Надо торопиться. Сеня это понимает. Он не мешает, не путается под ногами, не лезет, куда не просят. Он, замирая сердцем, ждёт, когда же наконец можно будет начинать. А мама долго-долго несёт табуретку, встаёт на неё, достаёт с антресолей одну коробку, другую... Сейчас вот... Ох... Сейчас... Они будут украшать ёлку. Вот она стоит. Сеня посмотрел на неё и засмеялся от радости. У них для неё - и шары, и мишура, и шишки, и сосульки и много ещё чего, но самое главное - серебряная верхушечка с пятью колокольчиками. Сеня уже давно - два дня - знает, что ему можно будет украшать ёлку. В прошлом году он не украшал. Это точно. Он бы запомнил. А позавчера, когда шумно и весело ввалился папа, пахнущий своими сигаретами, морозным воздухом, влажностью подтаявшего на воротнике и шапке инея, - и крякнув свалил её с плеча ("Вот, Сём, принёс вам... Украшайте..."), у Сени томительно и сладко заныло сердечко. Ёлка, лежащая на полу, опутаная сеткой, как пленённая русалка, была так сказочно хороша, так красива, но не величавой, торжественной красотой, а какой-то жалкой, ускользающей, зыбко-печальной. Сеня смотрел на неё, и только одну её и видел, не замечая суетящихся вокруг родителей - как будто она сама встала, сбросив путы, прошла послушно в отведённый для неё угол и покорно застыла в нём, замерла в кротком ожидании. А когда оттаяв, она начала пахнуть - пронзительно и грустно, но наполняя душу такой надеждой на скорую радость, суля такое невиданное счастье, что Сеня почувствовал, как горячая волна подступает, подступает к горлу... и не сдержал слёз.
А потом Сеню увели к бабушке. И хотя мама пообещала, что без него украшать не будет, что-то испуганно вспорхнуло в груди, когда он услышал из трубки: "Сыночка, мне ещё ночь надо отдежурить, я завтра..." Завтра... Как завтра? Завтра - Новый Год! А когда ж украшать? Или мама уже?.. "Ничего, ничего сыночка, я рано-рано приду, и мы быстренько сделаем..."
А назавтра было Утро. Самое солнечное, самое морозное, самое сверкающее из всех утр! Никто ещё не видел такого утра! От бабушки шли пешком и от ожидания и радостного возбуждения Сеня всю дорогу дрыгал ногами при ходьбе, пока мама не сказала, чтобы он не дёргался как припадочный. Сеня весело и мирно засмеялся и съел втихаря пригоршню снега.
"И вот сейчас, и вот сейчас..." - громко распевает Сеня, пока мама несёт в зал коробки. Звонок. Мама говорит по телефону, но эта задержка хоть и заставляет Сеню дрожать от нетерпения, не может омрачить его радости, к тому же догадливый Сеня прекрасно знает, кто звонит. Это папа звонит. Мама всегда так тихо с ним разговаривает. А ещё догадливый Сеня прекрасно знает, кто к ним сегодня придёт. Папа придёт. Сеня сам радуется своей догадливости - мама купила эту кислячую морковку для салата, который кроме папы никто не ест. Ох! Ну папа ж придёт, а время идёт, а мама звонит, а ёлка стоит... Пора, пора! Сеня схватил макушечку и, встав на табурет, потянулся-потянулся к русалочьей головке, пытаясь водрузить на неё драгоценную корону... Но русалки не признают людских украшений - встрепенулась, качнулась, уворачиваясь и... Сеня стоял на табурете и всё ещё улыбался - он видел и осколки и мамины глаза, но не мог и не мог поверить в случившееся... И тем сильнее обрушилось оно на него спустя минуту, придавив болью и виной такой невыносимой тяжести, что невозможно стало не только говорить и плакать, но дышать и жить.
Как сквозь вату слышит Сеня сквозь эту боль: "Нет, ну что за ребёнок! Зачем ты туда полез? Ну что надо сказать?.." Вот опять это слово "прости"... Ну при чём здесь "прости"? И что такое это "прости"? "Прости" говорит он бабушке, когда купаясь, забрызгивает пол. Ленке Черновой вчера он сказал "прости", когда так её дёрнул в сказке про репку, что у неё лямка от сарафана лопнула. Но при чём здесь его страшная вина? Что с ней может сделать это коротенькое "прости"? У него есть, есть оправдание, но в том-то и дело, в том-то и ужас, что Сеня и сам его не может высказать, а только чувствует всей душой. Оно ведь не в том, что он хотел побыстрее начать украшать ёлку, вернее - не только в этом. Оправдание - это и папина кислячая морковка, и искрящийся в солнечном свете воздух сегодняшнего утра, и приглушённый мамин говор по телефону, и вкусные бабушкины блинчики сегодня на завтрак, и этот не с чем не сравнимый запах хвои в тепле комнаты... И много-много другого, чего и вспомнить Сеня не может, но что мягко теснится в детской душе, не оставляя пустым и холодным ни одного уголочка. И вот это всё огромное, важное нужно "сказать"! Разве это возможно? А сказать маленькое, куцее, и, что хуже всего - мамой уже подсказанное "прости" - это значит отказаться от того огромного и важного, значит признать, что всё это не больше мокрого пола или порваной лямки . Ох! Уж лучше и не говорить вовсе.
А вечером, когда Сеня выходит наконец из своей комнаты - измученный, отупевший от невыплаканной тяжести, равнодушный к праздничному столу и даже к украшенной ёлке, к ним приходит Дед Мороз. "Ну, здравствуй, Сеня!" - громко и торжественно начинает Дед Мороз, и Сене становится чуточку неловко за него - ведь он всё знает, зачем же здоровается с ним, как будто ничего не случилось? Сеня молчит, опустив голову, и тогда говорит мама: "Здраааавствуй, Дедушка Мороз! Ты знаешь, ведь Сеня, к сожалению, себя не очень хорошо вёл..." Сеня ещё ниже опускает голову - он прекрасно понимает, что означают эти мамины слова. Но урезание подарков сейчас не беспокоит его, только как-то неприятно, что мама говорит голосом воспитательницы на вчерашнем утреннике. А мама добавляет: "Но ничего, Дедушка Мороз, я думаю, Сеня в следующем году будет себя хорошо вести - он сейчас попросит прощения, а потом прочитает тебе стишок..." И ведь Сеня очень хорошо знает этот стишок! Они так долго учили его с мамой, и он так нравился Сене - особенно строчка "вырастет из сына свин, если сын свинёнок". (Когда мама в первый раз прочла Сене этот стих, он здорово обрадовался, что найдена, наконец, замена трудному слову "поросёнок", с которым Сеня не очень дружил, произнося его как "пасорёнок"). Но Сеня по-прежднему молчит, и мама, которой больше всего хочется обнять его, крепко-крепко прижав к себе тёплую головку с папиной - на боку - макушкой, в воспитательных целях продолжает: "Вот видишь, Дедушка Мороз, какой Сеня упрямый мальчик..." Дед Мороз внимательно смотрит на Сеню, и вдруг тихим - не тем, которым здоровался, а совсем, совсем другим - голосом говорит: "Да нет, Сеня не упрямый - я ведь его давно знаю..." Сеня поднимает взгляд на Деда Мороза и видит в грустных родных глазах такое участие, такую любовь, что понимает - вот он знает, знает всё, что не может высказать Сеня, а только чувствует всей душой... И Сеня, набрав столько воздуха, что чуть не задохнулся на вдохе, бросился к нему, и зарывшись лицом в шубу, пахнущую морозом и папиными сигаретами, заплакал-закричал так громко, так исступлённо-отчаянно, но и с таким невыразимым облегчением, как не плакал ещё никогда.