Мои записки о посещении Германии - не отчет об осмотре достопримечательностей и не описание путевых впечатлений, что чаще всего составляет существо воспоминаний о посещении чужих стран, а отображение некоторых личных впечатлений - обо всем, что закрепилось в несовершенной памяти.

В 1992 г. я получила из Германии от профессора Дитриха Байрау приглашение выступить с докладом на большом семинаре школьных учителей земли Гессен в городе Фульда. Профессор также выхлопотал мне возможность после этого семинара еще три недели позаниматься исследовательской работой во Франкфурте-на-Майне, где он в университете руководил группой по изучению истории стран Восточной Европы. Мы не были знакомы, но Байрау знал меня по некоторым моим работам. Для исследователя три недели - ничтожный, конечно, срок. Но это было счастье - впервые за тридцать лет работы я, специалист по истории Германии, получила такую возможность. Я была в ГДР в середине 70-х гг. в двухнедельной туристической автобусной экскурсии, когда "шаг в сторону считается побег". А теперь Берлинской стены уже нет, и я еду в бизнес-центр Германии - Франкфурт-на-Майне.

Но сначала о Фульде. Этот маленький, тихий и спокойный город (население Фульды - 80 тыс. чел.) часто выбирают в Германии для всякого рода небольших внутренних встреч: он удобно расположен - почти на самой бывшей границе между ФРГ и ГДР. В путеводителях для туристов говорится обычно, что это "барочный" город. Это не лишено основания, потому что в нем сохранилось немало построек XVIII в. в стиле барокко. Но известность Фульде даровало другое. Город вырос в период раннего средневековья вокруг монастыря Бенедектинского аббатства. В IX веке был построен сохранившийся романский собор Санкт-Михаэль, его потом достраивали в XI и XIV вв. Там хранятся мощи св. Бонифация. Собор этот уцелел в бурях войн и стоит на холме за крепостной стеной на окраине Фульды, отличаясь от пышных барочных построек строгостью, даже аскетичностью форм. Впрочем, нам удалось увидеть только лишь его смутные очертания в ночном небе Фульды. Собор был окутан темнотой, и только в одном узком окошке мерцал огонек.

Наша группа российских историков - семь человек, преимущественно молодые ребята (только известный германист Я.С. Драбкин и я представляли старшее поколение) прилетела во Франкфурт хмурым ноябрьским утром. Тотчас же мы на электричке отправились в Фульду. Три дня нашего пребывания там целиком были заняты докладами и дискуссиями, а на четвертый день утром я уехала во Франкфурт. Никаких экскурсий в Фульде нам не предложили, да и времени для них не оставалось. Мы видели этот город только поздними вечерами, когда после заполненного работой дня отправлялись на неформальные вечерние встречи с немецкими коллегами. Но эти встречи для меня были, пожалуй, интереснее экскурсий.

Наше совещание проходило в зале небольшой гостиницы, там нас и поселили. Отделка номеров под монастырские кельи напоминала о главной достопримечательности Фульды. Стены моего номера были окрашены в приглушенный желтый цвет, а все остальное - кровать, стол, накрытый зеленой дерюжной скатеркой, кресло, стул, все под старину - коричневого цвета. Светильники на стенах в виде свечей. Над входом в комнату - коричневый деревянный крест.

В большом зале для заседаний собралось очень много народу. Мой доклад - "Представления о немцах в русской народной культуре XVIII-XIX вв." слушали первым. Когда я кончила, посыпались вопросы. Все школьные учителя, собравшиеся здесь (а позже нам объяснили, что в Германии все школьные учителя вообще), занимались также самостоятельной исследовательской работой, поэтому наши научные доклады вызывали у них большой интерес. Доклады немецких коллег - это были члены группы Байрау и учителя - шли вперемешку с нашими. И все это сопровождалось очень оживленными дискуссиями.

Больше всего запомнился мне доклад г-на Хагермайстера, начавшего свое выступление таким вопросом: "Можно ли говорить о существовании некой особой русской души?" Не помню точное название его интересного доклада, но, в общем, тема его была сродни моей - как представляли себе немцы русских. Только временной отрезок был более обширным, и речь шла не о народной культуре, а о немецких интеллектуалах. Что касается вопроса, открывавшего его доклад, профессор Хагермайстер отвечал на него утвердительно и развивал этот тезис.

В первый же день, когда заседание кончилось, немецкие коллеги пригласили нас провести вечер вместе. Они повели нас в пивную, Bierhalle, где не только пьют, но и варят пиво, по почти уже ночным улицам Фульды. Это было 29 ноября, воскресенье, первое воскресенье предрождественского Адвента, в некоторых окнах темных домов горела свеча, первая из четырех, которые зажгутся в оставшиеся до Рождества воскресные дни. А вообще-то не было темно, потому что Фульда уже начала украшаться разноцветными огнями, готовясь к Рождеству. Мы шли по узким мощеным улочкам, рассматривая сохранившиеся здесь старинные здания - Ратушу XIV-XVвв., постоялый двор. Они выполнены в позднесредневековом стиле Fachwerk (в данном случае Fach - секция, Werk - сооружение, нем. яз.) Это каркасная система вертикальных и горизонтальных деревянных брусьев и раскосов, промежутки между которыми заполнены камнем, кирпичом, глиной. Фасад как бы расчленен на панели различной геометрической формы, иногда они и цвета разного. Впрочем, усмехнулся один из шедших с нами немцев, не надо обольщаться, тут не только старый Fachwerk, есть и Farbwerk - раскраска под фахверк домов, построенных в наше время.

В пивной нас посадили в маленьком кабинете, куда доносились громкие звуки музыки и разговоров из главного зала пивной. Некрашеный деревянный стол и длинные скамьи вокруг него. Лампа под низким потолком помещена в лошадиный хомут; на стене висят плетка, метла и пила.

Пили пиво из очень высоких резных бокалов, а кто пива не хотел (как я), тем принесли в простых стаканах вкуснейший глинтвейн.

Г-н Хагермайстер сидел за столом напротив меня - высокого роста, с окладистой бородой, серые глаза кажутся недобрыми, но когда улыбается, это впечатление исчезает. Давно замечено: если улыбка красит человека, это говорит о нем положительно. "Так все-таки, - спросила я его - существует ли эта загадочная русская душа и в чем же ее характерные черты?" Профессор не спешил с ответом. Подумал, потом сказал, что несколько раз был в России, разговаривал с русскими. "Да, существует, - сказал он убежденно. - Не знаю только, загадочная ли. Это Вы так сказали. Русские эмоциональны, гораздо эмоциональнее европейцев (так, подумала я, значит, русские все же не европейцы). Знаете, русские, если соберутся, то очень быстро подходят к обсуждению последних вопросов бытия. Не сегодняшний день обсуждают, не сегодняшний успех или неудачу, а толкуют о смысле жизни. Вот даже мальчики у Достоевского именно эти вопросы решают. Русские нерациональны, очень увлекающиеся, в этом я вижу их самую привлекательную и отличную от нас черту".

Я завела разговор на свою любимую тему - существует ли вообще национальный характер и кто его вычислял и определял? Возможны ли здесь точные вычисления и не в установившихся ли предрассудках тут дело? Хагермайстер, конечно, возражал. Он, между прочим, вспомнил о студентах из Восточной Германии, приехавших теперь учиться на Запад. Они очень отличаются от здешних молодых людей, говорил он. Когда их просишь высказать собственное мнение о чем-нибудь, они сразу замыкаются, боятся, не решаются проявить самостоятельность, а часто просто не понимают, что от них требуется. "Вот видите, - горячилась я, - а ведь и те, и другие - немцы. Важнее не национальные, а социальные различия, условия, в которых выросли и сформировались те и другие".

Но тут разговор наш был прерван появлением красивого молодого человека в черном бархатном костюме и широкополой шляпе, на ногах - высокие сапоги, в руке палка. Сняв шляпу театральным жестом, он объяснил, что он - странствующий подмастерье, и ему не хватает денег. Немцы, улыбаясь, протягивали ему какие-то купюры. Я думала, что это представление, но они сказали, что молодой человек, вероятнее всего, действительно странствует, только не подмастерье, а студент, развлекающийся таким образом в предрождественские недели.

На другой день во время обеда я познакомилась с учительницей из Франкфурта фрау Ульрикой Ладнер. Она учительница русского и немецкого языков, ей около 50 лет. Неплохо говорит по-русски. Она рассказывала за обедом, что в ее классе половина детей - иностранцы, но между детьми на этой почве проблем не возникает (я сильно сомневаюсь в этом, по правде говоря, но она говорила, казалось, совершенно искренне). Ученики-немцы пишут и вывешивают в классах и коридорах плакаты такого рода: "Иностранец - наш друг". Гораздо труднее с детьми, приехавшими из Восточной Германии. Ведь это, говорила фрау Ульрика, совсем другая страна была, построенная по чуждой нам советской модели.

И еще одно знакомство. Эвелина Горич (эта славянская фамилия у нее от мужа, с которым она давно рассталась) - учительница истории - подошла ко мне после моего доклада. Она совсем не говорила по-русски, но очень хотела побеседовать со мной, потому что занималась исследованием темы, как ей представлялось, сходной с моей. Но ей нужно было срочно уезжать из Фульды, поговорить было некогда, и мы договорились встретиться во Франкфурте. О ней я расскажу особо.

Я не дождалась окончания нашего семинара, распрощалась с членами своей группы и утром четвертого дня отправилась на электричке во Франкфурт, где меня должны были встретить на вокзале. "Это будет Клаус в красной куртке", - сказал мне Байрау. Бедный Клаус в Красной Куртке, как выяснилось, заждался меня у выхода с перрона.

- Вы фрау Оболенская? Уже третью даму спрашиваю, меня уже тут боятся.

- Ой, извините, я не торопилась.

- Слава Богу, нашлись!

На такси мы быстро доехали до небольшого особняка в квартале Бокхайм, где размещалась группа Байрау, и секретарша, любезная фрау Таухниц, быстро оформила мой приезд и повела в гостевой дом университета (Gastehaus) на Фрауенлобштрассе, 1, совсем недалеко. По дороге она долго извинялась за то, что в моей комнате на стене водяные потеки (Wasserflecken). Она и при последующих наших встречах не уставала извиняться, хотя через два дня стену привели в порядок. Накануне вечером мне позвонила управляющая гостевым домом и, тоже извиняясь, предупредила, что в 10 утра придут рабочие и произведут ремонт. Я приуныла, вспомнив, как наш московский сосед на вопрос о том, когда же он завершит ремонт в своей квартире, и умолкнут звуки перфоратора, сказал философически: Ремонт нельзя завершить, его можно только приостановить.

Рабочие явились чуть раньше назначенного часа и стали непонятно объяснять, зачем пришли. Увидев, что я их не понимаю, один из них махнул рукой и сказал: "Los, los!", указав мне на дверь. Мне вспомнились фильмы о немецких лагерях, я быстро собрала сумку и удалилась. Когда вернулась часа в 3, с тоской ожидая картины разгрома, рабочие заканчивали свое дело. Стена была чистой, а один из мастеров пылесосом обрабатывал затянутый ковролином пол. "Bitte, bitte!", воскликнул тот немец, что утром указал мне на дверь, и через минуту они ушли, оставив все в идеальном порядке.

Странная была у меня комната: потолок с одной стороны был сильно скошен, тут и стояла моя кровать, так что стена сбоку чуть-чуть нависала надо мной. Как обычно у немцев, одеяло представляло собой пухлую перину, и сначала я думала, что спать будет невозможно жарко. Но в первый же вечер выяснилось, что я не права: экономные немцы на ночь отключали отопление, и хотя у батареи был кран, позволявший регулировать тепло, ночью он не действовал, так что перина оказалась очень даже нужной. В комнате стоял деревянный некрашеный стол и два стула, одежду можно было поместить в стенной шкаф; на маленьком комоде помещался небольшой металлический ящик, назначение которого было мне не ясно, пока мой сосед, г-н Мельникас не объяснил мне, что это сейф.

С г-ном Мельникасом я познакомилась в день приезда. Оглядевшись в комнате и отдохнув, я решила позаботиться о хлебе насущном и вышла из дому. Было уже 6 часов, темнело. Вокруг было пустынно, только машины неслись ровными рядами, никаких магазинов не было видно, людей - тоже. Я завернула за угол, вышла к шоссе, увидела приближающегося ко мне мужчину и обратилась к нему:

- Скажите, пожалуйста, где здесь можно купит какой-нибудь еды?

- Здесь поблизости магазинов нет, да и те, что подальше, уже закрыты. А Вы ведь не немка?

- Нет.

- А когда приехали?

- Сегодня.

- И откуда?

- Из России.

- Так что же мы по-немецки говорим? - засмеялся он.

Выяснилось, что он приехал из Литвы, экономист, и живет в том же гостевом доме, что и я. Он уговорил меня пойти к нему, напоил чаем и долго не отпускал, излагая свою теорию "перестройки", суть которой сводилась к следующему. Горбачевская перестройка была задумана и осуществлена западными странами, в которых определенные круги были заинтересованы в том, чтобы покончить с конкуренцией Советской империи, необыкновенно дешево торговавшей сырьем и оружием. Именно там, на Западе, говорил Мельникас, было подготовлено возвышение Горбачева и все его действия. Мы все тогда были еще охвачены эйфорией "перестройки", и я не соглашалась с г-ном Мельникасом. Спорить не хотелось, к тому же после насыщенного дня очень хотелось спать.

На следующее утро молодой сотрудник из группы Байрау повел меня и молодого русского аспиранта Андрея Семенова, приехавшего во Франкфурт на целый месяц, в библиотеки - университетскую и Немецкую библиотеку (Deutsche Bibliothek).Эта последняя была создана всего лишь несколько лет назад для собирания книг, выходящих во всем мире на немецком языке. Мне не понравились обе Франкфуртские научные библиотеки. Залы мрачные, неуютные, столы длинные, настольных ламп нет, под потолком ровно гудят холодные неоновые светильники. И еще ровным назойливым звуком гудит отопление. В университетской библиотеке каталог расположен в большом холле, вход прямо с улицы. Он напоминает вокзал: входят люди в верхней одежде, курят, громко разговаривают. Посередине холла, поодаль от каталогов, всегда стоял небрежно одетый человек средних лет. Руки в карманах, безостановочно покачивается с пятки на носок. Безумец, завсегдатай этого места... В Немецкой библиотеке все более камерно, но она не оправдывает заявленного назначения - я тут же обнаружила, что вовсе не все книги на немецком языке, вышедшие за последние годы, в ней есть. Зато я впервые в этой библиотеке познакомилась с компьютерным поиском и оценила все его удобство. И, конечно, замечательна отсутствующая у нас и поныне простая, неограниченная и недорогая возможность ксерокопирования в обеих библиотеках. Я люблю библиотеки, люблю поиск и работу и большую часть Франкфуртского времени проводила в читальных залах, пока незадолго до Рождества обе библиотеки не закрылись на каникулы.

Меня интересовало тогда новое направление в немецкой исторической науке - история повседневности - и новый метод исследования - микроистория. Это специальные вопросы - не для воспоминаний. Расскажу только об одной удачной находке, которая позволила мне через год опубликовать в альманахе "Одиссей" статью "Некто Йозеф Шефер, солдат гитлеровского вермахта".

В 1991 г. во Франкфурте вышла в свет книга двух молодых немецких историков Б. Хауперта и Ф.Й. Шефера "Молодежь между крестом и свастикой". Герой этой книги - крестьянский парень по имени Йозеф Шефер, солдат вермахта, танкист, убитый в возрасте 20 лет в 1944 г. в Нормандии во время высадки англо-американских войск. Среди документов, подобранных на поле боя, был найден "календарь" этого солдата, содержавший короткие записи, относившиеся к 1943 г., адреса его родственников и друзей. В календаре был также небольшой немецко-французский словарик, карта Франции и краткие сведения о ней. Такой "календарь" вручали каждому немецкому солдату, отправлявшемуся во Францию. Записи Й. Шефера после войны были опубликованы во Франции. Авторы книги, которые по случайному совпадению были родом из той самой деревни в Сааре, где родился и вырос Й Шефер, по адресам, записанным в календаре, отыскали родственников и знакомых погибшего солдата, взяли у них интервью, побывали в деревне, где вырос Йозеф Шефер, и написали о нем исследование.

В качестве эпиграфа к своей книге Хауперт и Шефер взяли слова из речи Гитлера о воспитании молодежи, произнесенной в сентябре 1938 г. Фюрер рисовал картину воспитания молодежи в гитлеровских организациях, куда дети попадали в десятилетнем возрасте. "И больше они не будут свободными на протяжении всей своей жизни, научившись думать по-немецки и действовать по-немецки", - так завершал свою речь Гитлер. Хауперт и Шефер, шаг за шагом изучая биографию немецкого солдата, попытались понять, происходило ли в действительности такое превращение, выяснить, как воспринимали молодые немцы 30-х гг. то, что совершалось с ними и вокруг них; удавалось ли нацистам действительно лишить их внутренней свободы, внедрив в их сознание свои идеи.

Почему меня как историка тоже интересуют эти вопросы? Оставляю за рамками этого воспоминания профессиональные проблемы. Главное то, что историк ангажирован своим временем и всем своим жизненным опытом. Меня до сих пор волнует вопрос: как сумела коммунистическая власть зомбировать нас, сверстников Йозефа Шефера в СССР, и чем отличались мы от молодых немцев 30- 40-х гг.? Но я не собираюсь здесь отвечать на этот вопрос да я и не нахожу на него ответа, иногда думаю: может быть, и не нужно этот ответ искать

11-летним мальчиком Йозеф вступил в деревенскую организацию гитлерюгенд и активно участвовал в ее жизни - летние походы и палаточные лагеря, зимой - вечера в школе, занятия спортом и пр. Затем он уехал из деревни и поступил в Саарбрюкенское железнодорожное училище, где все было насквозь пропитано нацистским духом; получил специальность механика, проявил интерес к военной технике и с нетерпением и радостью ждал призыва в армию. В 1942 г. он был призван в считавшиеся элитными танковые войска и отправлен во Францию. Он отлично понимал свою принадлежность к военной элите и сознавал, что возможность покинуть деревню, выучиться, стать танкистом и повидать чужую страну ему дал существовавший в его стране строй и политический порядок. Молодой солдат вермахта, законопослушный, прошедший всю школу гитлеровского воспитания и получивший от существующего режима все, чего мог хотеть деревенский юноша, - вот кем стал Йозеф Шефер. Возвращаясь к словам Гитлера, взятым в качестве эпиграфа, Хауперт и Шефер полагают, что фашистам удалось задуманное, удалось направить молодых людей на служение своим целям, впрочем без глубокого проникновения в суть своих идей. Об этом свидетельствует то, что Йозеф настоящим убежденным Nazi не стал, оставшись совершенно аполитичным. Трагический конец всех этих успешливых, не размышлявших об окружающем молодых людей, хорошо известен.

* * *

Чтение книги о судьбе 20-летнего Йозефа Шефера удивительным образом соединилось для меня с долгими беседами с Эвелиной Горич, учительницей, встреченной в Фульде. Я позвонила ей в условленный день и встретила странный прием: Эвелина, которая в Фульде горячо настаивала на встрече, отвечала очень кисло и с удивлением спросила, зачем я ей звоню. Может быть, мне что-нибудь нужно? Я попрощалась и прекратила разговор. Но через два дня она, с величайшими трудностями разыскав мой телефон, позвонила сама, объяснила, что была в тяжелом настроении из-за неприятностей со своим, как она сказала, "Partner"'ом, и на другой день приехала ко мне. Она привезла Рождественское угощение: на круглом резном деревянном подносе лежали испеченные ею самой крошечные булочки, крендельки, пирожные с кремом. Заварили чай и долго беседовали. Потом я побывала у нее в гостях, в очень красиво убранной двухэтажной небольшой квартире, где в гостиной уютно трещали поленья в камине, а дверь отворялась прямо в маленький ухоженный сад с настоящим, говорила она, английским газоном. Видела я и ее партнера, с которым она собиралась расставаться, и взрослого сына, проходившего службу в армии и собиравшегося стать военным юристом.

Высокого роста, миловидная блондинка с решительным и даже властным выражением лица, Эвелина говорила громко, отчетливо, отчасти по учительской привычке, отчасти потому, что я просила ее: помедленнее! Мой немецкий был не так уж совершенен, как хотелось бы. Она рассказала, что преподает историю в старших классах и очень много занимается исследовательской работой, собирается написать диссертацию или книгу "Женщины на войне" - о судьбах русских, немецких, французских женщин. Тема ее работы продиктована была в некоторой степени ее биографией.

Эвелина родилась в последний год войны и отца своего не знала. Он сгинул в необъятных российских просторах, то ли убит был, то ли попал в плен и умер в лагерях - точно ее мать этого не знала. Но она не скрыла от дочери, что муж ее и она сама были убежденными нацистами, горячими поклонниками Гитлера, восхищались его личностью и всей его деятельностью, разделяли все его идеи. Выросшая и воспитанная в условиях послевоенной Германии и всеобщего осуждения фашизма, Эвелина все же старалась воспринимать рассказы матери спокойно и с иронией. Но когда мать умерла, Эвелина прочитала ее переписку с отцом во время войны. Тогда жив еще был дедушка Эвелины, отец ее матери. Среди прочего, ее родители обсуждали в письмах проблему эвтаназии, сначала теоретически, как один из постулатов нацистской доктрины. Но затем обсуждение приняло вполне практический характер, и мать Эвелины хладнокровно отправила своего старого беспомощного отца на эвтаназию, на смерть

Когда Эвелина это прочла, она чуть не потеряла сознание. Сильнейший шок вынудил ее пройти курс лечения у психотерапевта. А потом она приняла решение стать учительницей истории и посвятить себя разоблачению национал-социализма и изучению истории Великой Отечественной войны и действий немцев в России. О холокосте, говорила она мне, все знают. После знаменитого фильма, вышедшего на экраны в 1978 г., страшные преступления гитлеровцев против еврейского народа хорошо известны всем. Но о преступлениях, совершенных ими в России, и знать не хотят. "А я хочу, - говорила она, - чтобы все, и прежде всего мои ученики, узнали всю правду о том, что мы натворили в России. Каждый немец должен посмотреть фильм Климова "Иди и смотри!""

В то время, когда мы встретились с Эвелиной, ее занимала проблема "Русские женщины в войне". Ее интересовали судьбы участниц войны и женщин, угнанных во время войны в Германию. В Германии она искала хозяев, у которых работали "остарбайтеры", и брала у них интервью. Дважды ездила она в Россию и разыскивала там героинь своего исследования. Не зная ни слова по-русски, беседовала с ними с помощью добровольных помощников. Ее интересовал характер воспоминаний женщин о войне, их чувства. "Ihre Gefühle, Gefühle, - вот что я должна понять и передать, - повторяла она мне, - а вот мой Partner совсем меня не понимает, говорит: да зачем тебе это нужно - войной заниматься"? Эвелина побывала в Волгограде, нашла женщин, согласившихся побеседовать с ней. Стараясь добиться, чтобы они с возможной точностью передали свои ощущения, применяла разные способы. Однажды она уговорила пожилую женщину - во время войны медсестру - в холодный зимний день выйти с ней в степь, чтобы ее воспоминания о зиме 1942 г. обрели выразительность и точность. Но странно было... Рассказывая мне о своих интервью с этими женщинами, которых называла героическими, она с иронической улыбкой говорила: "И везде одно и то же. Приходишь - на стене обязательный ковер, на столе обязательный торт. Ну, побольше бы вкуса..."

В один из предрождественских вечеров Эвелина пригласила меня посетить вместе с небольшой компанией ее подруг - учительниц традиционный рождественский концерт. Он проходил в концертном зале Старой оперы (Alte Oper), вероятно , одном из самых красивых зданий Франкфурта. Рождественскую ораторию Баха исполняли оркестр, хор и четверо солистов. Здание Старой оперы было возведено из руин, фасад восстановили так умело и тщательно, что он производит впечатление подлинно старинного; внутри же все устройство современное: огромный зал амфитеатром; с любого места все отлично видно, прекрасная акустика. Мы приехали с Эвелиной на ее машине, и пока она долго искала место для парковки, я увидела, что в сквере, разбитом на некотором отдалении от театра, все его пространство утыкано наспех сколоченными небольшими деревянными крестами; перед которыми висит плакат, извещающий, что кресты эти поставлены в память о наших товарищах, погибших от СПИДа. Крестов было очень много, целое поле.

В огромном зале мы уселись в удобные красно-коричневые кресла, и Эвелина познакомила меня со своими подругами. У них в руках было несколько программок с полным текстом оратории, и во время исполнения они передавали их друг другу, в том числе и мне. Начался концерт. Стыдно вспомнить, но весь он словно прошел мимо меня и обернулся пыткой. После бессонной ночи я была не в форме и так хотела спать, что чуть носом не клевала и в буквальном смысле слова щипала себя за руку, чтобы не заснуть. А ведь я так люблю Баха, могу слушать его бесконечно, мне кажется, что это не простая музыка, а прямо Бог продиктовал ее гению.

Слава Богу, кажется, мои спутницы ничего не заметили. Их было четверо, все учительницы разных возрастов, одна совсем старушка, опиравшаяся на костыль, была одета в красивое жемчужного цвета платье, белоснежные волосы уложены в прическу. Главной среди них была директриса гимназии, где прежде работала Эвелина, коренастая решительная женщина средних лет с повадками лидера. После окончания концерта она объявила, что сейчас мы пойдем в уютное греческое кафе (eine gemütliche griechische Сafe), и мы отправились его искать, однако так и не нашли и после довольно долгих поисков наша руководительница выбрала что-то подходящее. После недолгого ожидания нас усадили в отдельный маленький кабинет, и молодая югославка принялась нас обслуживать.

* * *

Сделаю отступление. Во Франкфурте много иностранцев, а среди работников сервиса разных рангов - много югославов и турок. Общаться с ними не всегда легко. Приведу забавный пример. Мы с Андреем возвращались во Франкфурт после поездки в недалекий Майнц. На Майнцском вокзальчике автомат съел мои одиннадцать марок, не выдав проездного билета на электричку. Вокзальные туалеты там были закрыты по неизвестной причине. Приехали во Франкфурт без билетов, решили воспользоваться туалетом здесь на вокзале. У входа - турникеты, чтобы войти, нужно опустить 50 пфеннигов. Опускаю пять монет по 10 пфеннигов, турникет не пускает. Повторяю попытку - то же самое. По ту сторону входа уборщик - турок что-то говорит себе под нос о неправильности моих действий.

- Я Вас не понимаю, - говорю я.

- Я Вас тоже не понимаю, - отвечает он, ухмыляясь.

- Я иностранка!

- А я тоже иностранец.

И удаляется со своей метлой. Молодой человек, выслушавший наш диалог, объясняет, что турникет принимает только одну 50-пфенниговую монету.

* * *

Итак, в компании пятерых немецких учительниц я сидела в маленьком уютном кафе и слушала их веселый разговор. Они много шутили, вспоминали забавные случаи из своей школьной практики. Я понимала совсем не все, ведь юмор - самое трудное в чужом языке. Потом они обратились ко мне и попросили рассказать о себе и о том, что происходит сейчас в России. Я стала рассказывать и поняла, что только одна из них, учительница французского языка, француженка, родом из Лиона, следит за нашими событиями. Она заинтересованно расспрашивала о Гайдаре, Черномырдине, Козыреве, спрашивала мое мнение о Горбачеве, о разрушении Берлинской стены. А Эвелина вела какой-то отдельный тихий разговор со своей соседкой, и когда мы поднялись, чтобы отправиться домой, предложила отвезти меня и эту свою собеседницу домой на машине. Мне хотелось поехать одной - на метро всего две станции и 15 минут пешком по холодку. Но дамы настаивали, и, распрощавшись с остальными, мы втроем поехали - сначала к фрау Ульрих. По дороге она рассказывала о своем отце, который воевал в России, попал в плен и вернулся домой только в 1951 году. Наконец, приехали к ее дому, где-то далеко от центра. Зайдемте ко мне, - предложила фрау Ульрих, - посмотрите, как живут обыкновенные немцы. Действительно, это было интересно, и я согласилась.

На слабо освещенной улице темными ровными рядами стояли окрашенные в желтый цвет старые одинаковые трехэтажные дома. Почему-то вспомнился мне Бухенвальд. Там тоже стояли рядами опрятные бараки.По деревянной скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж, вошли в скромную квартиру, наверное, типичную немецкую квартиру еще довоенных времен. Узкий коридор, двери на две стороны. Старая мебель, светлые обои, на стене картинка - собаки преследуют лисицу. На пузатом комоде - строй керамических гномиков разного роста, на столе - рождественский венок и ваза с апельсинами и яблоками, везде разные салфеточки, на полу - коврики. Типичный немецкий уют, думаю я. Между тем фрау Ульрих начинает говорить так взволнованно и быстро, что я не понимаю, о чем речь. Предлагает угостить меня своим "Gebäck" (выпечка). Я соглашаюсь. Она выходит из комнаты и возвращается с радостным выражением лица; в руках у нее большой пакет, из которого она извлекает пальто белого цвета с маленьким воротником из норки и предлагает мне примерить его. Тут я с ужасом понимаю, в чем дело, и начинаю страстно отказываться. Фрау Ульрих принимается плакать. Я в дурацком положении; чувствую, что не взять - значит обидеть и огорчить. Благодарю и беру. Мы прощаемся и уходим. В машине Эвелина долго объясняет мне, что отец фрау Ульрих вернулся из плена живой и здоровый, с лучшими воспоминаниями о России и русских. Он говорил своей дочери, что та не должна слушать о русских ничего дурного и всегда должна им помогать, как они помогли ему. Сейчас в России трудно, и она от всей души хочет помочь. Все толкуют о гуманитарной помощи, а как ее оказать, не зная кому? "Поверьте мне, Светлана, - уверяла меня Эвелина, - Вы доставили ей большую радость". Ну что поделаешь! Фрау Ульрих была очень симпатичная, она никогда не имела семьи и всю жизнь прожила вот в этой квартире, сначала с родителями, потом одна. Я увезла пальто в Москву и отдала его своей старой тетке.

* * *

Мое недолгое в Германии все же не ограничивалось только работой. Я много бродила по Франкфурту по воскресеньям, когда библиотеки были закрыты. Франкфурт - большой современный деловой город. Он не показался мне интересным и своеобразным. Старый город (Altstadt) невелик и не сохранился целиком, да и не восстановлен во всей своей целостности, там много нарушающих старину зданий новой формации. Около вокзала банковский квартал, сверкают небоскребы - голубые, перламутровые. Квартал, где расположен наш университетский гостевой дом - Бокенхайм - застроен небольшими особняками, здесь много консульств (Дании, Греции, Франции, Турции), просторные скверы. Но мои окна выходили на Zeppelin-Allee, по которой и днем и ночью несся ровным гулом гудящий нескончаемый поток машин.

В одно из воскресений я отправилась в старую часть города. Сначала - в музей Гёте, однако оказалось, что он закрыт на реставрацию на целых четыре года. Но дом родителей Гёте, где родился и вырос великий поэт, восстановлен недавно усилиями профессра Бойтлера, добывавшего средства и руководившего работами. Это большой четырехэтажный дом. Широкая деревянная лестница, немилосердно скрипят широкие деревянные половицы в просторных комнатах. Красивая мебель карельской березы, стены увешаны картинами и портретами предков и родственников, много модных в XVIII веке силуэтов. Вот лежит книга расходов, которую заполнял отец Гёте, рядом поваренная книга матери. А вот и маленький кабинет поэта - его Dichterstube, стол с откидной доской, она вся в чернильных пятнах и ожогах - следах курения. На стене - большой известный портрет Гёте кисти Н. Тишбейна - Гёте в Кампанье. Поэт изображен в белом плаще и широкополой шляпе на фоне итальянского пейзажа с античными развалинами. Обои с красивым рисунком - цветочные букеты, перевитые лентами. Много кафеля. Все красиво и по-немецки уютно, gemütlich.

Потом я осмотрела старую Ратушу, вошла внутрь, посидела в императорском зале, зашла в исторический музей, размещающийся в ее залах, чуть не умерла там со скуки и вышла на улицу. А вот знаменитая Паульскирхе, где полтораста лет тому назад, в 1848 году, во время революции заседал первый немецкий парламент (об этом я писала в одной из своих статей). Обошла здание кругом. У ее стены стоит большая, высеченная из камня фигура, изображающая человека в оковах. Внизу подпись - список всех немецких концлагерей - Аушвиц, Дахау, Бухенвальд... Рядом на стене - медная доска с женским профилем, это изображение жительницы Франкфурта, участвовавшей в Сопротивлении и казненной. На другой стене виднеется профиль Джона Кеннеди. Однако подойти поближе и прочитать подпись не удалось, потому что у самых стен Паульскирхе развернулся и громко шумел Рождественский базар.

Бродя по Рождественскому базару в небольшои уютном Майнце, где Старый город разительно напоминал Вильнюс и Таллинн, а остальная часть города - Ригу, я думала о том, как умеют немцы веселиться - на все вкусы и все возрасты. В Майнце на Рождественском базаре царило веселье. Крутилась карусель, ее запускал рыжий молодой человек в джинсах, зазывавший посетителей какими-то, как я поняла, традиционными шутками, от которых все окружающие покатывались со смеху. Видно было, что веселятся искренне и взрослые и дети. Я видела молодых людей, которые осторожно вели под руку через густую толпу старушек, а один толкал перед собой инвалидную коляску, в которой сидел скрюченный болезнью мальчик. Останавливались у киосков, пили горячий апельсиновый сок, глинтвейн и, конечно же, пиво. Закусывали мясом, которое жарили у них на глазах. Запахи стояли упоительные. Все громко говорили, смеялись, знакомились, приглашали повеселиться вместе. Пьяных я тут не видела. Рядами стояли киоски, в которых продавали всякую всячину. В Майнце больше всего - елочные украшения и особенно деревянные игрушки. Длинным рядом стояли на прилавке деревянные щелкунчики - разных размеров, цветов и форм.

Рождественский базар во Франкфурте чем-то неуловимо отличался от Майнцского. Народу здесь было, конечно, больше, не протолкнешься; много туристов с фотоаппаратами. В одном месте стояла кружком маленькая группа очень неприятных молодых ребят, пальцами указывавших на окружающих и грубо хохотавших над ними. Но в общем и тут царил дух непринужденного веселья; казалось, все чувствуют себя, как дома, тем более, что многие пришли целыми семьями. Как и в Майнце, пили горячий сок и глинтвейн. И чего только не было тут в киосках! Множество деревянных игрушек, среди них крошечные бирюльки - бесследно исчезнувшая ныне настольная игра моего детства; разнообразная керамика, кружки синего цвета с самыми разными именами; множество камней для бус (можно самому выбрать эти дешевые камешки и составить из них бусы). В двух ларьках продавали развешенные высоко над прилавком рождественские пряники в форме сердечка - маленькие и большие. Это подарки на Рождество. На них глазурью выведены пожелания - сыну, дочери, матери, отцу и т.д. Есть и смешные надписи. Например, на прянике, предназначенном для бабушки, написано: "Где мои очки!!!" (Wo ist meine Brille!!!) Елочные игрушки, маленькие елочки, веночки из хвои, красиво переплетенные красными лентами... Базар гудел и смеялся, и надо всем этим вдруг поплыл красивый и долгий звон колоколов...

* * *

Что сказать о немцах, с которыми приходилось сталкиваться на улицах? Когда я, гуляя во Франкфурте, искала дом Гёте и обратилась к пожилой седой даме с просьбой указать дорогу, она не только объяснила, но и проводила меня до угла, откуда дом был уже виден, любезно спросила, откуда я, похвалила мой немецкий. И все это спокойно и с достоинством. На вопросы о том, как проехать в метро - во Франкфурте сложная система - плата за проезд зависит от времени суток и от расстояния, конечно, - отвечали с неизменной любезностью. Любезны были и продавцы в магазинах. Только один раз я невольно попала в ситуацию маленького скандальчика. Андрей уговорил меня купить продукты в дешевом магазине Aldi, и мы вместе туда отправились. Там перед кассами стояли довольно большие очереди, много было турок. Андрей взял все, что ему было нужно, и встал в очередь, а я еще что-то искала на полках и, наполнив свою корзину, присоединилась к нему. Тотчас к нам подошла немка, стоявшая где-то сзади, и робко сказала, что так делать нельзя.

- Это моя мать, - решительно солгал Андрей.

- Это ничего не меняет, - возразила покупательница, но тут же отошла.

Мы сложили продукты в одну корзину, и я вышла из очереди. Никто не возражал. Вообще-то очереди в магазине - не такая уж редкость в Германии, только идут они быстро, и кассирши неизменно тебе улыбаются. Спокойная улыбчивость - вот что, пожалуй, характерно для общения с незнакомыми немцами на улицах.

* * *

Пришла пора уезжать. День отъезда оказался каким-то неудачным и опровергал представления о немецком национальном характере. С утра я сделала последние покупки, оставив марки только на такси до аэропорта. Меня должен был проводить один из сотрудников Байрау. Часа за два до отъезда, когда, уже сложив вещи, я маялась ожиданием, раздался телефонный звонок. Это была управительница гостевым домом.

- Знаете, фрау Оболенская, оказывается, Вы нам должны 500 марок за телефонные разговоры.

- Боже мой! Откуда столько? Я звонила несколько раз в Москву, но это стоило гроши, и я ведь уже уплатила!

- Да нет, вот компьютер показал такую сумму.

- Но у меня и денег таких нет!

- Не знаю, не знаю...

Трубка вдруг умолкла. Я принялась лихорадочно соображать, что делать, - звонить Байрау или Эвелине. Снова звонок.

- Простите, Бога ради, это ошибка. Компьютер что-то напутал. Тут один американец каждый вечер с Нью-Йорком беседовал, это его звонки были. Простите еще раз.

Компьютер ей виноват, как бы не так. Ладно, простила. Наступил час отъезда в аэропорт. Пришел мой провожатый. Он заранее вызвал такси по телефону, сидим, ждем звонка. Ждем полчаса, время начинает сжиматься, никто не звонит. Господин Петерс сам звонит, оказывается, в таксопарке нашего заказа нет. Мы выходим из дома в твердой уверенности, что поймаем такси на улице. Ничего подобного не происходит. Г-н Петерс бегом отправляется в дом, чтобы снова звонить в таксопарк. "Обещали через пять минут", - сообщает он мне, вернувшись. Такси появляется минут через пятнадцать, и мы мчимся, боясь опоздать. Нет, не опоздали, но приехали впритык. Прощаемся с г-ном Петерсом; через несколько минут я в самолете. Думаю: слава Богу, конечно, что все обошлось. Но вот и толкуйте про национальный характер - про немецкую пунктуальность, обязательность и педантичность! Прощай, Германия!

* * *

Я люблю Германию с детства, с уроков моего отца, который читал нам вслух по-немецки стихи своего любимого поэта Генриха Гейне и хотел, чтобы мы свободно владели немецким языком. Взрослой я долгие годы занималась историей Германии. Наверное, поэтому я чувствовала себя в Германии очень хорошо и не вспоминала о том страшном, что не раз разделяло наши страны и наши народы. К тому же, ведь это была новая Германия, я верю в нее и надеюсь, что все страшное, что было между нами - позади.