, что люблю запах напалма по утру и жаренных людишек, стоны раненых слушать. Я же не псих. Но руины люблю. Покинутые дома. Нормально ощущаю себя посреди разрушенного города. Красиво, что ли. Да, красиво. Никакой суеты. Сидишь себе оружие часами перебираешь. Люблю оружие. Оружие делает мужчину. Теперь уже жизни без него не представляю. Люблю обувь добротную, военную. Вот тут понимаешь свои истинные потребности, а что лишнее, налёт какой-то. Хорошие тёплые ботинки человеку нужнее, чем дорогущий автомобиль за миллионы денег. А деньги? Какие деньги? Я и жалование-то уже, считай, полгода не получал. Да мне и наплевать. Еда есть, сигареты есть. Бухать - я не бухаю. Ты бы встретил меня раньше - не узнал бы. Я смурной был, сколько себя помню, застенчивый. Кем я был? Пропащим, если короче. Пил много. Запоями, неделями. На разных работёнках идиотских подрабатывал. Поработаю два месяца и бегу. Семьи нет, друзей нет. Не жил, а маялся больше. Вот говорят "воин не должен бояться смерти". А я смерти и не боялся никогда. Я раньше жизни боялся. И только на войне и зажил, можно сказать. Воздухом впервые задышал. И вот как ты мне это объяснишь, а? Прав я? Или со мной не так что? Нет, я не спорю, может у меня и с башней что-то не то, вполне допускаю. Ты ведь мозгоправом был на гражданке, может чего расскажешь? Диагноз какой точный есть? Ну там посттравматический синдром, ещё чего. Почему про таких, как я, нигде в книжках не пишут, кому война не в тягость, а в радость? И всё больше про окопную правду плачутся.
- Скоро Новый год, - сипит вечно простуженный Хромой и шмыгает носом. - Ёлку бы где-нибудь достать. Какой Новый год без ёлки?
- Достанем, - уверенно отвечает шёпотом Юра, но вздыхает тяжко.
Глуповато общаться с призраками. И вообще мёртвых принято бояться. А чего их бояться? Они ведь тоже душой прикипают к тебе, что малые дети или прирученные звери, потом отвязаться не могут, ходят по пятам, развлекай их. Вот Хромого не прогонишь ничем теперь. Как-никак лучшими друзьями были, боевыми братьями. Все поумирали, с кем Юра сюда приехал: Линник, Лаша Осетин, Караваев, Бас, Борода. И Хромой тоже. Ещё прошлой осенью. Всё так же говаривал: "Скоро Новый год". Его любимая поговорка в любой сезон, говорящая об относительности времени. Его два раза ранило - из госпиталя оба раза возвращался на передовую. В третий раз не довезли до больнички. Кончился Хромой. А Юру ни пуля, ни осколок всё никак не достанут. Топчет и топчет он проклятую землю. За столько лет ни одного серьёзного ранения. Здесь царапнет, тут. Счастливчик, как говорят. На самом деле даже поболтать не с кем. Когда спит, то шепчется с небесами. Когда бодрствует - вот, с призраками.