Борис Алферьев : другие произведения.

Пленник Мифа. К1ч3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  
  Часть третья
  ТЕНЬ ГЕРОЯ.
  
  
  Отныне вчерашняя ночь превращается в век.
  Бессмертный Вояка врастает в сплетенья времен,
  Живые похожи на мертвых, вокруг -- гарь да снег.
  За снегом -- ни голос, ни тишь, и не явь, и не сон.
  Бессмертный Вояка свой реквием прячет в карман,
  В котором есть женщина, спички, дожди и Звезда,
  Полночный Бродяга -- злосчастный герой и смутьян,
  Исписанный лист, и скульптура из крови и льда...
  Бессмертный Вояка вернется в свой город седым,
  Прошедшим дом скорби, вокзалы, любовь и войну,
  Осмотрится, и зашагает, закутанный в дым,
  По лестнице каменных дней в непростую страну.
  Бессмертный Вояка венчает бессмысленность дня --
  Он просто -- незванный -- пришел погостить в нашу тень,
  Он -- Вечность, он тихо уйдет, не смеясь, не стеня,
  Он -- где-то забытый наш символ, а мы -- его день.
  Зеленые свечи рвут Прошлого сонную гарь,
  Весна растворяется теплым бездумным дождем;
  Вояка, который есть Сам Себе Воин и Царь,
  Пьет водку как воду, и в воздухе чертит свинцом.
  И плачут солдаты на крик с ноября по апрель
  Когда он их мучит прицельным и плотным огнем,
  И девок швыряет в окно -- из постелей в метель,
  И... кошка мурлычет, уютно укрывшись хвостом.
  Они плачут, сбиваясь в колонны по два и по три,
  Чтобы учиться у Ангела Бездны добру,
  Чтобы в оттаявших лужах пускать пузыри,
  Чтобы могильной вороной кричать на ветру,
  Те солдаты, которым не надо ни есть ни спать --
  Бессмертные...
  
  
  
  Налайхин. 4 января 1921 года.
  
  Вернувшись из гостей в дивизию, генерал фон Унгерн приказал сниматься с лагерей, и демонстративно, на глазах у китайцев, перебросил полки на Налайхин, осадив Ургу со стороны священной горы Богдо-Ула. Расчет барона оказался вполне точен и остроумен: по священной горе китайская артиллерия так и не решилась открыть огня, зато китайцы, ожидавшие, но так и не дождавшиеся на голову барона огня небесного за вопиющее кощунство, перепугались и того пуще, что дало Унгерну еще по меньшей мере сотню очков вперед. Барон совершенно спокойно хозяйничал под городом, а китайцы, помирающие со страху, производили из него не то бога, не то дъявола. А уж среди монголов слухи о божественной сущности барона распространились и того пуще, и приток добровольцев в дивизию весьма и весьма возрос, особенно после того, как стало известно о том, что Унгерн прямо запретил всем своим православным, католическим, и лютеранским офицерам и нижним чинам праздновать Рождество.
  Внешне барон чувствовал себя отлично, был весел, попивал чай, и делал даже (о редкость!) довольно благодушные замечания приближенным офицерам. В этот день всем было спокойно, и даже на дереве никто не сидел, хотя этот вид ареста обычно применялся в дивизии ежедневно -- жертвы тирании генерала находились всегда.
  В конце дня к караулу, который был поставлен возле шатра-ставки, подошел Белецкий, и найдя караульного офицера, предстал перед ним, и сухо поздоровался.
  -- Вы зачем? -- спросил щеголеватый капитан.
  -- К его превосходительству.
  -- Его превосходительство вызывал вас?
  -- Нет, не вызывал.
  -- Его превосходительство отдал приказание никого не принимать. Он отдыхает.
  -- Я по неотложному делу.
  -- Это не имеет значения. Доложите начальнику штаба генерал-майору Резухину.
  -- Послушайте, капитан, -- прищурился недобро Белецкий, -- Меня абсолютно не интересуют ваши замечания, а уж тем более -- советы от всей души! Я доложил вам, что явился к его превосходительству по неотложному делу, и ваше дело -- пойти и доложить ему об этом, но никоим образом не разглагольствовать!
  -- Не имею возможности, господин подполковник. Имею приказ.
  -- Да поймите же вы, -- гораздо мягче сказал Белецкий, -- Для контрразведки не существует причин вроде "его превосходительство отдыхает", и не существует начальников штабов тогда, когда требуется командир! Поймите вы это! Мне очень нужно видеть генерала!
  -- Да рад бы служить, но вынужден повторить, что его превосходительство вас не примет, -- невозмутимо отчеканил капитан, ничуть не тронутый мягким обращением Белецкого.
  Белецкий это заметил, и тут же мягкое выражение его лица сменилось зловещей ухмылкой, кошачьи глаза сощурились, а рот тихо прошипел:
  -- А не пожалеете вы об этом, а?
  -- Что?
  -- Да вот то, что я ведь могу начать поднимать вопросы о темных пятнах в вашей биографии. У себя. Это будет похуже, чем сутки на салинге, которых вы так опасаетесь теперь! Так что, может лучше просто пойти и доложить о моем визите генералу?
  -- Вы что же, угрожаете мне?
  -- Угрожаю, -- откровенно, и без сожаления признал Белецкий, -- Жить стало трудновато! Так как мы с вами решим? Смею вас уверить, генерал меня принять не откажется. Да, вы добавьте, что дело строго конфиденциальное, и требует немедленного решения его превосходительства.
  Капитан пожал плечами:
  -- Да хорошо же, я доложу! Но не пеняйте, если он прикажет вам передать то, о чем я вас уже уведомил.
  -- Хорошо, на вас пенять я не буду, -- Белецкий козырнул капитану и отвернулся.
  Капитан снова пожал плечами, и отправился докладывать, а Белецкий в ожидании стал прохаживаться возле шатра, нервно похлестывая себя плетью по грязному сапогу.
  Несколько минут спустя к Белецкому вышел Ильчибей. Белецкий же, видя Ильчибея, приветственно поднял руку:
  -- Ба, сотник! Как себя чувствуете? Выздоровели?
  Ильчибей широко улыбнулся, обнажив белые зубы:
  -- Господин подполковник Белецкий! С чем пожаловали?
  -- Вижу -- выздоровели, -- осклабился Белецкий, -- Ну и славно. А что, его превосходительство действительно не принимает?
  -- Да, но если вопрос особой важности, как вы говорите, то... В общем, я желал бы знать, что именно вы хотели бы ему сообщить. Вкратце, разумеется.
  Белецкий не удивился, но искусно изобразил удивление:
  -- Я, кажется, уже имел честь докладывать, что разговор этот -- конфиденциальный.
  -- И совершенно напрасно вы, господин подполковник, упрямитесь -- моих ушей все равно не минет.
  -- Да, но зато не минет наверное и ушей генерала...
  -- На что это вы намекаете, господин подполковник? -- весело засмеялся Ильчибей, который, будучи фаворитом барона, держал себя со всеми старшими офицерами как с равными, и уж такой завелся порядок, что никто не имел смелости поставить наглого адъютанта на место.
  -- Именно на то, что вы подумали, -- вернул улыбку Белецкий.
  -- Ну хорошо, пойдемте. Сдавайте оружие.
  -- Как?
  -- Оружие ваше сдайте караулу.
  -- Шашку тоже?
  -- Нет, только огнестрельное.
  -- Это что, новые фантазии полковника Бурдуковского?
  -- Нет, распоряжение его превосходительства.
  -- Извольте, -- сказал Белецкий, и показал Ильчибею свои маузер и дрейзе.
  -- Больше нет? -- спросил Ильчибей.
  -- Да откуда? Никогда, верно, не лишне, чтобы офицер имел огневую мощь стрелкового батальона, только тяжеловато будет с таким грузом. Больше нет. Есть нож для метания. Тоже отдать?
  -- Я уже, кажется, говорил: сдать надлежит только огнестрельное оружие. Насчет холодного никаких распоряжений не было. Тем более, что не хочется создавать у вас впечатление, будто бы вас разоружают, словно арестанта. Холодное можете оставить при себе. И вот что: вы что, специально игнорируете полевую форму нашей дивизии? Смотрите, у вас еще есть время переодеться.
  -- Нет у меня времени, к сожалению.
  -- Смотрите! Будет жаль, если его превосходительство...
  -- Вам-то что?
  -- Ну как же? Жаль вас будет. Однако, идемте. С моим присутствием вам придется примириться. Генерал не отпускает меня ни на минуту при посторонних, и хоть это мне затруднительно после болезни...
  Шутка произвела должное действие: Белецкий улыбнулся.
  -- Так, стало быть, вас все еще беспокоят последствия? Ну а если все-таки очень приспичит? Тогда как?
  Ильчибей развел руками:
  -- А как прикажете. Впрочем, при его превосходительстве теперь присутствуют еще трое телохранителей.
  -- Целая аудитория! -- буркнул Белецкий, -- Вот так да!
  Унгерна Белецкий застал сидящим в китайском халате, и пьющим монгольский чай. Барон даже не удосужился приподняться при приходе Белецкого, а только сощурился в его сторону, слова приветственного не сказав, чем опять напомнил графу монгольского хана, который явно начал подменять собой русского генерала. Впрочем, Белецкий, который видал Унгерна и раньше, заметил-таки: что-то все же изменилось в бароне за последнее время, почти неуловимо, но изменилось. И Белецкий мог считать свое дело сделанным, он мог теперь же уйти -- свою миссию он выполнил.
  -- Вы желаете сообщить нечто важное? -- спросил наконец Унгерн своим несколько высоким и чистым голосом.
  -- Точно так, ваше превосходительство. Разрешите изложить?
  -- Почему вы не обратились к вашему начальству?
  -- Ваше превосходительство, дело в том, что то, о чем я осмеливаюсь вам доложить, не входит, в принципе, в круг интересов собственно контрразведки, так как речь идет о казнокрадстве, хотя... здесь можно говорить так же и о военном преступлении, так как наносится значительный ущерб боеспособности солдат и офицеров дивизии в непосредственной близости от театра военных действий. Исходя из сказанного...
  -- Короче!
  -- Речь идет о хищениях и прочих злоупотреблениях со стороны начальника продовольственного снабжения при интендантстве дивизии. Поименованный начальник -- полковник Ким...
  -- Сколько он украл?
  -- В общей сложности размер прибылей, полученных им от незаконных финансовых махинаций с восемнадцатого года составляет до пяти мильонов французских франков, положенных на счета во французских банках переводами через банк в Харбине, ваше превосходительство.
  Унгерн жестом остановил Белецкого, и коротко бросил Ильчибею:
  -- Бурдуковского ко мне! -- а потом отнесся и к Александру Романовичу:
  -- Почему одеты не по форме?
  Александр Романович осекся, и изумленно вытаращил глаза.
  -- Вынужден вас наказать. Напомните мне об этом после... -- и Унгерн снова налил себе чаю, всем своим видом давая понять, что продолжать разговор без Бурдуковского бессмысленно.
  Белецкий продолжал стоять навытяжку, мысленно желая Унгерну провалиться в тартарары.
  Тем временем явился и Бурдуковский, который почти единственный обладал правом вести себя у Унгерна свободно и даже развязно: слишком много крови связывало его с бароном для этого.
  -- Это кто там украл пять мильонов? -- громко обратился Бурдуковский к Белецкому, поприветствовав генерала.
  -- Полковник Ким, господин полковник. Собственно, я могу понять, что это не особенно много, но в принципе...
  Бурдуковский расхохотался:
  -- Вот это немного! Дал бы мне кто-нибудь пять мильонов французских франков!
  -- Куда уходят эти деньги? -- поинтересовался Унгерн.
  -- В Харбин, ваше превосходительство.
  -- Как они туда попадают?
  -- Да, и как он скрывает недостачи в дивизионной казне? Тут ведь должны быть серьезные дыры в отчетности? -- добавил Бурдуковский.
  -- В Харбин деньги попадают просто -- путем тайниковой передачи, -- разъяснил Белецкий, -- Тайники изымают, по-видимому, члены его семьи, а семья у него большая -- целый клан. Как точно у них это установлено, мне пока неизвестно.
  -- Мне это станет известно, -- обнадежил Бурдуковский.
  -- Теперь отвечу на ваш вопрос, господин полковник: тут все дело в том, что хищений из дивизионной казны в доходах полковника Ким самая малая доля -- около трехсот тысяч в общей сложности. Кроме этого Ким дает в рост, но это тоже не великая прибыль. Ким так же, словно сатрап, обложил определенным оброком нижних чинов, но и это -- не основной прибыток. Основная масса денег выручается от тайной торговли опиумом, который распространяется в основном среди нижних чинов. От этого я, собственно, и зацепился за полковника Ким, когда взял монгола с опиумом -- еще в Манчжурске.
  -- Опиум? -- вскричал Унгерн.
  -- Точно так, ваше превосходительство.
  -- Мне никто не докладывал... что мои солдаты курят опиум!
  -- Они не курят его, ваше превосходительство, они его жуют. Это ханка, то есть низкокачественный сырец на бинтах. Кусочки бинтов жуются...
  Унгерн известием оказался настолько возбужден, что пострадала даже его знаменитая, известная повсюду лаконичность:
  -- Насколько сильное это вызывает опьянение? Отвечайте, Белецкий!
  -- Весьма значительное, ваше превосходительство. В сон человек при этом не впадает, однако, может испытывать галлюцинации... все зависит от дозы. Но жующие опиум солдаты едва ли могут отвечать за свои действия в боевой обстановке, или в караулах.
  -- Так точно, -- вмешался Ильчибей, -- Я не раз замечал, что нижние чины жуют что-то на марше, и даже в караулах. Я тоже подозревал нечто подобное, но не решался...
  -- Что?!!
  -- Я не решался доложить вашему превосходительству, до тех пор, во всяком случае, пока мне не представится возможность прояснить все обстоятельства...
  Унгерн зло усмехнулся:
  -- Надо было решиться. Бурдуковский! Повальный обыск. Каждому, у кого будет обнаружен опиум -- до ста плетей.
  -- Ваше превосходительство! -- стал возражать Белецкий.
  -- Что? Молчать!!!
  -- Ваше превосходительство, -- настоял Белецкий, -- Я бы все же попросил вас отложить все это на несколько дней.
  -- Что такое?
  Ильчибей послал Белецкому предостерегающий жест, но Белецкий предпочел его не заметить.
  -- Это нарушило бы все мои планы, ваше превосходительство. При первых признаках обыска, или чего-нибудь в этом роде, Ким немедленно положит свои ценности в казну -- у него и украдено ровно столько, чтобы в случае положить в эту дыру активные средства, и тогда мне к нему не подступиться. А опиума у него на руках уже, наверное, нет. И получится что у меня нет доказательств.
  -- А сейчас у тебя они есть? -- язвительно поинтересовался Бурдуковский.
  -- Конкретных -- нет пока. Вернее -- нет повода для ареста. Но я его жду со дня на день. Сам Ким мне этот повод предоставит: скоро он будет закладывать очередной тайник.
  -- А почему ты, Белецкий, в этом так уверен?
  -- Они ждут штурма города. Поэтому торопятся. Ну и... агентурные данные, так сказать.
  -- И Ким будет прятать ценности именно здесь?
  -- Это очень вероятно. И я хочу взять полковника Ким с поличным, ну, а если его превосходительство прикажет, можно оставить на месте тайника и засаду. Таким образом мы сможем взять всю банду.
  Унгерн немного подумал.
  -- Согласен, -- наконец сказал он.
  -- Сам будешь этим заниматься, -- утвердил Бурдуковский.
  -- Виноват, только отчасти. У меня масса других дел, у меня нераскрытый агитатор, раздававший казакам свежие листовки, у меня...
  -- Меня это мало беспокоит, -- возразил Бурдуковский, -- Ты, Белецкий, кашу заварил, ты и расхлебывай. Людей я тебе дам. Или ты не возьмешь?
  -- Не возьму, господин полковник, -- в тон Бурдуковскому отозвался Белецкий, -- У меня есть свои. Я их предпочитаю, поскольку люди эти стоят моего доверия... в данном случае.
  -- Изволишь не доверять моим людям, так тебя понимать?
  -- Прошу прощения, но я предпочитаю не доверять вообще никому. Но поскольку один в поле не воин, я найду людей, у которых точно нет и не может быть общих интересов с полковником Ким. Ваши люди могут наблюдать за моими, но и только...
  -- Хочешь сам все из него выколотить? -- сообразил Бурдуковский, -- Давно я хочу, чтоб ты у меня служил! Нет уж, он мой, вот что. Как только ты его возьмешь, он сразу должен быть доставлен ко мне, минуя тебя. А то я тебя знаю... Возражения?
  -- Нет возражений. Как угодно, господин полковник.
  -- Еще бы они у тебя были! -- усмехнулся Бурдуковский, -- Я бы точно тебе показал, где раки зимуют!
  -- Благодарю, -- усмехнулся в ответ Белецкий.
  -- Я тебе поблагодарю! Тебя могила только и исправит! И будь так любезен к вечеру завтрашнего дня представить мне полный отчет обо всех хищениях и махинациях Кима, включая касающиеся армейской казны, и продовольствия. Должны быть указаны так же партнеры Кима. Все отчеты начисто, и разборчивым почерком. Будем учинять полевой суд!
  Это была уже подлость -- Бурдуковский прекрасно знал, что канцелярию всякую Белецкий ненавидит смертной ненавистью, да и пишет как курица лапой, знал так же и то, что Белецкий никому не доверит копирование документов, и будет-таки мучиться сам, проклиная все и вся. Белецкий поэтому послал Бурдуковскому удивленный взгляд, но, на его беду, Бурдуковский говорил вполне серьезно.
  -- Все у вас? -- спросил Унгерн.
  -- Точно так, ваше превосходительство, -- кивнул Белецкий, -- Вы еще приказали напомнить вам о...
  -- Помню сам, -- Унгерн пожевал пустым ртом, -- Три дня строгого ареста. Когда Ким будет висеть. Ясно?
  -- Точно так, ясно, ваше превосходительство.
  -- Идите. Сотник! Проводите.
  
  
  -- И черт вас дернул не послушать моего совета, -- огорченно сказал Ильчибей, когда оба вышли, -- Знаете, мне очень жаль. Или вы принципиально не признаете свастику на погонах**?
  -- Свастику признаю, -- сказал Белецкий, -- У меня самого мундира нет.
  -- Могу помочь найти, -- предложил Ильчибей.
  -- Благодарю.
  -- Получите ваше оружие, прошу. Да в сущности вы дешево отделались -- всего-то трое суток. Ведь не на льду... Ну, посидите на дереве, да и все дела. К тому же вас не привяжут, особых указаний от генерала не было, и не будет -- это я позабочусь, а самовольно -- никто не решится, так как вас боятся...
  -- Не все. Калмыки не боятся.
  -- Боятся, боятся, уверяю вас, -- засмеялся Ильчибей, -- Просто виду не подают. Восточная скрытность.
  -- Очень может быть, что и так. Хотя я не понимаю, с чего им-то меня бояться? Странно, но факт: ни разу еще не имел чести драть шкуру с калмыка.
  Ильчибей наконец расхохотался в голос:
  -- Как-как вы сказали? Еще чести не имели шкуру драть? Эх, милейший вы человек, Александр Романович, право! Понятно теперь, почему все офицеры шарахаются от вас словно от огня. Да-с, когда отделаетесь, милости прошу ко мне. С меня выпивка. Это затем, чтобы я не чувствовал себя виноватым перед вами, а то запомните, и как-нибудь сдерете и с меня шкуру.
  Белецкий удивленно наклонил голову:
  -- Шкуру? С вас? А чем грешны? Или это -- шутка?
  -- Да разумеется шутка, Александр Романович! Чем я могу быть грешен перед вами?
  -- А шутки у вас!
  -- Полно, Александр Романович, не обижайтесь же! Что ж, я объяснюсь: я считаю себя виноватым в том, что не отговорил вас от посещения его превосходительства в таком виде, и не хочу быть в долгу. Я вообще не люблю быть в долгу ни перед кем.
  -- Не хочу и я обижать вас, сотник, -- ответил на это Белецкий, -- А потому не отказываюсь... Там посмотрим.
  -- Что -- посмотрите?
  -- Как, когда, и где.
  -- А! -- улыбнулся Ильчибей, -- Это уж вы позвольте мне решать.
  Белецкий тем временем стал проверять магазины своих пистолетов.
  -- А что это вы патроны пересчитываете? -- обратил внимание Ильчибей.
  -- Именно пересчитываю -- все ли на месте.
  -- Да кому они нужны!
  -- Нужны уж, я думаю -- у меня все пули золотые.
  -- Это отчего же? Золота вам некуда девать?
  -- Нет, для лучшей точности и дальности стрельбы. Усиленный заряд и золотая пуля. И это не раз спасало мне жизнь. Честь имею, сотник. Не скучайте тут без меня. Капитану Герасимову мои извинения, -- Белецкий коротко кивнул, и отправился восвояси.
  
  
  К ночи ближе к полковнику Киму явился есаул Зыков.
  -- Плохи дела, господин полковник, -- начал Зыков, -- Говоря откровенно, мы с вами оказались в большом говнеце-с, извините. Впрочем, это более вы, нежели я.
  -- Что ты душу тянешь? Говори! -- поморщился Ким.
  -- К генералу, видите ли, явился Белецкий, и обвинил вас в казнокрадстве и торговле опиумом. Жди теперь обысков.
  -- Как?! -- Ким так и подскочил с места.
  Зыков красноречиво развел руками:
  -- Очень просто. Если у вас найдут ценности, а уж тем более опиум, то вы можете считать себя приговоренным.
  -- Этот мерзавец Белецкий... он назвал только меня?
  -- Только вас. Но ведь стоит размотать этот клубок, так сразу и другие головы полетят. Барон в бешенстве.
  -- И откуда тебе это известно?
  -- У меня есть свои источники сведений. Я на это денег никогда не жалел.
  Ким схватился за голову, и принялся раскачиваться из стороны в сторону.
  -- А я говорил -- не ссорьтесь с Майером, -- морщась, продолжил Зыков, -- Что, не могли отдать ему денег? Они ведь даже без процентов спросили.
  -- Да есть у меня четырнадцать тысяч долларов, Михаил Афанасьевич, есть! -- закричал Ким, едва не плача от страха, -- У меня и тридцать тысяч есть! Но они мне были крайне необходимы именно теперь -- как раз подворачивалось одно крайне выгодное дело! Ну и решил я, что отдам им потом, подождут, не облезут! Когда деньги обернулись бы, я отдал бы их без слов, так им и объяснил... Но сейчас я не могу им дать ни гроша, ну не могу, понимаешь ты это?
  -- Понимаю, что непонятного. Да только Майер со товарищи этого понимать не желают. Знать надо было, что в такие игры нельзя играть с этими палачами! Вот, вы уж доигрались, и теперь для всех нас беда будет. Всех вы под монастырь...
  Ким жестом остановил Зыкова, и крепко задумался.
  -- Палачи, говоришь? -- подумав, начал он, -- Палачи, значит? Ну а если мы скажем нашим людям? В смысле...
  Зыков невесело рассмеялся:
  -- Это, конечно, дело ваше, да только ничего они не сделают, по моему мнению. Белецкий свое дело знает. Тут себя надо спасать. Бурдуковский клянется вас повесить, но он же сказал, что повесит Белецкого, ежели у вас ничего не найдут при обыске. У него доказательств-то нет...
  -- Мерзавец! -- скрипнул зубами Ким.
  Зыков пожал плечами.
  -- Вы, чем ругаться, лучше озаботьтесь тем, чтобы у вас ничего не нашли.
  -- И что ты мне предлагаешь? Выбросить все это? Камни, золото, деньги? И опиум? Ты все это возьмешь на хранение?
  Зыков энергично замотал головой:
  -- Извините, нет. У меня и своего довольно. Ведь и меня могут начать трясти. Но я уж все камешки и денежки собрал, и закопал в тайник, и черта с два у меня теперь найдут хоть что-нибудь.
  -- Да? -- иронически усмехнулся Ким, -- Клады зарываешь, как капитан Кидд?
  -- А что прикажете делать?
  -- И давно зарыл?
  -- Только что оттуда.
  -- А если тайник твой найдет какой-нибудь несчастный кочевник?
  -- Что же, значит, судьба его стать счастливым ханом. Только это так же вероятно, как найти иголку в стоге сена. Или вы верите, что их колдуны и действительно могут отыскивать клады?
  -- Лоза часто указывает на золото в земле, так же, как и на воду, это я сам видел.
  -- Да все едино, дело того стоит. Жизнь мне дороже. А вот опиум я вам принес. Вы его мне давали, вы и получите, как-никак он ваш. Вот-с, благоволите получить полным весом. -- и Зыков протянул Киму мешочек.
  -- Да куда мне его теперь?
  -- Повторяю, лучше всего положите в тайник. Или как сами знаете. Честь имею, -- Зыков поклонился с превышенной учтивостью, и вылез вон из палатки.
  -- Пес! -- шепнул ему вслед Ким, -- Какая у тебя честь! За шкуру свою трясешься!
  Зыков, обладавший тонким слухом, разобрал этот шепот, улыбнулся, но возвращаться не стал.
  Когда он шел до своей палатки, к нему подошел Майер, и тихо спросил:
  -- Сказал?
  -- Сказал, -- так же тихо ответил Зыков.
  -- Ну и отправляйся спать спокойно -- тебе ничего не будет. Сколько ты нажил на наших деньгах?
  -- Десять тысяч.
  -- Лучше, чем ничего. Пусть будет двадцать, послезавтра. Десять вернем назад не позже, чем через три месяца.
  -- Хорошо.
  -- То-то. А обманешь -- сам знаешь, что с тобою будет.
  -- Этого мне могли бы и не говорить, Майер! -- обиделся Зыков, -- По-моему, каждый знает, что со мною можно иметь дело!
  -- Убирайся вон, честный коммерсант! -- засмеялся Майер, -- Твоя честность известна именно что только нам! И нечего прикидываться овечкой! Если ты -- сволочь, то имей мужество гордиться этим, и неси это как знамя! А не то погибнешь раньше своей безоблачной старости!
  -- Ну, это как сказать, -- подумав, ответил Зыков, -- Я еще всех вас переживу, я думаю.
  -- Да переживешь, как не пережить, -- рассмеялся Майер, -- Не волнуйся. Будь здоров пока что. Если что, обращайся ко мне. Поможем.
  -- Это уже разговор, -- обрадовался Зыков, -- Тогда -- удачи вам, Майер.
  -- Всего наилучшего, -- распрощался и Майер, сладко улыбаясь.
  
  
  Покончив с Зыковым, Михаил Майер отправился искать Белецкого, да вот беда: в юрте, где Белецкий и квартировал, и отправлял служебные обязанности, его не было, и никто там точно не смог сказать, где же Александр Романович находится.
  Тогда Майер, несколько поразмыслив, прошел к бивуаку штурмового полка, в котором в этот час никто и не думал спать: прочие уже потихоньку поваливались, но в полку Голицына привыкли вести ночную жизнь, так как и в бою действовали по преимуществу ночами, исключая, разве, большие сражения. Так повелось потому, что полк был предназначен Унгерном для разведок, диверсионных операций, и внезапных ночных налетов.
  Казаки сидели у костров и варили себе кашу -- от холода всем хотелось есть, раз уж ничего не было выпить. У одного из костров затеивалось что-то вроде скандала, и Майер, недолго размышляя, подошел:
  -- Стать! Что еще у вас здесь за хреновина?
  Бородатый вахмистр Башлаев вытянулся перед Майером во-фрунт:
  -- Да вот, ваш-скаблагородие, это самое... Миколашка Пластун-то сало имеет, а для артели, для обчества тоисть, не желает это самое сало в кашу давать. Ко мне пришли, однако. Я и разумею: может, это, по сусалам ему, виноват, ваш-скаблагородие, на дурном слове?
  -- Нахуячить! -- дополнил кто-то из темноты, не обинуясь офицером -- обнаглел, видно. Впрочем, было это дело привычное -- лаялись как сапожники все, и казаки, и офицеры, ничуть уже тем не смущаясь, и друг перед другом даже щеголяя.
  -- Отставить, обормоты, мне эту деятельность! -- засмеялся Майер, -- Что, больше мяса нет ни у кого? Вчера сколько выдали?
  -- То ж по довольствию, -- загудели казаки, -- То мы вечор и приели.
  -- Я не о том. Что, заготовленного нет?
  Башлаев крепко почесал голову под шапкой:
  -- Да вяленое-то есть, ваш-скаблагородие господин ротмистр, а только вот что: вяленое мы подожжем жрать-то, оно, однако, дольше лежит. А того мяса, что нады давали, тоже ж маленько зажуковали, это ж ясно... Нам интьдант так сказал...
  -- На интенданта не мне жалуйтесь, а командиру полка. Я с интендантом водки не пил... Ну ладно, что теперь? Ко мне Пластуненко, да живо!
  -- Слушаю, ваш-скаблагородие, -- радостно гаркнул Башлаев, но никуда не пошел, а во всю мощь своей сибирской глотки рявкнул через стан:
  -- Эу, Пластун! Сюды давай!
  -- А по мне -- мать твою еб, Башлаев, -- отозвался сварливый голос, -- Срать бы мне на вас на всех хотелось. Не дам сала!
  Майер захохотал, так как прозвучало это крайне комично.
  -- Ага! -- изумился Башлаев.
  -- Вот так! -- поддал Майер жару, и с интересом стал ожидать реакции Башлаева -- де прояви, вахмистр, волю, и командирские таланты, давай, знай!
  Башлаев зафыркал, словно еж, на которого наступили сапогом:
  -- Ф-фэ-э! Тебе чего, дурачок родимый, жить надоело? -- отфыркавшись, Башлаев обрел голос еще более густой и грозный: -- На лед захотелося? Али шомполов? Ко мне бегом арш! Тебя зовут их скаблагородие господин ротмистр!
  Казаки дружно загоготали, радуясь чужой оплошности -- что не своя, чужая.
  -- Ну, Миколай, жопу теперя побереги, знай мудило что богу мило! Допизделся голубок!
  Пластуненко подошел, понуря голову.
  -- Осмелюсь доложить, ваше скаблагородие, младший урядник Пластуненко.
  -- Что -- Пластуненко? Службы не знаешь?
  -- Так точно: младший урядник Пластуненко явился.
  -- Явился? Яйцы-то не забыл? -- снова загоготали казаки.
  -- Отставить хаханьки! -- громко приказал Майер казакам, и отнесся далее уже к одному Пластуненко:
  -- Вот что, голубчик: сало вы немедленно отдадите в общий котел.
  -- Мое же, ваше скаблагородие! -- запротестовал Пластуненко.
  -- Сало вы отдадите в общий котел, -- терпеливо повторил Майер, -- Непонятно? Если непонятны такие простые вещи, так я вам устрою такую сладкую жизнь, что вы первый встречный по пути лесок не минуете -- пойдете, и на первом же суку удавитесь. Это вам ясно?
  -- Так точно, ваше скаблагородие.
  -- То-то. Уж будьте так любезны, голубчик. Башлаев! Мне кусок сала и пареный сухарь. Водка есть?
  -- Ну а как же, ваш-скаблагородие, для вас, однако, завсегда отыщется!
  -- Давай сюда. Да вы садитесь, -- пригласил Майер, и, когда все расселись вокруг него, продолжил:
  -- Вот что. Садитесь-ка поближе, да слушайте получше, что я вам скажу, -- он выпил, закусил, и тихо заговорил, скаля зубы: -- Сегодня чтобы всю ханку, что имеете -- в огонь! А то завтра пожалеете, что на свет родились! Кому не понятно?
  -- Да ясно, ваше выскоблагородие, -- ответил казак Михалыч, самый среди казаков уважаемый, -- А кому ишо обсказать ето?
  -- Никому и ничего. Дальше вашей и третьей сотен это пойти не должно, но чтобы в вашей и в третьей -- ни од-но-го! Убью лично, если кому соли на хвост насыплят. Вопросы будут?
  -- Никак нет, ваш-скаблагородие, не будет вопросов. Лично проверю енто дело, -- пообещал вахмистр Башлаев.
  -- Вот так. И не шумите здесь особо, -- Майер поднялся, поправил длинный драгунский палаш, и хотел было отправиться дальше, но спохватился, и вернулся к казакам:
  -- Да, чуть было и не забыл. Кто из вас видел подполковника Белецкого?
  -- Ась? -- переспросил Михалыч, -- Да, видел я его, как же. Вон тама вон, где костерок горит, тама вон он и сидит.
  -- Что это он -- на отшибе сел, и костерок палит?
  -- А ентого не могу знать, ваше выскоблагородие.
  -- Он один?
  -- Никак нет, не один. С им монгол какой-тась.
  -- Монгол? -- Майер снова присел, -- А что за монгол? Наш?
  -- Не, не наш, однако.
  -- Так быть может тот, что с солончаков, нет?
  -- Да што я его, разглядывал, ваше выскоблагородие? Не знаю я, и видал-та мельком. Его выскоблагородие господин подполковник как тольк меня увидали, так и послали куда подале черным матом, так я уж там и не появлялси боле.
  -- Ах так? Ну, Михалыч, бог бы с ним. Если будут меня искать, то я туда, к Белецкому пойду. Ясно?
  -- Так точно, ваше выскоблагородие, ясно. Ежели чего, так я так и передам.
  
  
  Майер, словно бывалый индеец-следопыт, неслышно подобрался к Белецкому, и залег невдалеке от костра со стороны ветра, затих, и стал внимательно приглядываться и прислушиваться к происходящему. Так и есть: Белецкий сидел к Майеру спиной, а лицом, как раз напротив Белецкого, снова сидел лама, но не тот, что встречался раньше, а другой: гораздо выше, и судя по голосу -- моложе; говорил он совершенно без акцента, и вообще производил впечатление человека, долго прожившего в России, даже скорее -- Майер присмотрелся повнимательнее -- да, без сомнения, лама не был похож ни на монгола, ни на тибетца: напоминал он скорее европейца, загоревшего до черноты; глаза его были не узки, а просто вечно сощурены, лицо же настолько сильно было обезображено шрамом, что шрам первым бросался в глаза, отвлекая внимание от самих черт лица его, настолько сильно отличающихся от монголоидных, что его скорее следовало бы назвать североевропейским. Голову ламы венчала черная остроконечная шапочка, которая еще сильнее оттеняла черные, блестящие глаза этого меченого. "Меченый"!!! Конечно! Майер сам видел этого таинственного посланца в Петербурге: тот явился с каким-то делом к Бадмаеву, и долго у того пробыл; люди фон Юнтца вели за ним возможный надзор, а Майер тем временем пытался лично надавить на Бадмаева. Ничего Майер, конечно, не добился тогда, ну да не в этом дело...
  Внезапно с отчетливой ясностью вспомнился Майеру и подслушанный им разговор фон Юнтца и некоей Алисы Снежкиной, девицы странной, но явно бывшей главным консультантом по двум известным соперникам фон Юнтца: Лезлеру фон-Базель с одной стороны, и Бадмаеву с другой. Mademoiselle Алиса явно была тогда встревожена:
  -- Меченый -- это Шамбала, -- говорила mademoiselle Алиса, и нервно потирала виски, -- Быть теперь событиям!
  -- Ну, не совсем теперь, -- пробурчал фон Юнтц в ответ, -- Но вскорости, видимо, придется ожидать некоторой встряски... Вы же неверно расставили акценты, милая моя: Шамбала -- это Меченый! Это не одно и то же!
  -- Но сути дела...
  -- Сути это не меняет, согласен. Нечего удивляться тому факту, что все, кому сейчас дорога власть, делят РСДРП... Пускай черные шапки получат там влияние, меньше все же жидовни будет... А там и мы...
  Да, давно это было. Майер уж теперь и не мог точно вспомнить, в каком году...
  Но позвольте, однако, что же делает Меченый здесь -- это ведь не очень подходящая компания для людей, близких ему, Майеру! Тот красношапочник, и вообще красношапочники -- куда еще ни шло, хотя тоже... Да-с!
  Все-таки, они находятся в Монголии -- приходится считаться с местным колоритом, что тут поделаешь! Но черный лама, да еще сам Меченый! Невероятно! Как же была его фамилия, когда он еще был немцем? Мед... Медель? Медлиц!
  Медлиц! Александер фон Медлиц! Что Белецкий знает о Медлице, и что Медлиц может знать о Белецком? Какую роль вообще они трое -- Голицын, Белецкий, Майер играют в темной сдаче с краплеными картами между четырьмя главнейшими древними силами и системами? Кто они, воины или рабы на стыке интересов Египетской Традиции, Аризма, Иудаизма, и Шамбалы?
  Майер лежал неслышно, не шевелясь, почти не дыша и не думая более ни о чем, и только напрягал свой слух, и без того острый словно у совы.
  
  
  -- Преимущество мое в том, -- говорил негромко лама, -- что я могу идти туда, куда я хочу. Мне никто и ничто не может помешать.
  -- А красные? Разве они не представляют опасности для вас? -- спросил Белецкий.
  -- Нет, нисколько. Я так думаю, что они и вовсе плохо представляют себе, кто я такой. Будь я православным священником -- тогда дело другое, а так... Кто я, понимают, пожалуй, одни китайцы.
  -- И много их там?
  -- Вы имеете в виду -- в Красной Армии? Порядком, если не сказать больше. Но менее, чем четверть.
  -- И кто они такие? Хунхузы, которые нашли для себя способ безнаказанно...?
  -- Нет, не то, Александр Романович. Этих там как раз почти нет. Хунхузы так и остались хунхузами.
  -- А эти?
  -- По большей своей части -- манчжурская беднота. Ходя.
  -- Ах вот что? Тогда ясно, почему они не указывают на вас своим комиссарам: они вас боятся, не так ли?
  -- Возможно. Во всяком случае, я мог пройти во многие места, в которые других никак не пропустили бы.
  -- Хотите сказать, что красные относятся к вам, ламам, комплиментарно?
  -- И да и нет. Но шапка моя здесь многое значит.
  -- Но ведь не только шапка?
  -- Что вы имеете в виду, Александр Романович?
  -- "Особые методы", разумеется.
  -- О, конечно. Мне приходилось применять и их.
  -- И с их помощью... вы нашли путь ко мне?
  -- Нисколько. Я просто шел мимо. Вы нашли меня сами. Вероятно, вам это нужно... Да и что такое путь?
  -- Дао, выраженное словами, не есть постоянное Дао? -- улыбнулся Белецкий.
  -- То, что вы произнесли -- достаточно верно, -- осадил Белецкого лама, -- И смешного я здесь ничего не вижу.
  -- Прошу прощения...
  -- Итак, я просто хотел посмотреть на вас. Я давно вас не видел. Не с чем стало сравнивать.
  -- Но вы сами сказали, что...
  -- Не на вас лично. На вас на всех. На Белую Армию.
  Белецкий снова рассмеялся:
  -- Здесь нет никакой Белой Армии, почтенный! Здесь -- шайка!
  Лама тоже коротко рассмеялся:
  -- Это мне как раз известно. И боюсь, что каждый пришел к такому же выводу...
  -- В таких выводах ничего удивительного нет. Ну хорошо, -- Белецкий с хрустом размял коченеющие пальцы рук, -- Не могли бы вы уточнить для меня некоторые сведения...
  -- Нет, не мог бы, -- отрезал лама.
  -- Почему, позвольте?
  -- А какой в этом смысл?
  -- То есть?
  -- Смысл? Есть ли в этом смысл, или, хотя бы, необходимость?
  -- Я думаю...
  -- Напрасно вы, Александр Романович, это думаете, -- прервал лама властным тоном, от которого Белецкий заметно скривил лицо, -- Я совсем не намерен вам помогать. Впрочем, и мешать я вам тоже не намерен. Уж будем откровенны: как есть, так и должно быть, и если я сумею что-то предотвратить, то только я могу угадать, какой катастрофой это обернется в будущем... и так не безоблачном. Плывите по течению, Александр Романович, и не стремитесь знать больше того, что знаете -- это тоже начисто лишено смысла.
  -- А что не лишено?
  -- Да все лишено, говоря откровенно.
  -- Этак мы с вами договоримся и до полного отрицания целесообразности бытия! -- попытался свести разговор на шутку Белецкий.
  -- Именно мы -- вообще ни о чем не договоримся, милейший мой Александр Романович. А что до целесообразности бытия, то отрицание последнего является основой основ в любом Горном Монастыре уже более, чем пять тысяч лет. Что же до целесообразности существования конкретно господина фон Юнтца...
  Белецкий заметно вздрогнул, однако быстро овладел собой, и снова улыбнулся:
  -- Фон... как?
  -- Вы не знаете фон Юнтца? -- удивленно поднял брови лама.
  -- Впервые слышу это имя.
  -- Хм, -- задумался лама, -- Впрочем, это и неважно. Вы ведь не станете отрицать, что принадлежите...
  -- Этого я отрицать не стану, -- согласился Белецкий.
  -- И что вы хотите утвердить? Миропорядок? Разве он не утвердится и без вас? Генеральную доктрину? Разве она чрезвычайно нова? Идею? А есть ли в ней смысл? Тогда месть? А зачем? Или вы хотите ликвидировать опасность вторжения Внешних Сил? В их вторжении нет опасности... Согласен, народ, который они породили, препакостный народ, но не один же он такой! Э, все это не имеет смысла, или, если хотите, применения. Порядок в мире будет и без вас, доктрина -- ограничена, идея -- идея и есть, а народ вы все равно не истребите... Нет смысла и копья ломать.
  -- Это, почтеннейший, как еще повернуть: для вас, может быть, и нет смысла... пока, во всяком случае, а для меня же...
  -- Значит, вы сами не имеете смысла. Но не огорчайтесь: во мне ведь тоже его нет. Ни в чем нет смысла, и ни в ком. Не улыбайтесь -- разве вам самому не приходило в голову нечто подобное?
  -- В том-то и дело, что мне приходило, и я подозреваю...
  -- Что?
  -- Что вы именно говорите мне то, что я ожидаю услышать, в то время как на самом деле..
  -- Тогда скажите-ка мне: зачем существует мир?
  -- Как это зачем? Я готов с вами поспорить по этому вопросу, если это доставит вам удовольствие, но...
  -- Разве вы так уж стеснены во времени, милейший Александр Романович? Вы сами утверждаете себе же, что существуете тысячу лет, и тут вам стало жалко нескольких минут?
  -- А-а-а... -- удивился Белецкий, -- Откуда вы это знаете? Про тысячу лет?
  -- Мы все так себе говорим... И несмотря на тысячу лет вы все равно не знаете, зачем существует мир. Догадки не в счет: вы и сами презираете разного рода схоластику, разве не так?
  -- Умозрительный анализ мало имеет отношения к схоластике.
  -- Но вернее он от этого не становится. Мы так и не знаем, и не узнаем, само собой, как, когда, и зачем устроен мир, и в чем цель его существования. Мы можем только догадываться, и тогда нам придется принять самую логичную и остроумную модель... Каждый из наших народов уже прошел через время тех неизбежных, но от того не менее ложных и самонадеянных выводов, что мир -- это просто вместилище его, человека, а сам человек -- воплощение высших красоты, величия, и разумности. Сколько это нам неоплаченных долгов оставило... А позже, чем существуем мы, поскольку мир все более захватывает технократичность, пытливые умы от "истинной", с позволения сказать, технократической науки, додумаются до того, что мир -- поле и результат какого-то эксперимента, с неизвестными нам началом и концом. Понимаете ли, опыт, своего рода вивисекция, а мы -- подопытные организмы. Это -- безумие, и это есть путь к безумию, но именно только до этого может дойти человеческий ум, на свое несчастие, излишне рациональный. Материализм, как всякое частичное отрицание естества, сыграет с человеком злую шутку, еще позлее, чем религия, которая является антитезою к материализму. Отрицать, так все сразу, это поможет успокоиться, но ничего не объяснит.
  -- И где же ответ?
  -- Игра.
  -- Игра?
  -- Да, игра. Мы-то ищем другого, рационального. А это -- игра, и не более того. Не стоит преувеличивать значение как мира, так и человека в этом мире: мир не больше, чем подобие игрушечной крепости, которую вы, например, строили в детстве из мелких камешков, которые вы скрепляли липким воском; а люди -- только куклы, или оловянные солдатики, которых вы помещали в эту крепость. Вы играли с крепостью, кто-то играет с миром, и игра эта -- почти нерациональна: ее моменты нельзя предсказать, но нельзя ими и возмутиться...
  Кто там играет в эту игрушку, и кто там ее оспаривает -- то нам знать не дано, да и знать нам этого не нужно. Из-за нее дерутся, ее мнут... а мы должны понять одно: мы тоже не совсем куклы, и мы обладаем некоторой волей, которая к тому же способна складываться в общую, и наша суммарная воля весьма высока, и особенно -- в смысле противодействия. Человек уже, только из страха перед смертью, болью, и страданием, разработал целую систему защит, и перестал покоряться капризам своих хозяев... Впрочем, что делают дети, когда игрушка перестает быть послушной их воле, либо же просто надоедает? Разламывают... Это и опасно. Лучше не сопротивляться.
  -- И что?
  -- Да ничего. Покоряться -- плохо, не покоряться -- того хуже. Вот вы: что-то хотите сделать, прикрываетесь разными красивыми фразами... о чем угодно, лишь бы привлечь побольше сторонников, создать, так сказать, цепь, но на деле -- просто действуете в пику всем остальным, поддерживая тем самым вами же изобретенный закон о равновесном противостоянии. Вам при этом помогают соответствующие незримые силы, вами же созданные, а вы их принимаете за доказательство совершенной правильности ваших действий. Но поймите, что ваши силы будут действовать только так, как желает большинство из вас, иначе и быть не может...
  Все это бессмысленно, если осмотреть эти вопросы в общем. Это старая, забытая более чем наполовину игра, которая никогда не имела правил, и имеет их теперь только за счет самоупорядочения, что совсем не значит, что правила эти верны! Нет ни истин, ни противоречий, ничего. Все неправы, и все одинаково правы, но каждый -- по-своему, и даже двое не могут быть правы одинаково. Истин существует столько же, сколько существует людей на земле, безотносительно ко времени, кстати. И что вам теперь нужно доказать? И кому?
  -- Вы, почтенный, имеете в виду нашу теперешнюю войну?
  -- Не только ее.
  -- А что ж еще?
  -- Все. От начала до конца.
  -- Но согласитесь -- некоторые вопросы, которые я хотел бы разъяснить, важны так же и вам!
  -- Мне? Да перестаньте!
  -- Но, скажем, Гусиноостровский дацан* вас касается!
  -- Даже если и касается... Кто там засел, зачем, и что делает -- вас это интересует еще, а меня уже нет. Все это тлен.
  -- А все же? Хотел бы я знать именно кто, что, и зачем!
  -- Мне это известно. Но я вмешиваться не желаю -- там ничего не поправишь, там всех перебить только... Но зачем? Да-с. Имею в виду я, например, и женщину, портрет которой вы носите на шее, и пытаетесь навести справки -- как сложилась ее судьба... только зачем мне сообщать вам, как она сложилась? Вы ведь желаете ей только зла, и ничего больше... Что же, пусть будет так. Здесь тоже нет противоречия, и тоже нет никакого смысла... Однако, нас давно уже слушают! Прощайте. Главное -- останьтесь живым и свободным... -- лама как-то моментально исчез в темноте.
  Майер, подивившись тому, что лама заметил слежку, поднялся, делая вид что подошел только что, а нагибался исключительно с тем, чтобы поправить шнуровку на своих английских башмаках, впрочем, на успех этого наивного обмана он даже на гран не надеялся, так изобразил, ради традиции, что ли. Все было вроде в порядке. Однако, едва Майер подошел поближе, в глаза ему бросилось некое обстоятельство, каковому он действительно искренне поразился и обомлел: мало того, что лама просто исчез в буквальном смысле этого слова, так еще на том месте, где он сидел, снежный покров нисколько не нарушился и не подтаял, будто ламы и не было здесь никогда! Удивляясь столь странным обстоятельствам в глубине души, а на люди широко и беспечно улыбаясь, Майер направился к Белецкому, мысленно давая себе зарок ни слова не говорить о Медлице. Ну бы его к аллаху -- странно здесь все, и опасно, надо уж думать!
  "Интересно, а как он через караулы пройдет?" -- сам себя при этом спросил Майер, имея в виду ламу -- тот заполнил-таки его сознание своей персоной, и никак не желал отвязываться, -- "Не иначе, как проверяет меня, что я за птица: и вот ведь обормот!" -- подумалось ему.
  Белецкий продолжал сидеть, не реагируя на Майера: сидел он все в той же позе, молча, и рассматривал лежащий на его ладони небольшой медальон с портретом молодой девушки. Другой рукой Белецкий мял папиросу, забыв, как видно, ее закурить.
  -- На тебе спичек, -- протянул коробку Майер.
  -- Ага, -- Белецкий стал закуривать, -- А ты, я гляжу, уже принял стаканчик? Сивухой от тебя за версту разит.
  -- Не без этого, -- засмеялся Майер, и показал толстым пальцем на медальон, -- Кто такая?
  Белецкий пожал плечами:
  -- Юлия Николаевна Штрауб.
  -- И что эта Штрауб?
  Белецкий улыбнулся, и ничего не ответил.
  -- Ладно, не хочешь говорить -- не надо, -- махнул рукой Майер.
  -- Что -- "не надо"? Я ведь уже сказал: это Юлия Николаевна Штрауб. Что тут еще можно сказать?
  -- Ну хоть -- кто она такова?
  -- Она теперь никто, -- развел руками Белецкий.
  -- А кем была?
  -- Юлией Николаевной Штрауб.
  -- Scheisse! -- поморщился Майер, -- Из пустого дупла -- не сыч, так сова... С тобою, Александр, особо не поговоришь! И с чего ты такой есть-то?
  Белецкий опять промолчал.
  -- Бекетов от Бурдуковского пришел?
  Белецкий хмыкнул:
  -- Скажи лучше -- " сам припригал". В сопровождении двух азиатов. Один -- Дардаев, а второго я и не знаю. У Голицына все трое -- угощаются. А ты иди, и лично принимай наблюдение.
  -- Да смотрят, что ты! Небойсь, не пропущу я его, не в первый же раз! Я за Бекетовым шел.
  -- Так и ступай к Бекетову. Деньги достал?
  -- Двадцать тысяч.
  -- Мало, Михаил, мало!
  -- Найдем и остальное. Ладно, мечтай над своим женским портретом, а я пошел.
  -- Я не мечтаю. Я вспоминаю.
  -- Что, большая разница?
  -- Как знать... Ты иди, Михаил, иди. Прогорим -- будет хуже мне, а не тебе.
  -- Как знать. Да ты не беспокойся. Пошел я.
  -- Ага, отлично, -- сам себе сказал Белецкий, -- Мне тут надо все окончательно обмыслить. Пора скинуть последний груз с плеч. А то тяжело с ним делать великие дела...
  -- Да брось. Какие долги, и какие великие дела?
  Белецкий задумчиво улыбнулся:
  -- Пришло время действия и разрушения.
  -- Как-как? Ты пророчествовать начал?
  -- Да что-то вроде того.
  -- Это на тебя Медлиц так подействовал?
  -- Кто?
  -- Да лама, с которым ты беседовал.
  -- Лама? А почему у него имя немецкое?
  -- Хм? Ты не знаешь?
  -- И знать не хочу. Знаю другое: они решили превратить лед в пламень, а пламень в мысль. Они вышли из своих подземелий. А лама тут и не причем. Или причем. Die Fahne hoch, die Riehe dicht geschlossen, marschieren auf, mit ruhig' festigen Schritt. Kameraden die Jehowa und Christians erschossen marschieren im Geist in unseren Reihen mit...
  Майер вытаращил глаза:
  -- Это ты к чему?
  -- Новый гимн, брат Майер. Вот так. Это уже неотвратимо, как грядущий восход солнца, и так же неизбежно, как его последующий закат. И мы посмотрим, найдется ли теперь у жидов Иисус Навин, который сможет остановить солнце над Гебаоном! Ибо то, что должно случиться обязательно есть следствие того, что уже было сделано. Понимаешь?
  -- Не очень. И вообще, Александр...
  -- Да нет здесь больше Александра.
  -- Как?
  -- Не пугайся, я не спятил. Просто решил поменять имя.
  -- Зачем?
  -- Нужно. Да и тебе советую.
  -- Как же графу теперь угодно называться?
  -- Не теперь, но скоро. А как называться, это не так уж и важно. Ну, скажем, Фридрих-Йозеф Майервитт...
  -- Почему именно так?
  -- А почему нет?
  -- Да ну тебя к чертям!
  Белецкий широко улыбнулся, бросил медальон на землю, достал маузер, и выстрелил в медальон почти в упор. Эмаль рассыпалась в незаметную почти для глаза пыль, а серебряная основа, расплющенная пулей, с визгом улетела, сверкнув последний раз в свете костра, и исчезла во тьме.
  -- Ты что? -- возмутился Майер, -- А если бы мне в башку?
  -- Кому суждено быть повешенным, тот не утонет... "Рэбизу иссушит землю, Имдугуд заколыхает воды, по воздуху пронесется Утукку, Алу встанет из центра пылающей бездны; Нибу и Намтару протянут свои ужасные руки; Ашакку сотрясет тело, Пазузу истощит силу, и Ухтунгру погасил разум. Тот, на кого расставлены сети, не минует уготованной доли, и как бы высок он ни был -- низринется в обитель праха, и будет питаться сухою глиной; падет он на потеху Асагу, на радость Забабашуму, и в насыщение Лахуму, по воле змеи по имени Шан, против которой нет власти заклятия". Пойдем вместе, друг мой. Теперь пришло наше время.
  
  
  Шагах в сотне позади несколько раз выстрелили из винтовки и револьвера. Белецкий и Майер бросились туда, где стреляли, на ходу обнажая револьверы, и взводя курки.
  -- Кто идет? Господин подполковник? -- окликнул Лорх, вынырнувший из темноты.
  -- Лорх? Что за шум? Не могли без шума? -- недовольно закричал Белецкий.
  -- Да он сам учинил бучу. Начал стрелять.
  -- И ты, конечно...
  -- Само собой. Пришлось всадить пулю в левую ляжку. Бедняге, надо думать, здорово больно, господин подполковник.
  -- Ничего, теперь-то ему все равно будет, -- вслух подумал Майер.
  -- Как?
  -- Ясно, скоро уж он отмучается. Начал стрелять -- верная смертная казнь. Я нужен тебе еще, Александр Романович?
  -- Нужен. Пошли, распоряжаться буду.
  Полковник Ким сидел на земле опершись на руки, и вытянув раненую ногу. При этом он истово ругался, морщился, и пытался двигаться, цепляясь руками за чахлые кусты и сухой тамарикс, боль в простреленной ноге при этом немедленно нарастала, и Ким, естественно, начинал ругаться еще пуще. Тело его сотрясалось крупной дрожью, и ясно было видно, что он еще в шоке, и плохо соображает, что с ним происходит. Возле него стояли два казака с веревками, собиравшиеся его вязать, а офицеры осматривали место происшествия. Посланные Бурдуковским Бекетов и капитан Дардаев сидели на корточках, словно две ведьмы, неподалеку, при этом Лорх сообщил, что Бекетов уже развернул сверток, отнятый у Кима, и разложил находившееся там на своем башлыке. Это Белецкому не понравилось, и он резко крикнул:
  -- Господин Бекетов! Вас разве не предупреждали о том, что вы не должны раскрывать захваченные ценности до моего прибытия? Немедленно прекратите это занятие!
  Бекетов обернулся на окрик, поднялся с корточек, и довольно дружелюбно разъяснил:
  -- Но вы же как раз прибыли! Мы разложили конфискат до вашего прибытия, дабы возможным образом сократить процедуру. Ваше же время бережем!
  -- А вам разве неизвестно, что при обысках и конфискациях запрещается производить осмотр и опись без наличия понятых, и уполномоченного чиновника полицейской службы? Налицо нарушение закона об...
  -- Оставьте, господин подполковник! -- кисло улыбнулся Бекетов, -- Какие уж нам законы! Ну, ежели хотите, его превосходительство распорядился осмотреть конфискованное прежде вас. Это, так сказать, неофициально. А официально всю опись составьте вы, что же, я разве против?
  Белецкий остановился как вкопанный:
  -- Означает ли это, что его превосходительство опасался того, что я подброшу полковнику Ким некоторые...
  -- Э, ничего его превосходительство не опасался! И не будем обсуждать его решений. Хотя я догадываюсь, в чем тут дело: его превосходительство, напротив, предвидит, что Ким будет утверждать, что уж во всяком случае часть конфискованного ему подбросили именно вы. Например -- опиум. И вот чтобы этого не случилось, мы осмотрели все прежде вас. Против нас же бесполезно выдвигать подобные обвинения. Вот, прошу: поручик Церенордж вам все доложит.
  -- Точно так, господин подполковник. Здесь золотые червонцы, камни -- точно они не пересчитывались, и это предстоит сделать вам. Мы оказываем вам содействие в доставке ценностей к его превосходительству.
  -- Что-нибудь еще есть, кроме золота и камней?
  -- Вы что-то еще ожидали?
  -- Опиум?
  -- Опиум есть. Сырец на бинтах, и сырец в порошке. Курительной мастики не имеется.
  -- Ясно. Ну хорошо, соблаговолите вместе со мной приступить к осмотру и описи. Штаб-ротмистр фон Лорх?
  -- Здесь, господин подполковник.
  -- Можете сопроводить задержанного под арест. К предварительному допросу без меня не приступайте. Окажите арестованному помощь. Пригласите врача.
  -- Слушаю.
  -- Вынужден вам заявить, Александр Романович, что ваши указания не согласуются с приказом его превосходительства, -- вмешался Бекетов, -- Его превосходительство приказал немедленно доставить к нему арестованного, немедленно, понимаете? Поэтому предварительный арест вами полковника Кима отменяется.
  Белецкий пожал плечами, и ничего не ответил.
  -- Так, господин подполковник, арестованного вести в штаб дивизии? -- стал уточнять Лорх.
  -- Да. Михаил, ты тоже сопроводи.
  -- И я с вами, если позволите, -- вызвался Дардаев. Церенордж, идемте со мной.
  В сторону Кима Белецкий даже ни разу не посмотрел.
  
  
  
  Сотник Ильчибей вышел к караулу, что был расположен вокруг ставки, и провел прибывших в квадратное пространство перед генеральским шатром -- некое подобие дворика за живой изгородью, в данном случае -- за изгородью тел постовых солдат. Когда же все встали перед входом в шатер, вытолкнув вперед дрожащего Кима, которого поддерживали под руки двое казаков, Ильчибей обратился к Лорху, словно больше никого не было:
  -- Ну те-с, Иван Алексеевич, вас можно поздравить с победой?
  -- Никакой особенной победы я не вижу, сотник, -- сухо отозвался Лорх.
  -- Его превосходительство скоро выйдет. Он хочет немедленно разобраться с этим делом.
  -- Разве его превосходительство не отдыхает?
  Ильчибей покачал головой:
  -- Генерал не сомкнул глаз сегодня, ожидая, когда к нему приведут вот этого господина, -- Ильчибей кивнул в сторону Кима, -- И надо вам сказать, что этого визита генерал ожидал с большим нетерпением... Господа офицеры! Смирно! -- Ильчибей чутким ухом уловил движение в шатре, и замер, вытянув руки по швам, стоя левым плечом к завесе шатра.
  -- Вольно всем, -- буркнул, выходя, Унгерн, окидывая всех присутствующих нехорошим взглядом своих пронзительных глаз, -- Где Белецкий?
  -- Смею доложить, ваше превосходительство, подполковник Белецкий занимается описью ценностей, -- сообщил Лорх.
  -- Кто таков?
  -- Штаб-ротмистр фон Лорх, ваше превосходительство.
  -- Докладывайте.
  Лорх откашлялся.
  -- В результате расследования, ваше превосходительство, полковник Ким изобличен в незаконном хранении ценностей и опиума. Ценности конфискованы у него в момент заложения в тайник, в присутствии свидетелей.
  -- Разрешите, ваше превосходительство, -- прервал Ильчибей, -- От Белецкого доложили: в залагаемом свертке обнаружено: семьсот имперских червонцев, шесть штук самодельных слитков золота без печатей, три самородка; кроме того имеются драгоценные камни, среди них -- крупный алмаз, восемь алмазов, три бриллианта, сапфир.
  -- Во-от! -- сказал Унгерн, а Бурдуковский погано заулыбался, и переглянулся с полковником Сипайло.
  -- Опиума много? -- спросил Сипайло.
  -- Его еще не вешали, господин полковник, -- сообщил Ильчибей.
  -- Вешать сейчас будем не опиум, -- тихо сострил Бурдуковский, таким, однако, голосом, чтобы все присутствующие смогли его услышать.
  Засмеялся из присутствующих один Ильчибей.
  -- Молчать. -- оборвал Унгерн, -- Скольких человек можно вывести из боеспособного состояния имеющимся количеством опиума? Лорх?
  -- Виноват, ваше превосходительство, не понял постановки вопроса.
  -- А оттого, что дурак! -- заметил Бурдуковский, -- Тебя ясно спросили: скольких солдат можно превратить в свиней в случае одновременного приема ими данного количества опиума?
  -- Не все же нижние чины его покупают, многим его попросту не на что покупать, -- развел руками Лорх.
  -- Три дня строгого ареста, -- указал на Лорха дланью Унгерн, -- И молчите дальше. Церенордж?
  -- Разным людям необходимы разные количества опиума для достижения опьянения, но я полагаю, что конфискованным количеством можно вывести из строя весь, например, ударный казачий полк. Это, конечно, очень приблизительно.
  -- Ясно. Можно совершить с помощью опиума такую диверсию?
  Ким все это время стоял, только морщась от боли, и не произнес ни одного слова, ясно понимая, что уже приговорен. Лорх повернулся к нему, и наткнулся на такой жгучий, исполненный ненависти взгляд, что невольно смутился, и отвернулся, стараясь скрыть свое смущение.
  Церенордж же был явно озадачен странными, с его точки зрения, вопросами генерала, и потому позволил себе даже воскликнуть:
  -- Диверсию, ваше превосходительство? Но каким образом?
  -- И ты дурак, -- заявил Бурдуковский, -- Каким образом -- то ты сам должен понимать, иначе на кой хер я тебя держу?
  -- Но я и представить себе не могу, какую диверсию можно совершить с помощью опиума, предназначенного на продажу! Это же не синильная кислота! Налицо стремление арестованного к личной наживе, но не больше того.
  -- А варево солдат отравить этим опиумом разве трудно?
  -- Никак невозможно, господин полковник! Нижние чины готовят себе пищу сами, малочисленными артелями, да и варево будет иметь характерный неприятный вкус, и это... -- Церенордж так запутался, что с трудом подбирал слова, -- ... это невозможно... будет.
  -- Разрешите мне, ваше превосходительство? -- спросил Лорх.
  -- Тебе сказали молчать, -- перебил было Бурдуковский, но Унгерн знаком приказал Лорху продолжить.
  -- Для такой диверсии, ваше превосходительство, больше бы подошел цианистый калий... но распространение этой заразы среди нижних чинов и офицерства можно считать диверсией и изменой: это снижает боеспособность войска, и такую диверсию вполне можно совершить и по заданию вражеской ЧК...
  -- Отставить три дня строгого ареста Лорху, -- поощрил фон Унгерн, -- Ясно. Уполномоченный контрразведки доложил мне, что полковник Ким совершил тяжкое воинское преступление по заданию большевистской ГПУ, и его действия мною расценены как диверсия и шпионаж. Расследование закончено. Дело поименовать в производстве как дело о шпионаже. Вопросы?
  Вопросов, ясное дело, не последовало, и Унгерн удовлетворенно усмехнулся, обводя всех взглядом. Потом он повернулся, и, уходя в палатку, коротко бросил полковнику Сипайло:
  -- Повесить его.
  Сипайло, утвердительно приложив руку к папахе, прошел несколько шагов по направлению к арестованному, и встал перед ним, раскачиваясь с носка на пятку.
  -- А вы что можете мне сказать, друг ситный?
  Ким помолчал, облизывая распухшим языком пересохшие губы.
  -- Господин полковник Сипайло, -- наконец заговорил он, -- Я имею вам сообщить... что стал жертвой чудовищной провокации... со стороны подполковника Анненского-Белецкого... -- Ким задумался, решая, называть ли среди провокаторов и Зыкова, но сообразил, что если Зыкова начнут допрашивать, то на божий свет выплывет гораздо больше гораздо худшего, и потому продолжать не стал.
  -- Где Белецкий? -- обернулся Сипайло.
  -- Я здесь, -- вышел только что подошедший с Бекетовым Белецкий.
  -- Факт передачи ценностей сообщникам доказать удалось?
  -- Нет, -- покачал головой Белецкий.
  -- Отчего?
  -- При аресте была стрельба...
  -- Ясно. И черт с ними, с передачами. Итак всего достаточно.
  -- Да, улик более чем довольно, -- согласился Белецкий.
  Ким опустил голову. Ему все вдруг стало безразлично.
  -- Итак, -- издевательски продолжил Сипайло, -- Если я понял правильно, злодей Белецкий, с помощью чудовищной клеветы и облыжных свидетельств добивается вашей погибели, невиннейший мой господин Ким, и только это послужило причиной вашего ареста? Тэк? Я вас правильно понимаю? Отвечайте!
  Ким не ответил, что взбесило Сипайло, и он повысил голос:
  -- Значит, подполковник Белецкий подбросил вам ценности? А вы не находите, что ежели б он и шкуру свою черту заложил, он и то не смог бы собрать столько?
  -- Он и больше соберет, -- пробормотал Ким в ответ.
  -- Значит, он у нас падишах?
  -- Господин полковник! -- вмешался Белецкий, -- Вы говорите обо мне в оскорбительном тоне!
  -- И не думал, -- обернулся Сипайло, -- А будешь мне перечить, так я тебя арестовать прикажу. Ты вот смотри: все льешь золотые пули, вот про тебя и говорят такое. Скромнее надо быть! Но вернемся к вам, милейший мой, -- снова повернулся Сипайло к Киму, -- Я желал бы услышать, что вы можете сказать насчет опиума. Белецкий вам и опиум подбросил? Что же вы изволите молчать? Я вас спрашиваю!
  -- Может быть, он мне назовет суммы, за которые злонамеренный Белецкий подкупил и моих людей? -- вмешался Бурдуковский, -- Подкупил, чтобы они свидетельствовали против него? А он, надо полагать, раньше опиума и в глаза не видал? Отвечай, говно!
  Ким только покачал головой, полностью подавленный, и ко всему безразличный.
  -- Я -- мертвец, -- прошептал он.
  -- Не слышу! -- рявкнул Бурдуковский.
  -- Я сказал, что могу уже считать себя мертвым, и считаю дальнейшие объяснения бесполезными.
  -- Наконец разумное слово! -- кивнул Бурдуковский. -- Белецкий! Ты с этим делом не возись: мне передай его, и дело с концом.
  -- Согласен, -- кивнул Белецкий.
  -- Таким образом бывший полковник Ким приговаривается к лишению прав, офицерского чина, наград, привилегий, и смертной казни путем повешения. -- заключил Сипайло, и сорвал с Кима крест, Анну, и погоны. Приговор приведет в исполнение капитан Дардаев.
  -- Прикажете виселицу строить? -- деловито осведомился Дардаев, оглядываясь вокруг, -- Или на дереве?
  -- А ты вот что, какое там дерево! -- посоветовал Бурдуковский, -- Свяжи ему руки за спиной, петлю ему на шею, а веревку привяжи к коню. И волоки -- он сам задавится. Исполняй.
  Двое калмыков схватили сзади Кима, и принялись быстро подготавливать его к экзекуции. Унгерн, уходя, не распустил собравшихся офицеров, и потому все вынуждены были стоять и смотреть, как Кима поставили на ноги с накинутой на шею петлей из сыромятного ремешка, после чего Дардаев тронул коня.
  Мерзавец, как видно, рассчитывал, что Ким поначалу побежит за конем, но не учел того, что тот был ранен, и очень ослаб от потери крови, да и бороться за свою жизнь в нем не осталось никакого желания. Ким почти сразу упал на землю. Дардаев обернулся, цокнул языком, и погнал коня вверх по склону горы.
  
  
  
  Налайхин. 5 января 1921 года.
  
  5 января скомандовали общее построение к смотру. Случилось это почти в полдень, потому что Унгерн с утра был занят гаданиями с ламой, прибывшим третьего дня из Лхассы. Но капитан Веселовский, следователь службы Сипайло, памятуя о приказании Унгерна произвести повальные обыски, и досмотр личных вещей офицеров, готовился к этой акции с утра, ясно представляя себе, что ежели он сорвет это дело, то спросят с него, и кивать тут будет не на кого.
  Лорх к обыску был готов вполне, и с саркастическим интересом наблюдал за тем, что происходит; Белецкий же временно отсутствовал, допрашивая только что прибывшего из Хайлара бывшего хорунжего Никитина, который явился в Налайхин, питая надежды вступить в войско Черного Барона. В момент объявления построения Белецкий и Никитин сидели в юрте, занимаемой контрразведкой, и очень мирно беседовали, иногда даже перемежая разговор свежими анекдотами.
  -- Не позволите папироску, господин подполковник? -- попросил Никитин.
  -- Да сделайте одолжение! -- сказал Белецкий, протягивая Никитину золотой портсигар.
  -- Весьма признателен, -- ответил Никитин, открыл портсигар, взял папиросу, и, постукивая гильзой о крышку, улыбнулся:
  -- Вот интересная у вас на портсигаре гравировка...
  Белецкий немедленно насторожился:
  -- И чем же она вам так интересна?
  -- Да видите ли, дело в том, что у меня -- точно такая же. Только портсигар серебряный. Да вот, извольте удостовериться, -- и Никитин показал свой портсигар.
  Белецкий откинул волосы со лба ладонью, взял портсигар, повертел его, и удовлетворенно хмыкнул, протягивая его обратно.
  -- Там, в портсигаре, -- подсказал Никитин.
  -- Прямо там?
  -- В папиросе. Третья справа.
  -- Ясно.
  -- Да, так я продолжу о том, насколько вы популярны: одна дама, из тех, что идет с дивизией, писала другой даме в Харбин не о ком-то, а о вас с Майером... так вот, в письме говорилось о ваших подвигах, в частности о том, как вы с Майером на Керулене привели громким криком в полный паралич семь человек во время скандала -- она потом ухаживала за несчастными, которые три дня приходили в себя. В дивизии ведь считают, что те офицеры отравились дурной водкою, но эта дама пишет, что знает, где здесь собака зарыта, и что такие вещи до вас могли проделывать только два человека: какие-то Дитрих Риман, и Фридрих Майервитт... Что с вами, господин подполковник?
  Белецкий побледнел как смерть, и едва не полетел со складного стула.
  -- Я сказал что-нибудь... -- испуганно спросил Никитин, но тут же осекся.
  -- Нет, ничего, ничего, -- справился с собой Белецкий, -- Вы продолжайте. И скажите мне лучше, что это за дама обо мне такого превосходного мнения?
  -- Некая Наталия Павловна Пчелинцева... Только что, к черту, эта Наталия Павловна вообще делает в дивизии? Если это не секрет?
  -- А вот этого как раз никто и не понимает. Сопутствует. Знаю ее, то есть о ней слышал. Она жена капитана Пчелинцева.
  -- Виноват, а не того, против которого велось дело по факту службы названного Пчелинцева в Петроградской ЧК? Помнится, его там видели несколько офицеров, которые потом оказались у атамана Семенова. Потом с ним выяснилось, что был он внедрен туда от фронтовой контрразведки армии Юденича...
  -- Это я проверял. Но все ли за ним? Я почему-то помню его фамилию в связи с какой-то уголовщиной...
  -- А, ну как же! Был за ним еще скандал: он в Манчжурске пристрелил какого-то хлыща из-за певички Ангелины Тер-Манукян!
  -- Вот, точно-с! Ладно, раз так -- будем выводить господина Пчелинцева на чистую воду. Это я обеспечу... Это надо бы провернуть со всех сторон. Благодарю, кстати, за информацию.
  -- Да что уж, не стоит того, господин подполковник!
  Оба офицера говорили тихо, сблизив головы, и потому оба вздрогнули, когда в юрту просунул голову Голицын:
  -- Господа, можно к вашему шалашу?
  Белецкий обернулся, прищурился весело, и звонко отозвался:
  -- Что ж нет? Милости прошу, господин полковник. С чем таким хорошеньким пожаловали?
  -- А ничем хорошим порадовать не могу, Александр Романович, -- в тон Белецкому ответил Голицын, косясь на Никитина:
  -- Кто таков?
  Никитин доложился по всей форме, как и положено докладывать командиру полка, а Белецкий, улыбаясь, отрекомендовал Никитина как вполне достойного офицера, которому однозначно можно доверять.
  -- И что? -- наклонил голову Голицын.
  -- Рекомендую зачислить в наш полк, -- пояснил Белецкий, -- ну... пока хотя взводным командиром, а там посмотрим.
  -- А, вот как? Это к Соловьеву. Или к Карпенко.
  -- К Соловьеву?
  -- Вы можете быть пока свободны, хорунжий. Да-с. -- Голицын подождал, пока Никитин выйдет, и продолжил:
  -- С полчаса тому был я у Унгерна. И он снял меня с полка.
  -- Как? Почему?
  -- Без объяснения причин. Про вас, Белецкий, он вроде как и забыл, и я думаю -- оно и хорошо, поменьше вообще ему о себе напоминайте -- здоровее будете.
  Белецкий потер рукой небритый подбородок.
  -- Думаете, он что-то заподозрил?
  -- Кто знает? Полком теперь будет командовать Соловьев. Майер Соловьевым уже отстранен от должности, и направлен с фельдпочтой в Манчжурию, к жене генерала**. И вот вам баланс: Майера нет, я -- вроде не пришей бубенчик к причинному месту. Никаких распоряжений о новой моей должности нет. Офицер полка. Хоть сейчас собирай вещички, и в Харбин, с дорогой душой!
  -- Может, это и разумнее?
  -- Может, и разумнее, но я этого делать не стану. По известной вам причине.
  -- Только из-за этого?
  -- Только из-за этого.
  -- Так это не стоит. Уходите спокойно, и передайте дела -- я сам все проделаю в лучшем виде.
  -- Может быть, что и проделаете. Но я хочу проделать это вместе с вами.
  -- Стало быть, бежать вы отказываетесь?
  -- Стало быть, так.
  -- Дело ваше, -- Белецкий пожал плечами, встал, и отошел к огню, зябко обняв себя за локти.
  Голицын так же встал, и, чувствуя прилив приязни к Белецкому, хотел было положить руку ему на плечо. Но рука его упала в воздухе, не найдя плеча, и крайне удивленный Голицын обнаружил, что стоит Белецкий не там, где казалось ему, а саженях в двух правее.
  -- Белецкий! -- возмутился полковник, -- Что за новые фокусы?
  Белецкий, к удивлению Голицына, приветливо улыбнулся:
  -- Что скажете? Эффектно?
  -- Н-да.
  -- Извольте видеть: показал вам себя со смещенных позиций. И вот к чему: быть может и вам... показывать себя со смещенных позиций, так сказать? Нет, не буквально, это дело вы так скоро не освоите... но -- фигурально выражаясь. Придумаем что-нибудь этакое...
  -- Что именно?
  -- Есть у меня одна задумка. Давайте обсудим, и выдадим это за вашу идею. Генералу должно понравиться, это точно. Кто бы он ни был...
  -- Вы уверены?
  -- Абсолютно. Дело это хотя и крайне рискованное и дерзкое, но... я сам могу пойти на него. В свете того, что я вам только что продемонстрировал, я полагаю, что это мне ничем особым не грозит. А гурков у генерала станет меньше. Пусть немного... но меньше.
  
  
  
  На общем смотру приказали построиться с конями, навьюченными по-походному. И несмотря на то, что внимание личного состава всячески отвлекалось, многие стали подозревать, что дело, может быть, идет и к худому, и самые разумные повыбрасывали все лишнее на станах. "Архангелы" капитана Веселовского нашли в этих кучах выброшенного имущества немало интересного и поучительного, но решительно невозможно было установить, кто всему этому хозяин. Раздосадованные опричники ограничились тем, что подожгли все это добро, побрызгав его сперва светильным керосином для лучшего горения. Многие после этого тихо вздохнули и перекрестились -- пронесла нелегкая!
  Так что те, кто пострадал, пострадали-то в общем из-за собственной жадности: не пожелали они прислушаться к голосу товарищей, и выкинуть к свиньям собачьим все то барахло, что было недозволенного в их походных вьюках. Разного попалось при досмотре, но выхватывали из строя только тех, у кого находили опиум, коноплю, или водочную настойку на опие -- настойку специально проверяли доктора. Остальных, кто таскал на вьюке недозволенное имущество, "архангелы" не тронули, и для них все закончилось тем только, что покровянили им малость морды отделенные командиры -- для острастки, и в будущую науку, чтобы больше неповадно было. Тех же, при ком нашли опиум и коноплю, сбили в отдельную кучу, и насчитали в ней человек с пятьдесят.
  Унгерн уж раньше все сказал Дардаеву и Веселовскому, и тут только рукой махнул, приказывая своим подчиненным выразить его, фон Унгерна, волю. Воля же была такова, что уличенных в хранении и употреблении опия пороть плетьми до потери сознания, и непроизвольного испускания мочи и кала, но не больше, чем в сто плетей. В дивизии это называлось "ввалить до усрачки", хотя, собственно, это было инкарнацией обыкновенного прохождения сквозь строй, и новшества Унгерн здесь никакого не ввел.
  Дардаев и Веселовский приняли на месте решение: пороть всех, прогоняя сквозь строй привязанными к крестовине, и пороть камчами, пока не упадут и не обгадятся, а тех, у кого много опиума нашли, тех уж драть шомполами на кобыле до смерти. Экзекуцию начали исполнять тут же.
  Отделенные и тут отличились инициативой: исполнять ставили не только самых отпетых, но и штрафных -- когда-либо уличенных в каких-нибудь гадостях, коих было немало, и тех, у кого при нынешнем обыске нашли что-то порочащее. Так было вернее: уж штрафные точно стали бы делать дело на славу, за свой собственный страх, а совести у них и так давно не достало и на полушку.
  Проводилась экзекуция торопко, без барабанного боя, и всяких торжеств, а построили всех без рубах одного за другим, привязанными меж двоих поводковых на разряженных карабинах, да в зубы дали им закусить поясные ремни, чтобы языков не поотгрызали, и -- пошли.
  Офицеры наблюдали за этим делом спокойно -- отчасти оттого, что к подобному давно привыкли, а отчасти -- по злобе своей вообще уже на все мужицкое сословие. Никто не всплакал, никто не загорюнился, все было правильно. Но от беды только беда родится -- в воздухе уже начинала виться ненависть к командирскому составу, и того гляди -- как бы не сегодня, так завтра казачки и азиаты не взялись бы за шашки, и не порубили бы отцов-командиров в капусту за все хорошенькое. Нижние чины жаждали хоть какой-то солидарности -- доброе слово и кошке приятно -- и в этом именно заключалась та любовь, которую вызывали в казаках Майер и полковник Голицын, да только Майера в дивизии уж не было, Голицын был не при делах, и казаки без сдерживающего фактора стали поскрипывать зубами да посверкивать глазами.
  Белецкий смотрел на экзекуцию так же совершенно непринужденно, покуривая папироску, но в своей непринужденности хватил, по своему обыкновению, через край: напевал себе под нос дурацкую песенку, где-то им прихваченную, или тут же сочиненную на ходу:
  
  Чижик-Пыжик водку пил -- хер до неба отрастил!
  Испугался, бросил пить -- значит, так тому и быть!
  
  Стоящие рядом все это прекрасно слышали, и по глазам их было видно, что именно они думают об Александре Романовиче, но как всегда -- никто и слова не сказал, только все как бы непроизвольно от Белецкого отодвинулись.
  Многие мысленно величали при этом Белецкого мерзавцем, ничуть того не понимая, или не желая понимать, что сами они -- те же мерзавцы не лучше, а то и похуже Белецкого. Только этим Белецкий и утешался в глубине души своей, ибо каждый, даже Белецкий, всегда нуждается в самоутешении.
  Казаки пороли несчастных хоть и не мочеными камчами, зато ухарили от души, и с долгим потягом, да и камчи у них были не монгольские, а по обычаю забайкальцев -- долгие, на трех ремнях, с оплетением под змееву кожу, и с подплетенными в кончиках свинцовыми чушками. Камчи эти оставляли на натянутых спинах по первому разу -- плетенчатые рубцы, взмокающие тут же кровяными каплями, а уж по второму удару в то же место кожа лопалась почти до мяса, и хлопья летели в стороны. Но не это было самое худшее -- камчи, годные не для верховой езды, а волкам на скаку хребты перешибать -- Белецкий сам раз видел, как перебили такой камчой пастушьему псу морду -- эти камчи не только кожу в клочья рвали, но и оставляли за собой тяжелые внутренние ушибы, и видно было, что у тех, кто прошел уже далеко сквозь строй, на ртах кровь: не пена кровавая от раскусанных языков, а алая -- от кровохаркания. Густой вой и мат разносило ветром от каре -- пороли все казаки, монголов не поставили, те бы сразу убивали насмерть -- и пяти минут не прошло, как семерых уже выволокли вон из строя вроде мешков с трухой: без памяти, с полными исподниками, и принялись отливать водой, катая по земле, и замешивая кровавую хлопь на их спинах их же собственным текучим дермом.
  Когда вытащили уже многих, то обнаружилось, что трое умерли, остальных же санитары поволокли к докторам. Еще много было тех, кто был плох, и вместо докторов им скорее надобен был поп, какового тут же и распорядились позвать: дивизионный иеромонах был в стане, его на экзекуцию не пригласили, дабы не подвергать волнению, и не нарушить мира и покоя в аскетической душе батюшки. А вот дивизионные ламы были все налицо, но эти не спешили к умирающим: отпускать грехи и давать напутствие на дорогу в рай у монголов было как-то не принято, и последнюю помощь ламы оказывали уже одним своим присутствием, невозмутимо наблюдая за живодерством, и благочестиво размышляя о том, что в будущей жизни их несчастных подопечных тоже, наверное, будут драть как сидоровых коз, и ничего с этим не поделаешь -- так уж мир устроен.
  Но тех, кто не выбыл раньше, проволокли все-таки сквозь весь строй, повернули, и стали решать: пороть ли их дальше до предписанного результата, или наказание на этом прервать. Наказуемые уже даже хрипеть не могли, не то что голосить о милосердии, и Веселовский, видя это, порешил наказание считать законченным, с чем согласился и Унгерн, и блюющих кровью казаков и калмыков отвязали, и поволокли так же лечиться от ран, полученных ими от своих же товарищей.
  На этом экзекуция была закончена, и полкам был отдан приказ разойтись.
  А к Белецкому в это время подошел капитан Герасимов, и объявил, что с нынешнего дня начинается объявленный Белецкому срок ареста, и потребовал сдать оружие, и отдать так же поясной ремень и портупей. Лорх, среагировав немедленно, послал тут же Мухортова принести Белецкому его башлык, теплую фуфайку, и шинель, которую Белецкий всегда использовал вместо одеяла. За год впервые Белецкий схватил шинель хлястиком, и надел ее в рукава, сняв свою неизменную, дважды рубленную, корниловскую тужурку.
  
  
  
  Велиж. 6 января 1918 года.
  
  
  -- Ну что, так будем действовать: влетаем с маху, и застаем там всех распаренными и в исподниках. Не то попрячут все. -- прикидывал комиссар Манассиевич.
  -- У них тут отряд самообороны есть, -- почесал голову взводный Босорин, -- Запросто могут стрельбу поднять. Ночь же на дворе. Скажут после, мол, не разобрались, звиняйте, мол...
  -- А если отряд самообороны стреляет по представителям законной власти, он есть банда, -- поднял палец Манассиевич, -- Так ведь?
  -- А то ты, Лева, у чекистки спроси. Я человек темный.
  -- Спросим. Элеонора Алексеевна!
  -- Да, -- отозвалась Элеонора Алексеевна Лорх, сошла с брички, и направилась к звавшему ее Манассиевичу, -- Что у тебя такое, Лев?
  -- Да вот, обсуждаем: если какой отряд самообороны начнет стрельбу по отряду специального назначения, как он тогда называется?
  -- Контрреволюционная банда, -- пояснила Элеонора, улыбаясь, -- Всех мужчин -- расстрелять, женщин с детьми -- выселить, село -- спалить к божьей матери. Все, по-моему, ясно.
  -- Ага, вот оно! -- обрадовался Манассиевич, -- Я то и говорил. Решил я брать это сходу, прямо сейчас. Так, с шумом, чтобы страху нагнать.
  -- Не возражаю, -- кивнула Элеонора.
  -- А и славно!
  Так, ночью, с ходу и ворвались в село, и помчались между изб, стремясь занять ключевые точки для стрельбы. Но жители, ничуть не сонные вопреки ожиданиям, возмущенно гудя, уже повылезли наружу, довольно недвусмысленно потрясая вилами, дрекольем, а то и винтовками.
  Босорин громко приказал своим архаровцам лезть на крыши самых высоких изб с пулеметами -- пулеметов было два: гочкиссовские -- а сам разрядил по стеклам ближайших изб свой наган, и заорал в толпу:
  -- Клади оружие, быдло серое, быс-стро-о! Разойдись! Спалю-у к ебаной матери всех!
  Было совершенно ясно, что Босорин отнюдь не шутит. Красноармейцы, услышав эту угрозу, быстро запалили фальшфейеры, и угрожающе подняли их, а один, по фамилии Биша, на славу Босориным выученный, проявил инициативу: запустил лимонку под большой перевернутый прачечный котел, чтобы побольше грохоту получилось. Грохот и впрямь был знатный: заголосили сразу дети и бабы, а из одной избы, (на другом от того злополучного котла краю села), заполошно завопила старуха:
  -- Вбывають ить, анчихристы! Рэжуть ить!
  -- Отставить гам! -- закричал Босорин, -- Будете продолжать хай, так я вам гарантирую здесь большое пожарище!
  -- Ти-иха! -- призвал и Манассиевич, -- Граждане! Попрошу всех прекратить сопротивление, и сложить оружие. Далее всем надо собраться в одном месте на сход. Мы -- свои, мы не бандиты. Я прошу вас соблюдать спокойствие, и тогда я со своей стороны гарантирую вам безопасность, и соблюдение законности. Кто у вас здесь старший?
  -- Эк ты с ними! -- отнесся Босорин к Манассиевичу.
  -- А что?
  -- А то, что херней занимаешься. Всех на одну осину... -- гакнул выстрел, и Босорин, не договорив, тронул коня в сторону шума, держа наготове перезаряженный наган:
  -- Кто мне тут еще не успокоился, блядь? Я вас навеки успокою!
  -- Оставь, -- крикнула ему Элеонора, -- Я сама разберусь, -- и, лихо сидя в седле, проскакала за угол хаты. За углом, наткнувшись на бегущего красногвардейца, она резко осадила коня, и гикнула:
  -- Солдат, ко мне! В чем дело тут?
  Красногвардеец оторопело остановился, и, сторонясь Элеонориного жеребца, доложил:
  -- Так что, товарищ уполномоченная, я к вам и бегу.
  -- За мной бегать не надо, -- разъяснила Элеонора, -- Фамилия?
  -- Скорохватов.
  -- Хорошая фамилия. Что за шум?
  -- Тута один чучел побег золото ховать, ну, ребята его малость и... тово...
  -- Деньги отдать... пока, -- распорядилась Элеонора, -- И что б без фокусов у меня! Ясно?
  -- Да ясно. А ежели кто залупаться будет?
  -- Тогда вали всех без разбору -- на том свете Бог, поди, своих узнает. Выяснить, где живет староста, и этот... ну, кто там командует этим отрядом самообороны. Арестовать, и ко мне. При попытке бежать, или оказать сопротивление -- расстрел на месте. Ты переходишь в мое распоряжение. Выполняй.
  -- Ага, -- красногвардеец побежал к своим.
  -- "Ага!" -- передразнила его Элеонора, -- Эх, бардак!
  Тем временем красногвардейцы распределились по селу, и стали врываться во все дома, сгоняя народ к майдану.
  -- Что ж, будем здесь пока размещаться? -- спросил Босорин Манассиевича.
  -- Надо, я думаю.
  -- Вот и ладненько. Ребята! С конь, и размещаться по квартирам. А вы -- давайте, начинаем сход, -- отнесся Босорин к мужикам.
  -- А усе тут, -- вышел вперед плотно сбитый бородатый дед, староста, судя по замашкам, -- Говори, шо надо?
  -- Вы здесь староста? -- поинтересовался Манассиевич.
  -- Ну, я.
  -- Хлеб у вас имеется? Мы закупаем.
  -- Не, не имеется.
  -- Отчего?
  -- Свезли весь.
  -- Когда?
  -- Да десять ден тому.
  -- И куда возили?
  -- Туда, -- показал дед рукою на восток.
  -- Ну ты, старый пень! -- вспылил Босорин, -- Ты попизди у меня еще! "Туда!" Петроград голодает, а вы, падаль...
  -- А ты на меня зубов не скаль, -- огрызнулся дед, -- Видали мы не таких-всяких соколов!
  -- Ты как со мной говоришь, говно? -- изумился Босорин.
  -- А как от ты слышишь. Я тебя в гости не звал, ты сам пожаловал. От и слухай.
  Босорин было принялся хвататься за наган, но Манассиевич жестом его остановил.
  -- Граждане! -- Манассиевич повысил голос, -- Неужели нужно бесконечно разъяснять вам, что вы обязаны оказывать нам полное содействие? Неужели придется принимать более строгие меры? Повторяю: в виду сложившегося положения, и угрозы вторжения немцев, все имеющиеся излишки хлеба собираются, и переправляются в безопасные районы. У вас утром будет произведен досмотр.
  -- А ничего нет вшистко едно! -- запальчиво закричал дед, -- И неча огород городить. Идить вы себе по добру по хорошему, добрые люди. И на постой у нас неча становиться. Уж вы как себе хотите, а мы не согласные. Коням, и то ничего дать не маем, самим для скотинки в обрез. Так шо, идить вы лучче с Богом, а мы за вас помолимса...
  Тут уж Босорин дал себе волю: приподнялся на стременах, и зарычал на старосту:
  -- А, еб твою мать, блядь! Вот как ты, гадье, говоришь с законной властью? Взять его, и к стенке на хуй!
  -- А и что? -- не отстал и дед, -- Только то и умеете! А все одно по-вашему не будет!
  Босорин уж был готов деда на месте пустить в расход, но не успел: двое красногвардейцев, повинуясь знаку, который подала рукой Элеонора Алексеевна, подбежали к толпе, выхватили деда, и поволокли его в сторонку, уговаривая:
  -- Ну чего насыпаисся, пердун старый? Неймется? Пшел, пшел, тебе же лучше, бо зараз тебе пиздец настанет. Командир, он не шутит!
  -- Да нет, граждане, -- продолжил Манассиевич, -- Будет по нашему! Все по нашему будет. Теперь послушайте меня: весь хлеб, включая семенной, вы сдадите нынешним утром. Ясно? А при первой попытке неподчинения я вообще прикажу все у вас забрать. До последней морковки! И с чем вы зимовать будете? Не хотите по хорошему, мы с вами по плохому поступим, -- Манассиевич внезапно изменился в лице, и заорал: -- Передохнете у меня с голоду! Поняли, или нет меня?
  По толпе пронесся жалобный стон.
  -- По квартирам, -- распорядился Босорин, -- Отдыхать. Биша! Пойдешь в караул. Набери молодцов, и так обложите здесь все, чтобы муха не пролетела -- ни сюда, ни отсюда. Утром сменитесь.
  
  
  
  Расположились Босорин, Манассиевич, и Элеонора Алексеевна в просторной хате с печкою у старого, но крепкого мужика-старовера, которого звали Иннокентием Евлампиевичем. Старик сразу же оторопел, при виде бабы в штанах, и стал плеваться и ворчать, несмотря на то, что Манассиевич старался все его утихомирить. Элеонора немедленно прошла в отдельную горницу, и повалилась на хозяйскую кровать спать -- прямо в сапогах. Босорин было отправился к ней с гешефтом, но был ею послан черным матом, в который уже раз -- это у них было что-то вроде игры такой, все знали, что чекистка ни одного мужика вовсе не терпит, но -- приставания Босорина сложились в ритуал, который повторялся из раза в раз. А хозяин дома, услыхав дикую брань этой самой бабы в штанах, пуще того ощетинился, и явно решил, что на постой к нему пожаловал сам Сатана с воинством.
  Манассиевич было принялся разъяснять хозяину хаты, кто такая Элеонора, и какую полезную службу она несет, но прервал его командир второго взвода Асроров, который орал на кого-то с порога хаты, обильно уснащая речь туркестанскими и русскими ругательствами.
  -- Рустам? -- вышел в сенцы Манассиевич, -- Это ты?
  -- Нет, насрали, -- ворчливо ответил Асроров.
  -- Чего?
  -- Я конечно, кто же. Ам ин ге ски! -- заорал Асроров благим матом, -- Что ты за меня хватаешься? Я тебе девка, да?
  -- Что тут?
  -- Да старосту арестовали, а сын за отца просить пришел.
  -- Сам пришел?
  -- Ага.
  -- Ну что же, -- Манассиевич появился на пороге, -- Его не звали, а он сам тут как тут. Ну, так тому и быть. Караул! Вот этого -- в темную! Пошли в хату, Рустам. Будем ужинать. Что нового?
  -- Трое неизвестных пытались пройти через посты, и дать тягу отсюда, -- сообщил Асроров.
  -- И что?
  -- Там теперь и лежат. И пусть лежат. А вот красноармеец Ярцев попался мне на грабеже мирных жителей. Я его расстрелял, о чем тебе и сообщаю.
  -- Так это к Элеоноре.
  -- К ней и иду.
  -- Но она спит.
  -- Я подожду.
  -- Зря ты это, Рустам. Надо было арестовать, и к Элеоноре. Она такие вещи решает.
  -- И я решаю! Этот ваш Ярцев, проклятие его костям, всех нас позорит, от него и на всех нас будут показывать, чтоб свинья издохла на могиле его отца!
  Манассиевич внезапно припомнил о происхождении Асророва: тот был сыном большого купца из Дербента, учился в медресе, и в манере ругаться у него так и осталось свое, мусульманское. Прошлое несколько роднило Манассиевича с Асроровым -- Манассиевич тоже в молодости учился в ешиве.
  -- Кого ты расстрелял, Рустам? -- Элеонора мгновенно проснулась, и вышла из горницы.
  -- Ярцева.
  -- Почему?
  -- Под угрозой оружия требовал у мужика водки, денег, и носильные вещи. И дочь на ночь. Их там пятеро, но Ярцев был заводилой.
  -- Вот что? -- нахмурилась Элеонора, -- Это что, новые?
  -- Ну да, фронтовики.
  -- Сейчас прикажу арестовать всех. Завтра перед строем расстреляем.
  -- Э, не круто? -- поднял ладонь Манассиевич.
  -- Левушка, -- вкрадчиво спросила Элеонора, -- Я в твои дела лезу?
  -- Нет, но...
  -- А ты не лезь в мои! -- Элеонора зевнула, -- Рустам, распорядись об аресте. Такие вещи надо пресекать сразу, а не то... Есть хочется.
  -- Сейчас что-то сообразится, -- закивал Манассиевич, -- У меня-то только сахарин есть. Ну, кипяток...
  Элеонора достала папиросу, закурила, но тут хозяин, учуяв дым, вылетел как ошпаренный, и стал требовать, чтобы его хату не поганили проклятым сатанинским зельем, сиречь табаком, и гоня Элеонору с папиросою вон за порог, ежели уж она без своего кадила греховного никак жить не может. Элеонора сперва подивилась решимости серого мужика, но потом все же вышла, не желая затевать еще одного конфликта. Вслед за ней вышел и Босорин.
  -- Дай огоньку, девонька. Да, попался хозяин! -- Босорин нехорошо повел глазами, -- Коровенку имеет! А не тронешь... коровенку-то.
  -- Я тебе трону! -- отозвалась Элеонора, -- И думать забудь. А дед вредный, это верно. Нет у него уважения.
  -- Будет и уважение, -- хихикнул Босорин.
  -- А! -- Элеонора махнула рукой, выкинула папиросу, и оставила Босорина на пороге -- у того "козья нога" была величины непомерной, и курить он ее должен был еще долго.
  
  
  
  -- Сатано прийшел, вот шо! -- вещал Иннокентий Евлампиевич смеющемуся Манассиевичу, -- Это миру конец наступает! А вы тут...
  Вернулся Босорин, и принялся прямо в доме обивать с сапог снег.
  Иннокентий Евлампиевич немедленно цыкнул:
  -- В сенях не мог-от?
  -- Рот закрой, -- оборвал Босорин.
  -- Это что мне рот-от закрывать? -- обиделся Иннокентий Евлампиевич, -- Я в своей хате! А ты...
  -- Где был так долго? -- спросила Элеонора Босорина.
  -- А, дела были.
  Манассиевич, сидевший на лавке, поднял голову:
  -- Что еще случилось, Виктор?
  -- Ничего, Лева. Пока ничего не случилось.
  Манассиевич беспокойно мотнул головой.
  -- Эх, товарищи дорогие! -- Босорин сел за стол, и потянулся, -- Сейчас бы хорошо покушать горяченького, да убоинки! Печеночки бы жареной, а? Элечка! Ты бы отказалась от жареной печеночки? Свежей, да парной? А? Хозяин! У тебя там коровенка имеется -- иди, режь.
  -- А ище шо? -- отозвался очень неуважительно хозяин.
  -- Вот так, значит? А ну, поди сюда, с-собака! Разговор есть!
  -- Шо за такие разговоры?
  -- Да вот, скажи-ка мне, -- Босорин развалился за столом, положив перед собою наган, -- А где твои сыны обретаются? Что-то я их нигде не вижу. Мне сказали, что у тебя двое сынов, где же они?
  -- А шо? В Опочке они. На заработках.
  -- Вон что? Ну-ну. Врет, и не краснеет. А Бог? Бог-то тебе брехать воспрещает, поди?
  -- Шо мне брехать-то, -- беспокойно забегал глазами по углам хозяин, -- Стар я уж для брехней!
  -- То-то, что стар, а врешь. Стоять! -- рявкнул Босорин, заметя, что хозяин отступает к своему закутку, -- Стой где стоишь, не то пристрелю, гнида! Отвечай, сука, где сыновья? В банде?
  -- Сказал же! -- хозяин явно растерялся.
  -- А я говорю -- в банде, сучий потрох!
  Хозяин схватился рукою за голову, огляделся затравленно, а после бросился к Босорину.
  -- Назад! -- заорал Босорин, и поднял наган.
  Манассиевич вскочил с лавки, и Элеонора лапнула рукой кобур с маузером.
  -- Ваше благородие! -- запричитал хозяин, -- Милостивцы мои! Не погубите! Как на духу клянусь -- не были сыны ни в какой банде! В Опочке они! Как на духу!
  -- А вот мы сейчас обыск сделаем у тебя, -- пригрозил Босорин, -- А там и посмотрим. Оружие есть?
  -- Не маем.
  -- Точно?
  -- Да не маем!
  -- Посмотрим, -- Босорин выглянул в окошко, и увидал там троих красногвардейцев во главе с Бишей, махнул им, и красногвардейцы ввалились в хату.
  -- Биша, -- стал распоряжаться Босорин, -- Обыскать дом и подворье. Все переройте.
  -- А чего ищем? -- поинтересовался Биша.
  -- А что попадется. И этого с собой прихватите. И все при нем. Бо потом будет говорить, что вы у него что-нибудь сперли. Знаем мы этих!
  -- Ясно, -- Биша поманил хозяина пальцем, -- Пошли, дед, однако! Со двора начнем.
  Когда красногвардейцы с хозяином вышли, Босорин встал из-за стола, и самодовольно огляделся, посмеиваясь. Однако, веселье его скоро угасло под гневным взглядом Элеоноры, которая подошла к нему вплотную, и угрожающе спросила:
  -- Какую гадость ты там устроил, халдей?
  -- Чего?
  -- Какую провокацию ты устроил против хозяина дома, спрашиваю?
  -- Никаких провокаций я не устраивал.
  Шум во дворе прервал объяснения Элеоноры с Босориным. Элеонора сразу же оделась, и вышла из хаты, а за ней поспешил и Босорин.
  -- Что у вас? -- звонко закричала Элеонора в сторону красногвардейцев, осматривавших что-то при свете фонарей.
  -- Винтовки, товарищ уполномоченная. Три штуки. Под крылечком амбара сховал, паскудник, и не сдает.
  -- А говорил -- нету, -- ехидно заметил сзади Босорин.
  -- Не мое! -- закричал хозяин, -- Не мое это!
  -- А чье? -- вопросил Босорин.
  -- Не знаю я! Не знаю!
  -- Бог, стало быть, послал?
  -- Подбросили! Подбросили, антихристовы дети!
  -- Ах подбросили? И кто подбросил? А?
  Старик совсем потерял голову: он рванулся, и показал дрожащей рукой на Бишу:
  -- Вот они подбросили! Они!
  -- Чего? -- пошел на него Биша, словно медведь, -- Кто тебе чего подбросил, мудило? Кто? Я? -- и Биша со всего размаху двинул кулачищем, величиною с добрую детскую головку, старика по зубам.
  Старик покатился кубарем, и долго лежал на снегу, выплевывая из окровавленного рта выбитые зубы.
  Элеонора с ненавистью посмотрела на Босорина, потом перевела взгляд на старика:
  -- Расстрелять его. Немедленно. -- повернулась, и, ссутулившись, пошла в хату.
  Босорин проводил ее взглядом, повернулся к хозяину, и спросил:
  -- Понял хоть, за что?
  Старик поднял голову: по глазам его было видно, что он начинает понимать.
  -- Ну?
  -- Забирай! -- закричал старик, -- Забирай все! Все, чтоб тебя разорвало! Подавись! Нелюдь ты!
  
  
  
  -- Добро пожаловать, ваше благородие!
  В хату влетел втолкнутый человек, одетый в грязную шинель офицерского покроя, и по брови укутанный башлыком. Башлык, впрочем, был немедленно сорван Асроровым, приведшим этого человека, и Элеонора обомлела: в грязном, заросшем бородою, завшивевшем офицере она признала брата. Иван Алексеевич так же остолбенел.
  -- Кто такой? -- спросил Манассиевич.
  -- Вот, Лев, поймали.
  -- А кого?
  -- Не говорит.
  -- Офице-ер, -- заметил Босорин, -- Видать сову по полету, а добра молодца по соплям. Сейчас заговорит!
  -- Ко мне его, -- ровным голосом сказал Элеонора, -- Садитесь. Кто вы такой?
  -- Из плена, -- хриплым голосом ответил Иван Алексеевич, все еще, как видно, отказываясь верить своим глазам.
  -- Имя ваше?
  -- А-а-а... Гауденц фон Клюге.
  -- Чин?
  -- Поручик.
  -- С какого года в плену?
  -- С пятнадцатого.
  -- Куда шли?
  -- В Витебск.
  -- Зачем?
  -- К родне.
  -- Врет, -- заметил Босорин.
  -- Я тебя прошу помолчать! -- оборвала Босорина Элеонора, -- Документы есть у вас?
  Иван пожал плечами:
  -- Какие документы? Я бежал из плена!
  -- Понятно. -- Элеонора потерла скулы ладонями, -- Что-то еще имеете добавить?
  -- Нет, не имею, -- покачал головой Иван.
  -- И что с ним делать? -- подумал вслух Манассиевич.
  -- Что и обычно, -- отозвалась Элеонора, -- Не везти ж его в Минск!
  -- А, я позову стрелков?
  -- Это не надо, -- Элеонора встала, поправила на поясе маузер, и улыбнулась: -- Этого Кузьму и сама возьму. Не стоит беспокоиться. Оружия ведь при нем нет?
  -- Обыскали уже, -- кивнул Асроров. -- Пойти мне с тобой?
  -- Нет, Рустам. Отдохни пока. За меня будешь. Идите, идите, любезный. Не оборачивайтесь. Шаг вправо, шаг влево -- побег, ну да сами знаете -- стреляю без предупреждения.
  
  
  
  ... И так идет от века к веку, и во веки пребудет.
  Двое стоят, обнявшись, и пытливо вглядываясь друг другу в глаза, в лица -- знакомо? Незнакомо? Они все спрашивают друг друга, и чаще всего не получают друг от друга ответов, и все сомневаются -- он ли? Она ли?
  Они ли это -- младшая сестра и старший брат -- стоят, обнимая друг друга, или это магия, или это просто сон? Кто ответит на этот вопрос кроме них самих?
  Оставьте их в покое, и удалитесь, ибо они счастливы.
  Оставьте нас в покое, и удалитесь, ибо мы счастливы!!!
  Оставьте меня в покое, и удалитесь, ибо я счастлив с моей Сатаной... Оставьте вы все друг друга в покое, и удалитесь, и пусть каждый останется при своем.
  Но нет же! время обрушивает и правила, и законы, и магию, и сны, все обрушивает неумолимое время, и что? Она ведет с обнаженным пистолетом кого? черт бы взял ее совсем, кого она ведет под пистолетом? Не того ли, кого неистово любила, душила ласкою, при ком захлебывалась нежностью, и за кого готова была пожертвовать всем, что только у нее есть? Что могло так измениться за то время, что Иван Алексеевич провел в плену, а она оставалась одна, не имея о Иване никаких известий? Кто с ней теперь, и что будет дальше? И когда она выстрелит? И почему? Не потому ли, что желает выбросить из своей жизни последнего и единственного свидетеля того, что может поставить ее однозначно вне социального общества, сделать изгоем? Или все совсем наоборот? Или ее незрелый, сбитый с толку рано удовлетворенной чувственностью ум и действительно воспринял за истину все эти иудейские догмы, в которые так фанатично уверовали все большевики? Как понять ее поведение? Она молчит, не опускает маузера, а маузер-то заряжен, и курок взведен, хотя они уж одни, и можно было бы... А что можно бы? Надо остановиться, оглянуться, но... но Иван Алексеевич не мог этого сделать. Он боялся. Он боялся остановиться, боялся обернуться, боялся посмотреть сестре в глаза. Он боялся всего. И боялся признаться себе в своих страхах. Это был страх страха. И Иван фон Лорх предпочитал пулю в затылок тому, чтобы просто остановиться, и обратиться к кому-нибудь, неважно к кому: "Я боюсь! Укрой меня, добрый человек, я уж в долгу не останусь!" Но нет. Лорх не стал бы обращаться к доброму человеку: и оттого, что понимал -- таких нет, и оттого, что стыдился своей слабости. Слабости он предпочитал смерть, о которой знал куда более, нежели о жизни, и только то, что она олицетворилась теперь в родной его сестре, такой когда-то любимой, наполняло его душу злобой, недоумением и разочарованием.
  
  Элеонора вывела брата в ближайший лесок, огляделась, не видит ли кто, закурила папиросу, и подала брату через плечо:
  -- Не побрезгуешь?
  Иван взял папиросу, обернулся.
  -- Как ты здесь оказалась, Эльке?
  -- Да уж оказалась. Ты иди, иди. Я думала, ты давно в Лозанне где-нибудь. Или в Лиенце. А ты тоже явился Россию делить.
  Иван отбросил гневно папиросу, и развернулся:
  -- Да, явился! Я -- русский офицер, я присягал этой стране!
  -- Царю.
  -- Стране! И я ее люблю! И отдавать на разграб жидью...
  -- А я нет! Пошли дальше?
  -- Нет уж! Здесь расстреливай! Только не тяни нищего за муде!
  Элеонора с искренним удивлением воззрилась на брата, потом поняла, рассмеялась, выстрелила два раза в воздух, и протянула маузер брату:
  -- На, возьми.
  -- Зачем?
  -- На память. Тебе пригодится. Возьми, и беги. Но быстро. Очень быстро!
  -- Что?
  -- Иди, и делай что хочешь, братик. Но со мной старайся не встречаться. И встреч не ищи, ежели так. Я сама тебя найду, когда все это кончится. Или, во всяком случае, буду искать. Что же? Беги, у тебя нет времени. Беги. Не стой здесь, рядом со мной. Не стой. Ну?
  Лорх понял все. Он быстро посмотрел направо, налево, спрятал маузер в карман шинели, пригнулся, и в мгновение ока исчез в овраге.
  -- Я буду искать тебя, Йоганнес фон Лорх, -- прошептала Элеонора вслед брату, -- Я буду искать тебя. А ты -- меня. Так и будет.
  
  
  
  
  
  **В дивизии Унгерна изображалась свастика на погонах и дивизионном штандарте -- это было утверждено Семеновым. Свастика так же была и символом Фашистской партии Радзаевского -- едва ли не раньше, чем в НСДАП
  * Дацан -- ламаистская духовная школа. После взятия Урги по приказу Унгерна Гусиноостровский дацан был сожжен, а все обитатели его уничтожены, так как по данным контрразведки Унгерна там находился центр большевистской агентуры и процветала педерастия
  ** Унгерн был женат на манчжурской принцессе, родственнице Пу-И
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"