Новгородова Алена Евгеньевна : другие произведения.

Привидение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Есть ли жизнь после смерти?..А после любви? Абсолютно правдивая история про любовь, предательство, про жизнь и смерть

   Привидение.
  
   Вам интересно знать, что я думал, что чувствовал, когда предавал ее, когда обнимал ее русую головку и обещал, обещал, обещал? Знал ли я уже тогда, что брошу ее, не приеду и сам не позову? Конечно, знал, но так хотелось удержать ее подольше. Может быть, вы мне не поверите, но она единственная женщина, которую я любил в этой жизни. Или думал, что любил...сейчас я не хочу об этом ни говорить, ни писать, ни даже думать. Но она сидит рядом, как обычно, обхватив колени, и изучает свои цветные носочки. Уже третий день. И я пишу эти строки, чтобы не сойти с ума!
   Да, наверное, со мной все-таки что-то не в порядке, иначе бы она тут не сидела. Мир вокруг меня не изменился. Все так обыденно и до жути нормально и она - такая реальная, никакого могильного холода и прочих штучек, характерных для привидений. У нее теплая кожа, нежные маленькие волоски на чуть загорелых руках, она дышит, сопит носом и даже разговаривает. Ничего не объясняет. Но какой-нибудь реплики от нее можно дождаться. Вчера вечером, измотанный до предела ее присутствием, да еще после почти литра вина, я привязался к ней с вопросами, чтобы она мне все же сказала, что ей нужно. Она долго молчала, наконец, оторвалась от своих коленок, спустила ноги с дивана, встала передо мной, зло щуря глаза, и очень четко произнесла: " Чтоб ты сдох!", поле чего опять устроилась уютно с подушкой и затихла.
   В пользу сумасшествия говорит то, что вижу ее я один, она сидит на диване рядом с Пат и даже, когда она возится, чтобы поудобнее устроится, слегка ее задевает, но та ничего не замечает и не отрывается от своего любимого сериала. Из моего рассказа может показаться, что она выбрала диван местом своей постоянной дислокации. Но это не так. Действительно, когда я в зале, она предпочитает сидеть там, но вообще может устроиться где угодно, даже на подоконнике, но обязательно в том помещении, где нахожусь я. В первую ночь она просидела в нашей спальне, на маленьком пуфике, около зеркала. Я тогда с ней еще не разговаривал, принимая ее за галлюцинацию.
   Началось все три дня назад. Утром, проснувшись, как всегда раньше Патриции, и потихоньку сдвинув ее руку, слегка придавившую меня, я вылез из-под одеяла и сразу увидел Ее. Она сидела у зеркала на маленьком пуфе, спиной ко мне и внимательно изучала себя в зеркало. Конечно, я ее сразу узнал, да я ее никогда и не забывал, она мне очень часто снилась, и первой моей мыслью было, что это сон, но я, бесшумно, чтобы не привлечь ее внимание, (вот ведь глупость!), залез опять под одеяло и закрыл глаза. Но сердце у меня бешено стучало, и вообще было непохоже, чтобы я спал. Под одеялом мне было тяжело дышать, но я все боялся выглянуть еще раз и только прислушивался: никаких посторонних звуков слышно не было. Я потихоньку приоткрыл одеяло и посмотрел - она никуда не делась. Только теперь смотрела не в зеркало, а прямо на меня. На ней была одета моя старая желтая клубная футболка. Она смотрела секунду, долю секунды непонимающе, а потом узнала меня, это я отчетливо видел по выражению ее лица - оно всегда было подвижным и выразительным. Глаза ее округлились, она непонимающе продолжала смотреть на меня, с ее губ, казалось, готов был сорваться вопрос. Все это произошло почти совсем бесшумно, но все же какие-то малейшие ее движения я не только видел, но и, несомненно, слышал: вот она глубоко вздохнула, вот чуть скрипнул пуфик. Я опять закрылся одеялом и пролежал так до той поры, пока не проснулась Патриция.
   Вот вы уже и можете сделать первый вывод, что смелостью я не отличаюсь. Да, я боюсь, как ни стыдно в этом признаваться, больше или меньше, но боюсь всегда. Именно страх был той причиной, из- за которой я ее бросил тогда, пять лет назад.
  
  
   Теперь у меня есть время подумать обо всем этом. Нельзя сказать, что я раньше не думала, но по-настоящему стала осмысливать свою жизнь только сейчас. Хотела добавить, " когда умерла ", но испугалась этих слов. Я не чувствую себя мертвой. Хотя, кто знает, как они себя чувствуют!
   Последнее, что я помню из своей настоящей жизни: я еду на нашей машине, рядом муж, мальчишки обиженно сопят на заднем сиденье, Вася как обычно доставал Гошку и отец на них накричал, я вступилась, но досталось и мне. И мы все молчим. Мы ехали домой с дачи, где мальчики проводили лето с бабушкой и дедушкой, дорога была такая ровная на том участке, что скорость совсем не чувствовалась. Меня немного укачало, закрыла глаза, по привычке стала думать о Нике. Не думать, потому, что думать было нечего, все мысли давно передуманы и шли по привычному кругу, а просто он снова так реально был со мной. Я не хотела этого, эти мысли не давали мне радости. Но отключить свою память я не могла. И вот опять Ник, близкий, почти осязаемый, и бесконечно, безнадежно далекий. Привычная тоска навалилась вновь, "неужели это никогда не кончится"? Это была последняя моя мысль в том мире. Вернее нет, последняя была, когда услышала жуткий визг тормозов и почувствовала, что меня сминает и голова улетает далеко в сторону: "вот и все".
   Но я не умерла, и до сих пор не знаю, что случилось на самом деле. Ужасно, что ничего не знаю про мужа и детей, случилось это только со мной или пострадали и они. Еще у меня нет уверенности в реальности произошедшего, где-то, в глубине души, я еще надеюсь, что все, что со мной происходит, это жуткий сон или затянувшаяся фантазия.
   Первое, что я увидела в новом мире, было зеркало и мое отражение в нем. Я стала искать на нем следы аварии. Но ничего не было, лицо было гладким, только, будто, чуть заспанным. Волосы растрепаны, но не всклокочены, а так, будто чуть развеяны ветром. Больше всего меня удивила футболка, в которой я сидела перед этим зеркалом, это была старая желтая футболка Ника с эмблемой его футбольного клуба, которую я иногда одевала и которая мне очень нравилась.
   Я оглядела помещение, оно мне было незнакомо: какая-то роскошная спальня, фантастические светильники и широченная кровать из натурального дерева, белоснежное, в огромных фиолетовых ирисах одеяло. На кровати кто-то спит: мужчина и прильнувшая к нему женщина. Вдруг одеяло тихонько зашевелилось, мужчина откинул его и сел на кровати. Конечно, я сразу узнала Ника, хотя не видела его пять лет. Он почти не изменился, та же самая прическа, светлые волосы торчат независимо, "ежиком", даже и седины как будто не прибавилось. Мне не нужно было вспоминать его лицо: я его не забывала. Но на то, чтобы оценить и как-то принять эту невозможную ситуацию мне понадобилось несколько секунд.
   Он посмотрел на меня с таким ужасом, как будто видел привидение и опять закрылся с головой одеялом. Рядом с ним лежала темноволосая женщина, рассмотреть я ее не могла. Но догадалась, что это его жена, новая жена. Со старой, толстой и сильно пьющей Эвой он развелся три года назад, когда появились перспективы подцепить эту, сегодняшнюю - американку. Тоже не молоденькую, ей было почти пятьдесят, да и Нику было уже пятьдесят два, но она была известным дизайнером, богатой и преуспевающей дамой. У нее был роскошный дом в центре старой Вены, очевидно в спальне этого дома я каким-то образом и оказалась. Всю эту интересную информацию о Нике я узнала только два месяца назад, когда из Австрии вернулась моя подруга, которая все это и разузнала. Он обещал сам написать мне письмо, но не написал, он всегда был трусом.
  
  
   Она всегда верила в меня, она думал, что я сильный, смелый, мужественный. Я таким и был, рядом с ней. Но мой страх, мой глубинный страх жизни никуда не девался, он просто на время умолкал только для того, чтобы потом наброситься на меня еще с большей силой.
   Она была действительно необыкновенной, например она была первая, кто спросила меня, как звали мою бабушку, ей это действительно было интересно. Ей было все интересно, что касалось моей жизни. Я не умел говорить хорошо, не знаю, научился ли этому сейчас? Но потихоньку разговор с ней меня так увлекал, что я забывал, что должен быть всегда начеку, что должен быть в обороне .Она меня в прямом смысле обезоружила, с улыбкой, легко и непринужденно вынула меня голенького из моей скорлупы и этот новый я, был ей-богу лучшим, чем я когда-либо бывал.
   Я пишу эти строки и иногда посматриваю на нее. Я уже привык к ее присутствию, иногда просто сижу и смотрю на ее фигурку и нахожу в этом странную радость. Мне плевать, что она привидение или я привидение или мы оба где-то в другом мире, просто она...такая... живая, как это ни странно звучит. Она, конечно, много младше меня, когда мы познакомились, ей было всего 28, сейчас значит 34, но ей и этого не дать, а пять лет назад она была совсем как девочка, лучше сказать подросток, маленькая, гибкая, худенькая. Она почти не изменилась за эти годы, что мы не виделись. Волосы только отросли до плеч, руки чуть-чуть округлились, и из озорного мальчишки она стала красивой молодой женщиной. Мне доставляет удовольствие на нее смотреть. Просто сижу и смотрю на нее, а она смотрит в окно или читает книжку, и мы даже почти не разговариваем, грубости от нее, во всяком случае, я больше не слышал.
   Труднее всего приходится с Патрицией. Мысль, рассказать все ей, я сразу оставил. Понятно, что она не поверит, да и кто поверил бы? Вести себя как обычно, я не могу. Представьте, Пат иногда в голову приходит приласкать меня, так, смотрит телевизор и, между делом, желает меня поглаживать, как собачку. Это ее, видимо, успокаивает. Я же должен довольно урчать и пытаться время от времени поцеловать "хозяйку".Не могу сказать, что эта церемония мне когда-то нравилась, но и не вызывала отвращения. А сейчас же, когда моя гостья смотрит на меня презрительно и насмешливо, мне невыносимо проделывать эти манипуляции. Но встать и уйти в свою комнату я не могу, потому что Патриция подумает, из-за чего это я ушел, начнутся расспросы, обиды, а я к этому не готов. Но и, исполнять роль песика на глазах Вероники, я не в силах, поэтому получается неубедительно и Патриция все равно сердится. на недовольно спрашивает меня: "Ты не болен"? Я вру, что действительно болит голова, и если убедительно прикинусь, то могу быть отпущен в свой кабинет.
   О да, теперь у меня дома, вернее у моей жены дома, есть и мой кабинет и бар, и даже танцзал. А тогда, пять лет назад, что я мог предложить моей любимой женщине? Зарплату институтского архивиста и маленький домик моих родителей в 15 километрах от города? Вот я и не предложил, это было безумие приглашать ее сюда, да еще и ребенок...
   Вот это самое больное: я бросил не только ее, но еще и ребенка, то есть тогда еще его не было, но, потом появился. Ее последнее письмо пришло вскоре после его рождения, она написала, что ждала меня до последнего, но из роддома ее пришел забирать муж и теперь этот ребенок мужа, а я могу о нем забыть. Я ничего о нем не знал все эти годы. Я не хотел ничего знать. Но забыть об этом я не мог, это было невозможно.
   Я думал, что жизнь с Патрицией что-то изменит, что все уляжется, но все не только не укладывалось, но даже и наоборот, поднималось. Не было дня, чтобы я не вспоминал Веронику. Не то, чтобы специально сидел и вспоминал, а просто она появлялась в моих мыслях непрошенной гостьей и прогнать ее я был не в силах. Например сидим мы с Патрицией в каком-нибудь ресторанчике, а я вижу перед собой мою покинутую любимую и моего малыша. Сначала этот малыш в моих мыслях был в коляске, потом подрастал и я кормил его из ложечки, потом он уже сам просил мороженное и сердился, когда я ему говорил, что у него может заболеть горло и на сегодня хватит.
   Я находил в этих мыслях и муку и странное удовольствие. Хотя я даже не знаю, как его зовут, моего мальчика, вернее уже безнадежно не моего. То, что родился мальчик, она мне написала, а спросить сейчас, как его зовут, я не решаюсь. Мы вообще ни о чем серьезном не разговариваем. Так, "возьми, подай ", между нами как бы молчаливый уговор, не говорить о том, что произошло, и я не смею его нарушить.
   Она ездит со мной на мою теперешнюю работу в магазин в моем новеньком фольксвагене (Патриция хотела купить что-то покруче, но я все же настоял на этой модели), бродит там, среди старых и новых игрушек, или сидит, рассматривая прохожих в окно.
   В первый день я уехал без нее и этого кошмар я больше не повторяю: мне не забыть, как время от времени среди потока машин я видел ее маленькую фигурку, и ревущие автомобили неслись прямо на нее. Когда я наконец доехал и остановился около стоянки, где я обычно оставляю машину, она была уже там, целая и невредимая, стояла, прислоняясь спиной к стене, ничто в ее облике не говорило о том, что она выдержала многокилометровую гонку: такая же спокойная, в тех же носочках., голые коленки вызывающе торчат из под той же самой футболки. Я даже ничего не сказал, а что я мог спросить, "как это ты делаешь?" Но вряд ли она сама знала это! С той поры я не рисковал. И даже, когда со мной ехала Патриция, я не забывал усадить Веронику на заднее сиденье. Наверное со стороны это было очень смешно: я суетился, выходил из машины, открывал бессмысленно и закрывал задние двери, что-то бурча при этом, что, мол, проверяю, закрылась ли хорошо дверь или какую-то другую ерунду.
   Патриция смотрела на меня странно, она в последнее время все время на меня так смотрела, но уже ничего не говорила. Сначала она пыталась несколько раз выяснить причину моего подозрительного поведения. Спрашивала, не случилось ли чего на работе, как я себя чувствую, не нужно ли мне чего? Но я бодро отнекивался и пытался делать вид, что все в порядке. Но мой бог, чего мне это стоило! Один раз Пат услышала, как я разговариваю с Вероникой, я-то думал, что ее нет дома, она открыла дверь, окинула взглядом комнату, потом подошла ко мне, посмотрела в глаза, ничего не сказала и вышла. Я стараюсь быть осторожен, пытаюсь развеять ее подозрительность нарочитым весельем, но, боюсь, у меня это плохо получается. На четвертую ночь я все же отпросился у нее спать в кабинет, я был больше не в силах отражать ее страстные попытки. Но и заниматься с ней любовью на глазах у Вероники я, разумеется ,не мог. Хотя она ехидно предложила мне, что, мол, не стесняйся, я отвернусь.
   Ника... Вероника...Видя ее так близко, чувствуя ее запах и даже, иногда, осязая ее, я все неотвратимей погружался в безумие тех, давно минувших дней.
   Это удивительно, как это мы с ней могли встретиться. Такие разные, из разных миров. Я по чистой случайности должен был поехать из нашего института в Санкт-Петербург на международную конференцию по Достоевскому, в институте все знали, что Достоевский мой конек, кто-то из профессоров по болезни не смог поехать и неожиданно послали меня, заурядного рядового сотрудника. В Петербурге я жил в гостинице для аспирантов и в первый же день познакомился с какими-то девушками, надо сказать, что женщинам, как ни странно это для меня самого, я всегда нравился, правда, инициаторами знакомств почти всегда выступали они. Вот и эти девушки, увидев, что я иностранец, хотя я и неплохо говорю по-русски, первыми начали со мной разговаривать, а вечером пригласили меня к себе в гости. Квартира была в самом центре города, мне объяснили, как добраться, но я с трудом ее нашел, обойдя чуть не все подъезды в узком и мрачном дворе, куда свернул с шумного и многолюдного Невского.
   Наконец, с чьей-то помощью я нашел указанную квартиру и постучал, одна из девушек, хозяйка квартиры, открыла мне дверь в огромную темную прихожую. Весело болтая, предложила мне раздеваться, из комнаты доносились голоса множества людей и музыка. Я оторопел от такого количества людей и не знал, как себя вести. Мою хозяйку кто-то окликнул, она упорхнула и я остался как столб стоять среди пальто и курток, не в силах ступить в многолюдный зал. И тут - Она. Невысокая, стройная, коротко стриженая блондинка с классически голубыми глазами. Меня никто никому не представлял, и она первая со мной познакомилась. Пробралась через множество веселых и болтающих друг с другом людей, там, по меньшей мере, было человек тридцать, и подала мне руку. Мы сразу узнали друг друга, так потом она мне часто говорила, а когда я сказал, что зовут меня Ник, а она сказала, что Ника, мы просто, как она говорит, "выпали в осадок ". Она училась в аспирантуре, изучала немецкую литературу, писала диссертацию по Рильке, сама переводила, и у нас сразу возникло множество тем для разговоров. Оставшиеся девять дней конференции прошли как во сне. Всего одну минуту я думал, что слишком стар для нее, она мне показалась ровесницей моего сына, а потом... Я вообще ничего уже не думал, поддавшись ее смелости, ее веселью, ее любви.
   Вот и прозвучало это слово, любви, да. Я думаю, она первая... Я бы никогда сам... Я бы не осмелился. Я не знал, что это такое, отдавать себя полностью и быть от этого счастливым, я всегда был один. Я был закрыт для других людей и мой поздний брак, это просто попытка влиться в общность нормальных людей, я никогда не чувствовал к Эве сотую долю того, что вызвала во мне "эта русская".
   Это было не столько сексуальным чувством, как это обычно трактуют. Нет, для меня впервые это было даже вообще, не связанное с полом, именно поэтому у меня были поначалу проблемы с ней в постели. Она была, прежде всего, для меня - внезапно открывшимся мне раем человеческой близости, человеческого общения. Вы мне, может быть, не поверите, но я никогда ни с кем не разговаривал откровенно, никогда! У меня не было друзей, даже в детстве, я не был близок со своими родителями, а даже наоборот, рано научился отгораживаться от них. Может быть, причиной было то, что я в детстве заикался и очень страдал оттого, что не мог понятно для окружающих выражать свои мысли.
   Мать в детстве водила меня по врачам, я чувствовал себя в их кабинетах полным ничтожеством и за это я еще больше ее ненавидел. Я не помню, чтобы она меня просто хоть раз пожалела, погладила, приласкала, она всегда была "правильная", как схема, я ел, только то, что полезно, одевался так, чтобы было прилично, я помню, как долго прятал свою старую футболку с медвежонком, но она все-таки нашла ее и выбросила. С отцом у них были такие же отношения, ни капли нежности, одна сплошная необходимость. У меня и сейчас вызывает тошноту воспоминание о том, как мы проводили наши вечера. Я сидел в своей комнате, как считалось "за уроками", а отец с матерью сидели в зале, курили, и молча отгадывали кроссворды - каждый - свой. Они могли за целый час не перекинуться ни одной репликой. Не думаю, что отцу очень нравилась такая жизнь, иначе бы он в один прекрасный день не послал нас с матерью к черту и не уехал с молодой красоткой в неизвестном направлении. Я не знаю, впрочем, была ли красотка на самом деле молодая и была ли она вообще красотка, но я себе ее так представлял. Я даже стал уважать отца до той поры, пока он через полгода не вернулся к матери и все пошло как раньше - сигареты и кроссворды, я даже не слышал ни разу, чтобы они выясняли отношения, может, конечно, это происходило без меня.
   Только бабушка любила меня по-настоящему, простая деревенская женщина, называла всегда меня "мое золотко", помню как она пекла мне мои любимые блинчики и кормила меня, приговаривая какие-то смешные песенки, про то как "котик ел - не доел, песик ел, не доел...", но она умерла, когда мне было всего 7 лет, я очень скучал о ней, но не мог плакать, потому, что мать сказала, что мужчины страдают молча и ужас того дня, когда ее хоронили, и я, подойдя к гробу, увидел совсем чужое желтое лицо, и побоялся ее поцеловать, потом долго меня преследовал. Иногда, даже сейчас, когда мне за пятьдесят, мне снится сон, в котором я хочу, но не могу заплакать.
   Нескольким, немногим женщинам, что были в моей жизни, не удалось рассеять мою недоверчивость к людям вообще, и к женщинам, в частности. Я всегда искал в их словах, поступках скрытый смысл: " зачем на самом деле они это делают, зачем со мною разговаривают, зачем целуют? Зачем пытаются привязать меня к себе?", я никогда не верил, что сам по себе могу кого-то бескорыстно заинтересовать.
   Из этих строк я представляюсь, наверное, ужасным мизантропом, но так оно и было, к сожалению. Так и есть. Я и профессию выбрал такую, чтобы поменьше общаться с людьми, в книгах находил я успокоение и своеобразную радость высшего интеллектуального общения. Мою же эмоциональную жизнь скрашивали только дети, у меня два сына, да и то, пока были маленькими, и еще - Она! Она осветила мою жизнь как яркая комета, как звезда, я узнал такое счастье, после которого все другие возможные радости жизни кажутся пресной похлебкой после роскошного пира.
   И все же - я оставил ее.
  
  
  
  
   Я уже привыкла жить такой странной жизнью, удивительно, привыкнуть можно ко всему. Привыкают же люди в тюрьме? Я перестала терзаться вопросами "почему?" и "как?". Почему я тут торчу и как от этого избавиться. Меня не покидает уверенность, что так нужно, что я выполняю чью-то волю и должна слушаться. Сначала это было нелегко. Мой любимый, мой бывший любимый, или... нет, запуталась, я не могу никак определить свое отношение к нему. В общем, Ник вызывал у меня в первое время просто отвращение. Он так откровенно боялся меня, боялся жены, что просто было за него неловко. Сначала он делал вид, что меня не видит, но у него это плохо получалось, потом стал доставать меня разговорами, требовал, причем довольно бесцеремонно, чтобы я объяснила ему, зачем я тут нахожусь. Как будто я сама это знаю. Я даже один раз не выдержала и сказала ему что-то грубое. Он так удивился, так забавно было на это смотреть, он просто никогда ничего подобного из моих уст не слышал, одни только слова любви. Я ведь любила его как ненормальная, а тут вдруг... вывел меня своим занудством. Да еще и напился, никогда раньше его таким не видела. Смешно и грустно. Ради чего, ради кого погублена моя жизнь? И не только моя.
   Меня совсем не угнетают странности моего физического состояния: мне не нужно еды, не нужно мыться и переодеваться, не нужно спать. Когда Ник спит, я тоже как-бы выключаюсь. Но это нельзя назвать сном. Просто закрыла глаза, все исчезло - открыла, все появилось, хлопаю глазами, как кукла. Один раз испытала неприятные ощущения, когда Ник пытался удрать от меня на машине. Я не знаю, как это у меня получалось. Но я все время находилась на таком расстоянии, чтобы видеть машину, вокруг меня, по мне неслись машины, но это не причиняло мне вреда, я неслась за синим Фольксвагеном, как гонимая ветром и когда, он, наконец, остановился, еле пришла в себя. Ему тоже, видимо, это не понравилось, потому, что больше он так не делал и вежливо усаживал меня на заднее сиденье.
   Смешно было смотреть, как он ходил на задних лапках перед женой. Он фальшиво целовал ее, ссылался все время на какие-то болезни, оправдывая то, что ему необходимо побыть одному. Мне даже было его жалко. Мне пришла в голову мысль, может быть я - это его наказание? И таким образом меня реально просто не существует, а я, образно говоря, его совесть? Но если я - просто орудие, инструмент в чьей-то игре, откуда у меня мои собственные мысли, чувства, воспоминания? Чем дольше я так толкусь, как привязанная с Ником, я все ярче и острее вспоминаю то, что долгие годы пыталась забыть.
   Я увидела его впервые у Наты на Дне рождения. Натка сказала мне, что пригласила для меня какого-то иностранца, немца вроде. Она потрясающе легко заводит новые знакомства, впрочем, так же легко и расстается с людьми. Я удивилась, почему это мне, я вообще-то замужем. Натка сказала, что этот подходит только для духовного общения, так, что я могу не бояться за свою честь. Я все думаю, почему это она дала о нем столь нелестный отзыв, как она из минутного разговора сделала довольно верный вывод о человеке: мужества, действительно, в нем не хватало. Хотя внешне он был вполне, "то, что надо": высокий, с хорошей фигурой, коротко стриженный, светлые глаза, меняющие свой цвет в зависимости от погоды и настроения, светлые волосы с чуть пробивающейся сединой. Выглядел он лет на сорок, я очень удивилась, узнав, что ему уже под пятьдесят. Но я воспринимала его как ровесника и даже младше. Скованный немного, настороженный взгляд за стеклами очков. Этот взгляд его и портил, потом он, правда, немного оттаял и даже очки снял, он их только для строгости и носил и "такой душка" оказался. Я улыбнулась этому своему определению: "такой душка" сказать про Ника - это по моему я все же чуть загнула. Такого закомплексованного и сдержанного человека мне в жизни не попадалось и все же, когда мне удавалось чуть расшатать эту его оборону, в нем появлялась обезоруживающая робость и доверчивость, он смотрел на меня с такой благодарностью..., с любовью...
   Да, все живо, что давно должно быть похоронено.
   Моя любовь, как у Булгакова точно сказано, подстерегала меня как убийца с ножом из-за угла. Я узнала и вершину счастья, и глубину падения. Те девять дней после вечера у Натки пролетели как во сне. Мы ходили с Ником по музеям, помню, как в Русском музее я возмутилась, что он невнимательно смотрит на великие полотна. А он сказал, что смотрит только на меня, что я - "его картинка", так и сказал, не картина, а "картинка" и так мило, с мягким акцентом. Потом он часто меня так звал. Попали на балет в Мариинский театр, давали "Щелкунчика", мы сидели почти у крыши, на третьем ярусе и время от времени целовались в темной пустой ложе. А когда началось знаменитое адажио, я чуть не умерла от переполнявших меня чувств: божественная музыка, красота танца, костюмов, волшебство сине-золотого театрального зала и самое главное, любовь была не только там, в сказочном балетном мире, она пылала и у меня в сердце.
   Была ранняя осень, и занятий у меня в аспирантуре почти не было, я немного преподавала на кафедре немецкого языка в пединституте. Но это было всего несколько часов, а все остальное время я отдавала Нику. Да, конечно, была семья. Но бог или дьявол нам благоволил. Сыну Васе было пять лет, и он еще не вернулся из деревни от бабушки, матери моего мужа, где и жил почти все лето. Я тоже там с ним жила, но в сентябре вернулась в город, а муж должен был приехать с Васей позже, и я была предоставлена сама себе.
   Сначала любовь не была такой испепеляющей, наоборот она была робкой, мягкой и ужасно счастливой. Я чувствовала к Нику почти материнскую нежность, жалость и потребность защитить, он был так несчастен, так одинок. Ему было трудно расставаться со своей скорлупкой и он, как маленький, все время держал меня за руку, как бы вопрошая, "ведь не брошу его, нет?" Он удивлялся таким простым вещам, как то, что я интересуюсь его детством, его взаимоотношениями с родителями, его школьными делами. Он так часто повторял: "Это невозможно!", невозможно, чтобы то, что складывалось между нами, было правдой. Он иногда радовался нашей любви так чисто, так искренне, что я заражалась этим, и мы были счастливы, как могут быть, наверное, счастливы только дети, иногда впадал в тревогу, повторял только: "я не верю, я не верю". Не верил, что он достоин моей любви, что он такой некрасивый, неумный, старый мог заинтересовать меня своей персоной. Приходилось быть терпеливой и потихоньку отогревать его озябшую от одиночества душу. Очевидно, наши взаимоотношения вызвали у него такой стресс, что первые две ночи, он просто ничего не мог сделать в постели. Я его утешала, ласкала, баюкала и воспаряла на какой-то новый, незнакомый мне доселе уровень человеческих взаимоотношений, я бы назвала это безусловной любовью: я его любила и ничего не ждала от него, ничего не требовала, я была счастлива самим фактом его удивительного присутствия в моей жизни. Его дыхание было моим дыханием, я растворялась в нем и растворяла его в себе, никогда я даже не могла себе представить, что такое возможно: полная самоотдача была одновременно и полным, безусловным счастьем.
   Я пишу это и вижу его таким, каким он был тогда для меня, когда моего чувства еще не коснулась ни горечь, ни обида, ни предательство. А стоит поднять голову от бумаги и повертеть ей, то обязательно наткнусь на него нынешнего, как будто побитого, с жалкой улыбкой, осунувшегося. Вся его фигура почему-то уменьшилась, мне казался он высоким, а сейчас почти что с меня ростом и никаких мускулов, так, жалкие бицепсы ненужно провисают на безнадежно опущенных руках. И он опять вызывает у меня жалость. Недоумение и жалость. Неужели этого несчастного, безвольного человека я так любила, что готова была умереть (и даже, может быть, уже умерла?), неужели я могла пожертвовать своими детьми, ради этого, раздавленного своей трусостью человека? Одни вопросы и никаких пока ответов.
  
  
  
   Вчера исполнился месяц, как она живет здесь. Не знаю, можно ли назвать это странное состояние жизнью. Она ни ест, ни пьет и, мне кажется, не спит. Почти не общается со мной, сидит, как правило, в одной позе и смотрит в одну точку. Изредка что-то читает.
   Но вчера Ника заговорила со мной первая. Она сказала, что я должен позвонить к ней домой и узнать, что же на самом деле там случилось. Она впервые рассказала мне об аварии. Странно, что мы не сделали этого сразу же, очевидно адаптировались к абсурдности нашего нового союза. Она продиктовала свой домашний номер телефона, и я сразу же набрал его, не зная даже, что буду говорить. Трубку взял ребенок.
  -- " Алло, здравствуй. Могу я поговорить с твоей мамой", западающим языком проговорил я.
  -- " Мама в больнице - ответил голосок, а папа поздно придет", я обессилено опустил трубку, даже не попрощавшись.
   Ника настороженно следила за мной и после моего короткого рассказа сама быстро набрала номер:
  -- "Алло, слушаю", тот же детский голос - Ника прижала трубку к груди и беззвучно заплакала.
  -- "Алло, вас не слышно" - трубку положили. "Это Вася - сказала она - слава богу, они живы". "Но ты, ты тоже жива, сын ведь не сказал, что ты умерла, сказал, что в больнице!".
   Вероника посмотрела на меня непонимающе и каким-то незнакомым низким голосом произнесла: " К сожалению, я - здесь, а кто там, в больнице - я не знаю", она опустилась на ближайший стул и застыла на нем недвижимо как Будда. Ее лицо, когда-то такое родное, казалось непроницаемым и чужим.
   Я помню совсем другое лицо, тогда, когда она провожала меня домой. Всю дорогу до аэропорта мы смеялись, в битком набитом автобусе ели мороженное, я облизывал бумажку и закапал свою куртку, она смеялась и дразнила меня "хрюшкой". Я тогда еще переспросил ее, я не знал, что это слово обозначает, и когда узнал, что это маленькая свинья, да еще женского рода, стал требовать, чтобы она меня срочно переименовала в большую свинью мужского рода. На что она отвечала, что кабан для меня - это слишком лестное прозвище, что на самом деле я просто маленький хрюк и все!
   В зале отправлений она тоже держалась. Мы говорили о том, что когда-нибудь еще встретимся, что, может быть, я приеду на следующий год или она приедет. Не знаю, как она, а я не верил этим словам и чувствовал, что мы прощаемся навсегда, и эта ужасная мысль никак не укладывалась в моей голове: "только узнать ее, такую близкую, родную, только-только ее дождаться, ждать ее всю жизнь и вдруг - навсегда?". Я чувствовал, что должен что-нибудь сказать, что-то такое важное или что-то сделать, но привычное бессилие уже охватило меня, я ощущал себя маленьким, слабым, никчемным человеком и я был сам себе противен.
   Объявили посадку. Она держалась, только глаза ее блестели. "Подожди еще немножко, еще долго, еще полчаса можем пробыть вместе", но я не мог выдерживать это напряжение и счел нужным не продлевать эту муку. Когда она поняла, что я, поцеловав ее, уже ухожу, когда между нами было уже несколько шагов, она ринулась ко мне, схватила мои руки и быстро-быстро заговорила: " Мы ведь еще увидимся? Это правда? Не может же быть, чтоб не увиделись?" Она как будто почувствовала мое сомнение и лихорадочно повторяла: "Скажи, скажи еще раз, что увидимся, что не забудешь меня?!". Я увел ее с прохода, еще раз уверил ее в своей любви, еще раз поцеловал и пошел. На этот раз она осталась стоять, вцепившись в железные поручни решетки. Я прошел контроль и через несколько шагов обернулся, чтобы помахать ей. Но она уже не стояла, она сползла по решетке и сидела на коленях на полу, все так же вцепившись в железные прутья. Она так смотрела на меня сквозь слезы, что я устыдился, как будто сделал какую-то подлость, отвернулся и пошел дальше. Но эта картина: она, плача, стоит на грязном полу на коленях, и судорожно сжатые ее покрасневшие кулачки сжимают равнодушный металл решетки, навсегда запечатлелась в моей памяти.
   Следующие полгода наша любовь продолжалась только в письмах. Не помню, сколько я тогда ей их написал, писал, почти каждый день и получал тоже. О чем можно было так часто писать? Я писал об одном и том же: о своей любви. Ее письма были подробнее, она описывала своих студентов, погоду в Питере, какие она читает книги, какие смотрит спектакли, о чем она думает, что ее тревожит, что радует. Из ее писем можно, наверное, было бы составить настоящую повесть. Она неизменно поддерживала меня своей уверенностью в том, что я самый лучший, самый желанный, самый умный, талантливый, добрый. Я жадно впитывал эти слова, всю жизнь мне их так не хватало. Но в моей реальной жизни с Эвой ничего не менялось, я регулярно спал с ней, по средам и воскресеньям, только для этого мне нужно было все больше и больше выпивать вина. Сыновья уже выросли, и я им был почти не нужен, но я цеплялся за любую возможность сходить с ними на концерт какой-нибудь модной группы или на футбол, чтобы ощутить хотя бы иллюзию близости. Меня распирала моя любовь, мне хотелось с кем-нибудь поговорить об этом, но ни с сыновьями, ни тем более с родителями я говорить об этом не мог, а на работе ни с кем из сотрудников у меня не было мало-мальски близких отношений и мне приходилось тащить груз моей тайны в одиночку.
   А потом, в конце марта, она вдруг позвонила мне, хотя не звонила до этого никогда, и сказала, что все рассказала мужу и спрашивала, можно ли ей приехать? Я был растерян, я был не готов к тому, чтобы принять ее в Австрии. Но сказал, что я могу предложить ей только себя. Я первый раз тогда обманул ее, я не мог предложить ей себя, так как сам себе не принадлежал, но сказать ей: "не приезжай", я тоже не мог. Она просила, чтобы я сделал как можно скорее ей вызов, я пообещал, но, конечно, и не думал его делать. Поймите меня, я любил ее, но я не мог, не мог ничего изменить в своей жизни! Я был совсем не такой, каким она себе меня представляла!
   Не знаю, на что я надеялся? Что у нее с мужем все утрясется? Зная немного ее, в это я мало верил... но я хотел, чтобы это все как-то протянулось во времени. Может быть, чтобы не случилось ничего так быстро. Я думал, что пойду в визовый отдел на следующей неделе. А потом, еще на следующей... Она звонила мне несколько раз, спрашивала про вызов. Я говорил, что какие-то проблемы, что скоро сделаю. Потом она звонить перестала. Перестала и писать. Я уже с грустью, (но и с долей облегчения) ее оплакивал, как она вдруг заявилась сама, безо всякого вызова и жизнь моя покатилась кувырком.
  
  
  
   Почему так поздно мне пришла эта мысль? Почти месяц я бессмысленно, как мне кажется, нахожусь с Ником, и ни разу не подумала о том, что просто нужно позвонить домой и узнать, что там случилось на самом деле. Наверное, этот месяц нужен был мне для адаптации, для того, чтобы принять как реальность эту нелепую ситуацию. Я даже не могла представить, что где-то существует мой настоящий мир, хотя бы и без меня. Долго я не обдумывала свое решение, просто подошла к Нику и попросила, (или потребовала?), чтобы он позвонил ко мне домой. Он безропотно взял трубку и под мою диктовку набрал номер, когда ему ответили, он, с акцентом, сильно волнуясь, запинающимся голосом попросил позвать меня к телефону.
   Не знаю, волновалась ли я в тот момент, я оцепенела и ждала ответа. Я бы не удивилась, мне кажется, если бы меня позвали, и он поговорил бы с той, кого считают теперь мной. Но в том, что я - это я и я - здесь, а не там, я не сомневалась. Ведь я - это мои чувства, мои мысли, мои воспоминания, и все это было со мной в полном объеме, за месяц я могла в этом убедиться. Я не слышала, что ему ответили, но только он сразу положил трубку. "Мне сказали, что ты подойти не можешь, потому, что находишься в больнице".
   Я сразу же набрала номер сама и почти сразу услышала голос Васи: " я вас слушаю", а потом "вас не слышно". Я не могла ничего произнести. Что я могла сказать своему сыну? Отчаяние впервые с той поры, как я нахожусь здесь, охватило меня. В первую секунду облегчение, что дети мои живы, а потом, почти сразу черная волна безнадежности и отчаяния скрыла меня с головой: они там, а я здесь и это, может быть, навсегда. Боль нарастала, как будто отходил укол новокаина, потеря тех, кого я так сильно любила со всей очевидностью встала передо мной. Невозможно, невозможно ничего исправить, повернуть назад, тягучее липкое время, через которое я, барахтаясь, пытаюсь пробраться, плотно сходится за моей спиной и застывает причудливыми волнами. И даже, если я остановлюсь или буду кусать и царапать застывшие каменные глыбы, неумолимая волна будет толкать меня вперед и вперед, мгновенно затягивая следы моих беспомощных попыток вернуться в прошлое. Только воспоминания остаются мне.
   Когда я провожала Ника в аэропорту, тогда в первый раз, я подумала, что жизнь кончилась. Это произошло как-то мгновенно, когда мы еще ехали в аэропорт мы шутили и смеялись, но потом, прощание наше показалось мне таким фальшивым. И я, и он чужими голосами говорили чужие слова и делали вид, что все нормально, что все хорошо! Я вдруг, когда он уже стал уходить от меня, так отчетливо поняла, что все совсем не хорошо, что не может быть хорошо, когда умираешь от горя и безысходности. Вся громадность потери навалилась на меня в одно мгновенье. Я бросилась к нему. Не помню, что говорила ему и что мне он отвечал, наверное, успокаивал меня. Я не слышала и не понимала его слов: он поцеловал меня, отвернулся и быстро пошел. Усилием воли я вцепилась в железные поручни решетки, ограждающей выход на посадку. Мир обрушился на меня и я под тяжестью этого мира осела на пол и, никого не стесняясь, завыла как собака, не в силах справиться с таким непосильным грузом.
   Потом спасением моим стали только письма, я оживала только тогда, когда писала их, а все остальное время существовала только по привычке. По привычке ела, спала, ходила на работу, разговаривала. Приехал муж с Васей, я старалась всеми силами, чтобы все было как раньше, но у меня, видимо, плохо получалось. Мы не ругались, нет, только разговоры у нас стали ограничиваться кругом бытовых вопросов: что купить, что приготовить, во что Васю одеть, кто из сада его заберет. Муж часто стал задерживаться после работы, а я была этому только рада. Никто не мешал мне сидеть на одном месте и предаваться своим мыслям. Диссертационную работу я совсем забросила. Я пыталась переводить, но не могла увлечься чужой жизнью, чужим страданием: слишком для этого я была переполнена своим:
  
   "Мы встретились поздно и все невпопад,
   Ненужные письма по свету летят,
   Ненужные замки из сказочных снов
   Такая ненужная эта любовь...
  
   Она не сироткой стояла в дверях
   Она прискакала на диких конях
   Она разбудила меня ото сна,
   Ненужная всем - ну а мне так нужна!
   Хотя бы на миг раствориться в тебе,
   Умчаться вдвоем на незримом коне
   Забыв свое имя себя обрести
   Не в силах остаться, не в силах уйти...
  
   Действительно, я всегда понимала, что эта любовь ненужная, но я уже "попалась" и как муха, бьющаяся в паутине, сопротивлялась этому чувству, на самом деле погружаясь в него все больше.
   Кризис наступил в марте. Точнее говоря восьмого марта. Утром муж преподнес мне маленький цветочек в горшке - это был какой-то нежный тоненький первоцвет, я взяла его, поблагодарила и преисполнилась таким чувством вины, что чуть не выложила все сразу же. Если бы я хотела попросить прощения, я бы сделала это давно, но для меня признание бы означало конец моей семейной жизни.
   Я не раскаивалась в том, что полюбила другого человека, хотя при здравом размышлении было понятно, что свою жизнь я никогда не смогу с ним связать: он был женат, он был иностранец, и он не был сильным и смелым человеком. Но этого здравого размышления мне тогда не хватало и, конечно, я на что-то надеялась: Ник писал мне страстные письма, полные любви, но ничего не предлагал и никуда не звал. И этот первый шаг, или нет, уже второй, первый я сделала, когда познакомилась с ним, сделала опять я.
   Мы пообедали дома и пошли гулять втроем по нашим любимым местам, мимо Исакия по набережной Красного флота, через мост лейтенанта Шмидта на Васильевский остров. Вася болтал без умолку, и муж даже как-то приободрился и был необычно оживлен: он совсем не чувствовал, что я из последних сил поддерживаю разговор. День был ветреный, но солнце иногда пробивалось среди туч, давая спасительную уверенность, что зима рано или поздно кончится. На Васильевском мы зашли в какую-то новую кафешку и пили кофе с пирожными, Вася пил сок и набил полный рот шоколадом. Со стороны мы, наверное, представляли вполне счастливую дружную семью. Вечером, я долго укладывала Васю, рассказывала ему сказки из бесконечного сериала собственного сочинения про цыпленка и собачку - я рассказывала эту бесконечную сказку уже больше года, и Васе никогда не надоедало слушать, как его любимые герои гуляли, дружили, строили домики и ездили путешествовать. Он просил меня всегда, чтобы в этих сказочках "не было злых", и безмятежное существование цыпленка и собачки никогда не нарушалось. Я смотрела на своего любимого малыша и казнила себя, что не могу полностью отдать ему свое сердце, что неведомый чужой человек, которого я и знала только девять дней, отбирает меня от него. Близости с мужем у нас давно уже не было и когда, после праздничного дня, проведенного вместе, муж перед сном робко попытался приласкать меня, я этого не выдержала. Я чувствовала себя убийцей. Но я все равно это сделала.
  
  
   Был конец апреля, и уже можно было сказать, что наступило лето, город украсился цветами, заработали фонтаны. Я сидел как обычно в архиве и работал, как вдруг дверь открылась и вошла Она.
   С чем это сравнить то, что я почувствовал? Наверное, что-то подобное чувствует заключенный, осужденный на пожизненное заключение вдруг получающий неожиданную весть об освобождении. Я был так счастлив, так благодарен ей, что она неведомым образом преодолела пространство и границы и стоит тут передо мной, в моем захламленном кабинетике, стоит живая, трепетная, бесконечно красивая и безнадежно любимая.
   Мы много-много говорили, смеялись, целовались. Потом я закрылся в кабинете, и прямо на полу меж шкафов со старинными фолиантами мы любили друг друга. Душа улетала от такого счастья, что я не мог думать о чем-то реальном. А думать было необходимо, прежде всего о том, где ей ночевать. На то, чтобы снимать какой-то приличный отель, у меня к моему стыду не было денег.
   Ну да, вы хотите, чтобы я говорил только правду, я забыл об этом. У меня были деньги. Не так много, но были. У меня был вклад в "Фольксбанке", я иногда мечтал, что поеду путешествовать, и копил эти деньги уже больше двадцати лет. Как объяснить это я не знаю: я любил ее, но тратить эти деньги я не хотел, вернее боялся. Она уедет, не может же быть, чтобы это долго продолжалось, а я останусь один и без денег, поэтому я предпочитал считать, что денег у меня нет.
   Поэтому, когда работа закончилась, я повез ее в нашу деревню, находящуюся в 15 километрах от города. Этот маленький и обветшавший домик моего деда и бабушки родители использовали как дачу и раньше каждые выходные дни мы проводили там, так что можно сказать, что это мой родной дом. После смерти бабушки там несколько лет жил ее младший сын, мой дядя. Он был не совсем нормальный, совсем не разговаривал, хотя все слышал, понимал и даже много читал. Меня он любил, всегда угощал конфетками, а я его побаивался и избегал оставаться с ним наедине. Странно, но мне казалось, что наедине со мной он когда-нибудь заговорит. Но он не заговорил, и после смерти бабушки стал совсем угрюмым и ни с кем не хотел общаться. Отец хотел отвезти его в специальную больницу, но дядя не хотел ехать, очень горестно мычал и даже плакал. Тогда отец нанял ему дневную сиделку. Даже не сиделку, а женщину, которая бы присматривала за дядей, готовила ему и убирала. Не знаю, что там случилось дальше, родители при мне не разговаривали, но как я понял, эта женщина и дядя стали жить вместе, и отцу это страшно не нравилось, и наши воскресные выезды в деревню прекратились. Дядя умер, когда я учился уже в университете, и я на похоронах мельком видел эту женщину. Мне она показалась такой некрасивой, пожилой. Она единственная из нескольких человек, присутствовавших на церемонии прощания, плакала, и я невольно подумал, что дядя с ней-то, наверное, разговаривал. О чем они могли говорить?
   Ну, я отвлекся. Веронику я отвез в этот дом и помчался скорее домой. Вероника никогда не могла этого понять, но я не мог просто взять и не вернуться. За всю свою семейную жизнь я не разу не ночевал вне дома, не считая совместных выездов на отдых. Вся моя жизнь была подчинена устоявшемуся порядку: в 9 часов ежедневно я выезжаю на работу, в 9 - 30 у меня начинается рабочий день в 13 часов обед - я обедаю всегда в институтской столовой и в 13-30 я опять в своей каморке. В 17 часов мой рабочий день заканчивался. По вторникам, четвергам и воскресеньям я ходил на футбольные тренировки, в последнее время, после травмы ноги я тренировал юношескую сборную института, по средам у меня сауна, а в субботу - бассейн. Очень редко я позволял себе после футбола зайти в какой-то ресторанчик с приятелями и выпить одно-два пива. Субботу я проводил дома, занимался домашней работой, убирался, стирал. Жена всегда много работала, она юрист и вся домашняя работа была на мне.
   Вам, может быть, интересно узнать, как я при своем характере все же женился? Все очень просто. Это она женилась на мне, а я... я не считал нужным сопротивляться. Мне было уже 27 лет, а ей 37. Блестящая карьера, квартира в центре города и мало шансов устроить свою личную жизнь. Не то, чтобы она была некрасива, но не обаятельна, говорила, чуть гнусавля, что производило на окружающих неприятное впечатление. Я познакомился с ней, когда помогал ей переводить один сложный юридический текст с английского. Ей кто-то в институте посоветовал обратиться ко мне. Текст я перевел. В виде благодарности она пригласила меня в ресторан, там мы выпили, и я почти помимо своего желания оказался у нее дома. Впрочем, в постели я не имел к ней никаких претензий. Мы стали очень редко встречаться, я отнесся к ней без должной опаски, настолько она, мне казалась безобидной, ничего не требовала, радовалась самой малости. Я казался сам себе таким благородным, помогая одинокой некрасивой женщине. А потом, так банально, беременность и, когда она была уже на пятом месяце, мы поженились.
   Я все обдумал и понял, что Эва не худший вариант: у нее была большая своя квартира в центре Вены, а до этого я снимал маленькую скверную квартирку на окраине. Отец ее имел вес в обществе, он был известным государственным чиновником, сама Эва твердо стояла на ногах и не требовала от меня больших усилий ни в материальном, ни в каких других смыслах.. Очень скоро я понял, что с Эвой жить мне лучше, чем одному, а когда родился Петер, а затем Майкл я даже почувствовал к ней что-то вроде благодарности и полностью переключился на детей. Маленький Микки часто болел, и мне пришлось оставить работу. Так почти 10 лет я посвятил воспитанию детей, я был для них мамой и папой и это было счастливейшее время моей жизни. Ко времени знакомства с Никой моим сынам было уже 20 и 19 лет, они учились в разных колледжах и были увлечены открывшимися перед ними взрослыми перспективами. Но я, по прежнему, занимался полностью хозяйственной работой по дому и иногда ходил со своими сыновьями на футбол и на рок концерты. Мне всегда льстило, когда друзья Питера или Майкла удивлялись, узнав, что я их отец и говорили, что я похож на солиста Рамштайна.
   С возрастом, Эва сильно располнела и выглядела даже старше своего возраста. Когда мы с ней шли куда-то вдвоем, нас можно было, наверное, принять за мать и сына. И еще, она стала много пить алкоголя, нет, на работе она не пила , но после работы, почти каждый день. Один раз ее, совсем пьяную привел в дом таксист, другой раз мне позвонили ее знакомые и попросили, чтобы я ее забрал после банкета, так как она плохо себя чувствует. А то, что от нее каждый вечер попахивало спиртным, так это стало уже в порядке вещей. Мы никогда не обсуждали с ней эту проблему. Мы вообще почти ничего не обсуждали, кроме бытовых вопросов. У нее были подруги, с которыми она могла долго разговаривать по телефону, но я никогда не интересовался ее жизнью и, конечно, не подслушивал.
   Я только сейчас вдруг подумал, что наша семейная жизнь, наверное, была похожа на жизнь моих родителей. Только те, разгадывали кроссворды, а мы - смотрели телевизор. Причем, каждый свой: я - спортивные передачи, она обожала ток-шоу. В последнее время с нами оставался только Майкл, Питер учился в другом городе и жил в общежитии. Майкл приходил после спортивной тренировки поздно, ел в одиночку на кухне и шел в свою комнату и если я сам не заговаривал с ним, то он вполне мог все это проделать, не сказав мне ни одного слова.
   И вот эту безрадостную жизнь мне предстояло нарушить. Вы скажете, что это легко, что никаких непреодолимых препятствий передо мной не стояло, но передо мной стояло одно непреодолимое препятствие - я сам.
  
  
   Мне трудно вспоминать весь следующий месяц, последующий за моим признанием. Я не думала, что муж наш разрыв перенесет так трагически. Он совсем расклеился, перестал ходить на работу, ежедневно пил и терзал меня разговорами. Все хотел понять, что же все-таки произошло и почему. Васю я отвезла маме, не сказав ей поначалу правды, но правду сказал мой муж, и я оказалась одна на два фронта.
   Я сразу же позвонила Нику и попросила прислать вызов. Мне казалось, если я его не увижу, то просто умру, я уже еле терпела это ожидание, я не планировала ничего наперед, но мне нужна была какая-то передышка, а отдохнуть от своего непосильного груза я могла, только разделив его на двоих. Ник, мне показалось, обрадовался и сказал, что вызов скоро пришлет. Но проходили дни и недели, а нужного вызова все не было. Я ему звонила почти каждый день, Ник говорил, что любит, но вот...скоро сходит и обязательно в конце недели вышлет. И через неделю тоже самое. И я поняла, что он боится, боится и не может сказать, чтобы я не приезжала. Но я уже вылетела из своей обычной жизни, и остановить меня ничто не могло. Я позвонила по одному из телефонов, которые обещали визы в разные страны и мне сразу же сказали таксу - 120 долларов. Я боялась, что будет больше, и сразу согласилась и в этот же день отнесла документы, а на следующий день уволилась из института. В аспирантуре, я, впрочем, продолжала числиться, специально увольняться оттуда не требовалось, отчислят сами за регулярную неявку. Через 10 дней у меня была виза в Австрию на 30 дней.
   Хорошо знать иностранные языки. Через два часа после того, как я ступила на австрийскую землю, я уже стояла перед дверью университетского архива. И тут силы оставили меня, я стояла и боялась открыть дверь, ноги подкашивались, дыхание прерывалось. Я постояла так минуту-другую и все же вошла.
   Ник сидел за маленьким столиком прямо напротив двери и сразу же меня увидел. Я старалась не упасть и в первое мгновение не могла ничего сказать, но во второе мгновение поняла, что Ник рад мне. Он растерялся, да, но на его лице светилось такое счастье, как будто он увидел, по крайней мере, явление святой девы Марии. Дальше была совсем безумная встреча, он любил меня не меньше, чем я его. Мы обнялись и обрели весь мир или потеряли?
   После окончания работы Ник повез меня в маленький домик, принадлежавший его отцу, этот домик был совсем недалеко от города, то есть мне показалось, что город еще и не кончился, но Ник сказал, что это уже деревня. Их деревня была совсем не похожа на нашу - маленькие аккуратные домики все в цветах, цветущие деревья и кустарники, маленькая церковь с ратушей и на той же площади магазин и ресторанчик. Мы поехали дальше и, свернув в переулочек, уперлись в старый желтый дом. Он и на первый взгляд не был таким ухоженным, как остальные, краска кое-где облезла с кирпичной стены, а внутри был совсем захламлен. В домике была маленькая кухня и одна комната, почти полностью заставленная коробками и коробочками. Ник объяснил, что это отец использует дом, как склад. Отец его, бывший военный, в свои семьдесят пять еще работал, ему принадлежал маленький магазин игрушек и почти весь свой товар он хранил здесь, а сам Ник совсем почти сюда не приезжал.
   Мне нужно было помыться с дороги, и Ник поставил на полуразвалившуюся плиту ведро воды, а потом притащил откуда-то детскую ванночку. Я даже не представляла, что в цивилизованной Европе существует такой способ мытья. Когда вода нагрелась, он полил на меня из кувшина и завернул в чистую простыню. Белье в этом доме, к счастью, было. А дальше... он уехал к жене, оставив меня в этой конуре. Да, не так представляла я себе первую ночь в Вене. Я лежала в широченной кровати и боялась, дом казался чужим и неприветливым, я долго плакала, а потом уснула. Проснувшись ночью, не могла понять, где я и что тут делаю, а когда вспомнила, то мне стало еще хуже. Но рано утром приехал Ник и забрал меня с собой на работу, так продолжалось несколько дней, он просил меня потерпеть, ему нужно было решиться сказать жене про меня. Когда я была с ним, то ничего не боялась и ни о чем плохом не думала, но эти одинокие ночи в страшном доме меня просто доканывали, еще Ник рассказал про своего сумасшедшего дядю, который спал в этой кровати и я совсем потеряла сон. Ужасно скучала по сыну, по маме и по России. Русских книг, по счастью, у Ника было много и это меня существенно поддерживало, за короткое время я перечитала почти всего Достоевского, но не могу сказать, что это чтение прибавило мне оптимизма. А Ник хлопотал вокруг меня, разрывался между домом и мной и, наконец, приехал утром и с порога сообщил: "я все сказал жене!" "Ну и.." " Ну и что, она расстроилась, плакала и я давал ей снотворное, чтобы ее успокоить", а потом пошутил, "если бы я дал на несколько таблеток больше, у нас бы не было больше проблем!". Я не находила в этом ничего смешного: "ну и что теперь будет?", "Все будет хорошо, ты мне веришь?". Я верила, конечно, верила, но какой то червячок сомнения меня все же точил. Это я сейчас понимаю. А тогда... скажем так: "хотела верить" И основания, конечно, были. Даже смешно вспомнить, но мы говорили только о нашей любви, а ведь мы были уже не дети.
   После того дня он ушел от жены, и мы стали жить в домике вдвоем, это было самое счастливое время нашей любви, он сказал, что в ближайшие две недели подаст документы на развод. Он сам, похоже, в это верил и просил верить меня. Мы были неразлучны: утром вместе ехали на работу, иногда я спала подольше и добиралась до университетского городка на автобусе. Пока он должен был отбывать время в своем архиве, я много гуляла. Вена меня очаровала, я даже не представляла, что такая красота может сопровождаться безукоризненной ухоженностью и порядком, потом мы вместе обедали, потом я немного помогала ему разбирать документы, а вечером мы опять гуляли, ужинали в каком-нибудь маленьком ресторанчике и говорили, говорили. Нам было так интересно вместе, я не представляла, как могла я прожить так долго без него, он как будто был для меня давно-давно знакомым человеком, близким, родным, моим единственным...
   Один раз, когда я вечером что-то готовила поесть, а Ник что-то делал в саду, дверь без стука отворилась и зашла женщина, можно сказать старушка. Я приняла ее за соседку. Она с порога стала что-то мне говорить, но так быстро и с каким-то дефектом, что я не поняла ни слова, несколько секунд недоумевала, а потом, меня осенило: это же жена Ника - Эва! Она продолжала говорить и я стала что-то разбирать: " вам бы понравилось, если бы я приехала к вам в страну и забрала у вас мужа?". Боже мой! Она бы забрала моего мужа? Так ведь она старая! Я застыла в ужасе, я не представляла, что у моего прекрасного любимого такая жена, моя соперница! Тут зашел Ник, увидел Эву и остановился у порога, прислонившись к стене, он не проронил ни слова. Я тоже молчала, только Эва продолжала говорить, а потом, заплакала и села на маленькую детскую скамеечку. Эта картина так и стоит у меня перед глазами. Я оставила мужа, но он был молодой, красивый, самостоятельный человек, а кому теперь нужна эта женщина? И как могло случиться, что Ник, мой Ник на ней женился? Он мне, конечно, рассказывал эту историю, но когда она обрела плоть в виде плачущей грузной женщины на детской скамейке, я восприняла ее совершенно иначе. Мне ее было очень жаль, но когда она ушла я больше о ней не думала, счастливые люди так эгоистичны, а я была счастлива.
   Я снова увлеклась переводами. Рильке меня завораживал каким-то необычайными, совершенно непереводимыми словосочетаниями, невыразимыми оттенками чувств тончайших и таинственных:
  
   Как в тягучем сонном питии,
   Она еле слышно растворяет,
   В водах зеркала движения свои
   И в него улыбку погружает...
  
   Ждет она: поднимется вода
   И вольются тихо ее пряди
   В зеркало и выглянет тогда
   Плечико из праздничного платья.
  
   Еле слышно пьет из отраженья
   Так как любящий в безумьи пьет
   Жаждая, но полон недоверья...
  
   Только-только сумерки сгустятся
   В зеркале на дне огонь мелькнет.
   Знак подаст служанке удаляться.
  
   Меня завораживали строки стихотворения, я хотела передать эту магию при переводе, но неизбежно многое терялось и я пыталась найти другие, новые слова и постоянно про себя их бормотала, Ника это забавляло, но он очень трепетно относился к моей работе, внимательно слушал меня и пытался помогать. У нас с Ником была необычайная душевная совместимость, мы почти могли читать мысли друг друга. У меня не было больше "я", было только "мы", и потом, когда это "мы" оказалось разрушенным, прежнего "я" не появилось, остался только жалкий обрубок, никому не нужная половинка этого "мы". Но это все потом, а тот бесконечно длинный месяц я была с ним счастлива: я перестала задумываться о будущем, я верила, что мой Ник станет сильным, станет смелым. Не может быть, чтобы не стал, ведь я его так любила! Как заклинание мы твердили друг другу, что все будет хорошо!
   Но в редкие минуты одиночества меня, конечно, терзали мысли о моей покинутой семье, я скучала по Васеньке, я вспоминала его непрестанно, но почему-то маленьким, двухлетним. Всегда в моих воспоминаниях всплывала одна и та же картина. Представляла его мягкое, теплое тельце в те моменты, когда я брала его из кроватки после сна, он обхватывает мою шею своими ручонками, такой милый, такой заспанный, от его влажной головенки вкусно пахнет чем-то детским. Я заставляла себя не думать дальше, я хотела верить, что муж разрешит мне забрать Васю, но прекрасно понимала, что требовать от него я этого не могу, Вася был такой же мой, как и его, и разрывать ребенка на части я бы не стала, как бы мне от этого плохо не было.
   Месяц моего пребывания в Австрии подходил к концу, виза заканчивалась, а никаких изменений в моем положении между тем не происходило, вернее, произошло только одно - я забеременела. Думала Ник огорчится, а он, наоборот, обрадовался, не предлагал мне никаких абортов, "думай сама, сказал, как ты сочтешь нужным". А как я могла думать? Конечно, я сразу же захотела этого ребенка и не потому, что думала, что именно этим я привяжу к себе Ника, я самоуверенно считала, что он ко мне уже и так привязан, а потому, что это было закономерным продолжением нашей любви, доказательством ее истинности, ее нужности миру.
   Ровно через тридцать три дня, после того как я впервые шагнула на землю Австрии - я покинула эту страну. Ник обещал развестись с женой и приехать за мной через месяц.
  
   Не будет преувеличением сказать, что в тот день, когда я признался своей жене в существовании Вероники, я совершил самый смелый поступок моей жизни. Мы с Эвой никогда не были ни возлюбленными, ни даже друзьями. Нас связывало, если так можно сказать, "взаимовыгодное сотрудничество": она зарабатывала деньги, это у нее лучше получалось, я воспитывал детей и занимался домашним хозяйством. Ника спрашивала меня, не считал ли я такое положение вещей унизительным для себя? У них, я имею виду русских, очевидно сильны стереотипы: работающий муж и домашняя жена. В Австрии же полно таких пар, как наша: важно, не кто главнее, а как лучше для семьи, как рациональнее. Я и не мог бы соревноваться по части карьеры с Эвой. Она начала ее раньше меня и при этом ее хорошо подтолкнул папа. А с детьми она никогда не умела разговаривать нормально, маленькие - они ее раздражали, а большие - были непонятны. А я с сыновьями не просто играл. Я только с ними и жил настоящей жизнью: мы строили домики из картонных коробок из-под обуви, вырезали для этих домиков жителей, потом конструировали машинки из банок, катушек и прочего мусора. У нас был огромный гараж - больше тридцати самодельных машин - все они сейчас в деревенском доме. Ездили на велосипедах в маленькие путешествия, фотографировали, и сами делали фотографии. Когда подросли, то вместе ходили на футбол и на рок концерты. Если бы дети были поменьше, Вероники у меня не было бы, это точно. Написал и подумал, а была ли она у меня? Не приснилось ли мне все?
   Когда она сказала, что беременна, я обрадовался помимо своей воли. Еще я думал, что это подтолкнет меня к тому, чтобы изменить свою жизнь. Я ведь не сказал Эве всю правду, сказал, что ко мне приехала гостья из России, что она пробудет в Австрии месяц, и этот месяц я хочу провести с ней, но я не говорил ни слова о разводе. Объяснение состоялось в ресторанчике около дома, где мы частенько ужинали. Я специально выбрал это место, чтобы присутствие людей могло сдержать нас обоих от излишних проявлений чувств. Но Эва, все равно заплакала, ничего не стала доедать и продолжения мне не удалось избежать: дома Эва закатила истерику и мне пришлось ей давать таблетки. Мне невольно в голову пришла мысль, что так легко сделать что-то плохое, стоит дать ей чуть больше снотворного... но, конечно, я никогда не стал бы делать ничего подобного, но сама возможность этого меня ужасно взволновала. На следующий же день я взял какое-то количество вещей и впервые, после Петербурга мы ночевали с Вероникой вдвоем в моем старом доме. Не могу объяснить, как это было странно, последний раз я ночевал в этом доме в глубоком детстве, когда была жива еще бабушка и неясные детские ассоциации этой ночью воплотились в четкие картины: вот я сижу под круглым столом, закрытым длинной вышитой скатертью с вишневыми длинными кистями, одна из этих кисточек аккуратно мною подстрижена: я спрятался, а бабушка меня ищет. От скатерти пахнет мылом, которым бабушка стирала, не пользуясь никогда порошками, руками я ощущаю гладкость деревянной резной ножки стола и даже чувствую, как бурлит во мне радость от этого символического припрятывания, ведь бабушка меня непременно, в конце концов, найдет! Я рассказываю это Нике. И она слушает так внимательно, она чувствует мою душу, и у нее на глазах поблескивают слезинки. Неожиданно она говорит: если родится девочка, мы назовем ее Марией, в честь твоей бабушки. Я ничего не отвечаю и она, чувствуя мое внезапное напряжение больше ничего не говорит. Я до сих пор думаю, что наш сын зародился в ней именно в эту ночь.
  
  
   Я не предупредила мужа, что приеду и, когда вечером такси подвезло меня к дому, я несколько минут собиралась с духом, чтобы зайти. Открыла дверь своим ключом, услышала, как смеется Вася, распахнула дверь комнаты. В первую минуту я даже не узнала ее: постель на диване была не застелена и смята, на ней прыгал полуголый сын, а муж ползал по полу, полностью заваленному игрушками. Игрушки были везде, даже на столе и шкафах, кругом валялись детские носки, колготки, на телевизоре валялся галстук мужа. Увлеченные игрой, они не сразу заметили меня, но, когда заметили - онемели. Вася опомнился первый и бросился мне на шею, муж встал с пола, в руках у него был танк, он так и держал его, глядя на меня исподлобья. " Ты надолго к нам?" - это был как выстрел из этого самого танка - "к ним", а не к себе я вернулась. В первый вечер мне не удалось поговорить с мужем, после того, как я сказала, что Ник скоро за мной приедет, он ушел и не вернулся ночевать. И потом, он хоть и ночевал дома, но говорить с ним было невозможно. Его заметно раздражало мое присутствие, и мы старались встречаться, только передавая сына с рук на руки. Один раз я увидела, что Вася что-то сосредоточенно пишет в своем альбомчике для рисования. Он и раньше знал буквы, но ничего не желал из них складывать, а тут - наболело: " мама с папой разжынилась", вот что я сумела прочитать.
   Это был ужасный месяц, ко всем "радостям" добавился еще и токсикоз, но я держалась только звонками Ника и ожиданием встречи.
   А дальше я не хочу даже вспоминать. Все понятно, он не приехал, сначала были причины, откладывавшие нашу встречу, потом звонки стали реже. Смешно сейчас вспомнить, но я продолжала его ждать, я думала, что ему нужно время, чтобы изменить жизнь. Животик рос и, не смотря на все волнения, я хорошо спала и хорошо кушала, очевидно, беременность включила какие-то неведомые механизмы защиты. Деньги, которые мне давал Ник, закончились, но я не могла и подумать о работе, куда я пойду с таким пузом! Подруги иногда подкидывали переводы, но это были копейки. Муж меня ни о чем не спрашивал, но очевидно догадывался, что у меня все плохо, по крайней мере, перестал доставать меня со своими: " скорее бы ты уехала!" и перестал пить. Я замечала, что в холодильнике всегда есть фрукты и йогурты и, конечно, все это ела в больших количествах. Я еще тогда получала письма от Ника. Он все время писал мне, как сильно меня любит, но, что не знает, что делать, что ему трудно решиться на поездку, о ребенке меня ничего не спрашивал. Я сама писала ему, как мы растем, как шевелимся, ведь меня только это и занимало, я сначала страстно умоляла его поторопиться. А потом мои просьбы становились все более вялыми, мне нужно было сосредоточиться на главном - а главное для меня сейчас был ребенок. Весь месяц перед родами я пролежала в больнице, писем не писала и не получала и, когда Гошенька наконец родился я была счастлива, что он здоровенький и все закончилось.
   Из роддома меня встретил муж. Нянечка громко закричала: " А где тут папа?", а я заплакала. Мой муж стал папой для Гоши, и другого папы у него быть теперь и не могло. Я написала Нику короткое последнее письмо. Я хотела, но не могла стереть свое прошлое, я продолжала любить Ника, и теперь это была уже любовь - боль.
   Сначала мучаешься неясной тоской,
   Явственной, как физическая боль
   Догадываешься, что-то с душой, но что?
   В жизни все идет своим чередом
   Ни огорчений больших, ни потерь
   И даже весна радует солнцем
   Но вот наступает секунда, когда понимаешь:
   "Кончилось что-то"
   Но облегчения нет, лишь пустота, сосущая сердце
   Это моя любовь вдруг кончилась...
   Она была так долго, что я научилась ее не замечать.
   Сначала, любовь - радость, потом, любовь-боль
   И после - любовь - грусть
   Такой путь проходит покинутая любовь
   Прошла и моя...
   Сначала я была переполнена ею-
   Мои глаза - любовь, мои руки - любовь,
   Мое сердце - любовь!
   Время прошло - в права вступила любовь-боль,
   Ее тоже было много,
   В ней все перемешано: и бездна отчаяния.
   И необъяснимое счастье и надежда
   Так сильно и долго болело, что показалось однажды
   Что больше уже ничего не чувствую.
   Но нет, она не исчезла, исчезла надежда
   А я просто привыкла терпеть,
   Но она была рядом у самого сердца
   Моя бесценная любовь - грусть.
   И вот она кончилась, все когда-то кончается,
   Маленькая сиротливая душа мучается
   Бездонной пустотой, которую любовь оставила.
   Но может быть там, на самом дне души
   Еще осталась одна, последняя маленькая капелька
   Драгоценной любви?
   Как без нее жить?
  
  
   Вероника уехала, оставив вместо себя бездонную дыру ужаса и одиночества, я не мог ни нормально работать, ни есть, ни спать. Я все время помнил ее, помнил ее запах, ощущал руками гладкость волос, слышал голос. Я не мог тешить себя воспоминаниями, ибо это не было облегчением, а еще большей мукой. И хотя я поначалу действительно собирался поехать в Россию, но, думаю, в глубине души понимал, что у нас больше ничего не будет: она была для меня самым плохим из всех плохих вариантов и главная причина была банальная - деньги. Уйдя от Эвы, я оставался без жилья и без денег, нельзя же всерьез считать мои накопленные 3 тысячи марок капиталом. Я не чувствовал в себе силы найти другую работу, мне казалось, что я ничего не умею, ничего не смогу сделать для Вероники, а ведь нужно было бы снимать квартиру, а в Вене это так дорого. Хотя Ника говорила, что мы можем жить в бабушкином, то есть отцовском доме, но на самом деле это было невозможно, там не было никаких удобств, и требовался большой ремонт. Да и отец не выразил бы удовольствия, лишившись своего удобного склада. Они с матерью вообще никак не отреагировали на Веронику. Единственное, что сказал отец, так это то, что я не забочусь о своих детях. Я ничего ему тогда не ответил, но мысль, что Вероника привезет с собой своего сына, меня тоже не радовала, я не хотел чужого ребенка.
   Была и еще одна причина, да, была...- я не доверял Веронике, то есть я верил, что она меня любит, сейчас, но она такая интересная, умная, яркая, много моложе меня. А что, если ей станет со мной скучно, если она меня бросит через год-два? Этого я бы не пережил. Но я любил Веронику, видит бог! Наверное, нужно было честно отказаться от нее в самом начале, ведь я не мог с ней соединиться, но и жизнь без нее тогда мне казалась немногим лучше смерти. Я писал ей каждый день и через день звонил. Мне нужно, чтобы она поддерживала меня, успокаивала. Я совсем не думал о ребенке, я не мог себе его представить и, честно говоря, думал, что лучше бы его и не было, и даже сердился на Нику, что она была так беспечна. Нет, определенно я ни разу не говорил ей, чтобы она сделала аборт, но надеялся, что она сама поймет, что так будет лучше. А она как назло все время писала о своих новых ощущениях, о том, как он зашевелился, да как повернулся. А мне это было неприятно и чем больше проходило времени и чем меньше у нас оставалось шансов, раздражение все нарастало. Это трудно объяснить, вы, может быть, подумаете, что я просто подлец, бросил женщину с ребенком, но Вероника не была жертвой, по крайней мере, моей, она делала то, что сама хотела, что считала нужным и она была сильнее меня. Я знал, что она, в отличие от меня не пропадет, а я же держался из последних сил. Я жил опять дома и Эва, на удивление, проявляла по отношению ко мне понимание и даже сочувствие. Конечно, среды и воскресенья прекратились, но в остальном, все осталось как прежде, о Нике не было сказано ни слова. Сыновья тоже вели себя так, как будто ничего не случилось. Я действительно, в июне собирался в Россию, но внезапно очень заболело травмированное колено, я стал сильно хромать, и поездку пришлось отложить, а потом я всерьез об этом уже не думал. В сентябре Эва купила путевку в Италию для нас двоих и я не смог отказаться. Я был ей благодарен за поддержку, одиночества, наверное, я бы не вынес. От Ники я получил к Новому году поздравление, где она сообщила мне дату предполагаемых родов - 6 февраля. Самое удивительное, что это был и мой день рождения. Мне казалось, что я долго и тяжело болею, но что скоро должно произойти, какое - то изменение и я со страхом стал ждать назначенного дня. Письмо пришло в конце февраля, в нем Ника безэмоционально сообщила, что 31 января у нее родился сын, что она долго ждала меня, но больше ждать не будет и этот сын теперь не мой. Я долго плакал, но испытал огромное облегчение, я ведь говорил вам, что она сильнее меня.
  
   Время, когда Гоша был маленький, я вспоминаю как счастливое, я так была захвачена материнством, столько радости приносил мне маленький, что тоска по Нику отступила. Муж тоже привязался к малышу, с удовольствием помогал мне во всем, играл с ним, ничего мне не напоминал. Только однажды, когда сыну стукнуло примерно полгода и он, чистенький после купания и накормленный посапывал в кроватке, а я убиралась в ванне, муж зашел ко мне и закрыл изнутри дверь.
  -- " Пообещай мне, что никогда не скажешь ему", я не стала переспрашивать, я ждала этого разговора и была к нему готова:
  -- " я могу тебе пообещать, что никогда не расскажу ничего Гоше, но ведь есть другие люди".
  -- "Другие люди не в счет, только ты можешь сказать правду"
  -- "От меня он ее не узнает, обещаю".
   Я его понимала, он хотел гарантий. Мы все хотим каких-то гарантий от жизни. И только сейчас я стала понимать, что жизнь человека, не бытовой прибор и никаких гарантий на его бесперебойную работу быть не может. Но мы ищем стабильности и надеемся, что кто-то или что-то нам ее может дать, не в силах принять того, что стабильность, это как побережье океана и жалкие метры суши мы должны все время отвоевывать у стихии, ежедневно строить укрепления, делать насыпи и дамбы. Но стоит утратить бдительность, как вода с легкостью срывает все наши, казавшиеся такими надежными укрепления, и то, что недавно было сушей, становится морским дном.
   Гоша был удивительно похож на маленького Васю и никаких "чужих" признаков в нем обнаружено не было. Это потом, когда ему стало года полтора и он увлеченно играл новой машинкой, не обращая на меня никакого внимания, я вдруг, в одно мгновение отчетливо увидела в нем Ника - его сосредоточенную складочку меж бровей, его неуловимую полуулыбку - это было так остро и больно, что у меня на минуту остановилось сердце, а когда снова забилось, я испытала счастье, я все еще любила Ника и это была вторая волна: я поняла, что не могу, что не хочу ненавидеть его. Разумом я, конечно, понимала, что он поступил по отношению ко мне подло, но сердце не принимало этого, оно требовало безусловного и чистого чувства, не омраченного обидой и злобой. Я сдалась, придумала себе фантазию, что Ник превратился в звезду, что эта звезда далеко, но что она есть, прекрасная и недосягаемая, какими и должны быть звезды.
  
   Всю весну я болел, то простывал, то обострялся желудок, а с коленом пришлось даже лечь в больницу для небольшой операции, а летом заболел отец, у него был второй инфаркт и он предложил мне поработать пока в его магазинчике, он не хотел никого нанимать. Я думал ровно один день, на следующий уволился из института и приступил к работе в магазине и только тогда я почувствовал, что выздоравливаю от своей любви. Вернее не от любви, а от горя, любить Веронику я никогда не переставал. Все места, где мы были с ней вместе, не давали мне этого сделать, даже когда я садился в машину, то всегда вспоминал, как она трогательно сидела рядом, держалась за мое колено и говорила, что чувствует себя дома, только в моей машине. Я всегда думал, что магазин для отца это скорее хобби, забава, чем настоящий бизнес. Но я был неправ: летом покупателей было очень много, приходилось часто ездить за новым товаром, пользовались большим успехом игрушки, популярные лет 30-40 назад, некоторые фабрики стали выпускать их точные копии, я их называл "ностальгические" игрушки, они напоминали людям их детство.
   Мое знание языков очень пригодилось, так как в магазинчик заглядывало много иностранцев. Мне понравилось общаться с незнакомыми людьми, не обязательно рекламировать товар, а просто беседовать. Я обнаружил, что многие женщины разговаривают со мной охотнее, чем просто с продавцом, одна мамочка с коляской и тремя детьми меня просто донимала своим вниманием, и я сам не знаю почему сделал такую глупость, как переспал с ней: она жила неподалеку от магазина, а дети в это время гуляли с няней.
   Тогда я в первый раз изменил Нике. Этот секс столь мало был похож на то, что у нас было с Никой, как мало похожа бумажная роза на свою цветущую в саду тезку. Но начало было положено, потом я стал разборчивее, розы были уже искусно сделанные и совсем как живые, но все равно - подделки. Как-то стало само собой, что я не всегда стал приходить домой, а потом и вовсе перебрался жить в магазин. Там была маленькая подсобная комната, не было ванны, но меня это не угнетало, а даже наоборот, внезапно я почувствовал свободу и независимость, которых мне так не хватало все эти долгие годы, когда я в своей семье был в сущности несамостоятельным и не очень уважаемым мужем. Аренду за магазин я не платил, так как это была собственность отца, магазин приносил значительную прибыль, я делил ее пополам с родителями. Но и этой половины было достаточно, чтобы чувствовать себя вполне уверено.
   Но я никогда, никогда не думал, что мог бы вернуть Веронику! Она была моей единственной любовью, моим драгоценным прошлым, но таким прошлым, какое я не хотел бы повторить: слишком сильные мне пришлось пережить душевные страдания. За эти годы я не имел никаких известий о ней. Письмо от нее я получил недавно, когда уже был с Патрицией, через какую-то женщину, вероятно Никину подругу, она каким-то образом разыскала меня и пришла в магазин. Мне показалось, что она хотела поговорить, но я не мог с ней говорить, а что сказали бы вы, получив письмо с того света? Я сказал, что напишу сам, но...Ника писала, что у нее все хорошо, что она защитила диссертацию, что дети здоровы, но что она беспокоится, не зная ,что со мной, что она много раз пыталась звонить, но телефон не отвечает. Да, Эва с той поры, как я развелся с ней, продала квартиру и живет теперь в пригороде одна, вернее с собаками, их у нее три, мы с ней не видимся, если русскую она мне простила, то богатую американку не смогла. С Патрицией я встретился так же в своем магазине, она выбирала игрушку в национальном костюме. Она не привлекла бы моего внимания внешностью, так как была вполне заурядна, но с ней было легко, она все время смеялась, и потом...я быстро понял, что это "золотая рыбка". Папа ее был основателем легендарного американского концерна " Вейн", того самого, что "все женщины мечтают, но только "Вейн" мечты выполняет", примерно так переводится эта глупая, но очень популярная реклама. Я сначала даже не поверил, что дизайнер Пат Вейн имеет к этим "мечтам" какое-то отношение, а когда узнал, что она единственная дочка и что за 48 лет она ни разу не была замужем, и детей у нее нет, то мне она показалась, как это ни цинично, просто прекрасной. Нет, не подумайте, что я женился на деньгах, в Патриции меня больше всего привлекло то, что она легкая, что понимающая, но все остальное в виде огромного дома в старой части Вены по моему совсем не мешало, тем более, что, благодаря папиному магазину, теперь не был таким уж "бесприданником".
   И еще, это не я на ней женился, а она на мне. Я же был просто не против, вот и все, и ни разу не пожалел об этом до того дня, как обнаружил Нику в своей спальне.
  
   С той секунды, как я услышала голос Васи, все запуталось еще сильнее. Что это значило "мама в больнице"? Они просто не хотели говорить, что я умерла или...? Или Вероника действительно была в больнице, а я, пишущая эти строки, просто какой-то феномен, неизвестный науке или обычное современное "привидение"?
   И еще, я писала, что презираю Ника за трусость? Сейчас уже этого нет, я поняла, что люблю его так же сильно, как в первый день и уже не воспринимаю свою любовь как болезнь, скорее, чувствую, что наконец-то, прекратив бессмысленную борьбу, я вернулась к себе настоящей. Любить уже не больно, а легко и естественно, я люблю его не для себя, а для него самого. Понимаю, что, любя его, мне необходимо как можно скорее его освободить от своего присутствия, иначе он просто сойдет с ума.
   Мы с ним опять много разговариваем и я опять, как пять лет назад его ободряю и поддерживаю, но теперь я понимаю его и больше не осуждаю, он любил меня не меньше, а, может быть, даже больше, хотя как можно измерить любовь? Просто он другой! Сколько лет мне нужно было прожить, через какие страдания пройти, чтобы понять простую истину - другой человек, это другой, это не я? Да, он предпочел не ломать свою удобную жизнь ради нашей любви, но не потому, что мало любил или выше всего ценил эти удобства, а потому, что он, таким образом, пытался сохранить себя и сохранить меня. Он предпочел эту незавидную жизнь с Патрицией, которую я смогла наблюдать, не потому, что ему так было лучше, а, как это ни парадоксально, потому что так лучше было мне.
   Какой абсурд, можете вы сказать, но не осуждайте, попробуйте понять меня, я пытаюсь объяснить этот сложный момент, как будто бы объясняю сложнейшую теорему! Мы друг для друга были и самыми близкими на свете и в то же время отталкивались друг от друга пропорционально силе нашей любви, говоря языком химии, наша любовь была бы неустойчивым элементом, и сохранить ее можно было, только остановив реакцию...
   "Ник, отвези меня домой, пожалуйста!", попросила я, наконец, когда поняла, что только он сможет это сделать. Я не знаю, что меня там ждет, но я чувствую, что мне надо быть там, где моя семья, мои дети и мой муж. Я так часто думаю сейчас о нем! Я и раньше знала, что он благородный и добрый человек, но меня всегда немного угнетало это знание, потому что себя я всегда ощущала ниже его: совсем не доброй и уж подавно неблагородной, любовь к Нику я всегда ставила себе в вину, и терзалась ею. И только сейчас, когда я разрешила себе любить его, эта вина как будто отступила, и я впервые за много-много лет испытываю незамутненное ничем счастье. Наверное, его можно испытать, только переступив порог жизни и смерти, когда уходит все ненужное и остается только истина: есть я, есть он и есть любовь.
   Я ничего не говорила об этом Нику, но, мне кажется, с ним тоже что-то происходит, он больше не суетится. Недавно попросил меня, чтобы я попыталась посидеть немного в комнате одна, он хотел бы поговорить с Патрицией без меня. Я обещала попробовать. Он зашел в комнату, где его жена сидела, как обычно, у телевизора и не закрыл дверь. Я смотрела на него и делала маленькие шаги назад. Я сделала два или три шага, как вдруг почувствовала, что подкатывает тошнота и наступает уже знакомое предобморочное чувство. Я остановилась, потом сделала шаг вперед и схватилась за косяк. Я дрожала, и все сильнее сжимала пальцы, стараясь не двигаться, так, в полузабытье я простояла несколько минут. Я не видела Ника и не слышала его голоса, но чувствовала, что он совсем рядом. Наконец, он взял меня за плечо, и я открыла глаза. "Спасибо, я больше не буду", шепнул Ник и мы пошли в кабинет.
  
   Она теперь больше не молчит. Мы разговариваем обо всем или молчим вместе. А недавно она сказала: "Ник, отвези меня, пожалуйста, домой!". Я и сам думал, что нужно это сделать, но боялся первый говорить об этом. Я все обдумал, не думаю, что возникнут какие-то проблемы. Полетим на самолете, наверняка в бизнесклассе будут свободные места. Но встречу с мужем Вероники я представить не мог, как ни старался. Для этой поездки мне нужны были деньги, и так же необходимо было поговорить с Патрицией, больше откладывать было нельзя. То, что я собирался сказать Патриции, я не хотел бы, чтобы слышала Вероника. Я попросил ее, чтобы она постаралась не ходить со мной, и она пообещала. Не знаю, как ей это удалось, но минут 10 я говорил с Патрицией, не видя Веронику. Я так старался выложить все поскорее, что почти совсем не боялся. Скороговоркой я поведал ей, что с Вероникой, девушкой из России, у меня все не кончено, как я говорил ей раньше, что сейчас мне необходимо на какое-то время уехать, и что для этого мне нужны деньги. Тех, что у меня есть, может не хватить, и я прошу одолжить мне 10 тысяч евро. Что я обязательно вернусь, и если она еще захочет, то будем жить снова вместе. Пат не казалась ошарашенной, она сказала, что чего-то подобного от меня ожидала, что устала от моих странностей, что деньги мне даст, и на развод пока подавать не будет. Она хотела еще что-то меня спросить, но я почти убежал и разговор получился странный, скомканный, но результативный.
   В этот же день я отдал распоряжения насчет магазина. Отец даже был рад, что я обратился к нему за помощью и заверил меня, что они с матерью вполне справятся. Я снял все мои деньги со счета, было около 10 тысяч евро, с деньгами Патриции получалось 20 тысяч, в этот же день заказал билет до Санкт-Петербурга на следующий день.
   Я чувствовал себя очень странно, можно сказать, что мной владело вдохновение, никогда еще за последние годы я не чувствовал себя так хорошо. И все время на меня смотрела Вероника и мне не нужно было ее стыдится, как я стыдился все эти годы.
  
   Я не узнавала Ника, глаза его блестели, даже речь стала уверенней, он почти не заикался. Не знаю, что он там сказал Патриции, но больше я ее не видела. Через день мы уже ехали в аэропорт, салон бизнескласса был полупустой, так что мы с Ником без труда устроились. Всего три часа и объявляют: "наш самолет совершил посадку в аэропорту Пулково города Санкт Петербурга, температура за бортом 0 градусов". Ничего себе, какой холод, но Ник был в теплой куртке, а мне, похоже, можно было не беспокоиться об одежде. Я ужасно боялась, что в полете случится что-то ужасное, собственно говоря, я боялась теперь, когда я летела домой к детям, испариться, исчезнуть, ведь неизвестно точно, что я за существо, но все было хорошо, Ник держал меня за руку, и я старалась не думать ни о чем.
   После солнечной и еще совсем летней Вены, Питер показался мрачным, серым, холодным. Люди все были озабоченные и одеты большинство в серое, черное и коричневое. Неприятные мужчины с бегающими глазками бормотали: "такси, такси, такси". Ник быстро договорился с одним из этих типов, и мы сели в неожиданно приличную машину. Ник молчал, и шофер быстро прекратил попытки поговорить с угрюмым пассажиром. Я сидела как обычно на заднем сиденье и смотрела в окно. Были уже сумерки, начинался дождь, мы летели по Московскому проспекту мимо разноцветных зонтиков и ярко освещенных витрин.
   Волновалась ли я? Думаю, что нет, но на душе было ужасно неуютно. Я плохо ощущала реальность, все окружающее меня казалось забытым сном: знакомые дома, магазины, станции метро. Вот, наконец, Финский вокзал, еще несколько минут, и мы подъехали к нашему дому. Ник расплатился, вышел, на виду у изумленного водителя открыл заднюю дверь и подал мне руку.
  
   Она выглядела на фоне этого мрачного темного двора под пронизывающим ветром и дождем в своих домашних тапочках и желтой футболке совершенно нереально. Такси отъехало, а мы все стояли у подъезда, волосы у Ники намокли и вся она была такая маленькая, такая жалкая и растерянная, что я чуть не заплакал и, чтобы не выдать своей растерянности и грусти, взял ее за руку, и мы вошли в подъезд. Я не знал, что скажу, и полагался на то, что нужные слова найдутся сами собой. Мы не стали пользоваться лифтом, поднялись на третий этаж, я нажал кнопку звонка. Дверь открылась сразу же, как будто меня ждали. Мне открыл высокий мужчина в спортивном костюме, за его спиной стоял маленький мальчик. Я думал, что что-то должен почувствовать, увидев сына, но признаюсь, не почувствовал ничего, кроме того, что страшно хочу пить. Я представился: "Николас Штайн". Муж Ники, казалось, не удивился, представился: "Александр", но руку не протянул и предложил заходить. Я не видел в эту минуту Нику, но слышал, как она учащенно дышала. Мы прошли в комнату, мне предложили сесть. Я сел на стул, а муж Ники на диван, мальчик устроился рядом с ним и с интересом разглядывал меня. Вдруг лицо его изменилось, он как будто собирался заплакать: "мама!", сказал он и тут я отчетливо увидел, как сильно он похож на маленького Майкла, такой же лобик и такие же капризные губы. Он всхлипнул и схватил отца за руку, я оглянулся на Нику - она стояла у стены, отвернувшись и закрыв лицо руками. Мужчина побледнел, взял ребенка на руки и, извинившись, вышел. Ника опустилась около меня на колени и зашептала, как будто ее кто-то мог услышать: "он меня видел, это точно, я посмотрела на него, и он меня узнал, ты сам слышал". Я так же шепотом ответил: "может быть, он просто тебя почувствовал, не плачь". " Я не плачу, я его напугала, мне не нужно было приезжать". Я ничего не ответил, только сжал ее руку.
   Муж Ники вернулся и молча сел опять на диван. Так мы молчали некоторое время, у меня все слова вылетели из головы, и я не мог сосредоточиться. Он решил помочь мне:
   - Вы, наверное, узнали об аварии?
   - Да, как она?
  -- Она в коме, уже два месяца. Никаких внешних повреждений, но надежды нет - он произнес эти слова почти без выражения, но по тому, как он терзает свои руки, я понял, чего стоит ему эта сдержанность.
  -- Я могу чем-то помочь?
  -- Если только вы господь - бог! - он некрасиво усмехнулся - врачи говорят, что ее нужно отключать от аппарата, она не может сама дышать и в ту же минуту умрет. Но я никак не могу на это решиться. Это так ужасно - произнес он сдавленно и я увидел, что он плачет.
   Я представил себе Нику, больную, умирающую и у меня самого навернулись слезы, и я скорее посмотрел на нее живую, чтобы как-то успокоиться. Она сидела на краешке дивана рядом с мужем и тоже беззвучно плакала. Это была жуткая картина. Я чуть не вскочил, чтобы прижать ее к себе и утешить.
  -- Я могу ее увидеть?
  -- Да, конечно, завтра. Хорошо, что вы приехали, мне будет легче.
   Что ему будет легче, Александр не договорил, но я прекрасно понял, легче принять решение о ее смерти. Он хотел разделить эту ответственность со мной. Все мои мысли спутались и только одна, помню, просто убила меня: "а что же будет с Никой, моей Никой, когда та, настоящая умрет?"
   Я хотел поехать в гостиницу, но Никин муж настоял, чтобы я остался. Я был удивлен не дружелюбием, его отношение ко мне нельзя было назвать этим словом, а тем, что он воспринял мое появление как само собою разумеющееся.
  
   Не знаю, как описать те чувства, которые я испытала, когда увидела Сашу и Гошу, моего маленького сыночка. Может быть, сказать, что сердце чуть не разорвалось, но это банально. Я уже привыкла к своей невидимости, но стояла, прижавшись к стене, как будто пытаясь спрятаться. Вдруг, в какой-то момент мне показалось, что Гоша меня увидел, его глазки наполнились слезами, он протянул ко мне свою пухленькие ручонки, скривил губки и заплакал: "мама". Я чуть не бросилась к нему, так хотелось обнять его и прижать к себе это маленькое и самое родное существо. Но я удержалась, а Саша, извинившись перед Ником, быстро увел сына в другую комнату. Он вернулся и попытался отстраненно описать ситуацию: после аварии я лежу в коме, нет никакой надежды и необходимо как можно скорее принять решение об отключении меня от аппарата искусственного дыхания, что будет означать мою окончательную смерть. Денег, чтобы продолжать совершенно бессмысленное с точки зрения врачей, существование и оплачивать отдельную палату, у него больше нет. Я сидела на том же диване, где сидел муж, внимательно смотрела на его такой знакомый профиль. Да, он изменился, как трудно перевести иностранцам слово "осунулся", а сейчас Саша был живой иллюстрацией этого состояния. Он не был неряшлив, был, как всегда, выбрит и аккуратен, но выражение лица было такое..., как будто он еле держался, чтобы не застонать. Я впервые заметила в его волосах седину, виски были почти совсем седые, и выглядел он старше Ника, который хоть и тоже не выглядел лучшим образом, но в сравнении с Сашей смотрелся юношей, несмотря на то, что был на двенадцать лет его старше. Когда он сказал, что необходимо принять решение об отключении от аппарата искусственного дыхания, он не удержался и заплакал. Это мой Саша! Я никогда не видела у него за всю нашу совместную жизнь ни одной слезинки, когда он страдал он всегда уходил в себя и крепко закрывал за собою дверь, внешне оставаясь спокойным и замкнутым. Я не могла даже представить, что должен чувствовать человек, который в течение уже двух месяцев находится в такой трагической ситуации. Мне показалось, что он совсем не удивился приезду Ника. Он даже настоял, чтобы тот ночевал у нас дома и постелил ему в зале на диване. Дети улеглись спать почти совсем бесшумно, я только слышала, как Вася о чем-то спрашивал отца в коридоре, но не смогла разобрать слов. Я надеялась, что когда все улягутся, смогу пройти в детскую и посмотреть на своих спящих сыновей.
  
   Я думал, что не усну, но только коснулся головой подушки, как моментально провалился в болезненный и беспокойный сон. Проснулся очень рано. Ники не было. Первой моей реакцией был ужас, что она исчезла навсегда. Но каким-то невероятным усилием заставил себя не впадать в панику. Она ведь уже могла находиться без меня, может быть, и сейчас просто отлучилась ненадолго. Я оказался прав. Только я встал с кровати, Ника вошла в комнату.
   - Я ходила в детскую, - объяснила она,- все еще спят.
   - Ника, что мне делать?
   - Не знаю,- она положила руки мне на плечи и внимательно смотрела на меня, так, как будто пыталась запомнить навсегда.
   - Я боюсь, боюсь, что ты исчезнешь, боюсь, что не сказал тебе чего-то самого главного, боюсь, что мы уже не встретимся ни здесь, ни там...
   - Так скажи, сейчас, - слова не находились и я только молча обнимал ее осторожно, как снегурочку, которая может растаять от жарких объятий.
   - ТАМ мы встретимся, - прошептала она убежденно,- обязательно встретимся, я люблю тебя, и всегда буду любить, это не может исчезнуть.
   - Прости меня..., не знаю, сказал ли я эти слова вслух или только подумал, наверное, все же сказал, потому что Ника прижалась ко мне еще больше и зашептала в ухо: " я простила, я давно простила..." и еще что-то нежное и непереводимое на язык обычных слов. Потом она отстранилась, - пойдем, уже пора.
   Мы осторожно выскользнули из квартиры, и пошли на автобусную остановку. Было еще рано, но людей на остановке толпилось очень много. Мы немного потолкались там, пока я не догадался поймать машину.
   В больнице мы долго искали то отделение, где лежала Ника, выходили из одного корпуса и шли в другой. Вчера я не догадался расспросить Александра подробно. Наконец мы нашли нужное отделение. Наверное, я выглядел как-то странно, потому что все смотрели на меня участливо и, только я сказал, что прилетел из-за границы, сразу пропустили к Нике. Выдали халат, молодая медсестра, совсем девочка, провела меня по коридору до самого конца, потом мы повернули в тупик, где была только одна палата. Я не смотрел на Нику, я знал, что она где-то рядом, я чувствовал ее.
   В маленькой палате была одна кровать, было проветрено и чисто. Женщина, лежащая на кровати, не была мне знакома. Я опешил и хотел сказать сестре, что она ошиблась и привела меня в какую-то другую палату, я обернулся и увидел Нику. Ее лицо было совсем-совсем белым и отстраненным, она с напряжением уставилась в одну точку и меня не видела. Я опять повернулся и подошел поближе к кровати. Фигура была закутана по самую шею. Волосы на голове были выбриты. Лицо было маленьким и желтоватым. Глаза закрыты, губы сухие и бесцветные, в приоткрытый рот входила толстая трубка. Все вместе это производило жуткое впечатление, но теперь я узнавал Никины черты, несомненно, это была она. Я отвел глаза, и увидел ее руку, которая высунулась из-под простыни. Она была маленькая, совсем детская, лежала ладошкой кверху, и видно было, как синяя жилка слабо пульсирует на запястье. У меня подкосились ноги. Я опустился на пол и поцеловал руку. Она была холодная и жесткая, но это была Никина рука, та самая, которая короткое время назад гладила меня по лицу. Как это вынести?
   Наверное, я заплакал, не помню, только очнулся оттого, что девочка, которая привела меня сюда, пыталась меня поднять. Я встал и оглянулся - Ники не было.
  
   Ник уснул мгновенно, но спал беспокойно, во сне то вздрагивал и постанывал, то ненадолго успокаивался и дышал тихо-тихо. Я села на пол около кровати и смотрела, смотрела на любимое лицо и не могла насмотреться. Все приближалось к концу. Я это чувствовала. Любовь и жалость душили меня: вот он такой теплый, родной, любимый лежит и дышит в нескольких сантиметрах от моего лица, я слышу его дыхание, чувствую запах, скоро этого не будет, не будет никогда. Мне казалось, что однажды, уже перешагнув порог страдания, больше не смогу так изнывать, но оказалось, что по-прежнему любить так же сладостно и так же больно. Не помню, сколько я так просидела, может быть, даже отключилась и когда посмотрела на часы, было уже около пяти. Я пошла в детскую, посмотреть на своих малышей, боюсь произнести "попрощаться". Странно, но я даже не подумала, что не смогу уйти без Ника, я просто встала и пошла, так далеко я теперь была в своих мыслях.
   Вася спал на раскладном диванчике, как обычно, на животе, поджав под себя руки и чуть не уткнувшись носом в подушку, а Гоша сбросил с себя одеяло и свернулся жалким калачиком. Его детская кровать с сеточкой, чтоб не вываливался, казалось, была уже мала ему. Старый, обгрызенный, но любимый Мишка валялся на полу. "Упал", подумала я, подняла Мишку и устроила рядом с Гошей. Укутала маленькое тельце одеялом и осторожно поцеловала в ушко. Васю поцеловать в лицо было труднее, он был укрыт одеялом с головой, и я поцеловала его в выглядывающую коленку.
   Вернулась к Нику. Он уже стоял около кровати, и был таким напуганным, что мне захотелось прижать его к себе и никогда не отпускать. Я взяла его за плечи, всмотрелась еще раз в любимое лицо, и взглядом попыталась прочитать его и забрать навсегда с собой.
   - Я люблю тебя, - что я могла еще сказать, слов так мало, а чувств так много. Он наклонился и зашептал мне в ухо:
   - Прости меня, прости меня! - как мне нужно было когда-то это слышать. Хорошо, что он это сказал, пусть знает, что я его давно простила. Нужно было идти.
   Больница была на другом конце города. Мы немного потолкались на автобусной остановке, прежде чем догадались поймать машину. Ник был до того растерян, что, казалось, он не понимает, что ему говорят и поэтому регистраторши в разных окошечках повторяли все по нескольку раз и были, на удивление участливы и добры. Не сразу, но мы нашли нужный корпус и опять, Ника почти без вопросов пропустили в реанимационное отделение.
   Это было очень страшно и похоже на мой давний сон. Тогда мне приснилось, что мое обнаженное тело, лежит в ванне, а я, невидимая, где-то под потолком смотрю на себя сверху вниз и испытываю такую тоску, такое неуютство: хочется вернуться туда, к себе и невозможно это сделать. Страшно находиться нигде! Вот и сейчас, я увидела свое безжизненное тело и почувствовала тоже самое нестерпимое желание: хочу обрести себя, пусть больную и умирающую, но настоящую. Ник подошел к кровати и, опустившись на колени, припал лицом к выглядывающей из-под простыни руке...
  
   Все дальнейшее запечатлелось в моей памяти в виде отдельных, не связанных между собой картин: вот я сижу на маленьком, облезлом диванчике в больничном холле, девочка медсестра возбужденно мне что-то говорит. Но я не понимаю ни слова, кажется, я вообще не понимаю по-русски. Я очень устал и хочу спать. Девочка уходит, но опять появляются какие-то люди. Опять говорят, говорят... когда это кончится?
   Провал, затем помню себя в квартире у Ники. Я лежу в постели и заходит, Никин муж, я узнаю его, пытаюсь вспомнить, как его зовут, но мне это не удается. Он странно на меня смотрит, не то с жалостью, не то с удивлением. Говорит. Я слушаю, но не понимаю. Он терпеливо повторят одно и тоже, я пытаюсь сосредоточиться. Ужасно болит голова, наконец, слова впихиваются в мое сознание знакомыми звуками: Ника, Ника... Ника, она очнулась, она будет жить, она поправится.
   Больница. Палата. На кровати лежит Ника. Я подхожу к ней, меня предупредили, что много говорить ей нельзя, но я и с не могу сказать ни слова. Смотрим друг на друга. Хочу спросить, помнит ли она. Ничего не говорю. Она помнит. И я помню. Все.
   Сидим на кухне, пьем водку, вернее пьет почти он один. Я слушаю. Александр говорит, чтобы я забирал Нику, он полон решимости и благородства. Он еще не знает, что все уже решено и от нас не зависит. Ему достался и счастливый билет и черная метка, что в сущности одно и тоже. Он избран быть мужем Ники, он будет им до последнего часа. " Я не знал, что могу так ее любить - говорит он мне, - когда она от меня ушла к тебе, я, признаюсь, думал, лучше бы она умерла, мне было бы легче это пережить. А когда это случилось, понял, что не легче. Пусть она живет, с тобой, где угодно, только живет, большего мне не нужно. Ты ее разбудил, тебя она ждала, а я? Я уйду, у меня ведь Васька и Гошка, этого вы у меня не отнимете?" Он был совсем пьян, повторялся и начинал снова. Я смотрел на него как из другого мира. Для меня все здесь было кончено.
   Смотрю в иллюминатор, земли не видно: пухлые белые облака. Мысли об ангелах, невидимо порхающих среди этой первозданности. Как Ника говорила? " ТАМ мы обязательно встретимся". " Там, это здесь, среди облаков?"
  
   Я открыла глаза и увидела Бога. Он смотрел на меня бесконечно добрыми и безнадежно грустными глазами так, что мне захотелось плакать. Очень больно в груди, хочу крикнуть, что больно, не могу дышать. Кричу или шепчу? Кто я? Вижу лицо над собой: это женщина, девочка. Я тоже женщина? Я - Вероника, Ника. Где я? Вдруг вспоминаю все. Больно, больно, не могу терпеть! Все.
   Просыпаюсь ночью. Открываю глаза, сначала ничего не видно, но постепенно просматриваются очертания спинки кровати, шкаф, дверь. Болит горло, но терпеть можно. Пытаюсь пошевелить рукой, получается, подношу руку к лицу - это моя рука. Смотрю на нее как в первый раз.
   Саша...смотрит на меня и плачет, я тоже плачу, но уже не больно, прошу привести детей. Саша мотает головой, говорит, что привел Ника. Он заходит и смотрит. Слова все уже сказаны, я все помню...
   Смотрю на себя в зеркало, волосы немного отросли. Но все равно, похожа на мальчишку. Пробую прилепить к себе улыбку: и так и так, не получается, получается гримаса. Не хочу смотреть.
   Весна...иду с работы домой, нравится смотреть на фонтанчики под водосточными трубами: на маленьком пятачке поверхности земли сконцентрированы деятельные силы природы, вода бурлит, расплескивается, закручивается в маленькие водоворотики. Все это кружение не бессмысленно, все имеет какую-то, неведомую мне, но реально существующую большую цель.
  
   А. Новгородова. ( на правах рукописи)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"