Борис Алферьев : другие произведения.

Пленник Мифа. К2ч7

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  
  
  
  Часть седьмая
  КВЕСТОР "ВЕТЕР"
  
  
  Рваного сумрака хлопья слепящие спадают по узким плечам.
  Тихая девочка, упрямо молчащая, рыщет по старым следам.
  Кровью сочится земля терпеливая, снега не ждущая впредь --
  Лижет опавшие листья, забывшись,
  Тихая девочка, с проклятым именем --
  СМЕРТЬ -- в нестрашном обличье.
  Осень-красавица снегом венчается, золото сыпля из рук,
  Тихая девочка стоит, улыбается, в круге безмолвных подруг.
  Где-то вне времени флейта визгливая ухарский свищет напев,
  Тихая девочка неторопливо,
  И явно презрев всякий стыд
  Тянет платьице с плеч --
  Таких знакомых мне.
  Рада она, что в огне не сгорела, и воду ласкала стопой,
  В бездну не пала, в земле не истлела, не стала глухой и слепой,
  Тихо смеется: -- Тебя я помилую -- ты слишком со мною знаком!
  И убирается прочь моя милая
  Тихая девочка, Вечный закон, или
  СМЕРТЬ -- в нестрашном обличье.
  
  
  
  Экс-ан-Прованс. 25 февраля 1611 года.
  
  19 февраля года от воплощения Господа нашего Иисуса Христа 1611, обвиняемый в колдовстве патер Лоис Гофриди, не выдержав примененных к нему пыток, признал все, в чем его обвиняли, что и было зафиксировано должным образом секретарями канцелярии в протоколе дознания. Гофриди пока оставили в покое, однако, с ним не закончили: патер Михаэлис, умудренный великим опытом общения со всякого рода еретиками, предположил, что Гофриди, несколько придя в себя, тут же откажется от своего признания. Патер Михаэлис смотрел как будто в воду -- так именно и случилось 24 февраля.
  25 февраля в четыре часа утра Гофриди взяли из темницы на допрос. Присутствовали при допросе Михаэлис и отец Кристиан.
  Гофриди сам был священник, а потому вполне обоснованно рассчитывал на то, что пыток к нему более не применят -- пытка после его признания была объявлена прекращенной, а возобновлять пытку было запрещено -- ее можно было только продолжать. Зато своим отказом от признания Гофриди вырыл себе другую яму -- с этих пор он понимался как вторично впавший в ересь, а это означало совершенно верный смертный приговор. Впрочем, в этом отношении Гофриди было рассчитывать уже не на что, что так, что иначе.
  Перед святыми отцами-инквизиторами стояла сложная задача -- раз, сломив обвиняемого физически, они не добились особенного проку, теперь требовалось сломить его морально. Это было куда сложнее. Поэтому отцы-инквизиторы были напряжены, сильно взволнованы, и мучительно размышляли, стараясь подобрать к этому случаю наилучшую тактику. Отец Кристиан стоял за то, чтобы, пойдя против установлений, возобновить пытку, задним числом стараясь получить из Рима на то соответствующее разрешение, а в крайнем случае -- обойтись и без оного. У Михаэлиса же было на уме нечто другое.
  Гофриди ввели в комнату спиной вперед -- инквизиторам предписывалось строго опасаться, чтобы обвиняемый колдун не мог бросить на инквизиторов взгляд первым, дабы не мог он навести колдовства. Для защиты от колдовства же на шеях у почтенных отцов висели мешочки с освященной солью и особыми травами, собранными в вербное воскресение, были так же для защиты от сглаза и наваждения массивные серебряные кресты, и важнейшие амулеты -- восковые агнцы. Было зажжено множество свечей, дабы их огонь выжигал всякую дьявольскую злую волю, огонь пылал и в жаровне, в которую, дабы изгнать всяких мелких бесов, подбросили освященной смирны. В благословенном городе Эксе началось решающее сражение с Диаволом и Сатаною.
  Гофриди повернули к инквизиторам, и те в упор встретили его взгляд. Михаэлис быстро произнес:
  -- "Семя жены сотрет главу Змия, а Змий будет жалить Ее в пяту". Во имя Отца, и Сына, и святого Духа -- amen.
  -- Что это ты заклинаешь меня, святой отец? -- криво усмехнулся Гофриди, -- можно даже подумать, что ты -- колдун!
  Михаэлис не ответил, зато живо вступился отец Кристиан:
  -- Да нет, колдун -- ты, Лоис Гофриди!
  Михаэлис жестом остановил почтенного Кристиана, и показал Гофриди в угол:
  -- Ты можешь сесть на эту лавку, Лоис Гофриди.
  -- Благодарю вас, святые отцы, -- опять усмехнулся Гофриди, -- Самое и время. Мне, признаться, трудно стоять.
  -- Я не слышу в твоих речах раскаяния, Лоис Гофриди! -- повысил снова голос отец Кристиан.
  -- Очень жаль, не правда ли? -- Гофриди все продолжал странно улыбаться.
  -- Молчать!
  Гофриди пожал плечами, и сел на лавку.
  -- Странно он стал вести себя, о боже! -- шепнул тихо Михаэлис, -- Но что бы это значило?
  -- Итак, ты подтверждаешь свои признания, Лоис Гофриди? -- спросил отец Кристиан, хмуря брови, так как уже догадывался, каков будет ответ.
  -- Как раз не подтверждаю, святые отцы! Перед Богом и людьми я всегда буду утверждать только то, что невиновен.
  -- Но ты же подтвердил все обвинения! Это же записано!
  -- Во-первых, я не слышал никаких конкретных обвинений, отец мой! -- защищался Гофриди, -- а во-вторых -- я только два раза сказал "да"! Это было у меня вырвано мукою -- я просто хотел прекратить страдания.
  -- Вы только поглядите, какая у него память! -- возмутился отец Кристиан, -- Вот продолжим к тебе завтра пытку, да такую!
  -- Вы не имеете права возобновлять пытку.
  -- Зато имеем право начать ее к тебе, как к впавшему в повторную ересь!
  -- Это ложь!
  -- Кто смеет обвинять меня во лжи? Да я тебе сейчас сам сверну голову, и что? Кому ты сможешь пожаловаться? Кто тебя послушает? И кто тебе поверит?
  -- Если ты хочешь услышать все обвинения, выдвинутые против тебя, ты их услышишь, -- веско сказал Михаэлис, адресуясь к Гофриди, -- Прямо сейчас. Все обвинения было бы читать слишком долго, поэтому я прочту вкратце мною выписанное. Так слушай:
  "Лоис Гофриди прежде всего обвиняется в околдовании им, поименованным Гофриди, монахинь обители св. Урсулы, что в Эксе, поименно: Луизы Капо, и Магдалены де ля Палю, в году от рождества Христова 1610.
  Кроме того, поименованный Гофриди обвиняется в малефиции и убиении колдовством настоятельницы монастыря св. Урсулы контессы Этель д'Энгранж, а так же в убиении кинжалом монаха Бьеннара Сигурдссона в вышеупомянутой обители в году так же 1610. Убитые лица имели намерение подтвердить против поименованного Гофриди то, что он есть сатанист, демонопоклонник, и колдун.
  Против демонов, одержащих девиц Капо и Палю, были произведены экзорцизмы Церкви, которые поначалу были вполне безуспешны вследствие поистине диавольской силы околдования, произведенного упомянутым колдуном Лоисом Гофриди, духовным священником, и сии экзорцизмы тогда только усилили беснования одержимых. Одна из одержимых, по имени Луиза, двадцати трех лет, признала и заявила, что в ней сидят три дьявола, поименно: Веррин, которого она назвала добрым дьяволом, легким, из чина демонов воздуха, Левиатан, злой водный дъявол, любящий рассуждать и протестовать, и третий -- дух нечистых помыслов, по имени Похоть или Агаб, как позднее было установлено -- сам злой дух колдуна Лоиса Гофриди, по имени еще Ланго, Лонже, или Лонгос, что мы узнали при исхождении бесов из упомянутой Луизы Капо. Жертва околдования сообщила, что бесов наслал на нее указанный патер Лоис Гофриди, с помощью нечистого дыхания, что и было в дальнейшем подтверждено, когда сами демоны, повинуясь приказанию благочестивого отца Михаэлиса, чудесным образом доставили вышеупомянутому отцу Михаэлису текст договора с демоном Люцифером или Люцифом, где прямо говорится об упомянутом нечистом дыхании, текст договора прилагается. Все это еще не раз повторялось девицей Луизой Капо, вплоть до того момента, как она освободилась от демонов, и была отрешена от монашества, разрешена от обетов, и передана родственникам под опеку..."
  -- Текст этого договора с Дъяволом я могу видеть? -- перебил Михаэлиса Гофриди.
  -- Изволь, -- Михаэлис из своих рук стал показывать Гофриди договор.
  Гофриди воззрился на лист пергамента, показываемый ему, вытаращенными от удивления глазами.
  -- Свидетельствуешь ли ты свою руку на договоре? -- спросил отец Кристиан.
  -- Да, это моя рука, -- против воли согласился изумленный Гофриди, -- Впрочем, только подпись моя. Текст ведь писал не я.
  -- А это неважно, -- сказал отец Кристиан.
  -- И почему текст писан по-французски? -- Гофриди задумался, -- Сколько я знаю, подобные контракты всегда пишутся по-латыни...
  -- Откуда ты знаешь это? -- живо спросил отец Кристиан.
  -- Помилуйте! Это же везде написано!
  -- Не отговаривайся!
  -- Я не отговариваюсь... А! -- Гофриди внезапно вскочил, хватаясь за голову, вскочил, и скривился от боли, которая пронзила все его тело, однако, остался стоять, простирая руку к инквизиторам, явно желая привлечь внимание.
  -- Сядь! Сам говорил, что тебе трудно стоять! Что ты хотел сказать?
  -- А вот что: раз покойная настоятельница д'Энгранж просила меня написать мое имя моей кровью на листе бумаги. Говорила она, что вложит это в ладанку, и будет...
  -- Люцифер принял вид покойной контессы, -- пояснил Михаэлис отцу Кристиану, -- что ж, это для него вполне возможно.
  -- Что?!!! -- воскликнул Гофриди, но, внезапно поняв, что святым отцам вообще бесполезно что-то объяснять, сник, и сел на лавку, потирая молча руками лоб.
  -- Итак, Гофриди? Ты что-то хотел сказать еще?
  -- Нет, ничего, святые отцы. Что-то есть еще? Прочитайте дальше.
  -- "Магдалена Палю, -- продолжил Михаэлис, -- Созналась так же в том, что ее испортил своими злыми чарами упомянутый патер Лоис Гофриди, вселив в нее плотские вожделения с целью соблазнить ее, что впоследствии им и было сделано. Склоняя упомянутую девицу Палю к актам прелюбодеяния и гнусного разврата, упомянутый Гофриди вселял при этом в нее дъяволов, каждый раз по одному, всего же числом до шести тысяч шестисот шестидесяти шести, как указано в акте следствия, заверенном самой Магдаленой Палю, девятнадцати лет, монахиней обители св. Урсулы, ныне отрешенной от монашества, освобожденной от обетов, и переданной под опеку родственников."
  Гофриди вскочил с места снова:
  -- Да вы подумайте сами, святые отцы, хоть разок подумайте: как же можно вселить таким образом столько демонов такой молоденькой девушке? Со скольких лет это надо начинать? С пеленок?
  -- А это у тебя надо бы спросить! -- съязвил отец Кристиан, а Михаэлис быстро задал вопрос по существу:
  -- А сколько было тобой вселено в таком случае?
  Гофриди только рукой отмахнулся, и снова сел.
  -- "Кроме того, -- продолжил Михаэлис, -- за неделю до появления у девиц Капо и Палю истинных признаков одержимости, в обители была изведена ядом монахиня Алиса де Сене, которая неоднократно заявляла свидетельнице Катрин Бийо, кастелянше упомянутой обители, что знает в монастыре разные греховные тайны, каковые тайны Алиса унесла с собою в могилу, а потому подозрения в этом злодеянии падают так же на упомянутого патера Лоиса Гофриди, ибо, наверное, он боялся разоблачения. Катрин же убили после разбойники, прежде насиловав много, и мы считаем, что и разбойники это были не простые, а демоны, которых наслал на Катрин тот же Лоис Гофриди, так как и от нее он опасался разоблачения..."
  Гофриди хлопнул себя ладонью по лбу:
  -- Понял!
  -- Что ты понял? -- спросил Кристиан.
  Гофриди пронзительно посмотрел на инквизитора, но промолчал.
  Михаэлис продолжил:
  -- "Кроме того, девицами Капо и Палю говорилось, что сам Гофриди часто ночами являлся к ним, и приглашал их на шабаш, обещая тогда избавить их от мучающих их демонов, и сделать им многие блага, и прочее, обещаясь так же сделать их, упомянутых девиц, своими диавольскими супругами, и повелительницами Мира сего..."
  Гофриди снова вскочил:
  -- Вот, святые отцы! Да это же заговор!
  -- Кого ты обвиняешь в заговоре? -- спросил Михаэлис.
  -- Девок! Они лгут. И я знаю, зачем им это надо! Они же мне за то, что я их обрюхатил... мстят! Мой грех, но я говорю -- мстят они!
  -- А я тоже лгу? Я тоже в заговоре? Или, может, ты и меня обрюхатил?
  Отец Кристиан затрясся от сдерживаемого хохота:
  -- Ай да святой отец Михаэлис! Вот так сказано!
  Михаэлис тоже улыбнулся.
  -- Да вас просто обманули, святой отец! -- завопил Гофриди.
  -- Ты думаешь, меня так просто обмануть? Как бы не так!
  -- Но это единственное, чем можно объяснить все!
  -- Да не единственное!
  -- Странное дело! -- пожал плечами отец Кристиан, -- Все они говорят на допросах одно и то же! Дальше читайте, почтенный отец.
  -- "Так же девица Луиза Капо показала, что упомянутый чародей Лоис Гофриди хотя и делает вид, что не ест мясной пищи, дабы внушить окружающим представление ложное о своей святости и воздержании, но на самом деле наедается до отвала мясом маленьких детей, коих он душит, либо же, когда ему не находится ежедневной жертвы, так откапывает и из могил..."
  -- Как?!!! -- Гофриди вскочил снова с места, и на глазах принялся белеть как полотно.
  -- Так. Ты поедаешь детское мясо, -- подтвердил Кристиан, -- и при обыске в доме твоем найдены во множестве обглоданные тобой детские косточки. Секретарь! Внеси эти кости!
  Гофриди рухнул на колени, царапая ногтями себе горло.
  -- Вот эти кости! -- показал отец Кристиан.
  -- Нет... не надо! -- залепетал Гофриди, давясь, -- да как же это! Что угодно, только не это!
  -- Так ты признаешь прочие обвинения? -- быстро спросил патер Михаэлис.
  -- Не ел я никаких детей, не ел! Что угодно, только не детей! Я видеть даже не могу мяса, меня тошнит от него!
  -- Ладно, допустим на минуту, что детей ты не ел. А все остальное признаешь?
  -- Признаю, признаю! Только уберите этих детей!
  -- Уберем. И так уже достаточно всего. Но остальное надо признать по всем пунктам...
  -- Признаю по всем пунктам, только уберите детей! И эти кости.... тоже... убе-ри-те-э!
  -- Но ведь надобно тебе самому дать показания, -- улыбнулся отец Кристиан.
  -- Я все расскажу, что прикажете, святые отцы!
  
  
  
  "Гофриди признался так же и в том, что после заключения договора он поджидал Сатану у дверей церкви, и Сатана указывал, кого сегодня ему, упомянутому Лоису Гофриди, заразить ядовитым своим дыханием, дабы пробудить у них похоть, и влечение плотское к упомянутому Гофриди, и так он заразил ядовитым дыханием до тысячи женщин и девиц; так он использовал дар ядовитого дыхания, сообщенный ему Люцифером с помощью поцелуя в уста, и целования потом упомянутым Гофриди Люцифера в его дъявольский зад. "Признаюсь и в том, -- говорил он, -- что когда я желал отправиться на шабаш, я становился у открытого окна, через которое ко мне являлся Люцифер, и мигом переносился на сборище, где оставался два, а то и четыре часа".
  
  
  Патер Лоис Гофриди признался во всем, был закован в цепи, и брошен в темницу до дня судилища. Дознание было прекращено. Материалы были оглашены во всех церквах города Экса, и прилегающих к нему окрестностей. Патер Кристиан и приор де Трамбле выехали в Париж для того, чтобы лично информировать об исходе дела Его Величество, и Его Высокопреосвященство реймсского архиепископа.
  
  
  Новогрудок. 26-27 февраля 1944 года.
  
  -- Пойдешь ты нынче, Владимир Иванович, начальником шутцкоманды. -- объявил Доманов.
  -- Це с якого такого пердячьего пару? -- поинтересовался Лукьяненко.
  Доманов, начавший за последнее время трепетно относиться к своему положению, и к своей власти, поиграл бровями:
  -- Ты, Владимир Иванович, что такое говоришь-то вообще?
  -- А що?
  -- А то, что приказывают -- будь любезен идти! Теперь слушай: у немцев в банде завелся свой человек.
  -- То у партизанив у банди, чи иде?
  -- Ну да, у них, родимых. Так вот, тот человек доносит, что партизаны снова хотят рвануть дорогу из Барановичей на Лиду -- между Новоельней и Рудой, ближе там к Неману. Немцы их собираются сейчас всерьез ловить. Понял?
  -- Ну.
  -- Так вот если там кого возьмут, что сделают немцы?
  -- Що? Перевишають, шо ще!
  -- Так вот и неплохо перед тем с кем-нито побалакать. Сообразил?
  -- Ага! Гут, тогда назначай!
  -- Вот то-то.
  Глухой ночью на 27-е собранный шутцбатальон из полутора сотен стрелков в маскхалатах при восьми ручных пулеметах, и конной разведки под командой Лукьяненко выступил из Новогрудка на Новоельню. В Новоельню батальон не прибыл -- на полдороге их встретил немецкий оберлейтенант на машине, и приказал двигаться скрытно, высылая охранные разъезды и разведки, чтобы партизаны не подглядели передвижения казаков. Всех, кто будет замечен вблизи маршрута движения, оберлейтенант потребовал немедленно уничтожить. При оберлейтенанте был солдат с рацией для связи со штабом облавы, лейтенант-снайпер, и шестеро фельджандармов-мотоциклистов. Оберлейтенант, постоянно связываясь с начальством, провел казаков скрытым маршем в засаду километрах в пятнадцати севернее Новоельни.
  Лукьяненко, сам соображая побольше оберлейтенанта, разбил батальон на взводы, распределил взводы по охранной зоне, и разместил конную разведку, приказав коней не расседлывать, и сидеть тихо.
  Сидели так до ночи, не разжигая костров, и ничем не проявляя своего существования. Лукьяненко прикинул, сходив лично, откуда будет лучше и удобнее всего подходить к линии, осмотрел полотно, усилил в одном месте наряд, и послал двоих казаков с оружием и пулеметом в видневшуюся по правую руку будку обходчика, на случай, если партизаны заявятся к обходчику разведать обстановку -- чтобы обходчик ничего такого кому-нибудь не сболтнул.
  Оберлейтенант, постоянно вившийся около Лукьяненко, и видевший, что засада разворачивается как по нотам, и Лукьяненко учел даже блеск оружия на лунном свету, приказав всем набинтовать стволы, очень вежливо и даже почтительно спросил, откуда господин казачий гауптманн имеет такой богатый военный опыт.
  -- Я двенадцать лет на разных войнах, можно было набраться опыта, -- приветливо сказал Лукьяненко.
  -- И вы воевали с большевиками?
  -- Да. С генералом Шкуро, если вы слышали про такого.
  Оберлейтенанту было очень жаль, но про такого он не слышал.
  -- А где именно вы воевали? -- спросил он.
  -- Недалеко от нынешнего Сталинграда.
  -- О! -- сказал немец, -- О! И вы потерпели поражение?
  -- Как видите, -- пожал плечами Лукьяненко, -- Только не мы одни.
  -- Сталинград -- проклятое место. -- закивал немец, -- Там большевики разбивают всех. Но мы им еще покажем!
  Оберлейтенант явно считал себя полномочным представителем Великой Германии в этом глухом, диком месте.
  -- Я напишу домой, как встретился с русскими казаками, и какие они прекрасные солдаты! -- с пафосом пообещал оберлейтенант.
  Пока было все тихо. Лукьяненко послал проверить, не дрыхнут ли в будке обходчика засевшие там казаки. Посланный скоро вернулся, разя перегаром, и сообщил, что казаки не спят ни в жисть, зато они сожрали у хозяина горшок меду, сцапали трех курей, и реквизировали бутыль бурячихи**. Лукьяненко хмыкнул, и сказал сияющему приказному**:
  -- То нехай их пользуються. Шагом марш назад, к им, тай приглядувай, щоб воны не нажрались до блева, и нэ прохлюсталы бандитив. Бо щелканэте яблами -- убью, вы меня знаете!
  С тем приказной и отбыл -- выполнять решение Лукьяненко, который по опыту своему знал: трое против бутыли бурячихи -- не двое, напьются да не упьются.
  
  
  Начало светать. По полотну мотались туда-сюда немецкие жандармы -- специально были выставлены оберлейтенантом, чтобы партизаны не заподозрили неладного -- они не стали бы соваться туда, где не проходят обычные ночные патрули железнодорожной охраны -- всякому должно быть понятно, что патрули исчезли не просто так.
  Первые разведчики партизан были замечены с рассветом -- как только лжепатруль прошел, и залег в засаду через триста метров от контролируемого оврага, над рельсами мелькнула голова в серой шапке.
  -- Корецкий, -- тихо шепнул Лукьяненко, -- разведку на-конь, и мимо будки в обход цих -- щоб сзади навалились. Коли нарвуться там на кого-сь -- тильки рубить, хаю не пиднимать. И не наметувайте -- тишком, скрадненько, шагочком -- бо время маемо. -- и по-немецки обратился к оберлейтенанту:
  -- А вы убирайте своих с полотна. А то их будут резать: на обратном пути они как правило снимают патрули. Им каждая голова дорога -- они за каждого немца имеют награду.
  -- Понял. -- сказал немец, и сорвался из секрета рысью, пригибаясь на бегу.
  Партизан вышел, встал на полотне, и огляделся. Потом появились еще трое. Один из них махнул рукой назад, и все четверо пошли через полотно -- прямо на секрет Лукьяненко -- явно хотели засесть в засаду.
  Прирезали партизан в один момент. Никто шуму не поднял.
  Появились минеры, и один из них, чему-то забеспокоившись, тихо позвал:
  -- Пане Новак? Пане Новак? Южка?
  -- Прошем, до ясной холеры! -- ухнул один из казаков, деваться то было некуда, и полоснул по партизанам из МР-40.
  Партизаны замерли, бросили мину, и разом рванули с насыпи.
  -- Сука прокудный! -- заорал Лукьяненко, -- Огонь! На насыпь, и беглый огонь!
  Поднялась стрельба. Казаки в один бросок заняли насыпь, залегли там, и принялись гвоздить в балку, да только там никого кроме минеров не было. Из лесу по казакам дали залп, и, судя по хрусту веток, ударились в бега.
  -- Вперэд! -- гаркнул Лукьяненко.
  В балку, стреляя на бегу, выскочили партизаны -- человек до двадцати -- на них с тылу навалилась конная разведка. Казаки с насыпи открыли убийственный огонь. Было слышно, как выстрелы затявкали и за лесополосой, но скоро они начали захлебываться -- там началась жестокая казачья рубка.
  Партизаны, видя, что дело худо, присели за ветроломом, и начали отстреливаться в сторону насыпи. По ним дали перекрестный огонь из двух пар пулеметов, выволоченных на насыпь, и в секунду перебили половину, вторую заставив залечь вниз лицом.
  Трое партизан, в панике побросав оружие, и нахлобучив руки на шапки, вскочили, и рысью побежали к насыпям.
  -- По сдающимся не стрелять! -- приказал Лукьяненко.
  Но сдающихся постреляли сами партизаны. Двоих скосили точно, а один, пробежавший дальше всех, свалился под кочку, и тонким голосом запосылал оттуда всех вообще до холерной дупы, и еще кое-куда.
  -- Цего прикрыть! -- приказал Лукьяненко, -- Остальных вали усих прицельным!
  Скоро партизан выкосили. Деваться им было некуда. Партизана, оказавшегося живым и невредимым, взяли и уволокли. Потом вышла и конная разведка -- преследовать партизан и атаковать их заставу не стали, дали уйти. Разведка вырубила человек двадцать передовой группы прикрытия.
  Стрельба кончилась. На дрезине подъехал патруль немцев, которые постреляли в воздух, крича казакам: "Уйти отсюда! Будит цуг, отойти, los-los!" -- и поехали дальше, предупреждая в рупор посты: "Alarm! Alarm! Den unerwarteten Partisansangriff! Abholen der Zug an gelbleuchtsignal!". И только Лукьяненко отвел казаков от полотна, как по нему пролетел эшелон с бронеплатформой перед паровозом.
  
  
  Пленного привели к Лукьяненко сразу после того, как тот расположился в самой лучшей хате, выгнав хозяев на улицу.
  -- Проходь, -- пригласил Лукьяненко, -- сидай. Раз сдався -- значить, ты есть плэнный. Побалакаемо.
  -- Не розумем вашей милости, пан официер, -- развел руками пленный.
  -- Не розумиешь?
  -- Так есть.
  -- Так ты -- поляк, ни бульбоес?
  -- Так.
  -- По нашему не розумиешь?
  -- Так есть.
  -- Видкиля ж ты? Местный? Здесь жив? До войны? И русского не розумиешь? Убью, сволочь!
  Пленный дрогнул.
  -- Дело другое, -- удовлетворился Лукьяненко, -- Стало быть, розумиешь. Говорить со мной будешь, чи тебья зараз же на струмынку? Га?
  -- Та, пан официер! Говорить... та буду!
  -- А скильки ты у партизанив хлюстаисся?
  Пленный потер ушибленную челюсть, показывая, что ему трудно говорить, и показал три пальца.
  -- Долго. Так що, з сорок второго року поезда пид откос пущаешь?
  Пленный почесал затылок.
  -- Та ни. Я так...
  -- Так, посцать выйшев, так тебья розумить трэба?
  -- То так.
  -- Та то не так, но мне це до свьятой Пасхи! Як ты зараз есть плэнный, так давай, доказувай, що спытаю. А не схочешь говорить, так я в тоби усе шомполом вымотаю. Хиба сам знаешь.
  -- Та знаю, пане -- поежился пленный. -- Скажем все вашей милости. От сам не пийду. Не хочу. А куда идти -- скажу.
  -- Так и не прохает никто... Мени ваша база без надобности. А от що столкуй -- ты що ж, знаешь, що мы -- козаки?
  -- Вем.
  -- А видкиля? Хотя... ясно. А скажи мени, мабуть у вас який-сь люди до козакив ходьять? Ну, связные там, чи шо ще? Нэ чув ничого?
  -- Ходьять.
  -- А хто?
  -- Большевисты.
  -- Так ходьять к козацкому Стану?
  -- Так.
  -- А що, и до начальства ходьять?
  -- Начальства?
  -- Козацкого.
  -- И до начальства. Так есть.
  Лукьяненко сощурился:
  -- Ты не брешешь?
  -- Ни! Ходьять.
  -- А к кому?
  -- Не вем, -- развел руками пленный.
  -- И не чув ничого?
  -- Мало.
  -- А що чув?
  -- Та... не помню.
  -- Припомни! От того твоя життя зависить. Ну? Фамилие! Ну?
  -- Та, холера, не то Павлэнко, не то -- Павлович...
  -- Павлэнко чи Павлович?
  -- Павлэнко...
  -- Не Павлов?
  -- Ни, не Павлов. А мабуть Павлов...
  -- Ладно, добродию. -- Лукьяненко встал. -- Зараз нэмець прийдет, ты ему обскажешь, як до базы партизанив итти.
  -- Скажу. -- кивнул пленный.
  
  
  Когда пленного опросили, и приказали конвоировать в штаб облавы, Лукьяненко сказал Юськину:
  -- Цего пердуна -- упокой с миром. При попытке побега. Бо знаеть дуже богато.
  -- Сделаем, господин есаул. -- усмехнулся Юськин. -- Большая беда -- много знать!
  -- Шагом марш! -- рыкнул Лукьяненко, -- Бо я и тоби припомню, що ты много знаешь! Философ!
  
  
  -- Значит так: по строевым ведомостям и спискам цивильных у нас имеется четыре Павленко, два Павловича, один Павловский, один Павлюк, и четыре Павловых. -- перечислил Доманов. -- Павленко Трофим Авдеевич, 56 лет, донской казак, атаманского полка... ну этот -- хрен с ним, многосемейный, и не в строю. В обозе.
  -- Не годиться -- що вин за птиця?
  -- И я так полагаю. Отпал?
  -- Отпал.
  -- Павленко Георгий Петрович, кубанский казак, 46 лет, бывший подхорунжий.
  -- Цего знаю -- у Тарасенки в курени. А раньше служив карателем. Ций за коммунию не встагнеть -- вин коммунях шомполом каленым в дупу казнив у двадцатим роки.
  -- А кто его видел в карательном отряде?
  -- Ну я бачив, лично. Добре его помню.
  -- А, ты у Шкуро же служил?
  -- Так точно вашескобродь. -- сострил Лукьяненко.
  -- Ну, что с Павленко?
  -- Отпал.
  -- Павленко Дмитрий Пантелеевич, 36 лет, строевой казак, в прошлом -- механизатор в колхозе "Красный Луч". Беспартийный. Слушай, а ведь он -- водитель павловской танкетки!
  -- Та то вже не павловская танкетка, а твоя. Павлов зараз тильки на "эмке" катаеться, бо в танкетке трясе -- нежный стал пан атаман, куда к чорту! Чи ты забоявся?
  -- Все равно -- проверять надо. Пошлем в "острую"?
  -- Нехай сходить. Усе полезно.
  -- Решено. Павленко Андрей Андреевич, 30 лет, иногородний, служил в полиции в Шахтах.
  -- Тоже знаю. Вин в Шахтах бывшего коммуна повьесив, а у Кировогради зарезав двух хохлов, та й поджився у йих часами и протчей справой. Бандит. Пье -- як кинь з яйцами. Уголовная рожа!
  -- Отпал?
  -- Отпал.
  -- Все равно надо его куда-нито девать.
  -- В "острую". Мабудь пришибуть его там партизаны...
  -- Решено. Павлович Николай Васильевич -- бывший поручик, член кадетской партии, в Новороссийске не попал на пароход, служил в Красной Гвардии, перебежал к полякам маршалека Пилсудского, жил в Западном Краю, попал под красных, был арестован, бежал из мест заключения... Проверить надо.
  -- В "острую".
  -- Решено. Павлович Тимофей Егорович -- 24 года, красноармеец конного дивизиона -- сдался "братам" из 1 полка под Таганрогом.
  Лукьяненко поднялся со стула, и пропел на архиерейский манер:
  -- Со святы-ими упа-акой!
  -- А не крутенько сразу, Владимир Иванович?
  -- Чистка -- так вже чистка. К покойникам!
  -- Ладно, найдем способ. Так, Павловский Алексей Васильевич, 50 лет, бывший штабс-капитан. Участвовал в рейдах в Западном краю в 21 году. По ранению отстал. Скрывался после прихода большевиков по фальшивым документам. Работал дворником в Минске. Потом служил в зондеркоманде 11. К нам пристал уже здесь. Никаких за него ручательств нет. Этого надо отослать к Паннвицу -- там, кажется, есть люди из зондеркоманды 11. Павлюк Мирон Кассианович, украинец, уроженец Донской области, 44 года. Пулеметчик. Участвовал в расстреле военнопленных жидов в Новошахтинске. Служил в Новошахтинской местной шутцкоманде... Теперь Павловы. Павлов, он же -- Сташевский Алексей Павлович. Бывалый господин. Гвардейский офицер, дутовец, толстовец. Участвовал в карательных рейдах под Тургаем. За него поручился полковник Телегин -- он Сташевского знал. Донсков просил не упоминать его настоящего имени, так как Сташевский опасается преследований большевиками родственников -- видно, крупно наследил он в Гражданскую! Впрочем, Сташевского скоро отправляют в Прагу -- там его какой-то комитет ветеранов видеть желает.
  -- Давай дальше.
  -- Павлов Константин Прокофьевич. Был начальником милиции станицы Мигулинской... е-мое, земляк! Прокофия Павлова я помню. Рекомендовал его Донсков. Павлов Семен Васильевич. Донской казак. Отсидел 10 лет за восстание. Из мест ссылки бежал. Прибыл с документами омского милиционера и его оружием. Прошел через линию фронта. Принимал участие в акции Медынского**. Зарубил бывшего активиста. Ходил на партизан, отмечен в приказе за меткую стрельбу. И Павлов Юрий Евсеевич, 48 лет, бывший прапорщик Богучарского стрелкового полка. Прибыл из Праги. И еще остался -- сам знаешь кто.
  -- Так. Дай мени ще три дня, от що.
  -- А потом?
  -- А потом буде видно. Тильки не треба выносить сор из хаты... усе здоровее будьмо. И от що -- треба, щоб партизаны узнали, что к нам скоро прибуде гарный нэмецкий начальник. Щоб подождалы его где-нито... колы вин обратно поиде. А колы вин поиде -- тож треба сообщить. Так от связь с партизанами наладить рэально?
  Доманов долго молчал, и все же решился:
  -- Это реально, Владимир Иванович. Это я организую. Но только один раз.
  -- А другий раз то нам и не потребуеться, бог даст. Ну и ладненько. Будьмо считать, що мы сговорились.
  
  
  
  Москва. 27 февраля 1944 года.
  
  -- Элла? Хорошо, что встретил тебя. Уже было собирался к тебе идти, -- Кобулов смотрел в сторону, и не вернул Элеоноре ее улыбку, -- Зайди ко мне сейчас.
  -- Что-то случилось, Богдан Захарович?
  -- Да.
  Кобулов взял Элеонору под руку, провел в свой кабинет, по дороге бросив адъютанту: "Меня ни для кого нет", усадил Элеонору за стол, сам прошел к сейфу, взял оттуда небольшой пакет, и молча положил его перед Элеонорой.
  -- Это что?
  Кобулов вздохнул.
  -- Ордена. Боевого Красного Знамени, Ленина, и Звезда. Посмертно.
  -- Чьи? Чьи, Богдан Захарович?
  -- Капитана госбезопасности Мачнева. Валерия Михайловича. У него ведь никого нет, и я решил это передать тебе... ты его воспитала. И какого парня, я тебе скажу...
  -- Как?
  -- Как герой. Как настоящий чекист.
  -- Как?!!!
  -- До последнего патрона защищал своего командира.
  -- Кого?
  -- Командира своего полка. Капеляна Ивана Алексеевича.
  Элеонора опустила глаза в стол.
  -- Он уже был мертв, а Мачнев все равно отстреливался, -- продолжил Кобулов, -- Не хотел оставлять тело командира фашистам. И сам погиб. И его комендантские тоже. Двое остались, они их и вынесли. Один Мачнева, другой Капеляна. Вот так. -- Кобулов встал, достал из шкафа бутылку водки, четыре стакана, хлеб, икру, намазал икру на хлеб, разлил в четыре стакана, два накрыл, один взял сам, и предложил Элеоноре:
  -- Давай. Помянем.
  Элеонора молча выпила водку.
  -- Капеляна не знал, -- сказал Кобулов, -- Как он был?
  Элеонора подняла глаза:
  -- Что?
  -- Как был Капелян?
  Элеонора пожала плечами:
  -- Смелый. Добрый. Нежный. Я его мало знала, больше по письмам.
  Кобулов кивнул.
  -- Валерка был в него прямо влюблен. А Валерка в людях толк понимает... понимал. Да. Никого у меня не осталось. Никого.
  Кобулов снова разлил:
  -- Давай.
  Выпили.
  -- Ты вот что, -- сказал Кобулов, -- Ты сейчас домой поезжай. Поплачь. По хорошим людям поплакать не грех. На службу не выходи, пока сама не будешь в состоянии. Я прикрою. И еще: вызову-ка я Румянцева сюда, пусть с тобой живет. Хватит уже. Они с Рюминым** у меня уже в печенках сидят, пол округа раком ставят... Прикажу, не ослушается. И будет тихо сидеть.
  -- Зачем мне это, Богдан Захарович? Чтобы он меня начал раком ставить? Он? Меня? После Ивана? Нет, не нужно. Не расхожусь только из-за того, чтобы биографию не портить. Себе. Себе, Богдан Захарович. Держи его от меня подальше, расстреляю. Его то есть. Не тебя. И никуда я не поеду, зачем мне это? Работать надо, работать.
  -- Работать, так работать, -- согласился Кобулов, разливая по третьей, -- Тогда вот что: давай выпьем за смерть фашистам! Всем! До единого! Чтобы мы всех их переловили, и... на ближайшем дереве вздернули! Каждого! Без суда и следствия!
  -- Да, -- согласилась Элеонора, -- Без суда и следствия. Каждого. Каждого!
  
  
  Экс-ан-Прованс. 27 февраля 1611 года.
  
  -- Господин барон экселленц Герхард фон Бэр фон Рихтергаузен фон дем Мезенихт из Шлезвиг-Гольдштейнского княжества просит у вас, святой отец, аудиенции?, -- доложил новый наперсник.
  -- Хорошо, пусть входит, -- кивнул Михаэлис, недоумевая, кто такой этот барон фон Бэр фон Рихтергаузен фон дем Мезенихт.
  Вошел высокий, длиннорукий человек с усами и острой бородой, с пронзительными глазами под сильно выдающимися надбровными дугами, и скошенным лбом; в облике этого человека было много и татарского, и одновременно, остзейского. Он сдержанно поклонился, с выражением, впрочем, скрытого величия и властности, и заговорил резким, отрывистым, каркающим голосом:
  -- Имею я честь говорить действительно с отцом Михаэлисом, эксским инквизитором?
  -- Да, это именно я и есть, сударь.
  -- Превосходно! -- прокаркал гость, -- Да не говорите ли вы по-немецки, святой отец?
  Михаэлис покачал головой:
  -- Не очень хорошо, экселленц.
  -- Ну что же, будем по-французски. Я прибыл к вам из Королевства Испанского проездом в Шлезвиг-Гольдштейн.
  -- Как здоровье Их Величеств? -- вежливо поинтересовался Михаэлис.
  -- Здоровье Их Католических Величеств превосходно. -- ответил фон дем Мезенихт, -- Да не в том дело. Я имею к вам письма, и дело на словах.
  Михаэлис не стронулся с места.
  Фон дем Мезенихт усмехнулся, и перекрестился на особый, хорошо известный Михаэлису манер**. Инквизитор тут же обмяк, и принялся ухаживать за гостем:
  -- О, какая честь для моей недостойной особы, господин барон! Да не угодно ли поужинать?
  -- После, почтенный. К делу. Ознакомьтесь сначала с содержанием писем.
  Пока Михаэлис занимался письмами, барон фон дем Мезенихт со странной улыбкой смотрел в огонь камина.
  -- Итак, я полностью к вашим услугам, -- сказал Михаэлис, складывая последнее письмо.
  -- Не случалось ли вам, святой отец, встречать когда-либо Фридриха-Йозефа Майервитта, или барона де Лорка-Генрицис?
  -- Как же, как же, господин барон! Они оба были здесь, и даже оказали мне помощь в изгнании.
  -- Изгнании? Изгнании чего, простите?
  -- Бесов. Вы разве не знаете? Тут у нас случились одержимые, и они оказали мне весьма большую помощь. Прямо скажем, что их дела здесь шли успешно!
  -- Изгоняли бесов, вы говорите? Очень интересно! Великолепно!
  -- А в чем, господин барон, дело?
  -- А дело в том, святой отец, что они -- преступники, и я их преследую!
  -- Как? Да быть того не может!
  -- Очень даже может, святой отец!
  -- Но они мне показали наши знаки! И у них были рекомендательные письма от реймсского экзорциста досточтимого отца Николаоса Лоттенбургского!
  -- Ах, вот что? Значит ваш отец Николаос -- покойник, мир его праху! Или -- пленник, что еще хуже... Надо вам знать, что этот Майервитт, -- один из самых опасных ассошаффинов** в Европе -- сущий дъявол! Он -- колдун, и сарацины зовут его Алифер ибн-Азрем. А тот, второй -- его ученик, Тоэб-ибн-Роцак. Как только вы так дешево отделались! Никому не пожелаю с ними встретиться на темной дорожке!
  -- Какой ужас! -- Михаэлис был с лица белее снега -- в гроб кладут краше.
  -- Так куда они пошли, святой отец? -- барон фон дем Мезенихт все более хмурился.
  От ужаса Михаэлис долго не мог собраться с мыслями.
  -- Они... внезапно исчезли из города, и никто не смог сказать, где они... Но мы не придали значения...
  -- А надо было придать! Неужели никто их не видел?
  -- То-то и оно, что никто! Они ушли из монастыря, и все.
  -- Вот так! Опять бесследно исчезли! Это мне знакомо. И как это вы не хватились только! А в каком именно деле они вам помогали?
  -- Видите ли, господин барон, в урсулинском монастыре появились две одержимые... и они явились якобы для того, чтобы помочь мне изгнать бесов!
  -- Это я уже слышал.
  -- Зато вы еще не слышали того, что их мне отрекомендовал с самой лучшей стороны брат Гийом де Туш, мой наперсник. Он был лично с ними знаком. Он скончался, правда...
  -- Скончался? Вот видите!
  -- Да, и при странных довольно обстоятельствах.
  -- Что же вы не встревожились?
  -- Да мы приписали это тому колдуну, которого изобличили...
  -- Вы изобличили колдуна?
  -- Да.
  -- И где он?
  -- Где же ему и быть? В тюрьме.
  -- Он, говорите вы, изобличен?
  -- Полностью.
  -- Дознание еще ведется?
  -- Уже нет.
  -- Он просто колдун? Знаете, бывают такие... полухристиане, что ли -- вроде еретиков...
  -- Нет, он сатанист!
  -- Ах так? Вот что, святой отец: властью мне данной я повелеваю вам немедленно проводить меня к этому колдуну, сохраняя строжайшую тайну, разумеется.
  -- В тюрьму?
  -- А вы что, не сможете пройти в тюрьму?
  -- Смогу, разумеется. Но зачем?
  -- А я с ним поговорю.
  -- Что толку говорить с ним? Он вам ничего не скажет.
  -- Это вам не скажет. А мне скажет.
  -- Почему?
  -- А я прикинусь Сатаной.
  -- Как? Кем?
  -- Сатаной, святой отец. Князем Тьмы. Он ведь, наверное, ждет его... вот и дождется. Это, знаете, метод беспроигрышный. Советую. А вы озаботьтесь, чтобы нам никто не помешал, и не подслушивал.
  -- О Господи!
  -- Ничего, святой отец, ничего. Мне не впервой.
  
  
  Барон фон дем Мезенихт провел два часа в темнице, где содержался Гофриди. Когда он оттуда вышел, в его глазах светилось удовлетворение.
  -- А знаете, святой отец, вам лучше обо всем происшедшем никому не сообщать, -- посоветовал барон Михаэлису при прощании.
  -- Как прикажете, экселленц.
  -- Да я и не приказываю, я советую. Упаси бог, свой поступок я отнюдь не намерен сохранять в тайне -- это уж как вам будет угодно. Но при разглашении оного вам придется давать объяснения... а это может вам здорово повредить, вообразите: инквизитор, который покровительствует, пусть и по ошибке, дъявольским слугам! На вашем месте я бы промолчал... впрочем, как знаете!
  Михаэлис с этим согласился.
  Едва взошло солнце, как барон фон дем Мезенихт уехал. Странное дело -- с ним исчез и доктор Юлиан-Маркус. А Михаэлис, тем же утром, нашел у себя на бюро записку, написанную уехавшим бароном:
  
  "А ты еще глупее того, как я о тебе думал. Я не прощаюсь. Жди меня снова.
  Л ю ц и ф е р."
  
  
  
  Шталаг N214 2 - 5 марта 1944 года.
  
  Второго марта с утра приехала целая колонна грузовиков (железнодорожную узкоколейную ветку законсервировали и начали основательно ремонтировать, так что движение по ней было закрыто), и демонтированное силами заключенных оборудование было погружено и увезено. Утром третьего грузовики приехали снова, вывезли оружие, и к вечеру -- личные вещи всего лагерного гарнизона, и некоторых старших офицеров. Ночью с третьего на четвертое приступили к окончательной ликвидации оставшегося лагерного контингента.
  В полночь охранники ворвались в оставшиеся ветхие блоки, которые не годились уже даже для разборки на стройматериалы, и в которые были набиты оставшиеся заключенные, без разбору пола, возраста и национальности, часть их подняли, и начали быстро выгонять на улицу, а остальных начали расстреливать прямо там. Выгнанных же приняли в перекрестный огонь зондершютцкампани, отряд "Z", и пулеметчики. Началась резня.
  Вне бараков не уцелел никто. В бараках так же многие были убиты, но кое-кто сумел спрятаться под нары и уцелеть. Это, впрочем, ненадолго: во вторую очередь вступили огнеметчики "специального медицинского батальона" дивизии "Бранденбург" с ранцевыми аппаратами, и скоро все бараки были охвачены гудящим пламенем. Отряд пожарных локализовывал пожары.
  Внутри горящих бараков слышался жалобный вой горящих заживо людей. Кое-кто ухитрялся выскакивать из огня -- прямо под прицельный огонь блокировавшей пожарище охраны.
  К полудню четвертого все было кончено. Шталаг N214 фактически перестал существовать. Несгоревшие останки обливали кислотой прямо на месте, или обрабатывали негашеной известью. Негашеной известью были обработаны и прочие могильники.
  В ночь на пятое марта все солдаты и офицеры, оставшиеся на службе и не затребовавшие отпусков, должны были погрузиться в машины, и отправиться в Штеттин или Бреслау, в распоряжение местных управлений СД. Некоторых во время эвакуации предполагалось тихо арестовать, и доставить в специальной машине в штеттинское гестапо. Был составлен арестный список, и в этом списке среди прочих стояли имена СС-оберштурмбаннфюрера фон Лорха Альбрехта-Йоганнеса, и СС-штурмбаннфюрера фон Липниц Отто-Маркуса-Юлиана -- это было следствием отправленного второго числа в Берлин, в отдел "II" Управления Абвер/Заграница, отчета резидента службы капитан-лейтенанта графа цу Лоттенбурга своему шефу -- фон Фрейтаг-Лоринговфену, в котором он приводил данные собственного расследования происшествий в 214 лагере: по его схеме в лагере действовала группа лиц, стремившихся взять на полный и единоличный контроль совершенно секретные разработки научной группы, отрабатывавшей практические методики ведения психологической войны, управления людьми, и индивидуального психического террора -- химико-медикаментозные, и с помощью излучения в диапазоне сверхвысоких частот. Группа указанных заговорщиков, за спиной которых ясно была видима поддержка очень влиятельных лиц из структур как СС так и НСДАП, полный состав которой был пока не ясен, стремилась немедленно завладеть методиками индивидуального психического террора, и использовать их в борьбе за власть. Для выполнения этой задачи группа начала очень сложную информационную игру с резидентурой НКГБ СССР, доходящую порой до прямого пособничества военному противнику -- в частности, изобличенный диверсант Вольцов, и резидент Рюдеке, с которыми находился в прямом контакте старший группы оберштурмбаннфюрер Альбрехт-Йоганнес фон Лорх, не были раскрыты им органам контрразведки, а Рюдеке, при прямом пособничестве группы Лорха, сумел бежать и скрыться, в результате чего он не найден до сих пор, и, вероятно, сумел уже вернуться к своим. Лоттенбург так же просчитал вероятные объемы истинной информации, которые получил противник в результате сотрудничества группы Лорха с резидентом Рюдеке и террористом Вольцовым, и оказалось, что эти объемы настолько велики, что разведка противника совершенно осведомлена о направлениях секретных научных работ, ведущихся в учреждениях Империи по всем прочим спецификам кроме данной.
  Контакты с врагом, по мнению Лоттенбурга, осуществлял непосредственно СС-оберштурмбаннфюрер фон Лорх, в то время как его подручный, СС-штурмбаннфюрер Отто-Маркус-Юлиан Оль фон Липниц, координировал операции прикрытия, осуществляемые сначала СС-оберштурмбаннфюрером Эллерманн, а затем Карлом Вилльтеном и Эрикой Долле, а после их уничтожения -- видимо, в результате их ненадежности -- СС-унтерштурмфюрером Лоссов Натали, и СС-гауптштурмфюрером Зонтагом Вернером -- этот контакт группы, впрочем, был под вопросом. В связи со смертью или исчезновением большинства активных действующих лиц группы Лоттенбург сообщал, что никаких действий по нейтрализации группы заговорщиков он не ведет, и в ближайшее время вести не рекомендует, но активно отрабатывает связи группы, инфраструктуру, и систему конспирации, в чем ему помогают негласный резидент "ААА" майор Бэр, и шеф Abwehrstelle** региона. В Берлине это сообщение было лично прокомментировано доктору Альбату Лоринговфеном, и взято под личный контроль полковником Эрвином Штольце.
  Четвертого поздно вечером доктор фон Шлютце, на днях повышенный в звании на один чин, вместе со своим отделом, Гюнтером, и уполномоченным "Цеппелин" капитан-лейтенантом графом цу Лоттенбургом отбыл в Бреслау. Фон Лорху было приказано оставаться вплоть до полной ликвидации лагеря, и эвакуироваться вместе со всеми остальными офицерами СС.
  Четвертого же вечером шеф РСХА Эрнст Кальтенбруннер получил письмо следующего содержания:
  
  Шефу Главного Управления Имперской Безопасности
  СС-обергруппенфюреру Кальтенбруннеру.
  Конфиденциально.
  Хайль Гитлер, дорогой товарищ по Партии Кальтенбруннер!
  Хочу довести до вашего сведения, что моей службой политического сыска наконец раскрыт тот заговор, о котором я Вам уже сообщал, центр которого расположился в охранных войсках СС VIII округа. Стало известно, что заговорщики, большинство из которых, к моему сожалению, служат в специальных службах, ставили своей целью устранение от власти нашего любимого Фюрера, с помощью отравления фюрера особыми веществами, которые не причинили бы ему физической смерти, но сделали бы его навсегда недееспособным. Эти авантюристы рассчитывали посадить в качестве верховного главнокомандующего своего ставленника Вильгельма Канариса, и намеревались добиваться замирения с продажными западными демократиями для того, чтобы все силы бросить на войну с Россией. Впрочем, обо всем подробно я имею желание сообщить Вам лично.
  Жду Вас завтра к себе в Министерство. В центре заговорщиков остались несколько моих верных офицеров, которых я буду иметь удовольствие Вам представить, если они смогут выбраться из этого змеиного гнезда живыми. Надеюсь, что вы отметите их своей благодарностью за их подвиг во имя Родины и Фюрера.
  Об этом деле Имперского Руководителя СС я прошу Вас пока не извещать.
  РО3ЕНБЕРГ.
  
  Дело было такого деликатного свойства, что Кальтенбруннер и сам не стал бы извещать Гиммлера ни о чем подобном, но меры принимать стал -- результатом явились: сначала отстранение Канариса от руководства военной контрразведкой, а затем, 25 мая, ликвидация самой службы Канариса как самостоятельного института. Военная контрразведка была подчинена РСХА. И именно из-за этого письма Розенберга Канарис, без каких-то явных оснований и доказательной базы, был причислен к заговорщикам 20 июля, и повешен в петле из колючей проволоки. Но это было после, а теперь, в ночь на пятое марта, под угрозой расправы находились все еще люди Розенберга и Медлица. И, хотя Медлиц понимал, что без своей сети он не фигура, он все-таки принял решение выводить своих людей из огня.
  Ночью с четвертого на пятое марта в зоне лагеря 214 было светло как днем -- горели погасающие и вновь разжигаемые костры, на которых сжигались ранее несгоревшие остатки лагеря. Лагерные капо и коллаборационисты закончили с кострами, их построили, и стали грузить в крытые бронированные фургоны. Когда коллаборационисты сообразили, что их погрузили в газенвагены, было уже поздно -- они уже ехали, и, как выяснилось, в последний путь.
  В одиннадцать часов статс-секретарь крипо и резидент гестапо Лейсснер взял взвод автоматчиков из прибывшего спецподразделения СД, и отправился производить аресты. Взяли всех, кого намечали, кроме фон Лорха и Липница -- те успели исчезнуть. Была объявлена тревога, но Лорха с Липницем не нашли, только обнаружили, что двое агентов, поставленных наблюдать за Лорхом, пропали тоже, и с ними пропал инспектор III отдела гестапо РСХА. Лейсснер немедленно отправил рапорт об этом в Штеттин, но не получил никаких указаний. По приезде же в Штеттин Лейсснер был арестован, переправлен на самолете в Берлин, и пропал за воротами следственной тюрьмы Моабит. Больше про Лейсснера никто ничего не слышал.
  Арестованных гауптштурмфюрера Зонтага, и унтерштурмфюрера Натали Лоссов так же отправили в Штеттин, коротко допросили, и отправили далее: Натали Лоссов в Равенсбрук, а Зонтага -- в Данциг. По приезде на место оба были немедленно расстреляны. 25 июля 1944 года дело группы "5-А" было снова расследовано отделом РСХА "IV-VII referat", в результате чего 9 ноября того же года оба, и Вернер Зонтаг, и Натали Лоссов были посмертно реабилитированы, а граф Лоттенбург, к тому времени дезертировавший из армии, и бежавший из Германии, был заочно приговорен к смертной казни через повешение, объявлен вне закона, и внесен в список добровольческой фемы округа Берлин-Бранденбург как государственный преступник, подлежащий немедленному уничтожению.
  Но пока что граф цу Лоттенбург имел успех: за это дело он получил чин корветтенкапитана, и место заместителя шефа Абверштелле военного округа Берлин-Бранденбург. Оберфюрер СС доктор фон Шлютце отправился возглавлять свою же лабораторию в Заксенхаузен с новым специальным офицером связи: оберстлейтенантом Герхардом Бэром.
  Полковник Эрнст Луис Гюнтер подал в отставку, и уехал в Швейцарию, в Давос, поправлять подорванное здоровье.
  Так закончил свое существование зондерлагерь VIII округа, имевший имперский номер 214.
  
  
  Экс-ан-Прованс, 29-30 апреля 1611 года.
  
  29 апреля года от воплощения Господа нашего Иисуса Христа 1611 в кафедральном соборе города Экса, что в Провансе, был зачитан приговор провансальского епископального судилища и коллегии священной инквизиции Римской и Французской по обвинению в колдовстве священника Людовика Гофриди. Были зачитаны все показания и обвинения, после чего епископ торжественно возгласил, что священника Людовика Гофриди отвергают, отлучают, проклинают, и отрешают от сана, лишают всех церковных прав и бенефиций, и предают в руки светской власти для должного наказания, взывая, однако, о милости и снисхождении к кающемуся преступнику.
  Королевский коронный судья приговорил грешника Людовика Гофриди к публичному покаянию на паперти городского собора со свечой в руке, босиком, и в позорящей одежде, а после -- к сожжению заживо на большом костре.
  Утром 30 апреля, в канун дня св. Вальпургии, каковой, как известно, является самым демонским из демонских празднеств, Гофриди ввели в собор, где под пение заупокойной мессы сняли с него священническое облачение в обратном порядке к тому, как он был когда-то посвящаем. Голову его расстригли крестом, чтобы уничтожить и следы тонзуры, а с пальцев правой руки, которые касались священного елея, была срезана кожа, дабы и следов святыни на этих перстах не оставалось более.
  Лоис Гофриди хранил гордое молчание.
  В позорящем "санбенито" с косыми крестами, на котором были изображены пляшущие в пламени черти, босой, в бумажной тиаре, на которой красовалась голова Вельзевула, под которой была еще подпись "Се ересиарх", был выведен Гофриди со свечой в три локтя на паперть для публичного покаяния.
  Но Гофриди не стал каяться -- он упорно молчал.
  Стоявший рядом Михаэлис начал громко перечислять народу все преступления и грехи Гофриди, добавляя при этом, что стыд и раскаяние не позволяют ему самому говорить об этом: преступления его столь тяжелы, что его душат слезы раскаяния.
  Гофриди стоял с каменным лицом.
  Михаэлис заверял многочисленных зрителей, что он сам принимал у Гофриди последнюю исповедь, и тот слезно каялся в своих прегрешениях.
  -- Кайся, кайся в моих грехах, Михаэлис! -- вдруг тихо сказал Гофриди, повернувшись к инквизитору.
  -- Что ты сказал? -- опешил тот.
  -- Я сказал: кайся, Михаэлис, в моих грехах! Но придет время, и я приду за тобой, и ты будешь каяться передо мною в своих грехах! В настоящих грехах, Михаэлис! В ужасных грехах! Пусть даже через 333 года, но так будет! И да будет так!
  Патеру Михаэлису стало плохо, и слуги унесли его домой.
  В полдень того же дня Лоис Гофриди был препровожден на главную площадь города, и возведен на большой костер. Его привязали к столбу мокрыми веревками, дабы высыхая, они впивались в тело, и еще более терзали казнимого.
  Капуцин, который присутствовал при казни, протянул Гофриди распятие на длинном шесте, призывая:
  -- Покайся, грешник! Возобнови путь твой к Господу! Целуй распятие!
  Гофриди, руки которого были связаны за спиной, не мог оттолкнуть распятия, а только убирал подальше голову, но распятие упорно настигало его. Наконец он, не выдержав, крикнул:
  -- Что вы все мне суете его, распятого! Да посмотрите вы на него: разве он может сделать кого-нибудь счастливым? Он же сам несчастен, он же у вас давно мертв!
  От этих слов народ сильно заволновался: из толпы в Гофриди полетели камни. Дети, подстрекаемые свирепыми взглядами родителей, и собственной детской жестокостью, метали в Гофриди камни из пращей, и кричали:
  -- Проклятый грешник! Убейте его!
  Это были те самые дети, которым когда-то Гофриди преподавал благодать св. Тайн.
  Палачи под напором беснующейся толпы стали кидать факелы в костер. Хворост вспыхнул, и в это время в висок Гофриди попал камень, метко пущенный из пращи каким-то мальчишкой. Гофриди не успело даже охватить пламя, а он был уже мертв. Благословен будь, злой мальчик, ибо само Милосердие управляло твоей рукой!
  
  
  НОВОГРУДОК. 18 июня 1944 года.
  
  14 июня в штаб казачьего Стана передали методическое руководство для ведения дальнейшей пропаганды среди казаков, составленное CC-штурмбаннфюрером Дитрихом Риманом из казачьей службы управления "Ostraum" управления войск CC по вопросам освоения оккупированных территорий. Руководство было результатом окончательной победы Розенберга в вопросе о равноправной ассимиляции казачества в "великую семью индоарийских и нордических германских народов."
  Руководство состояло из двух частей -- в первой части приводились доказательства арийского происхождения казаков, а во второй разъяснялось, что историческая структура и уклад жизни казаков являются классическим воплощением в жизнь национал-социалистских идей. В приложении ко второй части на примере "Волчьей Сотни" генерала Шкуро доказывалось даже, что казакам не только близка идея национал-социализма, но что казаки стремятся к созданию военных организаций, идея которых сходна с идеей организации войск CC. В конце брошюры объявлялось, что в ближайшее время войска CC начнут формировать казачью организацию "Sarmat".
  Этот поворот -- возможность формирования в части CC -- в политическом статусе казачества был настолько долго ожидаем, что Павлов, по совету Доманова, принял решение срочно ехать в Берлин к генералу Краснову за разъяснениями и для получения указаний. Поездка была намечена на 18 июня.
  Поскольку в районе Новогрудка партизаны значительно активизировали свои действия, Доманов настоял на том, чтобы Павлов, выезжавший до Новоельни в автомобиле, взял с собой сильное охранение и личных телохранителей. Павлов согласился, и поручил Доманову собрать охрану из наиболее надежных казаков. Кроме того, Доманов организовал что-то вроде акции прикрытия: всем казакам было разъяснено, что атаман наметил акцию против партизан, и выразил желание возглавить ее лично, несмотря на ее явную незначительность. То, что Павлов частенько сам возглавлял такие мелкие акции, было не в диковину, и из казаков никто такой новости не удивился.
  Полусотней казаков Доманов назначил командовать Лукьяненко, а в качестве телохранителей назначил хорунжего Лукьянова и сотника Юськина. Юськин и Лукьянов разместились в машине рядом с Павловым и его новым адъютантом Богачевым, туда же, на переднее сиденье, сел Лукьяненко, а прочие казаки отправились на двух полуторатонных грузовиках, на одном из которых разместили спаренную пулеметную установку.
  Грузовик с пулеметной установкой отправился впереди колонны, за ним -- автомобиль Павлова, а сзади -- грузовик с казаками-стрелками. Но, несмотря на все предосторожности, едва только колонна успела отъехать от Стана на пятнадцать километров, как колонну атаковал партизанский отряд.
  Что было дальше -- никто толком рассказать не сумел. Лукьяненко был контужен при взрыве бензина, когда вытаскивал из машины тело убитого наповал Павлова. Юськин и Лукьянов утверждали, что Павлов был убит партизанским снайпером сразу, с первыми же выстрелами, и успел сказать только несколько слов. Партизаны обстреляли колонну, и ушли в лес, не вступая в бой. Трое казаков было убито, двое ранено. Уходящих партизан не преследовали потому, что Лукьяненко, контуженный и обожженный, не смог отдать приказа атаковать нападавших.
  Простреленные пулями, без стекол и фар, с ревом клаксона и стрельбой в воздух, въехали грузовики с казаками на территорию Стана. Флаги немедленно были спущены. Феона Павлова** с криком побежала по улицам, в кровь раздирая себе ногтями лицо. Казаки, узнавшие в чем дело, повалили к штабу на сход.
  Доманов лично встретил у штаба сопровождавших тело его бывшего начальника.
  В тот же день Доманов издал приказ, в котором объявлял, что в сложившейся обстановке он немедленно принимает на себя обязанности походного атамана, согласно последнему пожеланию, переданному Павловым через Юськина. Юськина, Лукьянова и Лукьяненко Доманов отметил в приказе как героев, до последней возможности старавшихся сохранить жизнь походного атамана, и не бросивших его мертвого на поругание врагам. Приказом Доманова Юськину и Лукьянову были присвоены очередные звания казачьих войск: Лукьянову -- сотника, а Юськину -- войскового старшины. Доманов так же объявил трехдневный траур, по истечении которого призвал казаков провести акцию возмездия за предательское убийство походного атамана Павлова, и объявил, что он немедленно согласует этот вопрос с немецким командованием.
  Геройски погибший походный атаман Павлов был отпет по православному обряду, провожаем в последний путь всеми строевыми казаками, и похоронен с воинскими почестями и салютом. Его палаш, дареный Красновым, был переломлен стариками пополам, и положен ему в гроб**.
  Через три дня уполномоченный SD Кербер арестовал сотника Богачева по подозрению в том, что Богачев передал партизанам информацию о предстоящей поездке Павлова. Доманов протестовал, но сделать ничего не смог -- Богачева увезли, и в Стан Богачев не вернулся уже никогда. Говорили, что он повесился в Лиде, в тюрьме Гестапо.
  Как действующему Походному Атаману, Доманову немедленно был присвоен чин полковника Германской армии.
  
  
  Белоруссия-Польша. Сектор 18 VX-DIRON. Комментарий наблюдателя.
  
  3 июля 1944 года Красная армия заняла Минск, и продолжила наступление, главные удары направив на Барановичи и Лиду, с тем, чтобы взять в клещи части 2 немецкой армии и отступающих остатков центральной группы, проходящие через Новогрудский район на Гродно. Большевикам удалось значительно охватить Новогрудский район с этих направлений, и немцам угрожал здесь еще один хорошенький мешок.
  6 июля к Доманову явился Мюллер, и передал ему указание министра Восточных областей Альфреда Розенберга перебазироваться с находящимися в его распоряжении полками и казачьими семьями в Северную Италию. Доманову было предложено возглавить там общий казачий Стан, в который будут стянуты все отступившие, эмигрировавшие ранее, и вообще враждебно настроенные к Советам казаки и члены их семей. После передачи распоряжения Розенберга Мюллер вручил Доманову приказ о немедленном выдвижении к Неману за подписью генерала Краснова.
  Доманов быстро организовал походные колонны и двинулся с ними из Новогрудка на запад, имея 4800 казаков в строю, свыше 7000 лошадей, обоз с семьями, около трех сотен коров, и мелкий скот, захваченный на территории Белоруссии.
  Немцами были наведены переправы через Неман, но на переправах творилось черт знает что вследствие того, что переправы постоянно бомбились авиацией большевиков, а порой подвергались и налетам партизанских диверсионных отрядов, переодетых в немецкую форму. Немцы заняли оборону по побережью Немана, и по мере возможности переправлялись на западный берег, который спешно укреплялся, и на котором размещались мощные артиллерийские силы.
  Нечего и говорить о том, что при переправе к частям подходили прежде всего с точки зрения их армейской иерархии: первыми переправлялись танковые части CC, за ними -- танковые части вермахта, за ними -- артиллерия, за артиллерией -- гренадерские и штурмовые полки CC, потом пехота вермахта, и уж за ними -- все остальные. В Немане кипела вода от грязи и пороховой гари и воды его были похожи на суп с фрикадельками от плывущих трупов солдат, лошадей, обломков, амуниции, и остатков понтонных мостов. Под понтонами все это собиралось в кошмарную, смердящую кашу. Переплывшие вплавь Неман рассказывали, что у дна там стоя плавали сотни трупов немецких солдат, причем не просто так, а свиваясь в строевые колонны -- двигались они неспешно по течению вниз, словно маршировали на безмолвном параде в мутной неманской воде. И это производило такое впечатление, что многие сходили с ума.
  Большевики бросили на Неман всю свою фронтовую авиацию: в воздухе постоянно гудели петляковские бомбардировщики, и на переправах рвались бомбы. Зенитчики расстреливали все боекомплекты, и подрывали стволы орудий, чтобы их хотя бы сменили. Немецкие летчики-истребители были измотаны настолько, что многие засыпали в воздухе, теряли ориентировку, и разбивались. Такова была переправа немецких войск через Неман в июле 1944 года.
  К 9 июля большевики взяли Лиду и Барановичи, и от Барановичей ударили в Брестском направлении. А из Новогрудского района по пятам немцев шли красные партизаны, объединенные с не очень многочисленными регулярными частями Красной армии, прошедшими рейдом от фронта, и отрядами парашютистов. За этим войском двигались от Минского котла легкие моторизованные бригады и колонна средних танков.
  Казаков, как и следовало ожидать, задержали на переправе. Комендант переправы, охрипший от крика и злой майор, прямо заявил трясущему приказами Радтке, что через переправу сначала пройдут немецкие войска, а потом уже русские беженцы. Никаких аргументов Радтке и Доманова он даже не желал и слушать, и прогнал их вон, наплевав даже на немецкий мундир Доманова -- плевать он хотел на немецкий мундир, одетый на русскую свинью, и на Железный Крест русской свиньи он тоже плевать хотел. Когда надо было спасать немцев, немецким офицерам было не до братских народов. Это, по мнению майора, была их страна, и они могли спокойно остаться здесь, а не тащиться в Рейх -- в Рейхе и для немцев было тесно.
  Колонны казаков, с обозами, бабами, детьми, и скотиной застряли на восточном берегу Немана.
  Доманов оценил обстановку и распорядился готовиться к обороне. Он совершенно не собирался защищать отступающие немецкие части, но уж поскольку его казаки вместе с семьями были взяты немцами вроде как в заложники, и немцы отходили за их спинами, Доманов, при общем согласии казаков, решил держать оборону до тех пор, пока не будут переправлены обозы с семьями. Что будет после этого, Доманова беспокоило мало -- казаки наготовили фашин, и спокойно могли переправиться вплавь, а конные -- тем более -- при конях.
  Кроме казаков Доманова вблизи переправы занял оборону полк вермахта, отдельный специальный батальон СС, артиллерийский дивизион и батальон украинцев. Артдивизион был вооружен в основном противотанковыми орудиями, и кроме того, отступавшие танкисты прибуксировали сюда поврежденные перед переправой танки, которые врыли в неглубокие окопы, и превратили их в неподвижные огневые точки. Для этой же цели у Доманова конфисковали его танкетку, вместо которой подарили ему четыре полковых миномета. С западного берега обещали сильную поддержку размещенной там тяжелой артиллерии.
  Неподалеку за линией обороны разместили три зенитных дивизиона, которые имели возможность вести не только зенитный обстрел, но и полукруговой прямой наводкой с укрепленных брустверами точек. Для нужд обороняющихся был придан и саперный батальон, который возводил легкие укрепления, и должен был произвести минирование наиболее опасных подходов ко фронту обороны. Этого, впрочем, саперы сделать не успели.
  На линии немецкой обороны царило нечто среднее между паникой и разудалым весельем. Эсэсовцы-заградители отобрали из обоза пехотного полка бочку с водкой, перепились, и во весь голос, ухая и ругаясь, распевали "Хорста Весселя":
  Die Fahne hoch, die reihe dicht geschlossen,
  Marschieren auf, mit ruhig festigen schritt.
  Kameraden, die Rotfront, und Reaktion erschossen
  Marschieren im Geist in unseren reihen mit!
  Die Strasse frei den braunen Batallionen
  Die Strasse frei dem Sturmabteilungsmann:
  Es schau'n auf's Hakenkreutz voll Hoffnung schon Millionen
  Der Tag fur Freiheit und fur Brot bricht an
  Zum letzten Mal wird nun Appell geblasen
  Zum Kampfe steh'n wir alle schon bereit
  Bald flattern Hitler-fahnen uber allen Strassen
  Die Knechtschaft dauert nur mehr kurze Zeit!
  В такт пению эсэсовцев ухали советские бомбы, и тявкали зенитные орудия. К казакам явился эсэсовский роттенфюрер, принес им в мятом ведре водки, и принялся с ними гулять, обучая их лаяться по-немецки. В конечном итоге выяснилось, что он хочет получить у казаков лошадь. Роттенфюреру подарили трехлетку с седлом, и советский автомат ППШ. Все это снимал для хроники немецкий кинооператор, едва стоящий на ногах от страха и водки.
  Рубеж обороны, который наметил Доманов, встали защищать три полка: 3-й Кубанский пластунский Бондаренко, 1-й Донской Лобасевича с кавдивизионом, и 5-й Сводный пехотный Гайтотина. Остальных казаков Доманов поставил в оборону обоза с семьями, и приказал всем в случае чего скотину кидать и с ней не возиться, разобрать лошадей, и при невозможности иной переправы бросать обоз, и переправляться вплавь. Сам Доманов оставил обоз на Радтке и подполковника Часовникова, и отправился руководить боем, взяв с собой своего начштаба Стаханова, и адъютантов штаба Трофименко и Сокольвака. Деятелей своего контрразведывательного отдела есаула Говорова и войскового старшину Лукьяненко Доманов отправил в немецкий штаб со взяткой -- выдал им свои кровные 500 царских золотых рублей, из наконфискованного им в Кировограде. Говорову и Лукьяненко строго было наказано добиться скорейшей переправы казачьего обоза.
  
  
  Партизаны навалились как-то сразу, рассыпным строем по развернутому фронту. Обороняться от такого нападения не составляло особого труда, тем более, что партизаны не имели артиллерии и минометов -- легкий бронекорпус, задержанный дополнительной задачей -- выбить в партизанском районе выявленные соединения АКовцев -- не догнал партизан до вступления в бой. Партизаны поэтому не особенно и напирали, только начали ружейно-пулеметный обстрел, связали боем немецкую оборону, и закрепились на подходе к немецким переправам. Сели они довольно плотно, и не отступали ни под артиллерийским обстрелом, ни под плотным огнем оборонявшихся немцев, казаков, и украинцев.
  Доманов со своим штабом наблюдал за ходом боя с хорошо укрепленного НП. Перестрелка шла второй час. Под огнем партизан к переправе все еще шли, боевыми порядками, отстреливаясь и перебегая, немецкие роты.
  Собственно, силами, которыми располагали немцы на восточном берегу, можно было смять и уничтожить наступавших партизан. Но это привело бы к заминке, задержке при переправе, и завязанных в контрудар немцев разбили бы подходящие регулярные части большевиков, к тому же у немцев практически не было боеприпасов. Партизаны, надо думать, и рассчитывали втянуть немецкие батальоны в драку на изнурение. И потом, немцы совершенно не желали входить в бой без танков, а все танки находились уже на том берегу. Солдаты уходили, зато с того берега усиливали артбомбардировку. Несколько снарядов разорвалось так близко от казачьих окопов, что Доманов разослал с вестовыми приказ: засесть поглубже в землю, и не высовываться -- чтобы никто не пострадал от недолетов немецких снарядов.
  Через час немецкая бомбардировка стала угасать. Снова затрещал ружейно-пулеметный огонь. Партизаны ответили такой же плотной и дружной стрельбой.
  Доманов, который был отнюдь не блестящий полевой командир, и то заметил, что против расположений 1-го и 3-го полков наблюдается очень подозрительная активность противника. Наблюдавший рядом за тем же Стаханов был тоже встревожен -- кустистые брови его беспокойно двигались.
  -- Что там такое, Владимир Корнильевич, как думаешь? -- крикнул, давясь пылью и гарью, Доманов, стараясь перекричать рев боя.
  Стаханов отозвался густым басом:
  -- Готовятся к атаке, двух мнений здесь быть не может. Пойдут штурмовать первую линию окопов. Надо устроить встречную атаку. Вторая линия у нас никакая -- без встречной атаки мы в окопах не усидим!
  -- Что же, давай. -- решил Доманов, -- Михаил Кузьмич, Владимир Корнильевич! Добро: распоряжайтесь. Срезать партизан, побить трохи, и назад -- на их линиях не застревать. Ну, или что-то в этом роде.
  Полки поднялись, вышли из окопов, и под огнем пошли в атаку. На линии атаки грянуло казачье "ура", обильно сдобренное тысячным матом. Партизаны, раззадоренные этой вылазкой, атаковали навстречу. "Ура" пошло на "ура", мат на мат, и полки схлестнулись в лобовой атаке.
  Атака вскоре перешла в рукопашный бой. Казаки с партизанами перемешались в жестокой драке, и стрелкам с пулеметчиками стало не понять, в кого и куда стрелять. Огонь поэтому стал смолкать с обеих сторон.
  Немцы и украинцы в атаку не поднялись -- резня происходила только перед строем казачьей обороны.
  Казаки вломились в цепи партизан шашками, прикладами, без стрельбы в упор -- все равно мало проку от такой стрельбы -- расстреляешь только обойму, и не перезарядишься, да и как назло -- то ли руки трясутся, то ли еще что -- а не попасть во врага, а он на тебя прет, сам-то со страху наложил полные штаны, а прет! В штыки бы тут лучше всего, но штыков на казачьих винтовках не было -- они их и не брали за ненадобностью никогда, а у немецкого автомата и у ППШ штыков и не было предусмотрено. Некоторые, у которых выбили шашки из рук ружейными прикладами, вместо шашек хватались за плети, и пороли партизан ими, стараясь попадать по глазам.
  Партизаны были экипированы для рукопашного боя получше -- действовали немецкими штыками, самокованными прямыми ножами-свинорезами в локоть длиной, финками, охотничьими ножами, и немецкими малыми лопатками, которые сначала держались плашмя, как щиты от пуль, а потом перехватывались ребром -- и рубили этими лопатками партизаны казаков по незащищенным головам и по лицам. Отточенные на славу лопатки раскраивали казацкие черепа -- может, били они и не всегда насмерть, но уж точно вышибали у казака из под ног белорусскую землю и бросали его без памяти оземь, под рев, мат, крики, и жалобные вопли других, еще держащихся на ногах. Потерявшие голову казаки бросали гранаты, и сами гибли от их осколков, ширяли по-глупому шашками во все стороны, и гибли, а другие казаки, лишившись оружия, хватались за партизан голыми руками, и ломали их хлипкие, высушенные голодом и холодом тела, сворачивали им шеи, и бросали их себе под ноги, а потом спотыкались об них. Кто-то наталкивался на летящую пулю, и она отбрасывала казака или партизана назад с такой силой, будто это невидимый жеребец-дончак лягал их некованным копытом. Кое-кто, схватив за грудки противника, стоял с ним, раскачиваясь в стороны, пыхтя, матерясь и ничего ровно не делая... Неизвестно, чем бы все это вообще кончилось, но конные сотни дивизиона 1 полка, стоявшие за линией окопов, вышли в атаку конным строем, врубились в кашу рукопашной, и пошли рубить партизан и топтать конями, давая возможность своим пехотинцам выйти из боя. Но те уж ничего не замечали, а по конным сразу ударили партизанские стрелки и пулеметчики -- конные были приметной целью в неразберихе схватки.
  Атака захлебнулась, но и отойти было невозможно -- партизаны все прибывали от своего переднего края, и на бегу врывались в гущу боя, ухая, матерясь, и крича почему-то: "За Сталина! За Целиковскую!**" Раненые выли волками, умирающие вопили тонкими, нечеловеческими голосами -- как будто не то щенки, не то зайцы раненые -- тягуче, бессмысленно и однообразно. Кому-то раскалывали череп, кому-то вообще сносили голову напрочь, кто-то стоял столбом, удивленно вытаращив глаза, и держа руками под животом собственные кишки. Люди блевали от страха и омерзения, от резкой вони крови, кала, и выбитого из черепов мозга -- себе на грязные отвороты мундира, или под ноги врагу, который от этого зрелища тоже немедленно начинал блевать или давиться. Конные или сваливались с коней, спасаясь от пуль, или поворачивали назад. Брошенные кони носились среди людей с дикими глазами, ржали, кусались, валились, сбитые пулями, катались, запутавшись ногами в вывалившихся из их развороченных гранатными взрывами животов кишках. А на все это смотрели из окопов удивленные немцы, которые не раз видели ярость русской рукопашной, но даже не представляли себе, что такое русская рукопашная, возведенная в квадрат. Доманов понимал, что отвести схватившиеся сотни теперь уже нет возможности, и только развел руками, предлагая другим найти выход из положения. И дикая, средневековая какая-то резня на ничьей земле все продолжалась и продолжалась. Вермахт и "украинеры" бездействовали. Только эсэсовцы оказали какую-то помощь -- в окопы к казакам ввалились эсэсовские снайперы, и тут же принялись за дело.
  Не выдержав такого положения, немецкая батарея зенитных орудий навела стволы на прямую наводку, и дала пару пачек шрапнели над головами сражавшихся. От этого залпа человек сорок казаков легло замертво, но и партизан стальные шарики покосили основательно. Двух минут до продолжившегося обстрела шрапнелью хватило казакам на то, чтобы опомниться, выйти из схватки, собраться вместе, открыть залповый огонь по партизанам в упор, и побежать в свои окопы. Партизаны ринулись было за казаками, но казаки отступали сквозь цепь стреляющих с колена пластунов, и проскочили точки перекрестного пулеметного огня, разом развернувшись для стрельбы в три цепи. Немцы открыли огонь шрапнелью несколько позади атакующих партизан, и дальней трубкой по высоткам -- на снос, чтобы свести к минимуму жертвы среди казаков, но до максимума поднять процент поражения партизан, и бегущей к ним с переднего края подмоги, и, перестав простреливать воздух, прозевали два штурмовика "Ил-2", которые свалились от солнца как черти с крыши, проутюжили зенитные батареи "эрликонами" -- по двенадцать за залп, а всего -- двадцать четыре, сбросили четыре бомбы, и от греха унеслись на бреющем полете за кромку леса.
  В конце концов партизаны были отбиты, и рассыпным строем бросились под прикрытие своих. По ним еще гуще начали бросать шрапнель, несмотря на потери батарей после штурмовки с воздуха, и казаки, занявшие свои окопы, проводили партизан вдогон яростным, но малоэффективным огнем.
  
  
  
  Еще через полтора часа перестрелки явился Лукьяненко, и сообщил, что переправа обоза началась.
  -- Ну наконец! -- вздохнул Доманов, -- Ну, теперь у нас одно с вами дело -- не пустить краснюков прорваться до того, как бабы пройдут на тот берег. Я предлагаю атаковать их силами всех полков -- пусть думают, что мы хотим их отбросить, и уходить не собираемся. И пусть наши великие немецкие друзья подумают то же самое...
  На сей раз в атаку поднялись все полки -- пошли волнами, одна за другой, французским способом. Партизаны подняли ураганную стрельбу, и атаку отбили. Казаки охотно отступили не нарушая строя, понеся значительный урон, но и нанеся урон противнику -- партизаны не имели возможности хорошо окопаться, и их много постреляли, и побили ручными гранатами. А когда казаки отступили, и снова открыли по противнику огонь, со стороны партизан забабахала полковая артиллерия малых калибров -- то подоспели наконец моторизованные части Красной армии. Немцы немедленно активизировали артогонь с того берега Немана, отлично видя бой с привязных аэростатов-корректировщиков, за зловредность прозванных русскими солдатами "колбасами".
  Минут через сорок обстрела, когда стало ясно, что противник готовится к новой атаке, Лукьяненко сообщил, что все обозы переправились на тот берег, и ему кажется, что немцы-соседи собираются сниматься -- полевая артиллерия начинает собираться на лафеты и станки. И Доманов немедленно послал во все полки вестовых с приказанием: "Сниматься, и кто как может, на тот берег -- марш-марш!" По возможности Доманов надеялся занять переправу, но Лукьяненко ему пояснил, что на это надежды мало, и верно -- как только казаки оставили окопы, посыпались и все остальные, только эсэсовцы остались на своем месте, как влитые.
  Немецкие батальоны партизаны побили на переправе, но тут и были остановлены, и вбиты в землю огнем артиллерии с того берега. Остатки их, окровавленные и засыпанные землей, укрылись в брошенных казаками окопах.
  Истрепанные казачьи полки форсировали Неман вплавь, и на западный берег вышли без оружия, без сапог, мокрые и злые. Доманов собрал все свои части, и, невзирая на приказы немцев, которые были не прочь разместить казаков на линии обороны побережья, занял место в колонне отступающих в Польшу войск -- Радтке на сей раз заткнул пасти армейским офицерам приказами Розенберга.
  На марше Доманову пришел приказ германского командования, в котором отмечалось, что атаман Доманов, организовавший пятичасовой оборонительный бой на переправе через Неман, проявив мужество и героизм, задержал продвижение Красной армии, и тем способствовал переправе через Неман немецких войск. "Закрывший своей грудью немецких солдат рядовой казак, помогший сохранить жизни своих немецких братьев, и переправить военное снаряжение, необходимое для дальнейшей борьбы с большевиками, и окончательной победы над коммунистической гидрой" был отмечен благодарностью, и ему, рядовому казаку, было торжественно обещано, что Германия и фюрер никогда не оставят его своей благодарностью. А Тимофей Иванович Доманов был награжден Железным Крестом I класса, и ему было присвоено звание генерал-майора германской армии, и право на получение пенсии как ветерану германских вооруженных сил. Звание полковника германской армии было присвоено так же и Лукьяненко.
  После двухдневной остановки, на которой приказ немецкого командования был зачитан всем марширующим казакам, и соответствующего случаю празднества, домановцы прошли в арьергарде отступающих войск, и двинулись на Варшаву, согласно предписанию Восточного министерства. Доманов со штабом первым выехал на Белосток, собираясь обождать своих казаков там.
  От Белостока Стану составили маршрут на Лицманштадт, то есть на Лодзь, однако по прибытии туда выяснилось, что места в Лицманштадте для казаков нет, и не предвидится. Прорыв Красной Армии наполнил Генерал-губернаторство отступившими частями, госпиталями и тыловыми эшелонами. Поэтому Стану пришлось сделать еще 90 километров марша -- к Варте, в город Здунска Воля. Немцы заодно, казачьими руками, наказали местное Сопротивление -- в районе Здунской Воли был прямо-таки централ разветвленной по Польше сети партизан Армии Крайовой, которую казаки, по нежеланию вникнуть в тонкости мировой политики, не отличали от большевиков еще в Лидском дистрикте, что в общем, по их методам ведения борьбы, и хватке, действительности вполне соответствовало. Казаки справились со своей задачей блестяще -- искренне полагая, что то, что предоставило им немецкое командование, уже принадлежит им, они совершенно не могли понять, почему поляки не желают отдавать казакам свое имущество, и освобождать для них жилье. Поляки же за вольницу при маршалеке Пилсудском успели уже забыть, что такое "господин козак", и по привычке оказали пассивное сопротивление. И то, что помогало им часто против вермахта, и просто не помогало против войск СС -- без последствий, казаков более чем взъярило -- согласись поляки освободить территорию, им дали бы вывезти хотя бы домашний скарб, а тут поляки выгонялись прямо-таки голиком, да еще с выпоротыми плетьми дупами.
  От этой акции поимело свою выгоду и SD -- вместе с панами да паненками из сел побежали и прятавшиеся среди поляков жидове, которые отлавливались FG, и направлялись прямехонько в Маутхаузен.
  Затем домановцы расселились, устроились, и принялись бездействовать. Никто не желал проявлять никаких инициатив, а Доманов никого не заставлял суетиться, и сам принялся устраивать административные службы Стана, свою частную жизнь, и переформировывать полки. Казаков он распределил по округам -- Донскому, Кубанскому, и Терскому, а округа разделил на станицы. Полки тоже переформировались по принципу землячеств.
  От казаков ждали отнюдь не этого, и немецкое командование стало проявлять недовольство. Казачья пресса о домановцах молчала с самого неманского отступления, превознося зато 1-ю дивизию фон Паннвица, которая и действительно не сидела при бабах: в начале лета под Загребом 1-й Донской полк провел серьезный бой с партизанами Тито, потом тот же полк штурмовал Метлику, и устроил там такую акцию устрашения, что небу стало жарко, а на днях бригада оберста Боссе при поддержке 4-го Кубанского полка под командой оберстлейтенанта барона Вольфа провела целое сражение с партизанами недалеко от Беловар, с применением артиллерии, огнеметов, и развернутых атак. Там, в Югославии, дрались, и получали за это кресты -- кто железные, а кто и деревянные... а домановцы вели себя так, будто приехали на курорт. Но Доманов знал, что делает. И читая в "Казачьей Лаве", как казаки 3-го кавполка 1-й дивизии истребляют партизан в Пожего-Даруварском районе, сам он на рожон не лез, задач себе не искал, а зато организовывал свои полки с толком, и в наилучшем порядке.
  Все станицы постоянно принимали эвакуированных с территории СССР казаков, направляемых через Вену ротмистром Андерсеном**. Прибывающих немедленно проверяли комиссии окружных управлений на годность к строевой службе, и годных направляли в полки. Приехали на жительство к землякам и старые эмигранты из Франции -- их привез полковник Васильев, бывший офицер-атаманец, служивший до того офицером при штабе 813-го пехотного полка вермахта, и направленный теперь в распоряжение Главного Казачьего управления. Васильев настолько пришелся по душе Доманову, что Доманов взял его в свои заместители. Васильев отправился пока во Францию, обещаясь быть в Стане не позже, чем через две недели.
  Пришлось перестраивать и службу контрразведки: Лукьяненко изъявил желание быть окружным атаманом Кубанского округа, и в службе безопасности из стоящих людей остался один Говоров, но и тут помог Васильев -- прислал своего знакомого -- полковника Белой армии Кочконогова, который сразу зарекомендовал себя как отличный в данном деле специалист. Пока, до окончательного решения, Кочконогов подчинялся Говорову, но Доманов с самого начала взял на заметку поменять их местами, как только станет окончательно ясно, не ошибся ли Доманов в Кочконогове как в человеке, и сможет ли старый ветеран соответствовать такой должности, имевшей для Доманова ключевое значение.
  Сформированные полки Доманов начал грузить в эшелоны, и отправлять в Италию. Были отправлены в район города Джемоны 1-й Неманский Донской полк Лобасевича, и 2-й Донской полк Русакова. С полками отправили и две донские станицы.
  В это время на волне Варшавского радио прозвучали тоскливо-просящие звуки полонеза -- Армия Крайова подняла в Варшаве восстание. Руководители восстания рассчитывали на то, что на помощь им придут Красная армия и Войско Польское -- сильным ударом по обороне немцев большевики и действительно могли прорваться к Варшаве, и поддержать восстание. Но всем известно, что личным распоряжением Сталина советское наступление на Варшаву было приостановлено -- товарищ Сталин хотел дать немцам возможность расправиться с невыгодной ему политически, проандерсовски настроенной Армией Крайовой, и только после этого штурмом овладеть Варшавой. Восстание захлебнулось, и было подавлено полицейскими частями.
  Немцы, ради особого политического прецедента, решили бросить на подавление восстания как можно больше русских частей. Поэтому по Варшаве дефилировали русские танки Т-34 с прямыми белыми крестами на башнях, а под рокот стрельбы тысячами глоток изрыгался русский мат. На Варшаву были брошены: казачий полицейский эмигрантский батальон, два казачьих батальона РОК, четыре батальона РОА, русские зондеркоманды 5а, 10а и 11а, украинские батальоны, татарский батальон крымцев, две роты татарского легиона "Идель Урал", и "РОНА" -- 29-я русская дивизия SD под командой СС-бригадефюрера Бронислава Каминского в 17000 человек пехоты с танковым и арт-полками. Командующий операцией -- СС-обергруппенфюрер Эрих фон дем Бах-Зелевский обратился и к Доманову с требованием предоставить на подавление восстания подразделение численностью не менее 10000 человек. Ну, с численностью соединения Бах явно хватил через край, но пришлось, хотя и не очень хотелось, для выполнения этой задачи Доманову командировать 3-й Кубанский пехотный полк под командованием Александра Бондаренко, к которому придано было еще до двух батальонов волонтеров, и конный дивизион, который предназначался для операций в составе "команд зачистки" войск SD. Соединение добровольно принял под командование СС-штандартенфюрер Фридрих-Йозеф Майервитт.
  Майервитт успешно выполнил боевую задачу, но, к великому прискорбию Доманова, сам при выполнении операции пропал без вести.
  
  
  
  Лозанна. 30 апреля 1945 года.
  
  В нейтральной, мирной и сытой Швейцарии бушевала весна -- бесстрастная богиня, которой не было ровно никакого дела до мировой войны. А ведь многим тогда казалось, что весна больше никогда не наступит -- что она не имеет права наступать, и что вечно должен оставаться сентябрь или январь! И верно -- в Каринтии и Баварии шел снег, в котором вязли отступающие из Италии казачьи части Походных Атаманов и генералов фон Паннвица и Доманова**.
  30 апреля в 18.08 к подъезду одного из частных домов на окраине города подъехал серый "опель-капитан". За рулем автомобиля сидел граф цу Лоттенбург, а рядом с ним -- Герхард Бэр. Оба, естественно, в штатском.
  Бэр быстро вылез из машины, и побежал в дом. Лоттенбург вышел тоже, не выключая мотора, и обошел машину вокруг, пиная ногой скаты.
  -- И отсюда ты тоже смываешься, дружище Вилли? -- прозвучал сзади насмешливый голос, -- а старых друзей, стало быть, стоит оставить здесь, и забыть?
  Лоттенбург быстро обернулся, нащупывая глазами говорившего. Рука его сжала браунинг в кармане плаща.
  Бесполезно -- в трех шагах от него стоял фон Лорх, недвусмысленно направляя графу прямо в лоб дуло маузера. В Лорхе многое изменилось: ему шли длинный коричневый плащ и штатские брюки, а испанское лицо с бородкой и седые волосы отлично маскировали его: по сложившемуся в Швейцарии мнению агент зловещей "СД" мог бы выглядеть как угодно, только не так.
  Лорх поседел, как лунь, оплакивая Натали.
  -- Что же, стоит побеседовать, -- сказал Лорх, -- я ведь так же не намерен тихо сидеть здесь, и ждать рождественской звезды! Полезай-ка ты, Вилли, в машину! Ну?
  Граф обернулся, и обнаружил позади себя Маркуса, так же наставившего на него "вальтер" с автоматическим боем.
  -- Не надо этого, граф! -- покачал головой Маркус. -- Полезайте в машину.
  Лоттенбург пожал плечами, и сел на переднее сиденье. Лорх обежал спереди, и сел за руль, Маркус сел сзади, и машина резко тронулась с места. Через четыре минуты она вернулась.
  В 18.43 из подъезда вышел бывший оберфюрер СС доктор фон Шлютце в сопровождении бывшего майора Бэра. Оба осмотрелись: никого не было, только Лоттенбург сидел в машине на переднем сиденье.
  Фон Шлютце пошел первым, неся в руке туго набитый портфель. Он быстро открыл заднюю дверцу, бросил портфель внутрь, и остолбенел: граф Лоттенбург был мертв, и из области сердца у него торчала рукоять кинжала, пригвоздившего его к сиденью.
  Фон Шлютце рванулся обратно, но Бэр сбил его с ног, и силой втолкнул в машину, сел сам, и захлопнул дверцу. Оберфюрер рванулся к противоположной дверце, но в нее тотчас впрыгнул Маркус фон Липниц, и наставил на фон Шлютце свой "вальтер". Фон Шлютце лапнул свою кобуру, которую прятал под левой рукой, но Бэр приложил к его голове дуло браунинга, а Маркус, правой рукой не переставая грозить доктору своим пистолетом, левой ловко изъял пистолет доктора, веско сказав:
  -- Sicherheitsdienst. Вы арестованы. Прошу соблюдать спокойствие, -- и пересел за руль, уступив место рядом с оберфюрером фон Лорху.
  -- Здравствуйте, оберфюрер, -- ласково сказал фон Лорх.
  Фон Шлютце откинулся на спинку сиденья:
  -- А, это вы, доктор Лорх? Вот уж не думал, что в вашем возрасте...
  -- Я самый и есть, с вашего позволения, -- отозвался фон Лорх, -- А про возраст мой мне напоминать не надо. Я его сам лучше вас сосчитать могу.
  -- Поздравляю вас!
  -- Вы очень любезны, оберфюрер!
  -- А вы -- так в высшей степени любезны, доктор Лорх!
  -- Штандартенфюрер, с вашего позволения.
  -- Даже?
  -- Еще бы! Это для меня вроде воскресения! Но я очень тронут вашей похвалой!
  -- Вот как? Да-а, серьезные люди присматривали за мною от фон Зиверса!
  Лорх коротко хихикнул:
  -- Хе-хе! В свете того, что сейчас чуть не произошло -- отнюдь не зря присматривали, вы не находите?
  Оберфюрер счел за лучшее промолчать.
  Машина неслась по городу. Темнело, но фары Маркус не включал.
  -- Бедняга, -- сказал фон Шлютце, кивая на Лоттенбурга, -- За что он-то так поплатился?
  -- Стало быть, было за что, -- разъяснил фон Лорх, посверкивая глазами, -- Раз поплатился все-таки.
  -- Узнаю выучку "OrFeBe" -- чем меньше живых людей остается в деле, тем лучше.
  -- Ошибаетесь, доктор. Чем меньше ненужных людей остается в живых, тем лучше. Ненужных! Не усматриваете разницу?
  -- Я всегда догадывался, что это вы ликвидировали Майю Эллерманн...
  -- Плохо вы думаете обо мне, доктор! Всех, кого ликвидировали тогда в лагере, ликвидировали мы! Включая Вольцова.
  -- А вы -- отчаянный человек, фон Лорх! Но вы выполнили задание...
  -- Еще нет, оберфюрер.
  -- Ну да, ну да... Однако, когда я буду доставлен...
  -- Доставлены? Это как раз не обязательно, оберфюрер.
  -- В каком это смысле?
  -- Приказ гласил: доставить вас по возможности живым к месту. По возможности, понимаете вы? Моей задачей было просто не допустить, что бы вы попали в чужие руки.
  -- Вот так?
  -- Именно, -- Лорх перегнулся через труп Лоттенбурга, открыл с его стороны дверцу, рывком выдернул нож, а Маркус, резко вывернув руль, вытолкнул тело графа на дорогу. Затем сильно притормозил, так, что дверца захлопнулась сама собой.
  -- Лихо! -- оценил фон Шлютце.
  Лорх не ответил.
  Машина свернула с дороги в лесок, проехала еще несколько сотен метров, и остановилась.
  -- А вот теперь побеседуем! -- улыбнулся Лорх, -- Вылезай!
  Бэр для верности оглушил оберфюрера рукоятью пистолета по затылку, и выскочил из машины, чтобы помочь Лорху вытащить фон Шлютце наружу. Ошеломленный оберфюрер не сопротивлялся.
  Маркус и Бэр отволокли фон Шлютце к дереву, прислонили к нему спиной не понимающего ровно ничего доктора, и отпустили. Из-за деревьев вышли оберфюрер фон Лезлер и оберст Гюнтер, слепя фон Шлютце мощными морскими фонарями.
  К доктору, ни слова не говоря, подошел Лорх, и с силой всадил свой почетный "нож чести" ему в живот. Фон Шлютце осел на подогнувшихся ногах, и судорожно вцепился руками в отвороты коричневого плаща Лорха. Лорх продолжал держать доктора на ноже. В глазах фон Шлютце застыл ужас.
  -- Я очень рад, что именно я прикончил тебя, святой отец! -- тихо заговорил Лорх, -- Я использовал свое право! Сколько лет мне не давала покоя мысль, что где-то, на одной со мной планете, живет и здравствует такая омерзительная тварь, как ты! И вот наконец! Сдохни и будь проклят, инквизитор!
  В стекленеющих глазах фон Шлютце отразилось непонимание.
  -- Ты... безумен... Лорх... -- прохрипел он, и со стоном рухнул под ноги своего убийцы.
  Лорх долго молчал, созерцая дело своих рук, затем вытер с клинка кровь о труп Шлютце, и произнес:
  -- Что же, может быть и так. Но дела это не меняет. Оно сделано. И я доволен. А вы, господа?
  Лорх обернулся, и с удивлением обнаружил, что господ-то и нет -- только фигура Маркуса разнообразила унылую картину весеннего леса, и темных безлюдных гор. Со стороны дороги послышался шум моторов отъезжающих машин.
  -- Ха! -- изумился Лорх, -- Это забавно! Они все сбежали!
  -- Не все, -- заметил Маркус.
  -- Да, ты остался. А что остался?
  Маркус подошел вплотную к Лорху, и рассмеялся:
  -- А зачем мне сбегать?
  -- М-м-м, -- задумался Лорх, выпячивая нижнюю губу, и покачивая головой, -- Хоть это меня радует. Я, право, тронут.
  Маркус снова рассмеялся, глядя Лорху в глаза с некоторым выражением снисхождения и грусти:
  -- А вот паясничать, барон, не стоит. К тебе это и вообще-то не идет, а уж теперь -- тем более. И не беспокойся больше ни о чем. Я еще с тобой, Йоганн. Я провожу тебя. И я всегда хочу знать, что с тобой все в порядке. Это правда, которая нужна тебе.
  -- Но это же и все!
  -- Да, это все, квестор. Много это, или мало, но это все...
  -- Мне мало. Иди сам, ты мне равен. И я пойду сам. Такова уж моя доля. Все, марш. Машина твоя. И не смей мне возражать. Выполняй приказание.
  -- Но у меня другой приказ...
  -- Приказы здесь отдаю только я. Война закончилась. Ты свободен!
  Лорх развернулся, и шагнул в темноту.
  
  Падают звезды как листья во тьму и покой,
  Квестор ласкает рукой потемневший гранит.
  Квестор закончил свой круг -- он вернулся домой,
  Меч, аккуратно протертый, до времени спит.
  Квестор укроет плащом дочь преступной любви,
  Кровью запятнанный плащ охранит ее сон.
  Солнце взойдет на Востоке -- все в той же крови,
  Свет его канет в провалах разбитых окон.
  
  Квестор бросает Историю жадным кострам,
  Пеплом которых потом удобряет сады.
  Ищет благого, идя по истлевшим костям,
  Гноем сочится земля, заливая следы.
  Мерзнет в дырявой кольчуге бессмертный старик,
  Медленно падает снег, именуемый Злом;
  Квестор безмолвен -- бесцелен в безмолвии крик;
  Верные псы окружают патрона кольцом.
  
  Квестор меняет свой облик в кристалле судьбы,
  Чтобы отмылись рубцы на усталых плечах...
  Чтобы отстроить дворцы -- где остались столбы.
  Тщетно!Метель.Пустота. Одиночество. Страх.
  
  Марково -- Москва -- Санкт-Петербург 10.04.1994--08.08.2005.
  
  
  
  
  ** Самогонка из сахарной свеклы.
  ** Казачий ефрейтор
  ** Карательный рейд 1-го казачьего полка под Сталинградом
  ** Впоследствии -- зам Абакумова
  ** Специальным иезуитским знамением
  ** Имеется в виду тайный орден исламских террористов. По его имени так же стали именовать и другие террористические тайные общества, например "Термагант".
  ** Регионального управления "Абвер"
  ** Жена атамана Павлова.
  ** Обычный ритуал похорон атамана
  ** Известная киноактриса
  ** Умолномоченный шефа отдела добровольческих формирований Восточного Министерства Майера
  ** Казаки, сдавшиеся союзническим войскам были вероломно выданы по приказу фельдмаршала Александера Советским войскам. Генералы Краснов П.Н., Шкуро А.Г., Султан-Гирей Клыч, Краснов С.Н., Доманов Т.И., фон Паннвиц Г.В. были повешены по приговору Военной Коллегии Верховного Суда СССР 16 января 1947 года. Остальных стерли в лагерную пыль. Генерал фон Паннвиц Г.В. реабилитирован 22 апреля 1996 года как жертва политических репрессий.
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"