Борис Алферьев : другие произведения.

Белая Рысь. Роман.Глава 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    Глава 2 и наброски. (C) Copyright: Борис Алферьев, 2005 Свидетельство о публикации N2511280092


БОРИС АЛФЕРЬЕВ

  

БЕЛАЯ РЫСЬ

  

РОМАН.

  
  
   ГЛАВА 2.
  
   В Москве я пробыл недолго: у меня там был связник в аппарате жандармской части, который был передан еще Ганину Николаем Николаевичем. Инструктировав связника, я, не привлекая большого внимания, выехал в Варшаву, где собирался получить материалы из окружной военной контрразведки о состоянии Западной границы Империи. Мне нужно было знать, каким образом бомбисты и динамит проникают через границу, и каким образом бомбисты, сделавшие свое дело, утекают за нее обратно. Именно поэтому в поездку поехал я, а не Ганин -- она не была второстепенной.
   То, что я выяснил в Варшаве, привело меня в ужас: целые караваны людей уходят через границу, и возвращаются обратно. Любой жид при границе зарабатывает именно этим, а наличных сил пограничной стражи не хватает даже на дозорную службу. Часть пограничной стражи попросту подкуплена. Через Сувалки может проходить вообще кто угодно! Жандармерия по всей Польше обросла не то что жирком, но салом в ладонь, и документы выезжающих и въезжающих не только не проверяются на подлинность, их часто и вовсе не спрашивают. Досмотра личных вещей въезжающих не производится*. Жандармы даже не знают словесных портретов главарей террора. "Лекции" Лопухина, разошедшиеся по всей Империи, читает кто угодно, только не жандармы приграничных городов! О полиции вообще речи нет. Население настроено к власти крайне враждебно.
   Это было и так известно, но изложенное все вместе и сразу, впечатление произвело. Мне хотелось, первый раз в моей жизни, бросить все это, и уехать к старшему брату в Баку -- заниматься нефтью. Борьба была либо бесполезна, либо требовала такого напряжения моих мыслительных сил, что я сомневался: выдержу ли. Во всяком случае, я направил шифрованный рапорт Николаю Николаевичу об этом, приложив и рапорт контрразведки, и отправился в Харьков, курируя распоряжения Его Имп. Высочества, которые получил в Варшаве. Только из Харькова я смог выехать назад в Петербург.
   По дороге, о которой, казалось бы, и говорить не стоит, произошла странная вещь: во время стоянки в Витебске я пошел в ресторан, заказал себе ужин, и стал было, как обычно, размышлять о своих делах, когда внимание мое привлекла шумная компания -- нет, не шумом, а тем, что они обсуждали: бессмертие души! Тема для вокзального ресторана! Не в меру разбушевавшийся господин в визитке излагал на всю округу:
   -- Все это поповские сказочки, от начала до конца! Бессмертная душа! Не то что смертная, а вообще никакой! Вот кишки есть, да разный другой ливер, а этого всего... галиматия это, любезный мой! Не может быть, потому что не может быть никогда! Да и быть этому всему добру негде -- ну вовсе негде!
   -- А, виноват, психическая деятельность, мысли, эмоции -- это не душа? -- стал возражать собеседник господина в визитке, студент, судя по кителю, и в лоск уже пьяный. Было их трое, господин в визитке тоже уже накушался дальше некуда, а третий, в черном сюртуке, похожий на анархиста, сидел, не слушая никого, и совсем уж без памяти, и только тосковал, судя по глазам и выражению лица.
   -- Психическая деятельность, мысли и эмоции -- это психическая деятельность, мысли и эмоции, ничего больше, -- наставительно разъяснил господин в визитке, -- Под душой же подразумевается... -- он покрутил пальцами, -- да черт его знает, что под ней подразумевается! Что-то! Я это что-то и имею в виду. И того, что я имею в виду -- вовсе нет, потому что быть не может. Вот рыбец -- вишь, есть, водка есть, рюмка есть, соединяем -- рюмка водки. Твое драгоценное! -- и господин в визитке тяпнул рюмку, даже не озаботившись налить остальным друзьям.
   -- Ah so! -- отметил еще один по соседству, по виду остзеец, немец, который так заинтересовался происходящим, что даже повернулся в сторону господина в визитке. Потом он принялся за еду, однако со странной компании не сводил глаз.
   -- И вот еще: не лопали бы мы водку, коли б душу имели, -- мудро дополнил господин в визитке, морщась, и закусывая.
   -- Это поч-чему? -- не понял студент.
   -- А не надо было бы. Вот вы, господин хороший, -- отнесся он к немцу, -- виноват, вы как считаете, вы имеете душу?
   К большому удивлению моему немец встал, прошел к соседям, поклонился, и стал представляться, но почему-то очень странным именем:
   -- Гауденц фон Клюге*. Вы позволите?
   -- Отчего ж нет? -- радушно пригласил господин в визитке, -- Рады-с. Илья Ильич Коробков, к вашим услугам. Журналист, литератор. Сей чересчур разумный студент зовется Викентием. А это -- мой коллега, Михаил Юрьевич... но не Лермонтов, -- Коробков хохотнул собственной шутке, -- Отмечаем гонорарец. Ну и, само собой, за застолием оставляем время познанию мудрости, как советовал Эразм Роттердамский. Не угодно присесть?
   Немец присел, показал прислуге два пальца, и предложил своим новым знакомым портсигар с папиросами.
   -- Да-с, так скажите-ка нам, -- продолжил Коробков, выпуская дым кольцами, -- Не сочтите за труд -- есть душа у человека?
   -- Не скажу, что непременно хорошая, но в принципе -- да, -- улыбнулся немец.
   -- А я говорю -- нету!
   -- Как прикажете! -- немец пожал плечами.
   -- Давай так: у него есть, а у тебя -- нету, -- предложил Михаил Юрьевич, выпивая водки, и оттого становясь еще мрачнее.
   -- Не-ет, -- Коробков заупрямился, -- Вы, виноват, кто по роду занятий, господин... э-э-э...
   -- Гауденц фон Клюге. По роду занятий я доктор медицины, ежели вам так угодно это знать.
   -- Так тем более! Не будем уж говорить, где все это помещается -- внутреннее устройство человека вы уж, надо думать, не раз видали. Начнем с происхождения: откуда эта душа животворящая взяться может? Это ж, я понимаю, не белковая субстанция -- синтезироваться из углерода и азота она не может -- так из чего-с? Что же-с? Или вам угодно проповедовать энергию, с голоса Мессмера и иллюминатов-с?
   -- Вам действительно угодно разъяснить этот вопрос?
   -- Именно что угодно! Слушаю!
   -- Тогда мы говорим о жизненной силе организма.
   -- Силе? Но как она определяется? В чем измерена? Вот механическую силу я знаю. Электродвижущую знаю. Но жизненной я нигде не видал!
   -- А электродвижущую что, видели? -- наклонил голову немец.
   Коробков посмеялся снисходительно:
   -- Да посмотрите вы хоть... хоть на трамвай.
   -- Это не сложно, -- кивнул немец, -- Но что я увижу? Трамвай. Силы я не увижу. Покажите-ка мне ее? Да не на гальванометре -- мало ли, что он на самом деле показывает! В чистом виде, как?
   Коробков задумался.
   -- В чистом виде? Н-да. Однако есть она, и вот тому простое доказательство: не было бы силы, трамвай бы не ехал.
   -- Не было бы силы, и человек бы не ходил. " -- А чего, бабушка, не ходишь? -- Так силы, милый, нету!"
   -- Так-так, постойте-ка! Так вы про это?
   -- Про это самое и есть. Вот некий индивидуум силу на всякую дрянь растратит, кончится у него запас, и все -- in pace requiescat! Гальваническая банка. Называется в просторечии душою. Да еще вторая есть иногда -- любовь. А иногда и нет. Знаете, если есть за что в жизни цепляться -- такой ни за что не умрет, хоть ты топором ему голову мозжи -- выкарабкается. Ну, а если не за что, то так бывает: шел, упал, и -- гляди и мерку уж снимают. От пустячной даже травмы. Дети, у них что -- организм слабее? Близко не лежало: молодой, регенерация повышена, а вот психика не оформлена. Любви нет. И мрут. И спасать их приходится -- действительно, душу вкладываешь. Свою. -- немец вздохнул, -- У нас дома сейчас дифтерит, знаете, свирепствует. Да, и ненависть имеет аналогичное действие. Сильное чувство -- вот определение для второй банки.
   -- Кх-м, -- покачал головой Коробков, -- Даже красиво! Прошу -- не пьянства окаянного ради, но пользы для. Желаю здравствовать!
   Студент, долго, но безуспешно пытавшийся вклиниться в разговор, нашел-таки вожделенную лазейку, и, ничтоже сумняшеся, вклинился:
   -- Гос-спода! Ежели угодно знать мое мнение...
   -- Да не угодно! -- промычал Михаил Юрьевич, клюя носом, но студент слишком томился умной мыслью, чтобы обратить внимание на реплику собутыльника:
   -- ... душа это, в плане, конечно, метафизическом, есть отображение наших добрых и злых дел, совершенных в течении жизни!
   Далее продолжить Коробков студенту не дал:
   -- В каком таком метафизическом? Ты, брат, не в семинарии ли учишься? Не на попа?
   -- Почему в семинарии? Не в семинарии.
   -- А чушь несешь неподобную! Доктор Клюге нам разъяснил свою точку зрения, хотя она тоже-с... но я не это имел в виду! Я имел в виду то, что Черт покупает, ну это, бессмертное.
   -- Но Илья Ильич! Надо же как-то шире мыслить! В конце концов, дыма без огня не бывает!
   -- Что же, будем мыслить шире! Есть душа, принимаем первый постулат, принимаем и второй -- есть Бог. Это уже как-то не вяжется: если есть Бог, так что же такое свинство кругом? Но, ладно. И что-с? Бросим сейчас водку пить, и Го-осподу по-мо-лим-ся!? Будем свято веровать? Сколько уж нам про него талдычат -- будем? И ты, марксист, будешь? А в карму будем верить? Тоже писано и говорено немало, будем? Давай, будем верить в реформы, в карму, в бога, в душу, в мать, в пророка Магомета, да еще и в бурятского бога* впридачу! Потому что дыма без огня... Вот и так: во все верим, и ума нет. Никому не верю, и тем горжусь.
   -- Но Илья Ильич! -- студент малость растерялся от такого нигилизма, -- Но что-то такое есть в человеке -- особенное, что ли... Вот собака...
   -- А что собака?
   -- Ну, собака -- животное, не умеет мыслить, одни инстинкты. А мы с вами...
   -- Что мы с тобой? Лучше? Или хуже? И с чего ты взял, что собака не умеет мыслить?
   -- Умела бы мыслить -- говорила бы.
   -- Может и говорит. Только ты ее не понимаешь, но это не ее беда, а твоя. Вот, господин Клюге, тоже: заговорит сейчас на родном языке...
   -- Родным своим считаю русский, -- уточнил немец.
   -- Но немецким-то владеете?
   -- Gewiss.
   -- Так что, Векеша, заговорит он не по нашему, и ты его не поймешь. А того чище -- китаец, китайца-то ты не поймешь точно. И как, заключишь, что и китаец не мыслящее существо, а так, обезьяна? Ergo: тебе Шарик говорит: "здравствуй, Викентий!", а ты слышишь -- гав-гав, и из этого ты заключаешь, что Шарик -- дурак? Так дурак ты... Он-то тебя понимает, верно? А ты его -- нет. Он и приятелей своих, псов, понимает, и тебя. И ведь книг не читал, в университете не учился, а все знает, что ему надо! Так кто из вас дурей, отвечай, ты, царь природы?
   -- Но опыты...
   -- Стали бы тебе брюхо на-живую пороть, и смотреть, что закапает у тебя оттуда, так и у тебя остались бы одни инстинкты. И знаешь, какие?
   -- Да, превратить человека в скотину -- куда как просто, -- согласился немец, -- Бить часто, кормить редко. За неделю можно.
   -- А душа как же? -- съязвил Коробков.
   -- Да вот так. Деградирует.
   -- Нету ничего, вот и все. Деятельность мозга.
   -- Докажите! -- поднял палец студент.
   -- Выпьем. За здоровье наших мертвецов! Докажу, Векеша! С легкостью! Вот если б кто купил, так продал бы я сейчас ему душу за грош, и ни чорта не было бы, потому что продал бы я пустое место! Вот тебе и эксперимент. Ну что, -- повысил голос Коробков, -- Кто купит? Где здесь Сатана?
   -- Что вы, не надо, -- взмолился студент, -- вас за сумасшедшего примут!
   -- И черт с ними! Доктор, а вы вот, -- Коробков улыбнулся немцу, -- Не купите? Возьму не дорого.
   Немец рассмеялся:
   -- Вопрос!
   -- Не нужна? А ведь говорили -- вкладываете... свою-то. Я помню. Так вот возьмите мою, и вкладывайте на доброе здоровье. Цена сходная. Ну, как же?
   -- А сколько просите?
   -- Копейку!
   -- Полно вам! Сто рублей хотите?
   -- Вы за кого меня держите? Я что вам -- мошенник?
   Немец развел руками.
   -- А, вот что, -- просиял Коробков, -- Бутылку коньяку!
   -- Какого?
   -- Какого прикажете.
   Немец пожал плечами, и, подозвав лакея, заказал бутылку "Курвуазье".
   -- О! -- заметил Коробков, -- И как думаешь, Векеша, я что-нибудь заметил? Да ничуть. Или что, доктор Клюге, требуется еще закладную составить? Ну там, кровью подписаться, и прочее?
   -- Да нет, не стоит, я вам на слово верю, -- улыбнулся немец.
   -- А вот и плата на бочке!
   Вконец осовевший студент потянулся к Бэру, и, запинаясь, попросил:
   -- Послушайте, может быть, в порядке солидарности, вам нужна и моя? Я бы мог...
   -- Тоже за бутылку? -- осведомился немец.
   -- Вы говорили о...
   -- Двадцать пять рублей.
   -- Вы говорили о ста?
   -- Я шутил. Но, ежели не до шуток, цена другая.
   -- Тридцать. Очень нуждаюсь.
   -- Хорошо, -- кивнул немец, вытаскивая бумажник, и отсчитывая студенту деньги.
   -- Продано! -- рявкнул за студента Коробков, и восхитился: -- Ай, рыцарь без страха и упрека! Ай, доктор Клюге! Это надо же! -- и стал толкать Михаила Юрьевича, который к тому времени успел уже задремать:
   -- Михайло, ты как, тоже присоединяешься?
   -- А?
   -- Присоединяешься, говорю?
   -- Давай, только оставь меня в покое!
   -- Продано! Тоже за коньяк!
   -- Еще бутылку того же, и счет мне, -- крикнул немец.
   -- Счет?
   -- Да, господа, было очень приятно, но -- дела. Честь имею кланяться.
   -- Но коньяк-то?
   -- В другой раз.
   Я тоже поднялся, оставил на столе деньги, и молча пошел вслед за немцем одеваться.
   -- Приятно ощущать себя самим Сатаной? -- поинтересовался я у немца.
   -- Простите?
   -- Что с покупкою-то делать будете?
   -- Простите?
   Немец явно не был расположен к разговору со мной, и поспешил, кланяясь, уйти.
   Я же сел в свой поезд, продолжая размышлять. То, что происходило вокруг, мне не нравилось все более. Человек в вокзальных ресторанах души покупает -- секта? Или для чего? Мне было это совершенно непонятно, но этот инцидент имел место, стало быть, что-то за этим должно было стоять. Мир определенно сходил с ума, но это не было бедой -- бедой было то, что вот такие, сходящие с ума вместе с миром, не сидели тихо наедине со своим бредом, а делали дела, и никто не мог представить, во что такие дела могут вылиться. Человек, убежденный, что все равно продал душу, и его ждет ад -- это человек, который убежден в том, что ему нечего терять. Не так и Гершуни действовал ли? Да так, так. А это -- не новый ли Гершуни? Сколько их вообще вокруг? И где они? А кому сказать? -- прецедент-то, в сущности, ерундовый! Ну, сумасшедший, а то и скучающий просто немец оплатил собутыльникам попойку, да дал денег нищему студенту, за то, что те якобы продали ему за это свои души? И что? Каждый развлекается, как ему угодно, не сам Сатана же это был, в конце-то концов! Да и все, что писалось о Сатане -- не оттуда ли же и произошло? А если это такие мистики -- так докажите, Борис Романович, докажите, а докажете -- что такого, безобидные мистики, и занимаются, просто-таки, благотворительностью, разве Священный Синод мог бы это пресечь, но кто вы такой, Борис Романович, для Священного Синода? А христианин ли вы? А Шариат запрещает покупать души? Да все же просто пьяны были, Борис Романович, пьяны, и вы в том числе... Отрываете занятых людей от дела...
   А тем временем немцы будут разъезжать по железным дорогам, и покупать души. Вот так мы и гоняемся за химерами.
   В этих рассуждениях, и в настроении более, чем дурном, я доехал, наконец, до Петербурга.
  
   Прямо с дороги я, повидавши Ганина, и узнав от него, что меня хотел бы видеть начальник Корпуса, в котором воспитывался я сам, а теперь воспитывался и брат мой Александр, я поехал к начальнику: быть может, старику нужно было что-то срочное, в помощи бы я ему никогда не отказал. Ганин сказал мне, что уже собирался ехать сам, но опасался, так как старик, который знал меня без малого лет двадцать, мог легко раскрыть его, припомнив что-то из моего детства. Я похвалил Ганина за осмотрительность: действительно, это было более, чем вероятно.
   В Корпусе мне доложили, что генерал сейчас на квартире. Я отправился туда, и застал старика за обедом. Я просил доложить, и был довольно удивлен тем, что мне сухо ответили о том, что генерал немедленно ожидает меня в своем кабинете.
   Странно: я сразу как вернулся в свое кадетское детство, и почти что чувствовал себя нашкодившим школяром. Мне составило труда вернуть твердость в голосе и взгляде, прежде чем я вошел в кабинет.
   -- Разрешите, ваше превосходительство?
   -- Да. Входи, Борис. Давно тебя не видал. Время летит... С подполковником тебя поздравить?
   Я присел.
   -- Давно уже, ваше превосходительство. И не с чем поздравлять: мне ротмистром интереснее служилось. А в подполковниках уж и не ко двору: повысили, да задвинули. Растратчиками занимаюсь.
   -- Неужели? Недоволен? Обидели? А кто будет растратчиков ловить? Кто посерее? Узнаю тебя.
   -- Виноват, ваше превосходительство.
   -- То-то, что виноват, как не виноват. Взялся служить -- служи, где прикажут. За царем служба не пропадет, за тобою -- может. Кури. И меня благоволи: мне благоверная папирос не дает, доктора, вишь, запрещают. А разговор у нас нелицеприятный будет.
   -- Слушаю, ваше превосходительство.
   -- Помню я тебя, был ты тяжелый молодой человек, но с тобою всегда можно было сговориться, доказав тебе свою правоту... если она была. И вот, вишь, получился из тебя отличный офицер... У нас жандармских недолюбливают, да ты ведь был не по политическому сыску? Скажи уж старику, я, сам знаешь -- могила. Никто о тебе не знает столько, сколько я, и это до сих пор. Уважь: чем занят был?
   -- Военная контрразведка, ваше превосходительство.
   -- Вот как? -- ну что ж, тобою могу только гордиться. А что списали -- не журись, тут всякое бывает. Что у нас творится и ты знаешь, и я. Вот и списали: узнал слишком много. А страдаючи за правду жаловаться не смей!
   -- Слушаю, ваше превосходительство.
   -- Хорошо, что слушаешь. Теперь вот что: ты ведь мусульманин, правда?
   -- По чести говоря, считаюсь только, ваше превосходительство. Мне, мягко говоря, не до Корана последнее время. Из того, что знаю. Это между нами, но лгать вам не имею желания.
   -- Но когда был у нас, ведь был?
   -- Точно так.
   -- И, вспомни, во время молитвы всегда находил для себя возможным стоять как все в строю, отдавая честь главной в государстве религии, так ведь? Становился смирно, шапку долой, и все, как положено?
   -- Разумеется.
   -- Догадываешься, к чему я клоню?
   Я покивал головой:
   -- Вы знаете, чем я занимался до недавнего времени. Александр?
   -- Так точно-с! Не изволил вот давеча. А что с ним сделать?
   -- Выдрать, ваше превосходительство.
   -- Мне прикажешь?
   -- Сам справлюсь.
   -- Не думаю. Если б это все! Я пытался управиться своими средствами, пока мог, у тебя явно и своих забот хватало. С матушкою у него нет вообще отношений, в увольнении домой и не думал идти.
   -- Ко мне шел, знаю.
   -- К тебе? Да у него было куда!
   -- Как?
   -- Я назову вещи своими именами, и любовницу -- любовницей. Он к ней и шастал! Представь -- а сколько ему лет-то?
   -- Двенадцать. Кто такая?
   -- Ты хочешь это знать?
   -- И как еще!
   -- Юлия Штрауб. Слышал?
   -- Нет, ваше превосходительство. Что касается наших дам, это не ко мне. У меня на них времени нет.
   -- А что касается демимонденок?
   -- Тем более... что???
   -- Точно так, подполковник Багратов! Представьте себе!
   Я с размаху ударил себя кулаком по колену.
   -- Борис, этой негодяйке за тридцать лет, а она у меня совращает кадет, и еще и деньги с них трясет, как с груши. Откуда у Александра Романовича деньги? Ты ссужал?
   -- Старший брат. Передавал через купца Мансурова, он друг нашей семьи, и посредник в таких делах. А я никогда и не спрашивал, сколько там.
   -- Судя по всему, много. Вот такие дела. И что с нею сделаешь? По закону?
   -- По закону ничего, ваше превосходительство. Будь я в Баку, я бы знал, что делать и без закона.
   -- Ты даже не думай, и не смей при мне говорить такие вещи! Абрек, тоже мне! Однако, тут вот что: теперь она с ним рассталась, испугавшись, как видно.
   -- Это меня радует. Сами напугали, или...
   -- Сам. Знаешь же, и у меня инструменты имеются. Кого я только не выучил за свою жизнь?
   -- Камень с души.
   -- А ты подожди -- какой камень? Мальчишку теперь несет по всем углам, все пятый ищет. Серьезно влюблен был, как оказалось. Он и всегда был не подарок, а теперь... знаешь, как его кадеты называют? Башибузук, или янычар. Каково?
   -- Дерется?
   -- Последнее время -- просто терроризирует кадет. Но и это не все.
   -- Помилуйте. Что на меня все валится: то Куприн рассказывает, как директорша гимназии гимназиста растлила, так теперь еще Александр...
   -- А потому что кругом -- полный бордель, Борис. Этого ли мы чаяли? В наше время, entres nous, радуемся, что хоть любовницы у мальчиков, не любовники... и такое в ходу.
   -- Здесь?
   -- Да миловал бог, мой догляд. Но вот в Пажеском...
   -- !!!
   -- Я не хочу терять второго Багратова, в память хоть о тебе, и родителе твоем, который столь много для Корпуса сделал. Но помоги мне. Есть желание -- все расскажу.
   -- Не спрашивайте меня, ваше превосходительство, располагайте.
   -- Изволь, изволь. Но вот тебе первое: явился он к кадетам, что в саду гуляли, и приказал отдавать себе почести по генеральскому достоинству. Построил, и давай: "здравия желаем, ваше превосходительство". Как думаешь, это шутка, или же вызов?
   -- Наглость вопиющая. И провокация на скандал.
   -- Вот именно. Есть у него дружки, Иван фон Лорх***, и Михаил Майер****, так он с ними тут террор устраивает. Лорха и старшие кадеты побаиваются, и зовут его "Черным Ганькой". Вот вам такой альянс: Черный Ганька и Янычар. Извольте. С нижними чинами грубы донельзя, да и с кадетами, такой мат стоит, будто в трактире для извозчиков. Я повторяю, Борис: матерщина самая натуральная, в десять этажей! А Иван фон Лорх тут застрелиться пытался. Я не шучу: раздобыл револьвер где-то, и едва отобрали. Бился в истерике, по полу валялся, кричал, что жизнь не дорога, и чтобы дали ему умереть, как офицеру, и благородному человеку, а то удавится, как свинья. В тринадцать-то лет! О причинах он молчит, но это не твое дело, у него тут кузен, мичман Лезлерс, я уж с ним беседовал, но ведь они друзья с Александром Романовичем!
   -- А Майер?
   -- Он старше, ему уж пятнадцать, они его уважают, с одной стороны, и любят, но с другой сам Майер -- отнюдь не подарок. Офицеров Александр Романович даже вне службы не изволит иметь расположения называть по имени-отчеству, как это испокон веку принято в русской армии, а если и называл когда, то надо только это услышать, чтобы понять, сколько издевки и дерзости можно вложить в обыкновенное обращение к человеку, ну и гг. офицеры ему тем же платят. Того же Лорха зовет исключительно по фамилии, но на ты. Майера зовет "господином Майером". Видно, знает за этим сочетанием слов что-то смешное, или обидное. И когда случается ему произносить последнее обращение, то голос его немедленно становится слащаво-издевательским (в Александре вообще поражает способность мгновенно изменять тон обращения, безо всякого к тому перехода, а затем сразу же переходить обратно на ровный и невыразительный). Обращение Александра Романовича с прочими товарищами, дерзкое и вызывающее, только усугубляет их неприятие.
   -- Похвалить-то есть чем, ваше превосходительство?
   -- Понимаю тебя. Он отчаян и лих, и на него в беде вполне можно положиться. Он и в драке себя вперед друзей под удары подставляет, чтобы отвести опасность от другого, однако при этом он на всякий благодарный взгляд отвечает таким изощренным потоком издевательств, что охоты благодарить его за помощь ни у кого как-то не возникает. Пойми, Борис, он -- не простой наглец, он обижен на всех окружающих, он -- человек с раненой душой, и, невзирая на целый набор странностей и гонористой дури, умен, смел, отлично уже стреляет и действует холодным оружием, да и науки разные знает добро. Мы его терпим, хотя порою это многим дается и с трудом. Даже в строю выражение лица его такое откровенно разбойное, что иначе, как зверской рожею, его и назвать трудно, и на этой зверской роже постоянно играют, лучатся, и жмурятся его ярко-зеленые, кошачьи глаза, прикрываемые длинными и тонкими, как у девушки, ресницами. Ну, ты его сам в лицо знаешь, красив он, красив, и страшен одновременно. Зеленые эти его глаза, наполненные выражением кровожадности, производят настолько неприятное впечатление, что люди набожные по большинству своему крестятся при его виде, видел сам, как только Александр Романович обращается к ним спиною. И не ребенок он, хоть и возрастом...
   -- Да, ваше превосходительство, не ребенок уже, и не будет им никогда. Недоглядели.
   -- Мне упрек?
   -- Нам, ротному командиру, всем. Все мы недоглядели. Выгнать его -- совсем пропадет. А так, может, и выправится.
   -- Ну это уж я без вас, молодой человек, сам знаю. Собаку съел на вас, и не одну, а всю каналью-с*. Тут нашли его дневник, я его велел тихо вернуть, где взяли, но прочитал, прямо тебе говорю.
   -- Не осужу: привык. Такие вещи -- мой собственный хлеб. Лучше знать, нежели наоборот. Что там?
   -- Там -- беда, Борис. Например описания того, как он какому-то Льву отрежет уши, и заставит его эти же уши сожрать. Угрожая револьвером, направленным в область гениталий-с. Еще много про Человека Без Лица. Де подходит к нему офицер, и снимает свою голову вроде того, как снимают шлем, и под ложной этой головой оказывается Человек Без Лица. Маска человека. Что человечество любит и обожает совершенно другой идеал человека, нежели им всем внушают, и идеал этот -- Зверь. И он дает себе слово стать не только что этим Зверем, но Абсолютным Зверем. При том, что он обещает быть стрелком чрезвычайной меткости, и отчаянным рубакой, это более чем возможно, Борис. Однако, там же пишет, что ненавидит до дрожи, когда мучат и убивают маленьких детей, собак и кошек, а у нас тут кошку убили кадеты, так вот он написал, что найдет того, кто это сделал, и запомнит, и если де мерзавец ему после попадется, то тут ничего хорошего мерзавца не ожидает -- не признавая живодерства над животными, Александр свободно распространяет всю эту печальную практику против людей, не считая это почему-то излишней жестокостью, так как люди в большинстве своем внушают ему отвращение чисто физическое -- его слова, и он де "сдерет с поганца шкуру", именно так, безо всяких метафор. Описание прилагается. Это из-за кошки, Борис! Это не здорово, уж прости великодушно. А тут еще объявил кадетам дословно следующее: "-- Материалисты, господа, убедительно доказывают, что ни Черта, ни Бога, таких, какими мы их себе представляем, нет, и быть не может. Очень жаль-с! До Бога мне нет дела, а вот Сатану я имею честь заменять своей персоной, вернее -- пардон -- я принимаю на себя роль Сатаны. С чем вас, господа, и поздравляю!" Что скажешь?
   -- Скажу, что это вообще расследовать надо. Нет ли сатанинской секты тут*. А то и политики. Обычно, скажу: и то и другое, ибо это часто одно и то же*.
   -- Да избави бог, откуда?
   -- Мало вы знаете, что делается, ваше превосходительство! Я знаю поболее, и потому скажу, что это -- более, чем вероятно. Я займусь сбором информации.
   Старик энергично вскочил:
   -- Борис, вот этого ты не делай! Мне не хватало, чтобы у меня тут контрразведчики забегали! А то того хуже, что и шпики! Я тебя знаю, ты можешь.
   -- Да нет же, сам зайду, просто поговорю с кадетами под благовидным предлогом, да документы почитаю.
   -- Это тебе не поможет. Я знаю что ты сделаешь: начнешь вербовать кадет, чтобы тебе доносы писали. И сломаешь мне детей на всю жизнь. Они -- будущие офицеры, а ты из них доносчиков сделаешь! Я запрещаю тебе, Борис, даже думать об этом! Не сметь, Багратов!
   Я пожал плечами, и, поникши взглядом, ответил:
   -- Хорошо, ваше превосходительство. Если есть что -- никуда от меня не денутся, буде сам жив буду. Но я вас предупреждаю: и так от разных масон проходу нет, вон -- "Умирающий сфинкс" даже свой печатный орган имеет. А это -- враги не только что нашего государства, это -- враги вообще любого государства, каким бы оно ни было, хуже анархистов, и хуже как раз тем, что скрыты, и бомб не бросают. А вот армию им инфильтрировать надо, армия -- сила постоянно вооруженная, или вас история не учит -- декабристы-то кто были? А где началось все это? Такие вещи надо с детьми делать, чтобы убежденными вырастали. Я глаза вам открыл, ваше превосходительство?
   -- Если ты не бредишь.
   -- Я не брежу, вы знаете меня -- я очень разумен. Меня раньше удар хватит, от того, что я знаю, но с ума я не сойду. Если что, новыми глазами посмотрите, так вот если будут признаки, вы не сочтите за труд ни свой ни мой мне сообщить об этом. Ибо я тут смогу помочь, а сами вы -- здесь вам не справиться. И долго, и хитрость нужна Улиссова. А с братом я так вас попрошу: вы ведь его из корпуса сейчас пытаетесь не отпускать?
   -- Да, как-то спокойней, когда он на глазах.
   -- Ну так вот, вы его отпускайте спокойно. Но возьмите с него слово чести, что свободное время он будет проводить с сестрой Роксаной. Вот кого он искренне любит, а я сейчас как раз не могу ей уделить внимания, дел очень много. Так ему и объясните, что я по службе очень загружен. Пусть сам сестру пестует. Это поможет. Да, поможет, по опыту знаю: доверие и ответственность меняют людей.
   -- Считаешь?
   -- Уверен. Под мою ответственность, ваше превосходительство. Если к концу года не изменится -- гоните его вон из Корпуса. Пусть к Роману едет, и керосином торгует. Считайте моей волей.
   -- Как скажешь, Борис. А ты изменился. Раньше мягче был.
   -- Служба и жизнь к мягкости не расположили. Да и не нужна она -- от нее вред один, по моему мнению. На меня вы можете рассчитывать всегда, как только будет какая нужда -- помогу. А сейчас разрешите откланяться: во времени очень ограничен. Но будет свободное -- непременно теперь буду заходить. И верно грех наставников забывать, ваше превосходительство. Засим...
   Генерал встал:
   -- Рад был вас видеть, господин подполковник. Искренне горжусь, что имел честь вас воспитать таким, каким воспитал. Цените: это не про всякого мною говорится.
   -- Счастлив, что имел честь быть вами воспитан. Честь имею.
   Вышел я по всей стати -- щелкнув каблуками, да налево-кругом. Порадовал старика. Старики -- они как дети.
  
  
   Нет нужды говорить, что на конспиративную квартиру я прибыл в расположении духа вполне прескверном. Какие-то вокруг меня начались непонятные мне хороводы, и это меня беспокоило, я вообще не терплю непонятных вещей, и нерешенных проблем -- это уж не меньше Белецкого, а, пожалуй, поболее. И когда все складывается одно к одному, это тоже тревожная вещь, и до сей поры я не люблю такого: что вот мне рассказали давеча что-то, а ныне это уж и возле меня повторилось -- это похоже на чью-то злую волю, направленную в мою сторону, я имею в виду. Вообще-то ничего случайного вокруг не происходит: случайность -- есть просто неосознанное нами влияние чье-то, или наше же, отраженное чем-то обратно к нам.
   Кстати сказать, тут же был и первый провал, или почти провал: проезжая к себе, естественно, через Фонтанку, столкнулся я с едущим навстречу Лопухиным -- и каковы были его глаза, это надо было видеть! Ганин-то был в Управлении, и, как позже выяснилось, имел как раз при выходе Лопухина с ним разговор. То есть, если помните, разговор Лопухин имел, вообще-то, со мной! И представьте, выходит Лопухин вон, берет извозчика, а тут ему навстречу едет все тот же Багратов, только уже в статском, и от Аничкова Моста! Каково ему было, как думаете? А я еще и кивнул ему, автоматически получилось. Только после, осознав, что произошло, очень сильно забеспокоился, забастовал извозчика на почтамт, и оттуда срочно отправил телеграмму, чтобы от Его Имп. Выс. Николая Николаевича Лопухину закрыли готовый, наверное, открыться, рот директивным порядком.
   Прибыв, как уже говорилось, мрачен, как туча, я при входе встретил Рустама, который, по восточному обычаю, полный день сидел у моих дверей, если, конечно, не было ему другого дела или поручения. Рустам поднял на меня глаза, и тихо сообщил:
   -- Пришел.
   Кто пришел, я не понял, но переспрашивать не стал, так как перед Рустамом должен был всячески поддерживать ощущение своего всеведения и всемогущества -- ведь иначе с ними нельзя. Потому я молча кивнул, и прошел в гостиную, где застал мною зазываемого до поездки еще околодочного, который стоял, сложив руки за спиной, и рассматривал висящую на стене винтовку.
   Я тихо подошел сзади, и спросил его:
   -- Интересуетесь?
   -- Интересная вещица, -- обернулся околодочный, -- С Борисом Романовичем Алексеевым имею честь?
   -- Точно так-с.
   -- Ну а я -- ваш надежда и опора в околодке. Зовут меня Модест Иванович Добренький. Вот, извольте видеть, вот такой фамилией родитель наградил.
   -- А к месту?
   -- Это как сказать... Так вот интересная система -- никогда такой не видал.
   -- Обычный винчестер, во всяком случае, если говорить о том, что магазин у него как у винчестера. Вся и новость, что приставной.
   -- Даже?
   -- Да, вот он: просто полностью утапливается в цевье. Можно снаряжать несколько магазинов.
   -- Это как у "энфилда"?
   -- Там серединный приставной. Может быть, он и лучше, но часто гнездо у него разбалтывается, он бьется, его задевают, а в виде кавалерийской винтовки вообще плох: магазин застревает в чехле. И вообще по моему мнению лучше, если ничего не торчит. Впрочем, дело вкуса.
   -- А накол капсюля?
   -- Пули тупорылые, да для винчестера же и патроны. А систему подачи и экстракции я вынес на обычный скользящий затвор с поворотом ручки.
   -- А это для чего?
   -- Всем же так привычнее уже сколько лет? Не надо переучиваться. К винчестеру, к скобе Генри, сначала привыкать надо, а потом, случись что, отвыкать. В окопе скоба Генри неудобна...
   -- Но в кавалерии?
   -- Приятно говорить с человеком знающим. Да, для кавалерии -- лучше не придумать. Ну да я ж не говорю, что винчестер везде плох!
   -- Но ваша -- лучше винчестера?
   -- Для пехоты -- лучше гораздо.
   -- Смотрите-ка! Вы защищаете ее как родное детище.
   -- А так оно и есть -- моя система.
   -- Во-от как?
   -- Точно так-с. Хотел даже предложить военному министерству, да вот Чагин* не жалует подствольных магазинов: де происходит смена центровки при расходовании патронов. Он -- за серединные. Да и винтовка обр. 1891 г.** в производстве проще, дешевле, и в использовании проста. Сам знаю.
   -- Так вы -- изобретатель?
   -- Я коммерсант, с вашего позволения.
   -- А чем изволите заниматься?
   -- Вот тут-то и загвоздка: я продаю то, из чего, при определенном умении, можно делать, например, динамит.
   Околодочный свистнул, и воззрился на меня круглыми глазами.
   -- Ну что вот сразу, -- потянул я, -- Что сразу-то? Несложное дело: я вот вам пироксилин хоть теперь же на столе сделаю, только прикажите принести с фунт ваты, азотной, серной кислот, да эфиру и спирта. Не динамитом я торгую, а вот реактивами разными. Факториям поставляю, в аптеки, да мало куда? Закусить не угодно?
   Добренький пожевал губами.
   -- Ну, отчего же не закусить -- время уже давно после обеденного.
   -- К обеду не ждал, а вот закусить можно. Рустам!
   Рустам вошел с подносом.
   -- Черкес? -- поинтересовался Добренький.
   -- Персиянин. Замечательный человек, скажу вам. Верный. У нас таких нет. Водки изволите?
   -- Да служба...
   -- Да она у всех -- служба. На флоте вон в обед выдают.
   -- Ну, по маленькой разве. Со знакомством.
   -- Да я и не предлагаю ведра. Угощайтесь, прошу вас.
   Добренький тяпнул водки, и стал старательно закусывать.
   -- Положительно то, -- начал он, -- Что вы вот сразу стремитесь завязать знакомство с представителем... так сказать...
   -- Предупреждаю: не совсем бескорыстно, -- улыбнулся я.
   -- А вы честны. И что ж вам от слуги вашего покорного угодно?
   -- Да видите ли... может быть, после закуски?
   -- К делу, к делу, сударь мой!
   -- К делу, так к делу. Скажите, ведь у вас в околодке есть разные политиканы, студенты, коротко говоря -- революционеры?
   Добренький надолго задумался.
   -- Где их нынче нет, -- наконец молвил он, -- А на что вам это?
   -- Мне-то их как раз не надо и даром.
   -- Тогда о чем разговор?
   -- Да вот о чем: вы теперь знаете, чем я занимаюсь. Стало быть, а я по опыту знаю, что именно так, сейчас же и начнется: слежка всякая, разные темные личности начнут подкатывать со своими гешефтами, и прочая, и прочая. Мне это испортит музыку, а то и под подозрение попасть недолго -- дело-то не в том, что ты делал или не делал, а в том, что про тебя судачат.
   -- Вот последняя мысль очень верная, -- отметил Добренький.
   -- Рад служить. А я ведь могу всердцах, буде не выдержит ретивое, и пинка дать, а пинок за пинком... идти в каторгу из-за этой швали? Оградите уж меня вы, всем нам и лучше будет.
   Добренький усмехнулся:
   -- Негодование ваше по сему поводу вполне разделяю-с, да вот только как же я вас огражу? Мне они, что ли, нравятся? Ничуть, но я самоуправствовать-то не могу, надо мной и Закон, и инструкции разные. Так и терплю. Вы вот хотите, чтобы я к вам городового приставил, что ли? Нет, не того вы хотите, а чтобы я железной рукой, быстро, взял, да и спровадил всю эту ракалью отсюда куда их ноги понесут, раз -- и готово. Нет, не так?
   -- Истинно так. Вы поразительно проницательны, Модест Иванович.
   -- Да... наметал глаз за службу-то. Ну, сделаю я это, мне тут же по шапке, и хорошо, если только по шапке, а не от службы отставят. А у меня семья, дети малые... Вот так все и терпим: Господь терпел, и нам велел.
   -- И что, никак?
   -- Да как я всем возопляющим-то рты заткну? Сам хотел бы, да ведь пойдет вопль великий в градех, греха потом не оберешься.
   -- Никак их не заткнуть?
   -- Ну... никак -- это сильно сказано. Это стоит, вот что. И стоит так, что мне, виноват, не по средствам.
   -- Ну а если...
   -- Если?
   -- Если эти расходы я приму на себя? Интерес-то мой все же.
   -- Ну-у... если так разве... да давать-то кто будет?
   -- Это я найду -- вы только подскажите -- кому, и все дела. И с вами в долгу не останусь. Не хмурьтесь, не стоит. Нас никто не видит, так что если мне угодно, а мне именно что угодно пожертвовать некоторую, скажем так, немалую сумму на нужды нашей полиции, которой явно не додают из казны, так вот неужели вы мне откажете в этом благом порыве? Ведь не откажете, верно? Посмотрите вон под тарелкой...
   Добренький глянул, закрыл тарелку снова, подумал, поднял глаза, и обнаружил, что я внимательно смотрю на свою винтовку. Я даже встал, снял ее со стены, погладил, и вслух сказал:
   -- Красавица!
   Тарелка звякнула.
   Я вернулся, и разлил нам еще по стопке водки.
   -- А вы умны, -- заметил околодочный.
   -- Это плохо?
   -- Виноват, кто говорит, что это плохо? Это хорошо. Ум -- всегда хорошо.
   -- Всегда ли?
   -- Ну-с, тут спорить не могу. Не образован достаточно для этого. Однако, для меня ум -- хорошо.
   -- Да и вы умны. Думаю, мы отлично с вами поладим. Я слышал, что вот очень скоро патриоты, истинные патриоты, не будут так таиться, как мы с вами, но им будет дана большая гораздо свобода в действиях.
   -- Хм, -- сказал Добренький, -- Я это слышу не один год, а все одно и то же. Так вы -- патриот?
   -- А как бы вы думали?
   -- Это хорошо, это хорошо, -- задумался Добренький, -- Я даже могу сказать вам, что вы -- истинный, подлинный патриот, побольше б нам таких, скажу вам, все было б по другому. Не сочтите за лесть. Не будет невежливым, если я уже сейчас пойду? Поскольку я немедленно займусь содействием вам в вашей просьбе, это, скажем так, извиняет меня, что не посидел с вами еще в первом знакомстве.
   -- Как угодно, как угодно, -- поднял я ладони вверх.
   -- Ну так надеюсь на продолжение. -- поднялся околодочный, -- В карты играете?
   "Ишь ты, -- подумал я, -- Хваткий какой! Мало, видите ли!"
   -- Увы мне, -- развел я руками, -- Зарекся еще в полку, когда все что мог, продул. Вы лучше ко мне, посидим, покалякаем. Выпьем спокойно. Да, и если нужна будет консультация по оружию, или там по химии -- яды, гремучие студни -- милости прошу, чем полезен буду, окажу.
   -- Э, вот храни нас бог от всего этого. Не надо бы лучше. Лучше б, если бы кроме пьяных нам...
   -- Ну, что да, то да. Но времена какие?
   -- Времена -- это точно. Приму к сведению. Честь имею, господин Алексеев, был весьма и весьма рад...
   Я рассыпался в ответ в любезностях, и проводил околодочного до дверей.
   Вернулся я назад более довольный, чем был до сих пор. Быть не могло, чтобы околодочный не проболтался. Все они брали, и со многих, ну и вот: теперь оставалось ждать тех, кто заинтересуется таким заманчивым химическим коммерсантом Алексеевым. А кого-то он и заденет, вода взмутится... Мне нужны были действующие лица, ибо первый акт нашей героической оперы начался уже с этого момента.
   Итак, господа -- музыка!
  
   Сейчас, по прошествии уже многих лет с тех событий, я не могу не улыбнуться над собой -- как я мог быть так глуп и наивен?! Молод был, что говорить, и чин подполковника мне был совсем не по плечу -- я рос своей карьерой как гриб после теплого дождя, меня хвалили и почитали почтенные полковники и "дамы с влиянием", считая чуть не гением, изумлялись моей проницательности, и говорили, что от Багратова ничего не скроешь, а дело было в их глупости и косности, на фоне которых я выглядел чуть не графом Сен-Жерменом, да ведь на деле быть умным среди идиотов -- лишь быть умным идиотом, и только; так и рос не по заслугам, через чин, да досрочно, и сам уверялся в своей исключительности, а толку? Нет, спору нет, операция была сделана лихо, но только я знаю разницу между тем, что я тогда полагал, думал, да реконструировал, и тем, как оно было на самом деле, и что можно было из этого сделать, знай я все до конца. Кое что угадывал, кое что мог предсказать, но под носом своим ровно ничего не видел; да и возможно ли видеть везде и всегда, и знать все -- невозможно, нечего и пытаться. Без обратной связи все мы, даже самые проницательные, даже лучшие аналитики, вынуждены блуждать во тьме собственного миропонимания, и быть рабами собственных выводов, тем паче, когда они подтверждаются раз за разом в результатах, первопричины коих были совсем не те, что мы себе представляли, однако, следствия сходились, и пошла писать губерния -- начинаешь ощущать себя чуть не пророком, а то, случись что, и Дъяволом даже. Дэв из "Шах-Намэ" -- был ли Эблисом? Или это был такой древний контрразведчик -- не то шаха Кавуза, не то -- Туранского царя, или сам для себя -- так и в легенды попал? Все эти Дъяволы, властители мирского, были из плоти и крови, ручаюсь, порой имели брюшко и лысину, и частенько, думаю, рукоблудствовали, когда никто не видит, ибо женщинам не могли вполне доверять из-за того, что были нашпигованы разными тайнами, а значит -- женщин просто боялись. Но себя ставили как полубогов ежели не вообще как богов. И проигрывали, оттого, что чего-то не понимали, и одна ошибка превращалась в десять последующих, а эти десять -- в десять каждая, ошибки накатывались в огромный снежный ком, и в конечном итоге превращали в ошибку вообще все дело, в котором образовались.
   То, что пишу я сейчас, может, конечно, войти в противоречие с тем, что писано мною же полгода тому, когда я был еще охвачен самодовольством, и когда еще не произошли некоторые новые для меня события, и самое главное -- полгода назад у меня еще не было микроскопа -- архивы мои, что понятно, существуют ныне лишь в виде микрофильмов, подлинники давно уничтожены; сейчас в моем распоряжении микроскоп есть, что дает мне возможность восстановить хотя бы часть архива, восстановить -- значит и перечесть, перечесть -- значит и переосмыслить. И по переосмыслении все стало не так, как стояло ранее, и от самодовольства моего не осталось и следа, впрочем, это же дело и настроения тоже. Кажется мне сейчас, вот теперь, что не я, нет, не я переиграл и выиграл, а ведь и выиграл не все, и переиграл не всех! -- а ведь и не я тут что-то значил, попросту Судьба, которая есть цепь как бы случайностей, а на деле -- непознанных вовремя закономерностей Реальности, эта Судьба действовала, и только. Что делать? -- мы все -- пленники собственных мифов, а мифов этих по привычке мы создаем себе неисчислимо много! И теперь я не противоречу себе: я думаю, я вспоминаю, и я меняю свое мнение о том-то и том-то, я вспоминаю свои мысли тогда, и сравниваю их с моими мыслями теперь, я получаю результаты, и записываю их сюда: да, получается, что я до сих пор веду расследование по собственному делу. Да и что -- старый волк в норе не околеет, я привык следовать, но я -- это только я, не больше. Брат мой Александр, к примеру, этот людей видел насквозь, а я их помещаю в себя, начинаю порой даже действовать за них, и в этом именно и ошибаюсь: так я мог действительно предсказать только Роксану, но это ведь понятно -- именно Роксану, которую я полностью сделал собой самим, и можно просчитать только и именно таким образом! Что же до остальных -- э! Остальные не мной были взращены, и не мне старались доказать, что я не прав!
   Александр, убеждаюсь в этом теперь, понимал людей лучше меня, оттого и попятился умом: это была более защитная реакция, нежели болезнь, от того, что он знает и видит. Я жил внутри собственного мира, который настоящему, действительному не соответствовал -- да ведь он тоже! Мы оба сумасшедшие, разве не так? Просто разница в построении внутренних, защитных миров: мой был более логичен, и более скрыт, а его -- его строился на уровне не логики, но эмоций, он прорывался наружу, и стремился к экспансии, и результат -- вилла в Швейцарии, где Александр тихо угас под присмотром двух его верных друзей на мои деньги, вернее -- на деньги РОВС, которые я проводил из фондов РОВС якобы для агентурной работы. Но сравните то, например, что пишу сейчас я, и, скажем, его описание того, как он "сдавался в плен", выполняя, кстати, мое же задание. Все это он описал мне в письме из Лозанны в Анцио, в одном из последних его писем,* а письма его приложены мною в копиях к моей рукописи.
   Право, быть бы Александру писателем -- какие бы шедевры вышли из-под пера его, но был он разведчиком, тем все дело и кончилось. Мне нужен тот, кто мог бы описывать все, как Александр, сам же я пишу суховато и путано. Думаю, писатель мой впереди, для того и тружусь. Но что я передам ему? Свидетельство о собственном простом везении, которое лишь дополнительно подчеркивает мою слепоту? Лучший из худших, я беспрерывно ошибался, и гордился тем, что мне действительно по заслуге не принадлежало! Мы слепы, слепы!
   Так сказано, так совершено, так предвидится, так и свершится, так было, так будет, так есть, так в памяти останется: истинно, достоверно, действительно, и непреложно.
   Это -- книга проклятая Аллахом, и книга эта -- для проклятых Аллахом, ибо это -- Книга Проклятого Аллахом!
   Ибо под небом и под землей, под водою, и под чистым светом всякое незнание порождает скорбь, но всякое знание лишь умножает ее. И так всегда пребудет, ибо знание проклято Аллахом, и это -- закон для Проклятого.
   Ибо, как было до Мардука, так было и при Мардуке, так же будет и после Мардука: все, раз начавшись, продолжается во веки веков.
   И народ кричал ему: "Marin, Marin, Mareinu Adoshem!"
   И после него нашел, кому кричать то же.
   И проклят этот народ.
   И ничего не изменилось под небом.
   И не судите, и не мудрствуйте: каждый может чтить священное свое, но свитки источат черви, и ничего не останется. Каждый может принести жертву в руках своих, но может ради жертвы и лишиться рук. Можешь ли кинуть огонь в небо? Он выпадет водой. А огонь с неба поднимет с земли ту же воду. А вода не имеет формы. Кто посягнет на неведомое, тот не желает себе блага. Кто сломает меч свой в сражении, тот обломок заточит в кинжал коварства, ибо не будет побежден. Кто выжимает сок из камня, утомится, но сок тот размягчит и железо.
   Дух Ветра выливает кровь в кипящие слезы, и Древний Змей поднимается, хохоча подобно грому, и в прах обращая все сущее.
   Вносящий огонь во тьму, да знает: тьма поглотит всякий огонь, и холод поглотит всякий жар, и земля поглотит всякую плоть. И Дух Ветра нальет вина в свой кубок, и вино это вместо крови, и кубок -- вместо Грааля.
   Ибо Мельхиседек сделал Грааль из камня; камень тот выпал из короны Самаэля; Самаэль разбил корону, когда его низвергали с небес, и не успокоится Он, покуда ему не вернут его достояния.
   Вы все хотите познать, и горе вам, ибо познание означает смерть...
   Можешь ли объяснить необъяснимое? Как ни истолкуй, все будет ложь! Нет истины. Но нет ничего, что не могло бы быть, и тогда все -- истина. Ибо совсем нет ничего, но тогда все -- ложь. Ничего нет потому, что все -- тлен. Тогда и истина -- тлен! Ибо нет ни истины, ни лжи, и тогда -- нет вообще ничего. Ибо не Боги создали человека, но человек создал себе Богов -- по образу своему и подобию. Но кто создал человека? Никто, ибо нет и человека тоже. Он -- тлен!
   Сера и Ртуть сотворили всю видимую и невидимую Природу, но и Природа создала Серу и Ртуть. А разомкни кольцо времен -- и нет ни Природы, ни Серы, ни Ртути.
   И только черви торжествуют, справляя свой вечный пир.
   Но нет и червей, потому что и они -- тлен! Ибо все, что рассыпается прахом -- никогда и не восставало из праха. Ибо все, что конечно -- не существовало никогда. Но нет и бесконечного, потому что у него нет начала -- бесконечность есть ничто.
   И глаза наши не видят Мира, а видят то, чего нет.
   Что стремишься ты познать, человек?
  
   И в самом деле, что? Что стремлюсь я познать?
   Хотя бы можно вспомнить ту грызню, которую устроили между собой казачьи деятели начиная с 1943 года -- я не понимал, в чем здесь дело, сердился, что все вокруг такие болваны, хотя болваном был я, однако, указать мне на это, помочь, было некому. Уже некому -- брата Александра уж не было, а Ганин сходил с ума, причем по моей же вине -- я сам его погрузил в тот ад, пребывания в котором он не выдержал*. Я остался один против глупости Мира, так я тогда полагал, и не смог контролировать того, что происходило, и никто не мог -- другие потому, что такое было для них в порядке вещей, и каждый первопричины понимал по своему, хоть бы и Роксана, которая считала, что ее агент работает, пусть как двойной, но на ее сторону работает вполне добросовестно**. А дело как вышло из под контроля, так уж управляемым и не стало: лишь только Павлов** объявил о созыве Всеказачьего Комитета, как на его место образовались, как черт из табакерки, множество желающих: Глазков, Тарасенко, Науменко**, Шкуро***, и прочая, и прочая. Доманов**** подсидел Павлова, спровоцировал его ликвидацию -- да и не без моего же участия, кстати, потом сел на его место, и сцепился уже с Паннвицем***** из-за того, кому из них быть Всеказачьим Походным атаманом -- и в результате их стало двое: Доманов под сенью Красновых*, и Паннвиц, который ринулся к Власову, и иже были с ним, лишь желая быть атаманом, самому быть собой князьком, в своих людишках княжа*. Что, Паннвиц не знал, кто такие Власов и Малышкин***? Знал отлично, но не хуже того он знал, и кто такой Доманов! Все, все знали, один я потерялся, ища в этом интересы этих, и сторонних лиц, в то время как в ход пошли эмоции! А я этого понять не могу, ибо мои эмоции бедны до крайности, и примитивны, как дубина дикаря.
   Нет, не получается из нас ни сверхчеловеков, ни полубогов, нет, не получается, да и боги сами так уж непогрешимы ли?
   Знай я тогда то, что знаю сейчас, к 1908 году не только не стояло бы вопроса о боевиках ПС-Р, о них бы вообще к тому времени просто забыли! Да и о большевиках -- тоже, пусть несколько позже, но то же самое. И... вспоминаю нашу беседу с Рачковским о покушении на Николая -- сколько ошибок мы сделали, сколько возможностей упустили! Мы пострадали за это, мы все. А можно было... впрочем, об этом будет ниже, всему свое время, и все по порядку.
  
  
  
  
  
  
  
   -- Мне не нравится, что под моим началом служат офицеры с полномочиями Сатаны.
   -- Какими, простите?
   -- Они у вас шире моих.
   -- И отлично. Вам ведь это не вредит, верно?
   -- Но я вынужден приказом слушаться вас.
   -- И что? Разве я этим злоупотребляю?
   -- Эх, князь! Посмотрел бы я на вас, кабы вами командовали поручики.
   -- У нас полковник командует генералитетом, и что?
   -- Это вы о Государе Императоре?
   -- Да. А я вот почти что эмир. Да перестаньте. Важное дело делаем, а вы мне предъявляете, кто старше. Да вы, я разве отрицаю? Обстановка вынуждает меня быть "серым кардиналом". Но красный-то -- вы!
  
   -- Прихватываем агента, так и так, деваться ему некуда, ну а потом предлагаем сотрудничество с нами. С нашей Организацией.
   -- Организацией?
   -- Вот именно. Никто не знает, кто мы такие. Но мы платим. Думаю, можно организовать утечку про Организацию... этим я займусь.
   -- Дело откроете?
   -- Вы ясновидящий, Борис Романович! Дело. Вернейшее средство. И ни слова ясного. Чем таинственнее -- тем лучше.
  
  
  
   -- Ну, что, друг мой: переговоры с Германией, которые вел Николай Николаевич, фактически сорваны.
   -- Николай Николаевич? А я не знал...
   -- Ну как же! До недавнего времени велись тайные переговоры о военном союзе Германии, Австрии, и России против Франции и Англии -- на условиях, что союз Германии и Турции не будет возобновлен, и Турция будет обязана в дальнейшем сохранять нейтралитет на Балканах и в Черном море. Первый больной вопрос: Турция -- исконный военный противник России, и лелеет достаточно агрессивные планы в отношении Болгарии и российской Армении. Но кайзера турки бы побоялись, что там. Условия договора были бы в основном такими: от нас -- военные поставки Германии оружия и стратегического сырья для действий против Франции, плюс поддержка в Балтийском и Немецком морях против возможных действий британского флота в обмен на помощь германского флота в реванше России против Японии. В Черном море Россией предоставляются базы для группирования там Императорского Королевского флота, для оперативных действий последнего в Средиземном море, и для блокады Босфора. При этом к союзу присоединяется Италия, и Россия сохраняет строгий нейтралитет относительно военных действий Австро-Венгрии, если эти действия не будут затрагивать интересов Сербии и Болгарии.
   -- Все полетело к черту?
   -- Все. Результаты: Турция активно входит в Ось, и это теперь означает неизбежность войны именно с Германией. Ожидаются провокации в боснийском и герцеговинском узлах: для того, чтобы Австро-Венгрия развязала войну в Сербии, а это равноценно объявлению Австрией войны России. Отсюда вытекает, что России придется воевать одновременно на австрийском, германском, румынском, и турецком фронтах, и еще неизвестно, как в таком случае поведет себя Япония. Положение для России крайне серьезное, да того мало: Австрия и Германия в таком положении так же не могут рассчитывать на скорую победу, если вообще могут на нее рассчитывать... Что-то еще можно было бы спасти, но в Петербурге активно желают именно такого положения вещей. Очень активно! Для России это -- самоубийство, к сожалению. Нас толкают в объятия исконных врагов...
   -- Кто именно сорвал переговоры?
   Я вместо ответа поднес к левому плечу кулак с оттопыренным большим пальцем, и быстро провел им наискось к правому бедру.
   -- Вот уж! -- не поверил Ганин, -- Да они же клоуны, сами знаете.
   -- Недооценили мы их, получается. Клоуны, Иван Александрович, внимание отвлекают. От других. От "Isis Urania", от "Возрожденного Сфинкса", от "LX", и от "Союза правоверных, Иллюминатов, и Розенкрейцеров H.Z.O.B."
   -- В силу вошли?
   -- Мои данные вот какие: начнем с того, что крестный ход был утвержден и санкционирован -- начальник полиции Гапону это вполне разрешил. Раз! Накануне крестного хода Николай внезапно отправляется в загородную резиденцию. Боится покушения. Два, извольте видеть! Вы никогда с Николаем о терроре не беседовали?
   -- А вы?
   -- И я нет. А вот Плеве имел такое удовольствие. И я слышал его отзывы. Николай не хочет ничего знать об этом. Просто трясется*.
   -- Бедный человек!
   -- Оставьте, Ганин! Император -- не человек, и не имеет права быть им. Он -- глава нации.
   -- Допустим.
   -- Продолжим. Народ мирно, с пением церковных песнопений идет ко дворцу, а Владимир увеличивает охрану почти втрое -- это, может быть, и понятно: государя нет, и Владимир боится бунта -- народ будет требовать царя, которого народу предъявить не могут, такое уж бывало, и не раз. А царя нет.
   В оцеплении стоят Семеновский и Преображенский полки, а почему именно они? Готовятся к бою? Ведь даже для усиленной охраны достало бы лейб-гвардии Атаманского, если предназначать охрану для поддержания порядка, а не для ведения боевых действий.
   Теперь далее: Владимир, судя по всему, все же не собирается открывать огонь, и даже говорит об этом старшим офицерам. Внезапно Владимир все же отдает команду расстрелять демонстрацию, причем голосом совершенно истерическим. Народ расстреливают совершенно палаческим образом, и даже самый последний дурень, и тот говорит: словно нарочно!
   -- Так нарочно?
   -- Зная ключ, вы найдете во всем этом совсем другой смысл. А вот вам и ключ: с Владимиром в момент шествия связался эмиссар Центральной Санкт-Петербургской франк-масонской ложи, в которой Великий князь состоял во второй ступени, и передал тому каблографическое распоряжение от самого Досточтимого Мастера...
   -- От кого именно?
   -- От Сергея Юльевича.
   -- Витте?
   -- Благодетеля.
   -- Это точно известно?
   -- Это известно точно, хотя неизвестен точный текст распоряжения.
   -- Хм. Предположительно это было указанием открыть огонь?
   -- Если предположить это, и добавить, что приказание дополнялось угрозой наложения кары за неповиновение, то все ведь действительно становится на свои места?
   -- Возможно, что и становится. Но цель?
   -- Цель -- развал государства, крах финансовой олигархии и постановление на ее место новой -- полностью контролируемой масонством. Повышение внутренней политической напряженности в стране, и в конечном итоге -- свержение монархии. Да вспомните! -- то же, до мельчайших деталей, общество "LPD" проделывало перед диктатурой 1790-х годов во Франции! А один из прожектов декабрьского восстания в России? А возникновение "Народной Воли", инспирированное ложей "Libertas V"? А те же С_Р -- не контролируются ли они USL? При масонах тоже попахивает и иудеями, как это должно быть тебе понятно, но... не иудеи правят масонами, а масоны направляют иудейство, и самое интересное, что к их же собственной гибели*...
  
  
  
  
  
   -- Каляев сообщил ей, что имел и раньше возможность бросить бомбу, да не смог: в карете были дети. Он не смог поднять руку на детей.
   -- Вас что-то удивляет?
   -- Нет.
   -- Напрасно. При покушении на императорский поезд тоже погибли бы все дети Императора*. И ничего.
   -- Опять загадки загадываете?
   -- Загадываю.
   -- Хорошо: сентиментальность?
   -- Она у них с мочой выходит**.
   -- Что?
   -- Ничего. Красив поступок, Великая Княгиня плакать будет и умиляться. А все проще: смерть детей после такого -- лучше, чем жизнь. Они испуганы уже навсегда. Они искалечены. Как Николай.
  
   -- Ну-с, у нас агентура таки заработала, -- сообщил Ганин.
   -- Вот как?
   -- Да, представьте. Человек наш вошел в БО. Пока на посылках. Ну да он тайнами особыми не интересуется.
   -- Это заметно. Сергея на куски разорвало, а он ничего не сообщил.
   -- Ну, не мог, стало быть. Зато вот сообщил про скандал в благородном семействе.
   -- Слушаю.
   -- Азеф с Савинковым повздорили-с.
   -- Что не поделили эти достойные господа?
   -- Савинков обвинил Азефа в связи с Дорой Бриллиант*. И еще в том, что Азеф растрачивает партийные деньги.
   -- Серьезно. Ну да ничего нового. Мотовство за Азефом -- старый грех. Вообще... Савинков не соперничает с Азефом?
   -- Он его искренне любит.
   -- Так...
   -- Право же! Как гимназистка влюблен. Но тот, по некоторым мнениям, им помыкает. Этакий барин... Не знаю точно. Уточню.
   -- Ну что же, и это хорошо. Однако, надо подумать, как бы это все раздуть пошире. Разногласия такого рода, вроде ревности и зависти в такой организации, знаете... Можно прокачать Азефу, что Савинковым движет банальная зависть к его мужскому успеху? Это реально?
   -- Могу дать задание. Но пока дойдет...
   -- Ускорьте процесс. Прикажите проситься на теракт. Агент ненадежен, я вас уверяю, раз обращает внимание на такие вещи. Заметьте, я ведь не знаю, кто это такой... или такая. Это ваше, так что я непредвзят. И, когда смотрят, кто кого ревнует... арестуем, и выведем из операции спокойно.
   -- А потом?
   -- Ликвидировать.
   -- Борис...
   -- Ликвидировать, я сказал! Еще не хватало, чтобы они все поняли, куда мы подбираемся! Неужели не понятно? Прокачать Азефу, что Борис под него копает, и смертельно завидует, и... "вы жертвою пали в борьбе роковой"...
   -- Но только работа пошла...
   -- От-ставить! Ладно, не сердитесь. Отсутствие результата лучше, чем результат, но скверный.
  
  
   -- В большой степени. То есть часто встречаются. Но о чем совещаются -- неизвестно. Бурцев не принимает участия в терроре. Лично они не дружат: не обедают, не ходят в ресторанчики, к девочкам не ездят, в картишки не сражаются... Ничего-с. Имеются данные, что Савинков и Бурцев с социал-демократических времен, а теперь особенно часто встречаются наедине в третьесортных отелях, но о встречах потом ни один, ни второй не распространяются. -- Ганин поднял палец, -- И они не педерасты. То есть Савинков -- уж наверное. У него такие любовницы...
   -- Ну, одно другому...
   -- Пожалуй, что и так, но Бурцев -- это как-то вовсе не вяжется. Впрочем, я над ними канделябра не держивал. Это мнения агентов.
  
  
   Ганин тем временем встретился с Нифонтовым, и получил от него донесение, которого и читать не стал. Сжег сразу, как они расстались.
   За встречей не следили. Это было и сложно и опасно. Зато очень бдительно следили за тем, как я, собственной персоной, гуляю с Роксаной. Я их видел, но делал вид, что ничего не замечаю.
   Роксану я отвел в себе на квартиру, и оставил, разумеется, у себя. Весь вечер мы играли в дамский преферанс, не зашторивая окон. Роксана шельмовала. Я курил и посмеивался. Девочка была совершенно счастлива.
   Нифонтова тем же вечером застрелили.
  
   -- Ну, что там?
   -- Рустам обрабатывает, -- сообщил Ганин, -- Жестокий молодой человек. Я приказал попугать, так он пугает так, что хоть святых вон!
   -- Пойдемте.
   Линц и впрямь был избит в кровь.
   -- Действуйте, Ганин, -- распорядился я, а сам сел в сторонке.
   Ганин просто и коротко спросил:
   -- Организация?
   -- Что?
   -- Вы прекрасно поняли мой вопрос!
   -- Нет.
   -- Ваша тайная организация? Долго я буду ждать?
   -- Что вы имеете в виду под органи...
   -- Повторить вам веселый час, да? -- Ганин, которому надоело ждать, устало повел глазами, -- Мне бы этого не хотелось. Вы сами меня вынуждаете. Повторить?
   -- Нет!!! Не надо!!!!
   -- Название ложи, быстро!
   -- Я такой же, как вы, -- сказал Линц, аккуратно ощупывая подбитый глаз.
   -- Ого! -- Ганин улыбнулся, -- Великолепно! Вы меня обвиняете в шпионаже во время войны, а это -- смертная казнь путем повешения, как вам самому должно быть известно. Вы хоть понимаете, в каком положении вы оказались? И кто, кроме меня сможет вам помочь? Да никто! Я и хочу вам помочь, собственно. А вы не принимаете моей помощи. Обижаете! Или вы не поняли еще, с кем говорите? Сейчас вы поймете.
   -- Вы не можете... -- захрипел Линц.
   -- Еще как могу! -- с этими словами Ганин несколькими мощными пинками сбил охающего Линца с табурета, повалил, и, подтащив его к бочке с грязной водой, притащенной со двора, макнул его туда головой, и надолго задержал.
   Линц слабо вырывался, и пускал пузыри.
   Вытащив Линца наконец из бочки, Ганин пнул его ногой в низ живота, заставив изрыгнуть воду, которой тот наглотался. Линц едва отдышался.
   -- Название? -- рявкнул Ганин.
   -- LX-9.
   -- Уже лучше! -- одобрил Ганин, и снова окунул Линца в чан с водой, повторив это многажды, и предлагая свои вопросы:
   -- Расшифровать!
   -- Тайное общество... люциферитов...
   -- Тип построения?
   -- Как масонской... организации... международное.
   -- Страны базирования?
   -- 1 -- Шотландия... 3 -- Франция... 7 -- британская колония Индостан... 8 -- Польша, Лифляндия и Курляндия... 9 -- Россия.
   -- Поддержка политических партий?
   -- ПС-Р.
   -- А РСДРП?
   -- Да, тоже.
   -- Цель внедрения?
   -- Что?
   -- Цель твоего внедрения туда, скотина! Уничтожу!
   -- Наб... наблюдение.
   -- За кем?
   -- Есть и еще тайные клерикальные организации... и масонские общества...
   -- Проводил передачу стратегической и тактической военной информации японцам?
   -- Нет... правда нет!
   -- Допустим -- верю. Теперь об Ордене -- структура?
   -- Орден коаликтивен с революционными организациями?
   -- Нет, он пронизывает их структуру... по принципу безболезненного внедрения, и захвата... вытеснение...
   -- Каким образом поддерживал ПС-Р?
   -- Всеми. Не надо больше! Не надо!
   -- Каким образом, блядь...
   -- Деньги, оружие, содействие, поддержка.
   -- Цель?
   -- Подчинение руководства, проникновение к власти на плечах партии, продвижение к высшей власти в партии, отъятие власти у партии, уничтожение партии.
   -- Текущая задача?
   -- Отпустите же меня! Я все скажу!
   -- Ладно, -- Ганин отпустил Линца, -- Садитесь, друг мой. Итак?
   -- Я не знаю текущих задач. Теперь -- не знаю.
   -- Что же при вас обсуждалось?
   -- Именно что общие вопросы.
   -- Тоже интересно.
   -- А вы поймете?
   -- Пойму, -- улыбнулся Ганин, -- Это уж, думаю, ясно из моих предыдущих вопросов. Ваша террористическая активность?
   -- Высшая, думаю.
   -- Даже так?
   -- Да.
   -- Означает ли это, что LX-9 заполняет собой в основном организации боевиков и террористов? Или не знаете?
   -- Знаю, у нас секрета из этого не делали.
   -- Так что-с?
   -- Нет, в большей степени -- политическое руководство, руководство вооруженными восстаниями.
   -- Ваша задача?
   -- Я же говорил!
   -- Вы ложь говорили. Я жду.
   -- Хорошо: наблюдение, сбор материалов по поводу действий групп, возможная передача фактических сведений...
   -- Для использования организацией в целях пропаганды?
   -- Почему ими?
   -- А кем еще? А как насчет агитации солдат?
   -- Зачем это мне?
   -- Военную разведку ведете?
   -- Я же сказал: нет. Повторяю, я не веду военной разведки. Я и задания-то не выполняю совершенно!
   -- По какой причине?
   -- Нет связи.
   -- Была бы связь, была бы и разведка, я полагаю? В пользу Ордена, или, что вернее -- в пользу Германии под таким прикрытием? Кстати, назовите-ка мне имена ваших руководителей, проникших в верхушку ПС-Р?
   -- А не многого ли вы. хотите от меня? -- гордости и самоотверженности в Линце не было никакой -- он попросту торговался; Ганину же это очень не понравилось, а потому он откинул пинком Линца, встал, поманил меня, и приказал Рустаму:
   -- Что-нибудь этакое ему учини.
   -- Я буду отвечать, буду! -- завопил Линц.
   -- Будешь, -- согласился Ганин, -- После. Еще как будешь отвечать!
   Из сторожки раздались дикие вопли истязаемого.
   Покурив, мы вернулись, и застал Линца валяющимся около все того же табурета, вопящего совершенно животным голосом, и сучащего ногами. Дав несчастному проораться, Ганин приказал Рустаму:
   -- Дай ему еще раза два для ясности сознания.
   Рустам немедленно исполнил приказание, а Ганин сел.
   -- Что делать с вами, Линц? Вы пришли наконец в ум? Ах, как приятно! Так что-с? Вы назовете имена?
   -- Да... Овсеенко, Чарнолусский, Бронштейн, Томский.
   -- А какие организации эмиссованы еще?
   -- Масонские: "Голубая Звезда", "Дом Давидов", "Умирающий Сфинкс", "Коптская Традиция". Палладистские -- только USL.
   -- Не желаете умыться?
   -- Не-ет! -- протяжно закричал Линц.
   Ганин весело рассмеялся:
   -- Да я не о бочке говорю. Как прикажете, впрочем. -- Ганин поднял заранее уже задохнувшегося Линца, и посадил его вновь на табурет.
   -- Спасибо, -- тихо шепнул Линц.
   -- Не за что! -- расхохотался в голос Ганин, -- Слушайте-ка, вы вот назвали столько организаций, а кто вам известен как их адепты персонально?
   -- Никто.
   -- Ну вот, -- огорчился Ганин, -- Начал здравие, а кончил за упокой! -- Ганин надвинулся на Линца, и заорал, скаля зубы: -- Шкуру сдеру по кусочку! На углях как рябчика зажарю!
   -- Я правда не знаю! -- заплакал Линц.
   Ганин покачал головой.
   -- Да что же вы тогда знаете-то?
   -- Ручаюсь только за USL.
   -- USL -- что все-таки такое?
   -- А вы не знаете?
   -- А почему я должен знать?
   -- "Unaschprechlichenn bruederschaft". Это мощная организация с неизвестным никому культом. Так же, как LX-9, она активно внедряется в структуру революционных партий. Руководят ею швейцарцы во главе с Фраучи.
   -- Откуда у вас эти сведения?
   -- Я же был не последний человек в своем деле! И кроме того, как говорится, имеющий уши...
   -- Стало быть, вы хотите сказать, что вы -- важное лицо?
   -- Был.
   -- А не знаете ли вы, что, между USL и LX-9 не поделены ли сферы влияния?
   -- Поделены. Они связаны договором, и сотрудничают на принципе общности задачи.
   -- Какова же разница между тем и тем?
   -- Принципиально -- никакой. LX-9 -- в основном русские, и прогрессивная часть еврейства. Unaschprechlichenn -- в основном немцы, поляки, латыши, швейцарцы... Разница только в ориентации: если LX-9 ориентируется на Британию, то USL -- на Германию.
   -- Цели прогерманской ориентации?
   -- Достижение полного союза с Германией, построение прочного военного сотрудничества для организации так называемого "Великого Похода", назначенного для восстановления в полном объеме латино-германской культуры, и ликвидации культуры иудейской; уничтожение иудейства как религии и исторической реалии, и еврейства как нации. Это, подчеркиваю, выводы из наших старых данных, настолько, насколько я посвящен, и меня это касалось. На начальном этапе цели тех и других сходятся. Больше я ничего не знаю.
   -- Тогда вот что: сколько адептов LX-9 закреплены в "Unaschprechlichenn"?
   -- Несколько эмиссаров в довольно высоких кругах.
   -- Вы имели к этому касательство?
   -- Нет, и даже не был с ними связан.
   -- Тогда откуда же вам это известно?
   -- Оттуда же, откуда и все остальное.
   -- Вы сотрудничали с Охранным Отделением, или с жандармерией?
   -- Нет, мы отдавали туда некоторую информацию, не кардинальной важности.
   Ганин несколько помолчал, потом продолжил:
   -- Стало быть, Фраучи -- лидер "Unaschprechlichenn"... я правильно выговариваю название?
   -- Название вы выговариваете правильно, -- кивнул Линц, -- что неудивительно. Я у вас в руках, но если вы думаете, что про вас мне ничего не известно, так вы ошибаетесь. Про вас, про вашу организацию -- про "Серые Псы". И я готов сотрудничать с вами, лишь бы меня не терзали больше. И еще я хотел бы жить. И я знаю, что вы это можете мне обещать.
   -- Придется, -- кивнул Ганин, не пояснив, что именно придется, -- Так вы ставите в лидеры USL именно Фраучи?
   -- Да.
   -- Насколько сильно его поддерживают из-за границы?
   -- Очень значительно.
   -- Точнее?
   -- В Германии. Это пока финансовая помощь, но...
   -- Японцы какое имеют влияние в этом процессе?
   -- У РСДРП -- никакого. У ПС-Р -- довольно значительное. Только им тонкости не хватает.
   -- Это их военная разведка?
   -- Да нет, через оккультные общества. У них там одно от другого не отделяется. "Союз Истинного Учения о Слове ОУМ, и наследии Шамбалы"...
   -- Иначе называемое "Зеленый Дракон"?
   -- Вот именно. Оно пронизывает разведотдел японского генштаба, и... наоборот, так сказать.
   -- Хорошо, оставим это. Кто еще интересуется деятельностью тайных обществ в России?
   -- Турция.
   -- Отлично! -- улыбнулся Ганин, -- И сразу бы так! Все выложили, и это несмотря на клятву о неразглашении.
   Линц поежился:
   -- У вас не выложишь!
   -- Да, действительно, -- согласился Ганин. -- Так эсеров вы, стало быть, поддерживали?
   -- Я лично?
   -- LX-9.
   -- Разумеется. Евгения Азиева. И Гапона поддерживали. Мы их сделали! Это были самые блестящие операции.
   -- Что-то еще имеете сказать?
   -- Нет. В голове что-то мутится.
   Я встал, и вышел. Ганин за мной. И Рустам.
   -- Что с ним делать, хозяин? -- спросил Рустам.
   -- Убей. -- приказал я.
   Рустам обнажил кинжал, зашел.
   -- Как барана зарезал, -- отметил Ганин, смотревший в незакрытую дверь.
   -- Вам нравится?
   -- Нет.
   -- Вы -- профессионал, Ганин. Я пойду. Сожгите сторожку вместе с телом. Чтобы никто ничего. И следы приберите.
  
  
   15 мая 1905.
  
   -- А мы проиграли! Нас предали, продали! Как всегда!
   -- Полина!
   -- Господи, как вы не поймете? Да никто ничего не понимает. Посмотрите вокруг -- это же обиженные дети, у которых злые буки-япошки отобрали игрушку: Вторую Тихоокеанскую Эскадру! Какое прозрение! Плоха была, так ведь?
   -- Плох и весь флот. И снаряжение. Снаряды не калиберные. Стрельбы не проводятся, экипажи ничего не умеют. Брони только до ватерлиний. Про ныряющие снаряды ровно никто не слышал: все хотели дешевле, дешевле...
   -- А я про что? И не смотрите на меня так: да, я барышня. Но я такой же человек, в конце концов...
   -- Я отрицаю это, Полина? Вы что хотите мне сказать?
   "Тихо вокруг, только герои спят..."
   -- Ничего! -- Полина пошла прочь, глотая слезы.
   -- Подождите, -- окликнул я ее, -- Сядьте. Вам надо успокоиться.
   Она послушно села. Да за что мне это? Кого спросить? Проклятые, проклятые бомбисты!
   -- Так что, Полина?
   -- А вы поймете?
   -- Пойму.
   -- Хорошо. Вот давеча: человек напротив меня что-то говорит, а мне все равно. Потом он стал вести себя все развязнее. Допустим. Он молод. Ему нужно. Ему просто нужно женщину, самку, желательно покрасивей и помоложе. Он не спросил, хочу ли я этого -- он не может допустить, что не хочу, можно бы сказать, что не хочу, но он бы не поверил. Сказал бы, что он, именно он откроет мне прекрасный мир, или что-то такое в том роде. Что просто до него, замечательного, мне не везло. Или еще что-то. Озлобился. Начал говорить о буржуазно-мещанском быте. Бог мой, сколько я всего такого слышала! Проще согласиться.
   И никто ничего не заметил.
   А то пошли бы толки: барышня живет одна, а что, на какие деньги? Кто содержит? Надо бы узнать! Как, подполковник жандармерии? Ну ясно! Знаем мы этих сатрапов! И тень падет на вас!
   И вот он мнется, выбирая подходящий предлог для прямого и недвусмысленного предложения. Остаться? Потому что он не все мне рассказал про Революцию? Или же поехать к нему? Почитать литературу. Или познакомиться с товарищами. Скорее пока второе. Надо похвалиться, погордиться. А я жду только вас. А вы со мной поиграли, а теперь делаете вид, что ничего никогда не происходило! Я страдаю по вам, Борис, со мной тем временем спит другой, а в это время японцы топят целый флот! И мне все равно больше нечего терять: я надоела вам? Вы так считаете?
   Я похолодел. Полина захохотала:
   -- О боже, господа, может вам раз в жизни все же поверить мне в том, что большая часть тех, с кем у вас что-то когда-то было, вас совершенно не хотели? Если бы вы знали: чаще всего просто жалко. Или неудобно отказать. Или не хочется обижать. Или не хочется услышать счет: сколько было потрачено, потому что после этого хочется затянуть на шее петлю. Или все равно. Или нет разницы -- с кем, потому что все равно не с тем, с кем хотелось бы. Или еще что угодно, только не желание.
   Когда вместо вас мы представляем других, закрывая глаза. Или даже самую грязь, чтобы только добиться какой-то влаги. И это не всегда. Масло.
   А вы сопите, стараетесь, и ведь каждый, уже после, когда умнее всего было бы помолчать, непременно задаете свой коронный вопрос: "-- Тебе было хорошо со мной?"
   И ведь требуете ответа!
   И новый таинственнейший, неотразимейший революционер, изображая всезнайку и борца, рассказывая мне о Революции, полезет мне под юбку! И ему не откажу, хотя мне нужен только один, которому я надоела! Революция! А у самого в глазах только похоть. Да здесь кругом одна похоть! А мне нужна Революция. Потому что так жить больше нельзя. Мне нужно жить ради чего-то. Просто цель. И будущее.
   Я -- Белая Рысь. Моя шкура красива, и меня все пытаются... да, убить. Каждый такой новый Дмитрий -- это еще одна ступенька вниз. К смерти. Я себя на них трачу. Стоит ли? Да что я о себе: матросы, офицеры... где они, что с ними? Их матери, жены, дети? А мы что? Митинг? И снова по номерам разбредемся? Будем жрать, махаться, и... Борис! Вы мне говорили, что вы всегда будете со мной. Мне сейчас вы нужны как никто и как никогда. И где вы?
   -- Здесь. С вами. Не смотрите так. Я могу многое понять. И многое простить. Одного не прощаю: предательства.
   -- Я не предавала вас.
   -- Я и не говорил об этом.
   -- А вот знаете, кто вас предал? И меня, и малышку Ксану, и память моего отца? Знаете, кто? Назвать его имя? Его имя -- Николай. Да. Царь.
   -- Нет. Не он. Он сам заложник тех, кто его окружает. Да. Да, Полина. Нас предали и нас продали. И поэтому я не могу быть с вами: да кто-то же должен что-то делать, или нет? Да, это -- война против собственного народа. Худшая из всех существующих. Да, здесь деньги, деньги, деньги. На крови и костях собственных матросов, рабочих, крестьян -- да, и не отрицается. Иудины тридцать сребренников -- ничто по сравнению с этим. И делать здесь уже нечего -- расстреливать надо. Ставить к стенке, и при всем народе, публично -- расстреливать.
   -- Отстреливать, -- шепнула Полина. -- По одному.
   Я покачал головой:
   -- Мало того, что это -- обычное убийство, это не поможет, Полина. Там ведь не объявишь -- за что. Да и каждый будет надеяться -- а вдруг не меня, а авось пронесет нелегкая... Не пуля важна, а неотвратимость этой пули! Тут надо застрелить не человека, а сам принцип -- принцип наживы, ради которой ничто не остается святым. Нажива, а не министр -- вот наш общий враг! И люди, которые ради нее готовы убить, растлить, предать... Разве те, что живут с проституции -- лучше? Вы говорили уж об этом с Александром... Все это надо выжечь. Все!
   -- Помогите нам?
   -- Помог бы, Полина, с радостью помог бы, но кому? Вашим Гоцам, Шварцам, и Рутенбергам? Не верю я им. Разве мне среди них место? Кто они, и кто я?
   -- Борис!
   -- Да, Полина, да! И дело не в том, что я горжусь. Хотя я горжусь. Но и дураком быть не желаю: дураком потому, что там у вас все та же нажива! Там вашими руками зарабатывают деньги!
   -- Что?
   -- Да Азеф ваш: ему наши министры деньги платят. За что, спросите? Да за то, к чему он вас принуждает. Чиновники вашими руками убирают друг друга. А вы -- обычные наемные убийцы, расчищаете дорогу тем, кто хочет сесть в кресло начальства... Вас обманывают, вот и все. И я это знаю точно. Как и то, что вы... служба, Полина.
   -- Что?
   -- Стойте! Стойте. Я понимаю, что теперь то, что я вам выдал, а это просто вырвалось, я не должен бы был... но теперь это вы должны рассказать своим товарищам. Что ж, расскажите. Об этом вам, слепым и обманутым, не дурно знать. Но я вас прошу не ссылаться при этом на меня. Ни в коем случае. Ищите других свидетелей. В окружении полковника Рачковского. Найдете. Были бы деньги. Впрочем, если найдете того, кто мне это рассказал... он честный человек. Мне рассказал, и вам расскажет. Но я здесь не участник. Подумайте о Роксане. Прошу вас... И приходите завтра. Вы очень нужны Роксане. Она скучает по вас.
  
   Время собирать камни, и время разбрасывать камни.
   Время жить, и время умирать.
   ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ И ВРЕМЯ УБИВАТЬ ЛЮБОВЬ!!!
   Вот так хотел сказать мудрый еврей Соломон. Но -- язык не повернулся. Не повернулся! Духу не хватило у любвеобильного еврея! И у нас не хватит... Мы пока никого не убиваем -- у нас все только начинается.
   Вернее -- я никого не убиваю, и у меня все только начинается...
   Когда твоя собственная жизнь олицетворяется в другом человеке, пусть даже условно, тогда сомнения отпадают, ибо, пока этот человек рядом, или же ты его ищешь -- ты жив, в принципе, даже бессмертен. Это очень успокаивает. Это -- Формула Любви.
   Вы, кто ищет ее тысячи лет! Берите, мне не жалко, берите! А когда любви станет слишком много -- приходите ко мне, и я дам вам стрихнину. Ибо все хорошо в меру, а излишество вредит. И да избавит вас Судьба от излишеств! Здесь важен поиск, а не обладание, движение, а не конечная цель. Ибо конечная цель -- Смерть. Вот и теперь: вот она, Полина, бери ее, а я...
   А я думаю только о том, спал с нею Ганин, или не спал!
  
  
   -- Я застрелю вас, Ганин!
   -- За что? Что я, не человек? Вольно вам издеваться над бедной девочкой, но у меня-то сердце есть или нет? Подполковник Багратов! Это вы развратили ее: своим невниманием, своей холодностью! Сами желали, чтобы у нее был любовник. Отлично: он у нее есть! Что ж вам угодно в таком случае?
  
  
   -- Вы -- масон, наверное? Правда?
   Очень выгодна для меня была эта догадка проницательного Бурцева -- я улыбнулся, и ничего не ответил.
   -- Так вы -- масон? -- повторил Бурцев.
   -- А вы?
   -- Простите? Вы от меня знаков просите?
   -- Не прошу. Зачем они мне? Даже если вы и масон, то что? А если и нет? Вы все равно что-то хотите утвердить. Не так ли? Но что? Миропорядок? Разве он не утвердится и без вас? Генеральную доктрину? Разве она чрезвычайно нова? Идею? А есть ли в ней смысл? Тогда месть? А зачем? Это все не имеет смысла, или, если хотите, применения. Порядок в мире будет и без вас, доктрина -- ограничена, идея -- идея и есть... Нет смысла и копья ломать, и выяснять, кто здесь масон, кто не масон, и кто член какой партии.
   -- Это как еще повернуть: для вас, может быть, и нет смысла... пока, во всяком случае, а для меня же...
   -- Значит, вы сами не имеете смысла. Но не огорчайтесь: во мне ведь тоже его нет. Ни в чем нет смысла, и ни в ком. Не улыбайтесь -- разве вам самому не приходило в голову нечто подобное?
   -- В том-то и дело, что мне приходило, и я подозреваю...
   -- Что?
   -- Что вы именно говорите мне то, что я ожидаю услышать, в то время как на самом деле...
   -- Тогда скажите-ка мне: зачем существует мир?
   -- Как это зачем? Я готов с вами поспорить по этому вопросу, если это доставит вам удовольствие, но...
   -- Разве вы так уж стеснены во времени, милейший Владимир Львович? Вы сами утверждаете себе же, что существуете тысячу лет, и тут вам стало жалко нескольких минут?
   -- А-а-а... -- удивился Бурцев, -- Откуда вы меня знаете?
   -- Мы много знаем. Но мы вам не враждебны. Я знаю вас, вы не знаете меня. И не знаете, зачем существует мир. Догадки не в счет: вы и сами презираете разного рода схоластику, разве не так?
   -- Умозрительный анализ мало имеет отношения к схоластике.
   -- Но вернее он от этого не становится. Мы так и не знаем, и не узнаем, само собой, как, когда, и зачем устроен мир, и в чем цель его существования. Мы можем только догадываться, и тогда нам придется принять самую логичную и остроумную модель... Каждый из наших народов уже прошел через время тех неизбежных, но от того не менее ложных и самонадеянных выводов, что мир -- это просто вместилище его, человека, а сам человек -- воплощение высших красоты, величия, и разумности. Сколько это нам неоплаченных долгов оставило... А позже, чем существуем мы, поскольку мир все более захватывает технократичность, пытливые умы от "истинной", с позволения сказать, технократической науки, додумаются до того, что мир -- поле и результат какого-то эксперимента, с неизвестными нам началом и концом. Понимаете ли, опыт, своего рода вивисекция, а мы -- подопытные организмы. Это -- безумие, и это есть путь к безумию, но именно только до этого может дойти человеческий ум, на свое несчастие, излишне рациональный. Материализм, как всякое частичное отрицание естества, сыграет с человеком злую шутку, еще позлее, чем религия, которая является антитезою к материализму. Отрицать, так все сразу, это поможет успокоиться, но ничего не объяснит.
   -- И где же ответ?
   -- Игра.
   -- Игра?
   -- Да, игра. Мы-то ищем другого, рационального. А это -- игра, и не более того. Не стоит преувеличивать значение как мира, так и человека в этом мире: мир не больше, чем подобие игрушечной крепости, которую вы, например, строили в детстве из мелких камешков, которые вы скрепляли липким воском; а люди -- только куклы, или оловянные солдатики, которых вы помещали в эту крепость. Вы играли с крепостью, кто-то играет с миром, и игра эта -- почти нерациональна: ее моменты нельзя предсказать, но нельзя ими и возмутиться...
   Кто там играет в эту игрушку, и кто там ее оспаривает -- то нам знать не дано, да и знать нам этого не нужно. Из-за нее дерутся, ее мнут... а мы должны понять одно: мы тоже не совсем куклы, и мы обладаем некоторой волей, которая к тому же способна складываться в общую, и наша суммарная воля весьма высока, и особенно -- в смысле противодействия. Человек уже, только из страха перед смертью, болью, и страданием, разработал целую систему защит, и перестал покоряться капризам своих хозяев... Впрочем, что делают дети, когда игрушка перестает быть послушной их воле, либо же просто надоедает? Разламывают... Это и опасно. Лучше не сопротивляться.
   -- И что?
   -- Да ничего. Покоряться -- плохо, не покоряться -- того хуже. Вот вы: что-то хотите сделать, прикрываетесь разными красивыми фразами... о чем угодно, лишь бы привлечь побольше сторонников, создать, так сказать, цепь, но на деле -- просто действуете в пику всем остальным, поддерживая тем самым вами же изобретенный закон о равновесном противостоянии. Вам при этом помогают соответствующие незримые силы, вами же созданные, а вы их принимаете за доказательство совершенной правильности ваших действий. Но поймите, что ваши силы будут действовать только так, как желает большинство из вас, иначе и быть не может...
   Все это бессмысленно, если осмотреть эти вопросы в общем. Это старая, забытая более чем наполовину игра, которая никогда не имела правил, и имеет их теперь только за счет самоупорядочения, что совсем не значит, что правила эти верны! Нет ни истин, ни противоречий, ничего. Все неправы, и все одинаково правы, но каждый -- по-своему, и даже двое не могут быть правы одинаково. Истин существует столько же, сколько существует людей на земле, безотносительно ко времени, кстати. И что вам теперь нужно доказать? И кому?
   -- Вы имеете в виду -- что?
   -- А вы?
   -- Я ищу правды.
   -- А ее нет. И вы ищете не правды. Предателей вы ищете. Вы их найдете. Но это не будет правдой.
   -- Что вы хотите сообщить? О провокации?
   -- Нет, почему? Никаких провокаций.
   -- Не пойму я вас. Вы что-то знаете по моему делу?
   -- Мне все известно. Но я вмешиваться не желаю -- там ничего не поправишь, там всех перебить, вообще-то, следует. Здесь тоже нет противоречия, и тоже нет никакого смысла... Прощайте. Главное -- останьтесь живым и свободным...
   Я встал, и пошел прочь из купе.
   -- Постойте! -- крикнул Бурцев, -- Я вас так не отпущу! Что вы мне хотели сказать?
   Я обернулся:
   -- Имя?
   -- Азеф его имя!
   -- На нас он работал. Вы об этом знали?
   -- А вы кто?
   Я развел руками:
   -- К правительству Российской Империи отношения не имеем. Это все.
   -- Но...
   -- Но я вас прошу об одном: не делайте поспешных выводов. Проверьте все тысячу раз.
   -- Азеф нужен вам?
   -- Уже нет. Простите. Он свое дело сделал.
   -- Да какое?
   -- Великий Князь Сергей. Нам довольно. Прощайте. И не ходите за мной.
   Удар попал в цель: Бурцев поверил. Он вернулся в купе, и стал покорно смотреть в темное окно, ожидая, пока я уйду.
  
   -- Террор имеет пропагандистское значение: это ордалия, суд Божий. Бог не допустит гибели невинного. Получилось -- их правда. Так вот сейчас она -- наша. Их не губит смерть, их губит предательство. Убить Савинкова -- мученика из него сделать, светлый образ. Не годится. Да он еще и пригодится нам не раз: подконтролен. Пока подконтролен.
   -- Но то же было и с Гершуни? Есть ли успех?
   -- Пока, временный, да. Проверять надобно.
  
  
   Я сам застрелил Рустама.
   -- Отлично, -- согласился Ганин, -- Жаль, конечно. Я расскажу, что это в меня стреляли, и он своей грудью меня закрыл. Большая беда -- много знать. Это, впрочем, я сказал банальность. Или это вы будете над ним плакать? Тогда куда меня? Туда же? А, обоих! И Багратова больше не будет? Это логично. Я давно умер. Но все же надеялся, что поеду за границу.
   Я смотрел на него, и, веря наконец своим глазам, понимал: он такой же Багратов, как и я сам. Даже больший -- если знать, что он для Полины. Он даже мой родной язык знал лучше, чем я сам, я его забыл годами, да он мне и не был никогда нужен. У меня нет и не было Родины, у меня есть и были только враги.
   Один из нас был лишним здесь. И лишним здесь был я.
   Мы отняли у него все, мы отняли у него саму его жизнь. Ради моей операции и моего успеха. Теперь, когда все закончилось, мы не знали, куда его девать. Хотя бы на то время, пока группа не активна в операциях.
   -- Хорошо, Ганин. За границу поеду я. Потом уж -- вы. Я там лучше управлюсь пока. Живите вместо меня, вы нужны Полине. За Роксаной смотрите хорошенько. Хорошенько смотрите! И учитесь, учитесь, учитесь! Впрочем, незачем глупые слова. Буду посылать вам открытки, пишите туда. Обо всем. Главное -- о Роксане. А теперь идите, подполковник Багратов! Желаю вам счастья. Совершенно искренне, ибо желаю его самому себе. Прощайте.
   С этим я буквально вытолкал Ганина в дверь.
   Следующим днем я уехал. И вернулся в Петербург только в 1911-м году. Потому что до этого времени у меня было только одно в голове: Савинков, Савинков, Савинков. Вернее, женщины, влюбленные в него, и готовые на все. Да и мужчины. Он стал действовать по другому, не чета Азефу. И Азефа не искал. Савинков своего добился.
   Честно говоря, не удивляюсь, что полковника мне так тогда и не присвоили. Мой успех ничего не дал. Савинков в своем роде стал опаснее, чем Азеф. Азеф подкупал, Савинкова обожали.
   Не Савинков, но сама Судьба переиграла меня. Но я не принял этого, я сопротивлялся. Положив, в результате, как цену своей победе все, что раньше мне было дорого. Ганин, оставшись один, потерял главное: потерял Полину, и потерял мою сестру. Потерял для меня, в то время, как я гонялся за Савинковым.
   Процитирую его самого:
     "Разоблачение Азефа нанесло тяжелый моральный удар партии и в частности террору: оно показало, что во главе боевой организации много лет стоял провокатор. Но разоблачение это освободило вместе с тем партию от тяготевшей над ней провокации. Оно позволило пересмотреть многое в прошлом. В частности, оно заставило меня проанализировать снова те выводы, к которым я пришел всем опытом моей боевой работы.
      Я должен был признать, что если мое мнение о полном бессилии боевой организации было правильно и что если все террористические попытки последних лет, действительно, были заранее обречены на неудачу, то зато в причинах этого бессилия я в значительной степени ошибался. Так, некоторые недостатки наружного наблюдения были, очевидно, результатами полицейской роли Азефа: Дурново, Столыпин, Дубасов были заранее предупреждены о готовившихся на них покушениях, и самые приемы нашей работы были им, вероятно, в точности известны. Непонятные аресты отдельных товарищей нужно было отнести также на счет провокации Азефа.
      Оставаясь при моем прежнем мнении о технических изобретениях, как о единственном пути, который может поднять террор на должную высоту, я тем не менее решил взять на себя ответственность за попытку восстановления боевой организации. Я сделал это по двум причинам.
      Во-первых, я считал, что честь террора требует возобновления его после дела Азефа: необходимо было доказать, что не Азеф создал центральный террор и что не попустительство полиции было причиной удачных террористических актов. Возобновленный террор смывал пятно с боевой организации, с живых и умерших ее членов.
      Во-вторых, я считал, что правильно поставленная, расширенная боевая организация, при отсутствии провокаторов, может, пользуясь старыми методами, явиться паллиативом в деле террора: при благоприятных условиях, ее деятельность могла увенчаться успехом.
      Я счел своим долгом заявить о своем решении центральному комитету. Центральный комитет выразил мне доверие и сделал следующее постановление.
   "1. Боевая организация партии с.-р. объявляется распущенной.
   2. В случае возникновения боевой группы, состоящей из членов партии с.-р. под руководством Савинкова, ЦК:
   а) признает эту группу, как вполне независимую в вопросах организационно-технических боевой организации партии с.-р.,
   б) указывает ей объект действия,
   в) обеспечивает ее с материальной стороны деньгами и содействует людьми,
   г) в случае исполнения ею задачи, разрешает наименоваться боевой организацией партии с.-р.
   3. Настоящее постановление остается в силе впредь до того или другого исхода предпринятого боевой организацией дела и во всяком случае не более года".
        Я стал готовиться к новой террористической кампании."
  
   Не правда ли?
   Ох уж этот мне Савинков! Самолюбование этого человека предельно, выше уж и невозможно. Мне раз сказали, что Савинков -- это болезнь. Возможно.
   Этот человек кокетничал с госпожой Историей. Это была его страсть. И вся его жизнь -- это половая любовь с историческим процессом. И игра в одни ворота, вроде "ему хорошо, а ей безразлично".
   А потом была Война.
   Смерть меня почти всегда обходила стороной, только раз, в шестнадцатом, во время обстрела позиций "пестрым крестом", я едва не погиб: противогаз Зелинского пропускал "Синий Крест"*, который начинал продирать легкие словно кислотой, и заставлял многих срывать противогазы -- тут их и поджидал "Желтый Крест"*, который достаточно было вдохнуть четыре раза, чтобы так и застыть в той позе, в какой застала тебя смерть, покрыв цветом вечернего неба твое чело, и правую руку.
   Людей травили газами, словно клопов карболкой, а я, как на зло, явился в эту ночь из штаба на позицию, чтобы принять трех агентов, идущих через линию фронта зеленой тропой. Со мной был поручик, который не взял с собою противогаза, мальчишка. А я ему своего не отдал.
   Поручик умер у меня на глазах, хрипя, матерясь, и в пояс кланяясь своей шипящей в воздухе смерти, словно отчаянно, фанатически молящийся хаджи.
   В каких причудливых позах застывали они все, эти поручики, прапорщики, фельдфебели и солдаты на моих глазах, это же невозможно было смотреть! Впрочем, что там я видел -- вовсе ничего толком, так, мельком, да и того не осознавал, или тронулся бы я умом, сорвал противогаз, и сам умер... Потом, много после, всплыли воспоминания, от которых я безумно захохотал, и хохотал почти час, пока не сумел заплакать. А кто-то из немцев (позиция была очищена, и немцы ее заняли), хохотал и от души, наверное. Но вряд ли долго: и немцы для мертвых сраму не ищут -- это живым немцам бывало стыдно за то, что во время атаки они наложили в штаны. И то -- только поначалу.
   Во время этого обстрела живых почти не осталось -- значит, почти не осталось и срама.
   Я ухитрился закопаться в землю.
   Потом я семь суток выблевывал в руки испуганных немецких сестер милосердия свои легкие, и искренне полагал, что умер, и угодил прямехонько в ад.
   В голове стучало, гремело, билось, как песня:
   Ко мне явился Николай Романов усмехаясь в усы,
   Я видел в небесах свою шинель в сплошном строю мертвецов,
   Ко мне явилась Мириам, в безумии увядшей красы,
   А хор орденоносных крыс читал мне завещанье отцов,
   Проснуться? Но уже ли снова --
   В мире без начал и концов?
   Но я прошел и мимо ада. Брат Александр, легализовавшийся через немецкий плен в начале войны, вытащил меня из лагеря под подписку, что я не поеду на Родину, и не стану снова воевать.
   Я выбыл, а вместо меня приехал -- кто? Да Савинков же! Править Россией. Творить исторические дела.
   И я вернулся, чтобы бороться с ними всеми, мне со всеми ними было не по дороге. И у Каппеля я вдруг встречаю -- кого бы вы думали? Да Савинкова же и встречаю!
   Признаюсь, стрелял ему в спину. Не попал. Это я-то и не попал! Есть люди в которых пуля не входит. Вот Распутина яд не взял. Ведь Савинкова по приказу Сосновского не застрелили, а выкинули в пролет лестницы. Не зря.
   Но сначала надо было отдать его такому человеку, как Сосновский.
   Да, это я добил его в конце концов. Я раскрыл его связи с Муссолини -- он искал встречи с ним по совету Черчилля: сэр Винстон был большой поклонник и приятель итальянского дуче, сэр Винстон был вообще большой революционер! Но встречи он искал через Амфитеатровых -- Александр был знаком с Д'Аннунцио, а сын его Никита Александрович был тогда среди чернорубашечников, и в большой среди них чести. С Александром у меня были давние тесные связи, да и с Никитой. Я отдал эту информацию чекистам, и они ускорили процесс захвата Савинкова, бросив саму его организацию на произвол судьбы. Смешно: они там в Москве все же поняли, где я переиграл их. Савинков ничего не значил. Павловский был просто головорез. Что там еще? Дерентали? Да кто они такие? Ядро организации распалось, а люди -- почти все перешли под мой личный контроль. В сорок первом году именно они готовили первых диверсантов для будущей "Zeppelin". Сам гениальный Бурцев умер только в 1942-м. Сотрудничал с Хансом Паннвицем, который, впрочем, был всегда агентом Роксаны, а под конец войны и вообще ушел к ней, прихватив с собой в качестве приза диверсанта Гуревича, и два чемодана документов парижской SD. Ханс держал под контролем меня. И Роксана знала обо мне все, пока я считал, что знаю все о Роксане, потому что брат Кобулова, Амаяк, был моим человеком: он был сначала использован нами как канал прямой прокачки, а потом отведен мною же из под удара, с одним условием: Роксана. Амаяк даже не стал предателем: это была личная просьба, не вербовка.
   Мы с Роксаной решили сыграть партию -- отлично: я все же всегда переигрывал ее. В конечном итоге -- так. В двадцать третьем, когда я сообщил ей, что прекращаю контакты, я снова сказал ей то, что говорил Полине: "мне среди ваших Мехлисов, Коганов, и Иегуд не место. Кто они, и кто я?" Роксана, при всем честном народе, в Фонтенбло, пыталась стрелять мне, уходящему, в спину.
   Что нового в этом? От века к веку, и во веки пребудет: двое стоят, обнявшись, и пытливо вглядываясь друг другу в глаза, в лица -- знакомо? Незнакомо? Они все спрашивают друг друга, и чаще всего не получают друг от друга ответов, и все сомневаются -- он ли? Она ли? Они ли это -- младшая сестра и старший брат -- стоят, обнимая друг друга, или это пустой сон? Кто ответит на этот вопрос кроме них самих?
   Оставьте их в покое, и удалитесь, ибо они счастливы.
   Оставьте нас в покое, и удалитесь, ибо мы счастливы!!!
   Оставьте меня в покое, и удалитесь, ибо я счастлив с моей сестрой! Оставьте вы все друг друга в покое, и удалитесь, и пусть каждый останется при своем.
   Я помню это, как будто это было вчера. Роксана -- наш грех и проклятие, и она же наше подлинное счастье. Была она и с Ганиным в 1912-м, думая, что это я, и с Александром в 13-м, и со мною была в 14-м, ей невозможно было противостоять, и не хотелось; все мы ее любили, и двое из нас -- до конца своей жизни. И я любил ее, и накануне Войны не знал, куда деться от этого. Время решило за меня -- время обрушивает и правила, и законы, все обрушивает неумолимое время, и что? Я помню это. Я помню каждый миг этого: вот она наводит пистолет -- на кого? На кого она наводит пистолет? Не того ли, кого неистово любила, душила ласкою, при ком захлебывалась нежностью, и за кого готова была пожертвовать всем, что только у нее есть? Что могло так измениться за это время? Кто с ней теперь, и что будет дальше? И когда она выстрелит? И почему? Не потому ли, что желает выбросить из своей жизни последнего и единственного свидетеля того, что может поставить ее однозначно вне ее общества, сделать изгоем? Или все совсем наоборот? Или ее незрелый, сбитый с толку рано удовлетворенной чувственностью ум и действительно воспринял за истину все догмы, в которые так фанатично уверовали большевики? Как понять ее поведение? Она молчит, не опускает браунинга. Надо было остановиться, оглянуться, но... но я не мог этого сделать. Я боялся. Я боялся остановиться, боялся обернуться, боялся посмотреть сестре в глаза. Я боялся ее, я вообще уже боялся всего. И боялся признаться себе в своих страхах. Это был страх страха. И я предпочитал пулю в позвоночник тому, чтобы просто остановиться, и обратиться к кому-нибудь, неважно к кому: "Я боюсь! Укрой меня, добрый человек, я уж в долгу не останусь!" Но нет. Я не стал бы обращаться к доброму человеку: и оттого, что понимал -- таких нет, и оттого, что стыдился своей слабости. Слабости я предпочитал смерть, о которой знал куда более, нежели о жизни, и только то, что она олицетворилась теперь в родной моей сестре, такой когда-то любимой, наполняло мою душу злобой, недоумением и разочарованием.
   У нее перекосило патрон при подаче. Я сделал вид, что ничего не заметил. Я был великодушен.
   -- Я буду искать тебя, Борис, -- крикнула Роксана мне вслед, -- Я буду искать тебя. А ты -- меня. Так и будет.
   И мы продолжили играть. Я делал генералов из никчемных людей*, и низвергал действительных вождей в пыль и безвестие. Я учил ее, как мог, а она учила меня*. Потом она решила, что выиграла. Интересно, счастлива ли она теперь?
   Иногда я езжу в Ленинград, и издали наблюдаю за ней. Не могу сказать, что она выглядит счастливой. Я курю папиросу, и смотрю на нее, выходящую из дому. А ее бывший подчиненный в это время выгуливает мою собаку по Яузе, кормит ее овсяной кашей, и отчаянно скучает по своему старому, грустному собутыльнику, которому можно говорить все: все равно помрет скоро.
   Просил отказать собаку ему. Откажу ему свою комнату.
   Больше у меня ничего нет.
   И напоследок об этом: сейчас снова осень. Через час я соберусь, и пойду со своей собакой на Котельническую. И, как всегда, меня с нею окружат дети. Счастливые дети.
  
  
  
  
   ПРИМЕЧАНИЯ:
  
   * Швейцер перед покушением на Плеве так и провез динамит из Германии: в сумке, в сетке в своем купе. И никто даже не подумал проверить, что он везет! Это в самый разгар террора: в Одессе гимназист метнул бомбу в учителя, который поставил ему двойку! Каких еще свобод добивались они?
   * Гауденц -- "радостный". Клюге -- "умный". Получается игра слов "счастлив мудростью", а это -- масонский девиз.
   * "Бурятский бог" -- вид оргиальной игры, когда голый мужчина садится посередине стола, скрестив ноги. Или "показать бурятского бога" -- сделать непристойный жест.
   *** Лорх Иван Алексеевич (фон Лорка Альбрехт-Йоганнес, 1891 -- 1915): впоследствии штаб-ротмистр кавалерийского полка. Погиб во время газовой атаки, отдав свой противогаз нижнему чину. Александр же Багратов с 1920 года утверждал, что Лорх жив, и вместе с ним служит в Азиатской Дивизии барона Унгерна. По мнению Б.Багратова, А.Багратов страдал раздвоением личности (то же утверждал и дивизионный врач Клингенберг), и свое "второе я" олицетворил в Иване фон Лорхе.
   **** Майер Михаил Михайлович (1889 -- 1945?): впоследствии командир эскадрона Финляндского Кирасирского полка, после -- деятель Белого движения, с 1925 г. жил в Финляндии, в 1933 г. переехал в Германию, в 1940 г. участвовал в советско-финской войне, с 1941 г. был деятелем Восточного Министерства Розенберга. По неподтвержденным данным с 1934 по 1940 гг. командовал специальным подразделением SS, подчиненным непосредственно Розенбергу.
   * Подлинное значение итальянского слова "canaglia" -- свора собак.
   * В 1991 г, когда В.Листьев расследовал ситуацию с сатанизмом в Москве, одну организацию обнаружили в Московском Суворовской училище. Когда передача была готова к эфиру, кстати, ее не пустили, запись оказалась стертой, а самого Листьева немного позже убили. Что изменилось?
   * Да так и было: с 1910 г. А.Багратов был членом USL, так же, как В. Голицын, и барон Унгерн, оттуда они друг друга и знали.
   * Ведущий баллистик в Военном Артиллерийском Управлении.
   ** Системы Мосина. Называлась официально "Русская магазинная винтовка обр.1891 г." из-за того, что Мосин не смог доказать свое авторство в компоновке системы отсечки-экстракции, им изобретенной. Сама же винтовка не была оригинальной, и была малокалиберной и магазинной переделкой винтовки сист. Бердана ном. второй. Именно поэтому позже американцы скопировали винтовку Мосина в свой "Спрингфилд-04" совершенно, даже калибра не изменили: заказы на изготовление винтовок Мосина разместили там, в Спрингфилде, у них были все лекала, изменили только вид ложи, и штыка, и все дела, а именного патента на систему на Мосина не было, был такой у Нагана, но он Мосиным же и оспаривался.
   * Тексты писем А.Р.Багратова к Б.Р.Багратову находятся в приложении 5.
   * Что пишет сам Багратов об этом, см. приложение 2.
   ** См. по этому делу Приложение 4.
   ** Атаман Павлов -- с 1943 г. -- начштаба "Казачьих Войск Дона", созданных на оккупированных территориях, в дальнейшем созвал т.н. "Всеказачий Комитет" в Новочеркасске, которым был избран Походным атаманом ДКВ. По официальной версии убит в бою партизанами в середине 1944 года.
   ** Глазков, Науменко, Тарасенко -- деятели региональных казачьих комитетов в оккупированных областях. Не подчинились павловскому Всеказачьему Комитету, заявив свои автономии, но подчинялись Главному Управлению по делам казачьих войск Краснова. (HAKH).
   *** Шкуро Андрей Григорьевич, белоказачий генерал-лейтенант, генерал-лейтенант войск СС, создал пятитысячный "казачий резерв войск СС". Повешен по делу HAKH.
   **** Доманов Тимофей Иванович -- генерал-майор вермахта, перебежчик, секретный агент НКГБ, возглавил после гибели Павлова его Комитет, потом создал т.н. "Казачий Стан" в Северной Италии (районы Толмеццо, Удинэ), оттуда был избран Походным атаманом всех казачьих войск, верных Краснову. Повешен по делу HAKH.
   ***** Паннвиц Гельмут фон (Гельмут Вильгельмович) -- генерал-лейтенант, возглавивший 15 Казачий Кавалерийский добровольческий Корпус Вермахта. Впоследствии созвал свой Казачий Комитет, который принял решение о присоединении к РОА Власова, и был им избран так же Походным атаманом всех казачьих войск. Повешен по делу HAKH.
   * Красновы Петр Николаевич, Семен Николаевич, и Николай Николаевич: П.Н.Краснов был Начальником HAKH, его племянник С.Н.Краснов -- начштаба HAKH, а Н.Н.Краснов создавал Кадетский Корпус при Казачьем Стане в Толмеццо. П.Н и С.Н. Красновы повешены по делу HAKH.
   * А Г.А.Алиев и Э.А.Шеварднадзе не постеснялись начать разваливать СССР, чтобы возглавить свои национальные республики, причем Алиев готовил это с 80-х годов! Остальные только подхватили за ними. Цена вопроса!
   *** Начштаба, впоследствии -- комдив РОА. Именно дивизия Малышкина освободила Прагу, очистив ее 8 мая 1945 года от остатков армии Зеппа Дитриха, в надежде сдаться Союзникам, но советские войска подошли раньше, и, не вступая в переговоры, выбили малышкинцев почти всех боем. Малышкинцы были все в этом: запахло жареным, так перебили своих германских "друзей", желая выслужиться.
  
  
  
  
   * Подлинным Императором Багратов считает только Александра III. Про Николая II он выражается: "Его Имп. Величество", или "Николай". Вообще, к Николаю II Багратов явно относился без симпатий, что не слишком удивительно для ярого сторонника Вел. Кн. Николая Николаевича.
   ** После однократного употребления кокаина с мочой выводятся несколько граммов радикалов от погибших мозговых клеток. Впрочем, после сильного алкогольного опьянения едва ли не больше. Багратов несправедлив к Каляеву: тот был, действительно, чувствителен, нежен и восторжен, и, кстати, девственник; он увлекался поэзией, впрочем, и наркотиками, как и все, не употребляли разве что точно Азеф и Савинков. Азеф знал про "увлечения" своих товарищей, и умело использовал их, Савинков не знал, и ему и не говорили, чтобы не расстраивать святого подвижника террора. Каляев и действительно не смог поднять руку на детей, и очень мучился после этим, а Савинков очень ругал Каляева за это.
   Багратов вообще отличается мизантропией, и все события оценивает по самому наихудшему варианту, сгущая краски. Для разведчика это больше положительное качество, чем отрицательное, если при нем есть свой Ганин, который нивелирует перегибы товарища.
   ** Николай II все царствование находился под впечатлением гибели Александра II, что его деморализовало. Его страхом перед покушением объясняется, например, его бегство из Зимнего перед 9-м января 1905 г, и приказ Владимиру Александровичу в случае волнений подавлять силой оружия, чем потом воспользовался отрепетовавший этот приказ Владимиру Витте. Этим страхом пользовался и Распутин, когда все повторял свою фразу: "Меня потеряешь, так и тебя убьют!" Испуганный Император. В этом смысле первомартовцы достигли своей цели: начали Революцию.
   * Дора Владимировна Бриллиант. Участница покушения на Плеве. По конспиративной легенде выступала как жена Савинкова.
   * Так и случилось в сороковые. Мистики в Германии уничтожали евреев по мистическим мотивам. Но вот про что сейчас особенно не любят вспоминать: привожу рассказ некоего доктора-эсэсовца Багратову о "представлениях" СС-обергруппенфюрера Вирта под Люблином: "Отобрал он этих евреев пять тысяч, из них -- около тысячи евреек, которым всем сначала продемонстрировал во всей красе "S-Wagen" и прочее, и теперь евреев в Люблинском дистрикте подвергают окончательному излечению от всех болезней сами же евреи, да как -- там устроен целый спектакль! Там построили что-то вроде города, даже с вокзалом. Полиция и армия этого "гау" -- те самые набранные евреи. Издается на конфискованные еврейские денежки даже газетка, в которой написано, что в городе имеется все, даже синагога! Газетку распространяют в эшелонах. Даже название у газетки есть -- "Sonnenstelle". Поезд прибывает на этот вокзал, и охрана СС немедленно уходит. Двери вагонов открывают евреи-охранники, говорят "Шолом алейхем", и все такое прочее, евреи галдят радостно, а охранники их строят на платформе. Тут является сам доктор Вирт, и произносит буквально следующее: "-- Евреи! Вы приехали сюда для того, чтобы здесь жить и работать, вы здесь будете свободно поселены. Семья Ротшильд не забыла вас! -- (всеобщее ликование, и чуть ли не пляска "фрейлехса" охраной) -- Вы, евреи, образуете новое еврейское государство! Но прежде чем образовать государство, вы должны, само собой, овладеть профессией. Здесь вас будут обучать, и каждый из вас обязан выполнить свой долг! Прежде всего каждый из вас должен раздеться -- такое уж здесь правило -- чтобы пройти спецобработку от разных насекомых. Вы вымоетесь, а одежда ваша будет продезинфицирована." Эти раздевались. На каждый предмет одежды им выдавался номерок. Так они, голыми, и шли в душевую, подгоняемые своими единоверцами, к которым питали полное доверие. В двери душевой впускали группу, закрывали двери, и давали "Циклон". Покойников выносили через другие двери, пускали воду, чтобы смыть грязь и дерьмо, и впускали следующих. И самое, надо заметить, главное, что все это, от начала до конца, проделывают над евреями евреи". Это же смотрите у Жака Деларю -- он почти слово в слово описывает этот же эпизод.
   * "Синий Крест": дифенилхлорарсин или дифенилцианарсин в смеси с хлорпикрином или без -- аэрозоль раздражающего действия, которая проникала через угольный фильтр противогаза Зелинского, и заставляла отравленных сбрасывать противогазы.
   * "Желтый Крест": Горчичный газ -- аллил изотиоциановокислый, или чесночный -- хлорвинилдихлорарсин (иприты). Применялись в смеси, или по отдельности. Действия: выраженное удушающее, и кожно-нарывное, особенно при сырой погоде. Кожные ожоги ипритами не так смертельны, но надолго выводят из строя, но проявляются не сразу, а через несколько часов, поэтому немцы применяли смешанные обстрелы -- "Пестрый Крест".
   * См. приложение 4.
   * См. приложение 4 и в приложении 6 письма И.Капеляна и К.Р.Багратовой.

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"