Аннотация: Глава 2 и наброски. (C) Copyright: Борис Алферьев, 2005 Свидетельство о публикации N2511280092
БОРИС АЛФЕРЬЕВ
БЕЛАЯ РЫСЬ
РОМАН.
ГЛАВА 2.
В Москве я пробыл недолго: у меня там был связник в аппарате жандармской части, который был передан еще Ганину Николаем Николаевичем. Инструктировав связника, я, не привлекая большого внимания, выехал в Варшаву, где собирался получить материалы из окружной военной контрразведки о состоянии Западной границы Империи. Мне нужно было знать, каким образом бомбисты и динамит проникают через границу, и каким образом бомбисты, сделавшие свое дело, утекают за нее обратно. Именно поэтому в поездку поехал я, а не Ганин -- она не была второстепенной.
То, что я выяснил в Варшаве, привело меня в ужас: целые караваны людей уходят через границу, и возвращаются обратно. Любой жид при границе зарабатывает именно этим, а наличных сил пограничной стражи не хватает даже на дозорную службу. Часть пограничной стражи попросту подкуплена. Через Сувалки может проходить вообще кто угодно! Жандармерия по всей Польше обросла не то что жирком, но салом в ладонь, и документы выезжающих и въезжающих не только не проверяются на подлинность, их часто и вовсе не спрашивают. Досмотра личных вещей въезжающих не производится*. Жандармы даже не знают словесных портретов главарей террора. "Лекции" Лопухина, разошедшиеся по всей Империи, читает кто угодно, только не жандармы приграничных городов! О полиции вообще речи нет. Население настроено к власти крайне враждебно.
Это было и так известно, но изложенное все вместе и сразу, впечатление произвело. Мне хотелось, первый раз в моей жизни, бросить все это, и уехать к старшему брату в Баку -- заниматься нефтью. Борьба была либо бесполезна, либо требовала такого напряжения моих мыслительных сил, что я сомневался: выдержу ли. Во всяком случае, я направил шифрованный рапорт Николаю Николаевичу об этом, приложив и рапорт контрразведки, и отправился в Харьков, курируя распоряжения Его Имп. Высочества, которые получил в Варшаве. Только из Харькова я смог выехать назад в Петербург.
По дороге, о которой, казалось бы, и говорить не стоит, произошла странная вещь: во время стоянки в Витебске я пошел в ресторан, заказал себе ужин, и стал было, как обычно, размышлять о своих делах, когда внимание мое привлекла шумная компания -- нет, не шумом, а тем, что они обсуждали: бессмертие души! Тема для вокзального ресторана! Не в меру разбушевавшийся господин в визитке излагал на всю округу:
-- Все это поповские сказочки, от начала до конца! Бессмертная душа! Не то что смертная, а вообще никакой! Вот кишки есть, да разный другой ливер, а этого всего... галиматия это, любезный мой! Не может быть, потому что не может быть никогда! Да и быть этому всему добру негде -- ну вовсе негде!
-- А, виноват, психическая деятельность, мысли, эмоции -- это не душа? -- стал возражать собеседник господина в визитке, студент, судя по кителю, и в лоск уже пьяный. Было их трое, господин в визитке тоже уже накушался дальше некуда, а третий, в черном сюртуке, похожий на анархиста, сидел, не слушая никого, и совсем уж без памяти, и только тосковал, судя по глазам и выражению лица.
-- Психическая деятельность, мысли и эмоции -- это психическая деятельность, мысли и эмоции, ничего больше, -- наставительно разъяснил господин в визитке, -- Под душой же подразумевается... -- он покрутил пальцами, -- да черт его знает, что под ней подразумевается! Что-то! Я это что-то и имею в виду. И того, что я имею в виду -- вовсе нет, потому что быть не может. Вот рыбец -- вишь, есть, водка есть, рюмка есть, соединяем -- рюмка водки. Твое драгоценное! -- и господин в визитке тяпнул рюмку, даже не озаботившись налить остальным друзьям.
-- Ah so! -- отметил еще один по соседству, по виду остзеец, немец, который так заинтересовался происходящим, что даже повернулся в сторону господина в визитке. Потом он принялся за еду, однако со странной компании не сводил глаз.
-- И вот еще: не лопали бы мы водку, коли б душу имели, -- мудро дополнил господин в визитке, морщась, и закусывая.
-- Это поч-чему? -- не понял студент.
-- А не надо было бы. Вот вы, господин хороший, -- отнесся он к немцу, -- виноват, вы как считаете, вы имеете душу?
К большому удивлению моему немец встал, прошел к соседям, поклонился, и стал представляться, но почему-то очень странным именем:
-- Гауденц фон Клюге*. Вы позволите?
-- Отчего ж нет? -- радушно пригласил господин в визитке, -- Рады-с. Илья Ильич Коробков, к вашим услугам. Журналист, литератор. Сей чересчур разумный студент зовется Викентием. А это -- мой коллега, Михаил Юрьевич... но не Лермонтов, -- Коробков хохотнул собственной шутке, -- Отмечаем гонорарец. Ну и, само собой, за застолием оставляем время познанию мудрости, как советовал Эразм Роттердамский. Не угодно присесть?
Немец присел, показал прислуге два пальца, и предложил своим новым знакомым портсигар с папиросами.
-- Да-с, так скажите-ка нам, -- продолжил Коробков, выпуская дым кольцами, -- Не сочтите за труд -- есть душа у человека?
-- Не скажу, что непременно хорошая, но в принципе -- да, -- улыбнулся немец.
-- А я говорю -- нету!
-- Как прикажете! -- немец пожал плечами.
-- Давай так: у него есть, а у тебя -- нету, -- предложил Михаил Юрьевич, выпивая водки, и оттого становясь еще мрачнее.
-- Не-ет, -- Коробков заупрямился, -- Вы, виноват, кто по роду занятий, господин... э-э-э...
-- Гауденц фон Клюге. По роду занятий я доктор медицины, ежели вам так угодно это знать.
-- Так тем более! Не будем уж говорить, где все это помещается -- внутреннее устройство человека вы уж, надо думать, не раз видали. Начнем с происхождения: откуда эта душа животворящая взяться может? Это ж, я понимаю, не белковая субстанция -- синтезироваться из углерода и азота она не может -- так из чего-с? Что же-с? Или вам угодно проповедовать энергию, с голоса Мессмера и иллюминатов-с?
-- Вам действительно угодно разъяснить этот вопрос?
-- Именно что угодно! Слушаю!
-- Тогда мы говорим о жизненной силе организма.
-- Силе? Но как она определяется? В чем измерена? Вот механическую силу я знаю. Электродвижущую знаю. Но жизненной я нигде не видал!
-- А электродвижущую что, видели? -- наклонил голову немец.
Коробков посмеялся снисходительно:
-- Да посмотрите вы хоть... хоть на трамвай.
-- Это не сложно, -- кивнул немец, -- Но что я увижу? Трамвай. Силы я не увижу. Покажите-ка мне ее? Да не на гальванометре -- мало ли, что он на самом деле показывает! В чистом виде, как?
Коробков задумался.
-- В чистом виде? Н-да. Однако есть она, и вот тому простое доказательство: не было бы силы, трамвай бы не ехал.
-- Не было бы силы, и человек бы не ходил. " -- А чего, бабушка, не ходишь? -- Так силы, милый, нету!"
-- Так-так, постойте-ка! Так вы про это?
-- Про это самое и есть. Вот некий индивидуум силу на всякую дрянь растратит, кончится у него запас, и все -- in pace requiescat! Гальваническая банка. Называется в просторечии душою. Да еще вторая есть иногда -- любовь. А иногда и нет. Знаете, если есть за что в жизни цепляться -- такой ни за что не умрет, хоть ты топором ему голову мозжи -- выкарабкается. Ну, а если не за что, то так бывает: шел, упал, и -- гляди и мерку уж снимают. От пустячной даже травмы. Дети, у них что -- организм слабее? Близко не лежало: молодой, регенерация повышена, а вот психика не оформлена. Любви нет. И мрут. И спасать их приходится -- действительно, душу вкладываешь. Свою. -- немец вздохнул, -- У нас дома сейчас дифтерит, знаете, свирепствует. Да, и ненависть имеет аналогичное действие. Сильное чувство -- вот определение для второй банки.
-- Кх-м, -- покачал головой Коробков, -- Даже красиво! Прошу -- не пьянства окаянного ради, но пользы для. Желаю здравствовать!
Студент, долго, но безуспешно пытавшийся вклиниться в разговор, нашел-таки вожделенную лазейку, и, ничтоже сумняшеся, вклинился:
-- Гос-спода! Ежели угодно знать мое мнение...
-- Да не угодно! -- промычал Михаил Юрьевич, клюя носом, но студент слишком томился умной мыслью, чтобы обратить внимание на реплику собутыльника:
-- ... душа это, в плане, конечно, метафизическом, есть отображение наших добрых и злых дел, совершенных в течении жизни!
Далее продолжить Коробков студенту не дал:
-- В каком таком метафизическом? Ты, брат, не в семинарии ли учишься? Не на попа?
-- Почему в семинарии? Не в семинарии.
-- А чушь несешь неподобную! Доктор Клюге нам разъяснил свою точку зрения, хотя она тоже-с... но я не это имел в виду! Я имел в виду то, что Черт покупает, ну это, бессмертное.
-- Но Илья Ильич! Надо же как-то шире мыслить! В конце концов, дыма без огня не бывает!
-- Что же, будем мыслить шире! Есть душа, принимаем первый постулат, принимаем и второй -- есть Бог. Это уже как-то не вяжется: если есть Бог, так что же такое свинство кругом? Но, ладно. И что-с? Бросим сейчас водку пить, и Го-осподу по-мо-лим-ся!? Будем свято веровать? Сколько уж нам про него талдычат -- будем? И ты, марксист, будешь? А в карму будем верить? Тоже писано и говорено немало, будем? Давай, будем верить в реформы, в карму, в бога, в душу, в мать, в пророка Магомета, да еще и в бурятского бога* впридачу! Потому что дыма без огня... Вот и так: во все верим, и ума нет. Никому не верю, и тем горжусь.
-- Но Илья Ильич! -- студент малость растерялся от такого нигилизма, -- Но что-то такое есть в человеке -- особенное, что ли... Вот собака...
-- А что собака?
-- Ну, собака -- животное, не умеет мыслить, одни инстинкты. А мы с вами...
-- Что мы с тобой? Лучше? Или хуже? И с чего ты взял, что собака не умеет мыслить?
-- Умела бы мыслить -- говорила бы.
-- Может и говорит. Только ты ее не понимаешь, но это не ее беда, а твоя. Вот, господин Клюге, тоже: заговорит сейчас на родном языке...
-- Родным своим считаю русский, -- уточнил немец.
-- Но немецким-то владеете?
-- Gewiss.
-- Так что, Векеша, заговорит он не по нашему, и ты его не поймешь. А того чище -- китаец, китайца-то ты не поймешь точно. И как, заключишь, что и китаец не мыслящее существо, а так, обезьяна? Ergo: тебе Шарик говорит: "здравствуй, Викентий!", а ты слышишь -- гав-гав, и из этого ты заключаешь, что Шарик -- дурак? Так дурак ты... Он-то тебя понимает, верно? А ты его -- нет. Он и приятелей своих, псов, понимает, и тебя. И ведь книг не читал, в университете не учился, а все знает, что ему надо! Так кто из вас дурей, отвечай, ты, царь природы?
-- Но опыты...
-- Стали бы тебе брюхо на-живую пороть, и смотреть, что закапает у тебя оттуда, так и у тебя остались бы одни инстинкты. И знаешь, какие?
-- Да, превратить человека в скотину -- куда как просто, -- согласился немец, -- Бить часто, кормить редко. За неделю можно.
-- А душа как же? -- съязвил Коробков.
-- Да вот так. Деградирует.
-- Нету ничего, вот и все. Деятельность мозга.
-- Докажите! -- поднял палец студент.
-- Выпьем. За здоровье наших мертвецов! Докажу, Векеша! С легкостью! Вот если б кто купил, так продал бы я сейчас ему душу за грош, и ни чорта не было бы, потому что продал бы я пустое место! Вот тебе и эксперимент. Ну что, -- повысил голос Коробков, -- Кто купит? Где здесь Сатана?
-- Что вы, не надо, -- взмолился студент, -- вас за сумасшедшего примут!
-- И черт с ними! Доктор, а вы вот, -- Коробков улыбнулся немцу, -- Не купите? Возьму не дорого.
Немец рассмеялся:
-- Вопрос!
-- Не нужна? А ведь говорили -- вкладываете... свою-то. Я помню. Так вот возьмите мою, и вкладывайте на доброе здоровье. Цена сходная. Ну, как же?
-- А сколько просите?
-- Копейку!
-- Полно вам! Сто рублей хотите?
-- Вы за кого меня держите? Я что вам -- мошенник?
Немец развел руками.
-- А, вот что, -- просиял Коробков, -- Бутылку коньяку!
-- Какого?
-- Какого прикажете.
Немец пожал плечами, и, подозвав лакея, заказал бутылку "Курвуазье".
-- О! -- заметил Коробков, -- И как думаешь, Векеша, я что-нибудь заметил? Да ничуть. Или что, доктор Клюге, требуется еще закладную составить? Ну там, кровью подписаться, и прочее?
-- Да нет, не стоит, я вам на слово верю, -- улыбнулся немец.
-- А вот и плата на бочке!
Вконец осовевший студент потянулся к Бэру, и, запинаясь, попросил:
-- Послушайте, может быть, в порядке солидарности, вам нужна и моя? Я бы мог...
-- Продано! -- рявкнул за студента Коробков, и восхитился: -- Ай, рыцарь без страха и упрека! Ай, доктор Клюге! Это надо же! -- и стал толкать Михаила Юрьевича, который к тому времени успел уже задремать:
-- Михайло, ты как, тоже присоединяешься?
-- А?
-- Присоединяешься, говорю?
-- Давай, только оставь меня в покое!
-- Продано! Тоже за коньяк!
-- Еще бутылку того же, и счет мне, -- крикнул немец.
-- Счет?
-- Да, господа, было очень приятно, но -- дела. Честь имею кланяться.
-- Но коньяк-то?
-- В другой раз.
Я тоже поднялся, оставил на столе деньги, и молча пошел вслед за немцем одеваться.
-- Приятно ощущать себя самим Сатаной? -- поинтересовался я у немца.
-- Простите?
-- Что с покупкою-то делать будете?
-- Простите?
Немец явно не был расположен к разговору со мной, и поспешил, кланяясь, уйти.
Я же сел в свой поезд, продолжая размышлять. То, что происходило вокруг, мне не нравилось все более. Человек в вокзальных ресторанах души покупает -- секта? Или для чего? Мне было это совершенно непонятно, но этот инцидент имел место, стало быть, что-то за этим должно было стоять. Мир определенно сходил с ума, но это не было бедой -- бедой было то, что вот такие, сходящие с ума вместе с миром, не сидели тихо наедине со своим бредом, а делали дела, и никто не мог представить, во что такие дела могут вылиться. Человек, убежденный, что все равно продал душу, и его ждет ад -- это человек, который убежден в том, что ему нечего терять. Не так и Гершуни действовал ли? Да так, так. А это -- не новый ли Гершуни? Сколько их вообще вокруг? И где они? А кому сказать? -- прецедент-то, в сущности, ерундовый! Ну, сумасшедший, а то и скучающий просто немец оплатил собутыльникам попойку, да дал денег нищему студенту, за то, что те якобы продали ему за это свои души? И что? Каждый развлекается, как ему угодно, не сам Сатана же это был, в конце-то концов! Да и все, что писалось о Сатане -- не оттуда ли же и произошло? А если это такие мистики -- так докажите, Борис Романович, докажите, а докажете -- что такого, безобидные мистики, и занимаются, просто-таки, благотворительностью, разве Священный Синод мог бы это пресечь, но кто вы такой, Борис Романович, для Священного Синода? А христианин ли вы? А Шариат запрещает покупать души? Да все же просто пьяны были, Борис Романович, пьяны, и вы в том числе... Отрываете занятых людей от дела...
А тем временем немцы будут разъезжать по железным дорогам, и покупать души. Вот так мы и гоняемся за химерами.
В этих рассуждениях, и в настроении более, чем дурном, я доехал, наконец, до Петербурга.
Прямо с дороги я, повидавши Ганина, и узнав от него, что меня хотел бы видеть начальник Корпуса, в котором воспитывался я сам, а теперь воспитывался и брат мой Александр, я поехал к начальнику: быть может, старику нужно было что-то срочное, в помощи бы я ему никогда не отказал. Ганин сказал мне, что уже собирался ехать сам, но опасался, так как старик, который знал меня без малого лет двадцать, мог легко раскрыть его, припомнив что-то из моего детства. Я похвалил Ганина за осмотрительность: действительно, это было более, чем вероятно.
В Корпусе мне доложили, что генерал сейчас на квартире. Я отправился туда, и застал старика за обедом. Я просил доложить, и был довольно удивлен тем, что мне сухо ответили о том, что генерал немедленно ожидает меня в своем кабинете.
Странно: я сразу как вернулся в свое кадетское детство, и почти что чувствовал себя нашкодившим школяром. Мне составило труда вернуть твердость в голосе и взгляде, прежде чем я вошел в кабинет.
-- Разрешите, ваше превосходительство?
-- Да. Входи, Борис. Давно тебя не видал. Время летит... С подполковником тебя поздравить?
Я присел.
-- Давно уже, ваше превосходительство. И не с чем поздравлять: мне ротмистром интереснее служилось. А в подполковниках уж и не ко двору: повысили, да задвинули. Растратчиками занимаюсь.
-- Неужели? Недоволен? Обидели? А кто будет растратчиков ловить? Кто посерее? Узнаю тебя.
-- Виноват, ваше превосходительство.
-- То-то, что виноват, как не виноват. Взялся служить -- служи, где прикажут. За царем служба не пропадет, за тобою -- может. Кури. И меня благоволи: мне благоверная папирос не дает, доктора, вишь, запрещают. А разговор у нас нелицеприятный будет.
-- Слушаю, ваше превосходительство.
-- Помню я тебя, был ты тяжелый молодой человек, но с тобою всегда можно было сговориться, доказав тебе свою правоту... если она была. И вот, вишь, получился из тебя отличный офицер... У нас жандармских недолюбливают, да ты ведь был не по политическому сыску? Скажи уж старику, я, сам знаешь -- могила. Никто о тебе не знает столько, сколько я, и это до сих пор. Уважь: чем занят был?
-- Вот как? -- ну что ж, тобою могу только гордиться. А что списали -- не журись, тут всякое бывает. Что у нас творится и ты знаешь, и я. Вот и списали: узнал слишком много. А страдаючи за правду жаловаться не смей!
-- Слушаю, ваше превосходительство.
-- Хорошо, что слушаешь. Теперь вот что: ты ведь мусульманин, правда?
-- По чести говоря, считаюсь только, ваше превосходительство. Мне, мягко говоря, не до Корана последнее время. Из того, что знаю. Это между нами, но лгать вам не имею желания.
-- Но когда был у нас, ведь был?
-- Точно так.
-- И, вспомни, во время молитвы всегда находил для себя возможным стоять как все в строю, отдавая честь главной в государстве религии, так ведь? Становился смирно, шапку долой, и все, как положено?
-- Разумеется.
-- Догадываешься, к чему я клоню?
Я покивал головой:
-- Вы знаете, чем я занимался до недавнего времени. Александр?
-- Так точно-с! Не изволил вот давеча. А что с ним сделать?
-- Выдрать, ваше превосходительство.
-- Мне прикажешь?
-- Сам справлюсь.
-- Не думаю. Если б это все! Я пытался управиться своими средствами, пока мог, у тебя явно и своих забот хватало. С матушкою у него нет вообще отношений, в увольнении домой и не думал идти.
-- Ко мне шел, знаю.
-- К тебе? Да у него было куда!
-- Как?
-- Я назову вещи своими именами, и любовницу -- любовницей. Он к ней и шастал! Представь -- а сколько ему лет-то?
-- Двенадцать. Кто такая?
-- Ты хочешь это знать?
-- И как еще!
-- Юлия Штрауб. Слышал?
-- Нет, ваше превосходительство. Что касается наших дам, это не ко мне. У меня на них времени нет.
-- А что касается демимонденок?
-- Тем более... что???
-- Точно так, подполковник Багратов! Представьте себе!
Я с размаху ударил себя кулаком по колену.
-- Борис, этой негодяйке за тридцать лет, а она у меня совращает кадет, и еще и деньги с них трясет, как с груши. Откуда у Александра Романовича деньги? Ты ссужал?
-- Старший брат. Передавал через купца Мансурова, он друг нашей семьи, и посредник в таких делах. А я никогда и не спрашивал, сколько там.
-- Судя по всему, много. Вот такие дела. И что с нею сделаешь? По закону?
-- По закону ничего, ваше превосходительство. Будь я в Баку, я бы знал, что делать и без закона.
-- Ты даже не думай, и не смей при мне говорить такие вещи! Абрек, тоже мне! Однако, тут вот что: теперь она с ним рассталась, испугавшись, как видно.
-- Это меня радует. Сами напугали, или...
-- Сам. Знаешь же, и у меня инструменты имеются. Кого я только не выучил за свою жизнь?
-- Камень с души.
-- А ты подожди -- какой камень? Мальчишку теперь несет по всем углам, все пятый ищет. Серьезно влюблен был, как оказалось. Он и всегда был не подарок, а теперь... знаешь, как его кадеты называют? Башибузук, или янычар. Каково?
-- Дерется?
-- Последнее время -- просто терроризирует кадет. Но и это не все.
-- Помилуйте. Что на меня все валится: то Куприн рассказывает, как директорша гимназии гимназиста растлила, так теперь еще Александр...
-- А потому что кругом -- полный бордель, Борис. Этого ли мы чаяли? В наше время, entres nous, радуемся, что хоть любовницы у мальчиков, не любовники... и такое в ходу.
-- Здесь?
-- Да миловал бог, мой догляд. Но вот в Пажеском...
-- !!!
-- Я не хочу терять второго Багратова, в память хоть о тебе, и родителе твоем, который столь много для Корпуса сделал. Но помоги мне. Есть желание -- все расскажу.
-- Не спрашивайте меня, ваше превосходительство, располагайте.
-- Изволь, изволь. Но вот тебе первое: явился он к кадетам, что в саду гуляли, и приказал отдавать себе почести по генеральскому достоинству. Построил, и давай: "здравия желаем, ваше превосходительство". Как думаешь, это шутка, или же вызов?
-- Наглость вопиющая. И провокация на скандал.
-- Вот именно. Есть у него дружки, Иван фон Лорх***, и Михаил Майер****, так он с ними тут террор устраивает. Лорха и старшие кадеты побаиваются, и зовут его "Черным Ганькой". Вот вам такой альянс: Черный Ганька и Янычар. Извольте. С нижними чинами грубы донельзя, да и с кадетами, такой мат стоит, будто в трактире для извозчиков. Я повторяю, Борис: матерщина самая натуральная, в десять этажей! А Иван фон Лорх тут застрелиться пытался. Я не шучу: раздобыл револьвер где-то, и едва отобрали. Бился в истерике, по полу валялся, кричал, что жизнь не дорога, и чтобы дали ему умереть, как офицеру, и благородному человеку, а то удавится, как свинья. В тринадцать-то лет! О причинах он молчит, но это не твое дело, у него тут кузен, мичман Лезлерс, я уж с ним беседовал, но ведь они друзья с Александром Романовичем!
-- А Майер?
-- Он старше, ему уж пятнадцать, они его уважают, с одной стороны, и любят, но с другой сам Майер -- отнюдь не подарок. Офицеров Александр Романович даже вне службы не изволит иметь расположения называть по имени-отчеству, как это испокон веку принято в русской армии, а если и называл когда, то надо только это услышать, чтобы понять, сколько издевки и дерзости можно вложить в обыкновенное обращение к человеку, ну и гг. офицеры ему тем же платят. Того же Лорха зовет исключительно по фамилии, но на ты. Майера зовет "господином Майером". Видно, знает за этим сочетанием слов что-то смешное, или обидное. И когда случается ему произносить последнее обращение, то голос его немедленно становится слащаво-издевательским (в Александре вообще поражает способность мгновенно изменять тон обращения, безо всякого к тому перехода, а затем сразу же переходить обратно на ровный и невыразительный). Обращение Александра Романовича с прочими товарищами, дерзкое и вызывающее, только усугубляет их неприятие.
-- Похвалить-то есть чем, ваше превосходительство?
-- Понимаю тебя. Он отчаян и лих, и на него в беде вполне можно положиться. Он и в драке себя вперед друзей под удары подставляет, чтобы отвести опасность от другого, однако при этом он на всякий благодарный взгляд отвечает таким изощренным потоком издевательств, что охоты благодарить его за помощь ни у кого как-то не возникает. Пойми, Борис, он -- не простой наглец, он обижен на всех окружающих, он -- человек с раненой душой, и, невзирая на целый набор странностей и гонористой дури, умен, смел, отлично уже стреляет и действует холодным оружием, да и науки разные знает добро. Мы его терпим, хотя порою это многим дается и с трудом. Даже в строю выражение лица его такое откровенно разбойное, что иначе, как зверской рожею, его и назвать трудно, и на этой зверской роже постоянно играют, лучатся, и жмурятся его ярко-зеленые, кошачьи глаза, прикрываемые длинными и тонкими, как у девушки, ресницами. Ну, ты его сам в лицо знаешь, красив он, красив, и страшен одновременно. Зеленые эти его глаза, наполненные выражением кровожадности, производят настолько неприятное впечатление, что люди набожные по большинству своему крестятся при его виде, видел сам, как только Александр Романович обращается к ним спиною. И не ребенок он, хоть и возрастом...
-- Да, ваше превосходительство, не ребенок уже, и не будет им никогда. Недоглядели.
-- Мне упрек?
-- Нам, ротному командиру, всем. Все мы недоглядели. Выгнать его -- совсем пропадет. А так, может, и выправится.
-- Ну это уж я без вас, молодой человек, сам знаю. Собаку съел на вас, и не одну, а всю каналью-с*. Тут нашли его дневник, я его велел тихо вернуть, где взяли, но прочитал, прямо тебе говорю.
-- Не осужу: привык. Такие вещи -- мой собственный хлеб. Лучше знать, нежели наоборот. Что там?
-- Там -- беда, Борис. Например описания того, как он какому-то Льву отрежет уши, и заставит его эти же уши сожрать. Угрожая револьвером, направленным в область гениталий-с. Еще много про Человека Без Лица. Де подходит к нему офицер, и снимает свою голову вроде того, как снимают шлем, и под ложной этой головой оказывается Человек Без Лица. Маска человека. Что человечество любит и обожает совершенно другой идеал человека, нежели им всем внушают, и идеал этот -- Зверь. И он дает себе слово стать не только что этим Зверем, но Абсолютным Зверем. При том, что он обещает быть стрелком чрезвычайной меткости, и отчаянным рубакой, это более чем возможно, Борис. Однако, там же пишет, что ненавидит до дрожи, когда мучат и убивают маленьких детей, собак и кошек, а у нас тут кошку убили кадеты, так вот он написал, что найдет того, кто это сделал, и запомнит, и если де мерзавец ему после попадется, то тут ничего хорошего мерзавца не ожидает -- не признавая живодерства над животными, Александр свободно распространяет всю эту печальную практику против людей, не считая это почему-то излишней жестокостью, так как люди в большинстве своем внушают ему отвращение чисто физическое -- его слова, и он де "сдерет с поганца шкуру", именно так, безо всяких метафор. Описание прилагается. Это из-за кошки, Борис! Это не здорово, уж прости великодушно. А тут еще объявил кадетам дословно следующее: "-- Материалисты, господа, убедительно доказывают, что ни Черта, ни Бога, таких, какими мы их себе представляем, нет, и быть не может. Очень жаль-с! До Бога мне нет дела, а вот Сатану я имею честь заменять своей персоной, вернее -- пардон -- я принимаю на себя роль Сатаны. С чем вас, господа, и поздравляю!" Что скажешь?
-- Скажу, что это вообще расследовать надо. Нет ли сатанинской секты тут*. А то и политики. Обычно, скажу: и то и другое, ибо это часто одно и то же*.
-- Да избави бог, откуда?
-- Мало вы знаете, что делается, ваше превосходительство! Я знаю поболее, и потому скажу, что это -- более, чем вероятно. Я займусь сбором информации.
Старик энергично вскочил:
-- Борис, вот этого ты не делай! Мне не хватало, чтобы у меня тут контрразведчики забегали! А то того хуже, что и шпики! Я тебя знаю, ты можешь.
-- Да нет же, сам зайду, просто поговорю с кадетами под благовидным предлогом, да документы почитаю.
-- Это тебе не поможет. Я знаю что ты сделаешь: начнешь вербовать кадет, чтобы тебе доносы писали. И сломаешь мне детей на всю жизнь. Они -- будущие офицеры, а ты из них доносчиков сделаешь! Я запрещаю тебе, Борис, даже думать об этом! Не сметь, Багратов!
Я пожал плечами, и, поникши взглядом, ответил:
-- Хорошо, ваше превосходительство. Если есть что -- никуда от меня не денутся, буде сам жив буду. Но я вас предупреждаю: и так от разных масон проходу нет, вон -- "Умирающий сфинкс" даже свой печатный орган имеет. А это -- враги не только что нашего государства, это -- враги вообще любого государства, каким бы оно ни было, хуже анархистов, и хуже как раз тем, что скрыты, и бомб не бросают. А вот армию им инфильтрировать надо, армия -- сила постоянно вооруженная, или вас история не учит -- декабристы-то кто были? А где началось все это? Такие вещи надо с детьми делать, чтобы убежденными вырастали. Я глаза вам открыл, ваше превосходительство?
-- Если ты не бредишь.
-- Я не брежу, вы знаете меня -- я очень разумен. Меня раньше удар хватит, от того, что я знаю, но с ума я не сойду. Если что, новыми глазами посмотрите, так вот если будут признаки, вы не сочтите за труд ни свой ни мой мне сообщить об этом. Ибо я тут смогу помочь, а сами вы -- здесь вам не справиться. И долго, и хитрость нужна Улиссова. А с братом я так вас попрошу: вы ведь его из корпуса сейчас пытаетесь не отпускать?
-- Да, как-то спокойней, когда он на глазах.
-- Ну так вот, вы его отпускайте спокойно. Но возьмите с него слово чести, что свободное время он будет проводить с сестрой Роксаной. Вот кого он искренне любит, а я сейчас как раз не могу ей уделить внимания, дел очень много. Так ему и объясните, что я по службе очень загружен. Пусть сам сестру пестует. Это поможет. Да, поможет, по опыту знаю: доверие и ответственность меняют людей.
-- Считаешь?
-- Уверен. Под мою ответственность, ваше превосходительство. Если к концу года не изменится -- гоните его вон из Корпуса. Пусть к Роману едет, и керосином торгует. Считайте моей волей.
-- Как скажешь, Борис. А ты изменился. Раньше мягче был.
-- Служба и жизнь к мягкости не расположили. Да и не нужна она -- от нее вред один, по моему мнению. На меня вы можете рассчитывать всегда, как только будет какая нужда -- помогу. А сейчас разрешите откланяться: во времени очень ограничен. Но будет свободное -- непременно теперь буду заходить. И верно грех наставников забывать, ваше превосходительство. Засим...
Генерал встал:
-- Рад был вас видеть, господин подполковник. Искренне горжусь, что имел честь вас воспитать таким, каким воспитал. Цените: это не про всякого мною говорится.
-- Счастлив, что имел честь быть вами воспитан. Честь имею.
Вышел я по всей стати -- щелкнув каблуками, да налево-кругом. Порадовал старика. Старики -- они как дети.
Нет нужды говорить, что на конспиративную квартиру я прибыл в расположении духа вполне прескверном. Какие-то вокруг меня начались непонятные мне хороводы, и это меня беспокоило, я вообще не терплю непонятных вещей, и нерешенных проблем -- это уж не меньше Белецкого, а, пожалуй, поболее. И когда все складывается одно к одному, это тоже тревожная вещь, и до сей поры я не люблю такого: что вот мне рассказали давеча что-то, а ныне это уж и возле меня повторилось -- это похоже на чью-то злую волю, направленную в мою сторону, я имею в виду. Вообще-то ничего случайного вокруг не происходит: случайность -- есть просто неосознанное нами влияние чье-то, или наше же, отраженное чем-то обратно к нам.
Кстати сказать, тут же был и первый провал, или почти провал: проезжая к себе, естественно, через Фонтанку, столкнулся я с едущим навстречу Лопухиным -- и каковы были его глаза, это надо было видеть! Ганин-то был в Управлении, и, как позже выяснилось, имел как раз при выходе Лопухина с ним разговор. То есть, если помните, разговор Лопухин имел, вообще-то, со мной! И представьте, выходит Лопухин вон, берет извозчика, а тут ему навстречу едет все тот же Багратов, только уже в статском, и от Аничкова Моста! Каково ему было, как думаете? А я еще и кивнул ему, автоматически получилось. Только после, осознав, что произошло, очень сильно забеспокоился, забастовал извозчика на почтамт, и оттуда срочно отправил телеграмму, чтобы от Его Имп. Выс. Николая Николаевича Лопухину закрыли готовый, наверное, открыться, рот директивным порядком.
Прибыв, как уже говорилось, мрачен, как туча, я при входе встретил Рустама, который, по восточному обычаю, полный день сидел у моих дверей, если, конечно, не было ему другого дела или поручения. Рустам поднял на меня глаза, и тихо сообщил:
-- Пришел.
Кто пришел, я не понял, но переспрашивать не стал, так как перед Рустамом должен был всячески поддерживать ощущение своего всеведения и всемогущества -- ведь иначе с ними нельзя. Потому я молча кивнул, и прошел в гостиную, где застал мною зазываемого до поездки еще околодочного, который стоял, сложив руки за спиной, и рассматривал висящую на стене винтовку.
-- Ну а я -- ваш надежда и опора в околодке. Зовут меня Модест Иванович Добренький. Вот, извольте видеть, вот такой фамилией родитель наградил.
-- А к месту?
-- Это как сказать... Так вот интересная система -- никогда такой не видал.
-- Обычный винчестер, во всяком случае, если говорить о том, что магазин у него как у винчестера. Вся и новость, что приставной.
-- Даже?
-- Да, вот он: просто полностью утапливается в цевье. Можно снаряжать несколько магазинов.
-- Это как у "энфилда"?
-- Там серединный приставной. Может быть, он и лучше, но часто гнездо у него разбалтывается, он бьется, его задевают, а в виде кавалерийской винтовки вообще плох: магазин застревает в чехле. И вообще по моему мнению лучше, если ничего не торчит. Впрочем, дело вкуса.
-- А накол капсюля?
-- Пули тупорылые, да для винчестера же и патроны. А систему подачи и экстракции я вынес на обычный скользящий затвор с поворотом ручки.
-- А это для чего?
-- Всем же так привычнее уже сколько лет? Не надо переучиваться. К винчестеру, к скобе Генри, сначала привыкать надо, а потом, случись что, отвыкать. В окопе скоба Генри неудобна...
-- Но в кавалерии?
-- Приятно говорить с человеком знающим. Да, для кавалерии -- лучше не придумать. Ну да я ж не говорю, что винчестер везде плох!
-- Но ваша -- лучше винчестера?
-- Для пехоты -- лучше гораздо.
-- Смотрите-ка! Вы защищаете ее как родное детище.
-- А так оно и есть -- моя система.
-- Во-от как?
-- Точно так-с. Хотел даже предложить военному министерству, да вот Чагин* не жалует подствольных магазинов: де происходит смена центровки при расходовании патронов. Он -- за серединные. Да и винтовка обр. 1891 г.** в производстве проще, дешевле, и в использовании проста. Сам знаю.
-- Так вы -- изобретатель?
-- Я коммерсант, с вашего позволения.
-- А чем изволите заниматься?
-- Вот тут-то и загвоздка: я продаю то, из чего, при определенном умении, можно делать, например, динамит.
Околодочный свистнул, и воззрился на меня круглыми глазами.
-- Ну что вот сразу, -- потянул я, -- Что сразу-то? Несложное дело: я вот вам пироксилин хоть теперь же на столе сделаю, только прикажите принести с фунт ваты, азотной, серной кислот, да эфиру и спирта. Не динамитом я торгую, а вот реактивами разными. Факториям поставляю, в аптеки, да мало куда? Закусить не угодно?
Добренький пожевал губами.
-- Ну, отчего же не закусить -- время уже давно после обеденного.