Прочь!

Прежде, когда меня спрашивали, верю ли я в чудеса, я, боясь показаться наивным, неизменно отвечал: "нет". Но если бы я даже молчал в ответ, неужели хоть одним чудом на свете стало бы меньше или больше? Тот детский страх кажется мне теперь смешным...

Отвратительный перезвон задышал в лицо, врываясь в мой сон умелым диверсантом. И можно было не обращать на него внимания, но руки уже потянулись к зловещему аппарату, дабы исчерпать его песнь. Сновидение было против, но телу уже не оставалось ничего иного, как только отдать себя в плен на весь новый день. И чуть позже, когда оно поглощало странные вещества, называемые пищей, едой, хлебом насущным, сон все еще держал меня. А тело отвергало хлеб. Так было всегда, но вначале было не это.

А в одномерных просторах улиц сновали автомобили с надписями "хлеб" большими буквами по бортам фургонов. И некому было остановить их, да никто и не ждал подвигов от наступившего дня. Тысячи тел хозяина Земли, шагающего по простору, там, где не мешали ему машины, им же порожденные, ожидали радостных вестей о наступившем на их улицах празднике. И он приходил, этот праздник. Врывался на их улицы все тем же отвратительным перезвоном, хваля себя песнями. Но только не на мою улицу он приходил.

Зато я, подобно празднеству, уверенно делал шаг навстречу утру, ступал на улицу многоликого хозяина планеты, вдыхал его воздух, - лишь бы ему досталось меньше! Это одно только и радовало в плену дня. Все остальное было гнилью. Путь по грязному снегу в грязь ужасного клочка земли, чтобы медленно убивать себя. А если даже и не туда, - это все неважно; в этом городе нет путей, кроме одного - прочь! Прочь из этого гадюшника!

"Прочь..." Странная мысль эта вот уже пару недель владела моим сознанием. Признаться, я даже чувствовал, как она постепенно изменяет его. Словно бы по иному все виделось теперь. И, кажется, даже вот это, такое, видение утра, определялось мыслью о побеге.

Потом еще одно появилось где-то у горизонта сознания. Что-то важное из утренних размышлений я упустил. Праздник, праздник... при чем тут праздник? Не было никакого праздника ни вчера, ни сегодня, ни завтра. Что же тогда подразумевалось под этим? Радостью, торжеством, праздником для меня обернулось бы сейчас... наступление весны. Именно сейчас, в середине января. И разорвать бы гадское серое небо нежной зеленью молодых листочков на тополях, что мертвы пока. И солнцем, только не этим, зимним, холодным, но весенним, жарким, радостным, словно тысячью пуль разогнать к чертям тучи! Я поднял глаза от промозглой одномерности подножного снега к небу и сказал: "Солнце, когда ты обрадуешься и обрадуешь?"

Не дождавшись ответа, опустил глаза. Понял - еще не время...

Незаметно пришел май, в духоте вынужденных поездок городским автобусом. Жаль, за окнами автобуса - вечерняя прохлада. Внутри я, и рядом со мной - парень и его девушка. Мои друзья... Вообще-то, друзьями я назову их позже, а пока - просто хорошие знакомые. Но мы еще плохо знаем друг друга: я - их, они - меня; хотя и достаточно хорошо, чтобы, проезжая мимо вокзала, мы сказали: "А ты знаешь,..." - "Да".

Еще плохо зная, мы уже помнили. Они бы тоже порадовались за меня, если бы знали абсолютно все. О том, как пришла весна, когда ее не ждали. Зимнее предчувствие праздника обернулось радостью. Не все было так ужасно в проклятом городе, где даже небо пахнет пустотой и обманом. Грязь днем, грязь ночью, зимой и в мае, и летом тоже, и тем более поздней осенью. Только, как бы ни пыталась она заполнить город до самых крыш, до самых его небес, не получалось. Вот и пришла весна. Открылись врата, и в жизнь вошла, ворвалась, вбежала моя вздорная радость. Она сама-то еще ничего не поняла, и я не понял. Зато безумная надежда вломилась следом за ней. Все теперь будет иначе. Болото прежнего существования, влачения тела сквозь кошмарную одномерность, почавкав гнилой водой, вздохнуло и обернулось родниками кристально чистой воды. Потекла вода, ручей, река. А на берегах, на бывших минных полях, распускались чудные цветы. И ночью, ночью, когда появлялись звезды, - а прежде их не было будто? - отражением небесных светил загорались цветы костров.

Рождалась древность, изначальность. Иное, не прежнее, пускало корни. Сквозь толщу грязи, заполнившей всю местную вселенную, мимо культурных слоев кошмара, вгрызаясь в камень, чтобы на вкус узнать живительную, чистую землю.

Как же незаметно пришел май! Мы тряслись в этом душном автобусе, мы набирались еще смелости назваться друзьями. И вот все ближе и ближе. Мы приближались к вокзалу. Каждый думал о своем, о важнейшем, но сокровенном. "Страшно было бы остаться здесь навсегда", - то ли подумал, то ли сказал я. "Но если не навсегда, если на чуть-чуть, можно... теперь". Ведь была теперь Радость. Только... осторожные мои будущие друзья могли бы спросить: "Может ли быть радость редкими минутами, ну, пусть часами в череде унылых, - для тебя унылых! - дней? Это похоже на обман, дурацкий сон, уходящий с восходом солнца". Они не спросили еще, потому что только догадывались о происходящем, но я-то уже ответил. "Счастье - только мгновенье, но оно больше жизни. А простая, вздорная радость - она ведь и счастья меньше, наверное". А вот правы они были насчет унылости дней, когда ее не было. Не было рядом, хотя, конечно, где-то там, далеко, она была всегда.

А вдруг, это - единственное, чему суждено остаться? Все остальное сгинет, умрет, исчезнет или распадется на составные части, молекулы, как распадалась моя сущность. Как не было отныне единства в моих мыслях. Нож судьбы кромсал их. А они, сами лишь куски прежней уверенности и покоя, рвали тело и душу. И приходила усталость. Тело, до отказа набитое повседневным кошмаром, камнем падало в глубокую пропасть. На дне пропасти было море, но не радостное, не теплое. Море ужаса, без жизни, рыб, водорослей, медуз и прочей ерунды. На маслянистых волнах этого моря покоились миллионы тел, зараженных страшным вирусом. Изредка одно из них вдруг начинало шевелиться, и тогда те, что колыхались рядом с ним, издавали скрипящие звуки и пальцами и зубами хватали беспокойного и топили его. Я увидел это еще сверху и испугался. Я знал, как это будет. Упасть в ядовитые волны, захлебнуться ими и больше не быть, - это уже происходило не раз. Да только теперь есть изначальность, спасительное знание о том, как не дать себе упасть. От радости, что все теперь будет иначе, я засмеялся и закричал в безликость кошмарного моря: "Прощайте!" Море осталось за спиной. И никто из пассажиров автобуса не догадался, откуда праздник. Только я и мои друзья. И мы спросили друг друга: "А ты знаешь?" И ответили, улыбнувшись: "Да!"

Да, каждый раз, когда мне доводилось проезжать или проходить мимо вокзала, в голове моей могла родиться лишь одна здоровая мысль. Единственная здравая мысль, какая вообще могла появиться в этом городе: "Прочь, прочь из гадюшника!" Кажется, я тогда же и сказал что-то подобное. Знакомых моих это, между прочим, вовсе не тронуло. Да и куда им было бежать, нашедшим свое счастье здесь? А вот мне было куда. И пусть пока я не знал - как, время неумолимо отсчитывало дни до предначертанного. Хотя, что мы тогда об этом знали?..

Но я и сейчас не знаю, кто первым протянул руку, не сжатую в кулак, а открытой ладонью вверх, в небо, к звездам, навстречу счастью. И кто первым произнес слово, обещающее праздник, упавшее зерном, а не камнем? Но то, что случилось это во времена самые теплые, летние, это я знаю наверняка. В те дни, когда легко не обращать внимания на отсутствие смысла во всем происходящим с твоим, или уже не твоим? телом. Когда нет определенности в направлениях, и ты не знаешь, где окажешься через мгновенье. И когда не помнишь, хотя, черт побери, всегда помнил о том, как спустя пару месяцев ляжет под ноги пожухлая трава...

Пожухлая трава трепетала под ногами тысяч тел, движущихся, подобно одному большому зловонному трупу, по осеннему полю. Сплетения проводов устремлялись вдаль, к невидимому Солнцу, в далекую Кострому. Давясь своими заботами, тела ковыляли, уставившись пустыми глазницами в спины впереди идущих двойников. Вдруг пошатнувшись, одно из них прекратило движение. Его руки судорожно попытались уцепиться за проходящих мимо, но ловили пустоту. Лицо тем временем стало покрываться прорастающими из-под кожи бурыми всходами водянистого мха. Набухающие пузыри листьев лопались, и из них сочилась красная жидкость. И вот труп осел, а затем и вовсе упал лицом вниз, скрючившись, но все же успев вывернуть голову так, что глазницы были обращены в небо. Кожа там, где должны быть глаза, разорвалась, и два зрачка затемнели в лужицах крови. То, что прежде было трупом, с тоской смотрело на серо-желтое пятно скрытого за тучами Солнца. Губы пришли в движение, рот раскрылся, и сдавленный крик огласил тишину равнины, по которой так же равнодушно передвигалось многоликое существо. "Я ненавижу...", - лезвием полоснуло по ушам.

" ...Я ненавижу людей, как только может ненавидеть человека человек. За мое несоответствие происходящего со мной. Надо бы падать, раз падаешь; но если руки хватают воздух в попытках остановить падение?! И воздух даже, уж на что несуразен, и тот вдруг становится плотным и осязаемым в помощь рукам. Но люди вокруг, люди... Я ненавижу их..."

По своим ушам лезвием своих же слов - чтобы больше ничего не слышали, не мешали слабым еще глазам видеть, видеть. И вот, когда других чувств не осталось, я разглядел на солнечном диске угловатые изгибы. Оно, Солнце, было живым... И не жег глаза его свет, но иная картина вставала предо мной. Червонной масти лев с золотыми крыльями рвал скрипящее небо тупыми когтями лап. И небесная слезность сочилась из ран. Новорожденными глазами я мог разглядеть миллиарды Вселенных, идущих предо мною. Бриллиантами они сверкали в грязи хаоса...

"Вот и славненько", - выдохнуло небо. Оно обратило свой ласковый взор к распростертому на земле телу, и тело почувствовало необыкновенное тепло, струящееся из родников, которыми были яркие звезды. А ненависть... была ли она вообще?!

И в который раз выпал снег.

Заскрипели на щеках морозы. Наступило смертельное время года.

А когда совсем уж невыносим стал мертвый покой, я набрал полную пригоршню снега и ждал, пока он не потечет сквозь пальцы талой водой. Снег жег мне руки... Он вырвался из ладоней и крикнул: "Бежим к реке!" Мы побежали с ним, и можно было представить, будто это радость рядом со мной. Стоило только захотеть...

Там, где мы спускались к реке, есть одно удивительное место. Старая мощеная дорога проходит по дну небольшого оврага. По его краям растут деревья, в основном, ивы. Нависая над ним, они образуют что-то вроде крыши. И вот из этого туннеля открывается вид на Волгу и песчаный пляж, освещаемые полной Луной, низко висящей над горизонтом. Длинные, черные тени. Вода с оттенками от матово-черного до медного это от заката. Картина абсолютно нереальная, а справа - громкое пение соловья. Мы уже не бежали, но шли медленно, молча...

Остановились у самой воды. "Теперь ты понял?" спросил меня мой странный попутчик. "Да, теперь мне все понятно", "Не нужно никакого вокзала. Видишь, убежать можно и так", "Да, да, я знаю это". Улыбнувшись на прощание, талый ручеек, что был снегом, разбежался и прыгнул в реку. Я посмотрел на небо. "Ты радуешься?" "Да", ответило восходящее Солнце.

А я взял да и вышел из города. Многоликое существо мне твердило, что там ничего не будет. Меня не будет... Оно, должно быть, боялось за меня, ибо я был все-таки его частью. На столе в моей комнате, куда я теперь, возможно, и не вернусь, осталась открытка с наилучшими пожеланиями от него. Поздно, дорогое мое, любимое чудовище. Уже дни понеслись стремительно, и не стало времени ждать.

Я стоял на обочине и ждал. Летний утренний ветерок уже не успевал отгонять нарастающий жар. Единственное, на что его хватало - нежно касаться моего лица. А я, представляя, что вот так же он, должно быть, трогает губы той, которая сейчас могла быть рядом, подставлял ему свое лицо. А потом - сквозь километры и дни вперед, вперед... Пока в душе царил праздник. Пока не услышал издалека знакомый голос: "Ты же не оставишь нас одних?"

Вот так. На протяжении всего пути я был не один. Они, или оно, что вернее, было во мне, со мной. Можно было притворяться не только перед своими добрыми попутчиками, но и перед собой. Да хотя бы из-за любви к нему, гадскому чудовищу, что выросло из того вируса, маленькой бактерии, споры, что застряла во мне с поры невольных купаний в ужасном море безумия. Притворяйся, не притворяйся, оно бы все равно не отпустило. Не от него к ней бежал я, оказывается, а наоборот, как в памятной с детства сказке. От Радости, которой я собственноустно дал имя, к внутренней гадине. И разрывавшееся от двусторонней любви сознание в последней безбольной мысли подсказало, мол, есть место, где борющиеся силы погасят друг друга, словно ветер на ветер, пламя на пламя, или ветер на пламя и пламя на ветер... А дальше было безумие... Ветер, пламя, ветер, пламя... Ноги сами понесли по дороге, как фрегат с горящими парусами по ветру...

Это было здесь, кажется. Прислушался к себе, чтобы понять, что надо делать. Выйти на луг и опуститься на колени, а еще лучше - упасть в траву... и слушать... Кажется, именно ради этого я здесь. Но тогда зачем дорога? Разве я должен куда-то ехать? Я спустился с асфальта в траву. Сел, обхватил колени руками... Здесь не было утреннего прохладного ветерка, но зной не казался невыносимым, как на шоссе. Что-то беспокоило все же. Поднялся и огляделся.

Рядом с асфальтовой полосой раскинулся лес. Гармонию этого сочетания леса и дороги подчеркивала живая черная лента длиной около полуметра, которая скользила сейчас в желтовато-сером песке, пытаясь скорее достигнуть придорожной канавы. Опустившись пред ней на колени, я дотронулся до ее чешуйчатой кожи, и змея неожиданно замерла. Пальцы мои вздрогнули, различив вдруг несмелое дрожание черного тельца под их прикосновением. Мы оба чего-то ждали. Но вот Солнце заглянуло в редкий просвет между деревьями, я завалился на бок и упал в песок, раскинув руки. Солнце резало глаза, пустые слезы вытекали из родников души, да и вместе с душой же бежали по вискам и падали в пыль. И чувствовал я, как змея взбирается по руке и приближается к тому месту, где чуть-чуть плоти будут отделять ее от судорожно бьющегося сердца. Но и когда моя возлюбленная, черная смерть вгрызалась в плоть и клубком сворачивалась в гудящем подобно колоколу сердце, и тогда я не мог отвести ослепших глаз от жаркого Солнца. Мечты о величии рассеялись...

С тех пор холодное тело всегда благоразумно остужало излишне разгоряченную кровь и не давало ей кипеть в горниле страсти. Но ведь и ее, мою маленькую подругу, я любил тоже.

И теперь я знаю, отчего да как любим эту гадину внутри себя. Любим и лелеем. Да ведь и она любит нас, и дает нам надежду на счастье. Мы ждем... И когда зловонная, серая, монотонная, тоскливо звенящая, противная даль уже готова распахнуть перед нами свои врата, а мы пускаем слюну в предвкушении удачи и кожей да венами слушаем, как грядет, бежит, спешит, спотыкается и падает, встает и топает по дорожке дальше единственная, любимая, желанная, пусть осипшая, постаревшая, поблекшая, подурневшая, но по-прежнему самая прекрасная, хочется плакать и смеяться, вопить от радости, изнывать от предчувствия исполнения всего наисокровеннейшего и верить, что все сбудется... А как же иначе?! Иначе - только праздники, наполненные радостью и видениями, корнями вцепившиеся в прошлое, но ветвями устремленные в будущее. Деревья наших мечтаний... Наше проклятие и наше утешение. Наша боль и наше лекарство, змеиный яд против укуса муравья, шальной черный камень на хлопковое поле, единственное во всем мире белое, незапятнанное.

Это она, она! Понял теперь? Она спешила ко мне, да поле подманило чистотой и белизной. Раскинулось во все стороны покрывалом снежным - попробуй, обойди! Легко ли... Проползти на четвереньках по тому полю, кричать, поднимая лицо к небу, к звездам жестоким, несуразным, запотевшим, скомканным, а затем зарывать лицо в снег, и понимать, что все - зря. Заскучало мое небо без тебя...

И охрипшим голосом я проклял тропу, что увела меня из покоя, хоть и гадского. А человек в сером, заляпанном грязью одеянии, сказал мне, что путь мой завершен. Да разве мог я завершить начатое без нее, без радости своей, пусть и вздорной?! Бедняга, он ошибался. И уже уверенным голосом я еще раз проклял дорогу. И тут же кости заныли от мороза, от жары, от лунного света, пролитого на черную землю с пятнами выбоин и рытвин. Лунный свет кипятком обжег остатки лица, и звезды заворочались в горле, зажатом в объятьях слепой, безумной тоски. Как обеднел мой мир без тебя...

Осталось лишь одно, последнее видение. Как вышел я тебе навстречу и протянул руки, чтобы обнять тебя. А по рукам заструился вдруг огонь, и ладони запылали жарким пламенем так, что лицо твое озарили красные сполохи. И мы стояли друг против друга, не смея приблизиться, ибо страшились: я - сжечь тебя, а ты - загасить это пламя. Слезы навертывались на глаза, и сквозь пелену их я уже с трудом различал тебя. Но вдруг ты решилась, протянула руки и обвила ими мою шею. И что-то говорила мне, остужая мой горящий мозг, пылающую душу и тело прикосновением рук, несущим покой.

...Что-то говорила, но я услышал только последнее "отчего ты печален?" Разве ты не знала ответ, еще и не спросив?! Я печален оттого, что синь неба в самом деле оказалась синее, чем в том видении. Слезы струились из глаз, и все же не могли смыть пелены, мешавшей видеть, видеть, видеть... А мир на самом деле оказался бесконечен и необъятен, хотя я и прошел его весь.