Аннотация: Чтобы не провоцировать любителей пиратских изданий, я изъял из него одну сюжетную линию и две последние главы (по одной из двух других линий). Со временем расставлю в этом варианте шрифты и стили. Без них чтиво не так играет.
ХОД БАРАНОМ
(РОТАЗИЛАТАК)
Книга
ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
В начале 1995 года я получил довольно объемистую посылку. Обратный адрес указан не был, но по штемпелю страны-отправителя, стало ясно -- картонный ящик из Аргентины, Буэнос-Айреса. Это было весьма странно, потому что знакомых в этой стране у меня никогда не было. Удивление мое еще более усилилось, когда я вскрыл коробку и нашел лежащее в большом полиэтиленовом пакете письмо следующего содержания:
"Дима. Друг. Пишу тебе из Южной Америки. Дел по горло. Даже не знаю, смогу ли когда-нибудь вернуться назад. По себе знаю, время бежит очень быстро, а память человеческая коротка. Но мне так не хочется, чтобы ты и другие мои друзья забыли, что я когда-то жил рядом с вами. Вскрыв пакет, ты все поймешь. Если сочтешь нужным, может быть ты сможешь использовать это в своем литтворчестве. Об одном прошу, если из этого что-нибудь получится, поблагодари, пожалуйста, тех, без помощи которых я, может быть, и не очутился бы Бог знает где -- в прямом и переносном смысле. Твой друг -- Митрофан..."
Я хорошо помнил Митрофана Овцеводова, бесследно исчезнувшего из моей жизни в январе 1993 года. Мы неоднократно встречались с ним на разного рода семинарах, которые устраивались кафедрой, студентом которой он был -- древней истории Ленгосуниверитета, и кафедрой, студентом которой был я -- классической филологии того же университета. Другом своим, однако, я его никогда не считал и принимал всего лишь за веселого ироничного парня, не дурака выпить. Оказалось, я знал его плохо. Распечатав пакет, я обнаружил в нем толстую пачку разного рода бумаг: документов, рукописей, которые смело можно назвать дневником, путевых заметок и фотографий.
Видимо, пребывание за границей оказывает на людей влияние странное. Иначе мне не объяснить, как мог Овцеводов написать мне с пугающей простотой следующее: "...На Западе мало кого волнуют проблемы России. Я отношусь к меньшинству. Может быть тебе покажется возможным скомпоновать эти документы соответствующим образом -- глядишь, получится интересная и даже поучительная история." Апломб, с которым Митрофан ставит знак равенства между проблемами России и своим бытием, как и то, что считает себя человеком Запада, повеселило меня, и поначалу, хоть и не без интереса пересмотрев присланные мне записи, я не придал им особого значения. Мало ли записей пылится в архивах и на чердаках.
Однако после августовского кризиса, да еще на фоне удивительного успеха в России соответствующей литературы, моя ирония несколько поубавилась. А почему бы не попробовать издать все это, тем более, что записи Митрофана вполне впишутся в вал соответствующей литературы на лотках российских книгопродавцов. Причем у этих записей есть одно неоспоримое преимущество, -- по крайней мере, в части, в которой я достаточно информирован, это записки участника или свидетеля. Что же касается вопросов политических и экономических и уж тем более военных, то не мне об этом судить -- пусть этим займутся специалисты.
Итак, я все-таки решил опубликовать часть его записей, объединив их по принципу хронологии, что позволило бы в случае успеха этого предприятия продолжить публикацию. Но оказалось, что опубликовать их в книжном варианте в нынешней России невозможно. Шесть лет я носил рукопись по издательствам, и везде мне отказывали без объяснения причин. Лишь однажды в один московский главный редактор процедил так: "Вам кажется, что вы написали оригинальную и интересную вешь. Но поверьте, она не интересна и всего лишь претенциозна." И я поверил этому дорого одетому москвичу явно еврейской национальности. Он ведь без сомнения лучше меня знает, что должно быть напечатано, а что -- нет. И я даже не обиделся за себя. Хотя мне и стало обидно за Митрофана потратившего не меньше полусотни долларов, чтобы отправить мне посылку, а еще убившего кучу времени на свою никому ненужную писанину. Но Слава Богу есть интернет, отчего записки Митрофана кто-нибудь, дай Бог, прочтет. В любом случае, свой долг оглашения их я выполнил.
И еще.
Немалые трудности встретились мне при выборе названия "труда" Митрофана. Дело в том, что в одной из своих цидулек он прямо попросил поставить в качестве титула слово "Катализатор". Не буду оспаривать его решение, вдобавок я совершенно не понимаю мотивов, которыми Овцеводов руководствовался в своем выборе. Тем не менее, я не смог в полной мере выполнить пожелание своего бывшего коллеги. К сожалению, пока я расставался с пренебрежением к его запискам, на прилавках успел появиться детектив с таким же названием. Единственное, что я смог сделать в сложившейся ситуации, это, оставив предложенное Овцеводовым название, написать его наоборот -- первая буква стала последней, ну и загнать его в подзаголовок. Надеюсь, Митрофан не будет на меня в обиде. В конце концов, евреи и арабы, а иногда и китайцы, тоже пишут справа налево и ничего плохого в этом не видят. Я не считаю, что мы с ним хуже и тех и других. Мало ли, что там рекомендует к написанию могучий и великий русский язык. Впрочем, судить об этом предстоит читателю.
Именно из-за любви к читателю, я выбрал для своего компендия название со словом "баран". Дело в том, что в последнее время тема овец и баранов стала очень интересовать публику и пользоваться большой популярностью. Достаточно вспомнить нашумевшую книгу одного японца про охотников на овец или американский фильм про молчание овец. Ситуация, когда отечественные авторы как-то не обращают внимание на это прекрасное исконно русское животное показалась мне невыносимой, а потому я и выбрал поставленный на книге заголовок. Пусть мир узнает и про наших баранов! Уверен, Митрофан бы одобрил мое решение.
Составитель, 2002 год
Всем тем, кто не по своей вине не стал тем, кем хотел стать
Генерал Монтекукули, в известную войну от неприятеля с торопливостью отступая и незапно в реку Ин пистолет свой уронивши, некий австрийский путник, пять лет спустя с пригожею девкою вдоль сей реки гуляя, так возразил: "Пожалуйте, сударыня, сей реки весьма поберегитесь; ибо в оной заряжоный пистолет обретается". -- На что сия нарочито разумная девица не упустила засмеяться; да и он того же учинить не оставил.
Федот Кузьмич Прутков (дед)
Посвящение и эпиграф -- Митрофана Овцеводова
1993 ГОД 27 ЯНВАРЯ 3. 05
На четвертом этаже блочного дома типа "корабль", что на проспекте Просвещения 24/2, в квартире с окнами на север, хоть и отапливаемой, но все равно холодной, прислонившись лбом к ледяному оконному стеклу, стояла в ночной рубашке двадцатишестилетняя девушка, при рождении нареченная Екатериной. Стояла она босиком на холодном паркете и глядела на огоньки проходящего невдалеке поезда. Состав прошел, и движущиеся огни пропали, растаяли, остались лишь те, которые никуда не двигались. Над покрытой черным снегом землей осталось только зимнее небо, не ясное, но все равно неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нему черными облаками.
За спиной Катиной на широком двуспальном диване спал ее младший брат. Он спал, уснув час назад, его мучил дикий кошмар. Голова его в шапке светло русых волос свалилась с подушки, одеяло было откинуто, а он -- то сопел, то беззвучно кричал что-то, то плакал.
Катя повернулась спиной к окну и уселась, прижавшись спиной к еле теплой батарее отопления. Она не спала, как не спит уже много лет. В последнее время ей приходится особенно внимательно следить за своими эмоциями. Брат об этом не знает, как, к слову, не знает даже и не догадывается не только о способностях сестры своей, но и о самом существовании ее -- пропавшей без вести два года назад. Не знал он, спящий, и о том, что она, могущая быть сейчас в любой точке земного шара, находится сейчас рядом с ним. Не знал он, пьяный и сопящий хрипло, и того, что страдания его в голове Катенькиной сейчас набатом колокольным отдают. Впрочем, не набатом даже. Грызли они ее скорее, как камень точильный, встретившийся с пластилином. Отчасти Катя была косвенной причиной всех кошмаров и мучений брата, но как всякая порядочная девушка винила себя больше чем следовало. Она видела, что за кошмар ему мнится, могла убрать наваждение его слабым усилием воли, но не делала этого. Это стало бы концом для них. Концом хуже смерти. Катя знала это прекрасно, и оттого, присев на корточки, она просто смотрела на младшего брата своего, закрыв глаза. Открой она их сейчас, и все что чувствует она выплеснется из небесной голубизны глаз ее, и будет моментально воспринято десятками пеленгаторов ПВИ*, расставленных по городу, и тогда через четыре-пять минут убьют брата.
Так и сидела она похожая на зародыш человеческий в чреве матери, прижавшись спиной к железной батарее и, обняв колени руками, закрыв глаза, смотрела на брата, в который уже раз вспоминая свою жизнь с того ясного и теплого майского дня 1985 года:
В 483 средней школе прозвенел звонок. Учитель истории Василий Маркович Приступа дочитал ответ на последний экзаменационный билет и в заключение добавил:
-- Если будут какие-нибудь вопросы, я отвечу, если нет, -- до встречи на экзамене. Действуйте.
* Пеленгаторы психо-волевых излучений. (Здесь и далее примечания составителя).
Десятиклассники засуетились, защелкали портфели и дипломаты. Подростки, толкая друг друга, устремились вон из класса. Катенька, хорошистка и комсомольская активистка, огрызнувшись на задевшего ее сумкой и огрев в ответ своей, главного придурка класса Мишу Булкина, вышла в числе последних и наткнулась сразу же на стоявшую у двери директрису. Та, строго на нее взглянув, схватила за локоть:
-- Екатерина!
-- Да, Валерия Максимовна, -- струхнув, ответила Катенька.
-- Зайди ко мне в кабинет, там тебя по делу дожидаются.
-- Кто?
-- Иди, иди, -- как-то необычно неуверенно ответила властная директор 483 школы, и что уже совсем необычно, по-матерински и почему-то шепотом добавила: "Да не болтай ничего лишнего, а то я тебя знаю оратора."
Все это для Катеньке показалось странным, но необычное всегда лишь увлекало ее, пятнадцатилетнюю ученицу советской школы. Еще немного и будут позади выпускные экзамены, а затем вступительные на филфак Ленинградского университета, куда она давно решила поступить, мечтая учить романские языки.
Постучав и открыв дверь в кабинет директора, Катя увидела незнакомца с добрым, симпатичным лицом, сидевшего на диване и курившего. Он посмотрел на нее вопросительно, и она спросила:
-- Здравствуйте, простите, но мне сказали, что меня здесь ждут, я -- Нефедова Екатерина.
-- Так это я тебя, Катенька, поджидаю, -- отвечает он, улыбнувшись, -- заходи, присаживайся.
С лицом недоумевающим, закрыв дверь, садится Катя на стульчик напротив, ощущая, что неспроста все это, и лихорадочно пытаясь понять, чего это от нее потребовалось, и вспоминая, не провинилась ли она где. Лицо же незнакомца, одетого в простую ковбойку, каких миллионы в Союзе, и джинсы самые обыкновенные, ей не подсказывало решительно ничего, и она, подняв глаза от коленок своих, бросила на него недоумевающий взгляд. Тот по прежнему улыбался добрыми глазами своими и заговорил, не изменив своей улыбки, внезапно, как если б он был натасканным на травлю псом, те, как известно, бросаются на жертву, не меняя ухмылки на своей собачьей морде.
-- Катюша, я из Комитета Государственной Безопасности и пришел к тебе по делу, касающемуся твоего будущего, -- сказал и удостоверение свое, мягко так, по-кошачьему, на стол положил. Затем, не давая опомниться, добавил:
-- Только ты не бойся, я не шпионов сюда ловить пришел и не допрашивать тебя, а просто поговорить и познакомиться, так что ты не пугайся, а то я знаю, что ты -- девушка много читающая, и про КаГеБе, возможно, много страшного из книг почерпнула, не так ли? -- закончил он, улыбаясь еще добрее и поглядев в глаза Катюшины вопросительно.
-- Я? Читала? Про КГБ? -- совершенно недоумевая, но, чувствуя нарастающий страх, отвечала девочка. Лицо ее приняло выражение по-детски беззащитное, а недоумение, смешанное с ужасом от неведомо какого, но явно преступления ее, образовало в горле ком, мешавший ей говорить дальше. Дядя же просто рассмеялся и продолжил, вновь вернувшись к улыбке своей.
-- Ну, просил же тебя, Катя, не пугайся. Я ведь не про книгу Солженицына, которую тебе одноклассница дала почитать, пришел с тобой разговаривать. Лично я ничего плохого в том, что комсомолка, да еще такая умница как ты, ее прочла, не вижу, надо же знать врага, этому Ленин учил. А про то, что ты что-то про КаГэБе читала, я сказал потому, что доклад твой на заседании политклуба вашего школьного был так хорош, что до меня слухи о нем дошли, дескать, воспитывает школа ваша таланты. Вот и решил я с тобой познакомиться, а вдруг такая девушка как ты сможет принести Родине пользу и в более серьезном деле.
Слова эти действовали успокаивающе, но мысль о том, что чекист знает о книжке, которую подруга Катина Любка Шевцова стибрила на время у отца своего диссидента, чтоб Кате дать почитать, и что из всего этого может получиться, девочку пугала сильно, и комок из горла не выкатывался. Будто читая мысли ее, кагэбист продолжал:
-- Да говорю тебе, не пугайся ты меня. Если уж хочешь правду знать, но это, кстати, тайна, и об этом говорить нельзя никому, книги эти злополучные, которые тебе подруга твоя Люба давала, как впрочем, и те, которые ты у Максима, одноклассника своего, брала, не случайно к тебе попали. Все это было службой моей организовано, чтобы ты была информирована лучше всех тех, кому вещи эти неинтересны совсем, да и не нужны. А пришел я сделать тебе то самое предложение, которого, как я знаю, ты, девушка серьезная и желающая посвятить себя жизни необычайной, ждешь. Больше скажу, предложение мое тебе понравится, и ты согласишься на него, но прежде необходимо, чтобы ты настроилась на серьезный разговор.
Катя успокоилась, если, конечно, можно назвать так состояние беспомощности и полного непонимания того, что нужно этому дяде из организации, одно название которой было для нее символом загадочности и всеведения, только что продемонстрированного.
-- Что ты собираешься после окончания школы делать? -- спросил он.
-- В Университет поступать.
-- На какой факультет?
-- На филологический.
-- Правильное решение приняла, надо знать иностранные языки, я вот, например, знаю три, а ты сколько и какие изучать собираешься?
-- Романские. Французский хочу знать.
-- Почему же так скромно? Такая способная девушка как ты может при помощи новых методик преподавания изучить за то же время десяток языков, жаль только в вузах эти методики еще не используют.
-- Это как же, во сне обучают? -- заинтересовалась девушка.
-- Придет время -- узнаешь, ведь именно по этому поводу я пришел с тобой поговорить.
-- Это интересно и неожиданно как-то, -- только и смогла пробормотать Катюша.
-- Почему же неожиданно? Разве ты не предчувствовала, что тебя ожидает судьба необычная, и должно было произойти в твоей жизни нечто необыкновенное с окончанием школы?
Фраза попала в цель, -- чувствовала она это, правда, не знала она тогда, что четверо из пяти школьников-выпускников чувствуют то же самое. А психолог, с ней беседующий, продолжал:
-- Органы государственной безопасности находятся на переднем крае борьбы за будущее на нашей планете, и Родина наша обеспечивает и вооружает их самыми лучшими и совершенными средствами этой борьбы. Естественно, и люди для комплектования нашей службы отбираются тщательно и поштучно. Ты Катя, если хочешь участвовать в том, что называется историей, должна знать, что из тысяч школьников-выпускников этого года выбор пал на немногих, их можно по пальцам пересчитать, и ты оказалась в числе первых. Немаловажно и то, что воспитана ты в семье военной -- отец у тебя и брат старший уже Родине нашей служат. Может и ты традиции этой последуешь и тоже послужишь. Во всяком случае, Родина на тебя рассчитывает.
-- В чем?
-- Мы бы хотели, чтобы ты поступила в наше учебное заведение, где ты проучишься несколько лет. Закончив его, ты поймешь, что от твоего таланта в значительной мере будет зависеть судьба нашей планеты.
Катя может быть и сказала бы: "Да", но страх еще не вышел из нее весь и она ответила, неуверенно и смятенно:
-- А как же университет, да и с родителями надо посоветоваться.
-- Все это не является проблемой. Заниматься надо один-два раза в неделю, и обучение будет тайным. В Университет же ты в этом году поступишь и станешь учиться там, так как тебя должны знать как отличную студентку. Это окажется совсем простым делом, ведь через год учебы по уникальным методикам ты уже усвоишь всю университетскую программу, и тебе придется скорее скрывать свои знания, чем их показывать. А бывать в университете надо будет, и сессии должны на пятерки сдаваться. Только вот родителям и братьям пока ничего говорить не надо. Ты сама потом поймешь почему, а через год и сама не захочешь, так как, узнав с чем нам приходиться иметь дело и с каким коварным врагом сражаться, не захочешь ты огорчать их, а захочешь лишь радовать.
-- Как же так, совсем ничего не говорить? -- с примесью недоверия в голосе, вслух подумала Катюша.
-- Почему же ничего, вот тебе направление, где говорится, что Академией наук создана школа молодых ученых, где изредка проводятся семинары, куда ты и будешь ходить, в том случае если посещение надо будет оправдать. Скажешь, что приходил ученый из Академии наук дал тебе эту бумагу и велел явиться завтра в Университет на семинар. Направление это ты им покажешь и завтра на такой семинар пойдешь. Правда будет он для тебя одной проводиться по этому адресу -- прочти и запомни его, -- заключил, улыбаясь, Катин собеседник, и протянул ей листок с номером квартиры и дома по улице Симонова.
-- Странно, но это же квартира? -- спросила девушка, прочтя.
-- Ничего странного. Это квартира, специально приспособленная для завтрашних твоих занятий, потом будут другие и каждый раз -- новые. Ты понимаешь теперь, как серьезно готовит своих защитников наша Родина?
-- Да уж, ничего себе...
-- Ну, вот и все, кажется, спросить не хочешь чего-нибудь?
-- Хочу. Как же я завтра туда пойду, мне же готовиться к экзаменам надо.
-- Не надо. Аттестат ты получишь вместе со всеми, а в направлении, которое покажешь родителям, все сказано. Ну, успехов тебе. Адрес запомнила?
-- Да.
-- Тогда да завтра, а еще вопросы появятся, завтра задашь.
-- Мне можно идти?
-- Конечно, учись хорошо, успехов тебе.
Больше Екатерина не видела этого красавца в ковбойке и джинсах. Уже потом, пользуясь приобретенными навыками своими, узнала она, что собеседник ее -- Алексей Пирожков -- служил не в КГБ, а в армейской разведке -- ГРУ, был капитаном, закончившим Военно-дипломатическую Академию, а удостоверение гебиста на свое имя держал в руках всего лишь один день, тот самый день, когда он говорил с ней -- для этого оно и было выписано.
В том же году, при невыясненных обстоятельствах он будет убит в Алжире, куда отправится через несколько дней после разговора с Катей, так и не узнав, зачем и для какого обучения, по прямому указанию из Москвы и после долгого инструктажа какого-то гэбиста лет шестидесяти, он вербовал пятнадцатилетнюю голубоглазую и светловолосую школьницу Екатерину Нефедову в городе-герое Ленинграде.
Катя же, выйдя из кабинета, прочла и тут же спрятала в карман, неосознанно и машинально, гербовую бумагу с водяными знаками, которая гласила:
Академия Наук СССР
Институт комплексных исследований по программе
"ЧЕЛОВЕК"
НАПРАВЛЕНИЕ
Дано настоящее гражданке Нефедовой Екатерине Андреевне, как прошедшей тестирование, проведенное 4 мая 1985 года ИКИ АН СССР, среди школьников 483 средней школы города Ленинграда, для направления Нефедовой Екатерины Андреевны на специальный семинар по программе "Молодой ученый". Результаты тестирования приравниваются к сдаче выпускных экзаменов за курс средней общеобразовательной школы с оценками последней учебной четверти, с выдачей аттестата о среднем образовании общесоюзного образца и приравниваются также к сдаче экзаменов на филологический факультет Ленинградского Государственного Университета на любую из кафедр по желанию гражданки Нефедовой Екатерины Андреевны с оценкой "отлично" по всем экзаменационным дисциплинам. Приказ по МНО СССР N.... от 10 мая 1985 года.
Направление выдано для предъявления в деканат Филологического факультета Ленгосуниверситета.
Министр Народного Образования СССР
подпись
Президент Академии Наук СССР
подпись
1993 ГОД 26 ЯНВАРЯ 16. 45
-- Что делают люди, когда им нужны деньги? -- в очередной раз спрашивал я себя, поднимаясь по эскалатору станции метро "Проспект Просвещения". И отвечал себе: "Они их либо зарабатывают, либо занимают. Однако тебе, Митрофан, столько, сколько нужно сейчас, не заработать -- вылетишь из Университета, а занять, как старику Мармеладову, просто не у кого."
Народу было порядочно -- у выхода образовалась пробка. Было холодно, но почти все люди были без шапок. Впрочем, холодно могло быть и одному мне, так как я был голоден.
Вокруг станции, среди многочисленных ларей, циркулировал рынок.
Коммерсанты продавали и покупали, публика иных сословий или праздно слонялась, или, вытекая из метро, рассасывалась к остановкам наземного общественного транспорта.
В общем-то, я люблю поглазеть на чудеса рынка и человеков их делающих. Я люблю людей и в целом, и по отдельности. Но не сегодня. Сегодня я ощущаю себя голодным клопом в давно покинутом людьми промерзшем доме, и оттого озлобленный лавирую в одном из людских потоков к троллейбусно-автобусной остановке, бубня себе в нос:
-- Раньше это скопище называлось советский народ. Потом согласилось с другим самоназванием, придуманным каким-то хайрастым, кажется, Градским, -- совки. Теперь, эта толпа именуется россияне. Имя явно не вида, но популяции.
Транспорта нет никакого, а лицезрение множества человеческих особей на морозе отбирает последнее тепло. Значит, надо идти своим ходом, то есть пешком. Так и поступаю, cкорее по привычке, чем по соображению. Иду, но прекратить рассуждать не в состоянии. Мысли ведь тоже иногда способствуют согреванию.
-- Так где же взять денег, Митрофан? Неужели моя Даша, моя любимая Даша, права? Неужели я только болтун, у которого насрано в голове, жалкий хвастун, да еще мудило, все достоинство которого между ног? Она меня определенно стесняется. Но ведь так было не всегда. Мы близки уже второй год, и поначалу ни мое заношенное пальто, ни армейский вещмешок за плечами, ни даже "Беломор" так ее не удручали. Хотя, пожалуй, здесь я сам себе вру -- удручали и раздражали. Иначе, зачем бы я бросил второй факультет, где учился по вечерам. Зачем я, бывший тренер, нашел работу по давно забытому профилю -- отмороженным гориллой-охранником, и, как следствие, не начал курить исключительно американские сигареты, одновременно изменив свой гардероб? Да и насчет сигарет она права. Помню, в какой-то телепередаче старый эмигрант князь Оболенский вякнул, что, дескать, ему претит возрождающееся русское дворянство, ведь оно позволяет себе курить "Беломор" при дамах. Старик точно выжил из ума в своей Франции. Я так уверен, что и дворянство и "Беломор" одинаковое говно, вот и претит, когда-то или другое с дамами.
Изменения в облике моем за полтора года произошли значительные, а Даша все равно бесится. Ее мужчина должен зарабатывать не меньше ее самой. Еще он должен купить квартиру, машину, дачу, а также создать условия, при которых ее желания будут немедленно исполняться. Дашенька работает в солидной американской фирме и получает зарплату, которая может мне только присниться. Все ее прежние любовники были круче вареного яйца и не отказывали ей ни в чем. Я о некоторых из них кое-что знаю. Здоровенные лбы, занятия которых Уголовный Кодекс определяет как мошенничество и бандитизм. В армии они не были, купили белый билет. А я был там. Так вот пока я защищал Родину, мать мою, они ее школьницу и растлевали.
Ее послушав, можно подумать, что все ее предыдущие хахали были чудесные ребята. Можно подумать, что всякий раз, исключая случаи изнасилований, это было глубокое, взаимное чувство. Только я так не думаю. Какой же любящий мужчина, чтобы потрахаться с любимой, у которой месячные, будет обучать ее, безропотную, анальному сексу -- так по-модному это называется, а, по-русски говоря, запихивать свой мускулистый член в неприспособленный для этого природой девичий задний проход. Ну, возможно, делать минет она и училась под воздействием воспетого поэтами чувства, однако уверенность ее, что в любви главное -- это деньги, происходит явно не оттуда. Я у Наполеона вычитал, что эти три вещи, а именно деньги, деньги и деньги, нужны для войны. Будь я заурядный кретин (Господи, а развелось-то их сейчас!), я бы, пожалуй, решил, что она со мной воюет. Но это явно не так. Она любит меня, я чувствую это, просто она испорчена, но, слава Богу, не загублена. Она не блядюга какая-нибудь, не подстилка и не овчарка немецкая.*
* В годы Великой Отечественной войны немецкими овчарками презрительно называли советских женщин, оставшихся на оккупированных территориях и по тем или иным причинам сожительствовавших с захватчиками. Как вариант - "немецкая подстилка".
Мы около двух лет вместе, и будь она такой, как говорит о себе, она бы меня давно бросила. Тем не менее, хоть и пилит, а не бросает. Не бросает она меня, нищего студента кафедры Истории Греции и Рима, потому что я для нее, издерганной и задроченной, как вода свежая, которой, попробовав, из луж грязных пить не хочется.
Сейчас она на отдыхе, решила, и уехала в Штаты к подружке на каникулы, она, между прочим, тоже студентка, только кафедра ее в Университете более простая для обучения, но куда путевей для жизни в условиях этого гребаного рынка -- английская филология. Я же запиленный, голодный и замерзший, без копейки денег в карманах возвращаюсь домой, c уставшей от сидения в Библиотеке Академии Наук задницей. Возвращаюсь, задавая себе один и тот же неакадемический вопрос -- где взять денег, Митрофан?
Вот и подъезд. В нем как обычно пахнет помоями, хотя и чисто -- дворник у нас замечательный. В лифте запах не такой сильный, но дыхание лучше задержать. Лифт поднимается ровно двадцать секунд -- для моей дыхалки это пустяк. Не дыша, рассматриваю нацарапанную на стенке надпись -- "Все интилигенты ууессосы". Оригинально.
Открыв дверь, сразу вижу, что чуда не произошло. Родители все еще в больнице. Маму положили две недели назад на операцию, отец слег почти сразу за ней с воспалением легких. Температура у него появилась еще, когда родительница-мать была дома. Вызвали участкового врача, есть в нашей 99 районной поликлинике такой, с фамилией Будякова. Пришла, хвала Асклепию, и без проволочек выписала больничный, аспирин и анальгин. Робкие возражения матери по поводу справедливости диагноза ОРЗ были отвергнуты, как непрофессиональные. Папа исправно пожирал таблетки и увядал прямо на глазах. Днем кровью харкает, а ночью в ванной с кипятком сидит, греется. Отправили мамку в клинику, а папа запел о том, что, мол, не вечны мы на этом свете.
Пришлось служанке Эскулапа опять заскочить в наш гостеприимный дом. Рассмотрев пожелтевшего отца, расспросив про цвет мочи и крепость кала, уточнив, что и где болит, измыслила врач, что у папки гепатит. В больничном листе что-то приписала и послала родителя в Боткинские бараки -- пусть лечат.
И это полковника, хоть и пенсионера, -- в бараки! Дурдом какой-то в стране. Не в Военно-медицинскую академию, а в бараки - просто оскорбление какое-то! Стали в бараках лечить гепатит, а нашли воспаление легких. Врач, как по телефону мне заколотый пенициллином отец рассказал, очень радовался, что батяньку ему привезли. Сказал, что протяни бы еще пару дней, -- и старик-отец откинул бы ласты. Вот врач и радовался, дескать, везет ему при выполнении клятвы Гиппократа.
Забавный они народ, медики. Особенно мужики. Медички же народ в большинстве своем без всякого чувства юмора. Тупые, наверное.
Все это я припомнил, ужиная последней осьмушкой ржаного с остатками сала и запивая подслащенным чаем -- запасы сахара и чая в доме нашем весьма солидные -- родители их на случай гражданской войны создали. Впрочем, это я так думаю, мама же утверждает, что готовится к летней заготовке варенья. Запаса денег в доме нашем нет. Зачем они, бумажные, на войне. Те же, которые были, я давно проел и истратил на передачи прооперированной третьего дня мамане.
В этот самый момент в моих ушах зазвенел телефонный сигнал. Я вышел в коридор. Действительно, звонил телефон.
-- Алло, кто говорит?
-- Слон. Не узнаешь, что ли? Это мы, -- голос был Машкин, я его, естественно, узнал, а "мы" означало, что рядом с ней были ее неизменные подруги -- Анька и Полинка. Звонок был их инициативой , значит , делать им, как водится, совершенно нечего, и у меня есть шанс не только скоротать вечер и саму ночь в обществе трех несомненных красавиц, но и при правильной манере разговора нормально поужинать.
-- Я-то узнал, -- отвечаю, -- а ты-то как узнала голос умирающего от голода и тоски, брошенного друзьями и кормильцами-родителями одинокого сироты?
-- Ой, Овцеводов, изголодался без мамки?
-- Ясное дело, не просто изголодался даже, а как блокадный Ленинград, отрезанный от Родины, в корчах дистрофии задушен костлявой рукой голода. Вот и вы, клялись в вечной дружбе, а сами ведь звоните не для того, чтобы принести мне одинокому комплексный обед и поддержать морально холодной январской ночью, а небось решили усугубить страдания мои слушаньем ваших сытых голосов в ледяной телефонной трубке.
Тирада моя вызвала в мембране такие вздохи и всхлипы, что мысленно я уже почувствовал, что ужинаю.
-- Ну ты подожди, Митрофанка, не умирай. Хочешь, мы тебя навестим сегодня и поесть принесем?
-- Хочу, конечно, хочу, но помните, что лечение мое надо начинать непременно с супа, иначе я буду задыхаться от заворота кишок.
-- Знаешь, Овцеводов, ты не от кишок концы отдашь, -- похохатывая, кажется, до слез, но в целом удовлетворенно, завершала разговор Маша, -- ты от наглости своей их отдашь.
-- Что ж, через час жду, приезжайте, отдам и от кишок и от наглости. Все отдам, только берите.
Cказал я это уже в обычной своей манере, не бутафоря совсем. Сказал, и повесил трубку.
Девчонки будут где-то часа через полтора-два, и я было решил уже продолжить свои рассуждения на тему доставания денег, но подумал: "А на хрена мне уставшему рассуждать? Пускай я лучше посплю". Ну и прилег.
Снилась мне Дашенька. Она сидела в неком мягком кресле, и, улыбаясь, вела c кем-то разговор. Я, возможно, по движению губ ее, сразу осознал -- разговор ведется на английском. И еще осознал я, что собеседник ее -- человеческая особь мужского пола. Как я это осознал, объяснить не могу. Все вокруг Даши было в каком-то тумане, и кто говорит с ней не видел я, но почувствовал, или как в верхах сейчас говорят -- жопой учуял -- с мужиком Дарья моя беседует. Читал я как-то до армии сочинения некого Карлоса (или Марлоса?) Кастаньеды, сейчас хоть убей не вспомню уже,* так этот лихой мексиканец уверял, что сны -- это тоже реальность, в которой не только жить, но и действовать возможно. Правда, я полагаю -- брехня все это.
Стараюсь рассмотреть, с кем же она разговаривает и ничего не получается. И вот, надо же мне было уснуть именно в этот момент, вижу совершенно ясно, что нагло-американец Даше моей руки гладить начинает, а она вроде и не отбрасывает рук его волосатых. И вот уже прямо как голубки они рядом, причем блядь американская все еще в тумане, но целует ее, целует, а она, верная моя, любимая Дашенька отвечает ему своими пухленькими, влажными, нежными своими губами. Рванулся я к голубкам этим. Рванулся предотвратить прелюбодеяние, схватить суку американскую за уши или волосы, да шваркнуть обо что-нибудь, да только брешет Кастанеда -- нереальны сны. Будто прут железный, раскаленный мне в момент броска в голову вбили, и вместо сна похабного вижу я круги красные в глазах своих, да искры разноцветные.
Звенеть в ушах стало, как будто по ним рельсой треснули, и я проснулся.
Дико болит голова, а звон в ушах, прекратившись на секунду, вновь повторился. В дверь звонят. Девчонки, видимо, пришли. Подхожу к двери, и все еще щурясь от дикой головной боли, смотрю в глазок. Да, и вправду пришли. Открываю дверь, придав лицу самое постное из всех возможных выражений.
-- Привет! -- сказали они все разом, видимо не сговариваясь, и я вздрогнул от неожиданности, а они рассмеялись от синхронности своей, да так заливисто, как могут смеяться домашние городские девчонки, которым еще нет и двадцати.
-- Ну, привет, проходите, раз пришли. Голова трещит, но я помогаю им снять пальто. Несмотря на боль, делаю это с удовольствием. В том, что у нас в России называют перестройкой, масса сторон отрицательных, но факт, что женщины за время ее стали одеваться лучше, -- безусловно положительный. Недаром же установлено: увеличение числа красиво одетых девок в стране увеличивает производительность труда. Так что помогая снимать им пальто с глухо пришитыми капюшонами, в которых они были похожи на гномов, уверен, всякий нормальный мужчина испытал бы то, что я испытывал - увеличение производительности.
Кажется, я спросил девочек как их дела, иначе почему прямо с порога они стали посвящать меня в свои новости? Я же не столько слушал, сколько смотрел, и, разглядев среди принесенных двух объемных пакетов бидон, спросил, указав на него рукой:
-- Суп?
-- Борщ, -- было сказано Машей отчетливо, но между прочих слов, повествовавших о встрече с чем-то интересным по дороге ко мне.
Мне же, изголодавшемуся альтруисту, то есть эгоисту, во всем ее сообщении показалось именно это слово самым интересным, и я, показав рукой на кухню, сказал: "Проходите," -- и перевел разговор на другое, обратившись к Полине:
* Овцеводов имеет в виду писателя-мистика Карлоса Кастанеду, причем интерпретирует его весьма вольно. В дальнейшем, мы изменили неправильное написание имени писателя.
-- Ты-то как, Полинка, все хорошеешь, или "не дождетесь"? Она не ответила, но заслуженно посмотрела на меня как на придурка. Раньше на такое она реагировала намного занимательней, а теперь вот привыкла. Полинка -- еврейка, а я дремучий юдофоб, прям таки жидоед, и оттого всегда решаю вокруг себя еврейский вопрос. Но к несчастию, в отличие от большинства виденных мной евреек, Полина была на редкость хороша собой, да и говорила обычно без всяких жидо-масонских штучек, которые я именую пошлятиной. Таким образом, когда она молчала, а часто и тогда, когда говорила, я смотрел на нее почти исключительно, как на красивую девицу. Но все-таки она принадлежала к врагам рода человеческого, и я, хоть и придурковато, но выражал свои красно-коричневые пристрастия.
-- Ты, Овцеводов, в веках останешься из-за кретинства своего, -- все-таки среагировала она, когда все мы оказались на кухне.
Я не стал ничего оспаривать, в конце концов, в веках остаться можно и с таким обозначением. Я просто определил следующую тему:
-- Ты любезная, лучше Маше помоги суп подогреть, да Аньке пельмени поставить. Не видишь, что я на грани голодного обморока?
Машка уже вытащила все из пакетов, и я сквозь стекла своих в золотой оправе очков разглядел не только хлеб и булку, но и две пачки Останкинских пельменей, банку со сметаной и ощутил появление зверского аппетита и чувство глубокой привязанности как к Машке, так и к подруге ее Аньке, которая говорила меньше всех нас троих, но явно приняла активнейшее участие в подготовке к кормлению сироты.
Вот тут-то раздались сигналы точного времени. В столице и на кухне наступил 21 час. Время, -- решил я и спросил: "Пить-то будем, девчонки?" При явном одобрении прочих ответила Маша:
-- А с чего бы это мы пришли?
Оставив девиц, я направился в кладовку, где стоял ящик великолепной "Столичной". К моему ужасу там оставалось меньше половины холодных литровых бутылок. Это без сомнения мрачно, так как отец, который этот ящик приволок, будет недоволен. Но выхода у меня не было, так уж повелось, между "пить" и "не пить", я выбрал решение из одного слова, как самое лаконичное.
Питие мое особенно усиливается, когда я долго не вижу Дашеньку, выпил ведь, и вроде увидел. К тому же, вспомнил я недавнее сновидение, и так тошно стало мне, что мысль воздержаться ушла сама собой. Идя через гостиную, я закинул в магнитофон саундтрек из "Телохранителя". Хьюстон в этом фильме нравится всем, значит и девчонкам понравится, я же смотрел кино это с Дашенькой и вся музыка из него создавала иллюзию будто рядом где-то Даша моя. Я уже входил на кухню, когда из динамиков полилось: I Will Always Love You.*
* Я всегда буду любить тебя.
По их реакции я понял, что они меньше всего ожидали столь быстрого овеществления моего предложения выпить. Но виду они не показали, более того принесенная бутылка была встречена повизгиванием и довольным покрякиванием, как старая знакомая.
-- Когда это они успели уже разврата хлебнуть? -- подумал я.
Полину я подцепил на вечернем отделении год назад открытого Еврейского университета.* Там я в своем научном беспределе целый год изучал иврит и аккадский. Но не пил с ней никогда. Это точно, ведь память мою еще в армии хвалили, как единственную в подразделении способную воспроизвести гигантские положения всевозможных уставов и инструкций. С Машкой же и Анькой она меня и познакомила.
-- Ладно, бухать, так бухать, -- сказал я, расставляя рюмки, то ли обращаясь к себе, то ли к феям своим, волшебству которых я был обязан уже дымящимся передо мной борщом, в котором плавала только только брошенная здоровенной столовой ложкой сметана.
* Такой университет действительно существовал в описываемое время в Санкт-Петербурге, причем значительная часть его студентов евреями не являлась. Кроме иврита там преподавались арабский, арамейский, фарси, аккадский, идиш, персидский, а также европейские языки.
Если б вы чувствовали этот запах! Вдыхая его, я забыл обо всех страданиях своих, правда, голова еще болела после сна, и лишь это позволило мне заметить, что себе девочки супа не положили.
-- А вы, я так понял, брезгуете?
-- А мы, -- исключительно пельмени, -- прямо так Маша и сказала, и я схохмил:
-- Ну если вы -- исключительно пельмени, то перед употреблением вас надо покипятить. Примем? -- и открыв бутылку, налил четыре стопочки по пятьдесят.
-- А чем же мы запивать будем? -- вопрос по существу задала Анечка, и потому, что прочие, исключая меня, конечно, к рюмкам не притронулись, пришлось мне держать ответ:
-- Имею я холодную кипяченую воду, варенья -- не имею, так что смеси различные исключаются, причем перед употреблением воды в качестве запивки предупреждаю -- не рекомендую. Лучше уж первые не запивать, а когда пельмени согреются закусывать ими.
-- Да знаем мы это все, -- вступила Машка в дискуссию, -- вот сам и жди пельмени, борщеглот, а воду нам давай.
-- Вот она, несчастная, надо из чайника вылить -- она там холодная, кажется. -- Тут опять Маша:
-- Сам ты чайник, мы же его уже поставили.
-- Тогда предлагаю первый тост за таких дур как вы, -- отпарировал я именно в тот момент, когда девчонки смеялись и с предельно глупым лицом -- чтобы не обиделись. Они и не обиделись, а лихо опрокинули по стопочке вслед за мной, лишь Аня поначалу чуть-чуть пригубила. Холодная водка даже не обожгла, а прошла в горло прямо как вода. Девицы же всем своим видом показали, какую гадость им пришлось выпить, и сразу потянулись запивать. Пока они обсуждали, заметно повеселев, выпитое и рассматривали этикетку на бутылке, я налег на суп, и, доедая его, почувствовал -- головную боль как рукой сняло. К этому времени сварились пельмени, по радио объявили половину десятого, и я, дождавшись своей тарелки второго, отставил посудину, в которой только что был суп. Положив и себе сметаны, я объявил завершение перерыва между первой и второй:
-- Раз уж вы Овцеводова навестили, то предлагаю выпить за мое несказанное чувство благодарности вам, выраженное умиротворенностью после съеденного супа.
-- Надо же какие нежности, -- пробурчала Полина, с видом, будто это она несла мне борщ с Финляндского вокзала, а не Маша и Аня живущие у Политехнической.
-- Слиха, -- говорю, -- бевокаша,* но никакие наглые выпады не смутят меня если я сыт.
* Извините, пожалуйста (иврит).
Раз все засмеялись, значит я пошутил хорошо. А Дарьюшка моя говорит, что юмор у меня подвальный, и так убедительно, что я ей верю. Так чего же они смеются? Вот ведь диалектика. Мысль мне эта пришла, и ушла, как водка из второй стопки, куда-то в подсознание.
Вторая стопка подействовала на девочек заметно. В таком подпитии их легко можно вызывать на откровенность или провоцировать в них кураж, но какие тайны могут быть у второкурсниц Института культуры, и какой кураж у девчонок, следящих за своей внешностью больше, чем за внешностью окружающих. Отметил я также, что и сам повеселел. Слаб стал. Вот раньше мне до веселья надо было грамм четыреста, а сейчас и ста стало хватать, неужели спиваюсь? От мысли этой повеяло на меня холодом замогильным, я вытащил из пачки "Союз-Аполлон" сигарету, закурил, но включившись в девичьи разговоры, я и об этой мысли забыл, и мне сразу стало теплее. Говорила Анька:
-- Как же мы будем теперь его сдавать? И какой идиот нам такой предмет придумал?
-- Какой такой предмет? -- спрашиваю.
-- Да есть у нас дисциплина такая, ой, История мировой культуры. А нам по ней второй месяц, ой, рассказывают про шпионов, разведки всякие, ой, и КГБ. А в конце семестра еще и зачет собираются устроить. Слушай, Овцеводов, у тебя же книгами дом завален, дай нам какие-нибудь, а мы реферат по ним напишем, и нам автоматом зачет поставят, мы и список тем захватили.
Ай да Анька, вот так девка, -- с удовольствием подумал я, -- накормила, напоила, а теперь тепленького лепит, на реферат меня раскручивает. Конечно же помогу, думаю, но сперва поупиваюсь образованностью своей. Денег этой самой образованностью я зарабатывать не научился, так хоть похвастаюсь. Да и что проку с образования. Все приятели мои побросавшие вовремя институты, или успевшие их закончить уже кто на BMW, а кто и на Мерседесах разъезжают. А самые, на мой взгляд, талантливые на Жигулях -- есть в этом какая-то закономерность.
Я же выпал из жизни этой, еще туда не попав. На первом курсе учась, услышал я от старика-профессора одну фразу, которая мне жизнь всю и исковеркала. Он на занятии древнегреческим языком отвлекся от аористов, вернее, его, умудренного, отвлек студентик один вопросом утвердительным: "Дескать, как хорошо, что все желающие теперь, хоть и за деньги, но могут чему хотят научиться". Так профессор ему, а вернее всем присутствующим сказал: "Друзья мои, обучение за деньги, это, -- говорит, -- симония, а симония, -- это посвящение за деньги в священнический сан".* И как он это сказал, я про аугменты слушать уже не мог. Ведь всего за час до того, сидел я на занятии по санскриту, и переводил учебный текст из грамматики Бюлера. Точно не вспомню, но смысл текста такой:
Когда Калиюга, то есть железный век достигнет силы, и будет предстоять гибель мира, закон погибнет. Отпав от правильного образа жизни, многие брамины бросят Веды и будут совершать запретные дела. Они будут продавать запрещенные товары, будут есть несъедобное, и будут пить то, что нельзя пить. Другие, ослепленные жадностью и озабоченные исключительно наживой, будут приносить жертвы для женщин и шудр**, их посвящать, обучать их ведам и объяснять закон. Вместе с шудрами они будут жить, шудрам служить, будут есть еду шудр, шудрам будут давать своих дочерей, и будут жениться на дочерях шудр. А шудры, набравшись гордости, займут место дважды рожденных, будут давать приказания браминам, решать тяжбы и властвовать над землею. Роды воинов, правившие ранее согласно с законом, станут бессильными и постепенно погибнут. Таким образом, возникнет ужасное смешение каст, дикие варвары появятся на Западе, Востоке и Юге. Сила их возрастет. Они нападут на арийцев. Они победят. Дома и дворцы сожгут огнем, старых и молодых убьют, жен их и детей уведут связанными. Так земля станет необитаемой.
* Скорее всего Овцеводов говорит об Александре Иосифовиче Зайцеве (1926-2000), крупнейшем русском филологе-классике конца двадцатого столетия.
** Шудры - отверженные, низшая каста.
А ведь мы при Калиюге живем. Это ведь факт научный. Варвары же появились давно. Я их на войне, на Кавказе насмотрелся.* Совсем недалек день, когда они русских уже не за крест православный, а просто за наш язык рэзать будут. Все это появилось в голове опьяневшей моей и опять унеслось куда-то в заоблачные дали, но в секунды эти налил я товарищам женщинам и себе тоже по полста и заготовил речь на предмет истории спецслужб для удрученных новым непонятным зачетом слушательниц. И выпил за речь:
-- А хороша водочка, да, девчонки? Водка, она ведь тоже предмет, и по ней не помешало бы зачет сдать. Кстати, слово "предмет", это калька с латинского языка, калька со слова "объект", и придумал это слово Миша Ломоносов. Ведь латинский предлог оb -- то же самое, что русский предлог "пред", а корень глагола "метать" значит то же, что в латыни корень глагола jacere. Вот и получается, предмет истории спецслужб -- объект истории спецслужб.
-- Не грузи нас, Митрофанка, мы же знаем, что ты умный, ты лучше нам с работами контрольными помоги, -- перебила мою лекцию Машка, сверкнув бликами в своих темно карих глазах, в которых, как мне казалось, мог целый микрорайон поместиться -- настолько глубокие.
-- Еще по одной, и не перебивать студентки, -- я наполнил рюмки, и мы выпили. Теперь я был без сомнения пьян, да и девчонки подошли к черте, за которой начинается сбивчивость в речи и мыслях. Но воспринимать они были еще в состоянии, тем более, если им рассказывалось нечто интересное. Такова природа человеческая: воспринимается и запоминается лишь то, что интересно. И я, прикурив от одной сигареты другую, продолжал:
-- Итак, предмет, это то же, что и объект, а раз так, то, отвечая преподавателю вашему, вы вправе спросить его -- а где собственно предмет, то есть объект исследования? Спросите лектора вашего. Ведь исследование предполагает эксперимент, анализ, а затем синтез, ну на худой конец, вместо эксперимента нужно хотя бы материал собрать. А какой материал -- спросите у вашего теоретика, -- собрать мы можем на тех, кто миром правит?
Затянувшись как в рекламе сигарет "Верблюд", и тем, создав небольшую паузу, продолжаю:
-- Давайте еще по одной. Кстати, Полина, блин, ты вроде сейчас потрезвее других, не слышишь разве, что Хьюстон давно отпела, пойди в большую комнату, поставь другую какую-нибудь кассетку, пожалуйста.
* Из того, что мне известно можно сделать вывод, что Овцеводов говорит о своем участии в событиях 1988-89 годов на Кавказе.
Та, проворчав нечто вроде: "Совсем обалдел, -- нахал", тем не менее ушла, и вернулась с первыми аккордами Show Must Go On* Меркюри. Я же, уже почувствовав себя в потоке, продолжал вещать:
* Шоу должно продолжаться.
-- Спецслужбы эти пресловутые, если им потребуются, могут целые архивы фабриковать, а уж книжки про них, для того и пишутся, чтобы публику, а заодно и противника обманывать. Так что, если есть служба с обманом, то она явно специальная, а где обмана нет, -- нет и спецслужбы. Вот так и получается, исследовать нужно обман, но для этого и у вас студентки не вырос необходимый для этого орган, и у преподавателя вашего, видимо, тоже не вырос, если он, конечно, не выгнанный из КаГэБе маньяк-растлитель несовершеннолетних. Но по этим делам я не спец. Впрочем, есть у меня одноклассник, который Университет уже закончил, и в Скворцова-Степанова* работает врачом, так он вам об этом что-то и рассказал бы, если б сразу не определил у вас решительных отклонений от известной одному ему психической нормы. Я же этой нормы не знаю, так как кроме красот ваших и здорового румянца на щечках, ничего разглядеть не могу.
* Психиатрическая лечебница ?3 имени Скворцова-Степанова в Петербурге. Находится в районе станции метро "Удельная"
Здесь я, конечно, слукавил, уж больно я люблю девчонкам мозги пудрить, но главная причина заключалась все-таки в том, что бутылка была почти опустошена, и бес начал путать меня, шепча на ухо: "Про эротику, про секс загнуть надо, смотри, -- говорит, -- какие девицы хорошенькие." Видимо, не только меня стали бесы доставать, воспользовавшись тем, что напрочь я, оратор, о Дарьюшке своей позабыл, опять закуривая. Видимо, и девкам опьяневшим шептали они, ведь закокетничали, а Машка сказала:
-- Ну и загрузил Овцевод, только понять не могу причем здесь друг твой врач? Ты же вроде про ЦэРэУ нам рассказывал.
-- Как при чем, -- отвечаю, -- у него на отделении знаете сколько параноиков, за которыми и КаГэБе и ЦэРэУ охотится, так я подумал, может вам эта информация сгодится на что.
Сказать, что засмеялись феи мои -- ничего не сказать, заржали они чистыми девичьими голосами, и когда полегчало им немного, заговорила Анечка:
-- А Полинка сказала, что у тебя видеомагнитофон в комнате стоит, поставь хоть кино какое.
-- Отчего, -- говорю, -- не поставить, пойдем, только у меня фильмы все старые, вы видели наверное.
-- Да что мы видели, к сокурснику раз пришли, так он порнуху поставил, ее ж смотреть противно.
-- Зачем же смотрели? - отвечаю риторически, осознав, где разврата они хлебнули -- у сокурсника, значит. Это удивило меня, так как имел я всегда представление, что юноши в Институте Культуры, либо вшами заросшие, либо педерасты, -- век живи, век учись.
Забрали остатки водки, бутерброды, сигареты с пепельницей и пошли в гостиную. Девицы немедленно оккупировали здоровенный диван, я же открыл комод, и рассматривая видеокассеты, уже пьянющий стал рассуждать, что же за фильм поставить. Аня, впрочем, и здесь взяла на себя инициативу. Буквально сползя с дивана, она на четвереньках подкралась ко мне, на пятках сидящему, и осоловелым, но по прежнему хрупким голосом своим говорит:
-- А что это здесь у тебя есть? Ой, "Горец" -- мне говорили, что интересный фильм. Давай, поставь его, хочу посмотреть.
Уж не знаю, кто ее на этот счет просвещал, но фильм этот действительно замечательный. Он появился у меня как раз перед тем как я в армию ушел, и годы доармейские, да и армейские тоже, прочно заассоциировались в сознании моем, как с настроением фильма этого и музыкой из него, так и с героем его. Кратко говоря -- "Горец", как зеркало Митрофана Овцеводова.* Таким образом, интерес к картине этой я воспринимал как интерес к персоне своей, и, естественно, лучшего желания от Аньки и желать не хотел -- ведь во время просмотра я мог делать ученые комментарии, а комментировать для меня -- что хвастаться.
Пока я кассету заправлял, девицы успели обнаружить лежавшие на столе карты, и начали играть в дурака. Я, разлив еще по рюмочке, присоединяюсь. С момента моего вступления в игру о фильме как-то позабыли они, да и я позабыл, ведь после того как были опрокинуты еще пятьдесят грамм, я внес отличное предложение, давшее игре вполне солидную прибавку в азарте:
-- Нет, -- говорю, -- чего это мы будем дурака так просто валять, играть надо исключительно на интерес, а раз так, то проигравший выпивает пятьдесят грамм и снимает с себя предмет одежды своей, то есть на раздевание будем играть.
-- А почему бы и нет? -- Полина заявляет, -- щас мы тебя быстрехонько разденем. Правильно девчонки?
-- Разденем, разденем, -- засмеялись подруги, уже подогретые как выпитым, так и уверенностью своей, что играя втроем против меня одного, они и вправду быстро меня уделают.
-- Ну, ну, -- говорю, -- подождите только секунду раздевать, водочка то вся уже выпита нами, достану-ка я еще бутылку.
На это мое замечание внимание они уже не обратили, так как мысль, что я уже сижу перед ними в исподнем, оказалась настолько захватывающей, что девки принялись обсуждать и, смеясь, расписывать эту картину. Это дало мне возможность без лишних слов сходить за очередной бутылочкой и даже открыть ее.
В результате первых скоротечных игр я остался без носков, девицы же сняли с себя все украшения, а совсем невезучая Аня лишилась свитера. Азарт игры нарастал, и вот я сижу с голым торсом, а они в одних колготках и майках. Проигравший выпивал 50 грамм, и все окосели уже настолько, что любое сказанное в пьяном угаре невпопад слово вызывало и у меня и у соперниц моих приступ дикого и неостановимого хохота. Наконец, даже не докурив очередную сигарету, я отыграл их колготки, что породило какие-то признаки стеснения у девочек. Бюстгальтеры были уже давно сняты -- зачем они, если есть майки? Не помню когда, но я выключил в комнате свет, на улице было темно -- время шло к полуночи, таким образом, свет в комнате давал лишь работающий телевизор, в котором очередной раз с криками сражались на мечах бессмертные, да практически незатухающие огоньки выкуриваемых нами сигарет.
* Овцеводов имеет в виду Highlander-1 -- фильм Рассела Малкахи (1985 год). Он не раз рассказывал мне о своем восхищении идеей этого кино.
Свет был изменчив, и иногда под майками девушек явственно проглядывали соски, особенно часто у Полинки, видимо, у нее они были темнее, чем у остальных. Ноги же девочек, будто выточенные из розового мрамора, то прячущиеся под ягодичками, то вызывающе вытянутые, успели побывать в телевизионном освещении и синеватыми, и возбуждающе красными. Эти ноги и эти соски все больше привлекали мое внимание, и я стал уже ощущать, что уда моя дерзко и безнадежно напрягается. Это было тем более ужасно, что заглядевшись я проиграл, и следовательно мне предстояло, выпив штрафные пятьдесят, снять брюки и остаться в одних трусах. Факт сей привел девушек в восторг, и когда я опрокинул стопку, они ни за какие коврижки не хотели продолжать игру, пока я не спущу с себя штаны.
Не без огрызаний я делаю это, замечая, как зачарованно смотрят они на мои темно синие армейского образца трусы. И вот, сижу я уже, прижав ляжки к низу живота, чтоб не выдать предательскую плоть, и думаю лишь об одном -- не проиграть бы еще.
И я не проиграл. Сначала Полинка, а затем и Машка с Анькой расстались со своими трусиками, и лишь тогда до всех нас, кажется, дошло, что за каких-то часа полтора юноша и три девушки оказались практически голыми в пустой теплой квартире, вдобавок, пьянющие, как говорится, до синих мух. Не знаю, что феи мои добрые почувствовали, сидя в своих уже окончательно прозрачных футболках на голое тело, и глядя на меня, такого же голыша в трусах "пятьдесят лет советскому футболу", но я ощутил то, что в книгах по сексологии называется возбуждением, причем это было не книжное, а вполне реальное и стремительно нарастающее возбуждение.
Ну и что прикажете делать в такой ситуации? У меня опыта такого еще не было, и я спросил:
-- Слушайте девчонки, -- говорю, -- мы же уже голые совсем, да вдобавок, трясет меня чего-то, причем точно -- не от холода, надо же делать что-то, вы то знаете что?
-- Играть, -- нетвердо замотав головой, но вполне уверенно сказала Машка, а Полина, рассмеявшись, даже рукой махнула:
-- Играть! Ане выпитого похоже хватило и она, вытянув ноги, уперлась своими теплыми пятками в колени мои, да так лихо, что через стекла очков своих видел я уже пушок на лобке ее. Впрочем, на момент видел я похожую картину и когда Полина руками размахивала, и когда Машка карты сдавала. Отметил я также вещь одну забавную -- прическа у Полинки состояла из волос крашеных, -- а я об этом и не догадывался.
-- Ну ладно, -- мычу я, -- и беру положенные рядом со мной карты. Здесь явной стала еще одна примечательная, но не слишком заметная, пока все были одеты, вещь, -- играли то мы, сидя на одном диване, и диван этот стал заметно тесноват.
Проиграли Анька и Машка. Выпив, они стащили с себя футболки, и теперь, в присутствии обнаженных, и красивых не только молодостью своей, но и сложением безукоризненным девушек, чувствую я, что кусок синей ткани на мне уже точно не имеет значения.
Анечка видимо достаточно выпила, так как проиграв всю одежду свою, улеглась в позе тициановской Венеры, положив голову на колени Маше, прикрыв их своими темнорусыми волосами. Играли я и Полина. Маша, казалось, за игрой не смотрела, а вглядывалась в экран телевизора, где на фоне надписи Silver Cup, что намекало, видимо, на чашу Грааля, решалось будущее человечества. Происходило это все под музыку песенки Don't Lose Your Head. Песенка накаркала. Я так засмотрелся на точеный, как у жены Гете, профиль Машкин, что зевнул и проиграл. Машу будто подменили. Даже Аня проснулась, хотя подозреваю, она лишь прикидывалась спящей.
-- Давай, давай, снимай, -- захихикали они в один голос.
Стыда я уже не ощущал. Более того, плоть, бунтовавшая моя, совершенно, как я отметил, успокоилась, так что стаскивая с себя последний атрибут своей одежды, чувствовал я себя абсолютно умиротворенно теперь, да вдобавок, мертвецки пьяным -- последние пятьдесят сделали свое мерзкое дело. Однако, взглянув на себя, принимаю как факт свою наготу и осознаю двусмысленность ситуации, тем паче, что девки, разглядев меня во всей неприкрытой красе, включающей и достоинства мои, отчего-то перестали вдруг пьяненько похохатывать и возникла пауза, весьма губительно действующая на интимность и превращающая ситуацию в патетическую.
Как и в других ситуациях, когда нет времени подумать, я действую не думая. Видя, какой пеленой покрыты глаза у девиц, и полагая, что на моих глазах пелена не менее густая, я просто прикидываюсь пьяным, и со словами:
-- Может еще по рюмочке? -- падаю на ближайшие к себе ноги, Полинкины ноги, носом как раз между ними, макушку же расчетливо располагая у нее на животе.
Положение было спасено. Очутившись лежащим в форме латинской буквы s, да вдохнув запах, исходящий от голого девичьего тела, к тому же в столь специфическом месте, понимаю, как много я выпил водки, и слышу смех сразу троих своих подружек, сопровождаемый обсуждением объявленной кем-то из них темы:
-- Вот напился то Митрофанка! Кажется, они обсуждали это целую вечность. Заботливая Анька даже очки с отяжелевшей головы моей стащила -- душечка. Я же сперва почувствовал себя довольно уютно, и, возможно, так и уснул бы, раздумывая о том, что веселого в моей голой спине, ягодицах и торчащих из под них пяток, но новая эмоция вдруг захлестнула меня с силой, сразу изменившей сложившийся порядок. Вдруг я почувствовал неудержимую тошноту и понял с ужасом, что меня сейчас вырвет, если я не поменяю свое положение. Оказаться блюющим мне совсем не хотелось, некрасиво это, -- я, во всяком случае, так считаю. Вот я и поворачиваясь набок, но тут обращаю внимание на руки свои. Они оказывается уже на бедрах Полинкиных оказались, отчего она податливо последовала за моим движением и плюхнулась на меня. Тошноту как рукой сняло, но другая напасть прибавилась, -- ведь теперь голова моя ни на чем не лежала, и я в поисках этого чего, а что-то я спиной голой своей ощутил, переворачиваюсь на другой бок. Губы мои уперлись во нечто сладко знакомое, но давно забытое. Я попробовал на язык, но не вспомнил, видимо, не распробовал, попробовал еще -- опять без результата, и лишь приоткрыв левый глаз вспомнил, увидев сосок груди женской. Интересно чей он, думаю, Машкин или Анькин? Полину я исключил, так как осознал, что именно она гладит мне сейчас голову и плечи, и еще осознал я, что продолжают они чувствовать себя хорошо, ибо смеялись они.
Где то вдали я услышал Машкин смех, Анькин же почему то был еле слышен и совсем необычен, как будто превращаясь в звук который я б счел забытым тоже, но увидев грудь я сразу звук этот вспомнил. Вспомнил я и то, где я слышал такое, и у кого видел. У Дашеньки моей. И вспомнив до мелочей как и когда я у ней все это видел и слышал, а было такое не раз, я совсем перестал замечать и то, что Полинка мне плечи теперь не только гладит, но и целует, что Анечка меня тоже гладит, и, обняв, к себе лапочка прижимает, Маша же тоже какими-то ласковостями занимается, но я их как-то косвенно и лишь на периферии тела своего ощущаю.
Ощущать я ощущаю, но в голове моей появляется нечто такое, что распространяясь по всему телу вполне могло бы напомнить порывистый ветер, или вернее морской прибой. Понесло меня куда-то. Открою глаза -- исчезнет это, закрою -- опять несет. Ощущение это знакомо каждому пьянице, ведь ради него люди и пьют. И вот я уже на спине лежу и вижу, что и Полинка футболку свою сняла, и целуются девчонки не только со мной, без движения как чурбан лежащим, но и друг с другом, а если глаза закрываю, вижу Дашеньку свою, но уже одного меня целующую, и не меня вихрь уносит, а американцев, англичан и мордоворотов всяких с лицами отчего-то типичными для разного рода жидовинов. Тело мое от поцелуев Дашуньки моей расслабляется, и руки как-то сами залезли под голову.
Это последнее воспоминание от вечера. Дальнейшее -- молчание, так как уснул я.
Нет. Не последнее это было воспоминание. Отчего-то запомнил я еще низкое ночное зимнее небо, лезшее в окна комнаты. Не знаю зачем и почему, но запомнил.
1993 ГОД 27 ЯНВАРЯ 10. 15
Проснулся я оттого, что меня трясли за плечи. Щурясь тяжелыми веками, вижу исполненные неподдельного ужаса глаза Полинки и Машки.
-- Чего? -- спрашиваю.
-- Ты глухой что ли, звонят же в дверь!
-- Ну так откройте, -- говорю.
-- Трезвей Овцеводов, ты же голый совсем, -- разумно и по-прежнему испуганно провозглашает Маша в унисон с резким и оттого мало приятным для гудящей моей головы звонком.
Тут только я осознаю, что лежу совершенно голый, хоть и заботливо укрытый покрывалом, да и подушка под моей неразумной головой присутствует. Надо вставать, блин, и кого принесло в такую рань, явно кого-то имеющего отношение к семье моей, иначе кто будет так долго и нахально звонить?
-- Вы то одетые уже вроде, -- говорю, и, бесповоротно открыв глаза, убеждаюсь, -- действительно одетые.
-- Ты не Овцевод, ты -- баран -- Митрофан, -- окончательно подводит черту Полина: звонки то сопровождаются тем, что кто-то ключом в двери копошится, -- а Машка добавляет: "Мы уже и завтрак приготовили".
-- Так это отец, -- говорю, -- пришел, -- Черт! Где мои штаны, футболка и очки?! -- ситуация складывалась малоприятная, представляю, как отец войдет и, обалдело осмотрев весь мой гарем и меня, многозначительно скажет: "Да-а, сынок..."
-- Вот же одежда твоя, у головы твоей, -- чуть ли не пихая мне ее под нос, шепотом орет Полина.
-- Открывайте, -- говорю, -- и выйдете, я же стесняюсь.
-- Вот идиот! -- это они, похоже синхронно сказали и, крутанув попами, вышли.
В коридоре слышались звуки, должные символизировать радость моих гостей по поводу знакомства с моим родителем, я же, резко откинув покрывало и сунув пятьдесят лет советскому футболу под подушку, впрыгиваю в джинсы и накидываю футболку с надписью Green up. Все это заняло секунды три, в годы своей спортивной молодости я за это время наносил семь-восемь ударов по макиваре, ударов достаточно сильных, интересно, сколько бы я сейчас их, и главное -- с какой силой успел бы нанести за то же самое время?
-- Ну, привет, сынище, -- открыв дверь, сказал папа.
-- С выздоровлением, -- говорю, -- а мы тут в теплой компании отпраздновали окончание сессии в Университете.
-- Ну-ну, -- говорит, и увидев две предательски пустые литровки из-под Столичной, добавляет с вызывающей такой ухмылочкой: "Да-а, сынок".
-- Чего сынок? -- спрашиваю, приняв вызов, простудились студентки от январских морозов, да и я захворал, вот и решили подлечиться. Не ложиться же в больницу, как некоторые.
-- Ладно, -- говорит, -- поесть то есть?
-- А то как же, -- отвечаю, -- победительниц конкурса на лучшую кухарку эСПебеГеу я здесь собрал. Вот сейчас пойду на кухню, пока ты переоденешься и дам руководящие указания, чтобы и на тебя заготовили завтрак.
Cказал и делаю ноги, взяв в охапку покрывало, подушку с сюрпризом и обе опорожненные бутылочки. Пошатываясь, дохожу до своей комнаты по коридору, оставляю это добро там, а сам иду на кухню, где лицезрею неулыбчивые почему-то лица красавиц.
-- Вы, -- говорю, -- кормить сироту собираетесь? Или властный взгляд отца моего, отставного полковника Советской армии, отнял у вас способность к воспроизводству пищи?
Каждая из девчонок разразилась в мой адрес ругательством, причем матерным, каковые на ноющую с перепоя голову мою не произвели никакого впечатления, ну и пускай я мудило, по мнению Полины, пускай мудак, согласно Машке, и пускай мудозвон, по версии Аньки.
-- Это ведь сейчас не актуально девочки, -- говорю, -- сейчас на повестке дня -- завтрак, а не определение моего социального статуса.
Такое спокойное, я бы даже сказал, академическое, начало моей утренней речи вызвало хохот их, я на него и рассчитывал, учитывая пережитый всеми нами ночной бардак, плюс холодный утренний душ от возвращения старика-отца.
-- Завтрак-то готов, -- первой справившись со смехом, Аня заявляет, -- но -- как, и главное -- что, будем мы сейчас говорить в присутствии папы твоего?
-- Известно что -- правду и только правду. Скажите, что ваша преступная группа, в составе трех девок-артисток, пользуясь слабостью голодающего студента, проникла в квартиру вышеуказанного, и, хладнокровно накормив его до отвала у последнего чувства реальности, подвергла несчастного студента сексуальным издевательствам и использовала в качестве предмета развлечений для запланированного вами преступного девишника. Думаете он поверит в такую чушь?
Девки вновь засмеялись, а Анька не выдержав, даже бросила в меня тряпкой для вытирания стола, но промахнулась, так как я пошатывался, а она была явно в состоянии аффекта от выпитого вчера и смеха своего.
-- Ладно, -- говорю, -- чего рамсы то тереть, кормите лучше, но сначала попить, попить дайте!
-- Надо же, -- продолжая смеяться, Анька говорит, -- сушняк нашего сироту мучит, на, пей чай, остыл он уже к счастью твоему.
Я жадно выхлебал здоровенную кружку чая, а затем налег на пельмени со сметаной, да приговаривал:
-- Девчонки, там из еды осталось еще что-нибудь, чтоб путь к сердцу отца моего вам проложить!
-- Осталось, -- говорят, -- щас проложим, это, -- говорят, -- вопрос техники.
-- Молодцы все-таки подружки у меня, -- думал я, -- вот бы и Дашенька такой же была хозяйкой, а то ведь у нее и в гостях, обычно, даже снега зимой не поешь, лишь спросит: "А из белья нижнего, нательного ничего не надо?" -- или, если совсем не в духе будет, прочтет лекцию о том, что мужчина в гости к любимой со своей едой должен приходить, и что она вообще готовить ничего не должна, а поесть ее в ресторан не плохо бы сводить, там и сам заодно поем.
Состряпали они отцу, я доел и позвал его на кухню, мы же всем скопом отправились в комнату, которую по старой привычке у меня в семье именуют детской. Там и сидим, я -- страдая от ломоты в голове, девки -- обсуждая планы на день, и осмысляя достоинства мои, а именно: как быстро я, однако, напиваюсь, и какой я оказывается бесстыдник и ловелас. Затем, подобрал я книги для студенток: предателей -- Гордиевского и Суворова-Резуна, и героев-разведчиков -- Филби и Молодого.* Рассовали они их по котомкам своим, собрались, расцеловали меня в щеки и ушли, продолжая смеяться и пообещав вернуться ко мне, страдальцу, в трудную для меня минуту.
* Достоверно можно сказать, так как я сам видел эти книги в библиотеке Овцеводова, что упоминается книга "История КГБ" Олега Гордиевского, офицера Первого главного управления (ПГУ) КГБ, перебежавшего к англичанам. В описываемое время перевод этой книги вышел в России. Прочие книги, по-видимому: "Аквариум" Виктора Суворова, офицера Главного разведуправления, сбежавшего на запад и "Моя тайная война" советского разведчика Кима Филби, хотя возможны и варианты. Что именно из произведений офицера ПГУ Конрада Молодого (или о нем) дает девушкам Овцеводов сказать трудно, ибо наше общение с автором записок редко затрагивало вопросы новейшей библиографии.
Закрыл я дверь за ними, послушал их смех на лестничной площадке, пока они лифт ждали, покурил в ванной, и побрел в комнату свою, отсыпаться.
ИСТОРИЯ ОВЦЕВОДОВЫХ*
* Данная сюжетная линия представляет собой сильнейшим образом сокращенный и адаптированный компендий Овцеводова, из коего я выбросил научный аппарат, сложные филологические построения, а также совсем баснословные и ни на чем не основанные фрагменты. Естественно, при сокращении я учитывал лишь свои предпочтения и рассуждения о том, что интересно будет читателю, а что нет. Вообще же в полном виде эти изыскания Митрофана недурно было бы издать отдельной книгой, однако я по собственному опыту знаю, что это пустое дело, так как никакой прибыли не принесет, а лишь огромные хлопоты.
Овцеводовы, или вернее Барановы -- древний род. Традиционно все ветви своего генеалогического древа они сводят к одному корню -- латинским Овиниям, одному из наименее известных историкам, однако весьма влиятельному в Риме всадническому роду. Фамилия Овцеводов -- Овиний -- в римской истории довольно поздняя. Более известен ее древний вариант -- Овидий, первоначально же Овцеводовы даже Барановыми не именовались. Называли их просто -- Овии, то есть Бараны. Надо сказать, что древность рода Овиниев была общепризнанной и никогда никем не оспаривалась. Варрон, например, даже намекал на то, что главной опорой основателя Вечного города Ромула были два пастушеских рода -- Овиниев и Тавриниев. Последних, впрочем, он ставил несколько выше, говоря о том, что именно быку или корове поручалось намечать места для постройки римских стен и ворот. Так или иначе, но старейшее установление квиритов обязывало платить штрафы волами и овцами, а первые выбитые в Риме монеты помечались изображениями составивших состояния этим родам животных.
Иначе римляне животноводство и не рассматривали. Скрофа говорит ясно, -- фундамент всякому состоянию -- скотина. Однако первыми это поняли именно Овинии, о чем безапелляционно заявил Тит Помпоний Аттик -- из диких животных первыми были пойманы и приручены человеком овцы.
За заслуги Овиниев и Тавриниев древние начали вести счет двенадцати знакам зодиака с главных животных -- Овна и Тельца, -- ставя их даже впереди Аполлона и Геркулеса, которые следуют за ними под именем близнецов.