Борис Алферьев : другие произведения.

Пленник Мифа. К2ч5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  Часть пятая
  ЛАРЧИК ПАНДОРЫ.
  
  Молитесь Господу Христу, источенным листам,
  Сойдите к белому холсту, могилам и крестам,
  Швырните в небо горсть огня -- он выпадет водой,
  Да посягните на меня -- обручитесь с бедой!
  Когда ломается клинок, то властвует кинжал,
  Усталый бог пускает сок, смягчающий металл;
  И год идет за миг а миг плетет узлы в веках,
  И вот: дрожит иконный лик в трепещущих руках!
  И черви к свету восстают, и свет плодит червей!
  Пляшите, кости, там и тут, пляшите веселей!
  Червивым кубком обнеся всех тех, кого уж нет,
  Седая Смерть дает Червя -- единственный ответ.
  Молись кровавым образам, царица без царя --
  Низка цена твоим глазам, и слезы -- тоже зря;
  Не будет вечности тому, что тщится быть всегда --
  Знамена склонятся клейму, и смоет кровь вода.
  И червь найдет себе приют, в том, что язык ласкал,
  Собаки гневно воспоют свой истинный хорал,
  Кресты, кресты, и ветра стон, деревья, пустота --
  Законы победит закон "Червя-земли-креста"!
  И Книга молится Огню, а человеку -- прах,
  Нет славы умершему дню, погрязшему в веках!
  Мудрец -- да склонится червям, что жрут его Завет,
  Ад к вашим воззовет рукам, держащим лунный свет...
  Налейте кубки для гостей, желанных, дорогих,
  Пляшите, кости, веселей, под песни псов худых,
  ОН звездной пылью греет тьму, проросшую зерном,
  Кто не поклонится ЕМУ, тому грозят огнем...
  А больше ничего и нет...
  
  
  
  Шталаг N214. 30 ноября 1943 года.
  
  Утром Майю Эллерманн нашли мертвой в ее собственной комнате: кто-то неизвестный выстрелил в нее золотой пулей из пистолета штатного калибра 9 миллиметров, видимо, через открытое окно -- так бы было по логике вещей, но вот что было интересно -- стекло было цело, и окно заперто изнутри, словно бы Майя Эллерманн с пулей в сердце закрыла окно на задвижку, и только после этого умерла! Решили было, что ее убили в другом месте, и труп перетащили, но нет -- труп лежал именно так, как лежал бы, если бы Майю Эллерманн убили через окно, и труп никто никуда не перетаскивал -- это было установлено в точности Филиппом Кругом, который, за долгую свою службу в криминальной полиции, запомнил: при ранении в сердце кровь идет сначала горлом, а уж потом -- из раны, и при таком ранении недалеко от трупа всегда находится характерный "первый плевок" -- последняя реакция на кровотечение еще живого организма. Лейсснер с этим согласился, и тоже удостоверился, что все там, где надо, следовательно, Майю Эллерманн убили именно через окно, и никак иначе. Версия о том, что ее убил некто, стоящий у окна, в упор, отпала -- пуля не прошла навылет, и это означало, что стреляли со значительной дистанции -- золотые пули тяжелее свинцовых, и применяются именно для сверхдальней снайперской стрельбы. Порохового ожога на теле Майи Эллерманн так же не было. И самоубийство, естественно, исключалось -- тем более, что не была найдена гильза, да и оружие -- тоже, хотя Лейсснер и определил, что стреляли из пистолета "Браунинг-Лонг-09", пистолета, любимого, кстати, специалистами из Абвер, и агентами-парашютистами, но не состоящего на вооружении в войсках, да при этом еще было точно известно, что ни за кем из служащих в лагере солдат и офицеров такое оружие записано не было.
  Еще более всполошило деятелей из "Sipo-SD" то, что когда рассмотрели пулю, на ней обнаружили гриф "RR" -- "месть за Рема" -- таинственный гриф убийц-мстителей из "Фронтбанна", которые так напугали людей из СС в 1934-35 годах! Дело немедленно засекретили, и послали срочный отчет СС-группенфюреру Олендорфу** в РСХА, и дальнейшие обстоятельства его приняли настолько дурной оборот для руководства учреждения, что доктор фон Шлютце места себе не находил от ужаса, а про Репке, который и вообще был грешен -- вспомнить хоть скандал с Инге Бютцель -- вовсе говорить нечего: этот и про мистику свою любезную умолк, верно полагая, что ему теперь всякое лыко в строку, и только клялся в любви к Родине и фюреру.
  -- И куда смотрит ваша служба? -- наорал фон Лорх на Вольцова при первой же встрече, -- в лагере начали убивать уже не только солдат, но и офицеров, а вы даже не представляете, кто бы это мог сделать! Или, по-вашему, истеричка Инге Бютцель явилась из Бреслау из подвальчика, и свела счеты?
  -- Не орите на меня, фон Лорх! -- огрызнулся Вольцов, -- или я на вас управу найду! Идите по своим делам, или в задницу, если угодно. Что вы, смеетесь надо мной? Или это нервное?
  -- Что вы себе позволяете? - вспылил еще более фон Лорх, -- Смирно!
  -- Еще чего! -- ответствовал Вольцов, -- Вы мне не начальство. А чины наши с вами разного стоят.
  -- Бардак! -- выразился Лорх, -- Ну бардак! Все! По опыту знаю: когда кончается субординация...
  -- ... Тогда проигрывают войну, да? -- закончил за Лорха Вольцов. -- Вы договаривайте, договаривайте! Дайте мне повод заняться вашим делом, или уж не мешайте мне работать над другими!
  Вольцов сам был подавлен, в особенности тем, что не нашли вообще никаких следов убийцы -- словно его и не было вовсе, а пуля прилетела из четвертого измерения! Поэтому Вольцов недоумевал -- такого он не мог припомнить за всю свою долгую службу в СД, и в руках себя сегодня не держал.
  -- Не читайте мне мораль, Вольцов! -- Лорх заскрипел зубами, и нехорошо улыбнулся, -- Уж кто угодно, только не вы! Я говорю то, что мне угодно говорить, и делаю так, как мне нравится! А что касается управы...
  -- За резкость -- извините, -- скривился Вольцов, -- Это сорвалось. Но я твердо вам говорю -- если я захочу, так точно смогу наделать вам неприятностей!
  -- Это каких же?
  -- Разных! Давайте не будить лихо, пока спит тихо! Я на вас не в обиде. Я понимаю, что вы принимаете это происшествие близко к сердцу...
  -- Еще бы, черт подери! А как бы вы отнеслись к такому?
  -- Только как уполномоченный службы безопасности, не более того.
  -- Посмотрите-ка на нашего Зигфрида! Надо пристрелить как-нибудь вашу пассию, а потом посмотреть на вас! Шаг это, конечно, рискованный, но дело стоит того -- посмотреть, как вы над гробом вашей Эммы Ганзельмайер будете вести себя как уполномоченный службы безопасности, и не больше!
  Вольцов внезапно рассмеялся:
  -- О! Вам даже известно имя моей теперешней пассии! Неплохо! Вот что значит профессионал!
  -- Профессионал -- в чем? Что вы хотите сказать? Я что-то не все понимаю!
  -- Пока я не хочу сказать ничего... Мне очень жаль, что с вашей любовницей приключилось несчастье, нет, фон Лорх, правда -- очень жаль! За вас -- вы оказались самой проигравшей стороной. Но, в конце концов, мы на войне. А на войне люди имеют обыкновение умирать, или вы другого мнения?
  -- Умирать? Погибать, вы хотели сказать?
  -- Это -- семантика, не больше. Не все ли вам равно -- умирать, погибать?
  -- Погибают от руки врага!
  -- А что, здесь она погибла от руки друга?
  -- Да не прикидывайтесь вы идиотом, Вольцов!
  -- Это вы не прикидывайтесь идиотом, фон Лорх! Это со мной не проходит, да и поздно уже. Вы -- такой же агент тайных служб, как и я, и нечего мне лепить пирог из дерма -- я -- интеллигентный человек, с образованием, а не Филипп Круг!
  -- Ого! Вольцов! Вы меня тоже хотите арестовать, как русского шпиона? Или, может быть, как английского?
  -- Если вам так угодно -- то хоть индокитайского -- мне абсолютно все равно! Тем более все равно, что я не имею права производить аресты: III управление РСХА -- это орган Партии**. Вот так. Хотите быть арестованным, обращайтесь к Лейсснеру -- этот вас арестует с искренним удовольствием -- вы не очень нравитесь нашему статс-секретарю криминальной полиции! А меня -- увольте! Слушайте, Лорх, ваше поведение мне начинает нравиться -- нет, право! -- вы мне нравитесь, Лорх! Есть напор, и даже некоторая изящная наглость... Поэтому я вас успокою: с фрау Эллерманн нечто подобное могло случиться в любую минуту. Все мы ходим по острию ножа, а она занималась совсем уж скользкими делами...
  Вольцов выдержал паузу, ожидая реакции фон Лорха, и отметил про себя, что она именно была такой, какой он и ожидал: Лорх прикрыл на секунду глаза, соображая, а потом, понизив голос, спросил:
  -- Так, Вольцов, давайте начистоту: вы ведь не очень расстроены этим происшествием?
  -- Ну, -- Вольцов усмехнулся, -- я должен, разумеется, расследовать некоторые моменты, которые касаются внутренней SD Партии, вернее -- "Sonderdienst". Некоторые оперативные моменты этого убийства. Расследовать все это я должен тщательно и добросовестно, но огорчаться, или нет -- это, извините, мое право!
  -- Так! -- Лорх коротко и нервно рассмеялся, -- Кроме того, что вы сказали вслух, вы дали мне еще понять то, что я грел под своим боком человека Канариса?
  Вольцов искренне расхохотался:
  -- С вами приятно разговаривать, ей-богу! Вы сами отвечаете на вопросы, которые собирались задать!
  -- Так да, или нет? Говорите вы, Вольцов, прямо!
  -- Вы что, меня об этом спрашиваете?
  -- А кого?
  -- Спросите Лоттенбурга -- он такой болван, что может и ответить! К тому же, вы с ним друзья, а я с вами -- что-то не очень...
  -- Хорошо, я понял.
  -- Очень хорошо, что поняли! Еще у вас есть вопросы? Есть же! Ну вот и задайте.
  -- Нет, Вольцов, больше у меня к вам вопросов нет.
  -- Да есть, что я, не знаю! Вы просто горите желанием спросить, что такое здесь нужно Канарису, что он развернул такую бурную деятельность -- так ведь? Отвечаю: надо им того же, чего и вам, фон Лорх, и всей вашей корпорации мистиков! Все ведь ясно -- они хотят это самое прибрать к своим рукам, вы к своим! А я -- сплю и вижу, как бы помешать сделать это и вам, и им, и лично положить это самое на стол Отто Олендорфу! Доходчиво излагаю? Филипп Круг здесь защищает интересы Гофмана**, который, вместе с доктором Виртом, хочет создать целое еврейское государство уничтожения на израильской земле -- столетний проект, и ему нужно обработать евреев должным образом, потому Круг и хочет умыкнуть эту конфетку себе. Вообще она, как вам известно, предназначается для Гиммлера через Менгеле**, а остальных это не устраивает -- пойди потом, допросись у Имперского Руководителя СС! В общем, рвем один кусок для разных господ. Вот вам и единство Партии!
  Лорх тихо рассмеялся:
  -- Вы очень любезны, Вольцов! Теперь вы разоткровенничались во-всю, да так, что у меня даже дух захватило...
  -- И согласитесь -- вы уже и думать забыли, что ночью убили вашу любовницу! -- подхватил Вольцов.
  Лорх покрутил головой, и стал закуривать.
  -- Оставим в покое мою бедную Майю -- да почиет с миром сия достойная женщина! Оплакать ее я могу без посторонних, да и, если подумать, что оплакивай ее, что не оплакивай -- ей ведь не станет ни лучше, ни хуже... А вы мне отдаете столь ценную аналитическую информацию, что я могу сконцентрировать свое внимание на ней, не боясь показаться сухарем... Хм, интересно, а ваша откровенность вам не вредна?
  -- Если бы была вредна, так я бы и не откровенничал! Вообще не люблю того, что вредно! Да ведь вы сами знаете, что SD со службой "А" никогда особенно не соперничали, и уж ясно, что не враждовали! Парижское SD сотрудничает с оперативной группой Розенберга, и наоборот. Лично я, кстати, не собирался никогда враждовать и с Абвер, да вот они этого понять не смогли, и стали делать мне мелкие пакости, и ваша бедная Майя в их числе. Знаете, как она меня называла? Мясником! Верно, перепутала меня с Филиппом Кругом, но...
  -- О, оставьте ее, Вольцов! О мертвых -- хорошо, или ничего.
  -- Пусть будет так. Однако, я отвлекся, а между тем, быть может, будет хорошо, если вы отдадите мне то, что интересует меня, а я -- то, что интересует вас? Как в Париже? На равных?
  -- А откуда вам, Вольцов, знать, что именно меня интересует?
  -- Да знаю уж, -- усмехнулся Вольцов.
  -- Ни черта вы не знаете, извините меня, конечно!
  -- Ну так я это постараюсь выяснить, если вы хотите осложнить мне жизнь. А не хотите -- так спрашивайте. Я отвечу.
  Фон Лорх в крайнем недоумении смотрел на Вольцова, говорящего все это, а потом откровенно расхохотался:
  -- А я не мог поверить ни своим глазам, ни своим ушам! А ведь верно! -- вы вербуете меня, Вольцов! Откровенно вербуете!
  -- Да ничуть.
  -- Перестаньте! Это же самая настоящая вербовка!
  -- Что значит -- вербовка? Каждый немец обязан сотрудничать с органами SD -- это его патриотический и национальный долг! Тем более это касается члена НСДАП -- как наиболее сознательного, честного, и идейного немца. Австрийцев испанского происхождения с российским в прошлом подданством это тоже касается -- если они подданные Империи, члены НСДАП, да еще и офицеры СС! В принципе -- но в нашем случае я и не думаю вас вербовать! Так или иначе, а делить нам нечего, а вот полезными друг другу мы можем вполне оказаться, и даже в очень большой степени -- не считая выгод в деле, III служба может сказать свое веское слово в вопросе о вашем очередном звании, которое, надо сказать, вы заслуживаете!
  -- Пока, стало быть, не заслужил, раз не присвоили. И не надо этого, Вольцов! Это -- те самые ваши пироги из дерма, а по моему -- щипанные гуси -- то есть чушь, ерунда! Вы будете исполнять свое задание, а я -- свое. Договоримся так, пользуясь случаем, что нас не записывают на пленку, если вы, конечно не записываете...
  -- Я не записываю. Неохота, знаете ли.
  -- Тогда договоримся так: мешать Sonderdienst вывозить документацию доктора фон Шлютце я не буду. Мне эта документация даром не нужна. Зато я должен вывезти самого фон Шлютце тогда, когда этот лагерь при приближении фронта переведут на обычный режим, и ликвидируют все экспериментальное хозяйство.
  -- Ваши сведения распространяются даже на будущее? -- скептически наклонил голову Вольцов.
  -- На ближайшее -- да. На самое ближайшее. Так вот: за то, чтобы доставить доктора фон Шлютце туда, куда мне приказано...
  -- К доктору Менгеле.
  -- Как вы хорошо осведомлены, Вольцов!
  -- Мне за это жалование платят!
  -- Но с вами разговаривать неинтересно!
  -- А мы не ради интереса разговариваем. Итак, вы хотели сказать, что ради этого вы пойдете по трупам?
  -- Пойду и по трупам, если возникнет нужда, а вас это удивляет? Имею все полномочия. И если Sonderdienst не будет мне мешать в моей миссии, тогда я охотно предоставлю Sonderdienst копии всех документов штандартенфюрера -- не жалко.
  -- И как вы их достанете?
  -- А это уж вас должно заботить меньше всего! Достану.
  -- Выкрадите, стало быть, оригиналы?
  -- Нет, этого я делать не буду -- фон Шлютце оригиналы всегда держит при себе, и расстанется с ними только тогда, когда станет покойником. Но я имею другую возможность снять копии. А оригиналы я не дам Абвер, и в случае опасности -- уничтожу. Остальное -- дело ваше. Это, само собой, при том условии, что мы с вами договорились -- мирно, и безо всяких подвохов.
  -- Это можно довести до сведения...
  -- Если до сведения группенфюрера Рорбаха, то можно. Даже нужно. Тем более, что я в дальнейшем с вашей службой дела иметь не буду. Наш договор будет вроде как мидийский закон: он не сможет быть ни изменен, ни отменен.
  -- Это почему?
  -- Я не стану иметь дела с вашим преемником -- не люблю в своих делах новых действующих лиц.
  -- С преемником? А я куда денусь? Неужто меня ждет повышение?
  -- В своем роде может быть и повышение. А может -- и наоборот.
  -- Что вы хотите этим сказать?
  -- Вы погибнете, Вольцов, как это ни прискорбно.
  -- О! Что я слышу! Кстати, я слышал и о вашем предсказании цу Лоттенбургу. Заранее знать вы об этом не могли -- бомба взорвалась в доме где-то за час до того, как вы заявили об этом. Вообще, вы -- зловещий пророк! Может быть, вы знаете и то, какой смертью я погибну, как?
  -- Знаю.
  -- А кто убил Майю Эллерманн, тоже знаете?
  -- Нет.
  -- Что же так?
  -- Не могу же я знать все! Впрочем, могу я узнать и это.
  -- Тогда что же вы напустились на меня из-за того, что я этого не знаю?
  -- Я не за то на вас напустился, что не знаете, а за то, что не можете этого предотвратить! А я на службе в SD не состою, и уведомлять вас не обязан, да и ни к чему мне это. Каждый должен выполнять свою работу.
  -- Ого! Таинственный вы человек! Хорошо, убийство мы оставим пока. Меня более интересует, какой смертью я умру -- это ведь касается меня в первую голову, сами понимаете -- мне интересно!
  -- Вы настаиваете?
  -- Само собой -- настаиваю!
  -- Вы застрелитесь, Вольцов.
  -- Что? Из-за чего же?
  -- Именно из-за того же, из-за чего погибла Майя Эллерманн.
  -- Стало быть, я так-таки и пущу себе пулю в лоб, да?
  -- Другого выхода у вас не будет. Извините.
  -- Лорх! Бог с вами! Да такого никогда не произойдет! Этого быть не может!
  -- Кто может с точностью сказать, что может быть, а чего не может?
  -- Да этого не может быть, потому что не может быть никогда!
  -- Тогда я ошибаюсь. Может, и ошибаюсь -- что же, ошибаться -- свойственно человеку. Теперь могу ошибиться -- надо когда-нибудь начинать! Только раньше я не ошибался никогда.
  Вольцов схватился руками за голову, но вдруг расхохотался, и подмигнул фон Лорху:
  -- Чтоб отсох у вас язык, фон Лорх! Мистик вы, и психопат, извините уж на плохом слове! Я вам не верю!
  
  
  Спустя час после разговора Лорха с Вольцовым в лагерь прибыл штурмбаннфюрер ван-Маарланд: дело заваривалось нешуточное, и ламсдорфская Гестапо желала быть в курсе разработки. Некоторое время ван-Маарланд занимался с Вольцовым и Кругом, получая от них аналитическую и оперативную информацию, и разъясняя коллегам, что делается им лично, и вообще городским полицейским управлением. Круг рвал и метал. Он был зол на то, что в лагере, за безопасность которого отвечал он, творится сущий бардак, на то, что кто-то откровенно водит за нос службу безопасности, и еще лично на Лейсснера, который в обход его, Круга, доложил по команде о происшествии, и нате вам -- в его секретнейшей, самостийной вотчине уже нагло хозяйничает уполномоченный городского управления! Будто своих кадров мало! Ван-Маарланд делал вид, будто ничего не замечает, Вольцов посмеивался в душе, Лейсснер откровенно торжествовал, а в целом продуктивная работа у всех не склеилась, и разошлись они озлобленные друг на друга, имея в головах меньше порядка и стройных версий, чем это было до совещания. Круг принялся устраивать разносы подчиненным, Лейсснер уселся строчить очередной доклад в Управление, Вольцов отправился совещаться с сотрудниками службы прослушивания, а ван-Маарланд, прежде чем ехать в Ламсдорф, решил навестить Лорха.
  Лорх был один в кабинете, Маркус отсутствовал, и потому ван-Маарланд вместо уставного приветствия просто улыбнулся, и тихо спросил:
  -- Ну как дела, Йоганн?
  -- Проходи, -- хмурясь, пригласил Лорх, -- Приказать, чтобы подали кофе?
  -- Не стоит.
  -- Как скажешь. Ты здесь по поводу...
  -- Да.
  -- И что, хочешь снять с меня показания?
  -- Ну, показаний у меня теперь достаточно!
  -- Не хочешь?
  -- Нет.
  -- И черт с тобой!
  -- Ты расстроен?
  -- А ты как думаешь?
  Ван-Маарланд пожал плечами:
  -- Мне думать нечего. И я по другому делу.
  -- По какому такому другому делу?
  -- Вот на это ты что мне скажешь? -- и ван-Маарланд достал несколько фотографий, развернул их веером, как карты, и только потом разложил их перед Лорхом.
  Лорх некоторое время рассматривал фотокарточки, потом поднял глаза на ван-Маарланда:
  -- Второго я не знаю.
  -- Второго знаю я, -- усмехнулся ван-Маарланд, притянул к себе чистый лист бумаги, достал авторучку, и написал:
  "Этот уже у нас. Это -- русский связник."
  Лорх прочитал, и вопросительно посмотрел на ван-Маарланда. Тот кивнул, подтверждая -- да, это точно.
  -- И что? -- спросил Лорх.
  -- Вот я и имел в виду посоветоваться, -- сказал ван-Маарланд, и продолжил письменно:
  "Я могу его взять хоть теперь же. Приятеля твоего. Но у тебя были свои планы на его счет?"
  Лорх кивнул, и ван-Маарланд продолжил:
  "Он тебе очень нужен?"
  Лорх притянул к себе бумагу, и подписал следующей строкой:
  "Очень."
  "Надолго?"
  "До конца."
  -- Плохо! -- заметил ван-Маарланд.
  Лорх вопросительно сощурился.
  "Связник-то у нас, -- написал ван-Маарланд, -- Это осложняет дело."
  Лорх потянул к себе бумагу, написал на ней: "Но ведь он может умереть, не так ли?", и сам протянул лист ван-Маарланду для прочтения.
  -- Натурально, может! -- воскликнул ван-Маарланд, кривя губы, и откидывая назад голову.
  -- И отлично! -- утвердил Лорх, пряча под ресницами загоревшиеся недобрым светом глаза.
  -- А ты представляешь себе последствия? Это такая каша заварится!
  Лорх пожал плечами, ясно давая понять, что иного выхода он не видит.
  -- Обязательно? -- переспросил ван-Маарланд.
  -- Да. Непременно.
  -- Ну, будь по-твоему, экселленц, -- кивнул ван-Маарланд, поджигая бумагу, и держа ее над пепельницей, -- Постараюсь что-то придумать.
  -- Я тоже, -- улыбнулся Лорх, -- Что-нибудь. Постараюсь.
  
  
  
  Маркус шел из блока 8, где ему последние дни довелось работать, в самом препакостном расположении духа. Он был изможден настолько, словно на нем всю ночь ездили верхом. Под глазами его залегли огромные черные круги, а руки тряслись как после недельного беспробудного пьянства.
  Маркуса вот уже два дня видели в черной строевой форме -- раньше он все время ходил в зеленой полевой. Вообще, в этот день близкие знакомые Маркуса отметили в нем много странностей, которые приписали тому, что его патрон фон Лорх расстроен гибелью своей любовницы, и от того дает подчиненному жизни. Маркус этого не отрицал, но и не подтверждал, хотя его все время пытались вызвать на откровенность.
  У входа в корпус, где находилась квартира Маркуса и фон Лорха, маячила знакомая фигура -- Эрика. Стояла она, как видно, долго, потому что здорово замерзла, и все время топталась на месте, поджимая замерзшие ноги, и хлопая себя по бедрам руками, утонувшими в норвежских меховых рукавицах. Шел снег, и его налипло на теплую пилотку Эрики порядком -- ясно было, что на улице она провела не меньше часа.
  -- В чем дело, Эрика? -- удивился Маркус, -- Что-то случилось? Ты давно меня ждешь?
  Эрика в ответ жалко улыбнулась:
  -- Я сегодня свободна, Маричек. Хочу побыть с тобой. Ты не против?
  -- Разумеется, нет! А куда мы пойдем?
  -- Куда хочешь.
  -- Да мне все равно.
  -- И мне все равно. И идти мне некуда.
  -- Тогда пошли к Эраку, согласна?
  -- К Эраку? Хорошо. Только вместе.
  -- Договорились. Только мне надо зайти к барону, и доложиться.
  -- Барона нет. Точно нет -- я уж спрашивала у дежурного.
  -- Ну, тем более -- я должен его дождаться.
  -- Можно мне с тобой?
  -- Знаешь, лучше не стоит. Это может повлечь неприятности -- сама знаешь, что здесь за порядки!
  -- Порядки, порядки... А мне что делать? -- видно было, что Эрика едва-едва не плачет.
  -- Да что такое? -- удивился Маркус, -- Да, конечно, пошли! Но я тебя не узнаю! Что-нибудь случилось, скажи мне?
  -- Да нет, ничего не случилось. Пока не случилось.
  -- То есть? Тебе что-то угрожает?
  -- Нет, с виду -- ничего. Но я боюсь.
  -- Кого же?
  -- Никого. Просто боюсь.
  Маркус дружелюбно рассмеялся:
  -- А, из-за убийства? Да, это удар! Барон даже плакал... Одеколон в зеркало запустил... разбил зеркало. Но ты-то что боишься?
  -- Боюсь, и все тут.
  -- Это, девочка, нервы.
  -- Пусть нервы. Но ты не бросай меня одну, ладно? Это может быть кто угодно...
  -- Кто угодно -- что?
  -- Ничего. Ты просто ничего не знаешь. Но тебе и не надо ничего знать. Прости, милый.
  -- Тебе что-то конкретное угрожает?
  -- Я толком не знаю. Вернее, я чего-то не помню. Словно отлично знала, но забыла... Я не могу точно сказать, в чем тут дело, но... но мне страшно. Что-то должно со мной случиться. Что-то плохое. И я чувствую, что так и будет. И что так и быть должно.
  -- Почему так?
  -- А вот этого я тебе и не смогу объяснить. Не знаю. Или, вернее -- не могу вспомнить.
  -- Что-то я действительно ничего не понял. Раздевайся.
  -- Что, совсем? -- не смогла не сострить Эрика.
  -- А, наконец! -- рассмеялся Маркус, -- Браво! Держи себя в руках. Ты же офицер СС, в конце концов!
  -- Ка-кой я офицер, к чертям! Девка я, испуганная девчонка...
  -- Сейчас сварю кофе. Ты замерзла?
  -- Да, я замерзла, -- кивнула головой Эрика.
  -- Магда кое-что принесла для тебя, святой отец! -- крикнули в коридоре голосом фон Лорха.
  -- Идиотская какая-то привязалась к барону поговорка, -- посетовал Маркус, поворачиваясь к Эрике, -- Это, как рассказывал Лоттенбург, повторяла Инге Бютцель на допросах...
  Эрика стала бледнее смерти, на лбу ее крупными каплями выступил пот, черты лица ее заострились, виски запали. Через несколько секунд она обмякла, и сползла с койки, на которую присела, в глубоком обмороке.
  Лорх, ввалившись в комнату, замер на пороге, увидев неуклюже лежащую на полу Эрику Долле, и над ней -- Маркуса, смотрящего на нее глазами, полными печальной нежности.
  
  
  
  В 19 часов была назначена публичная казнь заключенного N2390 -- Юрия Сергеева. Офицеры, свободные от службы, были приглашены смотреть казнь, и собрались в полном составе -- а попробовали бы они не собраться! Впрочем, надо заметить, что большинству подобные зрелища доставляли искреннее удовольствие -- так уж они были воспитаны. Из заключенных отобрали только тех, кто был с Сергеевым в одном блоке, и еще тех, кто видел вблизи сам бунт на торфяном карьере.
  Заключенных построили в каре по трем сторонам от виселицы, а четвертую сторону каре составляли лагерные офицеры и солдаты, отделенные, само собой, от заключенных проволочными рогатками, и строем зондершютц-кампани лагерной охраны.
  Оцепили место действия с помощью комендантской роты и отряда "Z" "тотенкопфа", и присутствие всех трех отрядов ликвидаторов в одном месте сразу показалось многим несколько странным. Солдаты и гренадеры стояли спокойно, без собак и дубинок, но оружие имели на боевом взводе, и явно прошли какой-то особый инструктаж.
  Рядом с Маркусом оказались Эрак и Святой Вельтен, и Эрак молча показал на коменданта лагеря Швигера и Уве Фегеля, почтивших своим присутствием казнь. Фегель удостоил беседой фон Лорха, и Лорх явно рассказывал Фегелю что-то крайне забавное, так как достойнейший штандартенфюрер поминутно посмеивался, и даже помахивал в сторону Лорха ручкой.
  Через коридор солдат привели из карцера Сергеева, лицо которого превратилось за время пребывания там в сплошной синяк.
  Был зачитан приговор, который переводил на русский язык Иероним Прокоп, блокфюрер-3**, имевший на руках отпечатанный на машинке текст, но все равно переводивший сразу вслед за Хайнцем-Вернером Репке, который оглашал приговор по-немецки. Здесь же вертелся и Ананьев, который просил начальство позволить ему лично привести приговор в исполнение. Ананьеву это было разрешено, что исполнило предателя неописуемой какой-то радостью -- он гордо нес голову, и лицо его сияло как намазанное маслом -- впрочем, может и не так уж сияло, а только таким казалось в свете прожекторов, лучи которых были направлены в центр аппельплатца.
  Окончили читать приговор, и двое конвойных поволокли Сергеева к виселице. Тот упирался что было сил ногами, откинув назад голову, но сил ему не хватало -- его совсем не кормили все это время. Руки у Сергеева были скованы наручниками за спиной.
  Сергеева поставили на табурет, и затянули ему на шее петлю. Тогда он стал стоять ровно -- цепляясь за жизнь, Сергеев старался пожить подольше. Страха, однако, уже не было в его глазах, и Сергеев стал смотреть в небо, глубоко и порывисто дыша, и ловя открытым ртом густой снег.
  Волосы его мгновенно побелели от насыпавшегося снега.
  Ананьев подошел к виселице, потрогал ногой табуретку под ногами казнимого, и злобно зашипел:
  -- Ну, с-сука, каково? Греет, бл-лядь?
  Рядом с Маркусом стоял Святой Вельтен, и Маркус слышал, как тот начинает тихо скрипеть зубами -- мерзкий капо выводил его из себя. Маркус успокаивающе положил руку ему на плечо.
  -- Тебе говорю! -- шипнул Ананьев.
  Сергеев не удостоил капо даже беглым взглядом.
  -- Вышибу ведь тубарет, тут тебе и пизда с колпаком! -- гаденько ухмыльнулся Ананьев, призывая Сергеева оценить всю серьезность момента.
  -- Отойди отсюда, крыса! -- все так же не смотря на Ананьева ответил Сергеев, шамкая беззубым ртом, -- На хую я тебя видал, по самые уши!
  Ананьев побагровел, но справился с собой, и, гнусно ухмыляясь, взял Сергеева за тонкие исхудалые ноги, поднял, и аккуратно свалил табуретку.
  Сергеев повис. Повис без рывка, и не было слышно хруста сломанной шеи. Петля, затянувшись, сдавила Сергееву горло.
  Лицо его почернело на глазах, глаза выкатились из орбит, и изо рта, из которого двумя ручьями потекла слюна, полез на глазах распухающий фиолетовый язык. Ананьев в этот момент сдернул с Сергеева штаны, как с еврея. Над головой мерзавца засинел в свете прожектора чудовищно эрегированный фаллос жертвы.
  Послышался громкий всхрип, и Сергеев заплясал в воздухе, дергаясь, словно итальянская марионетка, подтягивая колени к животу, раскачиваясь все более, на веревке, врезавшейся ему в шею. Ананьев довольно улыбался, а Фегель и вообще громко рассмеялся, и ему угодливо завторил Репке.
  Наконец Сергеев повис, как мешок с тряпьем.
  На глазах Святого Вельтена блеснули слезы.
  -- Спокойно, -- тихо сказал Эрак, -- Разве ты можешь изменить что-нибудь?
  -- Да, ты прав, -- выдохнул Святой Вельтен.
  -- Хлюпик! -- бросил Маркус, -- Такие как ты мешают нации вести тотальную войну! Не можешь спокойно смотреть на такие вещи -- пусти себе пулю!
  -- А... -- сипло ахнул Святой Вельтен, давясь рыданиями, -- Это слишком грязная война для меня!
  -- Сказано тебе уж, что делать, -- сухо отозвался Маркус, -- а не хочешь -- тогда "зиг хайль"!
  Солдаты зондершютцкампани принялись хватать тех заключенных, у кого на лицах читалось хоть какое-то неодобрение проведенной экзекуции, и передавали схваченных другим, которые сбили их в кучу, и погнали в сторону "айнзатца".
  -- Господа, кто хочет посмотреть действие газовой камеры, прошу следовать за мной! -- громко пригласил дежурный врач "божьей канцелярии" -- доктор Редигер Хольц.
  Фон Лорх состроил брезгливую мину, отвернулся, и стал раскланиваться с комендантом, а Эрах кивнул Маркусу, и тихо сказал:
  -- Пойдем, посмотрим? А потом попробуем подыскать рациональное объяснение. Как всему.
  -- Как всему и найдем, -- ответил Маркус.
  -- Хотелось бы. Здесь еще не церемонятся. А слыхал ты про доктора Вирта? Про его спектакли? Знаешь, зачем он это делает?
  -- Для того, чтобы его евреи до последней минуты были счастливы, -- сказал Маркус, -- Вирт говорит, что еврей не виноват в том, что он родился евреем. И уж если надо евреев уничтожать, так надо как можно меньше травмировать их психику при этом. Эта бинарная камера была разработана с той же задней мыслью -- безболезненное внезапное умерщвление. Проще простого. Однако, пошли -- посмотрим, раз ты настаиваешь.
  Святой Вельтен, фыркнув злобно, круто повернулся, и пошел прочь наглым гражданским шагом.
  
  
  
  Газовая камера была построена из плотно пригнанных друг к другу бетонных блоков с внутренней обивкой, и по швам промазана суриком. В стенах так же были вделаны смотровые окошки из плотного, небьющегося стекла.
  Это была, как уже говорилось, новейшая экспериментальная камера -- созданная с учетом всех ошибок, которые допускались при строительстве предыдущих. В Аусшвице, к примеру, газ поступал через вертикальные трубы, ведущие из термических испарителей, в которые таблетки с газом высыпались вручную -- солдат выбивал пробку, и опрокидывал банку в зев трубы, которая вела в термический испаритель. Солдат был защищен противогазом и резиновыми перчатками, и только, и часть газа вытекала в атмосферу при вскрытии банки, поэтому многие солдаты так или иначе пострадали. И сам "Zyklon-B" -- средство для борьбы с вшами и крысами -- был в принципе нефункционален -- это был цианистый водород, абсорбированный на кизельгуре, и рассчитанный на медленное выделение агента, и поэтому приходилось создавать в камере очень высокую концентрацию газа, что создавало большие трудности при дегазации, и долгие простои камер, да и все равно газ действовал не мгновенно, как задумывалось. Тут можно было согласиться с доктором Зиверсом, который говорил, что печи Аусшвица -- это ритуал, и для ритуала, пожалуй, это годилось, но вот для фабричного производства смерти, которое требовалось в других лагерях, это годилось уже не очень. В 214 лагере же процесс проходил так: газ "SRG" -- цианид предельно летучей фракции -- подавался из баллона высокого давления, (их было два -- в одном находился сам цианид, в другом -- деактиватор), и поступал в камеру через отверстия в полу -- отверстия эти служили и для стока воды, как в обычной душевой, под это, в принципе, и маскировались. Поступая с пола, газ действовал эффективнее, так как был легче воздуха, и быстро заполнял объем камеры, не оседая вниз, и не создавая эффекта, который часто встречался в других камерах -- казнимые спасались от газа, залезая на тела умирающих, и образовывали своего рода пирамиды -- это продлевало агонию многих на пять и более минут. В другом баллоне, под высоким давлением, находился химический дегазатор, который впускался после -- подавался он в испаритель, устроенный над потолком, и оседал через множество отверстий в потолке -- оттуда же могла идти и вода, опять же как в обычной душевой. Дегазатор осаждал цианид на пол, и связывал летучий токсичный компонент в соединения, легко растворимые в воде. Неактивный газ просто смывался водой через те же отверстия в потолке, и еще из шланга -- опасности он уже не представлял. Через пять минут в камеру уже можно было входить без противогаза. А отработанную воду пропускали через специальный очиститель, который осаждал токсичные растворы, и очищенная вода, не представлявшая больше никакой опасности, шла обычным порядком в канализационную трубу. Цианистые осадки после заполнения очистителя выделяли, и утилизировали -- как сырье для производства того же газа "SRG", или газа "Tabun".
  Цианистый газ "SRG" производства спецлаборатории учреждения "214-Sonder", -- метилцианат, отличался от абсорбированного цианистого водорода ("Zyklon-B"), и жидкого цианида с низкой температурой кипения ("Zyklon-А") производства концерна "IG Farbenindustrie" прежде всего именно тем, что мог самодегазироваться, и не представлял последующей опасности, в то время как "Zyklon-А" требовал бы очистки воздуха в камере через фильтр, и вообще -- его надо было распылять. А "Zyklon-B" не самодегазировался, реагировал с водой, которой, кстати, и вымывался из камер, и все эти ядовитые стоки шли в германские реки, создавая реальную угрозу здоровью населения, и сельскому хозяйству Империи. Ну а уж в боевом применении "Zyklon-B" был совсем не годен, и являлся ядохимикатом для народного хозяйства. Газ же "SRG" в боевом применении был настолько эффективен -- как в виду своей высокой токсичности, так и в виду легкости дегазации -- что его было решено применять даже в легком вооружении -- в частности, лаборатории в лагере 214, и производственной лаборатории в лагере Заксенхаузен, что близ Ораниенбурга, был дан заказ на производство тысячи ручных гранат с этим газом ("Farben" производил тысячу ручных гранат с дегазатором для "SRG"). В разработке так же были снаряженные этим газом реактивные гранаты для минигранатометов SP-43 "Panzerknacke". Все это затребовали для себя войсковые части специального назначения: "Brandenburg-800" -- (парашютно-диверсионная дивизия, подчиненная OKW-Geheimdienstamt Ausland/Abwehr), и "Siegfried V-VIII" (эсэсовский батальон, выполнявший операции SD и "Zeppelin", но не подчиненный ни тем ни другим).
  В газовой камере газ "SRG", как уже подчеркивалось, был так же более эффективен, и более безопасен, чем другие "Циклоны" -- это было достоинством, перевешивающим даже то, что постройка камер под "SRG", рассчитанных на массовое уничтожение, обошлась бы Германии в три раза дороже камер старого типа. Биологически связанные остатки газа "SRG" полностью выгорали в крематорных печах, в то время как газ "Zyklon-В" выбрасывался частично с крематорным дымом, и отравлял воздух Отечества. Этого допускать было ни в коем случае нельзя -- здоровье нации стояло прежде всего.
  Заботой Фюрера о здоровье нации объяснялось и то, что он настрого запретил Кейтелю в каком-либо виде разворачивать тактическую химическую войну -- Адольф Гитлер сам хлебнул газа в окопах, и очень беспокоился, что от своих же атак пострадают немцы. Газы несколько раз применялись в борьбе против партизан на юге России, и то -- в основном класса "Синий Крест" -- раздражающие хлорацетофенон и хлорпикрин, но и это начинание было скоро пресечено строжайшими приказами -- после атаки партизанской базы в катакомбах Аджимушкая дифосгеном, о которой пожалели сами атаковавшие. Кроме того, Гитлер опасался еще и акций возмездия, и самое главное: генерал Варлимонт** подсчитал, какие убытки будут нанесены экономике захватываемых территорий при современной химической войне, и твердо заявил, что применение газов в военных целях совершенно нерентабельно для страны-победительницы.
  Химическую войну, что интересно, чуть не развязала Англия -- Черчилль отдал было приказ бомбить Берлин бомбами с ипритом, но его от этого вовремя удержали -- Германия была способна силами всего трех эскадрилий обработать всю территорию Великобритании зарином, против которого тогда не было ни средств защиты, ни эффективных противоядий. Англия бы за сутки превратилась в большую покойницкую, что не было нужно ни немцам, ни, тем более, англичанам.
  Так или иначе, газы применялись только в концлагерях, и то -- пошло это с того, что Гиммлер приказал найти способ уничтожения неполноценных элементов, при котором немецкие солдаты принимали бы в этом минимум участия -- Гиммлер вполне справедливо заключил, что массовые расстрелы могут травмировать психику солдат Империи. Здоровье нации -- прежде всего!..
  
  
  На сей раз смертников загнали в камеру без обычных предлогов, вроде помывки в душе, санобработки перед переводом в другой лагерь, или бани перед отправкой на родину -- сам Швигер отменил такие уловки по требованию Уве Фегеля, который слишком уважал госпожу Смерть, и не желал кривить перед нею душой. Это же активно поддержал фон Шлютце -- в силу некоторых причин ему это было только на руку.
  Итак, четыре партии обреченных просто загнали в камеру, четырежды герметичные двери были заперты и отперты, и четыре раза Редигер Хольц пускал газ, отсчитывал по часам время полной экспозиции, и пускал дегазатор.
  Газ действовал почти мгновенно -- обреченные хватали руками друг друга, выгибались грудью вперед, и падали как подкошенные. На этом все было кончено -- тела можно было выносить, и смывать в сток ядовитую росу и лужи мочи, испущенной умирающими. Обмывка происходила сразу -- до выноса трупов. После обмывки трупоносы выносили мертвецов в другую дверь, и начинали "Letzte-bearbeitung"**: обрезали с них волосы, которые шли на мягкие тапочки для экипажей подводных лодок, вышибали золотые коронки -- если были (коронки эти переплавлялись, и в виде слитков золота шли в Рейхсбанк на счет СС, равно как и оправы очков, а стекла очков шли на новые очки для немцев). Все это "наследство" сносили в блок утилизации, а тела отправляли в печь. Все это занимало меньше получаса при опытном персонале.
  После экзекуции Маркус в своей комнате отпаивал Эрака контушовкой**, а Эрак, напившись до положения риз, начал рассуждать о том, что этот лагерь сведет его с ума -- он де солдат, а людям, что служат здесь, он даже не может подобрать названия.
  -- А когда было иначе? -- возразил Маркус, -- Никогда! Такие штучки вполне укладываются в человеческую природу, наравне со всеми, так называемыми "порывами благородных душ"! Я как-то читал одну хронику, где описывается, как по обвинению в ереси сожгли бабу на сносях, было это, по-моему, в Англии. Она от ужаса и боли родила прямо в огне, ребенок скатился вниз, его подхватили, и мокрого, даже не удосужившись придушить, кинули обратно в огонь, как ребенка еретички, при вполне единодушном одобрении толпы! Наше время ничуть не лучше, но и не хуже как прошедшего, так и грядущего!
  -- Но этому должен наступить конец! -- грохнул кулаком по столу Эрак, и залпом опрокинул целый стакан контушовки.
  -- Конец? -- захохотал Маркус, -- Это нам с тобой может наступить конец, но не цианиду! О, у этого газа большое будущее! Сходный цианид разрабатывается сейчас в некоторых штатах США для смертной казни, и по праву считается более гуманным умерщвлением, чем электрокутирование. Интересно что они добавляют в газ эссенции "с запахом цветущих растений", чтобы, видишь ли, доставить максимум комфорта казнимому. Это вообще чушь, так как и сам газ имеет лишь слабый запах горького миндаля, но в этом -- типичный пример психологии американцев... А ты-то что вдруг? Не первый же раз видишь! Или каждый раз..?
  -- Нет, не каждый раз. Я, Маркус, сам не знаю, что со мной такое. Будто бы, знаешь, я был слепым и глухим, а вот теперь...
  -- Прозрел, и стал слышать? И охота тебе говорить банальности!
  -- А пошел ты в задницу!
  Эрак спрятал лицо в ладонях, а Маркус принялся было наливать и себе сладкой водки, но тут дверь с грохотом распахнулась, и на пороге возник возбужденный фон Лорх.
  -- Что такое? -- удивился Маркус.
  -- Выйди со мной!
  Маркус поднялся, и вышел вслед за своим шефом.
  -- Чему порадуемся?
  Лорх весело засверкал глазами:
  -- Читай! Допуск к инспекции всех серий экспериментов фон Шлютце для доклада доктору Медлицу! Подписан фон Зиверсом. Полный зеленый свет! Наконец-то!
  -- А! -- махнул рукой Маркус, -- это все ерунда. Наша мышиная возня начинает мне сильно надоедать, барон! Водку будете пить со мной? Ойген сквасился.
  -- Какая водка!
  -- Ну тогда придется мне пить одному.
  -- И где хочешь, -- подхватил фон Лорх в тон приятелю, -- Угодно тебе пить водку, забирай товарища, и убирайтесь оба. Вы будете мне мешать!
  
  
  
  В это самое время Карл Вилльтен, по прозвищу "Святой Вельтен" пустил себе пулю в висок из своего именного "люгера", полученного им от фон Штюльпнагеля за доблесть во время французской кампании. В штандарте "Адольф Гитлер" стало на одного офицера меньше.
  
  
  Москва. 20 декабря 1943 года.
  
  "Здравствуй, Эллочка, солнышко мое!
  Пишу урывками, сама знаешь, какое теперь время. Даже и не знаю, о чем писать, так что лить воду не буду, кому это надо? Все вроде хорошо, но письмом много не сообщишь, хоть оно и не по почте идет, да, офицера моего накорми, пожалуйста, но ТОЛЬКО НАКОРМИ, знаю я тебя! Ну, скажу, что снаряжением доволен, дали все новое, автоматы, пулеметы ручные, ПТРы магазинные**, орудия противотанковые, так что бить врага будем от души, я им не завидую. Людьми тоже доволен, хорошие, я прямо рад. Валерка мне очень помогает, вообще, парень золотой, и всех насквозь видит, так что, если кто сволочь, его сразу боятся, чем себя и демаскируют. Много говорим о тебе, он тебя очень любит, что считаю своим долгом сообщить, хотя оно и не в моих интересах, да он и молокосос. Впрочем, что же -- все под смертью ходим. Кого ты нашла себе вместо Валерки, вот он интересуется. Волнуется за тебя. Ты понимаешь, наверное, о чем он волнуется.
  Здоров, сыт, одет, обут, и скоро выезжать.
  Буду жив -- приеду. И выкину твоего мужа в форточку, будь он хоть сам черт с рогами, выкину, знай. Я такой.
  Люблю. Твой И. Капелян. Ответь мне."
  
  "Иван, ты осторожнее, твое письмо хоть сейчас подшивай. Я его сожгла. Костю твоего накормила, сейчас он спит на диване, и сапогов, поросенок, не снял. Письмо ему кладу в планшет, а самой бежать надо. Хочу, чтобы ты был жив. Береги себя, и Валерку. А то у меня без вас никого не останется. Да, тебя с подполковником, скоро узнаешь, а откуда я знаю, не спрашивай. Будешь в Берлине, передавай мой привет Адольфу Алоизовичу**, если тебя раньше в отпуск не пустят. А пустят, знай, что жить ты должен в своей квартире, твоя благоверная с хахалем укатили в Коканд, там сытнее, там они и останутся. Не скучайте там.
  Эл."
  
  
  -- Ну что, Элеонора Алексеевна, вот он я. Только снег обтрясу, ладно? Эх, снежит! Метелка есть?
  -- Давай я тебя поколочу, Николенька. Заодно будет вроде взыскания. Только прибыл?
  -- Только-только. На доклад завтра, к Самому. И вот к вам. То есть я паек получил, и думаю, куда бы это водку девать? То есть...
  -- То есть хочешь со мной выпить? Так и говори.
  -- Так и говорю. С вами.
  -- Это признание в любви?
  -- Это больше. Тот бросок ножа, что вы мне показали, это что-то вообще. Не он бы, я б жив не был. Но нож так там и остался. Не хватило времени забрать.
  -- Я тебе другой подарю. Настоящую финку. Финскую. Не самопал. Проходи.
  Старший лейтенант Костя, который заехал от Капеляна, внезапно вскочил с дивана, и схватился за планшет:
  -- Сколько времени? Мои встали.
  -- Двадцать два пятьдесят. Успеешь, успеешь.
  -- Да мне в одно место надо...
  -- Ночью? И как это место зовут?
  -- Врет, -- определил Николай, -- никуда ему не надо. Кто он вообще такой?
  -- Валеркин сослуживец. Из его полка.
  -- А! Что такое? Мачнев в войска ушел?
  -- Просился очень. Не могла отказать. Придется тебе вместо него побыть.
  -- Товарищи... -- начал было Костя.
  -- Помоги распаковать, дурошлеп, -- улыбнулся Николай, -- Эх, молодо-зелено! Давай знакомиться: Никулин, капитан госбезопасности. Николай Святославович, для тебя. А ты кто?
  -- Старший лейтенант Гуров, Константин Сергеевич.
  -- Но не Станиславский?
  -- Чего?
  -- Эх, Котька ты еще, а не Константин Сергеевич! Однако, смотри ты, старлей уже! Ну, доставай из мешка, почти Новый год, поди...
  -- Да, и у меня есть...
  -- Себе оставь. У меня много.
  В мешке было целое богатство.
  -- Ого! -- изумился Костя, -- Это откуда ж такое?
  -- Со склада.
  -- И у меня со склада, но у меня...
  -- А мне за особые заслуги.
  -- А! Вы с фронта?
  -- Ну, вроде того.
  -- И где ж воевали?
  -- В казачьем полку.
  -- У Доватора?
  -- Нет. У Павлова.
  -- Это кто ж такой?
  -- Тебе какая разница?
  -- Может, я хочу? Я ж с Кубани...
  Элеонора повернула Костю к себе, посмотрела в глаза:
  -- Не советую я тебе это, мальчик. Немецкие погоны придется носить.
  -- Какие немецкие?
  -- А Вермахта. Они предатели.
  Костя потряс головой:
  -- Что-то я ничего не понял.
  -- А надо? -- ухмыльнулся Никулин.
  -- Да хотелось бы.
  -- Встретишь их. Что-то вроде власовцев. Встретишь, от меня привет передавай. И хватит об этом. Это, вообще-то, государственная тайна. Ты водку пить умеешь?
  -- Приходилось и спирт.
  -- Приходилось? Гляди какой взрослый. А баб любить? Только честно?
  Костя густо покраснел. Никулин рассмеялся.
  -- Ясно! А еще старлей. Так вот, не разговеешься, так капиташку не дадут! Капиташку только впендюрившим. Так что срочно. Вдуй какой-нито медсестренке. По самые уши. Давай, разливай.
  -- А! Так вы в разведке были?
  -- Вот какой упрямый! Сказано -- хватит! Разливай, парень.
  Костя явно мешал, но куда ж его было девать? Автоколонна выходила в пять ровно, с окраины, Элеонора с Никулиным переглянулись, и Никулин стал чаще подливать Косте. Через час Костя заклевал носом, и был уложен баиньки.
  -- Жаль парня, -- сказал Никулин, -- Так башку ему оторвет, а он девку никогда не пробовал. Эх! Тоже, герой!
  -- Думаешь, надо было его просветить в вопросе? -- спросила Элеонора, -- он бы испугался, наверное.
  -- Да? Какими глазами он на вас смотрел?
  -- Какими на власть смотрят. Сам-то ты не особо опытен, я смотрю. Отвезешь его?
  -- Куда?
  -- К его автоколонне?
  -- А где она?
  -- Я не знаю. Разбудим, спросишь. Ну, рассказывай.
  -- Что?
  -- Да все.
  -- Ну, что? Вас же Доманов интересует?
  -- Именно. Что-то мне там не все понятно.
  -- Мне самому там не все понятно. Я к нему близко был. Толкают его. Растет, как опара, куда ни кинь, все Великий Доманов. Толкает Майервитт. И Радтке. И Мюллер** толкает.
  -- Зачем бы это?
  -- Вот и я думаю. Что-то очень не логичное. Незачем, в общем. Не из-за того же, что его жена переспала со всеми, с кем можно!
  -- С кем же?
  -- Да с Мюллером, с Радтке, с Мерчински... старый конь борозды не спортит, сами знаете.
  -- А с Майервиттом?
  -- Вот этого не слышал. Не могу понять, Доманов -- болван и трус, серьезно говорю, ну не фигура!
  -- Излагай фактуру.
  -- Фактура такая: был он в Запорожье, явился и в Винницу. С кучей, кстати, выродков своих, до полка численностью. И с бабами, с детями, даже и со скотиной.
  -- Отступным строем?
  -- Ну да. В Виннице его из-за этого не разместили, там Ставка ж, и боеспособных казаков направили в Проскуров, а запасников и невооруженных послали своим ходом на местечко Лесное -- в Белоруссию.
  Павлов вручил Доманову сразу два приказа: о повышении его в чине до войскового старшины, и о назначении войскового старшины Доманова на должность заместителя походного атамана по строевой.
  -- Опять взлет?
  -- Это было не очень ожиданно. Павлов приватно разъяснил Доманову свою новую идею: поскольку Лесное -- место более безопасное, раз рекомендовано для размещения семей казаков, то надо Доманову начинать переброску туда и батальонов, как только они перестанут требоваться командованием полевой жандармерии для оперативных целей -- а то если упустить момент, какая-нибудь немецкая штабная крыса де обязательно бросит батальоны в самое пекло.
  -- Разумно.
  -- Гы, они своих берегут, причем это им сверху советуют. Чуть не из Главупра.
  -- Ну?
  -- Ну, в Проскурове сконцентрировалось казаков до пяти тысяч вместе с семьями, да еще две тысячи прибыли из Одессы -- кубанцы атамана Науменко и терцы полковника Тарасенко. С Тарасенко в Проскуров явился Георгий Кулеш.
  -- Тот, что был начальником полиции в Шахтах?
  -- Он, курилка.
  -- Дальше?
  -- Дальше вот что: генерал от кавалерии Каплер слетел со своего места.
  -- Новость!
  -- На то разведка, чтобы новости знать!
  -- Ты мне это говоришь, недоросль?
  -- Простите. Ну, Павлов выехал в Берлин, к Краснову -- для получения указаний, поскольку казаки Павлова были выведены из подчинения штабов местных частей вермахта, и бывшего штаба Каплера, и полностью подчинены красновскому. Да дошли до Павлова слухи, что штаб походного атамана все же действительно собирается возглавить Шкуро, который приходил к Краснову, и просил у него эту должность. Павлов поехал выяснять отношения, наказав Доманову прекратить перебрасывать батальоны на Лесное, а двигать прямо на Новогрудок -- Мюллер защитил свой проект о создании оседлых казачьих поселений в Лидском, как наиболее партизанском, округе Белоруссии. Краснов предписывал размещать казаков в Балине, Каменец-Подольской области, но туда Павлов решил послать самых никудышных запасников.
  -- И Павлов и Доманов хотят иметь свои батальоны в одном месте и в своих руках?
  -- Точно.
  -- Продолжай!
  -- Ну, только Павлов уехал, как в штабе начал распоряжаться Мюллер: заявив, что до прибытия Павлова он сам справится с переброской казаков, он услал Доманова в Балино с дивизионом военного охранения, и приказал находиться там до выяснения обстановки. В бои при этом вступать не рекомендовалось. Доманов себя не обидел -- взяв триста шахтинских казаков, и сотню оставив под командой сотника Анфимова в Проскурове, наказав ему добыть верховой состав, и догонять конным строем, сам с Лукьяненко, слугой покорным вашим, и двумя сотнями конных автоматчиков выехал на Балино.
  -- Без тебя не мог?
  -- А куда он без меня?
  -- Давай, давай, хвастун!
  -- В Балине скопилось четыре тысячи невооруженных и голодных беженцев и членов их семей. Доманов решил начать их переброску к Анфимову в Проскуров, но немцы, ухватывая все что можно для транспортировки отступающих войск, не только не давали транспорта, но еще и ухитрились угнать верховых лошадей, измордовав коноводов. Доманов от такого вероломства впал в прострацию, и несколько дней ходил в комендатуру feldpolizei, откуда его в конце концов выкинули словно продувшегося пшека** из борделя.
  -- Пшеков не трогай.
  -- А что такое? А, увлечение?
  -- Кому как. Ему -- так любовь. Кстати, надо за ним присмотреть. Чтобы не вляпался. Горяч пшек!
  -- Потом.
  -- Это понятно.
  -- Продолжаю: конского состава у Доманова осталось сорок пять голов, и уйти с нами Доманов не мог, тем более, что и беженцы все прибывали, голодные, холодные, у половины было воспаление легких, а некоторые были и в тифу. Немцы уходили на Черновицы, сколько было возможно, оставляя в мешке венгров и румын, но отойти не смогли -- остались в ловушке, расформировались по полкам, и заняли безнадежную оборону. Ну а про нас забыли, не зная, куда деваться самим.
  От Доманова, мечущегося в поисках выхода, немецкие командиры в лучшем случае отмахивались, а то и принимались орать и гнать в шею. Лукьяненко, это ж известный махновец, посматривал на немцев блестящими глазами, и все чаще говорил, что по этой сволочи давно надо открывать огонь. Среди прочих казаков забродили похожие настроения. Так или иначе, Доманов приказал выдвигаться пешим маршем на Проскуров, но было уже поздно -- полное окружение. Деваться было некуда.
  Мытарились, мытарились, пытаясь выйти из мешка -- то частями под автономным управлением сотников, то снова соединяясь вместе, но выйти не было никакой возможности. И не только немцы относились при этом к нам хуже некуда, но и венгры все время пытались сунуть в пекло, так что и к венграм стала закипать тихая злоба. Довели союзнички до ручки -- дальше было некуда.
  Впрочем, держались все равно венгров -- венгров в плен не брали, даже если бы венгры и хотели сдаться. Венгры об этом прекрасно знали, и это было хоть какой-то гарантией против предательства.
  Доманов, с венгерским майором, у которого под командой было около двух батальонов гонвед, обговорил план прорыва из кольца в тыл к Красной армии -- фронт уже ушел вперед -- и выговорил себе такие условия: он с конной разведкой пойдет в атаку с венграми, а пешие казаки с обозом будут идти второй волной атаки -- прикрывать тыл. Атака, можно сказать, удалась: потеряв половину личного состава мы и венгры смогли вырваться на свободное оперативное пространство, причем взяли в плен несколько офицеров штаба полка Красной армии во главе с майором, которых повели с собой в качестве заложников. Сам конвоировал. Сволочи, а не офицеры. Дело буду заводить. Курвы. На высшую меру! Педерасты!
  -- Успокойся.
  -- Вот как все жить хотят!
  -- А ты?
  -- Оплеванным? Нет.
  -- Что дальше было?
  -- Немцы устроили контрнаступление, и как раз добивали наш полк. Домановцы, оторвавшись в последний момент от венгров, завязавших бой, вышли к немцам сначала с поднятыми руками, а потом уже выяснилось, кто они такие на самом деле.
  -- И?
  -- Отправили в Лемберг**, Павлов встретил. Как героев. Потом в Новогрудок.
  -- И что Доманов?
  -- Наградили гада! Венгерский майор охарактеризовал Доманова с самой лучшей стороны, и особо подчеркнул, что большевистский штаб был пленен нами. Мюллер был в восторге. За вывод из окружения казаков и членов их семей и за активные боевые действия наградили Доманова.
  -- Ого! Не скупятся. Чем? Денег дали?
  -- Не падайте со стула: Железным Крестом II класса, бронзовым "Знаком отличия за храбрость для народов Востока", и присвоили ему звание оберстлейтенанта, то есть подполковника германской армии. Германского армейского звания не имеет даже Павлов. И Мюллер младше получился!
  -- Оборо-от!
  -- Не хрен собачий!
  -- А собачачий!
  -- То-то же! Второй человек в штабе походного атамана казачьих белогвардейских войск! Всего-то год минул с того, как он пресмыкался перед Майервиттом, а теперь -- теперь может вести себя отныне с ним как с равным!
  -- И ведет?
  -- Не знаю, я им в койку фонариком не светил. Что-то вы не едите.
  -- Не хочется. Зачем ты ушел оттуда?
  -- По вам соскучился.
  -- А серьезно?
  -- А серьезно -- там у них в контрразведке знакомый человек оказался. Ну, я и дал тягу, пока он меня хорошо не вспомнил. Будут журить?
  -- Пожурить -- пожурят. Но не больше. Лично этим займусь. Ладно. Все у тебя?
  -- Да вроде.
  -- Ложись, поспи тогда.
  -- Места нет.
  -- Ложись. Я не хочу.
  -- А что, мы вместе не...
  -- Никол, не надо. Я влюблена!
  -- Как скажете. Тогда спокойной ночи.
  -- Вот именно. Спасибо. Работа хорошая.
  -- Ладно. Если что, так я всегда...
  -- Я знаю. Спи спокойно. Разбужу вас. Поработать надо.
  
  
  Шталаг N214. 21 декабря 1943 года.
  
  -- Мы -- страшные люди, и страшны мы более всего тем, что у нас есть идея! -- заявил фон Лорх, -- Все люди, у которых есть идея -- это страшные люди -- в большей или меньшей степени! Так это, или нет, гауптштурмфюрер Липниц?
  -- Согласен, -- засмеялся Маркус.
  Разговор происходил, как и всегда -- на улице, куда оба наших героя вышли покурить.
  -- Наша задача проста: создать уверенность, и даже убежденность, что те, кому мы вынесли свой приговор, никуда от нас не денутся -- ни в каком случае! -- продолжил Лорх, делая рукой международный знак повешения, -- Рано или поздно, но мы все равно достанем этих людей, и уничтожим их, причем способом наименее приятным, если вообще можно говорить о приятных способах уничтожения!
  -- Если у них действительно будет такая уверенность, так они и сами помрут от страха, -- покачал головой Маркус.
  -- А нам того и надо! Самим будет меньше работы. Да, тебе известно, что твоя Эрика работает на Гестапо?
  -- Про гестапо не слышал, а вот что она -- осведомитель лично Вольцова -- знаю... но теперь-то! Она же вся почернела после смерти Карла!
  -- Тем более! Придет еще в голову мстить дуре! Короче -- твои действия?
  -- Вам же прекрасно известны мои действия в таких случаях, барон! И что вы, интересно, так беспокоитесь? Или хотите помочь?
  -- Ты же мне помог! С абатисой?
  -- А обязательно теперь мстить мне?
  -- Не обязательно.
  -- Вот и отлично! Да свершится то, что неизбежно -- но в свое время.
  -- Но с другой стороны -- мы должны вывести из равновесия SD -- чтобы сорвать их акцию против нас! И тут получается веселенькая вилка -- и хочется, и больно, и кюре адом пугает!
  -- Все это надо хорошенько продумать, прежде чем сделать. И вы об этом не заботьтесь, барон, это я беру на себя, и под мою ответственность.
  -- Да уж! А время не терпит -- нам скоро выезжать в Растенбург. Да еще оттуда -- в Аусшвиц!
  -- Успеется. Ну, выедем на три часа раньше! Фон Лезлер организует.
  -- Хорошо, если так. Но смотри же! И старайся быть все время рядом со мной.
  -- Вам-то чего особенно бояться, барон?
  -- А я не за себя боюсь... или, вернее -- опасаюсь. А за тебя!
  -- Хорошо, пусть будет так, если вам так будет спокойнее. Но сейчас за мной зайдет Шлоссе, и я пойду с ним. Он меня интересует.
  -- Догадываюсь, почему... Однако, будь крайне осторожен. Хотя -- ладно -- на твое усмотрение. Вывернемся, мы везучие!
  
  
  
  Дерек Шлоссе был длинный, с залысым лбом фламандец, очень худой, но сутулился он так, что возникало впечатление малого его роста. Лицо его было странно бледным, с почти бесцветными большими глазами, и на правой скуле от виска багровел шрам от осколка. Лоб его был шишковат, и имел вмятину, видную всем, потому что фламандец имел привычку носить фуражку на затылке, вызывая тем раздражение начальства, и симпатии подчиненных -- истый фронтовой волк! Совсем недавно, в июле, Шлоссе нашла запоздавшая золотая медаль "знак отличия за доблесть для западных союзников Империи", и вместе с нею -- ведь положение обязывает -- чин гауптманна войск СС и назначение на должность, которую он теперь занимал, так что Шлоссе служил в лагере немногим дольше Маркуса и Лорха. Однако, сослуживцы уже поняли, что гауптманн Шлоссе хотя угрюмоват, но мил в компании выпивох, и его любили -- отчасти и за то, что имея совершенно невинное выражение девичьего по чертам красивого лица, он был столь циничен, что своими шуточками неизменно вызывал гомерический хохот, и пить мог, как лошадь, пока не падал без сознания -- это сказывалось черепное ранение, но до этого он всех успевал напоить, и еще положить спать. Никто как-то не задумывался, что Шлоссе вместе со своими добровольцами из команды выздоравливающих полка СС "Standarte Langemark" дивизии "Викинг" с середины октября занимается стрельбой по живым мишеням -- он сам пробил разрешение на эту деятельность через Фегеля, и Фегель Шлоссе всемерно поддержал. Впрочем, такие причуды и были в порядке вещей, а особенно -- в генерал-губернаторстве, а от генерал-губернаторства до Силезии было рукой подать.
  Дерек Шлоссе отнюдь не был садистом или зверюгой -- он был снайпером, и был одержим идеей создать свой снайперский батальон.
  Один из предков Дерека Шлоссе -- Дирик Слоссе -- прославился тем, что выдавал протестантских пиратов "адмирала" Трелона испанским властям в войну Вильгельма Оранского, за что он был этими пиратами, называвшими себя "морскими гезами" удавлен, после чего, естественно, семья его была ограблена в пользу принца Вильгельма. С тех пор семья Слоссе, переселившаяся в Маастрихт, отличалась стойкой неприязнью к протестантам в частности, и к нидерландцам вообще, и даже фамилию свою они скоро переиначили на немецкий лад -- Шлоссе. Сам Шлоссе был ярым католиком в молодости, пока наконец не прозрел в том смысле, что Адольф Гитлер выглядит куда как эффектнее, нежели еврей Иисус, а Альфред Розенберг по всем статям превосходит интригана и реакционера Папу римского, как бы того не звали. Мечтал Шлоссе стать штандартенфюрером, и жениться на француженке -- почему именно на француженке, он не объяснял, и именно из-за этой француженки, которой еще и в помине не было, он не очень хорошо поднимался по служебной лестнице СС, хотя был членом нидерландского "Национального фронта" с 1933 года, а с 1935 - оказал значительные услуги внешней SD. Хорошо зная, что именно во француженке и скрывается камень преткновения, Шлоссе упрямо долдонил о ней, ибо от своих идеалов он не отказывался никогда. Словом, это был вполне достойный человек для той компании, в которую он попал в лагере N214.
  Шлоссе искренне считал, что доблесть на фронтах войны откроет ему путь к самым сокровенным дворцам розенберговского асгарда.
  Шлоссе лично отбирал заключенных на аппельплатце во время построений. Номера были им заранее записаны -- Репке ему выдавал специальный список. Шлоссе выкрикивал номера, вызванные заключенные выходили, и их вели в "клуб" для инструктажа.
  Сейчас построений уже не производили -- среди заключенных после разувания, произведенного Уве Фегелем, случилась эпидемия злокачественного поноса, и у многих к тому же не было вообще никакой теплой одежды; план лагерных работ и так находился под угрозой срыва, и хозяйственный Репке распорядился не морозить лишний раз "скотину", и выводить из бараков только на работы. Когда Репке объявил об этом, в глазах заключенных засветилась такая радость, что, казалось, они сейчас начнут благословлять его!
  Поэтому теперь Шлоссе отбирал в свою "команду смерти" во время раздачи пищи, опытным глазом определяя нежизнеспособных.
  Сформулированная через переводчика задача для отобранных заключенных была такова: пройти поле длиной в полтора километра, вокруг которого были сплошные минные поля и болото -- деваться было некуда; из тех полутора километров -- километр под обстрелом снайперов, правда, по местности, благоприятствующей именно проходящим -- для смертников задача облегчалась, для снайперов -- осложнялась. Тому кто пройдет все полтора километра невредимым, обещалась полная реабилитация, и отправка на сельскохозяйственные работы в Остеррайх, что для заключенных уже казалось райскими кущами. А другой надежды вырваться из Ламсдорфа у заключенных не было -- здесь были, в основном, штрафники из других лагерей, уголовники, дезертиры из Красной Армии, которые пленными -- и то не считались, а считались нарушителями, в том, правда, случае, если не желали сотрудничать с режимом оккупационных властей, и партизаны, изловленные и осужденные -- по уголовной статье имперского законодательства -- за бандитизм.
  Зону обстрела, понятно, мало кто проходил, так как отлично выученные снайперы Шлоссе стреляли на славу, но случалось, что к финишу приходили и живыми -- этих прошедших, по распоряжению Репке, отправляли вместо Остеррайха в "айнзатц", но тихо, и втайне от остальных заключенных -- как уже не раз говорилось, из лагеря ?214 никогда никто не выходил, так же, как из "Доры", Узедома, и специальных лагерей концерна "IG-Farbenindustrie".
  Теперь Шлоссе хотел показать Маркусу все свое хозяйство.
  Маркус отнюдь не собирался заниматься стрельбой по живым мишеням -- этого он вдоволь вкусил на тренировочной базе дивизиона быстрого реагирования "Зигфрид". Дело было в том, что Маркус, будучи навеселе, (это было еще до убийства Майи Эллерманн), поспорил с Шлоссе, кто из них лучший стрелок: Маркус предложил уложить пулю в монету достоинством в два франка выпуска 1943 года с 500 метров из винтовки Gew-41, или с постоянного прицела -- из своего автомата. Уязвленный Шлоссе поставил закладом три бутылки польской водки, с условием общей попойки победителя с побежденным, выговорив себе условие, что стрелять он будет из своей винтовки, а не из чужой, а Маркус может брать автоматическую -- Шлоссе ему ее выдаст. Маркус, махнув рукой, согласился.
  Клаус Вандерро, желая еще поддразнить гауптманна Шлоссе, запел по-фламандски песенку про "малютку Дерека", который, "хоть и мал -- умел скакать верхом, но как-то раз он нос задрал -- и в лужу кувырком!"
  Разъяренный Шлоссе потребовал, чтобы стрельбы состоялись в самое ближайшее время, называя при этом фон Лорха "камрадом", и прося, чтобы он был его секундантом. Лорх рассмеялся, и отпустил Шлоссе грехи в ответ -- был он заносчив, и считал, что гауптманн союзных войск ему не ровня, а ровня, в лучшем случае, Маркусу, но этого не поняли, так как все были изрядно пьяны, и скандала не вышло. Не удовлетворившись таким исходом, Лорх тогда с язвительным хохотом напомнил, что песенка, которую исполнил Вандерро, как раз не про Дерека, а про "малютку Клааса", который был хоть мал (Вандерро был маловат ростом), а умел скакать верхом (при этом Лорх изобразил похабный жест, намекая на любовницу Вандерро -- Хельгу Загнер). Вандерро на это, как и следовало ожидать, обиделся, но скоро о своей обиде забыл, так как, напомним, все были изрядно пьяны. Фон Лорху таким образом так и не удалось сорвать свое дурное настроение, и поэтому наутро у него болела голова, и ему хотелось снова напиться.
  И теперь Маркус отправился вместе с Шлоссе отбирать новую "команду смерти" -- это было по дороге -- после отбора смертников Шлоссе, Маркус, и еще несколько лиц, которые изъявили желание быть свидетелями состязания, собирались сразу пойти на стрелковый полигон.
  Шлоссе явился вместе с Вандерро, Боллем, и Максимилианом Майне.
  По дороге Шлоссе рассказал, что сегодня он отберет "скотины" по полной программе -- Швигер расщедрился, зная, что на днях привезут новый конвой со свежими заключенными.
  Из больших баков заключенным выдавали суп.
  -- Рекомендую, -- пояснил Шлоссе, -- "Ейнтопф холерный" -- так они сами его и называют. Название придумали поляки. Ингредиенты: на 100 литров воды -- 12 килограммов гнилой картошки и черной капусты, 1 килограмм комбижира, и отходы колбасного производства -- конского, в основном, происхождения. Удивляюсь я, как эти свиньи такое жрут!
  -- Попробуй -- узнаешь, -- хмуро посоветовал унтерштурмфюрер Болль.
  -- Что попробовать? Суп?
  -- Нет, штрафлагерь.
  -- За что же?
  -- У русских. Там есть такие же. Ты же собираешься на фронт!
  -- Ну, это мне не грозит! -- захохотал Шлоссе, -- Таких как я русские сразу расстреливают!
  -- Вешают, -- поправил Маркус, -- Вешают, Дерек. На первой попавшейся осине. Иногда -- за ноги. Бывает -- что за яйца. Бывает -- что раздирают за ноги между двух берез, если время есть.
  -- А у меня есть ампулка... Живым не возьмут. -- пообещал Шлоссе.
  -- А это как знать... -- покачал головой Болль.
  Капо нормировал "хлеб", и раздавал по куску каждому подходящему.
  "Хлебом" был черный, как смола, эрзатц, непонятного совершенно происхождения, с запахом соломы, или древесных опилок. К "хлебу" другой капо плескал в подставленную манерку по черпаку "кофе" - подслащенной мерзкого вкуса сахарином цикориевой бурды.
  Изредка Шлоссе указывал чехлом от прицела, который он постоянно вертел в пальцах, на кого-то из заключенных, и повелительно мычал; блокфюрер Дацкявичус записывал номер в книжечку, и приказывал записанному собираться с вещами -- чистая проформа, так как никаких вещей ни у кого не имелось.
  Потом подошли еще свидетели, и все отправились на полигон, который располагался за линией узкоколейки. Шлоссе принесли его винтовку, а Маркус с самого начала нес на ремнях свой автомат, и выданную со склада самозарядную винтовку той системы, какой он и спросил: Gew-41.
  Перед идущими пропыхтел низкий, очень широкий бункерный паровоз, дым снесло ветром прямо на идущих офицеров, и Шлоссе, не любивший дыма и гари, остановился, и принялся кашлять и тереть глаза. Маркус остался с ним, а остальные перешли рельсы, и отправились к мишеням.
  -- Ты тут многого насмотрелся, знаю я, -- вдруг доверительно сказал Шлоссе Маркусу, -- так вот, пока нас не слышат. Хочу перед тобой выговориться, потому, что ты не похож на нас на всех...
  -- Не похож? С чего ты взял? -- удивился Маркус.
  -- Вижу. Да хоть с того, что ты вызвал меня стрелять в монету с топором, а не в левый глаз штрафного!
  -- А, это просто в голову не пришло! -- отмахнулся Маркус.
  -- Перестань, парень, я тебя насквозь вижу! Так вот: я тоже такой, как ты -- я специально избавляю этих несчастных русских от всего этого ада. Это ведь -- все равно не жизнь. Может быть, так с ними и надо... но лучшее для них -- это смерть. Раз, и готово -- у меня люди раненых не оставляют. Почетная смерть от руки врага посредством пороха и свинца. И я ведь даю им надежду. Я не виноват, что их потом всех отправляют на газ -- тех, кто выжил! Не я это делаю, а Репке. Я бы им вообще даровал свободу, будь моя воля -- они все искупают, по моему мнению, будь они трижды враги Империи! Но начальство распоряжается иначе. И причем тут я?
  -- Да, ты не причем, -- согласился Маркус.
  -- Я учу солдат для германской армии! - Шлоссе начал кричать, кривя рот, -- И поступаю, как гуманный человек!
  -- Тише! -- оборвал Маркус.
  -- Да. Кругом должна быть тишина... Так как ты думаешь -- меня кто-нибудь может осудить за то, что я делаю?
  -- Я тебя, во всяком случае, не осуждаю.
  -- Спасибо! -- обрадованный Шлоссе схватил Маркуса за руку, -- Спасибо, друг! А то, знаешь, тяжело мне что-то.
  -- Иди на фронт.
  - Какой фронт! Я пока роту не укомплектовал -- вот в том-то и загвоздка! Меня на строевую не берут -- негоден я к строевой службе, у меня тяжелое черепное ранение, припадки бывают! Только рота добровольцев может мне тут помочь, чтобы все на один лад -- раненые. А так приду к эскулапам, а они мне: "Проникающее черепное ранение? -- Точно так! -- Перфорация височной кости? -- Точно так! -- Голова болит? -- Болит! -- Пошел вон отсюда!"
  -- А что, это идея! -- пробормотал Маркус.
  -- Это ты о чем?
  -- Не о тебе, конечно -- о своем...
  На полигоне прикрепили монеты к мишеням, и Маркус уступил Шлоссе право первого выстрела. Тот долго примеривался, щупал пальцем ветер, крутил винты поправок, а потом быстро приложил винтовку, и дал три выстрела. Ефрейтор у мишени радостно закричал: одна из пуль попала в монету.
  Шлоссе торжествовал.
  -- Повторить сможешь, хотя бы? Бери мою винтовку. У меня оптика сильнее в два раза!
  -- Зрячему очки ни к чему! -- отрезал Маркус, -- Моя монета в центре?
  -- В самом-самом!
  -- Хорошо! - Маркус передернул раму полуавтомата, поставил его на "огонь", поводил стволом, высчитывая "косым крестом" центр мишени, и с одного выстрела положил пулю в монету, почти и не целясь больше.
  У Шлоссе от удивления отвалилась челюсть.
  -- Водка с фон Лорха и Вандерро, -- сказал Маркус, -- они в нас сомневались. Попойка будет вдвойне славной!
  -- Если бы верил я в колдовство, то посчитал бы тебя колдуном! -- стал изумляться Шлоссе, -- где ты научился такому, парень?
  -- В одной учебной части недалеко от Обераммергау, -- засмеялся Маркус. В сорок первом году, когда я тоже собирался в Россию.
  -- А как туда попасть?
  -- Это трудно. И не стоит: теперь парашютисты-диверсанты -- кандидаты в покойники. Их стали слишком хорошо ловить. Мне действительно повезло, что я так и не стал полевым врачом в группе быстрого реагирования. Другим повезло меньше.
  
  
  
  Шталаг N214. 27 декабря 1943 года.
  
  Пришло время выезжать в Растенбург, и фон Лорх сообразил, что если от него хотят отделаться, то сделают это по дороге -- сам он не раз проделывал подобные вещи. И поэтому он сразу начал некоторый демарш из тех, которым научился еще в 1930 году в обществе "Туле" -- в "Туле" было полно мастеров по сведению с ума людей внешне нормальных, причем за считанные дни, и даже -- часы. В "Туле" это называлось "специальными" или "особыми" методами, то есть, что символично -- "зондерферфайрунг".
  Это, по замыслу фон Лорха, должно было здорово подпортить обедню его врагам, невзирая даже на то, кем именно они являлись.
  Маркуса с Лорхом не было -- он отправился раньше с донесением, и, по достоверным данным, уже добрался до Зальцбурга. Маркус собирался присоединиться к фон Лорху на станции Летцен.
  Демарш фон Лорха состоял в том, чтобы прежде всего вывести из строя шофера. Лорховские методы были жестки и эффективны -- прикомандированный водитель на глазах у изумленного караула пробежал через всю жилую зону лагеря, как будто сам черт гнался за ним, крича: "Тревога! Оружие на боевой взвод!" Охрана применила все тревожные мероприятия, а водитель со всего разбега прыгнул на проволоку внутренней стены, и через несколько секунд дымился, пугая слабонервных женщин лопнувшими глазами. А фон Лорх в это время зашел к Вольцову -- поздравить того с получением чина штурмбаннфюрера, и как раз в это время развивал мысль, что тому, кто замахнется на него, фон Лорха, очень не поздоровится, а сам Лорх выйдет сухим из воды. Тогда же и донесли Вольцову о самоубийстве шофера, и Вольцов впервые понял, что у него тоже есть сердце, которое может болеть. Вольцов привык ко всякому, но когда ему доложили подробности (Лорх уже ушел), Вольцов заскрипел зубами, и, бледнея, внезапно для самого себя перекрестился полузабытым размашистым жестом.
  Теперь Вольцов терялся в догадках, что еще можно сделать с этим окаянным остзейцем испанского происхождения.
  Так или иначе получилось, что доктор Лезлер, которого внезапно спешно вызвали в медицинское управление VIII округа, взял машину, приписанную лично ему, и повез Лорха на станцию, прихватив с собою Эрака, которого посадил за руль, так как и его шофер внезапно заболел двусторонним воспалением легких. На бедных шоферов что ни день сыпались несчастья.
  Вольцов, когда ему об этом доложили, хлопнул себя по лбу, и заорал самому себе (он любил разговаривать со своим отражением в зеркале):
  -- Как ты раньше не догадался, идиот? За что тебе только дали майорский чин, ты, недоносок? Действительно -- не за что!
  
  
  Машину сильно занесло на повороте. Вольцов выругался, вывернул руль, дал газу, выправился, но пришлось все же остановиться -- порыв ветра залепил мокрой снежной кашей ветровое стекло настолько, что пришлось выйти, и почистить.
  Вольцов получил приказание явиться лично к группенфюреру Рорбаху, оставил дела на помощников -- оберштурмфюреров Крамера и Лиза, и выехал.
  На душе у Вольцова было не вполне спокойно, хотя были у него и успехи -- разработки медикаментозной и психической обработок вкупе с психологической и религиозной находились полностью под контролем SD-III, а значит -- под контролем Партии, а не разных предателей, которые еще покажут настоящее свое лицо! Он, Вольцов, держит все в своих руках, а эти придурки полагают, причем полагают искренне, что действуют исключительно в собственных интересах. Блажен, кто верует - тепло ему на свете! Но только... тревожила Вольцова мысль о том, что в чем-то он может и заблуждаться, и тогда... тогда его успех -- иллюзия, не больше. Об этом Вольцову и подумать было настолько тяжело, что он, успокаивая себя, сказал вслух:
  -- Суета сует, и всяческая суета! -- и тут же, почему-то, стал переводить это на латынь: -- Vanitas vanitatum et omnia vanitas...
  Фон Лорх... Как же он, все-таки, работает -- без сучка, без задоринки! И эти истории с ним связанные -- тут поневоле задумаешься о чем-то вроде колдовства, только офицеру СД в колдовство верить недопустимо. Так тем более -- многого лишается СД, теряя Лорха. А он все никак не хочет переходить в подчинение СД. Приходится применять жесткие меры.
  Но гораздо проще отдать приказ о жестких мерах против этого окаянного колдуна, чем осуществить эти меры! Этот шофер на проволоке -- что такое с ним смог сделать фон Лорх? Уму непостижимо! Опасный тип этот барон, ох опасный!
  Ситуацию в лагере служба безопасности Партии все же контролирует, и Рорбаху не за что распекать своего резидента. Впрочем, начальство всегда найдет за что зубы рвать, но серьезного повода нет, а значит, и беспокоиться было бы не о чем, но... если бы шефом Вольцова был кто-нибудь другой, не Рорбах.
  СС-группенфюрер Рорбах был не только опытным, и даже гениальным контрразведчиком, но и мудрым человеком -- его почти никто не знал, и почти нигде никто не видел, хотя в VIII округе он всегда был ключевой фигурой. В Берлине считалось, что Рорбах -- весьма незаметный функционер административной группы "D", и только. Высокие чины, по мнению бонз, даны были ему за прошлые заслуги, а теперь старик вышел в тираж, да и дело с концом. Коротко говоря, стараниями Олендорфа Рорбах был засекречен даже от самой партийной верхушки. О настоящей его роли знали только в отделе специальных операций III главка RSHA, да еще Мартин Борман, который Рорбаху симпатизировал.
  Рорбах был одним из немногих, с кем советовался сам Отто Олендорф, и кто смел указывать Олендорфу на его промахи. Промахи Рорбах чуял просто как нюхом. А Олендорф зато спускал Рорбаху любые вольности -- он умел ценить работников, а Рорбах был просто незаменим, и имел материал на кого угодно -- в случае необходимости он мог репрессировать хоть бы и Йозефа Дитриха*, хоть бы и Эриха фон дем Бах-Зелевского -- известного всей Империи специалиста по тяжелым случаям и безвыходным ситуациям. Единственные люди, против которых Рорбах никогда бы не выступил, были Хайнрих Мюллер, Вальтер Шелленберг, шеф крипо Пруссии Панцингер, и сам Эрнст Кальтенбрюннер. Остальные же были у Рорбаха, а следовательно -- у Отто Олендорфа -- в руках, и Олендорф мог спокойно ими манипулировать, что, кстати, частенько и делал.
  Вольцова очень беспокоила та машина, с которой он разминулся минут двадцать назад -- таким людям, как Вольцов, никогда ничего не мерещится, и если уж он заметил, что в машине был СС-штандартенфюрер фон Лезлер, так это он самый и был! А какого черта делать Лезлеру в Штеттине? Штеттин, конечно, не малый город, но все равно была вероятность, что фон Лезлер в свою очередь побывал у Рорбаха, или... да конечно же! -- у Карла-Хайнца Гофмана -- тот как раз и явился в Штеттин! Ведь не исключено, что Вольцова негласно контролируют из гестапо. И что, интересно, мог накляузничать этот мозгляк с усами а ля фон Гинденбург?
  У Вольцова было весьма развито предчувствие -- чем больше он думал о фон Лезлере, тем больше фактов в его голове выстраивались в стройную цепочку: ясно, что именно Лезлер и мог быть связан напрямую с Карлом-Хайнцем Гофманом! Лезлер принимал участие в операции "Ночь и туман" в качестве морского офицера -- тогда, в рамках прочих акций, было затоплено в норвежском море несколько барж с депортированными евреями. Лезлер командовал группой средних катеров, обстреливавших эти баржи -- заодно он провел испытания новых торпед. Лезлер тогда был фрегаттенкапитаном... Теперь он здесь -- в лагере 214. И изображает из себя функционера службы внутренних связей Ahnen Erbe!
  Вольцов не любил палачей. Себя он палачом не считал ни в коем случае, и даже обижался, когда его принимали за кого-то вроде Лезлера, или Филиппа Круга, который, кстати, тоже... хотя кажется старым и глупым, только кто знает -- и он может оказаться с двойным дном...
  
  
  
  Майор в войсковой форме встретил Вольцова у подъезда.
  -- Ройян, -- представился майор.
  -- Вольцов.
  -- Вы не удивляйтесь -- я здесь тоже гость. Группенфюрер просто просил меня выйти за вами.
  -- Прекрасно. А где же Роттшнайдер?
  -- Болен. Воспаление легких.
  "Опять воспаление легких! -- изумился Вольцов, -- Просто чертовщина! Только в лагере заболевают нужные шоферы, а у шефа -- нужные адъютанты!"
  Оберштурмбаннфюрер Роттшнайдер симпатизировал Вольцову, и частенько вставал на его стороне.
  У Рорбаха была черта, весьма отличающая его от других генералов: он всегда поначалу говорил с подчиненными ровно, не выказывая ни поощрений, ни порицаний. Зато потом начиналось аутодафе! Но вначале разговора даже хитроумный Вольцов, и тот никогда не мог понять, что готовит ему шеф -- хорошее, или плохое.
  Рорбах встал из-за стола, рукой показал Вольцову на стул, и приказал принести кофе и сигареты. Обслуживал его молодой лейтенант -- видимо, шофер.
  Позвонили. Рорбах снял трубку, выслушал, не говоря ни слова, потом сухо сказал: "Я сам с этим разберусь!", и швырнул трубку на рычаг. Потом он посмотрел на Вольцова, и сообщил:
  -- Только что умер Роттшнайдер.
  -- То есть как? -- не сразу понял Вольцов.
  -- Глупый вопрос! Как все! У него осталось три дочери, сын и племянник. Надо обо всех позаботиться... дермо! Ладно, докладывайте -- что там у вас!
  Вольцов начал обстоятельно докладывать о положении в лагере, и, не встречая вопросов, начал тревожиться -- это был дурной знак. Но Вольцов не мог никак взять в толк, в чем, собственно, дело.
  -- По дороге сюда я встретил машину, в ней был штандартенфюрер СС фон Лезлер, -- сообщил он, соображая, можно ли это связать со смертью Роттшнайдера, или нет.
  -- Конечно, это был он, -- фыркнул Рорбах, -- Два часа назад он встречался с Гофманом.
  -- Я так и догадался, мой группенфюрер.
  -- Ах догадались? Очень хорошо! Хорошо, что вы еще умеете о чем-нибудь догадываться!
  Вольцов вопросительно и обиженно посмотрел на Рорбаха. Рорбах вскочил с места:
  -- Итак, доктор фон Лорх и гауптманн Липниц выехали в Растенбург, да? А Эрак фон Вилльгау?
  -- Должен был вернуться, мой группенфюрер! -- вскочил и Вольцов.
  -- В Винер-Нойштадт, Вольцов! в Винер-Нойштадт! И там он теперь и останется! А Лезлер встречается здесь с Гофманом, и его теперь не тронешь! Это же так просто -- они же разбегаются! Прием известный! Что это значит? Это значит, что они имеют все, что им надо! Уже имеют! А мы не имеем ничего! Ни времени, ни места, ни способа их операции, ни их прикрытия -- ничего! Мы слепы! Что мне теперь, к Канарису на поклон идти? Или к Остеру? Кто должен был наблюдать за фон Лорхом?
  -- Оберштурмфюрер Хорхе, оберштурмфюрер Нобель, и старший группы -- гауптштурмфюрер Конради.
  -- Вот именно! Довожу до вашего сведения, что они арестованы гестапо! Все трое. Арестовал их шеф городской службы ван-Маарланд.
  -- Как?
  -- Как слышали, Вольцов! Теперь, пока я их достану, им там разнесут все рожи, и вынут из них все! Это быстро делается! Вот бы вам туда же, вы бы запели Лазаря! Но вы -- человек бумажный, оттого с рожей у вас все в порядке, и даже брюхо свесили на коленки -- словно вы на девятом месяце слоном беременны! Но ваше дело -- думать, а я что-то этого не замечаю в последнее время!
  -- Эти люди -- профессионалы, мой группенфюрер! Я не понимаю...
  -- А вы уверены, что вообще что-то понимаете?
  -- Извините, мой группенфюрер, но я действительно ничего не понимаю!
  -- Это потому, что вы, Вольцов, внезапно стали идиотом! Может быть, вы перенесли менингит, и не доложили? Фон Лорх едет в ставку фюрера, Эрак -- в лабораторию биохимических исследований в Винер-Нойштадт, туда же, вероятно, отправится и Лезлер! Выехали они туда, прихватив все бумаги, так что это планировалось заранее! Не смотрите на меня так, вы, болван! -- у меня сведения из аппарата Гофмана, которому все только что передал Лезлер! Для Артельдта! Я проверил -- все точно!
  -- Но почему? Что они смогли взять? И как?
  -- Вы совсем дурак? Это ведь у вас надо спрашивать! Я не всеведущий, и не знаю, кого там блокировали ваши люди, только если и блокировали, то явно не того, кого следовало! Лезлер с вами больше встречаться не станет, а фон Лорх будет представлен фюреру, получит второй крест к своим дубовым листьям, естественно, очень понравится Эрнсту**, и... черта с два вы к нему подступитесь теперь!
  -- Мой группенфюрер, я ведь уже докладывал вам об их невероятных способностях...
  -- Вольцов! Не хватало еще, чтобы вы стали проповедовать мне о ведьмах, магах, и Сатане! Вы что, действительно с ума сошли? Это - глупейшая мистика, а вот истина в том, что вы сели в дермо! Просто люди Медлица оказались хитрее вас, и не могли отказать себе в удовольствии вас помистифицировать! Как они сейчас смеются, я представляю! Мне стоило большого труда не дать замять в Гестапо дело об убийстве Эллерманн...
  -- Как! -- Вольцов побелел, -- Это тоже?
  -- Поздравляю! Вы же дитя! Это было очевидно! Теперь их надо не спугнуть -- в лагере будут еще покойники! Убирайтесь к черту, и еще один такой провал, и я рекомендую вам лучше застрелиться!
  -- Мой группенфюрер, я приложу все усилия...
  -- Подите вон! -- устало сказал Рорбах.
  "Напророчил, проклятый колдун" - подумал Вольцов, сел в машину, и на полной скорости понесся обратно. В голове его мутилось. Почему-то его неотвязно преследовала дурацкая мысль, что с колдунами он имеет дело не впервые... но теперь колдуны собрались, и сговорились, и именно против него, Вольцова. Они хотят его уничтожить... и уничтожат. Вольцов был безоружен. SD имела оружие против всех -- и была бессильна только против колдунов. Колдуны СД не преследовались. Они просто не признавались СД как существующий факт. Колдунами занималась только Ahnen Erbe.
  
  
  Экс-ан-Прованс. 27 декабря 1610 года.
  
  
  По дороге, которая ведет в благословенный город Экс, утром, декабря 27 дня года от воплощения господа нашего Иисуса Христа 1610, ехали на лошадях двое путников, спокойным шагом, и не особенно торопясь вообще. Один из них был монахом, и одет был в рясу и шляпу почтенных отцов-иезуитов, а второй -- кавалер, одетый так, что и за версту можно было опознать подданного Королевства Испанского. Кавалер был при весьма внушительной длины шпаге, а в кобурах у него были вложены дорогие колесцовые пистолеты венецианской работы; святой отец так же был вооружен пистолетами, и ряса у него на боку топорщилась так, что можно было предположить там довольно внушительного размера тесак вроде навахи.
  Впереди путников, в половине лье, шел пешком нищенствующий доминиканец, устало понурив голову; доминиканец боязливо оглянулся на догонявших его всадников, показавшихся как раз в этот момент на бугре, прищурился, разглядывая их, признал в них людей благородных, и уселся на камень пообочь дороги, чтобы дождаться своих попутчиков.
  Кавалер пустил коня вскачь, то же сделал и почтенный отец-иезуит, и оба враз подскакали к монаху, причем кавалер обратился к нему на совсем неплохом французском:
  -- А что, брат мой, не кажется ли тебе, что вместе идти будет веселее?
  -- Идти-то пусть идет тот, кому охота! -- заявил на это монах с наглостью, свойственной братьям его ордена, -- У меня, так лошади нет, да мне она и не полагается. А своими ногами -- ведь совсем другое дело. Я собирался уж давно передохнуть, только, господа мои, один опасался.
  -- Опасался? Чего же ты опасался? -- полюбопытствовал иезуит.
  -- А, ваше священство, опасался я разбойников.
  -- Как? Неужто на дорогах неспокойно?
  -- Еще и как неспокойно, отец мой! Разбойники, сущие разбойники кругом! Ни звания, ни чина не разбирают!
  -- Хм, не знаю, не заметили. Прошлой ночью все ехали, так никого вообще не видали.
  -- Ой, отец мой, да что вы? -- испугался доминиканец, -- Это вас, никак, святой Игнаций хранил!
  -- Не знаю касательно святого Игнация, -- засмеялся иезуит, довольно странно для католика отреагировав на саму мысль, что удача -- есть явный признак особого покровительства святого, -- да мы ведь при оружии...
  -- Это хорошо тому, кому позволено его носить; а мне, так нельзя, да и не всегда оно поможет, а особенно -- в ночной час. Тут ведь не только разбойники, -- доминиканец перешел на таинственный шепот, -- тут по ночам на дорогах гробы попадаются!
  -- Да ну! -- засмеялся кавалер, -- и кто же эти грешники, что гробы мирных покойников на дорогу вытаскивают?
  -- Да никто!
  -- Как же они на дорогах оказываются?
  -- А сами собою!
  -- Как?
  -- Да это призрачные гробы, ваше сиятельство! -- монах рассчитывал пойти далее под охраной иезуита и кавалера, а потому льстил кавалеру, именуя его вроде графа, хотя и видел не хуже других, что тот -- простой дворянин, -- Они вроде есть, а вроде их никто и не вытаскивает. То есть не никто, а сам черт это вид гроба принимает...
  -- Вот так штука! -- воскликнул кавалер, смеясь непонятно чему -- разговор доминиканец вел о деле серьезном, вот уж пару сотен лет пугавшем весь Прованс от самого Марселя, -- Где я только ни бывал, а такого не слыхивал!
  -- Я тоже никогда не видел ничего подобного, -- заметил иезуит.
  -- Да и радуйтесь, отец мой, не надо вам их видеть, что вы! Как такое встретишь, так беги назад, что силы есть, или, если уж очень идти нужно, то надо с дороги тот гроб оттащить. А страшно! А ежели обойти просто его, гроб то есть, а еще того хуже -- перешагнуть, так непременно в этом году Господь душу грешную к себе приберет! Спаси нас, Господи, и помилуй, а как кто этот гроб не оттащит, или назад не побежит -- так помрет вскорости. Да и побежит -- тоже -- все одно -- беда будет. А не ходи в полночный час, во время, когда Сатана над миром властвует!
  -- И что, ты такие гробы сам видел?
  -- Здесь каждый хоть раз в жизни, а видел. Иной раз и последним бывает... Я вот по разговорам вашим слышу, что вы, господа, не здешние?
  -- Не здешние, не здешние, -- пояснил иезуит, -- Мы из арагонского королевства... Как твое имя, возлюбленный меньший брат мой?
  -- Смиренный брат Мартен, почтенные. Вот любопытно знать мне, куда вы стопы свои направляете?
  -- Да уж не стопы, а коней, скорее, -- рассмеялся иезуит, -- а направляем мы их в город Экс.
  -- Это по какому же делу, святой отец?
  -- Да в монастырь урсулинок!
  Брат Мартен немедленно вскочил и перекрестился.
  -- Да что вы, святой отец? Разве и вы к бесноватым этим?
  -- Да, хотим помочь -- чем сможем.
  -- Да уж, святой отец, наворочал дел этот Гофриди! -- проявил свою осведомленность доминиканец, -- Будь проклята его плоть смердящая!
  -- Это ты про колдуна говоришь?
  -- А то как же! Знаем уж и мы немного...
  -- А, может быть, ты нам про него порасскажешь? Пока отдыхаем, да и по дороге?
  -- И рад бы вам служить, святой отец, да холод-то какой! Зуб на зуб не попадает! И брести устал, и сидеть -- худо!
  Иезуит усмехнулся, и немедленно извлек из седельной сумы бутылку вина:
  -- А вот тебе, почтенный, согрейся. Знаешь канон: "Bonum vinum cum saporae bibat abbas cum priore?**" По случаю твоего недомогания я властью своей разрешаю тебя от обета трезвости.
  Брат Мартен благодарно посмотрел на иезуита:
  -- Да хранит вас господь, добрые господа, а так же святой Игнаций, святой Доминик, святой Иаков, который в Компостеле, и все прочие святые!
  -- Et cum spiritum tuo! -- вернул благословение иезуит.
  Брат Мартен подивился учености и обходительности отца иезуита, и сделал внушительный глоток, проникаясь все большим почтением к святым отцам испанского ордена.
  -- Может, ты и кушать хочешь? -- спросил иезуит, -- есть у меня и ломтик ветчины, пользуйся случаем, пока отец-приор не видит... -- и показал доминиканцу из сумки целый окорок.
  Брат Мартен выразил свои чувства по этому поводу чисто провансальским жестом, без слов говорившим, что он, может быть, и не отказался бы, да просить не станет, а вот коли предложат -- так он не откажется.
  Иезуит с улыбкой вытащил из-под сутаны здоровенный нож с костяной в замысловатой резьбе рукояткой, отрезал кусок ветчины, ломоть хлеба в полфунта наверное весом, и протянул все это брату Мартену.
  Мартен принялся за еду.
  -- Вкусно? -- осведомился кавалер.
  -- Все, что доставляет радость и удовлетворение -- угодно Богу! -- несколько неосторожно произнес опьяневший доминиканец.
  -- А! -- чему-то сильно обрадовался иезуит, -- А я вот вспоминаю такой случай: как-то собрались несколько братьев-францисканцев, из тех, что именуют себя "радующимися", и я вместе с ними -- тогда был я молод, еще учился, и радовался жизни при первой возможности... Пробка у нас хлопала за пробкою, ну... и перебрали. Стали мы песни орать, не светские, впрочем -- рыцарские, но все равно орать, и один из нас, тот, что был потрезвее, стал нас всех стыдить. А был среди нас заводилою некий Жильберт, так тот так накачался, что начал проповедовать в том духе, что раз вино есть кровь Господня, то вкушать таковое -- не только что не грех, но даже дело святое и богоугодное, и кто больше всех пьет, тот и есть самый святой, поскольку причастия священного в нем больше находится. Видеть надо было, с каким одобрением эту проповедь встретили в трактире (дело было в Артуа, где все не дураки выпить), и среди нас у этой ереси нашлись горячие сторонники, и все продолжили, и, понятно -- разошлись во-всю! И был еще среди нас некий ученый муж, по имени Расмус, тот обожал диспуты за бутылкою, так он задал нашему винному аббату Жильберту коварный вопрос: раз пить вино, по его словам -- дело святое, то что он скажет насчет пития пива, которое во множестве хлебают в Германии и Фландрии? Дело-то было, повторяю, в Артуа, близ границы, и потому вопрос был животрепещущим, и кругом вообще было полно фламандцев да баварцев, которые к нашей беседе внимательно прислушивались; и все мы над этим серьезно задумались. И пока мы над этим думали, так еще разогрелись, что договорились до вывода, что пиво, напротив, есть кровь Искусителя. Дело кончилось тем, что пьяные братия спустились в подвал, и принялись разбивать бочки с пивом, а Жильберт с крестом в руке противостоял взбешенному хозяину, и пытался изгнать из него беса заплетающимся языком! -- и почтенный отец-иезуит оглушительно расхохотался.
  Брат Мартен недоуменно поглядел на отца-иезуита, не понимая, к чему он это рассказывает -- от этого анекдота отдавало какой-то не до конца понятной темному доминиканцу насмешкой, непонятной, но очень опасной; и в глазах почтенного отца мелькало нечто зловещее, отчего холодок пробегал по спине суеверного монаха. Слишком напряженная работа не слишком далекого ума монаха привела только к тому, что он и совсем потерялся, и забывшись, забормотал насчет того, что, мол, складно очень получается у почтенного отца байки сказывать; иезуит все прекрасно понял, но ничуть не оскорбился, и похлопал монаха по спине:
  -- Да ладно тебе, святейший! -- сказал он очень дружелюбно, -- Что за жизнь без вина, хорошей еды, и веселой шутки!
  Господа тронулись в путь, и с ними пошел брат Мартен, мучимый смутным ощущением, что он только что совершил какой-то тяжкий грех, а какой -- этого монах, по глупости своей, понять не мог.
  Дорогою брат Мартен некоторое время молчал, слушая, как господа рассуждают об убийстве Анри IV де Бурбона, которое как раз произошло недавно, и удивлялся -- вообще, в народе, знали про смерть короля, но искренне полагали, что умер он своей смертью. В провинции о смерти короля вообще старались не говорить, словно ее и не было, а имени де Равальяка** никто никогда не слышал. Здесь был свой злодей из злодеев -- Гофриди. Но про Равальяка брат Мартен запомнил, и решил использовать это дело в проповеди -- в Провансе поговаривали, что король так и остался еретиком и гугенотом, и... можно было составить себе славу на этом Равальяке. А тут как раз иезуит, которого кавалер называл доном Фредерико, стал рассказывать о четвертовании Равальяка, и о том, что четыре восьмерки лошадей не смогли разодрать его, и палачу, который сам был поражен такой крепостью тела человеческого, и растерялся сперва, пришлось резать Равальяку связки; и орал он так, что дамы попадали в обмороки, а трое прямо там родили, и это живописание настроило брата Мартена на нужный лад, и он, дождавшись паузы, стал рассказывать своим попутчикам о патере Лоисе Гофриди, причем упирал в основном на то, что Гофриди -- один из самых страшных колдунов, которые появлялись в Провансе аж со времен столетней войны -- то есть ставил его даже выше "Синей Бороды" Жиля де Ре.
  Дон Фредерико заметил своему спутнику, что монах совсем не зря заговорил о Гофриди после их разговора -- это очень символично, ибо вся эта шумиха с одержимыми и колдунами специально и задумана для того, чтобы отвлечь внимание народа от подлинных безобразий, вроде обсуждаемого -- это было сказано по гельветски, то есть по реторомански, каковой язык оба синьора понимали отлично, а монах не понимал, и оттого, приняв незнакомую речь за выражение удивления, продолжил подробно живописать о том, как Гофриди подписал договор с Дьяволом, где обязался отдать последнему в вотчину весь Экс и прилежащие окрестности, что Гофриди командует неисчислимыми полчищами лярвов, то бишь - "масок", то бишь -- летающих ведьм, которые славны тем, что высасывают внутренности из одиноких ночных путников, и что с помощью этих лярвов Гофриди насылает моры, градобития, и падеж скота; что сам он всегда был самым почетным гостем на всех шабашах, и даже в самой синагоге Сатаны, а в пищу он употребляет мясо младенцев, причем как живых, так и мертвых, каковых младенцев он лично выкапывает на кладбищах. И еще говорил брат Мартен, что Гофриди умеет колдовским образом выкрадывать нерожденных младенцев даже из чрева матери, и пожирать их; а женщины после этого разрешаются воздухом и смрадом. Было и много других обличений, но они заслуживали меньшего внимания, если и вообще такового заслуживали.
  Так создавалось общественное мнение -- это был не первый проповедник, вещающий о Гофриди, которого встретили по пути иезуит и его спутник, и не второй, и не третий. Таких по Франции как по команде пошло великое множество. Льежский каноник Маттео, писавший демонологические трактаты, использовал все слухи о Гофриди, доходившие до него, в качестве "достовернейшего фактического подтверждения козней Нечистого против праведных." О деле заговорили при дворе. Некоторые дамы из особенно отчаянных пытались подкупать монастырских, духовных, и полицейских чинов с целью переговорить с арестованным Гофриди, и выведать у него его колдовские секреты, которые потом и использовать в своих "политик" в целях несомненно террористических. Королева стала бояться дурного глаза и порчи, и раз едва не сошла с ума, натолкнувшись в коридоре Лувра на розу -- говорили, что Гофриди вселил в монашенок демонов именно посредством особо приготовленных роз, в которые он и насажал дъяволов в великом множестве. В семьях принцев крови снова заняли достойное место придворные предсказатели и некроманты, отлично поделившие кусок со священниками, и в коалиции с ними пользовавшиеся темными страхами потомков Гуго Капета и Шарлеманя по побочным линиям. В общем, времена наступали веселые -- куда там еще и временам Луи Х де Валуа!
  Впрочем, кончалось все это концом вполне счастливым, и общественно полезным: по великой милости Господней великий грешник был наконец изловлен, и понесет теперь должное наказание, хотя и сложно придумать достойное наказание такому чудовищному человеку, да еще сидящему под сердцем матери нашей -- святой Римской Католической Церкви, обманывавшему несчастную паству, и лишавшему смиренных овец надежды на спасение души; и теперь дело за властью светской, долженствующей кинуть богоотступника в костер. Так примерно выразился и смиренный брат Мартен, который на этом и распрощался, и свернул с дороги в направлении виднеющейся деревни.
  
  
  
  -- К досточтимому отцу Михаэлису, -- сообщил иезуит вооруженному привратнику, который, и не один, появился с некоторых пор в монастыре -- инквизиторская канцелярия предоставила мирной обители семерых сбиров, и отряд католического ополчения.
  Привратник окинул иезуита подозрительным взглядом:
  -- А ваше имя как, святой отец? И вашего спутника?
  -- Патер Фридрих Майер-Витт, и хидальго Хуан де Лорка-Генрицис, из Арагона. Прибыли из безансонской католической миссии ордена Иисуса Христа.
  -- Обождите здесь, святой отец.
  Спустя некоторое время появился брат Гийом, чрезвычайно обрадованный. Патер Фридрих, которому Гийом был знаком, отметил, что выглядит тот неважно -- лицо его опухло, руки тряслись, под глазами залегли синие тени, и чудовищно опухли нос и переносица.
  -- Отец Фридрих? Какими судьбами? -- воскликнул брат Гийом.
  -- А, де Туш, кажется? Очень хорошо вас помню.
  -- Святой отец ждет вас с нетерпением.
  Дойдя до кельи Михаэлиса, оба пришельца остались стоять в дверях, ожидая, что Гийом войдет и доложит, но Михаэлис вышел навстречу сам, и радушно пригласил:
  -- Входите, отец, входите. И вы, кавалер, покорно прошу!
  -- Досточтимый брат, мы -- скромные члены братства Иисуса Христа, посланные к вам для необходимого воспомоществования нашей миссией, -- начал отец Фридрих, -- Узнали мы о деле в подробностях, потому, что по пути ваш знакомец отец Николя Лоттенбургский известил нас лично о положении дел. Долго мы оставаться не сможем, так как у нас есть еще дела в Риме, но мы постараемся помочь вам навести порядок в обители пусть и в короткое время, но всеми силами. Мы пришли, чтобы увидеть бесноватых, и по возможности помочь в изгнании беса делом или советом, так как имеем в этом некоторый опыт. Хидальго Хуан так же имеет духовное звание, служил ранее при Супреме**, и имеет значительный опыт в обращении с силами зла.
  -- Очень буду рад! -- сказал Михаэлис, -- Вы можете присутствовать при заклинаниях. Да, кстати, есть у вас...
  -- Рекомендации? О, простите нас, досточтимый падре Михаэлис! Вот они.
  -- Очень хорошо. Но прочитаю я их позже -- с вашего позволения.
  -- Как угодно, как угодно, отец Михаэлис!
  -- Итак, вы сможете присутствовать при заклинании, а уж сможете ли вы принять участие в этом деле -- это вам самим решать. Однако, хочу вам сказать, что здесь необходим большой опыт, и знание всего демонского воинства, глубокое знание, братья мои! Вот брат Гийом вас сейчас проводит к месту вашего отдохновения, а завтра, или, быть может, послезавтра, мы с вами, с божьей помощью, и приступим. Да, не нужно ли вас исповедать?
  -- Нет, достопочтенный, этого не требуется.
  -- Смотрите! Если чем грешны, так демоны вас не помилуют!
  -- Никакой опасности нет, -- ответил отец Фридрих, -- Это мы не помилуем их!
  
  Экс-ан-Прованс. 29 декабря 1610 года.
  
  Декабря 29 дня года от воплощения Господа нашего Иисуса Христа 1610 рыцарь Иисуса Христа де Лорка-Генрицис, патер Фридрих Майер-Витт, и патер Михаэлис приступили к изгнанию беса из монахини Магдалены де ля Палю. Несчастная девица дрожала, каялась, и плакала. Луизы Капо не было: она находилась в непробудном сонном оцепенении.
  -- Как свергнут ты был с небес, Люцифер, сын зари, ты, что вставал по утрам! -- заклинал Михаэлис.
  Магдалена сидела, тупо глядя в пространство.
  -- Я Господь твой, ревнитель твой, наказующий детей твоих за грехи отцов их! -- взывал Михаэлис.
  -- И самих отцов - в детях детей их! - грозно добавил отец Фридрих.
  Михаэлис не обратил на эту фразу никакого внимания.
  -- Да будь он проклят, окаянный колдун! -- закричала вдруг Магдалена.
  Инквизитор несколько опешил:
  -- О ком ты говоришь, дочь моя?
  -- О Лоисе Гофриди! Негодяй! Он соблазнил меня! Я в тягости от него! И проклят плод чрева моего, ибо это и есть те бесы, что сидят во мне!
  -- Он таким образом вселил в тебя бесов?
  -- Да.
  -- Сколько же раз?
  -- Каждый раз он вселял по одному.
  -- Так значит, он совратил тебя многажды?
  -- Столько же раз, сколько во мне сидит дьяволов.
  Дон Хуан воззрился на отца Фридриха, и спросил по-гельветски:
  -- Это как?
  -- Тебя что-то удивляет? -- на том же наречии спросил отец Фридрих.
  -- Она же показала, что в ней сидят 6666 дьяволов! Что она несет?
  -- То же, что несла и ранее, надо думать... А ты вот взял за труд посчитать, с каких лет совратил ее Гофриди, если сейчас ей девятнадцать, и она только два года в монастыре!
  -- Это невозможно, даже если он -- жеребец! Это же должно быть очевидно всем!
  -- Она оставляет себе путь для оправдания. Она лжет так, чтобы всегда можно было это опровергнуть, и сослаться на сумасшествие.
  -- А экзорцист?
  -- Как видно, не дружит с арифметикой. Впрочем, они ведь все искренне убеждены, что для Дьявола нет ничего невозможного.
  -- Когда он впервые приблизился ко мне, -- продолжала тем временем Магдалена, -- он взял меня рукой, вот здесь, святые отцы, и я испытала такое...
  Внезапно рот ее захлопнулся, голова откачнулась, точно Магдалена получила мощный удар в челюсть, и глаза ее остекленели.
  С криками, с грохотом в капеллу сама, без сопровождения, выкидывая неуклюже из под рваной рубахи голые грязные ноги, вбежала Луиза Капо, и кинулась ниц у ног Михаэлиса.
  Михаэлис стал читать над ней заклинания. Луиза некоторое время беспокойно шевелилась, а потом выкрикнула голосом одновременно и тонким и хриплым -- от сильного напряжения голосовых связок:
  -- Мы выходим! Один из нас выйдет от левого виска, второй -- от левой руки, а третий -- от правого нижнего ребра!
  Отец Фридрих величественно поднялся с лавки, простер руку, и возгласил:
  -- Да будет так!
  Луиза встретилась с его взглядом, испуганно отпрянула, и дико закричала, хватаясь одной рукою за правый бок, а другой -- за голову. Лицо ее исказилось гримасой дикой боли, она рванулась, упала на спину, перевернулась на живот, завыла, и потеряла сознание.
  Магдалена, которая все это время сидела с открытым ртом и остекленевшими глазами, с тихим стоном сползла со своей скамейки, и, стоя на коленях, шепнула:
  -- Пресвятая дева! Прости нас! Защити! Это он! Горе нам -- теперь он нас не оставит!
  Голова ее опустилась вниз так, словно она клала ее на плаху, и с ужасом ждала удара топора. Затем она, как куль, повалилась на бок, и так же впала в беспамятство.
  Когда Луизу Капо осмотрели -- осматривали Михаэлис и отец Фридрих, случилось нечто странное -- такое, отчего Михаэлис был белее снега, а отец Фридрих живо засобирался из обители в Рим. В тот же вечер Михаэлис продиктовал доклад, где подробно описал все происшедшее, и отметил, что в тех местах, откуда выходили из девицы Луизы демоны, появились надписи, как бы выжженные на коже -- JESUS, MARIA, JOSEPH.
  На самом деле на коже у девицы Луизы были в этих местах нататуированы пятизначные числа.
  
  
  
  
  
  
  
  
  ** Шеф 3-го Главного Управления РСХА (внутренняя партийная служба безопасности)
  ** Производить аресты имели право только Гестапо и Криминальная Полиция (КриПо)
  ** Карла-Хайнца Гофмана, группенфюрера СС
  ** Доктор Йозеф Менгеле, главный врач госпиталя в Освенциме, виднейший специалист по вопросам истребления низших рас. Разработал, например, рентгеновскую стерилизацию для поляков
  ** То есть комендант 3-го лагерного блока.
  ** Начальник хозяйственного управления OKW
  ** Окончательная утилизация
  ** Польская водка
  ** Противотанковые ружья. Имеются в виду, видимо, ПТРС, противотанковые ружья Симонова.
  ** Гитлеру
  ** Майор Мюллер был представителем OKH при штабе Павлова.
  ** Поляка то есть.
  ** Львов
  * Дитрих Йозеф (Зепп): Командир лейбштандарта "Адольф Гитлер"
  ** Кальтенбруннеру
  ** Доброго винца подай и аббату, и приору (лат)
  ** Убийца Генриха Четвертого
  ** Испанская Инквизиция
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"