Нас было много и такая сильно, как мне казалось не могла быть направлена в неправильное русло. Если столько здоровых парней с рабочих окраин твердо убеждены в том, что они делают необходимое дело, я не мог сомневаться. Поэтому после суда я еще долго не мог поверить, что я в тюрьме на 20 лет.
Всегда было вершиной удовольствия после очередного погрома на бешеной скорости нестись по городу и глотать ночной ветер: к чертям правила, светофоры, патруль. Напротив руля обычно Кельт - толстый неуклюжий парень лет двадцати пяти, несмотря на свою непобедимую обширность, умеющий делать с машиной чудные па: для него нет предельной скорости - будто бы под его ногами одни только педали газа. Малейшие подъемы на дороге и машина подлетает, дыхание перехвачено, несколько секунд невесомости, жесткий поцелуй асфальта и из груди рвется крик, я чувствую себя самым сильным, самым живым. Дико визжит Кельт, с заднего сиденья счастливо матерится Олег, едва не захлебывающийся пивом на очередном взлете. Из приемника в такт нам радуется наш музыкальный бог - Стюарт - кажется, из колонок сейчас брызнут слюни бешенства. Бросая пиво, Олег на две трети лезет за окно, размахивает бейсбольной битой с запекшейся на ударной части кровью и в стены домов кричит что-то вроде: "Убирайтесь, ублюдки! Это наш город!" Темнота ловит еще много его несуразных криков: со стороны созвучие его и музыкального бога интонации может сойти за перевод, такой внушительно жесткий, что "ублюдки" наверняка вздрагивают в своих железобетонных гнездах, нерешительно выглядывая из окон.
Изнасилование машины счастливо заканчивается истечением бензина, отделением внутренностей, стекол, обшивки и побоями. Если Кельт успел довезти нас до реки, то предстоит купание и утоплением...
Утро, седьмой трамвай везет меня в автомастерскую оживлять те самые машины, которые вчера, позавчера, неделю назад, я собственноручно убивал. В боксе распласталась груда железа - мертвее не бывает, вчера это было "Ауди-А6", серебристая, литые диски, покрышки "мишлен", лобовое за 1200 долларов, это было вчера. Кажется, Кельт зацепил опору моста, кажется он "зацепил" опору пять или шесть раз.
Груда пахнет гнилью и пролитым пивом.
На капоте ломает пальцы тучный кавказец Саркисян, согнав в складки красный лоб. Он нервно теребит пластырь на переносице, осторожно, с выражением ужаса на лице, лижет порванную губу и причитает на родном. Затем ломает русский и жалуется, плачет и вздрагивает ежеминутно, безостановочно клянется и собирается "землю грызть"...
Дома у кавказца сыро и неуютно - стекла все выбиты вовнутрь, мелкие красивые осколки еще мельчают под ногами, мебель жутко искалечена, "евроремонт" кучками и обрывками лежит на полу; двери гаража выгнуты под невероятным углом наружу, видны резкие полосы серебристой краски и боковое автомобильное зеркало, неестественно висящее на стальном замке. Стены ярко, хоть беззвучно, кричат что-то вроде: "Убирайтесь, ублюдки!.." Некуда спешить кавказцу: так до вечера он будет сидеть в мастерской и ждать, пока не приедут братья, дяди и племянники, и тогда станут причитать и клясться вместе с ним. А вечером в кабинете следователя РУБОП доверчиво и почти по-родственному расплакивать в протокол яркие краски ночного кошмара: "Били, много били, палкой били, ногами лицо били.. Девушка, моя племянница, били... не помню, как зовут, она троюродная мне. Больше ничего не помню. Они в женских чулках на голове были".
"Племянница" Саркисяна была обычной студенткой, глупой курицей, польстившейся на его деньги. Но менее обидно нам от этого не становилось. Когда Кельт поговаривал: "Они приехали на нашу землю, они богатеют, обворовывая нас, они забирают наших девчонок!", я соглашался с ним, не понимая, что кавказец тут ни при чем, ни при чем его родтсвенники. Буржуи есть среди всех наций. Но нам нужно было кого-то ненавидеть, чтобы быть вместе и бороться, "потому что они жиреют от денег, а мы не каждый день едим колбасу". И мы ненавидели Саркисяна.
После его заявления в полицию, нас стали "искать": пришел знакомый опер - Лешка Муравьев - и сказал, чтобы мы на две недели утихли, а лучше - уехали. Лешка Муравьев не так давно вместе с нами бегал и громил палатки кавказцев на рынке, но поскольку денег это не приносило, решил устроиться на работу - в милиции приняли с радостью.
Недели две мы бездельничали, не устраивали погромов, читали литературу, которую присылали из Екатеринбурга: авторы достаточно убедительно рассказывали, почему стоит изгонять иноземцев с родной земли.
А через две недели мы снова пришли к нему: взломали ворота, врезавшись в них бампером угнанной машины. В это время Саркисян мирно смотрел телевизор, и мы видели, как он выскочил на балкон, услышав шум. До телефона он добежать не успел: входная дверь была открыта, и мы снесли его охранника, долбанув его битой по голове, и разбежались по комнатам в поисках хозяина. Мне повезло. Я догнал Саркисяна на лестнице на второй этаж, когда он споткнулся: "Кельт, он здесь!" кавказец упал, и я видел на его раскрасневшемся лице выражение ужаса. "Что. Боишься. Козел?" - Кельт с размаху ударил лежащего кулаком в живот, тот скорчился и стал умолять: "Зачем бьешь, деньги возьми, все возьми, только не убивай, брат!" Кельт замахнулся битой: "Скажи дяденьке "А-аа". Саркисян дрожащими губами протянул: "А-аа" и Кельт с огромной силой опустил биту на его нос. Кровь брызнула мне на штанину, Саркисян заорал от боли, но сознания не потерял. Тогда я наступил на его живот ногой: "Вылизывай скот"! В комнату вбежал Олег с коллекционным японским мечом в руках и поднес к глазам кавказца: "Молись!" Неожиданно Саркисян оттолкнул мою ногу, отполз и, зацепившись руками за перила, закричал: "Помогите, убивают! Ашот, вставай, звони милиция! Я вырвал меч у Олега и кинул его в окровавленного Саркисяна, лезвие плавно вошло прямо в живот, Саркисян захлебнулся кровью, дернулся и обмяк. В этот момент я понял, что не чувствую облегчения, мне стало стыдно своего поступка: у кавказца, наверное, как и у меня, есть мать, а может брат или сестра, которые теперь очень долго будут плакать...
Я понял, что наша игра в борьбу с иноземцами - всего лишь оправдание собственной слабости - кавказец ни в чем не виноват.
Лешка Муравьев прикрывать нас не стал - за раскрытие группировки он получил третью звездочку на лейтенантские погоны. А мне дали 20 лет, как организатору - красноречивый кельт достаточно ярко расписал мою активную роль в нашей группировке...